Возвращение ритуала

У Тавернера была привычка иногда погружаться в состояние, которое я бы назвал самогипнозом. Сам он, однако, называл это «уходом в подсознание» и утверждал, что с помощью концентрации он смещает фокус своего внимания с внешнего мира на мир мысли. О различных состояниях сознания, к которым он таким образом получал доступ, и о работе, которая совершалась в каждом состоянии, он мог говорить часами, и я скоро научился различать фазы, через которые он проходил во время этого необычного процесса.

Ночь за ночью я дежурил у бессознательного тела моего коллеги, пока он лежал на диване, судорожно подергиваясь, когда мысли, рожденные не в его мозге, воздействовали на пассивные нервы. Многие могут общаться друг с другом с помощью мысли, но я никогда не представлял себе, до какой степени можно использовать эту силу, пока не услышал, как Тавернер использует свое тело в качестве инструмента для приема такого рода посланий.

Однажды ночью, когда он пил принесенный мною горячий кофе (ибо после таких трансформаций он промерзал до костей), он сказал мне:

— Роудз, нам предстоит очень необычное дело.

Я спросил, что он имеет в виду.

— Я не совсем уверен, — ответил он. — Происходит нечто, чего я не могу понять, и я хочу, чтобы вы помогли мне разобраться в этом.

Я был готов помочь ему и поинтересовался, что он имеет в виду.

— Когда вы присоединились ко мне, — начал он, — я говорил вам, что я член оккультного общества, но ничего не рассказывал о нем, поскольку связан обетом молчания. Однако в интересах нашей совместной работы я намерен действовать по своему усмотрению и объяснить вам некоторые вещи.

Я полагаю, вам известно, что в своей работе мы пользуемся ритуалом. Это не чепуха, как вы можете думать, ибо ритуал оказывает глубокое воздействие на разум. Любой достаточно тонко чувствующий человек может уловить энергетические вибрации, возникающие при проведении оккультной церемонии. Например, стоит мне лишь на мгновение мысленно прислушаться, и я скажу вам, не проводит ли одна из Лож Лхасы свой ужасный ритуал.

Когда я только что находился в сфере подсознания, я услышал один из ритуалов, с которыми обычно работает мой собственный Орден, но он выполнялся так, как не выполняет его ни одна из Лож, на которых мне приходилось присутствовать. Это было подобно исполнению музыки Чайковского, которую ребенок подбирает одним пальцем на пианино, и если я не слишком ошибаюсь, кто-то, не имеющий на это права, воспользовался этим ритуалом и экспериментирует с ним.

— Кто-то нарушил клятву и выдал ваши секреты, — сказал я.

— Очевидно, — ответил Тавернер. — Такое случается не часто, но примеры есть; и если кто-либо в Черной Ложе, умеющий пользоваться ритуалом, завладел им, результаты могут быть очень серьезными. Ибо эта древняя церемония обладает огромной силой, и если эта сила не может причинить вреда в руках тщательно отобранных учеников, получивших посвящение, то совсем другое дело, если она попадет в неразборчивые руки.

— Вы попытаетесь его выследить? — спросил я.

— Да, — ответил Тавернер, — но это легче сказать, чем сделать. Мне совершенно не за что зацепиться. Все, что я могу сделать, это обратиться ко всем Ложам мира, чтобы они проверили, не исчезла ли у них копия из архива. Это немного сузило бы область наших поисков.

Использовал Тавернер почту или свои особые методы коммуникации, я не знаю, но через несколько дней у него появилась нужная информация. Ни в одной из Лож не пропадала запись бережно хранимых ритуалов, но когда проверили записи в штаб-квартирах, выяснилось, что в средние века в Ложе Флорентины хранитель архива выкрал ритуал и, надо полагать, продал его роду Медичи. Во всяком случае, известно, что он использовался во Флоренции во второй половине пятнадцатого века. Что стало с ним после того, как манускрипты Медичи были растащены при разграблении Флоренции французами, никому не известно. Он пропал из поля зрения, и считалось, что он уничтожен. Однако теперь, спустя столько столетий, кто-то разбудил его удивительную силу.

Через несколько дней, когда мы проезжали по Харли-Стрит, Тавернер спросил, не возражаю ли я, если он свернет на Мерилбон Лейн, чтобы заглянуть в букинистическую лавку. Я удивился, что человек такого типа* как мой коллега, посещает подобные места, так как они обычно набиты потрепанными томами Овидия в бумажных переплетах и устаревшими религиозными изданиями, а готовность, с которой продавец побежал за хозяином, показывала, что мой спутник — частый и уважаемый покупатель.

