3

Епископ Калифорнийский выступил перед ФЭД и затем убедил их руководство пожертвовать две тысячи долларов в церковный фонд для борьбы с мировым голодом — действительно незначительная сумма и к тому же для похвального благого дела. Через какое-то время до Джеффа и меня дошла информация, что Тим неофициально встречается с Кирстен. Джефф был просто сражен. Я посчитала это смешным.

Джефф же не нашел ничего смешного в том, что его отец растряс ФЭД на две тысячи долларов. Он видел угрозу бесплатного выступления — этого не произошло. Он предвкушал трения и неприязнь между своим отцом и моей подругой Кирстен. Этого тоже не произошло. Джефф не понимал собственного отца.

Я узнала обо всем от Кирстен, а не от Тима. Через неделю после речи Тима у меня раздался телефонный звонок. Кирстен хотела пройтись со мной по магазинам в Сан-Франциско.

Если назначаешь свидание епископу, то не треплешься об этом всему городу. Кирстен потратила часы на возню с платьями, блузками, шляпками и юбками, переходя из одного магазина в другой, прежде чем хотя бы намекнула, что же происходит. Мое обещанное молчание было заблаговременно скреплено клятвами даже более изощренными, нежели клятвы розенкрейцеров. Она то и дело обращала все в шутку и оттягивала признание — казалось, до бесконечности. Мы уже были на пути в квартал Марина, прежде чем до меня дошло, на что она намекает.

— Если Джонатан Грейвс узнает, — заявила Кирстен. — Тиму придется уйти с должности.

Я даже не могла вспомнить, кто такой Джонатан Грейвс. Разоблачение казалось нереальным. Поначалу я думала, что она шутит, а затем решила, что у нее галлюцинации.

— «Кроникл» разместят это на первой странице, — серьезно продолжала Кирстен, — а на фоне процесса по обвинению в ереси…

— Боже мой! — воскликнула я. — Ты не можешь спать с епископом!

— Уже успела, — ответила она.

— Ты кому-нибудь еще рассказывала?

— Больше никому. Не уверена, стоит ли тебе говорить об этому Джеффу. Тим и я обсуждали это. Мы так и не решили.

Мы, подумала я. Ах ты, разрушающая сука, подумала я. Чтоб потрахаться, ты разрушаешь всю жизнь мужчины — мужчины, который знал Мартина Лютера Кинга и Бобби Кеннеди, который формирует взгляды… Мои взгляды, чтоб никого больше не называть.

— Не тревожься ты так, — сказала Кирстен.

— И чья это была идея?

— Почему тебя это злит?

— Это была твоя идея?

Кирстен спокойно ответила:

— Мы это обсуждали.

Через мгновение я разразилась смехом. Кирстен, поначалу раздосадованная, присоединилась ко мне. Мы стояли на траве у самого залива, смеясь и держась друг за друга. На нас с любопытством поглядывали прохожие.

— У вас получилось? — наконец выдавила я из себя. — То есть, как это было?

— Это было прекрасно. Но теперь он должен исповедаться.

— Это значит, что вы не можете заняться этим снова?

— Это значит лишь то, что он должен будет исповедаться снова.

— Ты собираешься отправиться в ад?

— Он собирается. Я — нет, — ответила Кирстен.

— И тебя это не беспокоит?

— Что я не собираюсь в ад? — хихикнула она.

— Сейчас мы должны быть взрослыми, — настаивала я.

— Да уж. Конечно, мы должны быть совершенно взрослыми. Мы должны ходить, как будто все нормально. Это ненормально. То есть я вовсе не имею в виду, что это ненормально в смысле… ну, ты понимаешь.

— Как заниматься этим с козлом.

— Мне было интересно, есть ли для этого слово… когда занимаешься этим с епископом. «Епархия». Как сказал Тим.

— Епарх***й?

— Нет, епар-хи-я. Ты не так произносишь. — Нам приходилось держаться друг за друга, чтобы не упасть: мы все не могли перестать смеяться. — Это место, где он живет или что-то в таком духе. О боже. — Она вытерла слезы, выступившие от смеха. — Всегда будь уверена, что произносишь епар-хи-я. Это ужасно. Мы действительно собираемся отправиться в ад, прямехонько в ад. Знаешь, что он мне разрешил? — Кирстен зашептала мне на ухо: — Я примеряла его мантию и митру… знаешь, шляпу с широкими полями. Первая дама-епископ.

— Ты могла и не быть первой.

— Я выглядела великолепно. Даже лучше, чем он. Я хочу, чтоб ты это увидела. Мы снимаем квартиру. Ради бога, никому не рассказывай особенно об этом, но он платит за нее из Дискреционного фонда.

— Из церковных денег? — уставилась на нее я.

— Слушай… — Кирстен снова выглядела серьезной, но не смогла сохранить это выражение лица и закрыла его руками.

