Глава 13

Истинное посвящение

То, что ранее было сказано о ламаистских «посвящениях» и связанных с ними упражнениях, может привести к той мысли, что слово «посвященный» в том значении, в каком оно употребляется в других странах, не может быть применимо ко всем тибетцам, которые получили тот или иной разнообразный ритуальный ангкур.

Я хотела бы еще раз напомнить[117], что сам по себе ангкур нацелен не на то, чтобы передать знание, а скорее на то, чтобы передать энергию, необходимую для выполнения того или иного физического или ментального действия. В мистических ангкурах эту энергию можно интерпретировать и как энергию, осознанно вкладываемую в практику упражнений, подходящих для развития способностей, необходимых для достижения духовного просветления. Просветление, которое тибетцы передают термином «тхарбар гьоурба» – результат не обряда, а мистического опыта, который невозможно передать.

В биографии Миларепы мы находим подтверждение того, что именно такой интерпретации придерживались ламы на протяжении многих веков.

Я упоминаю эту работу, предпочитая ее многим другим, которые тоже могут подтвердить это, так как она была переведена на многие европейские языки, и мои читатели могут легко обратиться к ней.

Марпа, будучи самым ритуалистичным тантрическим ламой и гуру Миларепы, не пренебрегал ни ангкурами, ни эзотерическими наставлениями. Тем не менее после каждой церемонии он обязательно отсылал своих учеников обратно в их пещеру или хижину, чтобы там они медитировали в уединении.

Затем он призывал их к себе обратно, чтобы они поведали о результатах медитации, и только на этом основании он выявлял, насколько они преуспели в «познании», насколько они «посвятили сами себя».

Какими бы «неортодоксальными» ни были ламаисты во многих других отношениях, они неизменно твердо придерживаются некоторых основных принципов буддизма, особенно того, который мы находим в следующих словах Будды: «Будь сам себе руководителем, будь сам себе светильником». Несомненный отзвук этих слов мы находим в Тибете: «Люди ищут покровителей и руководителей вне себя и тем самым обрекают себя на горе и страдания»[118].

Среди аскетов-созерцателей Тибета эти принципы, по-видимому, имеют еще большее влияние, чем среди их единоверцев из южных стран. Например, в то время как последние утверждают, что сейчас, когда на земле отсутствует живой Будда, никто не может достичь состояния архата (то есть существа, достигшего Просветления и живым входящего в нирвану), ламаисты-мистики убеждены, что физическое присутствие проповедующего Будды никоим образом не является обязательным для обретения Знания.

По их мнению, Учение существует. Даже помимо книг, в которых оно записано, и лам, которые ему учат, человек, который готов, может открыть его посредством медитации и повторения духовного опыта Будды.

Одним словом, здесь речь идет об истинном «посвящении», как его понимают учителя мистицизма в Тибете. Так это или нет, но свое мнение по данному вопросу они держат при себе. Подобная концепция посвящения является одной из глубочайших тайн их эзотерических учений.

И все же, как шутя сказал мне один лама: «Эзотеризм появляется только тогда, когда нет понимания; это еще одна маска неведения. Проницательный и исследующий разум открывает все».

Даже не обладая даром исключительной прозорливости, можно легко понять уроки, преподносимые многочисленными историями о самопосвящениях. Я приведу одну из многих, подробности которой, даже помимо их конкретного содержания, не лишены интереса как изображающие тибетские обычаи.

Я незнакома с Таши Дадулом, но у меня есть веское основание считать его историю совершенно достоверной, так как она носит отпечаток тибетского менталитета, а те люди, которые рассказали ее мне, полностью заслуживают доверия. Даже если некоторые детали в ней и были искажены, все же она весьма ценна, поскольку содержит информацию о том, как сами тибетцы смотрят на «посвящение».

Таши Дадул был гьяронгпа[119]. Он принадлежал к тем средним классам тибетского общества, представители которых, за редким исключением, занимались торговлей. Молодой и красивый, женатый на преданной женщине из богатой семьи, отец трехлетнего мальчика и глава процветающего дела, Да– дул, как говорится, имел все, что нужно для счастья. И действительно, он был вполне счастлив, пока однажды не обнаружил на своем крепком теле первые признаки проказы.

Никто ни в его семье, ни в семье его жены никогда не болел этой страшной болезнью. Он жил в ожидании, с тревогой наблюдая за появлением смертельных признаков, но вскоре сомнения окончательно развеялись. Он проконсультировался у местных врачей, затем у врачей из других мест, чья репутация и искусность были широко известны, и в конце концов отправился в длительное путешествие за помощью к врачу из миссионерской больницы, расположенной на границе с Китаем. Он надеялся, что белый врач знает лекарственные средства, неизвестные в Тибете и Китае.

