14

Стоя перед нами, сияя улыбкой на круглом лице, Эдгар Бэрфут разглагольствовал:

— Что если бы симфонический оркестр был занят лишь тем, чтобы добраться до заключительной коды? Что тогда стало бы с музыкой? Один лишь невообразимый грохот, лишь бы побыстрее закончить. Музыка существует в процессе развития, в развертывании. Если вы будете подгонять ее, вы уничтожите ее. Тогда музыка кончится. Я хочу, чтобы вы подумали об этом.

Хорошо, сказала я себе, я подумаю об этом. В этот особенный день я предпочла бы не думать ни о чем. Что-то произошло, что-то важное, но я не желаю вспоминать об этом. Никто не желает. Я вижу это вокруг себя, ту же самую реакцию. Свою же реакцию в других, в этом миленьком плавучем доме у пятых ворот. Где вы платите сотню долларов — ту же сумму, я полагаю, что Тим и Кирстен заплатили этой чокнутой, этой шарлатанке и медиуму в Санта-Барбаре, которая всех нас погубила.

Кажется, сотня долларов — магическая сумма, открывающая дверь в просвещение. Поэтому я и здесь. Моя жизнь посвящена поискам образования, как и другие жизни вокруг меня. Это шум района Залива, грохот и гул смысла. Ради этого мы и существуем — учиться.

Научи нас, Бэрфут, сказала я про себя. Расскажи мне что-нибудь, чего я не знаю. Я, со своей-то недостаточностью понимания, жажду знать. Ты можешь начать с меня, я самая внимательная из твоих учеников. Я верю всему, что ты говоришь. Я законченная дура, подойди да возьми. Давай. Продолжай издавать звуки, они убаюкивают меня, и я забываю.

— Юная леди, — произнес Бэрфут.

Вздрогнув, я поняла, что он обращается ко мне.

— Да, — ответила я, поднимаясь.

— Как тебя зовут?

— Эйнджел Арчер.

— Почему ты здесь?

— Чтобы сбежать.

— От чего?

— От всего.

— Почему?

— Потому что больно.

— Ты имеешь в виду Джона Леннона?

— Да. И другое. Много чего.

— Я обратил на тебя внимание, потому что ты спала. Может ты этого не осознавала. Ты осознавала это?

— Я осознавала.

— Ты хочешь, чтобы я тебя так и воспринимал? Как спящую?

— Оставьте меня в покое.

— То есть дать тебе спать.

— Да.

— «Звук одной хлопающей ладони»,[96] — процитировал Бэрфут.

Я ничего не ответила.

— Ты хочешь, чтобы я ударил тебя? Дал пощечину? Чтобы разбудить тебя?

— Мне все равно. Для меня это не имеет значения.

— Что же тогда тебя пробудит? — спросил Бэрфут.

Я не ответила.

— Моя работа — пробуждать людей.

— Вы еще один рыбак.

— Да, я ловлю рыбу. Не души. Я не знаю о «душах». Я знаю лишь о рыбе. Рыбак ловит рыбу, если же он думает, что ловит что-то другое, то он дурак. Он обманывает себя и тех, кого ловит.

— Тогда ловите меня.

— Чего ты хочешь?

— Никогда не просыпаться.

— Тогда иди сюда. Иди и встань рядом со мной. Я научу тебя, как спать. Трудно спать, если надо просыпаться. Ты спишь плохо, ты не умеешь. Я могу научить тебя этому так же легко, как и могу научить тебя пробуждаться. Ты можешь получить все, чего бы ни хотела. Ты уверена, что знаешь, чего хочешь? Может, втайне ты хочешь проснуться. Ты можешь ошибаться в себе. Иди сюда. — Он протянул руку.

— Не прикасайтесь ко мне, — сказала я, подходя к нему. — Я не хочу, чтобы ко мне прикасались.

— То есть ты знаешь это.

— Я уверена в этом.

— Может, всё с тобой не так именно из-за того, что к тебе никто не прикасался.