Появившийся хозяин вызывал еще большее удивление, чем его лавка; неправдоподобно пыльный сюртук, борода и лицо — все казалось одинаково зеленым, но когда он заговорил, мы услышали голос культурного человека, и хотя мой спутник обращался к нему как к равному, тот отвечал ему, как старшему.

— Получили ли вы какие-нибудь отклики на объявление, которое я просил поместить для меня? — задал Тавернер вопрос субъекту табачного цвета, стоявшему перед нами.

— Нет, но я получил кое-какую информацию для вас — вы не единственный покупатель этого манускрипта.

— Моим конкурентом является?..

— Человек по имени Вильямс.

— Это мало о чем нам говорит.

— Почтовый штемпель был из Челси, — сказал старый продавец, многозначительно глядя на нас.

— О! — воскликнул мой работодатель. — Если этот манускрипт попадет на рынок, я не буду ограничивать вас в цене.

— Я думаю, что у нас появился некоторый повод для волнения, — заметил Тавернер, когда мы покидали лавку и ее покрытый пылью хозяин кланялся нам вслед. — Несомненно, Черные Ложи Челси слышали то же, что слышал я, и тоже претендуют на ритуал»

— Не думаете ли вы, что именно одна из Лож Челси уже добралась до этого ритуала? — спросил я.

— Нет, не думаю, — ответил Тавернер, — хотя они и проделали для этого большую работу. Что бы ни говорили о их морали, они не глупы и знают, что делают. Никто, ни одиночка, ни группа лиц, любительски занимающихся оккультизмом, не может владеть этим манускриптом, не имея настоящих знаний. Они знают достаточно, чтобы узнать ритуал, когда его увидят, и забавляются с ним, чтобы посмотреть, что получится. Возможно, никто не будет удивлен больше, чем они сами, если и в самом деле что-то получится.

Если ритуал будет находиться в подобных руках, я не буду беспокоиться о нем, но ведь им могут завладеть люди, которые будут знать, как его использовать, и станут злоупотреблять его силой, и тогда последствия будут значительно серьезнее, чем вы можете себе представить. Не будет преувеличением сказать, что, если это случится, это может повлиять на весь ход цивилизации.

Я видел, что Тавернер глубоко взволнован. Не обращая внимания на дорожные знаки, он устремился на шоссе, выбирая кратчайший путь домой.

— Я уплачу любую цену за этот манускрипт, лишь бы он попал мне в руки. Если же он не будет продаваться, я украду его, не колеблясь. Но как, во имя всего святого, мне найти его?

Мы возвратились в приемный покой, и Тавернер принялся мерить комнату большими шагами. Вскоре он поднял телефонную трубку и позвонил в лечебницу в Хиндхеде, чтобы сообщить старшей медсестре, что мы переночуем в городе. Так как в лондонской штаб- квартире на Харли-Стрит не было никаких условий для сна, я легко мог догадаться, что предстоит ночь бодрствования, которая пройдет в созерцании.

В такие ночи у меня были совершенно определенные обязанности: я знал, что должен охранять тело Тавернера, покинутое его душой, пока она странствует во внешней тьме в каких-то странных поисках самой себя и беседует с такими же, как она, — людьми, которые тоже могут покидать свои тела по собственной воле и путешествовать вместе с ним звездными путями, или же с теми, кто умер столетия назад, но до сих пор беспокоится о благе своих человеческих собратьев, которым они посвятили свои жизни.

Мы поужинали в маленьком ресторанчике на одной из улочек Сохо, где метрдотель в перерывах между подачей блюд вел с Тавернером метафизический спор на итальянском языке. Затем мы вернулись в свою квартиру на Харли-Стрит, ожидая, пока огромный город вокруг нас не отойдет ко сну и не обеспечит ночной покой для той работы, в которую мы собирались погрузиться. Вскоре после полуночи Тавернер решил, что подходящее время наступило, и расположился на широкой кушетке в приемной комнате, а я уселся у него в ногах.

Через несколько минут он уже спал, и пока я за ним наблюдал, я видел, как меняется его дыхание и сон переходит в транс. С его губ сорвалось несколько неразборчивых слов, случайных воспоминаний его прошлых земных жизней, затем глубокое свистящее дыхание ознаменовало переход на следующий уровень, и я понял, что он находится в том состоянии сознания, которое используют оккультисты для общения друг с другом с помощью телепатии. Это было похоже на «вслушивание» в беспроволочный телефон. Ложа говорила с Ложей через ночные глубины, пассивный мозг ловил вибрации и превращал их в слова, и Тавернер говорил тоже.

