Воскресший

Утратив старую любовь, ты непременно обретешь новую

— Сколько человек в Приемной, Бэйтс? — спросил Тавернер у лакея, когда рабочий день в консультации на Харли-стрит подходил к концу.

— Двое, сэр, — ответил тот, — леди и джентльмен.

— А-а, — сказал Тавернер. — Хорошо, пригласите леди.

— Я думаю, они пришли вместе, сэр.

— Тогда пусть войдет джентльмен. Мужчина никогда не возьмет с собой жену в подобный поход, — добавил он, обращаясь ко мне. — Он приходит с другом. Но мужчина, будучи более слабым полом и нуждаясь в защите, когда дело касается его нервов, позволяет своей жене взять его с собой.

Однако несмотря на инструкции Тавернера, они вошли вместе, и лакей объявил о них как о полковнике и миссис Юстэйс. Он был высокий привлекательный человек, сильно загоревший под лучами тропического солнца, а она — одной из тех женщин, которые делают честь своей расе, — стройная, грациозная, скрывающая горящий в ней огонь породистого животного, потомок многих поколений, защищенных добрым именем и заслуженным чувством собственного достоинства. Они составляли прекрасную пару, одну из тех, какие любят изображать светские хроники, и оба выглядели вполне здоровыми.

Разговор начала жена:

— Мы, то есть мой муж хотел бы проконсультироваться с вами, доктор Тавернер, о том, что беспокоит нас в последнее время. Эго часто повторяющиеся ночные кошмары.

Тавернер кивнул. Муж не проронил ни слова. Я пришел к выводу, что его сюда притащила жена против его воли.

— Я всегда знаю, когда это приходит, — продолжала миссис Юстэйс. — Он начинает бормотать во сне, потом говорит все громче и громче и наконец вскакивает и мчится через комнату, с треском натыкаясь на мебель, пока я что-нибудь не сделаю, чтобы остановить его, а потом просыпается в ужасном состоянии. Не правда ли, Тони? — спросила она, поворачиваясь к мужчине, молча стоящему рядом.

Не получив ответа, она опять вернулась к своей истории.

— Как только я поняла, что кошмар регулярно повторяется, я стала будить его при первых признаках беспокойства, и это давало неплохие результаты. Он перестал метаться по комнате, но ни один из нас не отваживался лечь спать, пока не наступал рассвет. Если говорить откровенно, доктор, мне кажется, что это захватило и меня.

— Вас тоже мучат кошмары? — спросил Тавернер.

— Нет, не настоящие кошмары, а необъяснимое чувство опасности, как будто меня подстерегает опасный враг.

— Что говорит ваш муж, когда он разговаривает во сне?

— Ах, этого я не могу вам передать, так как он говорит на одном из местных диалектов. Я думаю, мне следовало бы выучить его, не так ли, Тони? Ведь все равно во время следующей кампании мы собираемся в Индию.

— В этом нет необходимости, — возразил ее муж, — мы не собираемся возвращаться в этот район. — Его приятный интеллигентный голос был под стать его внешности — это был тип быстро вымирающих правителей империи. Такие люди не подчиняются примитивной демократии.

Тавернер внезапно обратился к нему:

— Что вам снится? — спросил он, глядя прямо ему в глаза. На мгновение показалось, что между ними встала преграда, но тот ответил с самообладанием, которое дается хорошим воспитанием:

— Обычные известные вам вещи: трясина, хочется бежать и не можешь. Все это следовало бы оставить в детской.

Я не сенситив, но я знал, что он врет и что ничего никому сообщать он не намерен. Он пришел к Тавернеру, чтобы успокоить свою жену, а не потому, что жаждал помощи. У него, по-видимому, имелись свои мысли относительно природы этого несчастья, и они были таковы, что он не стремился их высказывать вслух.

Тавернер опять повернулся к его жене.

— Вы говорите, что кошмары передаются и вам? Могу ли я попросить подробно описать характер ваших ощущений?

