Третий разговор

Отобедав, мы возвратились в лабиринт. Я пребывал в задумчивости, меня одолевала жалость к графу, чьи чудачества было не так-то просто уврачевать; посему я никак не мог отвлечься от того, что он сказал, хотя сделал бы это, будь у меня надежда тем самым вернуть ему хоть крупицу здравого смысла. Я стал мысленно перебирать события древности, стараясь припомнить такое, которое могло бы служить аргументом против его бредней, ибо он и слышать не хотел об истинах Церкви, заявляя, что держится древней религии своих отцов-Философов. Бесполезно было взывать к его здравому смыслу, спорить с ним: кто знает, что творится в голове у этих каббалистов!

Мне пришло на ум, что все сказанное графом насчет лжебогов, коих он заменил сильфами и прочими стихийными духами, можно опровергнуть, вспомнив о языческих оракулах, повсюду в Писании именуемых бесами, а отнюдь не сильфами. Но поскольку я не знал, припишет ли граф речения оракулов какой-либо естественной причине, ибо это вполне может соответствовать принципам каббалистики, мне пришлось спросить у него, что он сам обо всем этом думает.

Хороший повод для начала разговора подсказали мне статуи, красовавшиеся перед входом в лабиринт.

— Великолепные скульптуры, — молвил граф, — в этом парке они производят особенно сильное впечатление.

— У кардинала, велевшего установить их здесь, — возразил я ему, — было воображение, нисколько не соразмерное с его великим гением. Он считал, что многие из этих фигур могли в свое время служить оракулами, оттого-то ему и пришлось выложить за скульптуры кругленькую сумму.

— Это недуг, свойственный многим, — отозвался граф. — Невежество заставляет обратиться к преступному идолослужению; люди бережно хранят и ценят идолов, кото рыми будто бы пользовались некогда бесы, чтобы внушить к себе почтение. О Боже! Неужто вам неведомо, что враги рода человеческого были в начале времен низринуты под землю, шагая по которой вы попираете плененных демонов, томящихся в вихрях мрака? Причуды кардинала нельзя назвать похвальными; их можно было бы извинить лишь в том случае, если бы он собирал здесь эти пресловутые бесовские изваяния, находясь в искреннем убеждении, что на самом-то деле они никогда не служили оракулами ангелов тьмы.

— Не думаю, — прервал я графа, — что подобные убеждения свойственны чрезмерно любознательным кардиналам, хотя вполне могут встречаться среди вольнодумцев. Не так давно некое собрание, созванное специально для обсуждения данного вопроса, высказалось устами своих мудрейших и образованнейших участников в том смысле, что-де все эти так называемые оракулы — всего лишь плутовство жадных языческих жрецов или политическая уловка тогдашних правителей.

— Уж не были ли участниками этого заседания магометане, входящие в состав посольства, направленного к вашему королю? Уж не они ли решили разобраться в этом вопросе?

— Нет, сударь, — ответил я.

— Так какой же тогда религии держатся эти ваши господа, не ставящие ни в грош свидетельства Священного Писания, в которых неоднократно упоминаются различные оракулы? И среди них те прорицатели, что вещали с помощью частей своего тела, предназначенных для умножения рода человече ского, а человек — это, как известно, образ и подобие Бога.

— Я имел в виду всех этих чревовещателей, коих Саул изгнал из своего царства, — подтвердил я, — осталась лишь единственная волшебница, одной ногой уже стоявшая в могиле — это ее властный голос воскресил Самуила, предрекшего гибель Саулу. Но наши ученые мужи никак не могут согласиться с тем, что оракулы и впрямь существовали.

— Если Писание их не убеждает, — молвил граф, — следует обратиться к древней истории, в которой сыщется тьма тьмущая самых убедительных доказательств. Вспомним обо всех этих девах-пророчицах, беременных судьбами смертных и порождающих дурную или благую участь для того, кто их вопрошает. Призовем в свидетели Иоанна Златоуста и Оригена: они упоминают о божественных людях, коих греки именовали «энгастримандрами», из утроб этих людей исходили самые знаменитые пророчества. А если вашим господам не по душе ни Писание, ни свидетельства отцов церкви, им следовало бы перечесть Павсания, рассказывающего о девах, которые превратились в голубок и в этом обличье изрекали пророчества в Додонском святилище. Можно напомнить им и о составляющих славу вашей страны галльских девах: они не только изрекали пророчества, но и умели на глазах у вопрошавших превращаться в кого и во что угодно, а также могли усмирять бури на море и врачевать неизлечимых больных.

