Диагнозы и лекарства

Перевод – К. Леонов

«То, что мир ныне пребывает в столь ужасном нравственном состоянии, является убедительным доказательством того, что никакая из его религий и философий, у цивилизованных народов еще менее чем у всех остальных, никогда не обладала истиной. Правильное и логичное объяснение этого вопроса, проблем великих дуальных принципов, – правды и неправды, добра и зла, свободы и деспотизма, боли и удовольствия, эгоизма и альтруизма, – столь же невозможно для нас, как и 1881 год назад: они столь же далеки от своей разгадки, как и всегда…»

(Из хорошо известного теософам неопубликованного письма.)

Не нужно принадлежать к Теософскому обществу для того, чтобы признать убедительность вышеприведенного замечания. Общепринятые убеждения и верования цивилизованных наций распространяли свое ограничивающее влияние почти на все слои общества; но у них никогда не было никакого другого ограничителя, кроме физического страха: ужаса теократических тисков и адских пыток. Возвышенная любовь к добродетели, ради самой добродетели, замечательные примеры которой мы обнаруживаем у некоторых древних языческих народов, никогда столь полно не расцветала в христианском сердце, так же как и многочисленные постхристианские философы, за немногими исключениями, не отвечали требованиям человечности. Поэтому нравственное состояние цивилизованной части человечества никогда не было хуже, чем теперь, – и даже, мы полагаем, в период упадка Римской империи. Поистине, если наши величайшие учителя в вопросах человеческой природы и лучшие писатели Европы, такие проницательные психологи – истинные вивисекторы человеческой морали – как граф Толстой в России, Золя во Франции, и предшествующие им Теккерей и Диккенс в Англии, не преувеличили факты – а против чересчур оптимистичного взгляда на этот счет мы имеем записи уголовных и бракоразводных судебных процессов вдобавок к конфиденциальным заседаниям миссис Гранди «за закрытыми дверями», – тогда эта внутренняя гнилость западной морали превосходит все то у древних язычников, что всегда подвергалось осуждению. Посмотрите внимательно, посмотрите у разнообразных древних классиков и даже в писаниях отцов церкви, переполненных ненавистью к язычникам, – и для каждого порока и преступления, приписываемого последним, будет найден в архивах европейских трибуналов современный подражатель. Да, «благосклонный читатель», мы, европейцы, раболепно подражаем всякому пороку языческого мира, и в то же время упрямо отказываемся признать любую из его великих добродетелей и последовать за ней.

К тому же мы, современные люди, без всякого сомнения, превзошли древних в одном, – а именно, в искусстве приукрашивать наши моральные гробницы; украшать свежими и цветущими розами наружные стены наших жилищ, чтобы лучше скрыть их содержимое, кости мертвецов и всякую нечистоту, и сделать их «поистине, имеющими прекрасный внешний вид». Что же это значит, что «чашка и тарелка» нашего сердца остаются грязными, тогда как «внешне они кажутся людям праведными»? Для достижения этой цели мы стали такими непревзойденными мастерами в воздавании хвалы самим себе, что «можем гордиться перед людьми». Тот факт, что мы не обманем этим ни ближних, ни родственников, мало заботит наше нынешнее поколение лицемеров, которые живут лишь внешним существованием, заботясь только о правилах приличия и о престиже. Они будут поучать своих ближних, но сами не имеют даже моральной смелости тех циничных, но искренних проповедников, которые говорили своей пастве: «Поступайте, как я вам приказываю, но не делайте, как я делаю».

Лицемерие, лицемерие и еще раз лицемерие; в политике и религии, в обществе, торговле и даже в литературе. Дерево познают по его плодам; о веке следует судить по его наиболее выдающимся писателям. И вывод о нравственной добродетели, присущей каждому отдельному периоду истории, следует, как правило, делать из того, что говорили его самые лучшие и проницательные авторы о нравах, обычаях и этике своих современников и тех классов общества, которые они наблюдали или среди которых они жили. И что же сегодня говорят такие писатели о нашем веке, и как они относятся к самим себе?