— Разве это не противозаконно? — спросила я.

— Нет, не противозаконно. Фонд потому и называется Епископским дискреционным. Он может делать с ним что хочет. Я собираюсь устроиться к нему на работу в качестве… Мы еще не решили, но что-то вроде главного секретаря, как антрепренер, организовывать его выступления и поездки. Его рабочие дела. Я могу продолжать оставаться в организации… в ФЭД, я имею в виду. — Она какое-то время молчала, потом продолжила: — Проблемой может стать Билл. Я не могу ему рассказать, потому что он снова рехнулся. Мне не следует говорить это. Тяжелый фуговый аутизм с неполноценным мышлением, осложненный бредом отношения, плюс перемежающиеся кататонический ступор и эмоциональное возбуждение. Сейчас он в Павильоне Гувера в Стэнфорде. В основном для диагностики. В этом отношении на Западном побережье они лучшие. Диагноз вроде ставят четыре психиатра — трое из самой больницы и один со стороны.

— Мне так жаль, — только и могла я сказать.

— Это все из-за армии. Он боялся, что его призовут. Они обвинили его в симуляции. Что ж, ведь все это и есть жизнь. Ему все равно пришлось бросить школу. То есть я хочу сказать, ему и так пришлось бы это сделать. Его приступы всегда начинаются одинаково: он начинает плакать и перестает выносить мусор. Плач меня не особо беспокоит. Чертов мусор, это да. Он накапливается повсюду, мусор и отходы. И он не моется. Не выходит из квартиры. Не оплачивает счета за коммунальные услуги, так что ему отключают газ и электричество. И еще он начинает писать письма в Белый дом. Это единственная тема, которую Тим и я не обсуждали. Я и вправду обсуждаю это с очень немногими. Так что я полагаю, что смогу сохранить наш роман — мой роман с Тимом — в тайне, ведь у меня есть опыт хранения секретов. Ах нет, извини, это начинается с ним не с плача, это начинается с того, что он не может садиться за руль. Фобия вождения: он боится, что свернет с дороги. Сначала это накатывает на магистрали Ист-Шор, затем распространяется на все другие улицы, а потом он доводит себя до того, что боится дойти до магазина — в итоге не может купить еды. Но это уже не имеет значения, потому что к тому времени он и так ничего не ест. — Она горестно замолчала. — У Баха есть кантата об этом, — наконец сказала она, пытаясь улыбнуться. — Строчка в «Кофейной кантате». О неприятностях с детьми. Они — сотня тысяч бед, что-то в таком духе. Раньше Билл играл эту чертову вещицу. Очень мало кто знает, что Бах написал кантату о кофе, но он знал.

Какое-то время мы шли молча.

— Звучит, как будто… — начала я.

— Это шизофрения. Они испытывают на нем каждый появляющийся новый фенотиазин. Болезнь находит периодами, но они возникают все чаще. Он болеет дольше, и болеет тяжелее. Мне не следовало говорить тебе об этом. Это не твоя проблема.

— Да я не против.

— Похоже, — продолжила Кирстен, — Тим сможет сотворить глубокое духовное исцеление. Ведь Иисус лечил психически больных людей?

— Он вселил бесов в стадо свиней, — ответила я, — и все они бросились в пропасть.

— Довольно расточительно, — заметила Кирстен.

— Вероятно, их как-нибудь да съели.

— Если это были евреи, то вряд ли. В любом случае кто захочет есть свиную отбивную, в которой заключен бес? Не надо было шутить так, но… Я поговорю с Тимом об этом. Но не сейчас. Думаю, у Билла это от меня. Я сама психованная, Бог свидетель. Я психованная и его сделала психованным. Я не перестаю наблюдать за Джеффом и отмечать разницу между ними. Они примерно одного возраста, и Джефф так хорошо воспринимает реальность.

— Пари на это не заключай, — отозвалась я.

— Когда Билл выйдет из больницы, я хотела бы познакомить его с Тимом. И я хотела бы познакомить его с твоим мужем, правда. Ведь они раньше не встречались?

— Нет. Но если ты считаешь, что Джефф может служить образцом для подражания, то я действительно не…

— У Билла очень мало друзей. Он необщительный. Я говорила о тебе и твоем муже. Вы оба его возраста.

Подумав об этом, я осознала всю ту бездну времени, что безумный сын Кирстен будет отравлять нашу жизнь. Эта мысль удивила меня. Она была совершенно лишена милосердия, поскольку в ее основе лежал страх. Я знала своего мужа, и я знала себя. Никто из нас не был готов браться за любительскую психотерапию. Однако Кирстен была прирожденным организатором. Она объединяла людей для хороших дел, хотя не обязательно им на пользу.