— Рассказывайте мне тут. Мне нечего ответить. Что бы я ни сказала…

— Ты никогда ничего не говорила. Ты молчала всю свою жизнь. Говорил лишь твой рот.

— Как вам будет угодно.

— Повтори мне свое имя.

— Эйнджел Арчер.

— У тебя есть тайное имя? Которое никто не знает?

— Нет у меня тайного имени, — ответила я. А затем я сказала: — Я — предатель.

— Кого ты предала?

— Друзей.

— Что ж, Предатель, расскажи мне, как ты погубила своих друзей. Как ты это сделала?

— Словами. Как сейчас.

— Ты умеешь обращаться со словами.

— Еще как умею. Я — болезнь, словесная болезнь. Меня учили этому профессионалы.

— У меня нет слов.

— Ладно, — ответила я. — Тогда я послушаю.

— Теперь ты начинаешь понимать.

Я кивнула.

— У тебя есть дома животные? — продолжал Бэрфут. — Собака или кошка? Животное?

— Две кошки.

— Ты чистишь, кормишь их, заботишься о них? Несешь за них ответственность? Несешь их к ветеринару, когда они болеют?

— Конечно.

— Кто делает все это для тебя?

— Для меня? Никто.

— Ты можешь это делать сама?

— Да, могу.

— Тогда, Эйнджел Арчер, ты живая.

— Неумышленно.

— И тем не менее. Ты так не думаешь, но ты живая. Под бременем слов, словесной болезни, ты живая. Я пытаюсь сказать тебе это без слов, но это невозможно. Все, что у нас есть, — это слова. Сядь назад и слушай. Все, что я сегодня с этих пор говорю, относится к тебе. Я говорю с тобой, но не словами. Ты понимаешь смысл этого?

— Нет.

— Тогда просто сядь, — сдался Бэрфу. Я села. — Эйнджел Арчер, ты ошибаешься относительно себя. Ты не больна, ты голодна. То, что убивает тебя, — это голод. Слова не имеют к этому никакого отношения. Ты голодала всю свою жизнь. Духовное тебе не поможет. Оно не нужно тебе. В мире слишком много духовного, даже больше, чем слишком много. Ты дура, Эйнджел Арчер, но дура не в хорошем смысле.

Я ничего не ответила.

— Тебе нужно настоящее мясо, — продолжил Бэрфут, — и настоящее питье, не духовные мясо и питье. Я предлагаю тебе настоящую пищу для твоего тела, чтобы оно росло. Ты — изголодавшийся человек, пришедший сюда, не отдавая себе в этом отчета, чтобы тебя накормили. Ты не понимаешь, зачем ты пришла сюда сегодня. Моя работа в том и заключается, чтобы сказать тебе это. Когда люди приходят сюда послушать, что я говорю, я предлагаю им бутерброд. Дураки слушают мои слова, умные едят бутерброд. Это не бессмыслица, что я говорю тебе, это истина. Это то, что никто из вас даже не представлял, но я даю вам настоящую пищу, и эта пища — бутерброд. Слова, разговоры — это лишь ветер, ничто. Я беру с вас сотню долларов, но вы узнаете нечто бесценное. Когда ваши собака или кошка голодны, разве вы разговариваете с ними? Нет. Вы даете им пищу. Я даю вам пищу, но вы не знаете этого. У вас все наоборот, потому что так вас научили в университете. Вас научили неправильно. Вам лгали. А теперь вы обманываете самих себя. Вас научили, как это делать, и вы делаете это очень хорошо. Возьмите бутерброд и ешьте. Забудьте о словах. Единственная цель слов — завлечь вас сюда.

Странно, подумала я. Он говорит серьезно. И затем какая-то часть моего несчастья начала отступать. Я почувствовала, как на меня нисходит спокойствие, страдание исчезает.

Кто-то позади меня наклонился вперед и тронул меня за плечо.

— Привет Эйнджел.

