15

Помолчав с минуту, я спросила:

— Ты сказал Эдгару Бэрфуту?

— Да. — ответил Билл.

— Кому еще?

— Да больше никому.

— Когда это произошло? — А потом я сказала: — Ты, е***ный псих. Это никогда не кончится. Это продолжается и продолжается. Один за другим, они сходят с ума и умирают. Все, что я хочу, это заниматься своим магазином, накуриваться, время от времени трахаться и читать кое-какие книжки. Я никогда не просила об этом. — Колеса моего автомобиля взвизгнули, когда я вильнула, чтобы обогнать какую-то колымагу. Мы почти доехали до ричмондского края моста Ричардсона.

— Эйнджел, — начал Билл, мягко положив мне руку на плечо.

— Убери свою чертову лапу от меня.

Он убрал руку.

— Я вернулся, — повторил он.

— Ты снова спятил, тебе место в психушке, ты, псих-гебефреник. Ты что, не видишь, что со мной делается, когда мне приходится выслушивать это? Знаешь, что я думала о тебе? Я думала: по-настоящему среди нас только один нормальный. Он отмечен как псих, но он нормальный. Мы отмечены как нормальные, но мы психи. А теперь вот и ты. Ты последний, от кого я этого ожидала, но, наверное… — Я прервалась. — Дерьмо. Оно не поддается контролю, это развитие безумия. Я всегда говорила себе: Билл Лундборг в контакте с реальным. Он думает о тачках. Ты мог бы объяснить Тиму, почему нельзя ехать в пустыню Мертвого моря на «датсуне» с двумя бутылками коки и картой с заправочной станции. А теперь ты такой же псих, какими были они. Даже еще больше. — Я сделала радио громче. Звуки «Битлз» заполнили автомобиль… Билл тут же выключил радио, совсем выключил.

— Пожалуйста, помедленнее.

— Пожалуйста, когда мы доедем до шлагбаума, вылези из машины и поймай кого-нибудь другого. И можешь передать Эдгару Бэрфуту, чтобы он дурачил…

— Не вини его, — решительно сказал Билл. — Только я ему сказал, он мне ничего не говорил. Медленнее! — Он потянулся к ключу зажигания.

— Хорошо, — согласилась я, опуская ногу на тормоз.

— Ты перевернешь эту консервную банку и угробишь нас обоих. И ты даже не пристегнула ремень.

— Из всех дней именно в этот, когда убили Джона Леннона. Я должна выслушивать это прямо сейчас.

— Я не нашел гриб энохи, — заявил Билл.

Я ничего не ответила. Просто вела машину. Вела как могла.

— Я упал со скалы.

— Да, я тоже читала это в «Кроникл». Было больно?

— К тому времени я был практически без сознания из-за солнечного света и жары.

— Что ж, очевидно, ты не такой уж и сообразительный, коли убрался вот так. — А потом, неожиданно, я почувствовала жалость, и мне стало стыдно, непомерно стыдно за то, как я вела себя с ним. — Билл, — сказала я, — прости меня.

— Конечно, — ответил он просто.

Я обдумала, что говорить, и спросила:

— Когда… Как мне теперь называть тебя? Билл или Тим? Вас теперь двое?

— Меня двое. Из двух личностей образовалась одна. Подойдет любое имя. Наверно, тебе следует называть меня Биллом, чтобы люди не узнали.

— Почему ты не хочешь, чтобы они узнали? Я вот думаю, что такое важное и исключительное событие, как это, такое знаменательное, как это, должно быть известно всем.

— Меня снова упекут в больницу.

— Тогда я буду называть тебя Биллом.

— Гдe-то через месяц после своей смерти ко мне пришел Тим. Я не понимал, что происходит. Я не мог объяснить. Свет, цвета, а затем чуждое присутствие в моем разуме. Другая личность много сообразительней, чем я, думает о вещах, о которых я и не думал никогда. И он знает греческий, латынь и древнееврейский, все о теологии. Мысли о тебе были очень четкими. Он хотел взять тебя в Израиль.

При этих словах я внимательно посмотрела на него, меня пробила дрожь.

