«Свою задачу как министр иностранных дел я видел в том, чтобы как можно больше расширить пределы нашего Отечества. И, кажется, мы со Сталиным неплохо справились с этой задачей».

(В.М. Молотов)

Одной фразой всесоюзный пенсионер В.М. Молотов, вспоминая дела давно минувших дней, охарактеризовал суть большевистской внутренней и внешней политики, неизменной целью которой являлось создание Всемирной Республики Советов. Этой цели великий диктатор XX века И.В. Сталин посвятил свою жизнь без остатка, к ней он последовательно и упорно двигался все годы. Ради нее творились беспредел коллективизации и чудеса индустриализации, грабились церкви и швырялся миллионами Коминтерн, продавалось масло и покупались пушки, проводились чистки и совершались рекорды, уничтожалась оппозиция и гнили на приисках «каэры», подписывались и разрывались союзы и договоры и, поскольку «свободное объединение наций в социализме» невозможно «без упорной борьбы социалистических республик с отсталыми государствами», десятками тысяч производились танки и самолеты. Все остальное – призывы к миру, борьба за «коллективную безопасность», крики об обороне, – как говаривал Иосиф Виссарионович: «Вуаль, вуаль… Все государства маскируются».

Только через призму заветной Цели становится понятна логика предвоенных решений и поступков Вождя всех народов. В том числе смысл изменивших судьбу мира договоренностей с другим диктатором, злейшим врагом коммунизма – Адольфом Гитлером. Символом целого пакета документов, которые и сегодня не все доступны изучению, а возможно, уже и не существуют, стал советско-германский пакт о ненападении, подписанный 23 августа 1939 года.

Ученые мужи из Института всеобщей истории Академии наук СССР почти полвека восхваляли мудрость и дальновидность этого решения, позволившего, «опираясь на ленинские принципы внешней политики и используя межимпериалистические противоречия, сорвать коварные планы поджигателей войны». Подписание пакта о ненападении «обнажило глубокий раскол в капиталистическом мире», позволило отсрочить германское нашествие и значительно отодвинуть на запад советскую границу, отчего безопасность страны сильно «укрепилась».

Не надо быть академиком, чтобы разглядеть перепевы сталинской версии. 3 июля 1941 года, оправившись от первого потрясения, вызванного «вероломством» агрессора, И.В. Сталин оправдывался перед «братьями и сестрами» именно этими аргументами: «Могут спросить: как могло случиться, что Советское правительство пошло на заключение пакта о ненападении с такими вероломными людьми и извергами, как Гитлер и Риббентроп? Не была ли здесь допущена со стороны Советского правительства ошибка? Конечно, нет! Пакт о ненападении есть пакт о мире между двумя государствами. Именно такой пакт предложила нам Германия в 1939 году. Могло ли Советское правительство отказаться от такого предложения? Я думаю, что ни одно миролюбивое государство не может отказаться от мирного соглашения с соседней державой, если во главе этой державы стоят даже такие изверги и людоеды, как Гитлер и Риббентроп. И это, конечно, при одном непременном условии – если мирное соглашение не задевает ни прямо, ни косвенно территориальной целостности, независимости и чести миролюбивого государства. Как известно, пакт о ненападении между СССР и Германией является именно таким пактом. Что выиграли мы, заключив с Германией пакт о ненападении? Мы обеспечили нашей стране мир в течение полутора годов и возможность подготовки своих сил для отпора, если фашистская Германия рискнула бы напасть на нашу страну вопреки пакту. Это определенный выигрыш для нас и проигрыш для фашистской Германии».

Как мы «подготовили свои силы для отпора» – это отдельная тема. Но Иосиф Виссарионович и вправду оказался в выигрыше, передвинув границы СССР на 300–350 километров, «никого не задевая». Так ведь и Гитлер внакладе не остался.

Советско-германский «Договор о дружбе и границе», широко публиковавшийся в советской печати, после войны был изъят из оборота и ни в какие «истории» и энциклопедии не попал. К примеру, дипломатический словарь в подробностях описывает процедуру урегулирования конфликта, возникшего в 1924 году, «в связи с налетом германских полицейских на торгпредство СССР в Берлине», а договор о Дружбе не удостоился даже упоминания. Как и заявление Молотова о преступности войны с гитлеризмом. Существование тайных протоколов о разграничении сфер интересов между Третьим рейхом и «Родиной победившего пролетариата» нашими политиками, историками и дипломатами отрицалось категорически, с пеной у рта. Хотя на Западе о них знала каждая собака – американцы опубликовали архивы германского МИДа еще в 1946 году – и, «погрязнув в болоте фальсификации, распространяли небылицы о договоре и целях Советского Союза». Какой академический, однако, стиль!

Одной из основных задач советской делегации на Нюрнбергском процессе, кроме разоблачения преступлений нацистов, было составление перечня тем, обсуждение которых «неприемлемо с точки зрения СССР» – дабы победители «не стали объектом критики со стороны подсудимых». Среди вопросов, «недопустимых для обсуждения в суде», выделялись следующие:

1. Отношение СССР к Версальскому мирному договору.

4. Вопросы, связанные с общественно-политическим строем СССР.

7. Внешняя политика Советского Союза, в частности вопросы о проливах, о якобы территориальных притязаниях СССР.

8. Балканский вопрос.

То есть более половины запретных тем касались предвоенных договоренностей Сталина и Гитлера, которые коммунисты всех последующих поколений продолжали хранить «в строгом секрете».

«По теории психологической вероятности, – писал А. Авторханов, – преступник должен обходить то место, где он когда-то совершил памятное злодеяние. Так поступают и советские историки с «пактом Риббентропа – Молотова». Они его тщательно обходят, когда пишут о предпосылках нападения Германии на СССР. Обходят потому, что заключением этого пакта Сталин прямо-таки злодейски приглашал Гитлера напасть на СССР тем, что, во-первых, создал для Германии территориально-стратегические предпосылки, во-вторых, наперед снабдил Гитлера военно-стратегическим сырьем из запасов СССР, в-третьих, поссорил СССР с западными демократическими державами, желавшими заключить с СССР военный союз против развязки Гитлером Второй мировой войны. Пакт развязывал Гитлеру руки для ведения войны против Запада, да еще обеспечивал его жизненно важным для ведения этой войны стратегическим сырьем. Молотов должен был под видом «нейтралитета» поддерживать Гитлера политически, а Микоян под видом «торговли» – экономически».

Именно тесное и взаимовыгодное сотрудничество большевиков «с извергами и людоедами», связанными борьбой на Западе, и позволило Советской стране «обеспечить мир в течение полутора годов». Когда все лимиты «дружбы» были исчерпаны, один подельник, заподозрив другого в неискренности, дал ему по голове, и никакие «мирные соглашения» не могли ему помешать. Но Сталин-то рассчитывал на что-то другое.

До самой могилы всесоюзный пенсионер Молотов «обходил место преступления», утверждая, что никаких тайных протоколов не было. И только под конец, за восемь месяцев до смерти, терзаемый неустанно Феликсом Чуевым, неохотно бросил: «Возможно».

В бурные годы перестройки и крушения Мировой системы социализма протоколы нашлись. Новое поколение специалистов все того же института выяснило, что Сталин в принципе выбрал политически наиболее верное решение, но, перекраивая и передвигая границы, «грубо нарушил ленинские принципы советской внешней политики и международно-правовые обязательства, взятые СССР перед третьими странами». Вот уж действительно: «От ленинской науки крепнут разум и руки». Дескать, тайные протоколы, решающие судьбу других народов за них, – конечно, плохо, но сам пакт – несомненно, хорошо. Забывая о том, что без этих протоколов пакт для Сталина не имел смысла. Без протоколов он его и подписывать не собирался.

Некоторые современные исследователи истолковывают договор с Германией как циничный, но сугубо прагматический документ, мол, все так делали, и Сталин с Молотовым ничем не хуже в ряду других политиков того времени: «Жизнь намного разнообразней старых юридических формул, а межгосударственные договоры действуют до тех пор, пока это выгодно». По сути, это то же оправдание вероломства и агрессивности советской внешней политики, только с «реалистической» точки зрения и, кстати, ставящее знак равенства между нацистскими и большевистскими методами. А новым патриотам это ужасно не нравится.

Если помнить о Цели, Сталин все сделал правильно и первую партию с Гитлером разыграл безупречно. А неудобство все равно чувствуется. Суть его сформулировал Д. Кеннан:

Ощущение, как будто во что-то вляпались. И запах неприятный остался, он до сих пор отравляет атмосферу отношений России с некоторыми из соседей.

Крах Версальской системы, ознаменовавшийся подписанием Мюнхенского соглашения в сентябре 1938 года, предвещал неизбежность очередного военного столкновения между великими державами, а также державами, исполнившимися решимости стать великими. Слишком многие из борцов за мир на самом деле страстно войны хотели: Германия, Италия, Япония, Соединенные Штаты и, несомненно, Советский Союз. Фюрер германской нации А. Гитлер, уверовав в стратегию «блицкрига», рассчитывал разбить своих противников поодиночке и обеспечить на тысячу лет гегемонию Третьего рейха. Скромный советский генсек И.В. Сталин и американский президент Ф. Рузвельт, которых война в Европе устраивала как нельзя более, – выбрать выгодный для себя момент и решить спор о влиянии в мире в свою пользу. Собственные планы имелись у японского микадо и итальянского дуче. Мир был обречен.

Категорически не желали воевать лишь Англия и Франция, рассчитывавшие политическими и экономическими уступками умиротворить Гитлера и канализировать германскую агрессию на Восток – и пусть арийцы до посинения сражаются с большевиками. Беда в том, что в интересы Адольфа Алоизовича не входило оказывать услуги западным демократиям. После оккупации Чехословакии на очереди стоял польский вопрос, да и позор Версаля можно было смыть только в Компьенском лесу, хранившем мемориальную плиту с вызывающе наглой надписью: «Здесь 11 ноября 1918 года была побеждена преступная гордость Германской империи…»

В результате к началу 1939 года в Европе сложились два военно-политических блока: англо-французский и итало-германский, каждый из которых оказался заинтересован в соглашении с Советским Союзом, стремление которого играть хоть какую-нибудь роль в европейских делах ранее демонстративно игнорировалось. Официальная советская пропаганда того периода все капиталистическое окружение традиционно клеймила как лютых врагов «родины победившего пролетариата», а главные державы подразделяла на агрессоров (Германия, Италия, Япония) и пособников агрессии (Англия, Франция, США). Однако в Кремле быстро сориентировались в изменившейся обстановке, и 10 марта 1939 года (через пять дней германские войска займут Прагу) Сталин с трибуны XVIII съезда партии недвусмысленно указал, что «Антикоминтерновский пакт» на самом деле направлен не против СССР, а против Англии, Франции и Соединенных Штатов. Из контекста его речи следовало, что эти же страны, проводящие политику невмешательства, и являются истинными «поджигателями войны», мечтающими ослабить своих соперников, а затем «выступить на сцену со свежими силами». Отсюда – политика Советского Союза должна состоять в том, чтобы и впредь укреплять деловые связи со всеми государствами, «соблюдать осторожность и ». Таким образом, было положено начало советско-германскому сближению.

В апреле 1939 года с различными лестными предложениями к Москве обратились одновременно Германия, Англия и Франция. Иосиф Виссарионович не торопился. Он получил возможность выбирать, с кем и о чем ему договариваться, поскольку теперь в переговорах с СССР оказались заинтересованы все «игроки». Назревавшая война открывала новые перспективы для усиления влияния Страны Советов в Европе. Поэтому нарком иностранных дел М.М. Литвинов, ориентируя 4 апреля советского полпреда в Германии об общих принципах советской политики, отмечал, что «задержать и приостановить агрессию в Европе без нас невозможно, и чем позднее к нам обратятся за нашей помощью, тем дороже заплатят».

Наступил период активных дипломатических игрищ.

11 апреля 1939 года Германия предприняла зондаж позиции СССР на предмет улучшения отношений – именно в этот день Гитлер утвердил «Директиву о единой подготовке вооруженных сил к войне на 1939–1940 гг.». Советская сторона продолжала выжидать. В тот же день Лондон запросил Москву, чем она при необходимости сможет помочь Румынии. 14 апреля Франция предложила СССР обменяться письмами о взаимной поддержке в случае нападения Германии на Польшу и Румынию и сообщила о готовности обсудить собственные предложения советского руководства. Тогда же Англия предприняла попытку убедить Москву сделать заявление о поддержке своих западных соседей в случае нападения на них. В ответ 17 апреля Советский Союз предложил англо-французам заключить договор о взаимопомощи. Впрочем, одновременно полпред в Берлине А.Ф. Мерекалов посетил статс-секретаря Министерства иностранных дел Эрнста фон Вайцзеккера и между делом заявил: «Идеологические расхождения… не должны стать камнем преткновения в отношении Германии… С точки зрения России нет причин, могущих помешать нормальным взаимоотношениям с нами. А начиная с нормальных, отношения могут становиться все лучше и лучше».