Английские переводы книг Золя были, в конце концов, отвергнуты; и хотя нам нечего сказать против того остракизма, которому подверглись его «Нана» и «Земля», его последнюю книгу – «Человек-зверь» – можно было бы прочитать в английском переводе не без пользы. В связи с «Джеком Потрошителем» в недавнем прошлом и повальным увлечением гипнотизмом в настоящее время, это тонкое психологическое исследование современного нервного и «истеричного» мужчины могло бы сослужить хорошую службу посредством внушения. Кажется, однако, что не в меру щепетильная Англия решается пренебречь истиной и не допустить, чтобы был поставлен диагноз истинному состоянию ее больной морали – во всяком случае, не иностранным автором. Прежде всего, были отторгнуты старые работы Золя. С этим многие согласились, поскольку такая беллетристика, хотя она обнаруживала самые скрытые язвы в социальной жизни, высказывалась слишком цинично и непристойно, чтобы принести большую пользу. Но теперь наступает черед графа Льва Толстого. Его последняя книга, если она даже еще не изгнана из книжных киосков, вызвала яростное осуждение английской и американской прессы. И почему же, по мнению «Kate Field's Washington»? Разве «Крейцерова соната» бросает вызов христианству? Нет. Защищает ли она распущенность нравов? Нет. Заставляет ли она читателя полюбить это «разумное животное», Позднышева? Напротив… Почему же «Крейцерова соната» подвергается таким нападкам? Ответ таков: «потому что Толстой сказал правду», утверждая не «жестокость», а искренность, и, без всякого сомнения, «о положении вещей на самом деле отвратительном»; а мы, люди девятнадцатого столетия, всегда предпочитаем хранить непотревоженными наши социальные скелеты в своих стенных шкафах и скрывать их от взора. Мы не решаемся отрицать ужасные, реалистические истины, изливаемые Позднышевым, о безнравственности нашего времени и современного общества; но – мы можем обрушиться на имя создателя Позднышева. Как осмелился он на самом деле показать современному обществу зеркало, в котором оно увидело свою собственную гадкую физиономию? К тому же, он не предложил какого-либо приемлемого лекарства для наших социальных болячек. Поэтому его критик, вознося глаза к небу и с пеной на губах, утверждает, что, несмотря на весь присущий ей реализм, «„Крейцерова соната“ – это похотливая книга, которая призвана принести скорее вред, чем добро, живописуя чудовищную безнравственность жизни, и не предлагая никакого возможного лекарства для ее лечения» («Vanity Fair»). И еще хуже. «Она попросту омерзительна. Она не знает никакой меры и никакого оправдания;… создание ума… не только патологически нездорового, но… далеко ушедшего в своем заболевании из-за болезненных измышлений» («New York Herald»).

Таким образом, автор «Анны Карениной» и «Смерти Ивана Ильича», величайший психолог нашего века, был обвинен одним из критиков в незнании «человеческой природы», в том, что он является «наиболее очевидным пациентом сумасшедшего дома», а другими («Scot's Observer») назван «бывшим выдающимся художником». «Он борется», – говорят нам, – «против сильнейших человеческих инстинктов», потому что автор – православный по рождению – всерьез говорит нам, что лучше вообще не заключать брака, чем допускать такое святотатство, которое его церковь считает одним из священных таинств. Но, по мнению протестантской «Vanity Fair», Толстой – «экстремист», потому что «со всеми своими недостатками, нынешняя система брака, содержащая в себе даже такие отвратительные вещи, которые он нам показывает (курсив наш), все же является меньшим злом, нежели монашество – с его последствиями – которое он проповедует». Это показывает нам представления обозревателя о нравственности!

Однако Толстой не проповедует никаких идей такого рода; не говорит этого и Позднышев, хотя критики понимают его неправильно от А до Я, как и мудрое утверждение о том, что «не то, что входит в уста, оскверняет человека; но то, что выходит из них», то есть, низкое человеческое сердце или воображение. И это не «монашество», но закон воздержания, которому учил Иисус (и оккультизм) в его эзотерическом значении, и которое не способно воспринять большинство христиан; его же проповедует и Толстой. Ничто не может быть более нравственным и более благоприятным для человеческого счастья и совершенствования, чем применение этого закона. Он предопределен самой природой. Животные следуют ему инстинктивно, так же поступают племена дикарей. С самого начала периода беременности и до последнего дня кормления своего ребенка, то есть, в течение от одиннадцати до двадцати месяцев, женщина у дикарей является священной для своего мужа; и лишь цивилизованные и полуцивилизованные народы нарушают этот благотворный закон. Таким образом, рассуждая о безнравственности брака в том виде, в котором он осуществляется сегодня, и о союзах, заключаемых из соображений коммерции, или, что еще хуже, о чисто чувственной, плотской любви, Позднышев формулирует идею, исполненную величайшей и священной истины, а именно, что для соблюдения нравственности в отношениях между мужчиной и женщиной в их повседневной жизни, они должны возвести целомудрие в ранг своего закона. Развиваясь в этом направлении, человек преодолевает себя. Когда он достигнет последней степени самоподчинения, мы будем иметь нравственный брак. Но если человек, как в нашем обществе, делает успехи только в физической любви, даже если он и окружает ее ложью и пустой формальностью брака, он не получит ничего, кроме дозволенного порока.