Однако нестройный гул посланий прервался на середине предложения. Это был не тот уровень, на котором Тавернер собирался работать этой ночью. Следующий свист в дыхании свидетельствовал о переходе в еще более глубокое гипнотическое состояние. В комнате наступила мертвая тишина и затем ее прервал голос, который не был голосом Тавернера: «Уровень Записей» — произнес он, и я догадался, что имел в виду Тавернер. Ничей другой мозг, кроме его, не мог бы воспользоваться столь необычным путем поиска манускрипта — изучением подсознательной памяти человечества. Тавернер вместе со своими коллегами-психологами понимал, что любая мысль и любое действие имеют свое отражение, хранящееся в подсознательной памяти человека, но он также понимал, что записи их хранятся в памяти Природы, и именно эти записи он собирался прочесть.

С уст лежащего без сознания человека срывались обрывки фраз, термины, имена, потом он сконцентрировался — эта мозаика исчезла и появилась осмысленная речь.

— Пятнадцатый век, Италия, Флоренция, Пьерро делла Коста, — пришел голос из глубин, потом последовал долгий вибрирующий звук, нечто среднее между телефонным звонком и звучанием виолончели, после чего голос изменился.

— Два сорок пять, четырнадцатое ноября, 1898 год, Лондон, Англия.

На какое-то время воцарилась тишина, которую почти сразу нарушил голос Тавернера.

— Мне нужен Пьерро делла Коста, который родился вновь 14 ноября 1898 года в два часа сорок пять минут.

Тишина. И снова зазвучал голос Тавернера, словно он говорил по телефону: — Алло! Алло! Алло! — Внезапно он получил ответ, так как тон голоса изменился. — Да, это говорит старший из Семи.

Голос его приобрел необычную царственную требовательность.

— Брат, где ритуал, который доверили тебе беречь?

Какой ответ был получен, мне трудно предположить, но после короткой паузы опять прозвучал голос Тавернера.

— Брат, искупи свою вину и верни ритуал туда, откуда ты его взял. — Затем он перевернулся на другой бок, состояние транса перешло в обычный сон и вскоре он проснулся.

Ошеломленный и разбитый, Тавернер восстанавливал свое сознание, и я налил ему горячего кофе из термоса, который мы всегда держали под рукой для подобных полуночных трапез. Я пересказывал ему, что произошло, а он удовлетворенно кивал между глотками дымящегося напитка.

— Хотел бы я знать, как Пьерро делла Коста решит свою задачу, — сказал он. — Современный человек не имеет ни малейшего представления о том, что для этого требуется, он будет слепо продвигаться вперед, понуждаемый подсознанием.

— Как он найдет манускрипт? — спросил я. — Почему он добьется успеха там, где вы потерпели неудачу?

— Я потерпел неудачу потому, что у меня не было никаких отправных моментов, чтобы установить контакт с манускриптом. Меня не было на земле, когда его похитили, и по этой же причине я не мог обнаружить его след в памяти разных народов. Вы же знаете, надо иметь точку опоры. Оккультная работа не делается по мановению волшебной палочки.

— Как же нынешний Пьерро может приступить к работе? — спросил я.

— Нынешний Пьерро не будет ничего делать, — ответил Тавернер, — поскольку он не знает как. Но его подсознательная память — это память грамотного оккультиста, которая под действием моих требований осуществит эту работу. Вероятно, она отправится в ту эпоху, когда манускрипт был передан Медичи, и проследит его последующую историю с помощью памяти народов — подсознательной памяти Природы.

— И что он будет делать, чтобы найти его?

— Как только подсознание найдет свою добычу, оно пошлет сигнал в память сознания, приказав ему отправить тело на поиски, и тогда современный молодой человек может оказаться в затруднительном положении.

— Откуда он узнает, что делать с манускриптом, когда найдет его?

— Однажды получивший Посвящение остается Посвященным навсегда. В трудные моменты или когда грозит опасность, Посвященный обращается к своему Учителю. Что-нибудь в душе этого юноши потянется, чтобы вступить в контакт, и он вернется в свое Братство. Рано или поздно он встретится с одним из своих Собратьев, который будет знать, что с этим делать.

Я был бы вполне признателен за пару часов сна на диване, пока горничная не будет вынуждена разбудить меня, а Тавернер, на которого «пребывание в подсознании» всегда, казалось, оказывало тонизирующее воздействие, объявил о своем намерении полюбоваться восходом солнца с Лондонского моста и предоставил меня самому себе.