29 апреля Париж выдвинул идею о взаимных обязательствах трех стран на случай войны против Германии. Но в Кремле все больше теряли интерес к этим никакой конкретной выгоды не сулящим предложениям. Тем более что цель «приостановить агрессию в Европе» никоим образом не соответствовала большевистской доктрине, не для того товарищ Сталин тяжко трудился, превращая страну в «базу пролетарской революции». Он хорошо усвоил заветы Ильича: «Окончательно победить можно только в мировом масштабе… Мы живем не только в государстве, но и в системе государств, и существование Советской республики рядом с империалистическими государствами продолжительное время немыслимо. В конце концов либо одно, либо другое победит». Сам Иосиф Виссарионович прекрасно понимал, что Марксов «социализм» в отдельно взятой стране без наличия «международной революционной перспективы» обречен, и «в случае оттяжки победы социализма в других странах… советская власть разложится, партия переродится». Как раз в апреле 1939-го начальник Политуправления Красной Армии комиссар 1 ранга Л.З. Мехлис растолковывал пропагандистам Киевского военного округа основы «мирной политики» партии: «Если попытаться кратко, но доходчиво, чтобы поняли широкие массы, сформулировать суть сталинской теории социалистического государства, то надо сказать, что … Рабоче-Крестьянская Красная Армия, интернациональная армия по господствующей в ней идеологии поможет рабочим стран-агрессоров освободиться от ига фашизма и ликвидирует капиталистическое окружение…»

Тем более глубокими становились реверансы Москвы в адрес Берлина.

3 мая неожиданно для всего дипломатического корпуса Сталин сместил увлеченного переговорами с британцами наркома иностранных дел М.М. Литвинова по его «собственной просьбе». Назначение на этот пост члена Политбюро ЦК ВКП(б) и председателя Совета Народных Комиссаров СССР В.М. Молотова, «наиболее близкого друга и ближайшего соратника вождя» (не еврея – акцентировал германский посол граф Фридрих Вернер фон дер Шуленбург), немцы однозначно трактовали как признак смены внешнеполитического курса. Тем более что советские полпреды невзначай интересовались у германских коллег, «приведет ли это событие к изменению нашей позиции в отношении Советского Союза». 17 мая советник посольства в Берлине Г.А. Астахов в интимной беседе с заведующим Восточно-Европейской реферантурой Юргеном Шнурре заметил, что «в вопросах международной политики у Германии и Советской России нет никаких причин для трений между двумя странами». Он также «коснулся советско-германских переговоров в том смысле, что при нынешних условиях желательные для Англии результаты вряд ли будут достигнуты».

И в самом деле, переговоры Англии и Франции с СССР, длившиеся пять месяцев, закономерно зашли в тупик. Обе стороны патологически не доверяли другу и не желали связывать себя конкретными обязательствами, погрязнув в тонкостях протокола и толкованиях норм международного права. Одновременно они втайне зондировали Берлин на предмет улучшения отношений, раздела «сфер интересов» и невмешательства в дела. К тому же западные партнеры не слишком опасались Вермахта и были невысокого мнения о боевой мощи РККА. Еще одним камнем преткновения стала Польша, которая громогласно отвергала любой союз с Москвой, требовала гарантий от Запада, проводила частичную мобилизацию и при этом тайно льстилась к Берлину.

«Как проститутка – да извинят меня присутствующие здесь женщины, – иронизировал с трибуны проводник сталинских мыслей в массы Мехлис, – переходит из рук в руки, так Польша отдавалась то Франции, то завязывала серьезный роман с Берлином. Сейчас польская мадам объявила, что она заняла твердую позицию и ищет серьезного партнера, обязательно со средствами. Посмотрим, что выйдет из этого».

Англичане бомбардировали Берлин предложениями о сотрудничестве и разделе «сфер интересов», обещая прекратить переговоры с СССР и в то же время шантажируя немцев самим фактом переговоров – все в духе традиционной британской политики вечных интересов. «Англия – это профессиональный поджигатель войны, но двурушник, но ловкий двурушник, – вещал Мехлис. – Ее политика проста – уничтожать своих вероятных противников чужими руками, втягивая их в войну с кем угодно, особенно с Советами, а я приду к концу самым сильным и буду диктовать».

Фюрер уже твердо решил, что частные английские уступки в принципе проблемы не решают и для завоевания гегемонии в Европе нужна небольшая победоносная война: «Необходимо применение вооруженной силы прежде, чем произойдет последнее крупное столкновение с Западом. Нужно испытать инструмент войны». На майском совещании с руководителями Вермахта Гитлер предупредил генералитет: «Национальное объединение немцев, за немногими исключениями, осуществлено. Дальнейшие успехи без кровопролития достигнуты быть не могут».

Но для претворения немецкой мечты – разгрома Франции и «расплаты с пожинателями плодов Версальского диктата» – требовалась покладистая Польша, которая, однако, не изъявила желания поступиться своим суверенитетом и пристегиваться к германской упряжке (нет, поделить c немцами Советскую Украину в Варшаве были бы и не против, но на условиях равноправного партнерства; только зачем Рейху под боком еще польская империя). Поэтому с нее и решили начать. «Польша всегда будет стоять на стороне наших врагов, – убедился Гитлер. – Несмотря на соглашение о дружбе, в Польше всегда существовало намерение использовать против нас любую возможность… Первоначально я хотел установить с Польшей приемлемые отношения, чтобы потом начать борьбу против Запада. Однако этот импонирующий мне план оказался неосуществимым, поскольку изменились существенные обстоятельства. Мне стало ясно: при столкновении с Западом Польша нападет на нас в неблагоприятный для нас момент». Чтобы обеспечить успех задуманной акции, следовало Польшу политически изолировать, обеспечить невмешательство в германо-польский конфликт Англии и Франции, а на случай их выступления обеспечить себе тыл и снизить угрозу экономической блокады договором с Советским Союзом. В общем, нужно было сговариваться с «послезавтрашним врагом», со Сталиным.

29 июля 1939 года Берлин предложил Москве учесть советские интересы в Прибалтике и Восточной Европе в обмен на отказ от договора с Францией и Англией. Ну, ей-богу, что они могут реально обещать: «Самое большое – участие в европейской войне, вражду с Германией, но ни одной устраивающей Россию цели. С другой стороны, что можем предложить мы? Нейтралитет и невовлечение в возможный европейский конфликт и, если Москва этого пожелает, германо-русское понимание относительно взаимных интересов, благодаря которому, как и в былые времена, обе страны получат выгоду». Ежедневно в Кремле читали донесения Астахова (кстати, оказался мерзавцем и польским шпионом, пришлось стереть в лагерную пыль): «Конфликт с Польшей назревает в усиливающемся темпе; решающие события могут разразиться в самый короткий срок… Германское правительство, исходя из нашего согласия вести переговоры об улучшении отношений, хотело бы приступить к ним возможно скорее».

Сталин, опасавшийся англо-германского сговора, весьма заинтересовался этой идеей. Он трезво оценивал обстановку и считал более выгодным подписать соглашение с Германией, чтобы выторговать свою долю, обеспечить Гитлеру «зеленый свет» в войне с Западом и самому «прийти к концу самым сильным».

В самом деле, вариантов было не так уж много и выбор был ясен. Либо защищать идеологически чуждые парламентские демократии и откровенно враждебную Польшу, ничего не получая взамен. Либо договориться с Германией и в союзе с ней запустить процесс «отпадения от империализма ряда новых стран», для начала ближайших соседей. (Собственно говоря, решение созрело еще во время Чехословацкого кризиса, когда «вождю народов» ясно дали понять, что ему отводится лишь роль статиста на подмостках большой европейской политики. Так, 4 октября 1938 года заместитель наркома внутренних дел В.П. Потемкин в беседе с французским послом в Берлине обронил, что в сложившейся ситуации единственным выходом для СССР может оказаться раздел Польши во взаимодействии с Германией.)

19 августа Берлин получил текст советского проекта будущего соглашения. С постскриптумом: «Настоящий договор вступает в силу только в случае одновременного подписания специального протокола по внешнеполитическим вопросам, представляющим интерес для Высоких Договаривающихся Сторон».

Через четыре дня в Москву прилетел «супердипломат» Иоахим фон Риббентроп, и в ходе переговоров со Сталиным и Молотовым в ночь на 24 августа были подписаны стандартный пакт о ненападении (хотя достаточно курьезен сам факт подписания договора о «неагрессии» между государствами, не имеющими общей границы, – пока) сроком на десять лет (в Лондоне в этот же день безуспешно ждали прилета Германа Геринга с аналогичной миссией) и, самое главное, дополнительный протокол к нему, определивший советскую часть «пирога»:

Военные делегации Англии и Франции покинули Москву ни с чем.

По мнению Троцкого, кроме всего прочего: «Союз с Гитлером давал Сталину удовлетворение того чувства, которое господствует у него над всеми другими: чувства мести. Вести военные переговоры с наци во время присутствия в Москве дружественных военных миссий Франции и Англии, обмануть Лондон и Париж, возвестить неожиданно пакт с Гитлером – во всем этом ясно видно желание унизить правительство Англии, отомстить Англии за те унижения, которым оно подвергло Кремль в период, когда Чемберлен развивал свой неудачный роман с Гитлером».

Да что говорить, Адольф Алоизович и в самом деле человек был симпатичный, понятный, не то что всякие Даладье. И какая близость мировоззрения: «Те, кто утверждает, что революция не закончена, – дураки. К сожалению, у нас в движении есть люди, которые понимают под революцией постоянный хаос… Главное – подбор людей способных и со слепым повиновением претворяющих в жизнь правительственные распоряжения. … Фюрер должен быть один… Сплоченность внутри движения должна быть небывало крепкой. Мы не имеем права вести борьбу между собой… Поэтому никаких ненужных дискуссий!» А как лихо фюрер организовал своим «старым борцам» «ночь длинных ножей»! Что ни говорите, Гитлер – «великий стратег революции». Риббентроп позднее вспоминал, что среди кремлевских большевиков чувствовал себя, как в кругу старых партийных товарищей.

Неудивительно, что западные политики тем более не видели особой разницы между германским фюрером и советским Генеральным секретарем. На их взгляд, «Россия Сталина никогда не была подходящим партнером для Запада в деле сопротивления фашизму. В эти годы Россия сама являлась местом кошмарных оргий современного тоталитаризма… Ее цели не соответствовали целям западной демократии».

Оба диктатора остались довольны собой и друг другом. Весьма.

«Теперь весь мир у меня в кармане!» – стучал кулаком по столу Гитлер. Он уже отдал приказ о нападении на Польшу.

«Кажется, нам удалось провести их», – удовлетворенно произнес Сталин. Он уже подсчитывал политические барыши.

Советскому Союзу удалось остаться вне европейской войны, получив при этом значительную свободу рук в Европе, широкое пространство для маневра между воюющими группировками в собственных интересах и возможность при этом свалить вину за срыв переговоров на Лондон и Париж. Кроме того, удалось посеять серьезные сомнения относительно германской политики у японцев, которых ошарашил сам факт заключения договора без консультаций с участниками Антикоминтерновского пакта. И самое главное – «одна из ведущих держав мира признавала международные интересы Советского Союза и его естественное желание расширять свои границы». Ради этого «интереса» все и затевалось.

Сегодня говорят, что текст секретного протокола формально не содержит каких-либо агрессивных намерений – совершенно безобидный документ. Дескать, Сталин не мог знать, что Гитлер нападет на Польшу, фюрер и сам этого не знал, надеясь урегулировать конфликт мирным путем. Оно, конечно, так. Всегда предпочтительнее получить желаемое даром, к примеру, как в Мюнхене. Если бы поляки пошли на уступки, возможно, немцы на них и не напали бы. Но британские гарантии сделали невозможным мирное урегулирование, а соглашение с СССР было заключено именно на случай войны, с целью обеспечить Третьему рейху благоприятные условия для достижения победы. Риббентроп еще собирал чемоданы, а Гитлер уже объявил на совещании высших чинов Вермахта: «Противник все еще надеялся, что после завоевания Польши Россия выступит как наш враг. Но противники не учли моей способности принимать нестандартные решения… Я был убежден, что Россия никогда не пойдет на английское предложение. Россия не заинтересована в сохранении Польши… Четыре дня назад я предпринял особый шаг, который привел к тому, что вчера Россия ответила, что она готова на заключение пакта. Таким образом, я выбил из рук западных господ их оружие. Польшу мы завели в положение, наиболее удобное для достижения военного успеха… Нам нечего бояться блокады. Восток поставляет нам пшеницу, скот, уголь, свинец, цинк. Боюсь только одного: как бы в последний момент какая-нибудь свинья не подсунула мне свой план посредничества… На первом плане – уничтожение Польши».