Хорошее доказательство того, что здесь проповедуется не «монашество» и не полное безбрачие, но только воздержание, мы обнаруживаем на странице 84, где спутник, с которым путешествует Позднышев, отмечает, что из теории последнего «выходит, что любить жену можно раз в два года». Или вот еще другая фраза:

«Слова Евангелия о том, что смотрящий на женщину с вожделением уже прелюбодействовал с нею, относятся не только к одним чужим женам, а именно – и главное – к своей жене».

У «монахов» нет жен, и они не женятся, если они хотят сохранить чистоту на физическом плане. Толстой, однако, очевидно предвидел такого рода британскую критику и ответил на обвинения по этому поводу, вложив в уста героя своей «грязной и отвратительной книги» («Scot's Observer») такие слова:

«Она будет больной душевно, истеричной, несчастной, какие они и есть, без возможности духовного развития. Переменится это только тогда, когда женщина будет считать высшим положением положение девственницы, а не так, как теперь, высшее состояние человека – стыдом, позором».

Толстой мог бы добавить: и когда моральная сдержанность и чистота провозглашается много большим злом, чем «система брака, содержащая в себе такие отвратительные моменты, которые он (Толстой) описывает». Разве добропорядочный критик из «Vanity Fair» или «Scot's Observer» никогда не встречал такую женщину, которая, являясь матерью многочисленного семейства, все же остается в течение всей своей жизни, в ментальном и нравственном отношении, чистой девой, или такую девственницу (вульгарно называемую «старой девой»), которая хотя физически и непорочна, тем не менее, превосходит в ментальной, неестественной развращенности самую низкую из падших женщин? Если он не встречал – мы встречали.

Мы утверждаем, что называть «Крейцерову сонату» бессмысленной и «порочной книгой» – это значит самым грубейшим образом упустить наиболее благородные и важные моменты в ней. Это никак не меньше, чем предумышленная слепота, или, что еще хуже, – то моральное малодушие, которое скорее смирится с любой проявленной безнравственностью, чем выскажется о ней публично, не говоря уж о ее обсуждении. Именно на такой благоприятной почве процветает и разрастается наша нравственная проказа, вместо того, чтобы остановить ее своевременным применением лекарств. Эта слепота в отношении одного из своих главных моральных пороков подобного рода и привела Францию к принятию несправедливого закона, запрещающего так называемое «установление отцовства». И разве это, опять-таки, не ужасающий эгоизм мужчин, к числу которых, безусловно, принадлежат и законодатели, ответственен за многие несправедливые законы, которыми обесчестила себя эта древняя страна? К примеру, право каждого грубого и жестокого мужа продавать свою жену на базарной площади с веревкой на шее; право каждого нищего мужа определять судьбу своей богатой жены, – права, ныне, к счастью упраздненные. Но не покровительствует ли закон мужчине и по сей день, предоставляя ему средства для легальной безнаказанности почти во всем, что касается его поступков в отношении женщины?

Неужели ни одному авторитетному судье или критику никогда не приходило в голову – за исключением Позднышева, – что «разврат ведь не в чем-нибудь физическом, а именно в освобождении себя от нравственных отношений»? («Крейцерова соната», стр. 32.) И в качестве прямого следствия такого легального «освобождения себя от нравственных отношений», мы имеем современную систему брака в каждой цивилизованной стране, а именно: мужчины, «гваздающиеся в гное разврата», ищут для себя «вместе с тем девушек, по своей чистоте достойных себя» (стр. 39); мужчины, из тысячи которых «едва ли есть один, который бы не был женат уже раз десять прежде брака» (стр. 41)!

Да, джентльмены прессы, скромные слуги общественного мнения, слишком большое количество ужасающей, жизненной правды, высказанной Позднышевым, безусловно, навсегда сделали «Крейцерову сонату» неприятной для вас. Мужская часть человечества – книжные обозреватели в числе прочих – не хочет иметь перед собой такого правдивого зеркала. Они хотят видеть себя не такими, каковы они есть, но лишь такими, какими они желали бы выглядеть. Если бы эта книга Толстого была направлена против ваших раболепных прислужниц и домашних животных – против женщин, тогда слава Толстого, без сомнения, сильно возросла бы. Но это фактически первый случай в литературе, когда книга показывает все рукотворное безобразие мужского рода в целом – этого конечного продукта цивилизации, – которое заставляет каждого развратного мужчину, подобно Позднышеву, мнить о себе как о «нравственном человеке». И она столь же ясно показывает, что женское притворство, склонность к мирскому и порочность, являются лишь рукотворными созданиями поколений мужчин, чья животная чувственность и эгоизм вынудили женщин искать ответных мер. Послушайте прекрасное и правдивое описание мужского общества:

«Женщины знают, что самая возвышенная, поэтическая любовь зависит не от нравственных достоинств, а от физической близости и притом прически, цвета, покроя платья. Скажите опытной кокетке, чем она скорее хочет рисковать: чтобы быть в присутствии того, кого она прельщает, изобличенной во лжи, жестокости, даже распутстве, или тем, чтобы показаться при нем в дурно сшитом и некрасивом платье, – всякая всегда предпочтет первое. Она знает, что наш брат все врет о высоких чувствах – ему нужно только тело, и потому он простит все гадости, а уродливого, безвкусного, дурного тона костюма не простит… От этого эти джерси мерзкие, эти нашлепки на зады, эти голые плечи, руки, почти груди».

Если не создавать спрос, то не будет и предложения. Но такой спрос, создаваемый мужчинами, —

«Объясняет то необыкновенное явление, что, с одной стороны, женщина доведена до самой низкой степени унижения, с другой стороны – что она властвует… „А, вы хотите, чтобы мы были только предмет чувственности, хорошо, мы, как предмет чувственности, и поработим вас“, – говорят женщины, [которые] как царицы, в плену рабства и тяжелого труда содержат 0,9 рода человеческого. А все оттого, что их унизили, лишили их равных прав с мужчинами. И вот они мстят действием на нашу чувственность, уловлением нас в свои сети… [Почему? Потому что] большинство смотрит на поездку в церковь только как на особенное условие обладания известной женщиной. Поэтому вы можете говорить, что вам заблагорассудится, но мы живем в такой пропасти лжи, что до тех пор, пока какое-либо событие не свалится нам на голову… мы не сможем пробудиться к правде…»

Однако наиболее сильное обвинение связано с некой вероятной параллелью между женщинами двух разных классов. Позднышев отрицает, что женщины из высшего общества имеют в жизни какие-либо иные цели, отличные от намерений падших женщин, и доказывает это следующим образом:

«Если люди различны по целям жизни, по внутреннему содержанию жизни, то это различие непременно отразится и во внешности, и внешность будет различная. Но посмотрите на тех, на несчастных презираемых, и на самых высших светских барынь: те же наряды, те же фасоны, те же духи, то же оголение рук, плеч, грудей и обтягивание выставленного зада, та же страсть к камушкам, к дорогим, блестящим вещам, те же увеселения, танцы и музыка, пенье. Как те заманивают всеми средствами, так и эти. Никакой разницы».

И знаете, почему? Это очень старый трюизм, это факт, подмеченный как Овидием, так и двумя десятками других романистов. Потому что мужья «дам из высшего общества» – разумеется, речь идет лишь о светском большинстве – весьма охотно предпочли бы так или иначе покинуть своих законных жен, поскольку они представляют собой слишком сильный контраст с дамами полусвета, которых все они обожают. Для некоторых мужчин, которые в течение долгих лет постоянно наслаждались отравляющей атмосферой определенных увеселительных заведений, поздними ужинами в специальных кабинетах в компании лощеных женщин, искусственных с ног до головы, правильное поведение настоящей леди, сидящей во главе их обеденного стола, с ее ненакрашенными щеками, ее прической, комплекцией и глазами, такими, какими их сделала природа, – очень скоро становится скучным. Законная жена, подражающая в своих одеждах и копирущая распутные манеры любовницы своего мужа, по-видимому, изначально прибегает к такой перемене от глубокого отчаяния, как к единственному средству сохранить хоть что-то от привязанности своего мужа, поскольку она не способна сохранить ее целиком. И опять-таки, это вызывающее наличие лощеных, разукрашенных и почти полностью обнаженных женщин из хорошего общества является делом рук мужчин – отцов, мужей и братьев. Если бы животные претензии последних не создали этот класс женщин, которые были столь поэтично названы Бодлером цветами зла, и которые, в конце концов, разрушают всякую семью, подчиняя своему гипнотическому влиянию мужчин, однажды подпавших под их влияние, – никакая жена или мать, и еще менее дочь или сестра, никогда бы даже не помыслили о подражании современным гетерам и о соперничестве с ними. Но ныне они вынуждены делать это. Акт отчаяния первой жены, покинутой ради дамы полусвета, принес свои плоды. Остальные жены последовали этому примеру, и это превращение постепенно стало модой и необходимостью. Сколь же тогда справедливы следующие замечания:

«Не в том отсутствие прав женщины, что она не может вотировать или быть судьей, а в том, чтобы в половом общении быть равной мужчине, иметь право по своему желанию избирать мужчину, а не быть избираемой. Вы говорите, что это безобразно. Тогда чтоб и мужчина не имел этих прав… Рабство женщины ведь только в том, что люди желают и считают очень хорошим пользоваться ею как орудием наслаждения. Ну, и вот освобождают женщину, дают ей всякие права, равные мужчине,[175] но продолжают смотреть на нее как на орудие наслаждения, так воспитывают ее в детстве и общественным мнением. И вот она все такая же приниженная, развращенная раба, и мужчина все такой же развращенный рабовладелец… Рабство ведь есть не что иное, как пользованье одних подневольным трудом многих. И потому, чтобы рабства не было, надо, чтобы люди не желали пользоваться подневольным трудом других, считали бы это грехом или стыдом. То же и с эмансипацией женщины».

Таков мужчина, показанный во всей отвратительной наготе своей эгоистической природы, стоящий, по-существу, ниже животных, которые

«как будто знают, что потомство продолжает их род, и держатся известного закона в этом отношении. Только человек этого знать не знает и не хочет… Царь природы, человек, во имя этой любви губит половину рода человеческого! Из всех женщин, которые должны бы быть помощницами в движении человечества к истине и благу, он во имя своего удовольствия делает не помощниц, но врагов…»

Теперь становится совершенно ясно, почему автор «Крейцеровой сонаты» внезапно стал в глазах всех людей – «безусловным пациентом Бедлама».[176] Следовало ожидать, что граф Толстой, единственный, кто осмелился сказать правду, описывая отношения между полами в целом такими, какими они ныне являются, «мерзкими и стыдными», и кто, таким образом, помешал «мужским наслаждениям» – будет, само собой, объявлен сумасшедшим. Проповедуя «христианскую добродетель», он утверждает, что то, чего желают современные мужчины – это порок, о котором никогда не мечтали даже древние римляне. «Побейте его камнями до смерти» – джентльмены прессы. Ведь вам, без сомнения, предпочтительнее видеть, как практически обосновываются и во всеуслышание превозносятся статьи, подобные «Девушке будущего» м-ра Гранта Аллена. К счастью для поклонников этого автора, редактор «Universal Review» сразу же отметил и выделил «этот утонченный такт и редкое совершенство чувствования, которое отличает его от всех его последователей» (если верить редактору «Scot's Observer»). Иначе он никогда бы не опубликовал такое ужасное оскорбление, брошенное каждой женщине, жене или матери. Заканчивая с диагнозом Толстого, мы может теперь перейти к лекарству Гранта Аллена.

Но даже м-р Квилтер, публикуя эти научные излияния, торопится уклониться от того, чтобы его мнение отождествили с представлениями, выраженными в этой статье. Еще более прискорбно то, что эта публикация вообще увидела свет. Однако, поскольку это произошло, то надо сказать, что это скорее некое эссе о проблеме «отцовства и материнства», чем о проблеме пола; в высшей степени филантропическая статья, подменяющая «значительно более важное и существенное представление о здоровье и благополучии детей, которые должны родиться», точкой зрения «о личном комфорте двух взрослых, соединенных» брачными узами. Если назвать эту проблему века «сексуальной проблемой» – это будет одной ошибкой; «проблемой брака» – это другая ошибка, хотя «большинство людей и называют ее так с удивительным легкомыслием». Поэтому, чтобы избежать последнего, м-р Грант Аллен… «назвал бы ее скорее детской проблемой, или, если мы хотим уподобиться тем же грекам, вне зависимости от Гиртона, – проблемой педопоэтики».

После этого выпада против Гиртона, он делает еще один относительно «Акта» лорда Кэмпбелла, запрещающего публичное обсуждение некоторых чересчур декольтированных вопросов; затем автор нападает в третий раз на женщин в целом. По сути дела, его мнение о слабом поле много хуже, чем у Позднышева в «Крейцеровой сонате», так как он отрицает наличие в них даже среднего интеллекта мужчины. Ибо все, что ему нужно – это «мнения мужчин, много размышляющих на эту тему, и мнения женщин (если таковые у них имеются), которые хоть иногда задумывались». Поскольку главной заботой автора является «формирование будущей британской нации», а основной угрозой для нее является высшее образование для женщин, «неудачный продукт оксфордской местной экзаменационной системы», он наносит четвертый и пятый удары, столь же ожесточенные, как и остальные, по «мистеру Подснапу и миссис Гранди»[177] за их ханжество, и по «университетским» дамам. Далее он задается следующим вопросом:

«…Вместо того чтобы пойти на тот риск, что некий чувствительный молодой человек покраснеет на несколько мгновений, мы должны позволить, чтобы процесс самопроизвольного заселения мира наследственными идиотами, наследственными пьяницами, больными с унаследованным туберкулезом и болезнями, наследственными бедняками, продолжался и далее без всяких изменений, и не подвергался бы никакой критике отныне и во веки веков. Пусть бедствие порождает бедствие, преступление – преступление: но никогда, ни на одно мгновение нельзя допустить, чтобы в чистом уме стыдливой английской девушки возникла мысль о том, что для нее вообще существует какая-либо обязанность реализовать себя в этой жизни в качестве женщины, кроме как потворствуя романтической и сентиментальной привязанности к первым же черным усам или первой же клиновидной бородке, с обладателем которой ей случилось повстречаться…»

Такая слабость лишь к одним «черным усам» ничего не даст. Автор «благородно» и «возвышенно» призывает «стыдливую английскую девушку» знать это и быть готовой к тому, чтобы стать счастливой и гордой матерью на благо государства, при помощи нескольких «черных» и прекрасных усов подряд, как мы увидим дальше, если только они отличаются красотой и здоровьем. Отсюда и его выступление против «высшего образования», которое ослабляет женщин. Ибо,

«…вопрос заключается в том, будет ли существующая ныне система предоставлять нам матерей, способных создать умственно и физически здоровых детей, или нет? Если нет, то тогда она неизбежно и неминуемо потерпит неудачу. Никакая из когда-либо говоривших по-гречески Мон Кайрод и Оливий Скейнер не могла бороться против силы естественного отбора. Выживание наиболее приспособленного сильнее всего того, что вместе предлагают мисс Поцелуй, и мисс Леденец, и мисс Элен Кожаный-Саквояж, и администрация Girl's Public Day School Company, Limited. Раса, которая позволяет своим женщинам не исполнять своих материнских функций, опуститься в глубочайшую бездну забвения, хотя все ее девушки и будут наслаждаться логарифмами, курить русские сигареты и исполнять трагедии Эсхила в прекрасных и архаических хитонах. Раса, которая заботится о сохранении здоровья своих беременных матерей, сможет пройти долгий путь, даже если никто из ее девушек не сможет прочитать ни строчки из Лукиана и не сможет похвастаться ничем, кроме правильно развитых и уравновешенных ума и тела».

Заканчивая свою entree en matiere [вступительную часть, франц. ], он показывает нам дальнейшее направление своего движения, хотя и предупреждает, что может сказать в этой статье очень немного, и лишь «приблизиться по боковой улочке к небольшому укреплению крепости, которую будут штурмовать». Мы увидим теперь, что это за «крепость», и по «боковой» маленькой «улочке» оценим ее общие размеры. М-р Г. Аллен, ставя диагноз тому, что по его мнению является величайшим современным злом, отвечает теперь на свои собственные вопросы. И вот что он предлагает для получения здоровых детей от здоровых – потому что незамужних – матерей, которым он советует избирать для каждого нового ребенка свежего и тщательно подобранного отца. Судите сами: то,

«…что м-р Галтон называет „евгеникой“, является, так сказать, систематическими попытками усовершенствования расы при помощи преднамеренной селекции наилучших из возможных производителей и их соединения с целью произведения потомства с наилучшими матерями. [Другой подход] оставляет размножение человеческой расы целиком на волю случая, и его результатом слишком часто является сохранение устоявшихся болезней, безумия, истерии, глупости, и других врожденных форм слабостей или пороков тела и ума. На самом деле, чтобы понять, сколь глупа наша практика воспроизводства человеческой расы, следует только сравнить ее с методом, который мы применяем для воспроизводства иных животных, чистота крови которых, их сила и высокое качество приобрели для нас столь большое значение.

У нас есть прекрасные производители своего рода, будь то жеребец, бык или ищейка, и мы хотим сохранить навсегда их лучшие и наиболее полезные качества в их соответствующих потомках. Что же мы должны делать с ним? Должны ли мы связывать его на всю жизнь с одной производительницей и довольствоваться такими жеребцами, или телятами, или щенками, которые сможет предоставить нам случай? Вовсе нет. Мы не столь глупы. Мы свободно испытываем его повсюду, на всем широком поле выбора, и пытаемся скрестить его собственные хорошие качества с хорошими качествами различных породистых кобыл и телок, чтобы создать породы с иными, смешанными ценными свойствами, некоторые из которых в конце концов окажутся более важными, чем остальные. Таким образом, мы приобретаем преимущества разнообразного смешения кровей и не растрачиваем все прекрасные характеристики нашего производителя на одну только систему характерных свойств одной-единственной производительницы, систему, которая может доказать, а может и не доказать, в конце концов, ценные свойства своей отдельно взятой натуры».