— Teм вечером в китайском ресторане, — продолжал Билл, — он пытался тебя уговорить. Но ты ответила, что у тебя все спланировано. Ты не могла уехать из Беркли.

Я убрала ногу с газа, машина начала замедляться. Она ехала все медленней и медленней, пока не остановилась совсем.

— На мосту останавливаться запрещено. Если только у тебя не неполадки в двигателе или не кончился бензин, что-нибудь такое. Езжай дальше.

Ему рассказал Тим, сказала я себе. Я машинально сбросила передачу, снова запустила двигатель.

— Тим на тебя здорово западал.

— И?

— Это было одной из причин, почему он хотел взять тебя с собой в Израиль.

— Ты говоришь о Тиме в третьем лице. То есть на самом деле ты не отождествляешь себя с Тимом. Ты — Билл Лундборг, говорящий о Тиме.

— Я Билл Лундборг, — согласился он, — но также я и Тим Арчер.

— Тим не сказал бы мне этого. Что у него был ко мне сексуальный интерес.

— Я знаю, — ответил Билл. — Но это говорю тебе я.

— Что мы заказывали в тот вечер в китайском ресторане?

— Понятия не имею.

— Где был ресторан?

— В Беркли.

— Где в Беркли?

— Я не помню.

— Скажи мне, что означает «гистеропротерон»?

— Откуда я знаю? Это латынь. Латынь знает Тим, а не я.

— Это греческий.

— Я и греческого не знаю. Я улавливаю мысли Тима, и время от времени он думает на греческом, но я не знаю, что означают греческие слова.

— Что, если я поверю тебе? Что тогда?

— Тогда ты будешь счастлива, потому что твой старый друг не умер.

— В этом все и дело.

— Да, — кивнул он.

— Мне кажется, — начала я осторожно, — что дело здесь посложнее будет. Это было бы чудом необычайной важности для всего мира. Это то, чем должны заняться ученые. Это доказывает, что есть вечная жизнь, что потусторонний мир все-таки существует — что все, во что верили Тим и Кирстен, действительно правда. «Здесь, деспот Смерть» — правда. Ты не согласен?

— Да. Я так считаю. Об этом Тим и думает, и думает много. Он хочет, чтобы я написал книгу. Но я не могу написать книгу, у меня совершенно нет писательского таланта.

— Ты можешь действовать в качестве секретаря Тима. Как раньше твоя мать. Тим будет диктовать, а ты все записывать.

— Он болтает и болтает по тысяче слов в минуту. Я пытался записать, но… Его мышление — это п***ец. Да простится мне это выражение. Оно совершенно неорганизованно и направлено в разные стороны и в никуда. И я не знаю и половины слов. Вообще-то, большей частью это и не слова, лишь ощущения.

— Ты слышишь его сейчас?

— Нет. Не сейчас. Обычно это происходит когда я один, и больше никто не говорит. Тогда я могу как бы настроиться на это.

— «Гистеропротерон», — прошептала я. — Когда доказываемое заключается в исходной предпосылке. Так что рассуждение тщетно. Билл, — обратилась я, — надо отдать тебе должное, ты запутал меня, правда запутал. Тим помнит, как он проехался по насосу на заправке? Не важно, на х*** насос.

— Это присутствие разума. Понимаешь, Тим был в том районе… Мне напомнило слово «присутствие». Он часто его использует. Присутствие, как он называет это, было в той пустыне.

— Parousia, — предложила я.

— Верно, — выразительно кивнул Билл.

— Это могло бы быть энохи.

— Правда? То, что он искал?

— Очевидно, он нашел его. А что на это сказал Бэрфут?

— Тогда-то он, когда понял, и сказал мне, что я бодхисаттва. Я вернулся. То есть Тим вернулся из сострадания к другим. К тем, кого любит. К таким, как ты.

— И что Бэрфут собирается делать с этой новостью?

— Ничего.

— «Ничего», — повторила я, кивнув.

— Я не смогу ничего доказать, — пояснил Билл. — Скептикам. На это указал Эдгар.

— Почему не сможешь? Это ведь легко доказать. У тебя есть доступ ко всему что знал Тим. Как ты сказал — вся теология, подробности личной жизни. Факты. Кажется, доказать это — самое плевое дело на Земле.