В тот момент я испытывала чувство, что меня используют. В «Неудаче» я по существу была свидетельницей того, как епископ Арчер и Кирстен Лундборг используют друг друга в замысловатой сделке, но, несомненно, в сделке, которая приносила пользу им обоим. Во всяком случае они так считали. Эта же, с ее сыном Биллом, виделась мне как явно односторонняя. Мы ничего с нее не получали.

— Дай мне знать, когда он выйдет, — сказала я. — Но я думаю, что Тим, с его профессиональной подготовкой, будет лучше…

— Не забывай про разницу в возрасте. Будет элемент отцовства.

— Может, оно и к лучшему. Может, это как раз то, что нужно твоему сыну.

Уставившись на меня, Кирстен изрекла:

— Работу по воспитанию Билла я выполнила превосходно. Его отец ушел из нашей жизни, и мы его даже не вспоминаем.

— Я вовсе не имела в виду…

— Я знаю, что ты имела в виду.

Кирстен буравила меня взглядом, и теперь она по-настоящему изменилась. Она была разгневана, черты лица исказила ненависть. Это старило ее. Это даже придавало ей физически больной вид. Она как-то обрюзгла, и мне стало неловко. Потом я подумала о тех свиньях, в которых Иисус переселил бесов, о свиньях, бросившихся с обрыва… Это-то ты и делаешь, когда в тебя вселяется бес, подумала я. Ее теперешний вид — это знак, клеймо. Наверное, твой сын действительно унаследовал его от тебя.

Но сейчас положение вещей изменилось. Теперь она была любовницей моего свекра, потенциально его хозяйкой. Я не могла послать Кирстен куда подальше. Она была частью семьи, пускай и нелегально и даже безнравственно. Я была повязана с ней. От семьи одни напасти, думала я, и никакого счастья. И я смирилась с этим. Идея познакомить ее и Тима принадлежала мне. Плохая карма, подумала я, вернулась с другой стороны хлева. Как говаривал мой отец.

Стоя там на траве у залива Сан-Франциско под лучами послеполуденного солнца, я ощутила тревогу. В некоторых отношениях она действительно безответственна и груба, сказала я себе. Она ворвалась в жизнь известного и уважаемого человека. Ее сын психически болен. Она ощетинилась, словно животное. Теперь будущее епископа Арчера зависит от того, чтобы однажды она не пришла в ярость и не позвонила в «Кроникл» — его будущее зависит от длительности ее пребывания в состоянии доброжелательности.

— Давай вернемся в Беркли, — предложила я.

— Нет, — покачала головой Кирстен. — Мне еще нужно найти платье, которое я смогу надеть. Я приехала в Сан-Франциско ради покупок. Одежда для меня очень важна. Мне приходится заниматься ей, я часто показываюсь на публике и полагаю, что буду показываться еще чаще — теперь, когда я с Тимом. — Ее лицо все еще пылало яростью.

— Я вернусь на метро, — сказала я и пошла прочь.

— Она очень привлекательная женщина, — отреагировал Джефф тем же вечером на мой рассказ. — Учитывая ее возраст.

— Кирстен сидит на таблетках.

— Ты не знаешь этого наверняка.

— Я подозреваю. Эти ее изменения настроения. Я видела, как она принимает их. Колеса. Ты знаешь. Барбитураты. Снотворное.

— Каждый закидывается чем-нибудь. Ты куришь травку.

— Но я в здравом уме.

— Может, и не будешь, когда доживешь до ее лет. Плохо только вот с ее сыном.

— Плохо с твоим отцом.

— Тим с ней справится.

— Ему, возможно, придется нанять для нее убийцу.

Уставившись на меня, Джефф произнес:

— Что за чушь ты несешь!

— Она неуправляема. А что случится, когда узнает этот псих Скачущий Билл?

— Мне показалось, ты сказала…

— Он выйдет. Содержание в Павильоне Гувера стоит тысячи долларов. Не продержишься и четырех дней. Я знала людей, которые заходили к ним через парадный вход, а вылетали через черный. Кирстен не сможет содержать его там даже со всеми финансовыми средствами Калифорнийской епархии. Со дня на день он выскочит оттуда в рессорных башмаках-кенгуру, вращая глазами — этого Тиму только и не хватало. Сначала я знакомлю ее с Тимом, затем она рассказывает мне о своем сыне-безумце. Однажды воскресным утром Тим будет читать проповедь в соборе Божественной Благодати, а этот псих вдруг встанет, и Бог наделит его даром говорения на языках — и это послужит концом карьеры самого выдающегося епископа Америки.

— Вся жизнь — это риск.