Миссис Юстэйс посмотрела на своего мужа и заколебалась.

— Мой муж считает, что у меня слишком богатое воображение, — сказала она.

— И тем не менее, — попросил Тавернер, — расскажите мне о ваших фантазиях.

— От волнения я, конечно, полностью просыпаюсь, но иногда мне кажется, что я вижу туземку в темно-синих одеждах, со свисающими на лоб золотыми монетами и множеством браслетов на руках. Она кажется очень возбужденной, она пытается что-то сказать моему мужу, но когда я вмешиваюсь и бужу его, она старается меня оттолкнуть. Именно после того, как я его бужу, я начинаю ощущать чью-то недоброжелательность, как будто кто-то при первой же возможности попытается причинить мне боль.

— Боюсь, — сказал полковник Юстэйс, — что я основательно напугал свою жену.

Мы невольно повернулись и посмотрели на него с удивлением — тембр его голоса полностью изменился. Природное самообладание не позволило дрогнуть лицу полковника, но не смогло помешать ему напрячься всем телом, что выдал его голос — он был выше на пол-октавы и отдавал металлом.

— Я полагаю, — продолжал он, как бы стремясь отвлечь наше внимание, — что вы пропишете ей упражнения и свежий воздух, тем более, что это совпадает с моей собственной идеей: мы подумываем о поездке на побережье Кента для игры в гольф. Так что я смею надеяться, что чем скорее мы уедем, тем лучше, и поэтому нет смысла торчать в Лондоне без особых причин.

— Ты забываешь, дорогой, — вмешалась его жена, — что в субботу я должна открывать выставку туземного искусства.

— О да, конечно, — поспешно ответил он, — на субботу задержимся и отправимся в понедельник.

Последовала пауза. Похоже было, что беседа зашла в тупик. Миссис Юстэйс переводила умоляющий взгляд с мужа на Тавернера, но один не мог, а второй не хотел ей помочь. Я чувствовал, что она возлагала большие надежды на визит к Тавернеру и, не оправдав их, не знала, что предпринять против навалившегося рока.

Кроме того, мне показалось, что в ее глазах я прочел дурное предчувствие.

Тавернер наконец прервал молчание.

— Если полковник Юстэйс захочет когда-либо проконсультироваться со мной, — сказал он, — я буду очень рад помочь ему. Мне кажется, я мог бы быть ему полезен.

Услышав замечание, которое, видимо, попало в цель, наш невольный пациент вздрогнул и открыл рот, собираясь что-то сказать, но Тавернер, повернувшись к его жене, продолжал:

— И если миссис Юстэйс когда-либо понадобится моя помощь, я в равной мере буду в ее распоряжении.

— Я полагаю, что это маловероятно, — сказал ее муж, поднимаясь. — Ее здоровье в превосходном состоянии.

И когда Бэйтс в ответ на звонок Тавернера открыл дверь, мы с ними распрощались.

— Удивительный негодяй, — заметил я, когда дверь за ними закрылась.

— Еще не законченный, — сказал Тавернер. — В процессе своей эволюции он должен усвоить несколько вещей, и, если я не слишком ошибаюсь, он усвоит их очень быстро. Тогда мы опять о нем услышим. Никогда не смешивайте незрелый плод с испорченным.

Мы услышали о нем опять, и даже скорее, чем Тавернер ожидал, когда пару дней спустя я просматривал для него вечернюю газету, где было помещено сообщение о том, что миссис Юстэйс, в связи с внезапным недомоганием, не будет участвовать в открытии выставки индийского искусства в Эстон-гэлери, и эта задача будет выполнена другой светской знаменитостью.

— Конечно, это может быть инфлюэнца, — сказал я.

— Или колики, — сказал Тавернер. — Или даже воспаление коленного сустава, — добавил он, не желая разговаривать со скептиком.

Следующий сигнал пришел не так скоро, как я ожидал, рассчитывая увидеть полковника Юстэйса всякий раз, когда раздавался звонок. Но наконец он появился, и даже при беглом взгляде становилось очевидно, что он за это время распрощался со многим.