— Я могу доказать это тебе? Даже тебе не могу. Это как вера в Бога: ты можешь знать Бога, знать, что он существует. Ты можешь чувствовать его, и все-таки ты никогда не докажешь, что чувствовала его.

— Теперь ты веришь в Бога?

— Конечно, — кивнул он.

— Полагаю, теперь ты веришь много во что.

— Из-за Тима во мне я знаю много чего. Это не просто вера. Это как… — Он страстно взмахнул руками. — Проглотить компьютер или всю «Британнику», целую библиотеку. Факты, идеи приходят и проносятся со свистом в моей голове. Они слишком быстрые… Вот в чем проблема. Я не понимаю их. Я не могу их запомнить. Я не могу их записать или объяснить другим людям. Это как будто в твоей голове двадцать четыре часа в сутки, без перерыва, вещает КПФА. Во многих отношениях это просто несчастье. Но это интересно.

Повеселись со своими мыслями, сказала я про себя. Это-то Гарри Стэк Салливан[101] и велел шизофреникам: они бесконечно забавляются своими мыслями и забывают о мире.

Мало что можно сказать, когда кто-нибудь выдает отчет, подобный отчету Билла Лундборга… если кто-то уже рассказывал нечто подобное прежде. Конечно, его рассказ походил на то, что Тим и Кирстен открыли мне (неподходящее слово) по возвращении из Англии после смерти Джеффа.

Но их откровение практически несравнимо с сообщением Билла. Оно, подумала я, заключается в предельной эскалации, в самом монументе. Тогдашнее же повествование было лишь меткой, указывающей на этот монумент.

Безумие, как маленькая рыба, собирается в стаи, в огромное количество случаев. Оно отнюдь не одиночное. Безумие не довольствуется малым, оно развертывается по всему ландшафту — ну, или по морскому ландшафту.

Да, подумала я: мы словно под водой — не во сне, как говорит Бэрфут, а в резервуаре, да еще за нами наблюдают, за нашим странным поведением и нашими еще более странными верованиями. Я — метафорическая наркоманка. Билл Лундборг — наркоман безумия, но он не может им насытиться: у него к нему безграничный аппетит, и он будет добывать его любыми возможными средствами. Даже если бы казалось, что безумие покинуло мир. Сначала смерть Джона Леннона, а теперь это. И для меня в один и тот же день.

Я не могла этого сказать, но все-таки он так правдоподобен. Потому что сам-то Билл не был правдоподобным. И это не правдоподобное дело. Вероятно, даже Эдгар Бэрфут признал, что… ну, как там суфий выражает подобную мокшу, что кто-то болен и нуждается в помощи, но трогательно обаятелен, простодушен и не собирается никому причинять вреда. Такое безумие происходит из боли, потери матери и того, кто почти наверняка означал отца в истинном смысле слова. Я чувствовала это. Я чувствую это. Я всегда буду это чувствовать, сколько буду жить. Но разрешение Билла не могло быть моим.

Его разрешением могло быть любое, которое не было моим, а мое было заведованием магазином пластинок. Мы должны найти собственное разрешение, и, в частности, мы должны разрешить тот род проблем, что создает смерть — создает для других. Но не только смерть — безумие тоже, безумие, ведущее к окончательной смерти как к своему конечному пункту, своей логической цели.

Когда мой первоначальный гнев на психоз Билла Лундборга улегся — а он действительно улегся, — я начала относиться к нему как к забавному. Полезность Билла Лундборга — не для него самого, а, как это виделось мне, для всех нас — заключалась в его привязанности к конкретному. Но он утратил это, без всяких сомнений. Его появление на семинаре Эдгара Бэрфута показало перемену в Билле. Парень, которого я знала, знала раньше, и носу не показал бы в подобной обстановке. Билл пошел путем всех нас, путем не телесным, он не умер, но нашего интеллекта — в бессмыслицу и безрассудство, чтобы зачахнуть там без следа чего-то искупительного.