— Все эти чудесные доказательства принято теперь считать апокрифическими, — вставил я.

— Неужто они стали таковыми лишь в силу своей древности? Тогда вспомните об оракулax, продолжающих звучать и в наши дни.

— И где же они звучат?

— В Париже.

— В Париже? — воскликнул я.

— Да, в Париже, — повторил граф. — Как вы, мастак по части библейской истории, можетe этого не знать? Разве не вопрошаем мы оракулов в бокале с водой или в пруду, не обращаемся к оракулам воздушным при помощи зеркал? Разве не случается нам таким образом отыскать потерянные четки или вернуть украденные часы? Разве не узнаём мы с помощью всего этого новости из дальних стран, не видим тех, кто находится далеко от нас?

— Хе-хе-хе, сударь, что за сказки вы мне называете?

— Никакие это не сказки, — возразил граф, — я говорю лишь о том, что происходит каждодневно и чему нетрудно найти тысячи свидетелей и очевидцев.

— Не верю я ничему этому! Уж если наши судейские чины готовы покарать любой невинный поступок, то идолопоклонства они и подавно не потерпели бы…

— Скажите пожалуйста какая прыть! — прервал меня граф. — Во всем этом не так уж много чертовщины, как вам кажется. Провидение не допустило бы утраты человечеством тех остатков Философии, что уцелели после прискорбного крушения Истины. Если нам удалось сохранить хоть какую-то память об устрашающей силе божественных имен, то не станете же вы утверждать, будто мы утратили почтение и благоговение к величайшему из них — имени Агла, с помощью которого творятся все эти чудеса, даже если оно призывается невеждами и грешниками, не говоря уже о настоящих каббалистах? Если бы вам захотелось убедить ваших ученых мужей в истинности пророчеств, достаточно было бы, призвав на помощь все ваше воображение и вашу веру, обратиться лицом к востоку и громко произнести имя Агла…

— Я, сударь, поостерегся бы прибегать к подобным доводам в обществе людей разумных, которые как пить дать сочли бы меня фанатиком. Они ни за что не поверили бы мне, да к тому же и я сам вряд ли смог бы осуществить сию каббалистическую операцию, поскольку веры у меня еще меньше, чем у них.

— Полно, полно, — утешил меня граф, — если у вас нет веры, мы поможем вам обрести ее. А если ваши господа не желают верить тому, что собственными глазами могут видеть в Париже, напомните им одну сравнительно недавнюю историю. Я имею в виду того необыкновенного человека, который, по свидетельству Селия Родигинуса, в конце прошлого века изрекал пророчества с помощью того же органа, что и Эврикл у Плутарха.

— Я не стал бы приводить в свидетели Родигинуса: во-первых, цитировать нужно точно, а во-вторых, поговаривают, что упомянутый им человек был наверняка сумасшедшим.

— Слишком уж по-монашески все это звучит, — отозвался граф.

— Сударь, — продолжал я, — несмотря на истинно каббалистическое отвращение, которое вы питаете к монашеской братии, я никак не могу с вами согласиться. Мне кажется, не стоит ни огульно отрицать само существование оракулов, ни утверждать, что дело тут обошлось без вмешательства бесов. Ибо святые отцы и теологи…

— Ибо святые отцы и теологи, — перебил он меня, — до сих пор не могут согласиться с тем, что премудрая Самбетея, старейшая из Сивилл, была дочерью Ноя…

— Какая разница, кому она приходилась дочерью?