Я обернулась посмотреть, кто это. Мне улыбался молодой человек с упитанным личиком, светловолосый, с бесхитростным выражением глаз. Билл Лундборг, одетый в свитер с высоким воротником, серые брюки и, к моему удивлению, обувь от «Хаш паппиз».

— Помнишь меня? — спросил он тихо. — Прости, что не отвечал на твои письма. Я все гадал, как у тебя дела.

— Отлично. Просто отлично.

— Наверно, нам лучше помолчать. — Он откинулся назад и скрестил руки, сосредоточившись на том, что говорил Эдгар Бэрфут.

После лекции Бэрфут подошел ко мне. Я все еще сидела, не двигаясь. Наклонившись, он спросил:

— Ты родственница епископа Арчера?

— Да, я была его невесткой.

— Мы были знакомы друг с другом. Тим и я. На протяжении многих лет. Это было таким потрясением, его смерть. Раньше мы обсуждали теологию.

К нам подошел Билл Лундборг, он молча стоял и слушал. Он продолжал улыбаться все той же давнишней улыбкой, что мне запомнилась.

— А сегодня вот смерть Джона Леннона, — говорил Бэрфут — Надеюсь, я не поставил тебя в неловкое положение, выведя вот так перед всеми. Но я увидел, что что-то не так. Сейчас ты выглядишь лучше.

— Я чувствую себя лучше, — согласилась я.

— Хочешь бутерброд? — Бэрфут показал на людей, собравшихся вокруг стола в задней части комнаты.

— Нет, — ответила я.

— Тогда ты не слушала, что я говорил тебе. Я не шутил. Эйнджел, нельзя жить словами. Слова не накормят. Иисус сказал: «Не хлебом одним будет жить человек».[97] Я же говорю: «Словами не будет жить человек вовсе». Съешь бутерброд.

— Съешь что-нибудь? Эйнджел, — подключился Билл Лундборг.

— Я не хочу есть. Извините, — ответила я. А про себя подумала: я предпочла бы, чтобы меня оставили в покое.

Наклонившись. Билл сказал:

— Ты такая худая.

— Это все моя работа, — объяснила я сухо.

— Эйнджел, это Билл Лундборг, — представил Эдгар Бэрфут.

— Мы знакомы. Мы старые друзья, — пояснил Билл.

— Тогда ты знаешь, — обратился ко мне Бэрфут, — что Билл — бодхисаттва.

— Нет, я не знала этого.

— Ты знаешь, кто такой бодхисаттва, Эйнджел? — спросил Бэрфут.

— Он имеет какое-то отношение к Будде.

— Бодхисаттва — это тот, кто отверг возможность достижения нирваны, чтобы вернуться ради помощи другим, — объяснил Бэрфут. — Для бодхисаттвы сострадание как цель так же важно, как и мудрость. Это сущностное понимание бодхисаттвы.

— Это прекрасно, — отозвалась я.

— Я усвоил многое из того, чему учит Эдгар, — сказал мне Билл. — Пойдем. — Он взял меня за руку. — Я хочу убедиться, что ты поешь.

— Ты считаешь себя бодхисаттвой? — спросила я его.

— Нет.

— Иногда бодхисаттва не знает, — объяснил Бэрфут. — Можно быть просветленным, не ведая этого. И можно считать себя просветленным, но не быть таковым. Будда именуется «Пробудившимся», потому что «пробудившийся» означает то же самое, что и «просветленный». Мы все спим, но не ведаем этого. Мы живем во сне. Мы ходим, двигаемся и делаем все остальное во сне. Больше всего во сне мы говорим. Наши речи — речи спящих, они нереальны.

Прямо вот как сейчас, подумала я. То, что я слышу.

Билл исчез. Я огляделась, ища его.

— Он принесет тебе что-нибудь поесть, — объяснил Бэрфут.

— Все это очень странно, — сказала я. — Весь этот день нереален. Как сон, вы правы. Они гоняют все старые песни «Битлз» на каждой станции.