Исключение составляет конечно же, то, что теперь Билл мог рассматривать череду смертей, обрушившуюся на нас, эмоционально. Было ли мое разрешение лучше? Я работала, читала, слушала музыку — я покупала музыку в виде пластинок. Я жила профессиональной жизнью и жаждала переехать в Южную Калифорнию, в отделение «Эй энд Ар» «Капитол Рекордз». Там простиралось мое будущее, там было материальное, каковым для меня стали грампластинки — не то, от чего можно получать удовольствие, но то, что сначала нужно купить, а затем продать.

То, что епископ вернулся с того света и теперь обитал в разуме или мозгу Билла Лундборга, — этого не могло быть по явственным причинам. Кто-то знает это интуитивно, кто-то даже не обсуждает, кто-то воспринимает как непреложный факт: этого не может произойти. Я могла выспрашивать у Билла целую вечность, пытаясь выявить в нем наличие фактов, известных только мне и Тиму, но это ни к чему бы не привело. Как и ужин, что был у меня с Тимом в китайском ресторане на Юниверсити-авеню в Беркли, все сведения стали сомнительными, потому что существует множество способов, которыми эти сведения могут появиться в человеческом разуме, способов более приемлемых и обьяснимых, нежели предположение, что некий человек умер в Израиле и его душа пролетела через полмира, пока не выделила Билла Лундборга из всех других жителей Соединенных Штатов и затем не нырнула в эту личность, в этот ждущий рассудок, и не устроилась там, искрясь идеями, мыслями, воспоминаниями и незрелыми представлениями — другими словами, епископом, каковым мы его знали, самим епископом, некой плазмой. Все это отнюдь не лежит в области реального. Где-нибудь в другом месте. Это плод воображения умопомешательства молодого человека, горевавшего над самоубийством своей матери и скоропостижной смертью человека, занимавшего место отца, горевавшего и пытавшегося понять. И вот однажды Биллу на ум пришла — не епископ Тимоти Арчер, но идея Тимоти Арчера, представление, что Тимоти Арчер находится там, в нем, духовно, призраком. Есть разница между представлением о чем-то и этим самим чем-то.

И все же, когда мой первоначальный гнев улегся, я испытывала сочувствие к Биллу, ибо понимала, почему он оказался в таком состоянии. Он хотел этого не из своенравия, дело заключалось, так сказать, не в добровольном безумии, но, скорее, в безумии, подчинившем его, навязавшемся насильственно, хотел он этого или нет. Это просто произошло.

Билл Лундборг, первый из нас обреченный на безумие, теперь стал последним из нас, обреченным на безумие. Единственный естественный вопрос наилучшим образом выражался так: можно ли с этим что-нибудь поделать? Что поднимает более серьезный вопрос: а следует ли что-нибудь делать с этим?

Я размышляла на протяжении двух следующих недель. У Билла (по его словам) не было близких друзей. Он жил один в арендуемой квартире в Ист-Окленде, питаясь в мексиканском кафе. Возможно, говорила я себе, я обязана перед Джеффом, Кирстен и Тимом — перед Тимом особенно — прочистить Биллу мозги. Тогда хоть кто-то уцелеет. Конечно же, не считая меня саму.

Несомненно, я уцелела. Но уцелела, как я осознала через некоторое время, как машина. И все же хоть как-то уцелела. По крайней мере, в мой разум не вторгся чуждый интеллект думающий на греческом, латыни и древнееврейском и пользующийся терминами, которые я не могу понять. Но мне нравился Билл, и мне не будет в тягость видеться с ним вновь, проводить с ним время. Билл и я вместе могли бы обращаться к людям, которых мы любили. Мы знали одних и тех же людей, и наши объединенные воспоминания принесли бы огромный урожай обстоятельных подробностей, крохотных частиц, что придают памяти некое подобие действительности… Или, выражаясь не так витиевато, мое общение с Биллом Лундборгом сделало бы для меня возможным вновь почувствовать Тима, Кирстен и Джеффа, потому что Билл, как и я, некогда чувствовал их и понял бы, о ком я говорю.

Как бы то ни было, мы оба посещали семинары Эдгара Бэрфута, и Билл и я встречались бы там, что бы ни случилось. Мое уважение к Бэрфуту выросло — из-за, конечно же, того личного интереса, что он питал ко мне. Это мне понравилось, это было мне нужно. А Бэрфут это почувствовал.