Он вернулся как раз вовремя, чтобы отправиться завтракать, и я обнаружил, что он успел распорядиться о доставке к нам всех утренних и наиболее популярных вечерних газет. Весь день к нам шли нескончаемым потоком печатные издания, которые нужно было просматривать, так как Тавернер ждал известий об усилиях Пьерро делла Коста в поисках ритуала.

— Его первая попытка определенно будет какой-ни- будь слепой безумной вспышкой, — сказал Тавернер, — и она, вероятно, приведет его в руки полиции, а нашим долгом хороших Братьев будет спасти его, но это все равно послужит его цели, потому что он должен как бы «взять след» манускрипта, подобно охотничьей собаке.

На следующее утро наша бессонная работа была вознаграждена. Мы прочитали сообщение о необычной попытке ограбления в Сент-Джонс-Вуде. Известный до этого примерным поведением молодой банковский клерк попытался проникнуть в дом мистера Джозефа Коатса, для чего взобрался по наружной лестнице на подоконник столовой и на виду у всей улицы выбил стекло. На шум выбежал сам мистер Коатс, вооруженный палкой, которая ему, однако, не понадобилась, так как будущий грабитель (который так и не смог объяснить своего поведения) смиренно ждал, пока полицейский, которого тоже привлек учиненный им шум, отведет его в полицейский участок.

Тавернер немедленно позвонил в полицию, чтобы узнать, когда это дело будет рассматриваться в полицейском суде, и мы тотчас же отправились на поиски приключений. Мы заняли места за барьером, где было отведено место для публики, когда рассматривались дела об избиении жен и пьяных нарушителях порядка, и я принялся рассматривать соседей.

Недалеко от нас сидела девушка, резко отличающаяся от остальной жалкой публики. Ее бледное овальное лицо, казалось, принадлежало к иной расе, чем грубые лица кокни. Она напоминала святую со средневековой итальянской фрески, и др полного сходства ей не хватало лишь тяжелых парчовых одежд.

— Взгляните на женщину, — услышал я голос Тавернера у самого своего уха. — Теперь мы знаем, почему Пьерро делла Коста опустился до подкупа.

На скамье подсудимых, куда обычно попадали одни отбросы человеческого общества, сидел заключенный совсем другого типа. Молодой человек, утонченный, крайне напряженный, смущенно оглядывался в непривычном окружении и, поймав наконец взгляд оливковой мадонны на галерее, собрался с духом.

Он отвечал на вопросы судьи достаточно собранно, сказал, что его зовут Питер Робсон и что его профессия — клерк. Он внимательно слушал показания арестовавшего его полицейского и мистера Джозефа Коатса, а когда его попросили дать объяснения, ответил, что дать их не может. Отвечая на вопросы, он утверждал, что никогда прежде не был в этой части Лондона, у него не было никаких причины для того, чтобы здесь оказаться, и он не знает, почему он пытался влезть в окно.

Судья, который, казалось, вначале был настроен отнестись к подсудимому снисходительно, по-видимому, начал думать, что за этим упорным отказом от каких бы то ни было объяснений кроется злой умысел, и решил применить к нему более жесткие меры. Казалось, что дело оборачивается совсем плохо, когда Тавернер, нацарапав что-то на обороте визитной карточки, кивком головы подозвал судебного пристава и передал послание судье. Я видел, как тот прочитал написанное и перевернул карточку обратной стороной. Ученые звания Тавернера и адрес на Харли-Стрит удовлетворили его.

— Мне кажется, — сказал он подсудимому, — что у вас здесь есть друг, который может предложить объяснение вашему делу и готов поручиться за вас.

На лице подсудимого появилось удивление, он начал искать в зале знакомое лицо, и забавно было видеть его недоумение, когда к месту для дачи свидетельских показаний подошел весьма внушительный и прекрасно одетый Тавернер. Но затем, несмотря на замешательство, в глазах юноши внезапно промелькнула вспышка света. В его мозг проник какой-то проблеск из подсознания, и он молча стал ждать развития событий.

Мой коллега, представившись Джоном Ричардом Тавернером, доктором медицины, философии, естественных наук, магистром гуманитарных наук, бакалавром права, сообщил, что он дальний родственник подсудимого, который болен своеобразной болезнью, известной под названием раздвоение личности. Он уверен, что этого обстоятельства вполне достаточно для объяснения попытки ограбления причудой «другого я» юноши, склонного к преступлениям.

Да, Тавернер совершенно готов поручиться за юношу, и судья, явно почувствовавший облегчение от такого оборота дела, тут же взял с подсудимого подписку явиться в суд по первому требованию, и через десять минут после появления Тавернера на сцене мы уже стояли на ступеньках здания суда, где к нам присоединилась флорентийская мадонна.