В письме от 25 августа фюрер, не скрывая облегчения, сообщал Муссолини: «Могу сказать Вам, Дуче, что благодаря этим соглашениям гарантируется и то, что уже более не существует возможности участия в подобном конфликте Румынии!.. Я уверен, что могу сообщить Вам, Дуче, что благодаря переговорам с Советской Россией в международных отношениях возникло совершенно новое положение, которое должно принести «Оси» величайший из возможных выигрышей».

Так что Гитлер знал, что делал, заключая «пакт с сатаной». И товарищ Сталин был ничуть не дурнее, все прекрасно понимал. Это подтверждает, в частности, Н.С. Хрущев: «Тут же Сталин рассказал, что согласно договору к нам фактически отходят Эстония, Латвия, Литва, Бессарабия и Финляндия таким образом, что мы сами будем решать с этими государствами вопрос о судьбе их территории, а гитлеровская Германия при сем как бы не присутствует, это будет сугубо наш вопрос. Относительно Польши Сталин сказал, что Гитлер нападет на нее, захватит и сделает своим протекторатом. Восточная часть Польши, населенная белорусами и украинцами, отойдет к Советскому Союзу».

О том, что подписан был не рядовой документ, свидетельствует и тот факт, что Сталин, не занимавший официально никаких государственных постов, впервые лично вел переговоры с иностранными дипломатами. Собственно говоря, это и был его личный договор с Гитлером: дополнительный протокол был изъят из процедур ратификации, о его существовании не были информированы ни правительство, ни Верховный Совет СССР, ни ЦК ВКП(б).

Прошла всего неделя, и в Польше начались территориальные и политические «преобразования».

В качестве последнего аргумента Англия 25 августа подписала с Польшей договор о взаимопомощи. Как все приличные страны, с тайным протоколом, определявшим общего противника – Германию, и с обозначенными «сферами влияния». Дальнейшие уступки означали для Лондона и Парижа добровольный отказ от статуса великих держав. Гитлера это не остановило, он полагался на собственный, как всегда, гениальный анализ ситуации: «Стало ясно, что богатые государства от войны мало выигрывают, но могут потерять очень многое, что каждому государству придется нести потери, что даже в случае выигранной войны силы победителя иссякают… В целом Англия находится на той же стадии развития, на какой мы были в 1934 году. Франция подобна слабосильному человеку, который, однако, несет на спине и пулемет, и пушку. Малы контингенты призывников; уже давно срок службы – только один год. Вооружение также не в идеальном состоянии. Военный потенциал в целом ограничен». Вывод: при любом раскладе «немедленная помощь Восточному фронту путем англо-французских мероприятий невозможна». В конце концов, заявил фюрер на совещании в Оберзальцерберге, кто не рискует, тот не пьет шампанского: «Не существует ни политического, ни военного успеха без риска». Ко всему прочему, на случай конфликта с Англией, «нейтральный» Сталин пообещал ему укрыть в северных портах СССР находящиеся в Атлантике германские суда.

1 сентября 1939 года Вермахт вторгся в Польшу. Через пару дней выступили Англия и Франция.

Вторая империалистическая война началась. Все шло по сталинскому плану. В беседе с руководством Коминтерна 7 сентября Вождь так оценил сложившуюся обстановку: «…война идет между двумя группами капиталистических стран за передел мира, за господство над миром! Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга. Неплохо, если руками Германии будет расшатано положение богатейших капиталистических стран. Гитлер, сам этого не понимая и не желая, подрывает капиталистическую систему… Мы можем маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, чтобы лучше разодрались. Пакт о ненападении в некоторой степени помогает Германии. Следующий момент – подталкивать другую сторону». Что касается Польши, то «…уничтожение этого государства в нынешних условиях означало бы одним буржуазным фашистским государством меньше! Что плохого было бы, если в результате разгрома Польши мы распространим социалистическую систему на новые территории и население». Понятно, что подобные цели советской внешней политики не афишировались, наоборот, было сделано все, чтобы убедить мировое общественное мнение в том, что Советский Союз строго придерживается позиций нейтралитета и только сильно озабочен собственной безопасностью.

Таким образом, складывалась ситуация, о которой с 1917 года мечтали большевики. Пусть они «хорошенько подерутся». А дальше: «На стальных штыках и ворошиловских залпах, на могучих крыльях Советов мы понесем освобождение рабочему классу капиталистических стран и водрузим знамя коммунизма на остальных пяти шестых земного шара!»

Коммунистам жизненного пространства требовалось намного больше, чем нацистам.

Между поляками и русскими издавна существовала традиция взаимного недоверия. «Для поляков было всегда невозможно добиться политических гарантий от любых своих соседей, – указывает А. Кларк, – потому что все они домогались польских земель и предпочитали присваивать ее, вместо того чтобы защищать».

Большевикам независимая Польша тоже никогда «не нравилась». Причем активно не нравилась. Сразу же после Октябрьского переворота, объявив о праве наций на самоопределение, ленинское правительство приступило к советизации всех территорий, входящих прежде в состав Российской империи. Польские патриоты, стремившиеся на обломках рухнувшей державы возродить национальное государство, прекратившее существование после насильственного раздела 1795 года, сразу же были зачислены в «контру».

Уже с января 1918 года ВЧК начало целенаправленно проводить против них политику террора. При Ставке была учреждена особая Комиссия «по борьбе с польскими контрреволюционными войсками», основной задачей которой являлось «истребление контрреволюционных зачинщиков среди польских войск». Даже из этой коротенькой выдержки следует, что «зачинщиками» оказалось большинство поляков. Поэтому «комиссия признала возможным объявить все польские войска вне закона».

28 января военная контрразведка доносила Ф.Э. Дзержинскому: «В действующих против контрреволюционеров фронтовых войсках выделено для борьбы с поляками и румынами несколько батальонов. Платим 12 рублей в день при усиленном питании. Из , посланных против легионеров, выделены два отряда: один из лучших стрелков , другой из литовцев и латышей для порчи запасов продовольствия в Витебской, Минской и Могилевской губ., в местах сосредоточения польских войск. Некоторые местные крестьяне также согласны нападать на поляков и ».

Речь в данном случае идет не о польской армии, которой еще не существовало, а о «мятежном» корпусе генерала И. Довбор-Мусницкого, препятствовавшем «осуществлению революционных преобразований в местах своей дислокации». Заодно большевики распустили созданные после Февральской революции белорусские воинские формирования и разогнали созванный Великой белорусской радой съезд, отказавшийся признать власть Совнаркома Западной области (в составе которого не оказалось ни одного белоруса) и решивший создать свой национальный орган – Всебелорусский Совет крестьянских, рабочих и солдатских депутатов. Еще бы, ведь в принятой съездом резолюции подчеркивалось, что в пределах Белорусского края устанавливается республиканско-демократическая форма правления, «что означало ликвидацию Советской власти и замену ее буржуазной парламентской республикой». Самых буйных депутатов, числом 27, пришлось арестовать.

На Украине, в Киеве, Центральная Рада объявила об образовании Украинской Народной Республики. Москва признала УНР, но одновременно (спустя восемь дней) организовала провозглашение Украинской Советской Республики со столицей в Харькове. Причем обе республики официально входили в состав общероссийской Федерации.

«Триумфальному продвижению» Советской власти на запад в 1918 году помешали кайзеровские войска. В.И. Ленину пришлось дорого заплатить за проезд в запломбированном вагоне и финансовую поддержку германского Имперского банка. Согласно заключенному 3 марта Брест-Литовскому мирному договору, от России были отторгнуты территории площадью около 800 тысяч квадратных километром с населением 56 миллионов человек, РСФСР признала независимость Польши, Литвы, Латвии, Эстонии и Финляндии. Провозглашенную в феврале вышедшими из подполья членами исполкома Всебелорусского съезда Белорусскую Народную Республику никто признавать не собирался, белорусскую делегацию на брестские переговоры не допустили. Для белорусов, чаяния которых мало интересовали договаривающиеся стороны, Брестский мир означал лишь очередной раздел их земли между Германией, Россией и Украиной.

Утрата Россией польских земель, декрет советского правительства об аннулировании всех царских трактатов о разделе, поражение Германской и Австро-Венгерской империй создали предпосылки для того, чтобы на карте Европы вновь появилось Польское государство. 10 ноября 1918 года в оставленном австрийцами Люблине Регентский совет назначил «начальником государства» выпущенного немцами из заключения Юзефа Пилсудского. Главной целью поляков стало восстановление исторической справедливости и возрождение независимой и сильной Речи Посполитой в границах 1792 года. Антанта оказывала им энергичную помощь в создании национальных вооруженных сил. По всей стране началось разоружение и изгнание немцев.

С востока, вслед за уходящими кайзеровскими войсками, перейдя демаркационную линию, на запад и на юг двинулись части Красной Армии, дабы обеспечить «революционно-пролетарское единство» и оказать помощь «международной пролетарской революции». Согласно секретной резолюции VIII съезда РКП(б), только победа мировой революции являлась «надежнейшей гарантией закрепления социалистической революции, победившей в России». Спешно созданное в Москве Центральное бюро большевистских организаций оккупированных областей выпустило воззвание: «Мы не можем допустить организацию контрреволюционных элементов и захват власти…» То есть любое буржуазное правительство, образовавшееся на постимперском пространстве, с точки зрения большевиков, являлось «незаконным».

К середине февраля 1919 года Западная армия установила Советскую власть почти на всей территории Белоруссии. На очереди были Венгрия, Германия и, конечно, Польша. Минск стал местом сбора польских коммунистов. Сюда из Москвы переехал Центральный Исполнительный комитет польских коммунистических групп во главе с Дзержинским и Уншлихтом, был переведен штаб Западной дивизии, состоявший из поляков, учреждена школа польских красных командиров. В саму Польшу для подготовки вооруженного восстания отправили большую группу военных во главе с политкомиссаром Стефаном Жбитковским. Сценарий польской революции намечался стандартный – провозгласить в какой-нибудь деревне советское правительство и призвать на помощь красные части.

Вот толькопольский народ в основной своей массе оказался иммунным к «бациллам большевизма», а польские национальные лидеры не пожелали вести его строем в коммунистические казармы. На фоне советизации и антибольшевистских мятежей, политических и территориальных разногласий и разгоравшейся в России Гражданской войны с весны 1919 года в Белоруссии начались острые конфликты, переросшие затем в вооруженные столкновения между Советской Россией и Польским государством. Правительство Пилсудского, поставив себе целью сделать поляков «большим народом», ибо «между чрезвычайно сильным немецким народом и народом русским нет места маленькому народу», и пользуясь очередной российской смутой, стремилось отхватить как можно больше земель на востоке. Так ведь и большевики, никем, кроме кайзера Вильгельма II, не признанные путчисты, по их собственному утверждению, в это время «завоевывали Россию» и в приказах на проведение военных операций где-нибудь в Донской области или в Тамбовской губернии частенько употребляли термин «оккупация». Как писал «вождь мирового пролетариата»: «Мы хотим как можно более крупного государства… Мы хотим революционного единства, соединения, а не разъединения».

Попытка прорыва в Европу на помощь венгерской и баварской революциям сорвалась ввиду активного противодействия польской армии, разгромившей войска Западно-Украинской Народной Республики, и начавшегося летом наступления «белогвардейцев» генерала А.И. Деникина.

Пока народные комиссары усмиряли «внутреннюю контрреволюцию», бросая все силы то на борьбу с Колчаком, то на борьбу с Деникиным, поляки, кстати, «болевшие» за большевиков и желавшие им победы в Гражданской войне, заняли почти всю территорию Белоруссии и часть Украины.

Летом 1920 года Красная Армия повернула штыки на запад, и фронт покатился обратно. В июле, когда рвавшиеся «через труп белой Польши» в Германию войска М.Н. Тухачевского достигли Вислы и обошли Варшаву, которую главком С.С. Каменев приказал занять не позднее 12 августа, вопрос о советизации Польши казался В.И. Ленину вполне решенным и не самым существенным, ему мерещились красные знамена по всей Европе. В эти дни «вождь мирового пролетариата» телеграфировал Сталину: «Зиновьев, Каменев, а также и я думаем, что следовало бы поощрить революцию тотчас в Италии. Мое личное мнение, что для этого надо советизировать Венгрию, а может, также Чехию и Румынию».