— Разве не пишет Плутарх, — продолжал граф, — что старейшая из Сивилл была первой из тех, кто начал изрекать пророчества в Дельфах? Дух, вещавший из ее чрева, никак не мог быть ни дьяволом, ни Аполлоном, ибо идолопоклонство зародилось много позже смешения языков; неразумно приписывать отцу лжи и сами священные «Книги Сивилл», и почерпнутые из них отцами церкви доказательства истинной веры. К тому же, сын мой, — продолжал он, улыбаясь, — не вам расторгать брак, заключенный великим кардиналом между Давидом и Сивиллой, не вам обвинять сего ученейшего мужа в том, что он поставил на одну доску великого пророка и несчастную женщину, якобы одержимую бесом! Ибо нужно принять одно из двух: либо Давид подкрепляет свидетельство Сивиллы, либо Сивилла умаляет авторитет Давида.

— Прошу вас, сударь, — прервал я его, — говорить более серьезным тоном.

— Да я и сам не против, но при условии, что вы не обвините меня в чрезмерной серьезности. Как вам кажется, может ли демон пойти против себя самого? Может ли он действовать вопреки собственным интересам?

— Почему бы и нет?

— Почему бы и нет? Да потому, что с этим не согласился бы Разум Божий, как его удачно и великолепно называл Тертуллиан. Сатана никогда не пойдет против себя самого. Из этого следует, что либо демон никогда не вещал посредством оракулов, либо никогда не действовал в ущерб себе. Следует из этого и вот еще что: если пророчества противоречили интересам демона, значит, вовсе не он вещал через оракулов.

— А не мог ли сам Господь, — спросил я, — вынудить демона свидетельствовать истину, обращая таким образом свои речи против себя же самого?

— Мог, но не сделал этого.

— Да у вас, оказывается, здравого смысла побольшe, чем у монахов! — воскликнул я.

— Готов с этим согласиться, — продолжал граф, — но должен чистосердечно признать, что мне не хотелось бы опираться на свидетельства отцов церкви в данном вопросе, невзирая на все благоговение, которое вы питаете к сим великим мужам. Сама их религия, а также довольно пристрастное отношение к интересующему нас предмету, не говоря уже об их любви к истине, могли бы посеять в них предубеждения на сей счет. В свое время, видя эту истину нагой и нищей, они принялись приукрашивать ее и выряжать в одежды лжи; они были всего лишь людьми и, следовательно, согласно выражению поэта синагоги, могли быть лишь ненадежными свидетелями. Посему я вынужден обратиться к человеку, коего невозможно заподозрить ни в чем подобном: это язычник, но язычник совсем иной породы, нежели Лукреций, Лукиан или эпикурейцы; это язычник, привязанный к бесчисленным богам и демонам, битком набитый всевозможными предрассудками, великий маг или по крайне мере возомнивший себя таковым и, следовательно, великий поборник всяческой чертовщины; вы поняли, что я имею в виду Порфирия. Вот — слово в слово — несколько сообщаемых им пророчеств.

Оракул

«За сферой небесного огня вечно сияет некое неугасимое пламя, источник жизни и всех живых существ, первоначало всех вещей. Это пламя все порождает и все истребляет. Мы познаем его благодаря ему самому, оно вездесуще, бестелесно и нематериально, оно окружает небеса, испуская из себя малые искры, которые мы называем Солнцем, Луною и звездами. Вот что я знаю о Боге; не старайся же знать о Нем большего, ибо Он превосходит твое разумение, каким бы мудрецом ты ни был. Знай, кроме того, что ни один грешник или злодей не в силах укрыться от лика Бога. Никакие уловки и самооправдания не ускользнут от Его всевидящих очей. Все полно Богом, Бог повсюду».

— Ну, как по-вашему, сын мой, — спросил граф, — сильно отдает чертовщиной?

— По крайней мере, — отвечал я, — демон выведен в надлежащем ему обличье.

— А вот еще одно пророчество, возвещающее еще более возвышенные мысли.

Оракул

«В Боге содержится неизмеримая бездна пламени, но сердцу человеческому не надо бояться сего божественного огня. Это пламя не спалит его, а лишь овеет благодатным теплом, с помощью которого поддерживаются в мире гармония и порядок. Все существует только благодаря ему, этим огнем и является сам Бог. Никем не порожденный, не имеющий матери, Он ведает все, а мы не ведаем о Нем ничего. Он неколебим в замыслах своих, ими Его неисповедимо. Вот что такое Бог; что касается нас, Его вестников, то мы — всего лишь малая Его частица».