Поза, в которой он сидел, облокотившись на спинку стула, говорила о том, что он исчерпал все свои возможности — как умственные, так и физические, и Тавернер вынужден был облегчить его участь и начать разговор первым.

— Итак, вы пришли послушать меня? — спросил он. — Я всегда считал, что мой талант скрыт от всех, кроме тех, чей образ мыслей совпадает с моим.

— Моя жена слышала о вас, — последовал ответ. — Она интересуется… вашим направлением работ.

— А, она изучает оккультизм?

— Я не стал бы называть это изучением, — сказал Юстэйс, избегая слова «оккультизм». — Она занимается им по-любительски и ходит на лекции по восточному мистицизму, который похож на настоящий не более, чем… чем кошка на тигра, — добавил он, поддаваясь внезапному приливу эмоций и обращаясь к кошке экономки, устроившейся на коврике у камина. — Я молю Бога, чтобы она оставила это, — добавил он устало.

— Насколько я понимаю, — спокойно сказал Тавернер, — вы не сторонник этого предмета.

— Если бы вы задали мне этот вопрос неделю назад, — сказал Юстэйс, — я бы ответил нет, но сейчас… я не знаю, что сказать. Но одно я вам могу сказать, — воскликнул он, и сдерживаемое пламя опять прорвалось наружу. — Если оккультизма не существует, если вы не обладаете теми силами, которые себе приписываете, то что же это происходит с Эвелин?

— Насколько я понимаю, — спокойно сказал Тавернер, своим тоном и поведением давая понять, что руководство беседой он берет в свои руки, — вашу жену взволновало нечто такое, что, по-вашему мнению, имеет оккультное происхождение, хотя вы и не понимаете, что происходит?

— Я вполне понимаю, что происходит, — решительно ответил наш посетитель, — хотя я никогда и не верил этим сказкам.

— Вы расскажете мне подробности? — спросил Тавернер. — Тогда я смогу составить свое мнение.

— Я расскажу вам всю историю, — ответил полковник Юстэйс, — поскольку я не допускаю, чтобы, будучи умудренным опытом человеком, вы могли придать ей то же значение, что и моя жена. И не потому, что между нами нет полного доверия, но женщины не в состоянии понять некоторые вещи и нет смысла пытаться им их объяснить. Вы, может быть, помните, как во время предыдущей нашей беседы моя жена рассказывала о том, что к ней является женщина-туземка, и она слышит речь на индийском диалекте. По ее описанию мне кажется, что то, что она видит, — это образ женщины, которую я содержал некоторое время, служа в Бордере, и которая, как это иногда: случается, наделала много шума, когда я ее отослал прочь. Я часто слыхал, что, если мужчина вступает в… м-м… связь с туземками, они приобретают сверхъестественные способности ставить ловушки, удерживающие вашу душу своим дикарским колдовством. Я никогда этому не верил, смеялся, когда товарищ беспокоился о подобных вещах, но, Бог мой, это оказалось правдой. Эта женщина, с тех пор как она умерла, является мне во сне, а когда я женился на Эвелин, она обернулась коварной мстительницей.

— В каком состоянии сейчас ваша жена? — поинтересовался Тавернер.

— В состоянии помрачения сознания. Доктора говорят о сонной болезни, но, — он мрачно усмехнулся, — я знаю лучше. Я видел, как она входит в это состояние, и я знаю, что это такое. Уверяю вас, я слышал, как эти две женщины разговаривали между собой, Хунифа на ломаном английском, и я слышал ее так же ясно, как слышу вас, и с того времени — а прошло десять дней — Эвелин ни разу не возвращалась в полное сознание и ее силы постепенно угасают. Сегодня она мне сказала, что вряд ли переживет ночь, — добавил он срывающимся голосом и поднял руку, чтобы спрятать подергивание губ.

— Могли бы вы показать мне свою жену? — спросил Тавернер. — Мне трудно что-либо вам посоветовать, пока я не сделаю этого.