Однако и этот поход за мировой революцией с треском провалился. Польские пролетарии «братьев по классу» не признали. «Ревкомы приволжских и донских дивизий прокламировали советскую власть по-русски и на жаргоне… Для большинства поляков вопрос выглядел просто: сначала Польша, а потом посмотрим какая», – вспоминал участник событий. «Мы ждали от польских рабочих и крестьян восстаний и революций, а получили шовинизм и тупую ненависть к «русским», – с разочарованием писал К.Е. Ворошилов.

Западный фронт Тухачевского потерпел сокрушительное поражение.

18 марта 1921 года в Риге был подписан мирный договор между РСФСР и «буржуазно-помещичьей Польшей», согласно которому объявившие себя победителями большевики признали границу значительно восточнее линии Керзона и обязались выплатить 10 миллионов золотых рублей контрибуции. Конечно, граница 1921 года была начертана штыком. И, как резонно указывают российские историки, «рижская граница» привела к искусственному разделению украинского и белорусского народов. Непонятно только, отчего они полагают, что воссоединение этих народов должно было произойти непременно в границах, отведенных для них кремлевскими мечтателями. Почему не в границах Речи Посполитой или в своих собственных? Территории Западной Белоруссии и Западной Украины входили в состав Речи Посполитой 220 лет (а в состав Великого Княжества Литовского, было такое государство, – все 400), в состав Российской и Австро-Венгерской империй – 120 лет, в состав СССР – ни одного дня. Кстати, юридически Польша вела войну не с Советской Россией, а с некой «независимой» буферной Литовско-Белорусской Советской Социалистической Республикой, которая в перспективе должна была превратиться в Польско-Литовско-Белорусскую. Из внешнеполитических соображений Ленину хотелось представить дело таким образом, что имеет место не спор между Россией и Польшей за обладание белорусскими землями, которые каждая сторона считала своими, а «преступная агрессия на суверенитет и независимость белорусского народа». Когда «необходимость отпала», в соответствии с рекомендациями Москвы, исчезло и государство ЛитБел и «суверенитет белорусского народа».

Спрашивается, а что мешало большевикам остановиться на пресловутой «линии Керзона» в июле 1920 года вместо того, чтобы «поощрять» революцию в Италии? Ведь их уговаривали, но Ленин отклонил ноту Керзона и потребовал «бешеного усиления наступления», чтобы как можно скорее «помочь пролетариату и трудящимся массам Польши освободиться от их помещиков и капиталистов». Останавливаться красные полки не собирались. «Вопроса о том, где остановиться, в ЦК даже и не было», – подтвердил Л.Д. Троцкий.

Получив по шапке под Варшавой, только и осталось – кричать об исторической справедливости. Ленин, кстати, все понимал, и судьба белорусов и украинцев после поражения Красной Армии его абсолютно перестала волновать, он умел моментально менять политические лозунги, порой на прямо противоположные, в зависимости от конкретной политической обстановки. Польша получила западнобелорусские земли с населением чуть менее 4 миллионов человек, из которых около 3 миллионов составляли белорусы, и западноукраинские территории с 10-миллионным населением, из которых почти половина были украинцами.

В Риге обе стороны постановили взаимно уважать государственный суверенитет, воздерживаться от вмешательства во внутренние дела друг друга, от враждебной пропаганды и «всякого рода интервенций», а также не создавать и не поддерживать на своей территории , .

Без преувеличения можно сказать, что все Советское государство создавалось именно как такого рода «организация», в составе которой функционировали другие «организации» – Коминтерн, ОГПУ, Разведывательное управление, Нелегальная военная организация при Штабе Красной Армии, Части особого назначения… Не успели, фигурально выражаясь, просохнуть чернила под этим договором, как Реввоенсовет Республики начал разрабатывать план вторжения на приграничные польские территории «партизанских отрядов» для осуществления там террористических акций против мирного населения. Ильич пришел от этой идеи в восторг. «Прекрасный план! – писал он Э.М. Склянскому. – Доканчивайте его вместе с Дзержинским. Под видом «зеленых» (мы потом на них и свалим) пройдем на 10–20 верст и перевешаем кулаков, попов и помещиков. Премия: 100 000 р. за повешенного…»

План активно проводился в жизнь до середины 20-х годов. Руководили «краснопартизанскими» бандами на территории страны, с которой имелся договор о мире и добрососедских отношениях, кадровые офицеры РККА, стреляли и вешали ясно кого – «белополяков». Один из таких героев «невидимого фронта» К.П. Орловский в автобиографии писал о своей «боевой работе»: «С 1920 по 1925 год по заданию Разведупра работал в тылу белополяков, на территории Западной Белоруссии, в качестве начальника участка, вернее, был организатором и командиром краснопартизанских отрядов и диверсионных групп, где за пять лет мною было сделано несколько десятков боевых операций, а именно: 1. Было остановлено три пассажирских поезда. 2. Взорван один Жел. Дор. Мост… 6. За один только 1924 год по моей инициативе и лично мной было убито больше 100 чел. жандармов и помещиков».

Как свидетельствует доклад 2-го отдела Главного штаба польской армии, только в 1925 году в Западной Белоруссии в результате поджогов сгорело более 500 домов и хозяйственных построек, 125 сараев с необмолоченным зерном, 350 навесов с сеном и скирд хлеба, 3 конюшни, 14 скотных дворов, 21 склад, 127 предприятий – пилорам, мельниц, спиртзаводов.

Несмотря на старательно раздуваемый «народный гнев», революции в Польше так и не случилось. Оплачивать сдельную работу диверсантов и палачей было дороговато, Польское государство укреплялось, и Корпус охраны пограничья успешно партизан отлавливал, к тому же СССР добивался признания на международной арене. «Орловских» и «ваупшасовых» пришлось отозвать. Гимны этим героям поют до сих пор. Оказывается, «это не был бандитизм, как пытались представить партизанское движение польские власти. Партизаны-добровольцы, перейдя навязанную путем насилия несправедливую границу, вступали на землю своего народа и боролись за нее». Более того, эти офицеры иностранной разведки, получавшие премии за каждого убитого, «…имели на нее (белорусскую землю) гораздо больше моральных прав, чем завоеватели из Польши».

В ноябре 1925 года Дзержинский подписал проект решения Специальной комиссии Политбюро: «Агентурную разведку в настоящем ее виде (организация связи, снабжение и руководство диверсионными отрядами на территории Польской республики) – ликвидировать. Ни в одной стране не должно быть наших активных боевых групп, производящих боевые акты и получающих от нас непосредственно средства, указания и руководство… Зона границы на нашей стороне должна быть целиком очищена от активных партизан, которые самостоятельно переходят границу для боевой работы. Их надо эвакуировать, никоим образом, однако, не озлобляя их, но, наоборот, оказывая им, как и перешедшим на нашу сторону или эвакуированным с той стороны партизанам, помощь. Их в общем (кроме ненадежных) не надо распылять, а сводить в военные единицы или другие группы с тем, чтобы в случае войны или другой необходимости использовать их как ценнейший материал».

Взрывы, поджоги и налеты прекратились как по мановению руки. «К концу 1925 года, – сообщает учебник истории, – партизанское движение в Западной Белоруссии было прекращено». Кроме коммунистических, на территории «Крэсов Всходних» действовали повстанческие отряды партии белорусских эсеров, Союза крестьянской самообороны, литовских националистов.

Бесспорно, что, став на путь инкорпорации присоединенных земель, основатели Польского государства породили межнациональный конфликт. «Отношения между государством и его непольскими жителями, – писал историк А. Хойновский, – с самого начала характеризовались конфликтом. Большинство украинцев, белорусов… оказались под польской властью против своей воли». Национальные меньшинства в составе новой Речи Посполитой составляли не менее 36 процентов от общего количества населения. Однако, отвергнув принцип конфедерации, поляки приступили к созданию национального государства, взяв курс на усмирение и полонизацию национальных меньшинств и в конечном счете поглощение их польским этническим элементом. «Граница политическая должна стать границей этнической», – говорил министр просвещения Станислав Грабский; система образования, наряду с колонизационной политикой, была одним из главных инструментов полонизации – начальное обучение в сельской местности велось только на польском языке и исключительно польскими учителями. Отсюда – социальное, экономическое и культурное подавление белорусского и украинского народов, переселение на их земли поляков, так называемых осадников, как правило, отставных военных, получавших лучшие наделы и одновременно исполнявших полицейские функции, что еще более обостряло межнациональные отношения. Национальный гнет в восточных воеводствах вел лишь к росту национального самосознания местного населения, ожесточенному сопротивлению полонизации, доходившему до актов насилия с обеих сторон, росла популярность радикально настроенных групп, в том числе прокоммунистических. На западноукраинских землях заметной силой в 30-е годы стала Организация украинских националистов, осуществившая целый ряд террористических акций, в том числе убийство министра внутренних дел Б. Перацкого, руководившего «пацификациями» на Галичине и Волыни. Украинцы, по мнению С. Хорака, «считали себя в состоянии постоянной войны с поляками».

Согласно опросу, проведенному среди жителей Полесья, поляки, по их мнению, жили богаче, одевались лучше, отличались «высокомерностью характера и очень не любили евреев».

«Они считали польскими Вильно, Пинск, Тарнополь, Львов и прилегающие к ним районы, – вспоминал бывший французский посол в Варшаве. – Однако достаточно было посетить эти территории, чтобы убедиться, что они таковыми не являются. Здесь не чувствовалось, что находишься в Польше. Впрочем, и сами польские власти, несмотря на все их уверения, чувствовали себя здесь почти что за границей. Местных жителей они не считали настоящими поляками».

Белорусские и украинские националисты искали поддержки у правительств Германии, Англии и Франции. Простой люд, особенно молодежь, с одобрением и симпатией взирал на соседние БССР и УССР. Там, за советским забором, гремели фанфары, парадировали стахановцы и физкультурники, рупора вещали о счастливой жизни свергнувших эксплуататоров трудящихся в единой «семье народов», где таквольно дышит человек. Оттуда доносилось нескончаемое хоровое пение и завывание акынов: «Мне Ленин любимый, мне солнечный Сталин и сердце, и жизнь, и дыхание дали…» (М. Горькой перед смертью горько пошутил: «У нас поют даже камни».)

Правда, через забор не разглядеть было, как под победные марши войска Красной Армии и ОГПУ не успевали подавлять вспыхивавшие то там, то здесь восстания разных народов, которые уже вдоволь «надышались». В Армении, Грузии, Чечне, Дагестане, Туркестане, Казахстане, Калмыкии… Усмирение производилось с применением артиллерии, бронепоездов и аэропланов, сопровождалось разрушением селений, показательными расстрелами «порочного(?) и бандитского элемента», порой поголовным уничтожением мужского населения, по уровню оси буденновской тачанки. «Пацификаторы» Перацкого в подметки не годились карателям С.М. Буденного, И.П. Уборевича, И.П. Белова, П.Е. Дыбенко.

Нередки были случаи, когда жители приграничных районов Польши перебегали в СССР, но вместо грезившегося рая обычно оказывались в узилище, как вражеские шпионы и диверсанты. «Наш дальний родственник Иван Мацкевич ночью тайно перешел границу, и о нем долгие годы ничего не было известно, – вспоминала жительница Молодеченского повета Е.П. Шнейдер. – Только после Великой Отечественной войны он объявился в деревне больным, изможденным, беззубым стариком – после десяти лет каторжных работ на Колыме». Любопытно, сколько «карацуп» с верными «мухтарами» на этих бедолагах карьеру сделали и сколько орденов заработали? (Пограничник-следопыт Никита Карацупа с детства поражал мое воображение богатырскими подвигами: официально он «задержал 388 нарушителей границы, проявив героизм, уничтожил 129 шпионов и диверсантов, не сложивших оружия».)

Одним словом, между двумя государствами с момента их возникновения существовала глубокая пропасть.

В 1932 году Советский Союз заключил с Польшей (а также с Финляндией, Эстонией и Латвией) договор о ненападении, который в мае 1934-го был пролонгирован еще на десять лет. Как показало время, в глазах кремлевского руководства он стоил дешевле бумаги, на которой писался. Ну не любил Сталин «фашистскую Польшу» и гонористых поляков. В этом его чувства абсолютно совпадали с чувствами Гитлера.