— Ну, что вы скажете на все это? — снова спросил меня граф.

— Скажу, что Бог все-таки может принудить отца лжи к свидетельству Истины.

— Тогда выслушайте еще одно — оно должно избавить вас от всех сомнений.

Оракул

«…Прорицатели, восседающие на треножниках, плачьте, творя надгробные моления по своему Аполлону! Увы, он смертен, он скоро умрет, он угаснет, его погубит свет небесного пламени».

— Теперь вы видите, сын мой, что, кто бы ни вещал словами этих пророчеств, втолковывая язычникам понятия Сущности Бога, Его Единства, Бесконечности и Вечности, он признаёт себя смертным, считает себя лишь искрой Божьей. Стало быть, так говорит отнюдь не демон, ведь демон бессмертен и Бог не принуждает его отрицать это. Известно, что Сатана не может пойти против себя самого. И есть ли у него более нелепый способ заставить род людской поклоняться ему, чем проповедовать бытие единого Бога? Дьявол не признает себя смертным, и с каких это пор, позвольте вас спросить, он преисполнился такого смирения, что начал отрицать собственную природу? Итак, вы видите, сын мой, что если первоначало, именуемое Богом Философов, существует, то им никак не может быть демон, якобы вещавший посредством оракулов.

— Но если им не был демон, либо бесстыдно лгавший, что он смертен, либо, принуждаемый Богом говорить правду, то кому ваша каббала приписывает действительно сбывшиеся пророчества? Уж не земным ли испарениям, как это утверждали Аристотель, Цицерон и Плутарх?

— Все что угодно, только не это, сын мой, — молвил граф. — Благодаря священной каббале я не страдаю столь больным воображением.

— Неужели это мнение кажется вам плодом такого воображения? Ведь высказывавшие его авторитеты слывут людьми здравомыслящими.

— В данном вопросе, сын мой, они далеки цепкого здравомыслия: приписывать земным испарениям какую бы то ни было роль в прорицаниях оракулов просто безрассудно. Возьмите, например, описанного Тацитом человека, который явился во сне жрецам храма Геркулеса в Армении и велел готовиться к встрече с ловцами, отправившимися на охоту. Этот сон еще можно объяснить влиянием земных испарений, но когда под вечер усталые охотники с пустыми колчанами и впрямь явились в храм, а наутро в лесу обнаружилось столько битой дичи, сколько было стрел у них в колчанах, то ни о каких испарениях уже не могло идти и речи. Тем паче о дьяволе, ибо нужно иметь совершенно превратные и отнюдь не каббалистические понятия об этом Божьем супостате, чтобы поверить в то, что охотникам было позволено развлекаться, гоняясь за сернами и зайцами.

— Чем же объясняет все это ваша божественная каббала? — осведомился я.

— Не спешите, — ответил он. — Прежде чем я раскрою вам сию тайну, мне надобно рассеять ваше заблуждение относительно этиx пресловутых испарений, о которых вы начитались у Аристотеля, Плутарха и Цицерона. Вы могли бы еще процитировать Ямвлиха: при всем своем уме, он некоторое время придерживался таких же ложных взглядов, пока сам не опроверг их в «Книге мистерий», где он подробно разбирает этот вопрос. Пьетро д'Апоне, Помпонацци, Левинит Сиренеус Луцилий Ванико пришли в восторг, отыскав сходные опровержения и у других античных классиков. Все так называемые вольнодумцы, говоря о вещах божественных, нередко выдают желаемое за действительное и не хотят видеть в пророчествах ничего сверхчеловеческого из страха признать что-либо, превосходящее человека. Они боятся встречи с иерархиями духовных существ — вместо этого они предпочли бы измыслить такую, что ведет прямехонько в бездну небытия. Вместо того чтобы воспарить к небесам, они копаются в земле; вместо того чтобы искать среди существ, превосходящих человека, причины его возвышенных озарений и проблесков божественности, они приписывают каким-то там испарениям свойство проникать в будущее, раскрывать сокровенное и возноситься до познания высочайших божественных тайн.