— Перед вашей дверью стоит машина, чтобы отвезти вас к ней, если вы согласны поехать.

— Прежде чем я это сделаю, я должен выяснить у вас одну вещь, — сказал Тавернер, — а именно: если услышав мой совет, вы решите ему следовать, вы должны будете идти до конца, так как нет ничего губительнее, чем начать оккультное предприятие, а потом отступиться от него.

— Если вы не сможете что-нибудь сделать, никто ничего сделать не сможет, — сокрушенно сказал Юстэйс, и мы последовали за ним в машину.

Когда я видел миссис Юстэйс в вечернем наряде, я подумал о том, как она прекрасна, но когда она в белом убранстве непринужденно лежала на своей белой кровати, она была похожа на мое мальчишеское представление об ангелах больше, чем что бы то ни было из того, что мне приходилось видеть среди произведений искусства. Я мог понять, почему муж обожает ее.

Мне не нужен был стетоскоп, чтобы определить, что жизнь ее угасает. Пульс в запястье не прощупывался, и только слабое шевеление шнурков на ее рубашке говорило о том, что она еще дышит. Не было ни малейшего сомнения, что она не переживет эту ночь. Она могла скончаться в любой момент.

Тавернер отослал из комнаты сиделку, а меня и Юс- тэйса заставил отойти подальше. Затем он уселся рядом с кроватью и пристально уставился в лицо лежащей без сознания женщины. По тому, как он сосредоточился, я знал, что его мозг ищет контакта с ее душой, где бы он ни произошел.

Я увидел, как он положил руку ей на грудь, и догадался, что он зовет ее вернуться в свое тело. И, как я и ожидал, я заметил, что ее дыхание становится более глубоким и размеренным, а с лица уходит восковая неподвижность.

Потом она заговорила, и при звуке ее голоса я едва смог удержать ее мужа, когда он тут же бросился к ней.

— Я хочу сообщить вам, — донеслась тихая невнятная речь, — что деньги возвращены, даже если они никогда не дойдут до вас.

Юстэйс издал стон и опустил голову на руки.

— Я также хочу сообщить вам, — продолжал невнятный голос, — что это должен был быть сын.

Тавернер снял руку с ее груди и ее дыхание замедлилось, а на лице опять запечатлелась маска смерти.

— Вам это что-нибудь говорит? — спросил он Юстэйса.

— Да, — ответил тот, поднимая лицо. — Это в точности подтверждает то, что я думал. Эго коварная Хунифа, это ее месть.

Тавернер вывел нас из комнаты.

— Я хочу знать все подробности, — сказал он. — Я не могу заниматься пациентом, пока их не узнаю.

Заметно было, что Юстэйс испытывает неловкость.

— Я скажу вам все, что смогу, — ответил он наконец. — Что бы вы хотели узнать? Вся история займет слишком много времени.

— Что послужило началом вашей связи с этой индийской девушкой? Была она профессиональной куртизанкой, или вы ее купили у ее родителей?

— Ни то, ни другое. Она заготавливала вязанки прутьев, а я наблюдал за нею.

— Любовная история?

— Вы можете называть это как вам угодно, хотя с тех пор, как я узнал, чем может быть любовь, мне не хочется вспоминать эту историю.

— Что послужило причиной вашего разрыва?

— Ну… видите ли, должен был появиться ребенок, и я не мог с этим смириться. Хунифа по-своему была достаточно хороша, но евроазиатский щенок — это было бы слишком. Я полагаю, такие связи обычно кончаются подобным образом.

— Итак, вы отослали ее назад к ее народу?

— Я не мог этого сделать, они, вероятно, убили бы ее, но я дал ей хорошую сумму, достаточную, чтобы помочь устроить свою жизнь; ведь немного нужно, чтобы сделать их счастливыми. Жизнь там достаточно проста.

— То есть вы снабдили ее достаточным капиталом, чтобы она могла устроить свою жизнь в качестве куртизанки?