В советском военном планировании Польша рассматривалась как наиболее вероятный противник, союзник Германии и первая преграда на пути «красных полков» в Европу. Так, в 1937 году, уже находясь в тюремной камере, маршал М.Н. Тухачевский не переставал грезить о новом походе на Вислу: «На ближайший отрезок времени «бить противника на его территории» означает бить польско-германские силы на польской территории». Главный удар Красной Армии, обеспеченный внезапным вступлением в Западную Белоруссию и Украину «армий вторжения», маршал предлагал наносить из района южнее Полесья «в центр Польши», где и должно, по его расчетам, произойти решающее столкновение.

Польское правительство отвечало большевикам взаимностью, предпочитало дружить с нацистами, самозабвенно рвалось делить с ними несчастную Чехословакию, тешилось иллюзией своей «великодержавности» (Польша – «основной фактор европейского равновесия») и делало все, чтобы не допустить Советский Союз к участию в европейской политике. При обсуждении договора о коллективной безопасности польское правительство категорически отказывалось от любой комбинации, где одной из сторон были бы Советы. Как доказывал специалист по международному праву Юлиан Маковский, «СССР не принадлежит к сообществу цивилизованных стран, поскольку не имеет общих с ними понятий общественных, религиозных, этичных и правовых. В этом смысле он находится в том положении, в каком были до него Китай, Турция, Япония до их принятия в сообщество».

Польские генералы до конца 1938 года основное внимание уделяли разработке военных планов против Советов. Лишь когда фюрер потребовал вернуть немцам немецкий город Данциг, разорвал пакт о ненападении и предложил «глобально урегулировать» отношения, поляки конкретно задумались о войне с Германией, до последнего рассчитывая, что Англия и Франция «не допустят», а Гитлер «не решится» – надо с ним только быть построже. «Не немцы, а поляки ворвутся в глубь Германии в первые же дни войны!» – бравировал посол в Париже Ю. Лукасевич.

В отношении Советского Союза польские политики продолжали демонстрировать совершенно замечательную твердость, временами переходящую в необъяснимую слепоту и даже глупость, про мнению Эдуарда Даладье, «величайшую глупость». На все предложения союзников заручиться военной поддержкой восточного соседа министр иностранных дел Юзеф Бек неизменно отвечал высокомерным отказом. В августе 1939 года, утомившись уговаривать поляков хоть что-нибудь сделать для обеспечения безопасности своей страны, министр иностранных дел Франции Боннэ инструктировал своего посла в Варшаве: «Мы в качестве союзников имеем все основания просить уточнить, каким образом они собираются без помощи русских организовать вооруженное сопротивление в случае возможной германской агрессии. Ввиду принятых на себя обязательств, мы имеем полное право получить исчерпывающий ответ на этот вопрос». И получил 19 августа исчерпывающий ответ полковника Бека: «Это для нас вопрос принципа. Мы не имеем военного соглашения с СССР, и мы не желаем его иметь».

В Варшаве полагали, что, если Красная Армия придет на помощь, выдворить ее обратно будет невозможно. «Коммунизации» страны польское руководство боялось больше любого нашествия. «Независимо отпоследствий, – заявил главный инспектор вооруженных сил маршал Эдвард Рыдз по кличке Смиглы, – ни одного дюйма польской территории никогда не будет разрешено занять русским войскам. Это привело бы к оккупации части страны и нашей полной зависимости от Советов».

Поэтому, когда фюрер предложил Кремлю произвести четвертый раздел Польши, советский Генсек с радостью утвердил пакт с Германией. В беседе с Георгием Димитровым Сталин разъяснил свою позицию: «Уничтожение этого государства в нынешних условиях означало бы одним буржуазным фашистским государством меньше! Что плохого было бы, если бы в результате разгрома Польши мы распространили социалистическую систему на новые территории и население». Какие могут быть сомнения? Польша была государством враждебным, «панским» и «фашистским», соответственно уничтожение его – делом прогрессивным и полезным для пролетариата.

Невероятно, но факт подписания советско-германского соглашения ни о чем не заставил задуматься польское руководство, ну хотя бы: против кого собираются дружить два тоталитарных режима? В договоре с британцами возможность войны Польши на два фронта даже не рассматривалась.

Утром 31 августа 1939 года Гитлер подписал директиву № 1, согласно которой нападение на Польшу должно было начаться 1 сентября в 4.45 утра.

В тот же день В.М. Молотов сделал доклад на внеочередной сессии Верховного Совета СССР. Под бурные овации в честь мудрого Вождя, аплодисменты и смех депутатов нарком объяснил суть советско-германского пакта:

«Нам всем известно, что с тех пор, как нацисты пришли к власти, отношения между Советским Союзом и Германией были напряженными… Но, как сказал 10 марта товарищ Сталин, «мы за деловые отношения со всеми странами». Кажется, что в Германии правильно поняли заявление товарища Сталина и сделали правильные выводы. 23 августа следует рассматривать как дату великой исторической важности. Это поворотный пункт в истории Европы, и не только Европы. Совсем недавно германские нацисты проводили внешнюю политику, которая была весьма враждебной по отношению к Советскому Союзу. Но теперь ситуация изменилась, и мы перестали быть врагами…

По советско-германскому соглашению Советский Союз не обязан воевать ни на стороне британцев, ни на стороне германцев. СССР проводит свою собственную политику, которую определяют интересы народов СССР, и больше никто…

Советский Союз заключил пакт о ненападении с Германией, между прочим, в силу того обстоятельства, что переговоры с Францией и Англией натолкнулись на непреодолимые разногласия и кончились неудачей по вине англо-французских правящих кругов. Эти люди требуют, чтобы СССР обязательно втянулся в войну на стороне Англии против Германии. Уж не с ума ли сошли эти зарвавшиеся поджигатели войны?…Если эти господа имеют такое страстное желание воевать – пусть воюют сами, без Советского Союза. А мы посмотрим, что они за вояки».

Вечером случилась провокация в Гляйвице.

«Нестерпимые польские акции» вынудили миролюбивую Германию действовать.

В соответствии с планом «Вейсс» немцы сосредоточили против Польши основные силы Вермахта – 42 кадровые дивизии, в том числе 6 танковых и 4 моторизованные. Еще 15 дивизий находились во втором эшелоне.

Группа армий «Север» – 3-я и 4-я армии – под командованием генерал-полковника Теодора фон Бока наносила удар по «Польскому коридору» из Померании и Восточной Пруссии. Разгромив находившиеся там войска противника, ее основные силы должны были продвигаться к реке Нарев. Трем армиям группы «Юг» генерал-полковника Герда фон Рундштедта, наступавшим из Силезии и Словакии, предстояло разгромить польскую группировку в Галиции и большой излучине Вислы и развивать наступление на Варшаву, отрезая пути отхода противнику из Познаньского выступа. Моторизованные дивизии должны были захватить ключевые переправы на Висле. Таким образом, немцы, используя выгодное географическое начертание польских границ и идеи «молниеносной войны», намечали совершить прорыв обороны с двух направлений, в темпе осуществить охватывающий маневр в глубину и окружение основных польских сил западнее Варшавы.

«Необходимо достигнуть решающего успеха за короткое время, – внушал Гитлер главнокомандующему сухопутных войск генерал-полковнику Вальтеру фон Браухичу. – В течение 8–14 дней должно стать ясно, что Польша погибнет».

Силы вторжения насчитывали около 1,5 миллиона человек, 2379 танков и 9824 орудия и миномета. Их поддерживало более 2000 самолетов 1-го и 4-го воздушных флотов.

На западной границе против возможного французского наступления были развернуты 11 кадровых дивизий группы армий «Ц», не имевших никаких планов, кроме указания соседей не раздражать. Допускались исключительно ответные меры, причем не вызывающие противника на активность.

Польский план «Z» предусматривал оборону всего периметра границы силами семи армий и трех оперативных групп до того момента, когда в дело вступят войска Англии и Франции, с последующим переходом в контрнаступление. Польский генералитет, учившийся у французских стратегов, как и они, мысливший категориями времен Первой мировой войны, равномерно растянул войска вдоль почти 1900-километровой границы. Причем слабая пропускная способность железнодорожной сети практически не позволяла внести изменения в эту диспозицию и совершить своевременную переброску сил на угрожающее направление по внутренним операционным линиям. Немцы, и без того обладавшие значительным численным превосходством, за счет сосредоточения мощных «кулаков» на направлениях главных ударов достигли подавляющего перевеса. Местность на театре военных действий прекрасно подходила для массированного применения бронетехники. Польская армия, уступавшая противнику по всем параметрам, изначально находилась в огромном котле и обречена была на поражение. Так ведь и продержаться планировалось всего ничего – каких-то две недели. Хотя преемник Пилсудского маршал Рыдз-Смиглы, который в случае войны автоматически становился Верховным главнокомандующим, уверенно утверждал, что Польша устоит как минимум несколько месяцев. Затем, на 15-й день мобилизации, перейдет в наступление мощнейшая в мире французская армия, и Гитлер – капут. На этот случай польское командование готовило «корпус вторжения».

«Пожалуй, трудно установить, в чем состоял оперативный замысел, положенный в основу плана развертывания польской армии, – недоумевал фельдмаршал Эрих фон Манштейн, – если только это не было желанием «прикрыть все» или, может быть, правильнее будет сказать, ничего не отдавать добровольно. Это желание в случае его осуществления приводит слабейшую сторону, как правило, к поражению… Вообще говоря, польскому темпераменту больше соответствовала идея наступления, чем обороны. Романтические представления минувших времен, по крайней мере, подсознательно, еще сохраняли свою силу в головах польских солдат… Таким образом, возможно, что в основе плана развертывания польской армии, кроме желания «ничего не отдавать», вообще не было никакой ясной оперативной идеи; существовал лишь компромисс между необходимостью обороняться от превосходящих сил противника и прежними заносчивыми планами наступления. При этом одновременно впадали в заблуждение, считая, что немцы будут вести наступление по французскому образцу и что оно скоро примет застывшие формы позиционной войны».

Единственно верным решением с оперативной точки зрения мог бы стать отвод основных частей Войска Польского на заранее подготовленный 600-километровый рубеж по берегам рек Бобр, Нарев, Висла и Сан. Однако это было признано невозможным, исходя из политических, экономических (на западе страны располагались основные промышленные объекты) и психологических соображений. А пожалуй, правильнее всего было бы реально оценить свои возможности и отдать Гитлеру «вольный город» Данциг.

Ранним утром 1 сентября германские моторизованные и танковые соединения, сбив части прикрытия, завязали бои с главными силами польской армии. Немецкая авиация, имевшая качественное и пятикратное численное превосходство, быстро завоевала господство в воздухе. Ее массированные налеты на административные центры, железнодорожные станции, основные транспортные магистрали и узлы связи затрудняли окончание мобилизации, срывали военные перевозки, лишали польское командование средств управления войсками. Оборона вдоль границы начала трещать и разваливаться уже на третий день войны.

На Северном фронте 4-я армия генерала Ганса фон Клюге рассекла армию «Поморье» генерала Владислава Бортновского на две части, и 4 сентября передовые части 19-го танкового корпуса Гейнца Гудериана достигли Вислы, захватив переправы у города Быдгощ. На следующий день левый фланг Клюге сомкнулся с правым флангом 3-й армии генерала Георга Кюхлера, наступавшей из Восточной Пруссии, и тем самым перерезал «польский коридор»; в образовавшемся котле армия «Поморье» потеряла треть своих сил, в плен попали 16 тысяч польских солдат. На направлении главного удара войска Кюхлера после ожесточенных боев захватили Млаву и проломили 30-километровую брешь в обороне армии «Модлин» генерала Пшедзимирского. Поляки начали отход за Вислу, пытаясь оторваться от преследования.

Стремительно развивались события на юго-западе Польши. На правом крыле группы армий «Юг» наступала 14-я армия генерала Вильгельма Листа, наносившая удар из Верхней Силезии в направлении Кракова. И здесь после прорыва танковых частей в ночь со 2 на 3 сентября армия «Краков» генерала Антония Шиллинга перешла в отступление на линию рек Нида и Дунаец, то есть на 100–170 километров, оставляя немцам Силезию и Краков.

На главном направлении 10-я армия генерала Вальтера фон Рейхенау ударила в стык между армиями «Краков» и армией «Лодзь», которой командовал генерал Юлиуш Руммель, и прорвала польскую оборону в районе Ченстоховы. В образовавшуюся брешь устремились германские подвижные соединения. Еще севернее позиции армии «Лодзь» взламывали соединения 8-й армии генерала Бласковица. Вечером 2 сентября Руммель приказал начать отход на запасные оборонительные рубежи. Однако немецкие танкисты успевали занимать их раньше, а массированные удары авиации завершали дезорганизацию обороны.