— Позволь мне рассказать тебе кое-что, что однажды случилось со мной. — Бэрфут сел на стул рядом со мной, упершись локтями в колени и сцепив руки. — Я был очень молод, еще учился в школе. Я посещал лекции в Стэнфордском университете, но не закончил его. Я прослушал множество лекций по философии.

— И я тоже.

— Однажды я вышел из своей квартиры отправить письмо. Я писал одну работу — не для сдачи, а лично для себя: основательные философские идеи, очень важные для меня. Была одна специфическая проблема, которую я не мог понять. Она была связана с Кантом и его онтологическими категориями, посредством которых человеческий разум систематизирует опыт…

— Время, пространство и причинно-следственное отношение, — прервала я его. — Я знаю. Я это изучала.

— И пока я шел, вдруг понял, что сам создаю, в самом настоящем смысле, мир, который чувствую. Я одновременно создаю мир и постигаю его. Пока я шел, меня вдруг, как гром среди ясного неба, осенила правильная формулировка этого. Минуту назад у меня ее не было, а в следующую — уже была. Я стремился к этому разрешению на протяжении нескольких лет… До этого я читал Юма, а затем в сочинениях Канта нашел ответ на критику Юма причинно-следственного отношения — и вот теперь, неожиданно, у меня был ответ, да еще правильно оформленный ответ Канту. Я заспешил.

Вновь появился Билл Лундборг. Он принес бутерброд и чашку фруктового пунша и протянул их мне. Я машинально взяла. Бэрфут продолжал:

— Я поспешил назад по улице к себе домой так быстро, как только мог. Я должен был изложить сатори на бумаге, пока не забыл его. На той прогулке, вне своей квартиры, где у меня не было ни ручки, ни бумаги, я добился постижения концептуально упорядоченного мира, мира, упорядоченного не во времени и пространстве и посредством причинной связи, но мира как идеи, представленной великим разумом — точно так же, как наши человеческие умы сохраняют воспоминания. Я ухватил впечатление о мире не в собственном переложении — временем, пространством и причинной связью, — но как он устроен в себе, кантовской «вещью-в-себе».

— Что познать невозможно, говорил Кант. — сказала я.

— Что обычно познать невозможно, — возразил Бэрфут. — Но я каким-то образом ухватил это, воспринял как огромную, сетчатую, ветвящуюся структуру взаимоотношений, выстраивающую все со смыслом, в которую все новые события входят приращением. Никогда прежде я не воспринимал таким образом абсолютную природу реальности. — Он умолк на минуту.

— Вы пришли домой и записали, — предположила я.

— Нет. Я так и не записал этого. Когда я спешил домой, я увидел двух маленьких детей, один из них держал бутылочку для кормления. Они бегали через улицу туда и обратно. Ездило очень много машин, и быстро. Я смотрел на них с минуту и затем подошел к ним. Взрослых рядом не было. Я попросил отвести меня к их матери. Oни не говорили по-английски, это был испанский квартал, очень бедный… В те дни у меня не было денег. Я нашел их мать. Она сказала: «Я не говорю по-английски» — и закрыла дверь перед моим носом. Она улыбалась. Я помню это. Блаженно улыбалась мне. Она подумала, что я торговец. Я хотел сказать ей, что ее дети очень скоро погибнут, а она закрыла передо мной дверь, ангельски улыбаясь.

— И что же ты сделал? — спросил Билл.

— Я сел на бордюр и стал смотреть за этими двумя детьми. Весь остаток дня. Пока не пришел их отец. Он немного говорил по-английски. Я смог ему кое-как объяснить. Он поблагодарил меня.

— Вы поступили правильно.

— Так я и не изложил на бумаге свою модель вселенной. У меня осталось лишь смутное воспоминание о ней. Подобное растворяется. Это было сатори, которое случается только раз в жизни. Мокша, как оно называется в Индии. Внезапная вспышка абсолютного понимания, из ниоткуда. То, что Джеймс Джойс подразумевает под «эпифаниями», возникающими из банального и без всякой причины, просто происходящими. Полное понимание мира. — Затем он умолк.