— Э-э… да, я ожидал, что она их использует именно на это.

— Нетрудно догадаться, что вряд ли она могла бы сделать с ними что-нибудь еще.

— Там они не слишком много думают об этом.

— Некоторые касты думают, — спокойно ответил Тавернер. — Но она отослала деньги вам обратно, — продолжал он после паузы. — Что с ней случилось потом?

— Мне кажется, слуги что-то говорили о самоубийстве.

— То есть, она не приняла предложенную вами альтернативу?

— Нет, э-э… не приняла. Это неприятный случай и лучше всего о нем забыть. Я и не предполагал выйти из него безупречным, — пробормотал Юстэйс, вставая и прохаживаясь по комнате.

— В любом случае, — продолжал он с видом человека, собравшегося с духом, — что можно с этим сделать? Хунифа, видимо, знала об… э-э… оккультизме больше, чем можно было бы предположить, и вы тоже, по общему мнению, обладаете знаниями в этой области. Восток против Запада — кто победит?

— Я думаю, — ответил Тавернер своим спокойным голосом, — что победит Хунифа, так как правда на ее стороне.

— Но, — черт побери, девушка-туземка, они вообще ни о чем таком не думают.

— Видимо, она думала.

— Некоторые касты не слишком нетерпимы в вопросах нравственности, но она хотела добиться всех прав. Я дал ей достаточно, чтобы обеспечить отъезд до появления ребенка, — продолжал он, распрямляя плечи. — Почему она не придет ко мне и не оставит Эвелин в покое? Эвелин никогда не причиняла ей вреда. Я мог бы выдержать, сколько бы она меня ни мучила, но это… это совсем другое дело.

Наш разговор был прерван появлением сиделки.

— К миссис Юстэйс возвращается сознание, — сказала она. — Я думаю, вам лучше зайти.

Мы вернулись в комнату больной, и мое профессиональное чутье мне подсказало, что это последняя вспышка угасающего пламени.

Миссис Юстэйс узнала своего мужа, когда он опустился возле нее на колени, но я не думаю, чтобы Тавернер или я для нее что-нибудь значили.

Она смотрела на него со странным выражением лица, как будто она никогда не видела его раньше.

— Я не думала, что тебе это нравится, — сказала она.

Казалось, ее слова привели его в замешательство, и он не знал, что ответить. Тогда она опять прервала молчание:

— О, Тони, — сказала она, — ей было только пятнадцать.

И тогда мы поняли, что она хотела сказать.

— Какое это имеет значение, любимая, — прошептал стоящий возле нее человек. — Забудь все это. Единственное, что от тебя требуется сейчас, — это стать здоровой и сильной, а тогда мы обо всем поговорим. Когда тебе станет лучше.

— Я не хочу, чтобы мне стало лучше, — донесся голос с кровати. — Все так… так не похоже на то, чего я ждала. Я не думала, что тебе это нравится, Тони. Но, очевидно, все мужчины одинаковы.

— Ты не должна принимать это так близко к сердцу, дорогая, — ответил мужчина сокрушенно. — Каждый там так поступает. Должен так поступать. Виноват климат. Никто об этом не думает.

— Я думаю, — произнес голос, донесшийся издалека. — И должны были бы думать другие женщины, если бы узнали. Мужчины достаточно благоразумны, чтобы не говорить об этом. Женщины не смогли бы этого вынести.

— Но она не была одной из наших женщин, дорогая.

— Но она была женщина, и я женщина, и это причиняет боль всему женскому роду. Я не умею этого четко выразить, но я ощущаю… я ощущаю это как оскорбление всего лучшего, что есть во мне.

— Что же делать мужчинам за границей? — безнадежно произнес мужчина. — Это расплата за Империю.

— Это проклятие Империи, — донесся далекий голос. — Не удивительно, что они нас ненавидят. Я всегда задавала себе вопрос, почему мы никогда не становимся их друзьями? Потому что мы не упускаем случая надругаться над их женщинами. Это то, что никогда не забывается.