Такова плачевная участь человека, снедаемого духом противоречия и желанием во что бы то ни стало думать обо всем иначе, нежели остальные. Но ничего путного у таких людей не получается, они только и знают, что топчутся на месте. Эти вольнодумцы, не желая признать зависимости человека от субстанций менее материальных, чем он сам, силятся подчинить его каким-то испарениям, не принимая в расчет, что не может существовать ни малейшей связи между этим химерическим дымом и человеческой душой, между этой надуманной причиной и чудесными ее следствиями; будучи просто-напросто чудаками, они мнят себя людьми здравомыслящими, отрицая существование духов, корчат из себя вольнодумцев.

— Неужели, сударь, их чудачества так сильно вас волнуют? — прервал я графа.

— Ах, сын мой, — молвил он в ответ, — эти чудачества на самом деле — чума для здравого смысла и камень преткновения для самых сильных умов. Каким бы великим логиком ни был Аристотель, даже ему не удалось избежать ловушки, в которую заводят людей обуревающие их чудачества и фантазии.

— Так оно было и с Аристотелем, — поддакнул я, — он не смог избежать путаницы и противоречий. В своих книгах, «О происхождении животных» и «Этика», он говорит, что рассудок и понимание даются человеку извне, а не переходят как бы по наследству, от родителей; изучая духовные проявления, он приходит к выводу, что наша душа обладает совсем иной природой, нежели ожидаемый ею телесный состав, лишь затрудняющий наши мыслительные возможности, а вовсе им не споспешествуя.

— Каким же слепцом был бедный Аристотель, если, согласно вам, наш материальный состав не может служить источником возвышенных мыслей! Что уж тут говорить о каких-то жалких испарениях — могут ли они быть причиной наших мыслительных способностей и того экстаза, в который впадают пифии, изрекая свои пророчества? Вы и сами видите, сын мой, что наш древний вольнодумец заблуждался и сам себе противоречил, находясь в плену собственного сумасбродства.

— Вы, сударь, рассуждаете весьма здраво, — отозвался я, обрадованный тем, что мой собеседник и впрямь заговорил как человек, находящийся в здравом уме; это вселило в меня надежду, что его недуг может поддаться излечению, если только Богу будет угодно…

— Плутарх, — перебил мои размышления граф, — столь основательный в других сочинениях, не вызывает ничего, кроме жалости, своим диалогом «Отчего прекратились речения оракулов», где он позволяет себе оспаривать недоступные его уму и неоспоримые истины. Чего он только не придумывает! Но ведь если причиной вдохновения прорицательниц считать испарения земных недр, то все приблизившиеся к треножнику, а не одна только восседающая на нем девственница были бы охвачены таким же порывом озарения. Но как эти пары связаны с чревовещанием? Они вызываются естественными причинами, и посему действие их должно быть постоянным и непрерывным; почему же тогда прорицательницы впадают в экстаз лишь тогда, когда к ним являются вопрошатели? Не менее важен и другой вопрос: отчего земля перестала испускать эти божественные испарения? Стала ли она совсем не тою землей, какой была прежде? Получает ли она откуда-то совсем иные влияния? Омывают ли ее иные моря и иные реки? Кто решился замуровать ее поры, изменить саму ее природу?

Меня приводят в восторг Помпонацци, Луцилий и прочие вольнодумцы, принявшие идею Плутарха, но переиначившие ее на свой лад. Будучи человеком здравомыслящим, он рассуждал более справедливо, чем Цицерон и Аристотель; однако, не зная что сказать по поводу всех этих оракулов, после долгих колебаний остановился на том, будто исходящие из земных недр испарения вызваны неким божественным духом; божественными, по его мнению, были и необычайные озарения и прорицания жриц Аполлона. «Эти пророческие пары, — писал он, — суть дыхание божественнейшего и святейшего существа».