— To есть вы говорите, что жизнь мексиканского ребенка… — начала я.

— А что бы ты выбрала? — обратился ко мне Бэрфут. — Пошла бы домой и записала свою философскую идею, свою мокшу? Или же осталась с детьми?

— Я бы вызвала полицию.

— Для этого тебе пришлось бы пойти к телефону. А для этого тебе пришлось бы оставить детей.

— Хорошая история. Но я знала и другого, кто рассказывал хорошие истории. Теперь он мертв.

— Быть может, — отозвался Бэрфут, — он нашел то, за чем поехал в Израиль. Нашел перед смертью.

— Я очень в этом сомневаюсь, — ответила я.

— Я тоже сомневаюсь. С другой стороны, может, он нашел нечто лучше. Нечто, что он и должен был искать, но не искал. Я все пытаюсь донести до тебя, что мы все — не ведающие того бодхисаттвы, даже невольные, нечаянные. В непредвиденных обстоятельствах мы как будто вынуждены так поступать. Все, что я хотел сделать в тот день, — помчаться домой и записать свое великое озарение, прежде чем забуду его. Это действительно было великое озарение, я не сомневаюсь в этом. Я вовсе не хотел быть бодхисаттвой. Я не просил этого. Я не ожидал этого. В то время я и термина такого не слыхивал. То, что я сделал, сделал бы любой.

— Не любой, — не согласилась я, — но большинство, думаю, сделали бы.

— Так как бы ты поступила? — снова спросил Бэрфут. — Окажись перед таким выбором?

— Наверное, я сделала бы то же, что и вы, в надежде, что запомню озарение.

— Но я его не запомнил. В этом-то все и дело.

Затем ко мне обратился Билл:

— Ты не подбросишь меня до Ист-Бей? Мою тачку отбуксировали. У нее накрылась тяга, и мне…

— Да, конечно, — согласилась я. Я одеревенело поднялась, мои кости ныли. — Мистер Бэрфут, я слушала вас по КПФА множество раз. Поначалу я думала, что вы скучны, но теперь мне так не кажется.

— Прежде чем ты уйдешь, — сказал он, — я хочу, чтобы ты рассказала, как ты предала своих друзей.

— Она не предавала, — вмешался Билл. — Она все выдумала.

Бэрфут наклонился ко мне, обнял за плечи и усадил меня назад на стул.

— Что ж, — сдалась я, — я позволила им умереть. Особенно Тиму.

— Тим не мог избежать смерти, — произнес Бэрфут. — Он поехал в Израиль, чтобы уметь. Он этого хотел. Смерть-то он и искал. Поэтому я и сказал, что, быть может он нашел то, что искал, или даже еще лучше.

Потрясенная, я ответила:

— Тим не искал смерти. Тим так отважно противостоял судьбе, как никто другой, кого я знала.

— Смерть и судьба не одно и то же. Он умер, чтобы избежать судьбы, потому что та судьба, что шла за ним, была хуже смерти в пустыне Мертвого моря. Вот почему он искал ее, и ее-то он и нашел. Но я думаю, что он нашел нечто получше. — Бэрфут обратился к Биллу: — А ты как думаешь, Билл?

— Я предпочел бы не говорить.

— Но ты ведь знаешь, — настаивал Бэрфут.

— О какой судьбе вы говорили? — спросила я его.

— О той же, что и у тебя. О судьбе, что постигла тебя. О которой ты знаешь.

— И что это за судьба?

— Потеряться в бессмысленных словах. Знаток слов. Без всякой связи с жизнью. Тим глубоко завяз в этом. Я прочитал «Здесь, деспот Смерть» несколько раз. В ней ничего нет, совершенно ничего. Лишь слова. Flatus vocis,[98] пустой звук.