— Я не знаю, сэр, ни кто вы, — сказал юноша, — ни почему вы мне помогли, но я вам очень благодарен. Могу я представить вам свою невесту, мисс Феннер? Она тоже вам очень признательна.

Тавернер пожал руку девушки.

— Я думаю, вам было не до завтрака, когда этот суд свалился вам на голову? — сказал он. Они согласились, что это действительно так.

— В таком случае, — заявил он, — я приглашаю вас на ранний ланч.

Мы сели в такси и прибыли в ресторан, где властвовал метафизический метрдотель. Здесь Питер Робсон сразу же решительно обратился к Тавернеру.

— Послушайте, сэр, — сказал он. — Я безгранично благодарен вам за все, что вы для меня сделали, но мне очень хотелось бы узнать, почему вы это сделали?

— Вы когда-нибудь грезили наяву? — спросил Тавернер совершенно не к месту. Робсон уставился на него в недоумении, но стоявшая рядом девушка внезапно воскликнула:

— Я знаю, что вы имеете в виду. Ты помнишь, Питер, истории, которые мы с тобой сочиняли, когда были детьми? О том, что мы принадлежим к секретному обществу, штаб-квартира которого в сарае, и стоит только сделать определенный знак, и люди узнают, что мы его члены, и будут бояться нас? Я помню, когда однажды нас заперли в судомойне за наши шалости, ты сказал, что если бы ты сделал этот знак, то пришел бы полицейский и приказал бы отцу выпустить нас, потому что мы принадлежим к могущественному Братству, которое не позволит запирать своих членов в судомойне. Именно так все и случилось, твой сон наяву осуществился. Но какое все это имеет значение?

— Что, в самом деле? — спросил Тавернер. Потом он повернулся к юноше. — Вы часто видите сны?

— Как правило, нет, — ответил он, — но позавчера я видел очень странный сон, который в свете последовавших за этим событий я бы назвал пророческим. Мне приснилось, что кто-то обвинил меня в преступлении, и я проснулся в ужасном состоянии.

— Сны — это странная штука, — сказал Тавернер, — и дневные и ночные. Я не знаю, какие из них более странные. Вы верите в бессмертие души, мистер Робсон?

— Да, конечно.

— Вам когда-нибудь приходила в голову мысль, что ваша вечная жизнь может простираться в обе стороны?

— Вы хотите сказать, — прошептал Робсон, — что все это не просто воображение? Может быть, это память?

— Другие люди видели тот же сон, — сказал Тавернер, — среди них я. — Он перегнулся через узкий стол и впился взглядом в глаза юноши.

— Что если я скажу вам, что точно такая организация, которую вы себе вообразили, существует, и что если, даже будучи ребенком, вы бы вышли на центральную улицу и сделали этот Знак, вполне вероятно, кто-то вам на него ответил бы?

Что если я скажу вам, что импульс, который заставил вас разбить окно, был не слепым проявлением инстинкта, а попыткой выполнить приказ вашего Братства, вы поверите мне?

— Я думаю, да, — сказал молодой человек. — В любом случае, даже если это неправда, я хотел бы, чтобы это стало правдой, потому что мне это нравится больше всего, что я когда-либо слышал.

— Если вы хотите узнать больше, — сказал Тавернер, — приходите сегодня вечером ко мне на Харли-Стрит, и мы сможем с вами обо всем поговорить.

Робсон пылко согласился. Да и кто отказался бы последовать за своими фантазиями, которые начали ма- териализовываться?

Расставшись с нашим новым знакомым, мы взяли такси до Сент-Джонс-Вуда и остановились перед домом, где как раз вставляли стекло в фасадное окно первого этажа. Тавернер передал свою визитную карточку швейцару, и нас провели в комнату, украшенную большими бронзовыми Буддами, статуэтками из египетских гробниц и картинами Уотса. Через несколько минут появился мистер Коатс.

— О, доктор Тавернер, — сказал он, — я полагаю, вы пришли в связи со странным поступком вашего юного родственника, который ломился вчера вечером в мой дом?

— Да, мистер Коатс, — ответил мой спутник, — я пришел выразить вам мои искренние извинения от имени нашей семьи.

— Не стоит извинений, — сказал хозяин, — насколько я понял, бедный юноша страдает от умственного расстройства?

— Перемежающаяся мания, — сказал Тавернер, движением руки показывая, что лучше переменить тему. Он оглядел комнату. — По вашим книгам я вижу, что ваше хобби совпадает с моим — тайные обряды древних религий. Я думаю, что могу считать себя в некотором роде египтологом.