Что же касается Помпонацци и Луцилия с современными атеистами в придачу, то они не могли согласиться с таким объяснением, подразумевающим существование некоей божественной силы. «Эти испарения, — говорят они, — сродни тем парам, коими отравляются иные меланхолики, страдающие разлитием желчи и начинающие вследствие этого вещать на языках, которых вовсе не знают. Но Ферпель убедительно опроверг этих нечестивцев, доказав, что такая зловредная жидкость не может явиться причиной глаголания на незнакомых языках, каковое является одним из чудеснейших следствий нашего разумения. Впрочем, и он был так же непоследователен, приписав дар Пселлу и другим людям, не сумевшим достаточно глубоко проникнуть в тайны нашей божественной Философии. Не зная, чем объяснить эти поразительные явления, он, подобно монахам и базарным кумушкам, приписал их дьяволу.

— А кому же их следует приписывать? — осведомился я. — Жду не дождусь, когда же вы раскроете передо мной сию каббалистическую тайну.

— На нее набрел и сам Плутарх, но у него не хватило духу на том и остановиться. Этот язычник утверждал, что чревовещание не очень-то пристойное занятие для величественных богов, но в то же время оно превосходит духовные способности человека. Боги оказали огромную услугу философии, поставив между самими собой и людьми неких смертных посредников, коим можно приписать все, что не под силу слабым людям, и которые в то же время не дерзают приблизиться к божественному величию. Таково мнение всей древней философии. Платоники и пифагорейцы переняли его у египтян, а те в свою очередь унаследовали от Иосифа и прочих иудеев, живших в Египте до перехода через Чермное море. Иудеи называли таких существ, посредников между ангелом и человеком, „садаимами“, а греки, поменяв порядок слогов в этом наименовании и прибавив к ним еще одну букву, нарекли их „даймонами“. Судя по описанию античных авторов, эти демоны были воздушным переплетением, властвующим над природными стихиями, но племенем смертным и способным к деторождению. В наш век, несклонный к разысканию истины в ее первоистоках, то бишь в иудейской каббале и теологии, мало кто подозревает о существовании этого воздушного народа, тогда как иудеи были наделены особым даром, позволявшим общаться и беседовать с его представителями.

— Вы, сударь, как мне кажется, снова вернулись к своим сильфам, — заметил я.

— Да, сын мой, — ответствовал он. — Поклонение терафимам было лишь внешней церемонией, которую иудеям приходилось соблюдать ради общения с этими существами. Пророк Михей, жалуясь в книге Судей Израилевых на то, что у него отняли огонь богов, оплакивал лишь утрату небольшой статуэтки, посредством которой с ним общались сильфы. Бог, коего Рахиль похитила у своего отца, был еще одним терафимом. Но ни Михей, ни Лаван не сделались идолопоклонниками, ведь не стал бы Иаков целых четырнадцать лет жить в доме человека, чтущего идолов, а затем вступать с ним в родство, взяв себе в жены его дочь. Все они общались с сильфами, и мы знаем из преданий, что синагога считала такое общение позволительным и что идол жены царя Давида был на самом деле терафимом, позволявшим ей советоваться со стихийными духами, ибо не мог великий пророк смириться с идолопоклонством в собственном доме.

После того как Господь, карая человечество за первородный грех, перестал заботиться о спасении мира, эти стихийные духи принялись посредством оракулов сообщать людям то, что им известно о Боге, призывать их к добродетели, давать им мудрые и полезные советы, которые во множестве сохранились в сочинениях Плутарха и прочих древних историков.

Но как только Господь сжалился над миром и возжелал сам стать его спасителем, этим малым учителям пришлось уступить Ему место — именно так и объясняется молчание оракулов.

— Из ваших речей следует, что оракулы и в самом деле имели место и что посредством их вещали сильфы, доныне являющиеся нам в склянках и зеркалах.

— Да, то были сильфы и саламандры, гномы и ундины, — уточнил граф.

— Если это так, — молвил я, — всех ваших стихийных духов следует считать существами довольно бесчестными.

— Это еще почему? — удивился мой собеседник.