Через какое-то время я ответила:

— Вы правы. Я тоже ее читала. — Как это было верно. Как ужасно, прискорбно верно.

— И Тим понимал это. Он говорил мне. Он приезжал ко мне за несколько месяцев до поездки в Израиль и говорил об этом. Он хотел, чтобы я рассказал ему о суфиях. Он хотел поменять смысл — весь смысл, что он обрел за всю свою жизнь, — на нечто другое. На красоту. Он рассказал мне о пластинке, что купил у тебя, но так и не смог послушать. «Фиделио» Бетховена. Он всегда был слишком занят.

— Тогда вы знали, кто я. Еще до того, как я сказала вам.

— Поэтому я и попросил тебя подойти ко мне. Я узнал тебя. Тим показывал мне снимок — тебя и Джеффа. Но сначала я не был уверен. Ты похудела.

— А, у меня ответственная работа, — ответила я.

Вместе с Биллом Лундборгом мы возвращались через мост Ричардсона в Ист-Бей. Мы слушали радио, бесконечную череду песен «Битлз».

— Я знал, что ты пытаешься найти меня, — сказал Билл, — но дела мои шли не очень-то хорошо. В конце концов мне поставили диагноз — то, что они называют гебефренией.

Я сменила тему:

— Надеюсь, музыка тебе не наскучила, я могу в выключить.

— Мне нравится «Битлз».

— Тебе известно о смерти Джона Леннона?

— Конечно. Об этом все знают. Taк ты теперь заведуешь «Мьюзик».

— Ну да. Мне подчиняются пятеро продавцов, и у меня неограниченная покупательная способность. Я получила приглашение от «Капитол Рекордз» переехать в район Лос-Анджелеса, в Бербанк, я полагаю, и поработать с ними. В розничной торговле пластинками я достигла вершины, заведование магазином — это все, чего здесь можно добиться. Ну если только еще купить сам магазин. А у меня нет денег.

— Ты знаешь, что означает «гебефреник»?

— Да, — ответила я и подумала, что знаю даже происхождение слова. — Геба — греческая богиня юности.

— Я так и не вырос. Гебефрения отличается слабоумием.

— Наверное.

— Если ты гебефреник, то происходящее смешит тебя. Смерть Кирстен показалась мне смешной.

Тогда ты действительно гебефреник, сказала я про себя, ведя машину. Потому что в ней не было ничего смешного. Вслух я спросила:

— А смерть Тима?

— Ну, кое в чем и она была смешной. Эта маленькая коробка на колесах, «датсун». И две бутылки коки. Наверное, у Тима и обувь была вроде моей. — Он поднял ногу, чтобы продемонстрировать свои «Хаш паппиз».

— Как минимум.

— Но в общем, — продолжил Билл, — она не была смешной. То, что искал Тим, не было смешным. Бэрфут ошибается относительно того, что искал Тим. Он не искал смерть.

— Не сознательно. Но, может, подсознательно искал.

— Чушь. Вся эта подсознательная мотивация. Рассуждая таким образом, можно утверждать все что угодно. Можно объяснить любую мотивацию, какую хочешь, потому что проверить-то нельзя. Тим искал этот гриб. Конечно, он выбрал смешное место для поисков гриба — пустыню. Грибы растут там, где влажно, прохладно и где есть тень.

— В пещерах. Там есть пещеры.

— Ах да. Но в действительности это ведь был не гриб. Это тоже предположение. Необоснованное предположение. Тим позаимствовал эту идею у ученого по имени Джон Аллегро. Проблема Тима заключалась в том, что сам он по-настоящему не думал. Он нахватывался идей у других людей и считал, что они появились у него в голове, по сути же он их крал.

— Но у этих идей была ценность. И Тим синтезировал их. Тим объединял различные идеи.

— Но не очень-то хорошие.

Взглянув на Билла, я спросила:

— Кто ты такой, чтобы судить об этом?

— Я знаю, что ты любила его. Тебе не надо его постоянно защищать. Я вовсе не нападаю на него.