— О, не говори так, Эвелин, — сказал мужчина срывающимся голосом.

— Я не говорю это тебе, Тони, — ответила она. — Я люблю тебя так же, как всегда, но ты не сможешь этого понять, вот в чем беда. Я не упрекаю тебя за то, что ты взял ее, но упрекаю, и горько, за то, что ты ее бросил.

— Боже правый, — произнес Юстэйс умоляюще, ища у мужчин поддержки, — кто может понять женщину?

— И она не упрекает тебя, — продолжал голос, — ни за то, что ты ее взял, ни за то, что бросил. Она любила тебя и она тебя понимала. Она говорит, что ничего другого она и не ожидала. Она осуждает только себя, она не сердится на тебя, но она умоляет тебя вывести ее из затруднительного положения, она просит исправить сделанное зло.

— Чего же она хочет? Я сделаю все на свете, лишь бы она оставила тебя в покое.

— Она говорит, — голос, казалось, проделал длинный путь, как будто она говорила по междугороднему телефону, — что душа, которая должна была появиться на свет через нее и тебя, очень возвышенная душа, по сути, Махатма, как она ее называет. Кто такой Махатма?

— Один из тех людей, кто причиняет неприятности. Не стоит говорить о нем. Продолжай. Что она хочет от меня?

— Она говорит, что благодаря приобретенным ею знаниям в прошлом, она была избрана, чтобы произвести его на свет, а так как он должен примирить Восток с Западом, Восток и Запад должны примириться в нем. Кроме того, он должен появиться в результате большой любви. Я рада, что это была большая любовь, Тони. Это очищает ее от греха и так или иначе делает лучше.

Юстэйс повернулся к нам, потрясенный.

— И так как это большая честь, она требует большой жертвы; она должна была отказаться от любви прежде, чем произведет его на свет. Я думаю, это всегда происходит именно так. Она говорит, что ей предлагали выбор: она могла получить любовь человека из своей среды, дом и счастье, или же это могла быть краткая любовь человека из западного мира для того, чтобы мог получить жизнь великий Миротворец, и она выбрала последнее. По ее словам, она знала, на что идет, но это оказалось тяжелее, чем она предполагала. Она покончила с собой именно потому, что ты ей послал так много денег, так как она знала, что это облегчило бы твою совесть, а она не хотела ничего тебе облегчать.

— Знает Бог, что это не так, — простонал мужчина. — Она отомстила мне сполна. Чего еще хочет этот маленький дьявол?

— Она тревожится о душе Махатмы, — послышался ответ, — и из-за нее она не может успокоиться.

— Чего она от меня хочет?

— Она хочет, чтобы мы взяли эту душу.

— Но, Господи, что она имеет в виду? Метис? Ты… Эвелин, и черномазый? О небо! Нет, номер не пройдет. Я готов скорее увидеть тебя мертвой, чем это. Пусть она забирает своего треклятого Махатму и убирается с ним ко всем чертям!

— Нет, Тони, она не это имеет в виду, она хочет, чтобы мы, ты и я, взяли его.

— О, прекрасно, если мы сможем найти ребенка, конечно: все что угодно, если только ты выздоровеешь. Я пошлю его в Итон и Оксфорд, или Лхасу, или Мекку, или куда-нибудь еще, куда они только могут вообразить, если только они оставят тебя в покое.

— Я не хочу выздоравливать, — послышался голос из глубины подушек.

— Но, дорогая, — ради меня, — ты говорила, что еще меня любишь.

— Я не хочу выздоравливать, но я думаю, я должна, точно так же, как она должна была продолжать жить, хотя и не хотела, ради него.

— Ради кого?

— Ради души, которая должна была появиться на свет, души, которая появится теперь, ради Миротворца.

Последовала пауза. Потом она заговорила опять, и ее голос, казалось, креп с каждой фразой.

— Это будет очень трудно, Тони.

— Пока мы будем вместе, дорогая, мы справимся.