— Возможно, доктор Кинг именно это и сказал в последнее утро своей жизни. Все они, кроме Тима, так или иначе уже мертвы. Кинг мертв, Бобби Кеннеди и Джек Кеннеди мертвы. Я подставила твоего отца. — Я поняла это в тот вечер, когда сидела со своим мужем в нашей маленькой гостиной. — Билл перестает мыться, он перестает выбрасывать мусор, он пишет письма — что еще ты хочешь узнать? Может, прямо сейчас он пишет письмо Папе. Может к нему в палату через стену вошли марсиане и рассказали о его матери и твоем отце. Боже. И эту кашу заварила я. — Я полезла под диван за своей банкой из-под пива с травой.

— Не накуривайся, пожалуйста.

Ты беспокоишься обо мне, подумала я, когда безумие охватывает наших друзей.

— Один косяк, — ответила я. — Полкосяка. Я пыхну. Одну затяжку. Я просто посмотрю на косяк. Я притворюсь, что смотрю на косяк. — Я выудила пустую банку. Должно быть, я перепрятала свою заначку, сказала я себе. В более безопасное место. Помню, посреди ночи я решила, что меня собираются обокрасть чудовища. Входит Безумная Маргарет из «Руддигора», воплощение сценического безумия, или что там выражал Гилберт.

— Наверное, я все скурила, — объяснила я.

И ведь не помню, подумала я, потому что вот что марихуана творит с вами: она убивает на хер, вашу кратковременную память. Может, я выкурила пять минут назад и уже забыла.

— Ты напрашиваешься на неприятности, — изрек Джефф. — Мне нравится Кирстен. Думаю, все будет хорошо. Тим скучает по моей матери.

Тим скучает по траханью, сказала я себе.

— Она в самом деле чокнутая баба, — продолжила я вслух. — Мне пришлось возвращаться домой на черепашьем поезде. Это отняло два часа. Я собираюсь поговорить с твоим отцом.

— Нет, не собираешься.

— Я сделаю это. Я ответственная. Моя заначка за стереопроигрывателем. Я собираюсь совершенно убраться, позвонить Тиму и сказать ему, что… — Я заколебалась, и затем меня сокрушило ощущение тщетности этого. Мне захотелось разрыдаться. Я уселась и достала «клинекс». — Черт бы все это побрал. Жарить беконы[24] — не та игра, в которую полагается играть епископам. Если бы я знала, что он так считает…

— «Жарить беконы»? — удивленно переспросил Джефф.

— Меня пугает патология. Я чувствую патологию. Я чувствую, что высокопрофессиональные, ответственные люди губят свою жизнь в обмен на горячее тело, временно горячее тело. Я даже не чувствую, что тела остаются горячими, коли на то пошло. Я чувствую, все остывает. Подобную кратковременную связь можно заводить, только если сидишь на наркоте и мыслишь на часы вперед. Эти же люди обязаны мыслить на десятилетия вперед. На целые жизни вперед. Они встречаются в ресторане, принадлежащем Фреду Убийце — этому сущему дурному предзнаменованию, этому призраку Беркли, вернувшемуся всех нас перебить, — а когда выходят оттуда, у них уже есть номера телефонов друг друга, дельце сделано. Я всего лишь хотела помочь движению в защиту прав женщин, но потом все меня надули, и ты в том числе. Ты был там. Ты видел, как это происходило. Я видела, как это происходило. Я была такая же сумасшедшая, как и все вы. Я предложила Фреду, агенту Советов, сфотографироваться с епископом Калифорнийской епархии — должно быть, они были в платьях, согласно моей логике. Беда с явно надвигающимся крахом в том… — Я вытерла глаза. — Боже, пожалуйста, помоги мне найти мою травку. Джефф, посмотри за приемником. Она в сумке Карла, белая такая сумка. Ладно?

— Ладно. — Джефф услужливо пошарил за проигрывателем. — Нашел, успокойся.

— Крах виден, но нельзя определить, откуда он идет. Он ведь навис, как облако. За кем там в «Малыше Эбнере» плавало облако? Знаешь, именно это ФБР и пытались повесить на Мартина Лютера Кинга. Никсон обожает подобное дерьмо. Может, Кирстен — правительственный агент. А может и я. Может, мы запрограммированы. Прости, что изображаю Кассандру в нашем совместном кино, но я вижу смерть. Я считала Тима Арчера, твоего отца, духовной личностью. То, что он залезает… — Я оборвала себя. — Моя метафора отвратительна. Забудь. То, что он волочится за подобной женщиной, — это обычно для него? То есть это всего лишь факт, что я знаю об этом и устроила это? Напомни мне, чтобы я не ходила на мессу, чтобы я никогда этого не делала. Даже не представить, где побывали руки, протягивающие потир…

— Достаточно.