Говорит ли здесь ученый теоретик о мужчинах и женщинах, или он обсуждает животных, или же род человеческий и разные виды животных столь тесно связаны друг с другом в его научном воображении, что невозможно провести между ними разделительную линию? Это выглядит именно так, судя по тому, как невозмутимо и легко он смешивает животных производителей и производительниц с мужчинами и женщинами, помещает их на один и тот же уровень и предлагает «разнообразные смешения кровей». Мы с готовностью отдаем ему его «производителей», так как, в ожидании такого научного предложения, мужчины уже сделали самих себя животными, начиная с давних времен на заре цивилизации. Более того, они весьма преуспели в этом, поскольку, связывая своих «производительниц» лишь с одним-единственным «производителем» под угрозой закона и общественного остракизма, для самих себя они сохранили все эти привилегии – и закона и миссис Гранди – и имеют столь широкий выбор «производительниц» для каждого отдельного «производителя», насколько могут позволить их средства. Но мы протестуем против подобного рода предложения, стать женщинам nolens volens [волей-неволей, лат. ] «породистыми кобылами или телками». Нельзя сказать, что даже наша беспринципная современная мораль публично одобрила или предоставила м-ру Аллену ту «свободу в проведении такого рода экспериментов», к которой он стремится, без которой, по его словам, совершенно «невозможен прогресс на благо человечества». Правильнее было бы сказать, животного человечества, хотя он и объясняет, что это «не просто вопрос получения призовых овец и тучных быков, но проблема рождения высших, прекраснейших, чистейших, сильнейших, наиболее здоровых, подготовленных и нравственно безупречных граждан». К удивлению, автор пропустил еще два хвалебных эпитета, а именно, «самых почтительных сыновей» и мужчин, «гордых своими добродетельными матерями». Последние, вероятно, не были названы мистером Грантом Алленом потому, что он получил предупреждение относительно этого вопроса от «Господа Бога» в книге Осии (1:2), который определяет тот класс женщин, из которого пророк обязан взять себе жену.[178]

В журнале, редактор которого защищал и поддерживал сакральность брака перед лицом автора «Крейцеровой сонаты», предваряя «исповедь» графа Толстого панегириком мисс Теннант, «Невеста на сезон», – включение «Девушки будущего» является очевидной пощечиной самой идее брака. Кроме того, идея м-ра Г. Аллена вовсе не нова. Она столь же стара, как Платон, и столь же современна, как Огюст Конт и «община онеида»[179] в Соединенных Штатах Америки. И, поскольку ни этот греческий философ, ни этот французский позитивист никогда не приближались к этому автору в его бесстыдном и циничном натурализме – ни в пятой книге «Республики», ни в том, что касается «Женщины будущего» в «Катехизисе религии позитивизма», – мы приходим к следующему заключению. Так как само название «Женщина будущего» у Конта есть прототип «Девушки будущего» м-ра Г. Аллена, то ежедневные ритуалы «мистических совокуплений», совершаемые в онеида, должны быть скопированы нашим автором и опубликованы им, и лишь приправлены еще более грубым материализмом и натурализмом. Платон предлагал не более чем метод развития человеческой расы при помощи тщательного удаления нездоровых и дефектных детей, и при помощи совокупления лучших представителей обоих полов; его удовлетворяли «прекрасные характеристики» «одного производителя» и «одной производительницы», и он приходил в ужас от идеи о «преимуществах разнообразного смешения кровей». С другой стороны, верховный жрец позитивизма, полагая, что женщина будущего «должна перестать быть самкой» и, «подчиняясь искусственному оплодотворению», таким образом, станет «незамужней Девственной Матерью», – проповедует лишь своего рода безумный мистицизм. Но не таков м-р Грант Аллен. Его высший идеал – сделать из женщины обыкновенную племенную кобылу. Он предлагает ей до конца последовать за

«…божественным импульсом момента, который является голосом Природы внутри нас, побуждающим нас здесь и сейчас (но не на всю жизнь) соединиться с предопределенным и соответствующим дополнением к нашему существу», – и добавляет: «Если в человеке есть что-то священное и божественное, то это, безусловно, внутреннее побуждение, которое однажды говорит ему, что среди многих тысяч именно эта женщина и никакая другая является здесь и сейчас наиболее подходящей для того, чтобы вместе с ним они стали родителями полноценного ребенка. Если сексуальный выбор среди нас (только мужчинами, если угодно) является более точным, более направленным, более капризным и утонченным, чем у любого другого вида, то разве это не есть знак нашего более высокого развития, и разве это не говорит нам, что сама Природа в этих особых случаях анатомически выбирает для нас помощницу, наиболее нам подходящую в связи с нашими репродуктивными функциями?»