В то время как армия «Лодзь» вела тяжелые бои, армия «Познань» генерала Тадеуша Кутшебы практически бездействовала, если не считать лихого кавалерийского рейда «Великопольской бригады» на территорию Германии. Вдохновленный командарм собрался уже перейти в решительное наступление, но тут ситуация кардинально изменилась, и им был получен приказ на скорейший отвод своих войск.

Начиная с 3 сентября вся польская армия совершала ретираду к так называемой «главной позиции». Единственной приятной новостью в этот воскресный день стало предъявление Англией и Францией ультиматума правительству Третьего рейха, в котором от германской стороны требовалось в течение двух часов прекратить боевые действия против Польши и отвести войска к линии германо-польской границы. Немцы ультиматум проигнорировали. В Москве в это время состоялся интересный разговор между Вячеславом Молотовым и польским послом Вацлавом Гжибовским, имевшим указание официально проинформировать советское руководство о немецкой агрессии. «3 сентября я был принят Председателем Совета Народных Комиссаров господином Молотовым, – вспоминал Гжибовский. – Наша формулировка неспровоцированной агрессии, совершенной без объявления войны и во время проведения переговоров, не вызвала возражений с его стороны. Он признал, что немцы показали себя агрессорами, и спросил, рассчитываем ли мы на выступление Англии и Франции и когда мы его ожидаем. Я ответил, что не располагаю официальной информацией, однако предвижу объявление войны утром 4 сентября. Господин Молотов скептически усмехнулся и сказал: «Еще поглядим, господин посол…»

Союзники объявили войну Германии в 17.00 по берлинскому времени.

Французский главнокомандующий генерал Морис Гамелен прислал маршалу Рыдз-Смиглы телеграмму, в которой сообщал, что 4 сентября он начнет боевые действия на суше. Это внушало польскому командованию уверенность, что наступление союзников резко изменит стратегическую обстановку.

Гитлер, де-юре получивший таки войну на два фронта, немедленно заинтересовался вопросом: когда же в Польшу вступят советские войска? Он полагал, что эта акция автоматически сделает СССР его союзником, так как Англия и Франция будут вынуждены объявить войну и Советскому Союзу. Из Берлина в Москву полетела телеграмма с пометкой «Очень срочно!», подписанная Риббентропом:

«Мы безусловно надеемся окончательно разбить польскую армию в течение нескольких недель. Затем мы удержим под военной оккупацией районы, которые, как было установлено в Москве, входят в германскую сферу влияния. Однако понятно, что по военным соображениям нам придется затем действовать против тех польских военных сил, которые к тому времени будут находиться на польских территориях, входящих в русскую зону влияния.

…не посчитает ли Советский Союз желательным, чтобы русская армия выступила в подходящий момент против польских сил в русской сфере влияния и со своей стороны оккупировала эту территорию. По нашим соображениям, это не только помогло бы нам, но также, в соответствии с московскими соглашениями, было бы и в советских интересах».

Сталин на эту удочку не попался. Он предпочитал помогать нацистам «подрывать капиталистическую систему», оставаясь «нейтральным», ни в коем случае это сотрудничество не афишируя. Согласно тайным договоренностям по радиосигналам из Минска самолеты Люфтваффе наводились на польские военно-промышленные объекты, германские суда находили убежище в мурманском порту, бесперебойно поступали в Германию из Советского Союза стратегическое сырье и материалы, в том числе закупленные в Англии и США (германская промышленность на треть зависела от заграничных поставок сырья, причем по таким материалам, как медь, олово, каучук, алюминий, зависимость от импорта составляла от 70 до 99 процентов). Однако вступать открыто в мировую войну пока было не в интересах «народов СССР», ведь у Кремля имелась еще возможность «маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, чтобы лучше разодрались».

Ответ Молотова, датированный 5 сентября, гласил: «Советское правительство абсолютно согласно, что в подходящее время нам будет совершенно необходимо начать конкретные действия». Но пока время для этого «неподходящее», а чрезмерная поспешность «может нанести нам ущерб и способствовать объединению наших врагов».

Кстати, немцы предлагали отщипнуть кусочек Украины венграм, но Будапешт выразил твердое нежелание участвовать в «военных акциях против Польши». Тогда Германия пригласила Литву вернуть себе Вильно, но и литовская сторона предпочла сохранять нейтралитет.

Французские обещания нисколько не помешали генералам Рейхенау и Бласковицу 4–6 сентября, разбив армию «Лодзь», преодолеть «главную позицию» на реках Варта и Видавка, нанести поражение пытавшейся прикрыть брешь резервной армии «Пруссы», открыв тем самым дорогу к столице Польши. 14-я немецкая армия 6 сентября заняла оставленный поляками Краков. На севере войска Кюхлера форсировали Нарев.

Мобильность немецких частей приводила к тому, что практически все контрмеры польского командования запаздывали. Ход кампании показал, что перед лицом массированной атаки бронетанковых частей линейная оборона устарела. Когда немецкие танки прорывали оборонительную полосу, ее защитники, растянутые по фронту, не могли сосредоточить свои силы для контратаки. Отлично обеспеченное современными средствами связи, данными разведки и службы радиоперехвата, германское командование могло своевременно отреагировать на любое изменение обстановки, в то время как польские штабы зачастую не располагали сведениями не только о противнике, но и о собственных войсках.

Офицеры польского Генерального штаба лишь с началом войны узнали, что все средства управления, имеющиеся в их распоряжении, состоят из нескольких телефонов, одного телеграфного аппарата и одной радиостанции. Причем передатчик радиостанции находился на другом конце Варшавы, а приемник – в личном бункере Рыдз-Смиглы, так маршалу было удобнее. Правда, имелась еще одна радиостанция, но без передатчика – его «сломали» немцы. Поэтому надежной связи Генштаб не имел, ему никак не удавалось наладить взаимодействия даже крупных воинских объединений. Путаница с приказами, которая возникала из-за стремления угнаться за быстро развивающимися событиями, приводила к хаосу и падению боевого духа солдат, а длительные и порой бессмысленные марши утомляли войска.

Проанализировав сложившуюся ситуацию, маршал Рыдз-Смиглы принял решение прекратить оборону западных воеводств и вечером 5 сентября отдал директиву об общем отступлении польских войск для создания нового фронта по рекам Нарев, Висла и Сан. Армии «Пруссы» генерала Стефана Доб-Бернацкого предписывалось отходить в районы среднего течения Вислы, армии «Лодзь» и армии «Познань» – к Варшаве, армии «Поморье» – через Сохачев к Варшаве. Переправы через Вислу должна была защищать импровизированная армия «Люблин» генерала Тадеуша Пискора. Армии «Краков» и «Карпаты» планировалось объединить под общим командованием генерала Фабрицы в армию «Малопольска», которой предстояло оборонять линию реки Сан.

Несмотря на нанесенный полякам тяжелый урон, германское командование было вынуждено признать, что основной замысел плана «Вейсс» – окружить и уничтожить польскую армию западнее Варшавы – не выполняется. Значительные по численности соединения противника выскользнули из клещей и откатывались на восток. 6 сентября главнокомандующий сухопутных сил генерал-полковник Вальтер фон Браухич отдал директиву об увеличении глубины охватывающих фланговых ударов. Перед войсками Вермахта ставилась новая стратегическая цель – обеспечить окружение основных польских сил восточнее Вислы. Через три дня Браухич уточнил задачи. «Войска противника, отходящие за Вислу и Нарев, – говорилось в директиве ОКХ, – должны быть уничтожены двойным охватом восточнее Вислы». Группа армий «Север» получила приказ прорвать оборону на реке Нарев и развивать наступление в направлении Седльце, Брест, обходя Варшаву с востока. Группа армий «Юг», продолжая операцию по уничтожению польских сил между Саном и Вислой, должна была правофланговой 14-й армией нанести удар на Люблин и наступать в северном направлении на соединение с войсками группы армий «Север».

Между тем, выражаясь языком газеты «Правда», нарастал процесс «дезорганизации всей польской государственной машины». Первым в первый же день войны покинул столицу президент Польши 72-летний Игнатий Мосцицкий. 4 сентября началась эвакуация учреждений, на следующий день из Варшавы в Луцк, что на Волыни, вывезли золотой запас, дипломатический корпус и правительство, которое, отдавшись во власть военных, уже ничего не контролировало. Причем в бессмысленное с политической точки зрения двухнедельное путешествие по «безопасным местам» чиновники отправились в полном составе, парализовав тем самым работу всей административной системы и деморализуя население.

Верховный главнокомандующий тоже решил «отступить» на 180 километров. Как отмечает польский автор, взявший огромную власть Рыдз-Смиглы ощущал себя скорее неким вождем нации, чем военным руководителем, непосредственно отвечающим за оборону страны. К сожалению, он не был Пилсудским и «не мог с ним равняться ни моральным авторитетом, ни политическим талантом». Добавим, что полководческими талантами выпускник философского факультета также не блеснул. Вместо того чтобы избрать своей Ставкой штаб наиболее мощной группировки польских войск или, по крайней мере, место, откуда можно было бы реально руководить вооруженными силами, маршал 7 сентября перебрался в Брест. За ним, непонятно из каких соображений, отдельно от правительства и послов последовал министр иностранных дел с важнейшими отделами. Для прикрытия нового командного пункта драгоценного главкома была снята обеспечивавшая воздушное прикрытие столицы авиационная истребительная бригада.

С этого момента Рыдз-Смиглы военными действиями фактически не руководил. Как внезапно выяснилось, Брестская крепость оказалась совершенно не приспособлена к работе Главной квартиры. Во-первых, в честь прибытия высокого начальства немецкие летчики разбомбили городскую гостиницу, а в казематах пятого форта не оказалось совершенно никаких удобств для польских стратегов, во-вторых, в Бресте не было связи. Ни с кем. Привезенную радиостанцию использовать было нельзя, поскольку шифры и коды для переговоров с войсками забыли в Варшаве. Через двенадцать часов удалось установить телефонную связь с армией «Люблин» и недолго поговорить со штабом оперативной группы «Нарев». Наконец, по железной дороге доставили шифры, но к этому времени радиостанция работала только на прием.

Соответственно, и управляло польское Верховное командование методом «ступенчатой апроксимации». Оставшийся в Варшаве с группой операторов начальник Главного штаба генерал бригады Вацлав Стахевич получал от войск донесения, периодически теряя и восстанавливая с ними ненадежную связь, и по забитым беженцами дорогам посылал курьеров в Брест. Здесь Рыдз-Смиглы принимал решение, которое по телефону передавалось в штаб Пинской флотилии. Моряки, имевшие коротковолновую радиостанцию, связывались со штабом польского флота в Варшаве, и уже оттуда руководящие указания доводились до Стахевича. Принимаемые решения безнадежно устаревали, а зачастую вовсе не доходили до исполнителей. Министр Бек советовал как можно скорее перебраться во Львов, имевший неплохую систему ПВО, развитую сеть коммуникаций, мощную радиостанцию и связь с заграницей через Румынию, но маршалу, стремившемуся быть поближе не к войскам, а к правительству, идея не понравилась. Французский представитель при польской Ставке сообщал: «Здесь царит полнейший хаос. Главное польское командование почти не имеет связи с воюющими армиями и крупными частями… Не имеет ровно никакой информации о продвижении неприятеля, и даже о положении своих собственных войск очень неполно или вовсе не информировано. Генеральный штаб распался на две части».

Все это подрывало обороноспособность польских войск. Командиры соединений вынуждены были принимать самостоятельные решения, не зная намерений соседей и высшего командования. Как отмечал Мюллер-Гиллебранд, поляки сражались «храбро и ожесточенно», однако «немецкое командование в результате применения новой тактики массированного использования танковых и моторизованных соединений часто ставило польское командование перед такими трудностями, с которыми последнее не в состоянии было справиться». Фронт распадался.

На юге 8-я германская армия развивала наступление через Лодзь на Варшаву, ее 10-й армейский корпус вышел к реке Бзура.

14-я армия широким фронтом двинулась к Сану. Ее левофланговый 8-й армейский корпус форсировал Вислу у Опатовица. 22-й моторизованный корпус через Тарнов двигался на Ярослав. На правом фланге армии 18-й армейский корпус форсировал Сан у Санока и приближался к верховьям Днестра.