Я восприняла заявление Билла, что епископа влекло ко мне сексуально, как намек на то, что его самого влекло ко мне подобным образом. Я обдумала это и пришла к заключению, что Билл слишком молод для меня. Как бы то ни было, зачем увлекаться тем, кто классифицирован как гебефренический шизофреник? В качестве источника неприятностей мне вполне хватило и Хэмптона, проявлявшего признаки — и даже больше, чем признаки, — паранойи и гипомании,[102] и от него было трудновато избавиться. Хотя было еще не очевидно, что я от него избавилась. Хэмптон все еще названивал мне, агрессивно жалуясь, что, вышвырнув его из своего дома, я оставила у себя кое-какие пластинки, книги и журналы, которые на самом деле принадлежат ему.

То, что беспокоило меня относительно связи с Биллом, заключалось в моем ощущении жестокости безумия. Оно может уничтожить его носителя, покинуть его, высмотрев кого-нибудь еще. Коли я была расшатанной машиной, это безумие представляло опасность и для меня, так как я все-таки не была психологически здоровой. И без того уже сошло с ума и умерло достаточно людей, стоит ли добавлять себя к этому списку?

И, самое худшее, я видела то будущее, что ожидало Билла. У него не было будущего. Больной гебефренией вырван из игры развития, роста и времени, его ненормальные мысли просто вечно проходят один и тот же цикл, доставляя ему удовольствие, хотя при этом они, как передаваемая информация, вырождаются. В конце концов они превращаются в шум. А сигнал этого — затухание интеллекта. Билл, вероятно, знал это, поскольку одно время планировал стать программистом. Он мог знать теорию информации Шеннона.[103] Это не тот роман, в который хотелось бы окунуться.

В выходной, взяв с собой младшего брата Харви, я заехала за Биллом, и мы поехали в парк Тилдена — к озеру Анза, раздевалкам и барбекю. Там мы втроем жарили гамбургеры, бросали летающую тарелку и вообще чертовски весело проводили время. Мы взяли с собой магнитолу — один из этих стереофонических сверхнавороченных шедевров с двумя динамиками, радиоприемником и магнитофоном, что производятся в Японии, — и слушали «Куин», пили пиво — кроме Харви, конечно же, — бегали туда-сюда и затем, когда исчезли все, кто мог бы пялиться или проявлять ненужный интерес, Билл и я раскурили косячок. Харви, пока мы занимались этим, перепроверил все термочувствительные кнопки магнитолы и затем сосредоточился на поиске московского радио на коротких волнах.

— Тебя могут посадить в тюрьму, — предупредил его Билл, — за то, что слушаешь врагов.

— Враки, — ответил Харви.

— Интересно, что сказали бы Тим и Кирстен, если бы увидели нас сейчас, — сказала я Биллу.

— Я могу тебе сказать, что говорит Тим, — ответил Билл.

— Ну и что он говорит? — полюбопытствовала я, расслабившись от марихуаны.

— Он говорит что… то есть он думает, что здесь так спокойно, и он наконец-то обрел покой.

— Хорошо. Я никогда бы не уговорила его покурить травку.

— Они курили ее. Он и Кирстен, когда нас не было. Она ему не нравилась. Но теперь нравится.

— Это очень хорошая трава. Они, наверно, курили местную. Они вряд ли разбирались в этом. — Тут до меня дошло, что сказал Билл. — Они действительно накуривались? Это правда?

— Да, он как раз об этом думает сейчас. Он вспоминает.

Я посмотрела на него.

— В известном смысле тебе повезло. Найти свое разрешение. Я бы не возражала, если бы он был во мне. В моем мозгу, имею я в виду, — я захихикала. Из-за травы. — Тогда я не была бы так одинока. — И затем я сказала: — Почему он не вернулся ко мне? Почему к тебе? Я знала его лучше.

Поразмыслив некоторое время, Билл ответил:

— Потому что тебе бы это навредило. Понимаешь, я привык к голосам в моей голове и мыслям, которые мне не принадлежат. Я могу принять это.

— Это Тим бодхисаттва, а не ты. Это Тим вернулся из сострадания. — И затем я подумала с дрожью: бог мой, неужели я верю? Когда кайфуешь от хорошей травки, то можешь поверить во все что угодно, вот почему она продается так дорого.