Коутс сразу же клюнул на приманку.

— На днях я наткнулся на совершенно необычный документ, — сказал наш новый знакомый. — Я хотел бы показать его вам. Я думаю это вас заинтересует.

Он вынул из кармана связку ключей и вставил один из них в замок ящика бюро. К его удивлению, ключ легко вошел в скважину, а вытянув ящик он увидел что замок взломан. Он пошарил рукой по ящику и обнаружил, что тот пуст! Коутс переводил взгляд с меня на Тавернера и опять на ящик в полной растерянности.

— Когда я сегодня утром отправлялся в полицейский суд, этот манускрипт был здесь, — сказал он. — Что все это может значить? Сначала человек вламывается в мой дом и не делает никаких попыток что-либо украсть, а потом кто-то вламывается еще раз и, игнорируя действительно ценные вещи, берет то, что ни для кого, кроме меня, не представляет интереса.

— Так украденный манускрипт не имеет никакой ценности? — спросил Тавернер.

— Я отдал за него два с половиной шиллинга, — ответил Коутс.

— Так вы должны быть благодарны судьбе, что так легко отделались, — сказал Тавернер.

— Это дьявол, Роудз, — сказал он, когда мы вернулись в ожидавшее нас такси. — Кто-то из Черной Ложи Челси, зная, что сегодня утром Коатс будет занят в суде, изъял манускрипт.

— Что же нам делать дальше? — спросил я.

— Держаться за Робсона, мы можем работать только через него.

Я спросил Тавернера, как он намерен поступить в создавшейся ситуации.

— Вы собираетесь опять послать Робсона за манускриптом? — задал я вопрос.

— Я должен это сделать, — ответил Тавернер.

— Я не думаю, что Робсон будет удачливым грабителем.

— Я тоже так не думаю, — согласился Тавернер, — Мы должны вернуться к Пьерро делла Коста.

Робсон встретил нас на Харли-Стрит, и Тавернер пригласил его на обед.

После обеда мы возвратились в приемную комнату, где Тавернер, угощая сигарами, играл роль гостеприимного хозяина, — занятие, в котором он достиг совершенства, поскольку был одним из самых интересных собеседников, которых я когда-либо встречал.

Вскоре наш разговор перешел на Италию в эпоху Ренессанса и великие дни Флоренции и Медичи, а потом Тавернер начал рассказывать историю о неком Пьерро делла Коста, который в те далекие дни изучал оккультные ремесла и варил приворотное зелье для дам флорентийского двора. Он рассказывал историю очень живо, приводя множество подробностей, и я был очень удивлен, заметив, что внимание юноши отвлеклось от рассказа и что он явно углубился в свои собственные мысли, не замечая окружающего. Затем я понял, что он незаметно перешел в то состояние транса, с которым я уже был знаком по опыту со своим коллегой.

Тем не менее Тавернер продолжал рассказывать юноше, бывшему без сознания, историю о старом флорентийце: как он стал хранителем архива, как ему предложили взятку, как он преступил клятву, чтобы купить расположение женщины, которую он любил. Затем, подойдя к концу рассказа, Тавернер изменил тембр голоса и обратился к находящемуся без сознания юноше:

— Пьерро делла Коста, — сказал он, — зачем ты это сделал?

— Меня соблазнили, — послышался ответ, но не тем голосом, которым юноша говорил с нами. Это был голос мужчины, спокойный, глубокий, с чувством собственного достоинства, но дрожащий от волнения.

— Ты сожалеешь об этом? — спросил Тавернер.

— Да, — ответил голос, который не был голосом юноши. — Я просил Великих, чтобы они разрешили мне вернуть то, что я украл.

— Твоя просьба услышана, — сказал Тавернер. — Делай то, что ты должен сделать, и благословение Великих будет с тобой.

Юноша медленно выпрямился и сел, но уже при беглом взгляде было видно, что это был не тот человек, который стоит перед нами: через голубые глаза мальчика смотрел мужчина, зрелый, с твердым характером, исполненный решимости.

— Я иду, — сказал он, — исправить то, что я сделал. Помогите мне.

Втроем, он, Тавернер и я, мы направились к гаражу и вывели машину. — По какой дороге вы хотите ехать? — спросил мой коллега. Юноша указал на юго-запад и Тавернер свернул в направлении Марбл Арк. Направляемые человеком, который не был Робсоном, мы добрались до южной части Парк Лейн и наконец выехали к сплетению улиц позади Виктория Стейшен, затем повернули на восток. Остановились мы за Тейт Гэлэри, здесь юноша вышел.