Однако белый человек также признал себя бессильным, как и его азиатские коллеги. Осмотрел ли он пациента? Естественно, тот, кто рассказал мне эту историю, о том не знал, но я помнила трагический случай такого же рода, когда молодой человек обращался ко мне в монастыре Кум-Бум. Он тоже ходил в больницу белых в Китае и прямо с порога спросил: «Есть ли у вас какое-нибудь лекарство от проказы?» Ему ответили отрицательно. Я посоветовала ему еще раз обратиться к европейскому врачу, не сообщая тому предварительно о характере своего заболевания. Может быть, это симптомы другой, излечимой болезни.

Я рассказала об этом частном случае для того, чтобы исключить всякую мысль о том, что в истории Дадула есть что-либо сверхъестественное. Те же элементы сверхъестественного, которые в ней упоминаются, имеют исключительно духовную природу.

Потеряв всякую надежду на науку, Таши Дадул, подобно многим отчаявшимся людям, обратился к религии. В отличие от других он не ожидал никакого чуда: считая себя совершенно неизлечимым, он хотел только подготовиться к смерти. Кроме того, он хотел уйти из дома, чтобы избавить своих родственников, и особенно молодую жену, от отвратительного зрелища, которое он скоро будет собой представлять.

Обратившись к одному отшельнику, Дадул попросил его благословения, а также спросил о каком-нибудь методе медитации. Затворник оставил его на некоторое время у себя, а затем посоветовал ему созерцать Джигджеда (Ужасающего), великого йидама «желтошапочников».

Живя в полном уединении, он не нуждался бы ни в какой иной религиозной практике – этой ему вполне было бы достаточно.

Затем лама даровал пациенту ангкур Джигджеда, частично объяснив ему символ формы и позы йидама, и расстался с ним.

Дадул быстро уладил все свои дела, связывавшие его с прежней жизнью, которую он покидал до конца своих дней. Он отдал все свое имущество родственнику, вверил ему сына и обязал его обеспечивать все нужды своей жены, поскольку она оставалась вдовой. Кроме того, он освободил жену от всех обязательств по отношению к себе, теперь она могла снова выйти замуж, если того пожелает.

Рассказ не задерживается подробно на описании чувств несчастного человека, покидающего мир в полном расцвете сил. Тибетцы не распространяются насчет чьих-либо сокровенных эмоций. Сентиментальные излияния Миларепы являются исключением в его суровой стране… кроме того, Джецун Миларепа был поэтом.

На расстоянии нескольких дней пути от своей деревни Дадул построил себе жилище, воздвигнув каменную стену у входа в довольно большую пещеру. Он выбрал место на склоне горы, вблизи стекающего в долину родника. Совсем нетрудно было отвести часть ручья, заставив его протекать непосредственно у входа в убежище. Дадул замазал глиной щели в камнях, которые составляли стену. Наверху он протянул кошму из шерсти яка, из которой обычно пастухи делают навесы. Он также построил вторую, внешнюю стену, за которой те, кто будет приносить ему два или три раза в год пищу, могли бы, не видя его, оставлять мешки с провизией и топливом. Затем, при помощи тех сопровождавших его людей, он сложил в пещере принесенную ими провизию, одеяла, кошму, подушки и одежду[120].

Дадул удалился в необитаемое пустынное место не для того, чтобы практиковать аскезу, а просто для того, чтобы умереть там, поэтому у него не было причин ограничивать себя в оставшиеся считаные дни, лишая себя комфорта, который позволяло ему устроить себе его состояние.

Когда все было закончено, друзья оставили его. С порога своей будущей могилы Дадул наблюдал за их отъездом, он слушал замиравший вдали звон колокольчиков на шеях лошадей. Когда всадники исчезли, наступила полная тишина. Он остался один на один с затаившейся в нем смертью.

Дадул простерся в направлении жилища ламы, посвятившего его в ритуал Джигджеда; затем, войдя в пещеру, снова распростерся перед танкой (рисунок на свитке без рамы), изображавшей гневное божество, и уселся на кошму, на которой его пораженное проказой тело когда-нибудь будет лежать мертвым, став просто пищей насекомых и червей…

Шли дни и недели. К концу четвертого месяца два человека привезли ему провизию. Он слышал, как они разгружают животных и ставят мешки в «прихожей» его жилища. Они были невидимы, хотя и находились так близко от него!

Было ли у него желание поговорить с ними, узнать, что сталось с дорогими ему людьми – женой и ребенком, спросить у них, помнят ли его еще в его прежнем доме, звучит ли там еще его имя? В рассказе умалчивается об этом.

В Тибете есть обычай, согласно которому те, кто приносит пищу или что-либо еще уединившемуся отшельнику, не разговаривают с ним. Приехавшие люди видели небольшой дымок, поднимавшийся над стеной, которая закрывала «комнату» отшельника – следовательно, он был жив, – и молча уехали.