— Ну нет, я схожу с ума вместе с Бом-Бом-Биллом, Ползучей Кирстен и Больше-Не-Вялым-Тимом. И Джеффом Ничтожеством. Ты — ничтожество. Косяк уже свернут или мне придется жевать траву как корове? Я не могу сейчас свернуть косяк, смотри… — Я протянула ему свои трясущиеся руки. — Это называется большой эпилептический припадок. Позови кого-нибудь. Вали на улицу и раздобудь каких-нибудь колес. Я скажу тебе, что грядет: чья-то жизнь из-за всего этого вот-вот оборвется. Не из-за того «этого», что я творю прямо сейчас, а из-за «этого», что я натворила в «Неудаче» — весьма уместное название, кстати. Когда я умру, у меня будет выбор: головой из дерьма или головой в дерьмо. Дерьмо — вот подходящее слово для того, что я натворила. — Я начала задыхаться. Плача и хватая ртом воздух, я потянулась к косяку, который держал мой муж. — Прикури его, ты, болван. Я действительно не могу его сжевать, это расточительство. Надо сжевать пол-унции, чтобы убраться — мне по крайней мере. Что там с остальным миром, бог его знает. Может, они и могут как-то убираться в любое время. Головой в дерьмо и чтобы никогда больше не могла накуриваться — вот чего я заслуживаю. И если бы я могла все вернуть назад, если бы я знала, как все вернуть назад, я бы сделала это. Полнейшая проницательность — вот мое проклятие. Я вижу и…

— Хочешь дойти до «Кайзера»?[25]

— Больницы? — уставилась я на него.

— Я имею в виду, что ты выпала из себя.

— И это все, что тебе дала полнейшая проницательность? Спасибо.

Я взяла косяк, который он раскурил, и затянулась. По крайней мере, теперь я не могла говорить. А очень скоро уже не буду понимать или соображать. Или даже помнить. Поставь «Вороватые пальцы», сказала я себе. «Роллингов». «Сестру Морфий». Когда я слушаю обо всех этих окровавленных простынях, это успокаивает меня. Жаль, что нет утешающей длани, возложенной мне на голову, подумала я. Я не из тех, кто собирается завтра умереть, хотя и следовало бы. Давайте любой ценой назовем самого невинного. Вот он-то и умрет.

— Из-за этой суки мне пришлось идти домой пешком. Из Сан-Франциско.

— Ты ведь доехала…

— Это все равно, что пешком.

— Мне она нравится. Думаю, она хорошая подруга. Думаю, что она хорошо повлияет — а может, и уже повлияла — на папу. Тебе не приходило в голову, что ты ревнуешь?

— Что? — опешила я.

— Именно так. Я сказал, ревнуешь. Ты ревнуешь к роману. Тебе хотелось бы в нем поучаствовать. Я воспринимаю твою реакцию как оскорбление для себя. Тебе должно быть достаточно меня — достаточно нашего романа.

— Я пойду прогуляюсь.

— Оденься только.

— Если бы у тебя глаза были там, где положено… Дай мне закончить. Я буду спокойна. Я скажу это спокойно. Тим не только религиозная фигура. Он говорит для тысяч людей как в церкви, так и вне ее — вне, возможно, даже больше. Ты в это врубаешься? Если он трахается, то падаем все мы. Обречены все мы. Он едва ли не единственный из оставшихся, остальные — мертвы. Штука заключается в том, что это не необходимо. Это уж как он решил. Он увидел и пошел прямо на это. Он не отступился и не боролся — он принял это. Ты думаешь, что это — то, что я чувствую, — только из-за того, что мне пришлось возвращаться домой на поезде? Они убирают общественных деятелей одного за другим, и теперь Тим сдается, сдается по собственной воле, без борьбы.

— А ты хочешь бороться. Со мной, если потребуется.

— Я вижу, ты — глупец. Я вижу, все — тупицы. Я вижу, глупость побеждает. Пентагон здесь ни при чем. Это тупость. Идти прямо на это и говорить: «Возьми меня, я…»

— Ревность, — ввернул Джефф. — Твоя психологическая мотивация в этом доме повсюду.

— У меня нет «психологической мотивации». Я всего лишь хочу увидеть кого-нибудь, когда закончится пожар. Кого-нибудь, кто не… — Я остановилась. — Потом не приходи и не говори, что мы ничего не могли поделать, потому что могли. И не говори мне, что это было полной неожиданностью. Епископ, завязавший роман с женщиной, с которой знакомится в ресторане, — это человек, который только что задним ходом наехал на бензонасос и счастливо смотался. И насос следовал за ним. Вот как это работает: ты плющишь насос какого-то парня, и он несется, пока не догонит тебя. Ты в машине, а он на ногах, но он разыскивает тебя, и вдруг — вот он здесь. Так-то. Это тот, кто гонится за нами, и он догонит. У него всегда это получается. Я видела того парня с бензоколонки. Он был безумен. Он так и собирался продолжать бежать. Они не сдаются.

— И теперь ты это понимаешь. Благодаря одному из своих лучших друзей.