— Дальше, — сказал он, — я пойду один. — И исчез в боковой улочке.

Хотя мы ждали уже полчаса, Тавернер не выключал двигатель.

— Возможно, придется быстро уезжать отсюда, — сказал он. Наконец, когда я уже начал беспокоиться, не придется ли нам провести ночь на открытом воздухе, мы услышали топот бегущего человека и в машину запрыгнул Робсон. Предосторожность Тавернера, не выключавшего двигатель, оправдалась, что подтвердил звук других шагов, следовавших за Робсоном по пятам.

— Роудз, — прокричал Тавернер, — побыстрее повесьте сзади плед. — Я сделал то, что он сказал, тем самым закрыв номерную табличку, и, когда первый из наших преследователей появился из-за угла, большой автомобиль набрал полную скорость. Путь был свободен.

Вплоть до Хиндхеда никто из нас не проронил ни слова.

В спальный корпус мы вошли так тихо, как только могли, и когда Тавернер включил свет в приемной, я увидел, что Робсон несет том весьма необычного вида, завернутый в пергамент. Не задерживаясь в приемной, Тавернер повел нас через спальный корпус к двери, которая, насколько я знал, вела в подвал.

— Идемте с нами, Роудз, — сказал Тавернер, — вы были свидетелем начала этой истории и вы увидите ее конец. Вы рисковали вместе с нами и, хотя вы не один из Нас, я знаю, что могу положиться на ваше благоразумие.

Мы спустились вниз по винтовой лестнице и направились по мощеному плитами коридору. Тавернер отпер дверь и пригласил нас в винный подвал. Мы прошли через него, и он отпер следующую дверь. Тусклый огонек едва рассеивал темноту вокруг нас, тревожно колеблясь на сквозняке. Тавернер включил свет, и к своему большому удивлению я обнаружил, что мы находимся в часовне. С трех сторон в стены были встроены высокие резные скамьи, а на четвертой находился алтарь. Мигающий свет, который я увидел в темноте, шел от плавающего фитиля светильника, подвешенного над нашими головами и служащего центром Великого Символа.

Тавернер зажег ладан в бронзовом кадиле и помахал им. Он вручил Робсону черное одеяние инквизитора, сам одел точно такое же, затем обе фигуры в сутанах, покрытые капюшонами, опустились на колени в пустой часовне лицом друг к другу. Тавернер начал читать что-то похожее на молитву. Я не могу судить о ее содержании, так как не знаю разговорной латыни. Затем последовала литания вопросов и ответов. Робсон, лондонский клерк, отвечал глубоким звучным голосом человека, привыкшего читать нараспев в огромных помещениях. Потом он поднялся на ноги, величественным шагом профессионала двинулся к алтарю и возложил на него потрепанный, покрытый плесенью манускрипт, который держал в руках. Он встал на колени, и какую формулу отпущения грехов произнесла нависшая над ним темная фигура, я не могу сказать, но он поднялся на ноги с видом человека, у которого с плеч свалилась непосильная ноша.

Затем Тавернер в первый раз заговорил на своем родном языке.

— Всегда в трудные и опасные минуты, — его низкий голос эхом отдавался в комнате, — делай этот Знак.

И я понял, что не оправдавший доверия человек искупил свою вину и возвращен в свое старое Братство.

Мы вернулись в мир, который был наверху, и человек, не бывший Робсоном, попрощался с нами. — Я должен идти, — сказал он.

— Вам, действительно, надо идти, — сказал Тавернер. — Вам лучше быть за пределами Англии, пока эта история не закончится. Роудз, не отвезете ли вы его в Саутгемптон? Я должен заняться другой работой.

Пока мы спускались по длинному склону, ведущему в Липхук, я изучал человека, который сидел рядом со мной. С помощью какой-то странной алхимии Тавернер разбудил давно умершую душу Пьерро делла Коста и наложил ее на современную личность Питера Робсона. Он излучал энергию, как лампа излучает свет, казалось, даже изменились черты его лица. Глубокие складки в углах рта придали твердость его подбородку, который до этого казался неопределенным, светлые голубые глаза, теперь запавшие, приобрели стальной блеск и стали твердыми, как у фехтовальщика.

Был уже седьмой час утра, когда мы по плавучему мосту въехали в Саутгемптон. Город был на ногах, так как портовые города никогда не спят, и мы расспросили дорогу до малоизвестной гостиницы, где Тавернер рекомендовал нам позавтракать. Это оказалась скромная таверна недалеко от въезда в порт. Когда мы вошли, подручный как раз раздвигал яркие занавески.