Прошли годы – пятнадцать, двадцать лет. Дадул все еще был жив, и его болезнь не причиняла ему каких-либо страданий. О нем почти забыли в его деревне, за исключением его родственника, которому он доверил сына и который скрупулезно присылал ему запасы одежды и пищи. Его жена снова вышла замуж, сын вырос и женился, совершенно не помня об отце, оставившем его в раннем детстве. Все, что он знал, – только то, что его отец все еще жил в своем жилище и, несомненно, представлял собой чудовищный призрак, изъеденный ужасной проказой.

Несколько раз сын приезжал со слугой, чтобы пополнить запасы его провизии, но ни разу не встретил отца и не пытался даже заговорить с ним. Обычай запрещал это. Вьющийся завиток дыма подавал им молчаливую весть: затворник все еще был живой.

Погруженный в медитативное созерцание точно так же, как его родственники и друзья – в свои материальные заботы, Дадул забыл их, как и они забыли его.

Ему стал постоянно являться Джигджед. Сначала отшельник взывал к нему перед его изображением на танка, произнося ритуальные слова, выученные во время «посвящения». Затем Ужасающий стал сам являться перед ним и довольно долго с ним беседовал. Еще позже его видение исчезло, и Дадул вместо символического божества мельком увидел именно то, что это божество собой олицетворяло: желание, жажду чувственного опыта, деятельность, сопровождающее ее неизбежное разрушение и желание пережить развалины прежней деятельности, желание возродиться после исчезновения прежней деятельности и дать начало новым формам, которые тут же, в свою очередь, становятся обреченными на неизбежную гибель.

Джигджед и слившаяся с ним его фантастическая супруга были не парой ужасающих любовников, а миром форм и миром идей, заполняющих Пустоту и порождающих пустые призраки, непрерывно ею поглощаемые.

Дадул воспринимал бездыханный трепет неисчислимых существ, жертв лихорадки личного существования, жертв борьбы за сохранение того несуществующего «я», которое Джигджед-разрушитель силой забрал у них, чтобы сделать себе ожерелье из их черепов. Эти «я» он возвращал существам при участии его супруги, чтобы потом снова отнять… Так повторяется на протяжении целой вечности.

Вся Вселенная заполнила уединенное жилище Дадула. Круговорот смертей и рождений, жизни, питающей смерть, и смерти, поглощающей жизнь, – вот что созерцал он с каждым съедаемым им куском, с каждой мыслью, рождавшейся в нем, которую тут же вытесняла другая, следующая за первой.

Однажды случилось небольшое землетрясение, которое сбросило несколько камней со стены, закрывавшей вход в жилище отшельника. Во времена, когда Дадул еще был по-детски горяч, он тут же заделал бы брешь; теперь же ему было все равно. Упали и другие камни, и брешь расширилась. Однажды утром обвалилась часть стены, вследствие чего разрушился весь угол наружной стены.

В пещеру ворвались солнечные лучи, неся с собой мягкое тепло, которого Дадул был лишен уже двадцать лет.

Со своей кушетки он увидел цветущую долину, но ее вид совсем не был похож на то, что он видел в прежние времена. Деревья и ветер, стремительные потоки воды, птицы, парящие в воздухе, – все это представилось ему не более чем многочисленными формами всеохватного Ужасающего, вечного созидателя и разрушителя.

Видя его во всем, Дадул больше не испытывал потребности призывать Джигджеда в тень пещеры и пошел напиться воды из реки.

В стороне от стремительного течения в окружении камней была тихая заводь. Дадул подошел к ней поближе. Когда он нагнулся, то в воде увидел свое отражение. Он увидел совершенно незнакомое лицо и, пока он его рассматривал, вспомнил то, о чем совершенно забыл, пребывая в состоянии непрерывного экстаза: он – Дадул, прокаженный.

Однако человек, который серьезно смотрел на него из глубин прозрачного зеркала, не имел никаких следов проказы. Изумленный отшельник сбросил одежду и осмотрел свое обнаженное тело в ярком дневном свете. На его упругой и здоровой коже не было видно ни малейшей язвы. Он чувствовал себя крепким и полным жизни… Симптомы, которые так сильно пугали его, относились к другой болезни, которая прошла сама собой. Он вообще никогда не болел проказой.

Что же теперь ему делать? Вернуться домой и вновь начать жизнь торговца? Эта мысль вызвала у него улыбку: он уже принял другое решение.

Поклонившись в направлении своего уединенного жилища, где он провел двадцать лет после посвящения в ритуал Джигджеда, Дадул развернулся и медленно зашагал прочь по безлюдной пустыне.

Таши Дадул отправился на поиски учителя, который указал бы ему путь к окончательному посвящению, выводящему за пределы царства Ужасающего, за пределы жизни и смерти, к невыразимой нирване.