— Да может ли быть что-либо столь бесчестное, как двусмысленные ответы, которые они всегда нам дают?

— Так-таки уж и всегда? — продолжал граф. — Разве двусмысленно выражалась описанная Тацитом сильфида, предсказавшая некоему жившему в Азии римлянину, что ему суждено стать проконсулом? Разве Тацит не утверждает, что так оно и случилось? А вспомните знаменитые письмена и статуи, посредством которых несчастный испанский король Родригес узнал о том, что его любопытство и самонадеянность будут наказаны темнокожими воинами, коим было суждено покорить Испанию и долгое время править ею! Что может быть яснее этих пророчеств, сбывшихся в тот же год? Разве мавры не свергли с престола изнеженного короля? Вам известна эта история, и вы должны понимать, что дьявол, лишившийся после прихода Мессии всех своих владений, никак не мог быть автором подобного пророчества: оно наверняка принадлежит какому-нибудь великому каббалисту, вдохновленному одной из самых мудрых саламандр. Это племя стихийных духов особенно ценит в людях целомудрие и предупреждает нас о несчастьях, которые вызываются отсутствием оной добродетели.

— Но скажите мне, сударь, считаете ли вы столь уж целомудренной и достойной каббалистического почтения ту двусмысленную часть тела, которую ваши сильфы и саламандры избрали для проповеди своей морали?

— Ах, — рассмеялся мой собеседник, — какое же у вас больное воображение! Разве не ясна вам физическая причина, притягивающая огненных саламандр к самым пламенным участкам нашей плоти?

— Я все уразумел с полуслова, сударь, вы можете не продолжать.

— Что же касается темноты некоторых пророчеств, — произнес граф серьезным тоном, — той темноты, что вы называете обманом и надувательством, то не является ли мрак обычным обиталищем истины? Самому Богу было угодно скрыть ее темным покровом, а вечный оракул, оставленный Им своим чадам — я разумею божественное Писание, — также окутан благоговейной темнотой, которая смущает и сбивает гордецов с пути истинного, тогда как исходящий от Писания свет направляет на этот путь людей смиренных.

Если, сын мой, вас смущает только это, я посоветовал бы вам не медлить со вступлением в общество стихийных духов. Вы найдете их честными, мудрыми, благожелательными небоязненными. Я уверен, что вы начнете с саламандр, ибо в вашем гороскопе наиболее сильно влияние Марса, из чего следует, что во всех ваших поступках немало огня и пыла. Но что касается брачных уз, тут вам следовало бы остановиться на какой-нибудь сильфиде, поскольку Юпитер у вас в восхождении, а Венера в секстиле. Вспомните, что именно Юпитер властвует над воздушной стихией и ее обитателями. Однако здесь следовало бы и посоветоваться с собственным сердцем, ибо, как вы в свое время узнаете, Мудрец руководствуется прежде всего влиянием внутренних светил, а созвездия внешнего неба служат ему лишь затем, чтобы поверять это влияние внутреннего неба, сокрытого во всех живых существах. Итак, откройте же мне, на ком вы решили остановить свой выбор, и мы займемся заключением вашего союза с представительницей того племени стихийных духов, которое вам более всего по вкусу.

— Я полагаю, сударь, что в подобном деле необходима некоторая осмотрительность.

— Весьма достойный ответ, — молвил граф, кладя руку мне на плечо. — Поразмышляйте обо всем этом и посовещайтесь с тем, кого зовут ангелом Великого Совета. Становитесь же на молитву, а я появлюсь у вас завтра в два часа пополудни.

Мы возвратились в Париж. По дороге граф занимал меня речами, направленными против атеистов и вольнодумцев; мне никогда еще не приходилось внимать столь разумным словесам, слышать столь возвышенные и обоснованные доказательства в пользу бытия Божия, а также обличения слепцов, прожигающих свою жизнь и не желающих целиком отдаться искреннему и непрестанному служению той Силе, которая создала нас и поддерживает наше существование. Я был изумлен характером этого человека, мне никак не удавалось уразуметь, как он умудряется совмещать в себе такую мощь и такую слабость, выглядеть одновременно очаровательным и столь смешным.