Но почему «божественным»? А если это так, то почему только в мужчине, если жеребец, боров и пес разделяют с ним этот «божественный импульс»? Автор облагораживает и превозносит «такую внезапную перемену, видоизменяющую и возвышающую общий нравственный уровень»; с нашей теософской точки зрения, такое случайное соединение, вызванное внезапным импульсом, является скотским по своей сути. Это не в большей степени любовь, чем похоть, оставляющая без внимания все возвышенные чувства и качества. Между прочим, как бы понравился м-ру Гранту Аллену такой «божественный импульс» в его матери, жене, сестре или дочери? Наконец, его аргументы о том, что «сексуальный отбор является более искусным и утонченным в человеке, чем в любом другом виде животных», являются ничтожными и жалкими. Вместо того чтобы доказать, что этот «отбор» «священен и божественен», он просто показывает, что цивилизованный человек опустился много ниже любого животного после столь долгих поколений разнузданной безнравственности. Следующее, что нам могут заявить, это то, что эпикурейство и обжорство также являются «божественными импульсами», и тогда в Мессалине нам навяжут высший пример добродетельной римской матроны.

Этот, с позволения сказать, новый «Катехизис сексуальной этики», заканчивается следующим возвышенным призывом к «Девушке будущего» стать племенной кобылой культурных общественных жеребцов:

«Я верю, что этот идеал материнства при определенных условиях скоро кристаллизовался бы в религиозную обязанность. Свободная и образованная женщина, которая сама, как правило, является здоровой, здравомыслящей и красивой, почувствовала бы этот долг, лежащий на ней, если она создает детей для страны в целом, создавать их по своему собственному подобию и при помощи соединения с подходящим отцом. Вместо того чтобы отказываться от своей свободы навсегда ради какого-либо одного мужчины, она стала бы ревностно защищать ее для пользы общества, и стала бы использовать свое материнство как драгоценный дар, который следует экономно расходовать для общественных целей, хотя и всегда в соответствии с инстинктивными устремлениями, для пользы будущего потомства… Если бы она осознала, что обладает ценными и желаемыми материнскими качествами, то она расходовала бы их на принесение еще большей пользы своей стране и своим собственным потомкам, свободно смешивая эти качества различными способами с наилучшими отцовскими качествами мужчины, который наиболее близок ее возвышенной натуре. И, безусловно, женщина, достигшая такого возвышенного идеала сексуальных обязанностей, почувствует себя более правой в своих действиях, становясь матерью ребенка этого великолепного атлета, этого глубокого мыслителя, этого прекрасно сложенного Адониса, этого одухотворенного поэта, чем связывая себя на всю жизнь с этим богатым старым дураком, с этим хилым молодым лордом, с этим страдающим подагрой инвалидом, с этим несчастным пьяницей, становясь матерью большого семейства золотушных идиотов».

А теперь, джентльмены прессы, непримиримые критики безнравственной «Сонаты» Толстого, суровые моралисты, содрогающиеся от «непристойного реализма» Золя, что вы скажете об этом творении одного из ваших национальных пророков, который, по всей видимости, обрел славу в своем отечестве? Такие натуралистические статьи, как «Девушка будущего», опубликованные в самом крупном «Обозрении» в мире, как нам кажется, более опасны для общественной морали, чем все выдумки Толстого и Золя вместе взятые. Мы видим в этом результат материалистической науки, которая рассматривает человека только лишь как более высокоразвитое животное, и, таким образом, относится к женской части человечества исходя из своих собственных животных принципов. По уши погруженный в плотную материю и совершенно убежденный в том, что человечество, вместе с его первыми обезьяньими родственниками, непосредственно произошло от некоего отца – человекообразной обезьяны, и матери – бабуина, принадлежащих к ныне исчезнувшему виду, м-р Грант Аллен, конечно, бессилен увидеть всю ошибочность своих собственных рассуждений. Например, если это «честь для любой женщины, стать возлюбленной Шелли… и произвести на свет одного ребенка от Ньютона», а другого «от Гете», то почему же тогда юные дамы, которые в краткие ночные часы ищут пристанища на Риджент-стрит, снова и снова пропитывающиеся этой «честью», почему же они, мы спрашиваем, не получают общественного признания и благодарности от Нации? Городские скверы должны быть украшены их статуями, и Фрина должна быть возвышена в будущем как наглядный пример для Гипатии.

Нельзя было бы нанести более сокрушительного удара по скромным и порядочным английским девушкам. Мы хотели бы знать, как понравится дамам, озабоченным современными социальными проблемами, статья м-ра Гранта Аллена!