— Это-то хуже всего.

Ухмыльнувшись, Джефф произнес:

— Я знаю эту историю. Это история Даблью-Си Филдса.[26] Там директор…

— А она уже и не несется, — продолжала я. — Она его догнала. Они снимают квартиру. Все, что требуется, — это любопытный сосед. Как насчет того епископа-деревенщины, что преследует Тима за ересь? Как бы он этим воспользовался? Если кто-то преследует тебя за ересь, трахаешь ли ты первую же бабу, с которой знакомишься за обедом? И закупаешься ли потом для квартиры? Слушай. — Я подошла к мужу. — Чем можно заняться, побывав епископом? Тим уже устал от этого? Он уставал от всего, за что бы ни брался. Он устал даже от алкоголизма. Он единственный безнадежный пьяница, который протрезвился из-за скуки, из-за малого объема внимания. Люди обычно сами напрашиваются на беду. И я вижу, что именно это мы теперь и делаем. Я вижу, что он устал и подсознательно говорит: «Какого черта, глупо каждый день рядиться в эти смешные одежды. Давайте-ка вызовем какое-нибудь человеческое страдание и посмотрим, что из этого выйдет».

Рассмеявшись, Джефф заявил:

— Знаешь, кого ты мне напоминаешь? Ведьму из «Дидоны и Энея» Перселла.

— Что ты имеешь в виду?

— «Кто, как ворон мрачный клича, там, где Смерти есть добыча…» Прости, но…

— Ты тупой интеллектуал из Беркли, — отрезала я. — В каком гребаном мире ты живешь? Не в том, где я, надеюсь. Цитирование каких-то древних стишков — вот что нас погубило. Так и сообщат, когда откопают наши кости. Твой папаша цитировал Библию в ресторане точно так же, как и ты сейчас. Хорошо бы тебе мне врезать, или мне тебе. Я буду рада, когда цивилизация рухнет. Люди лопочут строчки из книг. Поставь «Вороватые пальцы» — поставь «Сестру Морфий». Мне нельзя сейчас доверять проигрыватель. Сделай это для меня. Спасибо за косяк.

— Когда ты успокоишься…

— Когда ты проснешься, будет уже поздно.

Джефф склонился и стал искать пластинку, которую я хотела послушать. Он ничего не ответил. Он наконец рассердился. Недостаточно, чтобы было полезно, подумала я, да еще и не на того. Как и в моем случае. Раздавленные собственным гигантским интеллектом: рассуждения, обдумывания и ничегонеделание. Правят кретины. Мы скандалим. Колдунья из «Дидоны и Энея». Ты прав. «Белинда, дай мне руку, пала тьма, на груди усну твоей, успела б больше — Смерть берег меня…» Что еще она сказала? «Но теперь я рада ей». Вот дерьмо, подумала я. Это важно. Он прав. Совершенно прав.

Повозившись с проигрывателем, Джефф поставил «Роллингов».

Музыка успокоила меня. Немного. Но я все еще плакала, думая о Тиме. И еще потому, что они дураки. Дальше некуда. И что хуже всего, что все так просто. Что большего и нет.

Через несколько дней, все обдумав и приняв решение, я позвонила в собор Божественной Благодати и назначила встречу с Тимом. Он принял меня в своем кабинете, огромном и великолепном, находившемся в отдельном от собора здании. Обняв и расцеловав меня, он показал два древних глиняных сосуда, которые, как он объяснил, использовались в качестве масляных ламп на Ближнем Востоке более четырех тысяч лет назад. Наблюдая, как он обращается с ними, я подумала, что эти лампы, вероятно — а в общем-то, наверняка, — не принадлежат ему. Они принадлежат епархии. Я гадала, сколько же они стоят. Поразительно, что они уцелели за все эти годы.

— Очень любезно с твоей стороны, что ты уделил мне время, — начала я. — Я знаю, как ты теперь занят.

Судя по выражению лица Тима, он знал, почему я появилась в его кабинете. Он рассеянно кивнул, словно уделяя мне ту малую часть своего внимания, которой мог хоть как-то управлять. Я уже видела его отключенным подобным образом несколько раз. Какая-то часть его мозга внимала, но большая часть была наглухо закрыта.

Когда я закончила свою небольшую речь, Тим серьезно произнес:

— Павел, как ты знаешь, был из фарисеев. Для них строгое соблюдение мельчайших деталей Торы — Закона — было обязательным. Что, в частности, приводило к ритуальной чистоте. Но позже, после своего обращения, он узрел спасение не в Законе, но в zadiqah — в состоянии праведности, что несет Иисус Христос. Я хочу, чтоб ты села здесь рядом со мной. — Он поманил меня, раскрывая огромную Библию в кожаном переплете. — Ты знакома с главами четыре — восемь Послания к Римлянам?