Миссис Юстэйс быстро оправилась от болезни, и радость ее мужа не знала границ. Он все это приписывал Тавернеру, хотя Тавернер был, по сути, лишь наблюдателем этой странной борьбы между жизнью и смертью, которая разрешилась сама собой. Юстэйс, подобно любому человеку, который живет на поверхности вещей и гордится самим фактом своего существования, скоро забыл внутренний смысл всей истории. У его жены была сонная болезнь, и, благодарение Богу, она прошла, чему он искренне рад, и оснований для радости у него предостаточно. Во-первых, пришло повышение по службе, и с должности командира полка он был назначен на один из важнейших административных постов, перешагнув через головы многих старших по званию. Таким же образом, благодаря неожиданной смерти кузена, он стал вероятным претендентом на его знатный титул. И, в-третьих, в довершение его радости, стало известно, что его род на нем не закончится.

Накануне их отплытия мы отправились с ними поужинать. Юстэйс чувствовал себя на седьмом небе, окруженный прибывающими по почте поздравительными телеграммами. Лицо его жены ни разу не утратило спокойного отрешенного выражения, приобретенного после путешествия на другие планы бытия, но в ее глазах не было радости, если не считать удовольствия от получаемого им удовольствия и довольно печальной улыбки, напоминающей улыбку человека, который наблюдает за любимым ребенком, получившим желанную безделушку.

Мы больше не слышали о них до тех пор, пока случайные разговоры не донесли до нас новости.

— Вы слышали о Юстэйсах? — спросил человек в моем клубе. — Он теперь генерал Юстэйс. Их ребенок черный, как уголь. У каждого возникает вопрос, что они собираются с ним делать? Это, наверное, означало бы его отставку, если бы он не обладал столь потрясающим влиянием на мятежников, с которыми никто другой справиться не может. Непонятно, как он добивается такого успеха, не умея с ними ладить и еще меньше их понимая. К тому же, им это нравится. Жаль ее, не правда ли? Невероятно славная женщина. Похожа на святую с витража. Невозможно понять все это.

Несколько лет спустя Юстэйсы опять появились на сцене. Теперь, унаследовав титул своего кузена, он стал баронетом и занимал какой-то высокий пост в индийском правительстве. Кроме того, это был полностью другой человек. Его волосы стали белы, как снег, и его лицо с глубокими морщинами и запавшими глазами противоестественно состарилось. Казалось довольно странным, что леди Юстэйс выглядела изменившейся меньше всех, если не считать того, что стала совсем бесплотной и казалась не от мира сего. Я пришел к заключению, что она ведет очень уединенный образ жизни, не принимая участия в светских делах, которые обычно увлекают многих женщин ее положения.

С ними был ребенок пяти лет, с черными, как смоль, волосами, темно-оливковой кожей, тоненькими ручками и ножками и парой синих, как море, глаз. Это были самые удивительные глаза, которые мне когда-либо приходилось видеть на лице ребенка. Их морская глубина соперничала с их синевой. Хотел бы я знать, что должна видеть душа, глядящая на свой родной Восток западными глазами.

Юстэйс отвел меня в сторону. Казалось, ему необходимо было открыть душу кому-нибудь, кто знает его историю. Показывая на ребенка и его мать, он сказал:

— Вы можете себе представить, что это означает для нас в нашем положении, а? Я беспокоюсь не о себе, — продолжал он, — но это так тяжело для нее. Вечное страдание. Муки, — добавил он.

Я услышал голос матери, обращающейся к Тавернеру:

— Вы тоже это заметили? — тихо говорила она. — Не чудо ли это? Что есть во мне, единственной из всех женщин, чтобы такое заслужить? — Затем, повернувшись к ребенку, она сказала:

— Знаешь ли ты, кто этот человек, дорогой?

— Да, — ответил тот. — Как я тебе говорил, он тоже один из Нас.

— Странный малыш, — сказал отец, гладя сына по голове. — Найдешь ли ты других своих друзей?