На главном направлении моторизованные части 10-й армии несколькими гигантскими клещами наступали на Варшаву, Пулавы, Сандомир. В районе Радома 9 сентября ее 15-му и 14-му механизированным корпусам удалось окружить пять польских дивизий. При ликвидации котла в плен было взято 65 тысяч польских солдат и захвачено 145 орудий. Армия «Пруссы» перестала существовать. 1-я танковая дивизия захватила мосты у Гура Кальвария и создала плацдарм на восточном берегу Вислы. Правофланговый 7-й армейский корпус устремился к Сандомиру. 4-я танковая дивизия генерала Рейнгардта, не встречая сопротивления и далеко оторвавшись от основных сил, достигла предместий Варшавы. Однако попытки с ходу захватить город были отбиты с большими для немцев потерями. Экипажи отдельных боевых машин, прорвавшихся на улицы столицы, варшавяне разорвали буквально голыми руками. Несмотря на эти успехи, польская оборона не смогла бы выстоять перед натиском основных сил 10-й армии, которая быстрыми темпами продвигалась к Висле. Но удар так и не был нанесен в связи с неожиданным развитием событий на реке Бзура, которые вынудили германское командование перебросить туда все танковые и моторизованные дивизии, имевшиеся у Рейхенау. 9 сентября стремившиеся к Варшаве соединения армий «Познань» и «Поморье» из района Кутно внезапно нанесли сильный удар по обнаженному северному флангу 8-й армии Бласковица. Немцы несли большие потери. Польские дивизии форсировали Бзуру, создавая угрозу тыловым коммуникациям противника. По свидетельству Манштейна, «обстановка для немецких войск в этом районе приняла характер кризиса. Попытки 8-й армии восстановить положение контратаками не принесли успеха». Пришлось осуществлять перегруппировку сил. Два корпуса 8-й армии были повернуты фронтом на север. На север и северо-восток повернули наступавшие на Варшаву соединения левого фланга 10-й армии. Подтягивались резервы группы армий «Юг». Правофланговые соединения 4-й армии переправились на левый берег Вислы и создали фронт окружения армии «Познань» с востока.

На севере 3-я армия, усиленная переброшенным в полосу ее наступления 19-м танковым корпусом Гудериана, 9 сентября прорвала оборону на реке Нарев в районе Ломжи и своими подвижными частями устремилась на юг, глубоко охватывая польские войска с востока. 10 сентября войска армии форсировали Буг и вышли на железную дорогу Варшава – Брест. С северо-запада к Варшаве приближались части 4-й армии, вышедшие к Модлину.

«Успехи войск баснословны», – писал в дневнике начальник штаба ОКХ генерал Франц Гальдер.

В связи с угрозой глубокого обхода всей северной группировки войск польское командование решило сосредоточить максимально возможное количество сил в юго-восточных районах страны вблизи границы с Румынией и здесь организовать упорное сопротивление до начала наступления французской армии. 10 сентября Главный штаб передал директиву о создании за счет отходивших войск и резервных формирований нового фронта обороны на линии рек Сан – Висла – Нижний Вепш – Припять. «Главной моей целью, – разъяснял маршал, – является возможное стягивание всех войск в направлении на Восточную Польшу и обеспечение соединения с Румынией». Части, отступавшие с Буга и Нарева, и войска армии «Люблин» объединялись в Северный фронт под командованием генерала Доб-Бернацкого, одного из главных виновников разгрома армии «Пруссы». Им ставилась задача оторваться от противника и как можно быстрее достичь района Коцк – Брест. Южный фронт, в состав которого должны были войти армии «Малопольска» и «Краков», возглавил генерал бригады Казимир Соснковский. Генерал Руммель принял командование армией «Варшава», создававшейся для обороны столицы. Группа генерала Кутшеба – армии «Познань» и «Поморье» – должна была пробиваться через Радом на Красник. Армия «Люблин» – любой ценой удерживать позиции по Висле от Сандомира до устья Вепша.

Вслед за этим, промаявшись в «брестском балагане» четыре дня и получив известие о приближении к Бресту танков Гудериана, Рыдз-Смиглы рванул во Владимир-Волынский, заодно «конфисковав» у гарнизона большую часть батарей 9-го дивизиона зенитной артиллерии. Бек со своими сотрудниками отправился в Кременец, где находился весь дипломатический корпус.

Очень скоро выяснилось, что решения маршала, запоздавшие суток на трое и не дошедшие до многих штабов, выполнить не представляется возможным. Впрочем, план с самого начала был обречен на провал из-за своей полной нереальности, так как, чтобы создать юго-восточную группировку, польским войскам, в отличие от своего моторизованного главнокомандующего, передвигавшимся в основном пешим ходом, нужно было «оторваться» от танковых частей Вермахта, прошагать 200–300 километров и успеть закрепиться до подхода противника. Немцы, как правило, успевали это сделать первыми. К тому же штаб Северного фронта просто не мог установить связи со своими частями, к примеру, понятия не имел, что оперативная группа «Нарев» как боевая единица уже не существует. На юге немцы форсировали Сан, генерал Фабрицы самоустранился от командования армией «Малопольска» и вместе с офицерами штаба (!) сбежал во Львов, свежеиспеченный командующий фронтом генерал Соснковский штаба вообще не имел, а заодно тыловых служб и необходимых средств связи, что исключало возможность координировать действия боевых частей.

К 12 сентября германские войска на ряде участков вышли к среднему течению Вислы, перешли линию Буг – Нарев, охватив Варшаву с востока, и выдвинулись к Сану, форсировав его верховья. Внешние клещи достигли Бреста и Львова.

Ввиду бездействия Красной Армии, немцам пришлось вторгнуться в советскую «сферу влияния». Само собой, в Москве не собирались безучастно взирать на развитие ситуации в Польше, просто нужный Сталину, пардон, «народам СССР», момент еще не наступил. Военные приготовления начались еще в августе, без всяких напоминаний из Берлина.

С 20 часов 2 сентября на советско-польской границе был введен режим усиленной охраны. Согласно указаниям начальника Пограничных войск Белорусского округа, все погранотряды были приведены в боевую походную готовность. 3 сентября маршал К.Е. Ворошилов предложил ЦК ВКП(б) и СНК СССР утвердить задержку увольнения красноармейцев и младших командиров на один месяц в войсках Ленинградского, Московского, Калининского, Белорусского особого и Киевского особого военных округов (всего 310 632 человека) и призыв на учебные сборы приписного состава воинских частей ПВО (всего 26 014 человек). Правительство, естественно, согласилось, и 4 сентября нарком обороны отдал соответствующий приказ.

6 сентября в семи военных округах была получена директива о проведении скрытной мобилизации под видом «Больших учебных сборов» согласно плану № 22. В этот же день решением Совнаркома был введен в действие мобилизационный план по продфуражному обеспечению РККА по ЛВО, МВО, КалВО, БОВО, ХВО и Орловскому военному округу и план доснабжения РККА вещевым имуществом. Предполагалось разбронировать запасы продовольствия. Первым днем сборов назначалось 7 сентября 1939 года. Извещение о подъеме войск по литеру «Б» за подписью Молотова было доведено телеграммой до Председателей СНК союзных и автономных республик и облисполкомов. В телеграмме сообщалось, что приказами названных округов на учебные сборы привлекаются приписной состав, автотранспорт, лошади и обоз. Вызов производился строго по повесткам без опубликования приказа. Местным органам предписывалось оказывать всемерное содействие военным учреждениям.

В БУС приняли участие управления 22 стрелковых, 5 кавалерийских, 3 танковых корпуса, 98 стрелковых и 14 кавалерийских дивизий, 28 танковых, 3 мотострелковые и 1 воздушно-десантная бригада. Всего было призвано 2,6 миллиона человек, 634 тысячи лошадей, 117 300 автомашин и 18 900 тракторов.

8 сентября германские СМИ объявили о падении Варшавы. Всех ввел в заблуждение генерал Рейнгардт, который, едва его «панцеры» ворвались в предместье, поспешил доложить о взятии польской столицы. Немецкие танки варшавяне из города вышибли, однако «утка» разлетелась по всему свету. В тот же день германское посольство в Москве получило подписанную Молотовым телефонограмму: «Я получил ваше сообщение о вступлении германских войск в Варшаву. Прошу передать мои поздравления и приветствия правительству Германской Империи».

Ночью 9 сентября Риббентроп поручил Шуленбургу неотложно возобновить беседы с Молотовым «относительно советской военной интервенции» в Польшу. Днем Молотов дал конкретный ответ на германский зондаж: «…советские военные действия начнутся в течение ближайших дней… будут также призваны многочисленные резервисты». По всему выходило, что Красной Армии действительно пора выступать.

Нарком обороны и начальник Генерального штаба командарм 1 ранга Б.М. Шапошников 9 сентября подписали приказы № 16633 Военному совету БОВО и № 16634 Военному совету КОВО, согласно которым следовало «к исходу 11 сентября 1939 г. скрытно сосредоточить и быть готовым к решительному наступлению с целью молниеносным ударом разгромить противостоящие войска противника».

Войска Белорусского особого округа получили следующие задачи. Витебская армейская группа должна была, «отбрасывая противостоящие войска противника от латвийской границы, действовать в общем направлении на Свенцяны», которой следовало овладеть к исходу 13 сентября, и «в дальнейшем иметь в виду овладение Вильно». Минской армейской группе следовало «мощным ударом прорвать фронт противника и наступать в направлении на Ошмяны, Лида и к исходу 13 сентября выйти на фронт Молодечно, Воложин, к исходу 14 сентября овладеть районом Ошмяны, Ивье». В дальнейшем иметь в виду оказать содействие в овладении Вильно, а остальными силами наступать на Гродно. Конно-механизированная группа получила задачу «мощным ударом по войскам противника разгромить их и решительно наступать в направлении на Новогрудок, Волковыск и к исходу 13 сентября выйти на фронт Делятичи, Турец; к исходу 14 сентября выйти на р. Молчадь на участке от ее устья до м. Молчадь. В дальнейшем иметь в виду наступление на Волковыск с заслоном против г. Барановичи». Бобруйской армейской группе следовало «действовать в направлении на г. Барановичи и к исходу 13 сентября выйти на фронт Снов, Жиличи».

Войска Киевского округа должны были действовать не менее решительно и молниеносно. Житомирской армейской группе следовало «наступать в направлении на Ровно, Луцк и к исходу 14 сентября овладеть районом Ровно, Дубно; к исходу 14 сентября овладеть районом Луцк, имея в виду дальнейшее наступление на Владимир-Волынск». Винницкой АГ предстояло «нанести мощный и решительный удар по польским войскам и быстро наступать на м. Трембовля, г. Тарнополь, г. Львов и к исходу 13 сентября выйти в район Езерна; к исходу 14 сентября овладеть районом Буск, Перемышляны, Бобрка, имея дальнейшей задачей овладение г. Львов». Кавалерийской армейской группе предписывалось «нанести мощный и молниеносный удар по польским войскам, надежно прикрывая свой левый фланг и отрезая польские войска от румынской границы, решительно и быстро наступать в направлении на Чортков, Станиславов и к исходу 13 сентября выйти на р. Стрыпа; к исходу 14 сентября овладеть районом Станиславов, имея дальнейшей задачей действия в направлении Стрый, Дрогобыч».

Советским войскам не следовало «ввязываться во фронтальные бои на укрепленных позициях противника, а, оставляя заслоны с фронта, обходить фланги и заходить в тыл, продолжая выполнять поставленную задачу». Глубина действий войск фронта устанавливалась по линии латвийской, литовской и германской границ, далее по рекам Писса, Нарев, Висла и Сан и по венгерской и румынской границам.

Таким образом, днем «Х» было установлено .

Однако приказы так и не были переданы в округа, поскольку вдруг обнаружилось, что гарнизон Варшавы успешно отражает все немецкие атаки, а на франко-германской границе началось продвижение французских войск к линии Зигфрида.

Поэтому 10 сентября Молотов пригласил к себе Шуленбурга и, вопреки своему вчерашнему заявлению, сказал, что Красная Армия застигнута врасплох столь быстрыми успехами Вермахта и пока не готова к действиям. Для развертывания ей необходимо еще две-три недели. К тому же из сообщения германского агентства ДНД складывается впечатление о возможном германо-польском перемирии, а в такой ситуации Советский Союз не может начать «новую войну». Коснувшись политической стороны вопроса, Молотов заявил, что «советское правительство намеревалось воспользоваться дальнейшим продвижением германских войск и заявить, что Польша разваливается на куски и что вследствие этого Советский Союз должен прийти на помощь украинцам и белорусам, которым угрожает Германия. Этот предлог представит благовидной в глазах масс и даст Советскому Союзу возможность не выглядеть агрессором».