— Нет, не знакома, — ответила я. И села рядом с ним. Я поняла, что меня ждет лекция. Проповедь. Тим встретил меня подготовленным.

— В пятой главе излагается фундаментальная предпосылка Павла, что мы спасаемся посредством благодати, а не деяний. — Затем он стал читать Библию, которую держал на коленях. — «Итак, оправдавшись верою, мы имеем мир с Богом чрез Господа нашего Иисуса Христа, — он бросил на меня внимательный взгляд, это был Тимоти Арчер-адвокат, — Чрез Которого верою и получили мы доступ к той благодати, в которой стоим и хвалимся надеждою славы Божией». И далее. — Его пальцы опустились по странице, губы зашевелились: — «Ибо, если преступлением одного смерть царствовала посредством одного, то тем более приемлющие обилие благодати и дар праведности будут царствовать в жизни посредством единого Иисуса Христа». — Он перелистал страницы. — А, вот. Здесь. «Но ныне, умерши для закона, которым были связаны, мы освободились от него, чтобы нам служить Богу в обновлении духа, а не по ветхой букве». — Он снова пролистал. — «Итак нет ныне никакого осуждения тем, которые во Христе Иисусе живут не по плоти, но по духу, Потому что закон духа жизни во Христе Иисусе освободил меня от закона греха и смерти».[27] — Он взглянул на меня. — Это ведет к сути восприятия Павла. То, к чему действительно отсылает «грех», — это враждебность к Богу. Буквально данное слово означает «не попасть в цель»,[28] как если бы, например, ты пускала стрелу, а она не долетела, прошла слишком низко или улетела слишком высоко. То, что нужно человечеству, что ему требуется, — это праведность. Только Бог обладает ею, и только Бог может предоставить ее человеку… Мужчине и женщине, я не имел в виду…

— Я понимаю.

— Восприятие Павла заключается в том, что вера, pistis, обладает способностью, абсолютной способностью, уничтожить грех. Из этого-то и исходит свобода от Закона. Уже не требуется верить, что спасение достигается следованием формально оговоренному кодексу — моральному кодексу, как его называют. Именно против такой точки зрения, согласно которой человек спасается приверженностью весьма запутанной и сложной системе морального кодекса, Павел и взбунтовался. Это была точка зрения фарисеев, и именно от этого он и отвернулся. Это-то и есть христианство, вера в Господа нашего Иисуса Христа. Праведность через благодать, а благодать исходит через веру. Я хочу прочесть тебе…

— Да, — прервала я его, — но в Библии говорится, что прелюбодействовать нельзя.

— Прелюбодеяние, — немедленно отреагировал Tим, — это сексуальная неверность со стороны человека, состоящего в браке. Я больше не женат, Кирстен уже не замужем.

— Вот оно что, — кивнула я.

— Седьмая заповедь. Которая относится к неприкосновенности брака. — Тим отложил Библию, прошел через комнату к огромным книжным полкам и выбрал том с синим корешком. Затем вернулся, открыл книгу и пролистал ее страницы. — Позволь мне процитировать слова доктора Герца, покойного главного раввина Британской империи. «Касательно седьмой заповеди. Исход, глава двадцатая, стих тринадцатый. «Прелюбодеяние. Суть презренное и богопротивное преступление». Филон.[29] Эта заповедь против супружеской неверности предостерегает мужа и равным образом жену от оскверняя священного Соглашения о супружестве». — Дальше он прочитал про себя и затем закрыл книгу. — Думаю, Эйнджел, у тебя достаточно здравого смысла, чтобы понять, что Кирстен и я…

— Но это опасно, — настаивала я.

— Езда по мосту «Золотые Ворота» тоже опасна. Знаешь ли ты, что такси запрещено — запрещено самой таксомоторной компанией, а не полицией — ездить в левом скоростном ряду «Золотых Ворот»? Что они называют его «рядом самоубийц». Если водителя поймают там, его уволят. Но люди ездят в левом ряду «Золотых Ворот» постоянно. Хотя это неудачная аналогия.

— Да нет, вполне удачная.

— Ты сама ездишь в левом ряду «Золотых Ворот»?

Помолчав, я ответила:

— Иногда.

— А что если бы я заявился к тебе, усадил и начал читать лекцию об этом? Не пришло бы тебе в голову, что я обращаюсь с тобой как с ребенком, а не со взрослым? Ты следишь за тем, что я говорю? Когда взрослый делает что-то, что ты не одобряешь, ты обсуждаешь этот вопрос с ним или с ней. Я охотно обсужу с тобой свои отношения с Кирстен хотя бы потому, что ты моя невестка, но еще более потому, что ты та, кого я знаю, о ком забочусь и кого люблю. Думаю, что вот это-то и есть основной термин. Это ключ к суждению Павла. «Agape» по-гречески. На латыни — «caritas», из которого происходит наше «caring», «забота, беспокойство за кого-то». Как ты сейчас беспокоишься обо мне, обо мне и своей подруге Кирстен. Ты заботишься о нас.