— Но звучит именно так.

— Я тоже его любил. Множество людей любило епископа Арчера. Он был великим человеком, таких мы больше не увидим. Но он был безрассудным, и ты знаешь это.

Я ничего не ответила. Просто вела машину, слушая в пол-уха радио. Они как раз проигрывали «Вчера».

— И все же Эдгар был прав относительно тебя. Тебе следовало бросить университет и не заканчивать его. Ты проучилась слишком много.

С горечью я повторила:

— «Проучилась слишком много». Боже. Vox populi.[99] Недоверие к образованию. Мне уже опротивело постоянно слышать это дерьмо. Я довольна тем, что знаю.

— Тебя это разрушает.

— A тебя это шибко волнует?

Билл спокойно ответил:

— Тебе очень больно, и ты очень несчастна. Ты хороший человек, ты любила Кирстен, Тима и Джеффа, и ты не можешь оправиться от того, что с ними произошло. И твое образование не помогло тебе справиться с этим.

— Здесь не с чем справляться! — вскричала я в бешенстве. — Они все были хорошими людьми, и они все умерли!

— «Отцы ваши ели манну в пустыне и умерли».[100]

— Это еще что?

— Это говорит Иисус. Кажется, эти слова произносятся на мессе. Я посещал несколько раз мессу с Кирстен, в соборе Божественной Благодати. Однажды, когда Тим проходил с потиром — Кирстен стояла на коленях у ограды, — он тайно надел ей на палец кольцо. Этого никто не видел, она рассказала мне. Это было символическое обручальное кольцо. Тим тогда был одет в мантию и все остальное.

— Расскажи мне об этом, — попросила я с горечью.

— Я тебе рассказываю об этом. А ты знала…

— Я знала о кольце. Она рассказала мне. Она показывала его мне.

— Они считали себя духовно обвенчанными. Перед глазами Божьими и в глазах Божьих. Хотя и не по гражданскому праву. «Отцы ваши ели манну в пустыне и умерли». Эти слова отсылают к Ветхому Завету. Иисус приносит…

— О боже ж ты мой! Я думала, что уже выслушала всю эту фигню. Не желаю слушать больше. Они не привели ни к чему хорошему тогда и не приведут никогда. Бэрфут толкует о бесполезных словах — вот это и есть бесполезные слова. Почему Бэрфут называет тебя бодхисаттвой? Какими это состраданием и мудростью ты обладаешь? Ты достиг нирваны и вернулся назад помогать остальным, так что ли?

— Я мог бы достичь нирваны. Но я отверг ее. Чтобы вернуться.

— Прости меня, — устало сказала я. — Я не понимаю, о чем ты говоришь. Ладно?

— Я вернулся в этот мир. С того света. Из сострадания. Это я и узнал там, в пустыне, в пустыне Мертвого моря. — Он говорил спокойно. Его лицо выражало полное спокойствие. — Вот что я нашел.

Я уставилась на него.

— Я — Тим Арчер, — объявил Билл. — Я вернулся с того света. К тем, кого я люблю. — Он улыбнулся широкой и необъяснимой улыбкой.

Примечания:

Финансируемая слушателями FM-радиостанция в Беркли. — Здесь и далее примеч. пер.

Гонерилья — дочь короля Лира.

Имеется в виду книга Энтони Берджесса «Здесь подходит любой: введение в Джеймса Джойса для обыкновенного читателя» о романе Джойса «Поминки по Финнегану».

«Вы знаете звук двух хлопающих ладоней. Скажите

мне, каков звук одной ладони?» — один из самых известных

коанов дзэн-буддизма, автором считается японский пропо-

ведник Хакуин Экацу (1686–1769).

От Матфея 4:4.

Колебание голоса (лат.).

Глac народа, первая часть изречения «Vox populi,

vox Dei» — «Глас народа — глас Божий» (лат.).

100

От Иоанна 6:49.

Оглавление