Известно, что незнакомцев не очень охотно принимают в маленьких тавернах, и никто не предлагал нам взять у нас заказ. Пока мы стояли в нерешительности, по деревянным ступенькам прогремели тяжелые шаги, и крепко сложенный человек с четырьмя золотыми галунами, обозначающими звание капитана, спустился в зал. Входя, он бросил взгляд в нашу сторону, ведь мы действительно были здесь достаточно неуместны, чтобы нас сразу заметить.

Его глаза привлекли мое внимание. У него был острый наблюдательный взгляд, столь характерный для моряка, но кроме этого он производил странное впечатление, как будто, глядя на вас, он старается не показать, что он вас видит, — его глаза фокусировались примерно на ярд за вашей спиной. Я часто наблюдал такой взгляд у Тавернера, когда тот хотел рассмотреть цвета ауры, этой удивительной эманации, которая для тех, кто умеет ее видеть, исходит из каждого живого предмета и служит верным показанием его внутреннего состояния.

Когда вошедший увидел моего спутника, его серые глаза заглянули в голубые, они передали друг другу едва уловимый знак, и моряк присоединился к нам.

— Я уверен, что вы знаете мою матушку, — сказал он, чтобы начать разговор. Робсон поддержал знакомство, хотя я готов был поклясться, что он никогда раньше не видел этого человека, и мы втроем перешли во внутреннюю комнату, чтобы съесть свой завтрак, который появился в ответ на громко отданный приказ нашего нового знакомого.

Без всяких преамбул он спросил, что нам нужно, и Робсон отвечал ему с той же готовностью.

— Я хочу покинуть страну возможно незаметнее, — сказал он. Наш новый друг отнесся к этому так, как будто это было самым обычным делом, когда человек без багажа хочет уехать подобным образом.

— Я отплываю сегодня в девять утра, иду на Золотой берег, в Луанду. Наш корабль, конечно, не похож на «Кьюнард», но мы будем рады, если вы отправитесь с нами. Однако вы не можете ехать в этой одежде, она лишь привлечет внимание толпы, чего, как я понимаю, вам не следует делать.

Он высунул голову через полуоткрытую дверь, отделявшую зал от подсобного помещения, и в ответ на его зов появился маленький толстый человек с белыми бакенбардами. После небольшого совещания незнакомец охотно согласился помочь. Очень быстро появился дешевый поношенный костюм из саржи и фуражка, которые, по заверению моряка, вполне соответствовали костюму стюарда, в качестве которого Питеру Робсону предлагалось уйти в море.

Покинув гостиницу, ставшую такой гостеприимной по воле таинственного Братства, мы направились к докам и, пройдя через путаницу подъездных путей, кранов и заливов, образующих местный пейзаж, мы прибыли на корабль нашего товарища, оказавшийся старой ржавой посудиной с грязно-белыми надстройками на верхней палубе.

В сопровождении капитана мы прошли в его каюту, являвшую разительный контраст с внешним видом корабля: массивный стол с настольной лампой, копия с этюда А. Дюрера «Молящиеся руки», солидная полка с книгами, а также ощутимый даже сквозь всепроникающий аромат крепкого табака острый пряный запах, навсегда остающийся в том месте, где регулярно курят ладан. Я стал изучать заголовки книг, так как они говорят о человеке больше, чем что бы то ни было другое. «Разоблаченная Изида» соседствовала с «Созидающей эволюцией» и двумя томами «Истории магии» Элифаса Леви.

На обратном пути в Хиндхед я много думал о той странной стороне жизни, с которой мне пришлось соприкоснуться.

Я получил еще один пример обширной разветвленности Общества. По просьбе Тавернера я навестил вернувшегося из рейса капитана, чтобы узнать новости о Робсоне. Однако он не смог мне их предоставить; он высадил юношу на берег в какой-то дыре на Западном Берегу. Стоя на причале, освещенный солнцем, он сделал Знак. Какой-то португалец-полукровка коснулся его плеча, и оба исчезли в толпе. Я выразил некоторое беспокойство за судьбу неопытного юноши на чужой земле.

— Не беспокойтесь, — ответил моряк. — Этот знак проведет его через всю Африку и поможет вернуться обратно.

Обсуждая это с Тавернером, я спросил его:

— Почему и вы, и капитан называете себя родственниками Робсона? По-моему это просто ничем не обоснованная ложь.

— Это не ложь, это правда — сказал Тавернер. — Кто есть моя Мать и кто есть мои Братья, если не Ложа и не посвященные в нее?