— Это так. Я чувствую его сострадание. Он искал мудрость, Священную Божественную Мудрость, которую Тим называл Hagia Sophia. Он приравнивает ее к энохи, чистому сознанию Бога. Но потом, когда он попал туда и на него снизошло Присутствие, он осознал, что ему нужна не мудрость, но сострадание… Он и так был мудр, но это не принесло ни ему, ни кому-то другому ничего хорошего.

— Да, он упоминал Hagia Sophia в разговоре со мной.

— Это одна из тех вещей, о которых он думает на латыни. — На греческом.

— Какая разница. Тим думал, что с абсолютной мудростью Христа он сможет прочесть Книгу Прядильщиц и разрешить будущее Тима, понять, как избежать своей судьбы. Вот почему он поехал в Израиль.

— Я знаю, — отозвалась я.

— Христос способен прочесть Книгу Прядильщиц. В ней написана судьба каждого человека. Ни один человек никогда ее не читал.

— А где эта книга?

— Повсюду вокруг нас. Я так думаю, во всяком случае. Подожди секунду. Тим о чем-то думает. Очень ясно. — Какое-то время он молчал, замкнувшись в себе. — Тим думает: «Последняя песнь. Песнь Тридцать третья из «Рая»». Он думает: «Бог есть Вселенская Книга». И ты читала это, читала той ночью, когда у тебя болел зуб. Так? — спросил Билл меня.

— Да, так. Она произвела на меня огромное впечатление, вся последняя часть «Комедии».

— Эдгар говорит, что «Божественная комедия» основана на суфийских источниках.

— Может и так, — ответила я, обдумывая слова Билла о «Комедии» Данте. — Странно. То, что ты помнишь, и почему ты это помнишь. Потому что у меня болел зуб…

— Тим говорит, это Христос устроил ту боль, чтобы последняя часть «Божественной комедии» поразила тебя так, чтобы никогда не стереться. «…Как сумерки тускла». О, черт, он снова думает на иностранном языке.

— Скажи это вслух, как он думает.

Билл произнес запинаясь:

Nel mezzo del cammin di nostra vita
Mi ritrovai per una selva оscurа,
Che la diritta via era smarrita.[105]

Я улыбнулась:

— Так начинается «Комедия».

— Есть еще:

Lasciate ogne speranza, voi ch'intrate!

— «Входящие, оставьте упованья», — продекламировала я.

— Он хочет, чтобы я сказал тебе еще кое-что. Но мне трудно ухватить это. А, вот, поймал — он подумал это еще раз очень четко для меня:

Е'n la sua volontade e nostra расе…

— Я не узнаю, откуда это.

— Тим говорит, это сущностное послание «Божественной комедии». Это означает: «Она — наш мир…» Божья воля, я полагаю.

— Наверно, так, — ответила я.

— Он, должно быть, узнал это на том свете.

— Определенно не здесь.

К нам подошел Харви и сказал:

— Я устал от кассет с «Куин». Что еще у нас есть?

— Тебе удалось поймать Москву? — спросила я.

— Да, но ее заглушил «Голос Америки». Русские переключились на другую частоту — наверно, на тридцатиметровый диапазон, но я устал искать. «Голос» всегда их глушит.

— Мы скоро поедем домой, — сказала я и передала остатки косяка Биллу.

Примечания:

1

Финансируемая слушателями FM-радиостанция в Беркли. — Здесь и далее примеч. пер.

10

Имеется в виду книга Энтони Берджесса «Здесь подходит любой: введение в Джеймса Джойса для обыкновенного читателя» о романе Джойса «Поминки по Финнегану».

101

Гарри Стэк Салливан (1892–1949) — американский психиатр и психолог, представитель неофрейдизма.

102

Гипомания — легкая форма мании, протекающая без выраженного возбуждения, резкой дезорганизации поведения и симптомов психоза (бред величия, галлюцинации и т. п.)

103

Клод Элвуд Шеннон (1916–2001) американский математик и электротехник, один из создателей математической теории информации.

105

«Земную жизнь пройдя до половины, // Я очутился в сумрачном лесу, // Утратив правый путь во тьме долины». Перев. M. Лозинского.