— Именно так, — ответила я. — Поэтому я здесь.

— В таком случае забота для тебя важна.

— Да. Несомненно.

— Можешь называть это «agape», можешь «caritas», «любовь» или «забота о другом человеке», но, как бы ты ни называла это… Позволь мне прочесть из Павла. — Епископ Арчер вновь раскрыл свою огромную Библию. Он перелистывал страницы быстро, точно зная, какое место ему нужно. — Первое послание к Коринфянам, глава тринадцатая. «Если я имею дар пророчества, и знаю…»

— Да, ты цитировал это в «Неудаче», — прервала я его.

— И я процитирую это снова, — сказал он оживленно. — «И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, — нет мне в том никакой пользы». А теперь послушай вот это. «Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем. Когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится. Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое».[30]

Вдруг на его столе зазвонил телефон.

Епископ Арчер раздраженно отложил открытую Библию.

— Извини, — сказал он и направился к телефону.

Пока я ждала, когда он закончит разговор, я просмотрела отрывок, который он читал. Он был мне знаком, но по Библии короля Якова. Эта Библия, поняла я, была Иерусалимской.[31] Прежде я ее никогда не видела. Я прочитала с того места, где он остановился.

Закончив разговор, подошел епископ Арчер.

— Я должен идти. Меня ждет Епископ Африканский, его только что привезли из аэропорта.

— Здесь говорится, — заметила я, держа палец на стихе из его огромной Библии, — «мы видим как бы сквозь тусклое стекло».

— Здесь также говорится: «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».[32] Я хотел бы обратить твое внимание, что это суммирует kerygma[33] Господа нашего Иисуса Христа.

— Что, если Кирстен всем расскажет?

— Думаю, ее можно считать здравомыслящей. — Он уже дошел до двери своего кабинета. Я машинально встала и пошла за ним.

— Она ведь сказала мне.

— Ты — жена моего сына.

— Да, но…

— Прости, но я действительно должен бежать. — Епископ Арчер закрыл и запер за нами кабинет. — Да хранит тебя Господь. — Он поцеловал меня в лоб. — Мы хотим пригласить тебя, когда устроимся. Кирстен сегодня нашла квартиру в Злачном квартале. Я ее еще не видел. Я предоставил поиски ей.

И он ушел, оставив меня стоять там. Он сделал меня по терминологии, дошло до меня. Я перепутала прелюбодеяние с блудом. Я таки забыла, что он адвокат. Я заходила в его огромный кабинет, имея что сказать, но так и не сказала. Я зашла умницей, а вышла дурой. И ничего между ними.

Быть может, если бы я не курила травку, то могла бы спорить лучше. Он выиграл, я проиграла. Нет. Он проиграл, и я проиграла. Мы оба проиграли. Вот дерьмо.

Я никогда не говорила, что любовь — это плохо. Я никогда не нападала на «agape». Не в этом была суть, бл***ая суть. Не попадаться — вот суть. Привинтить ноги к полу — вот суть. К полу, который называется реальностью.

Когда я выходила на улицу, мне пришла в голову мысль: я выношу приговор одному из самых успешных людей в мире. Я никогда не буду известна так, как он. Я никогда не буду влиять на убеждения.

Я не сниму свой нательный крест, пока идет война во Вьетнаме, как это сделал Тим. Кто, бл***, я такая?

Примечания:

Просветление в дзэн-буддизме.

У. В. Йитс «Второе пришествие» Перев. А. Сергеева.

То есть заниматься сексом, английское «bacon» на сленге означает «тело», а также «половые органы».

Имеется в виду клиника для малоимущих Фонда семьи Кайзера.

Даблью-Си Филдс (Уильям Клод Филдс, 1880–1946) — знаменитый американский актер и комик.

К Римлянам 5:1. 2, 17, 7:6, 8:1. 2.

Имеется в виду греческое слово «hamartia», которое в Новом Завете и переводится как «грех».

Филон Александрийский (Филон Иудейский, ок. 25 до н. э. — 50 н. э.) — иудейско-эллинистический религиозный философ.

1-е к Коринфянам 13:2, 3, 8 — 11.

Библия короля Якова — перевод Библии на англий-

ский язык, сделанный в 1611 г. по указанию английского

короля Якова 1, официально признан американской проте-

стантской церковью. Иерусалимская Библия — перевод Би-

блии для католиков с латинского на современный англий-

ский язык, издан в 1966 г., названа по месту перевода.

1-е к Коринфянам 13:12, 13.

Kerygma (греч.) — наставление.

Оглавление