(Вячеслав Михайлович знал, о чем говорил. 9 февраля 1929 года в Москве представителями правительств СССР, Польши, Эстонии, Латвии и Румынии был подписан протокол о признании и присоединении к Парижской декларации об отказе от применения силы в международных отношениях. Еще через четыре года по инициативе Москвы, неустанно боровшейся за дело мира, были проведены многосторонние переговоры, целью которых было «определить возможно более точным образом понятие агрессии, ». Итогом стала подписанная в Лондоне 3 июля 1933 года конвенция между Советским Союзом, Эстонией, Латвией, Польшей, Румынией, Турцией, Персией и Афганистаном, «воодушевленных желанием, в интересах всеобщего мира, обеспечить всем народам неприкосновенность территории своей страны».

Статьей второй этого документа любое государство признавалось нападающим, если оно «первое совершит одно из следующих действий»:

Между прочим, у правительств Великобритании и Франции идеалистическая конвенция одобрения не получила. Ясное дело – «империалистические хищники», поджигатели войны.

Теперь Сталин и Молотов, планируя совершить «одно из следующих действий», ломали голову над ребусом, как агрессию совершить, но агрессорами не выглядеть. И придумали: «благовидность» вмешательству в германо-польскую войну должны были придать идеи обеспечения государственных интересов СССР и защиты украинского и белорусского народов в условиях распада Польши. Это был чисто пропагандистский трюк, поскольку до этого «страдания» белорусских и украинских «братьев» большевиков никогда не интересовали, а с точки зрения международного права и третьей статьи все той же лоббированной Кремлем конвенции:

Шуленбург пообещал сделать запрос относительно возможности перемирия и сказал, что действия Красной Армии в данной ситуации очень важны. Естественно, вопрос о перемирии с поляками не ставился, о чем Риббентроп и сообщил в Москву.

11 сентября на базе БОВО и КОВО были сформированы и развернуты полевые управления округов, позднее переименованные в управления Белорусского и Украинского фронтов. Командовали фронтами сделавший стремительную карьеру на волне репрессий командарм 2 ранга М.П. Ковалев (путь бывшего штабс-капитана от должности коменданта Забайкальского укрепленного района до командующего округом занял пятнадцать месяцев) и продубленный первоконник командарм 1 ранга С.К. Тимошенко. С 18 часов 12 сентября на железных дорогах европейской части страны был введен в действие воинский график. Сокращались гражданские перевозки, железные дороги получили 500 тысяч тонн мобилизационного запаса угля, на ряд железных дорог были назначены уполномоченные СНК по выгрузке грузов.

Германское командование пока еще не имело точных данных о том, последует ли советское вмешательство, и продолжало действовать по собственным планам. 12 сентября в ОКВ рассматривались варианты окончательного решения польской проблемы. Вариант III предусматривал, среди прочего, передачу Литве района Вильно и создание независимого государства на территории Галиции и Польской Украины. Начальник абвера адмирал Канарис получил указание подготовить мятежи националистов в украинских районах, «провоцируя восставших на уничтожение евреев и поляков».

Военные приготовления СССР скрыть было невозможно. Тем не менее у польского руководства они никакой тревоги не вызывали. Ни у кого не возникло мысли продумать и подготовить возможные политические и военные шаги на случай вторжения с востока Красной Армии. Сведения, поступавшие 1–5 сентября, воспринимались как закономерная и понятная реакция на начало войны в Европе. Не насторожили ни сообщение ТАСС от 7 сентября о начале частичной мобилизации РККА «в интересах дальнейшего укрепления обороны страны», ни разворачивавшаяся в советской прессе антипольская кампания, ни нарушения границы краснозвездными самолетами-разведчиками, ни донесения из Москвы.

Так, польский военный атташе генерал Стефан Бжештшинский вспоминает о происшествии, случившемся во время посещения иностранными дипломатами массового митинга в парке Горького, посвященного событиям в Польше: «Речь была неприязненной по отношению к полякам, и собрание принимало ее довольно холодно. До тех пор, пока под конец оратор повышенным голосом не прокричал: «Что ж мы, советский народ и правительство, должны, сложив руки, смотреть, как по вине панской Польши страдают наши братья белорусы и украинцы?» Настроение толпы резко изменилось. Правда, оратор не дал ответа на поставленный вопрос, однако собрание поняло его по-своему, то есть что советские войска пойдут на помощь Польше! Все кричали: «В поход, в поход против проклятых немцев!» Когда мы шли к машинам, британский атташе поинтересовался моим мнением о последнем вопросе оратора. Я ответил не задумываясь: «Царица Екатерина послала когда-то свои войска против поляков под предлогом защиты инсургентов, а теперь Сталин направит свои под предлогом защиты братьев». Возвратившись в посольство, я проинформировал Гжибовского о разговоре в парке Горького, обратив особое внимание на риторический вопрос оратора, на который он не дал ответа, но из которого мы должны себе уяснить: Советы ударят на Польшу в удобную для них минуту». Посол не отмахнулся от этой новости, а известил радиограммой Бека и Рыдз-Смиглы. А вот о чем думали странствующий маршал и министр иностранных дел – тайна сия велика есть.

Новую угрозу Польше различали в Лондоне. Один из высших функционеров Форин Офис Лоуренс Цоллер в донесении о мобилизации Красной Армии написал: «Не могу удержаться от того, чтобы не связать этот факт с присутствием советских генералов в Берлине, хотя не рискну сказать точно, в чем конкретно заключается эта связь». Посол Великобритании 10 сентября сообщал из Москвы, что последние советские решения наводят на предположение о том, что СССР намеревается силой занять часть польских земель. Британская пресса писала о развертывании 80 советских дивизий и призыве в Красную Армию 4 миллионов человек, а «Дейли телеграф» прямо указывала, что эти мероприятия проводятся с целью занятия восточных польских земель, «которые Гитлер предложил Москве».

«На украинских землях, где мы сейчас пребываем, – сообщал 11 сентября в Париж французский посол Леон Ноэль, – различными агентами распространяются слухи о тайной договоренности между Германией и СССР, на основе которой немецкие отряды не пересекут Буга, оставив эту часть Польши советским войскам. Будучи спрошенным по поводу этих слухов одним из наших коллег, советский посол, ничего категорично не отрицая, сказал, что в этих краях ходит множество баек. И добавил: «Жители этого региона – наши родственники». Население, среди которого поляки составляют решительное меньшинство, настроено по отношению к Польше враждебно и не намерено ей оказывать никакой помощи. Евреи и многие украинцы либо ждут советские войска, либо живут надеждой, что Украину освободит германская армия». Предупреждения Парижа о возможном выступлении СССР польское правительство также не приняло всерьез.

Еще одним неуслышанным «звонком» стал отъезд из Кременца советских дипломатов. Николай Шаронов навестил министра Бека и осведомил его, что, ввиду неудовлетворительной телефонной связи, необходимо лично съездить в Москву, дабы непосредственно там обговорить возможности поставок медикаментов и других материалов для нужд польской армии. С тем посол СССР откланялся, пообещал вернуться не позднее чем через неделю и с рассветом 12 сентября убыл вместе с военным атташе и несколькими сотрудниками. В действительности ни о какой помощи Польше не могло быть и речи. Сразу после беседы с «отцом народов» Георгий Димитров разослал зарубежным компартиям директиву Исполкома Коминтерна: «Международный пролетариат не может защищать фашистскую Польшу, отвергающую помощь Советского Союза, угнетающую другие национальности». Резко отрицательную позицию занял Секретариат ИККИ «к добровольному вступлению коммунистов и революционных элементов в национальные легионы» по примеру Испании. Так что у Шаронова была совсем другая причина для того, чтобы покинуть территорию Польши, возможно, он знал про день «Х» – 13 сентября.

Бек тем временем собрал в Кременце конференцию, на которой присутствовали 7 послов и 17 полномочных представителей иностранных держав. В своем выступлении министр выразил разочарование польского правительства по поводу отсутствия эффективной помощи со стороны союзников, однако выразил уверенность, что война не может продлиться долго. Внутреннее положение Германии исключает длительную борьбу, людских ресурсов и стратегических материалов у Рейха значительно меньше, чем в 1914 году, а интенсивные бомбардировки вразумят немецкое общественное мнение. Речь Бека явственно продемонстрировала «трезвость» польских политиков, не желавших считаться с реальностью. Отдельный разговор состоялся у министра с французским послом, еще 9 сентября предложившим правительству Польши обосноваться во Франции, «согласно с прецедентом бельгийского правительства в 1914 году».

Вечером 12 сентября в местечке Олыц состоялось совместное заседание правительства и высшего военного руководства Речи Посполитой, на котором догнавший таки президента и разместивший свою штаб-квартиру в Млынове Рыдз-Смиглы путано, теряясь в ненужных подробностях и не внося никаких предложений, обрисовал общую ситуацию на фронте. «Вынужден он был ограничиться общей декларацией, что нам не удается провести в жизнь кардинальные решения по удержанию позиций в стране, – писал разочарованный поведением маршала Бек. – Озвучил французское предложение и пообещал вернуться к нему позже. Ни профессор Мосцицкий, ни Верховный главнокомандующий не проявили желания обсудить глубже эти проблемы». Желания обсудить «глубже» не высказал никто другой. Судя по всему, внутренне решение спасать свои бесценные для народа жизни уже было принято. Что характерно для большинства политиков, уверяющих и оправдывающих себя тем, что ничего дороже у населения быть не может и какое им дело до «ответственности перед Историей». Ответственный политик в любые времена – такая редкость (вот Гитлер хоть и нехороший был человек, однако в 1945 году вел себя не в пример достойнее шляхтичей, хотя имел возможность смыться даже и в Антарктиду). Наверное, по той же причине не прозвучало в благородном собрании ни одного слова по поводу возможного вторжения СССР и какие меры необходимо предусмотреть на этот случай.

А союзники действительно подкачали. Кстати, Гитлер был в них вполне уверен, когда сказал: «Если они объявили нам войну, то это для того, чтобы сохранить свое лицо, к тому же это еще не значит, что они будут воевать… За союзника не умирают!» Как и предсказывал фюрер, на Западном фронте ничего не менялось: немцы дисциплинированно не лезли на рожон, французским солдатам просто на всякий случай не выдавали боевых патронов, да они и сами не изъявляли желания «умирать за Данциг». Супротивники ходили друг к другу в гости, обменивались выпивкой и угощались сигаретами. Генерал Гамелен, уверявший Рыдз-Смиглы в своем благорасположении, уже 5 сентября утвердился в мнении, что у Польши шансов нет и данный печальный факт «является очередным поводом для сохранения наших сил». 7 сентября польский военный атташе во Франции констатировал: «На Западе никакой войны фактически нет. Ни французы, ни немцы друг в друга не стреляют. Точно так же нет до сих пор никаких действий авиации. Моя оценка: французы не проводят ни дальнейшей мобилизации, ни дальнейших действий и ожидают результатов битв в Польше». И надо сказать, «результаты» не радовали. Аналогично вели себя англичане, чьи ВВС отбомбились по территории Германии 18 миллионами пацифистских листовок, взывавших «к нравственности немцев».

9 сентября девять французских дивизий на фронте 32 километра к востоку от Саарбрюккена без единого выстрела проникли в предполье линии Зигфрида и продвинулись на вражескую территорию на глубину 3–8 километров. Германские части, которым было приказано уклоняться от боя, отступили на основные позиции. Совершив этот героический прорыв и, как трубили газеты, поставив перед Гитлером «труднейшую стратегическую дилемму», французы 12 сентября прекратили наступление, «ввиду быстрого развития событий в Польше», а еще через неделю начали организованный отход на исходные позиции. Все это время генерал Гамелен кормил польское руководство байками о небывалых по масштабам сражениях, которые ведет французская армия: «Больше половины наших активных дивизий Северо-Восточного фронта ведут бои. После перехода нами границы немцы оказали сильное сопротивление. Тем не менее мы продвинулись вперед. Но мы завязли в позиционной войне, имея против себя приготовившегося к обороне противника… С самого начала брошены военно-воздушные силы для участия в позиционных операциях. Мы полагаем, что имеем против себя значительную часть немецкой авиации. Поэтому я раньше срока выполнил свое обещание начать наступление мощными силами на пятнадцатый день после объявления французской мобилизации».

Решение списать со счетов явно проигрывавшую войну Польшу было принято на первом же заседании Верховного совета союзников в Абвилле, хотя генерал Гамелен продолжал твердить польским представителям о непреклонной решимости Франции и Англии оказать всю возможную помощь. Как отметил французский историк Ж. Мордаль: «Решение, принятое в Абвилле 12 сентября 1939 г. Верховным советом союзников, было не только отказом от данного слова, это была настоящая капитуляция без боя». «Не подлежит сомнению, – утверждал Манштейн, – что события могли развиваться совсем иначе, если бы западные державы начали наступление на Западе как можно раньше. Правда, польское командование должно было учесть этот факт и, проявив немного больше здравого смысла, не растрачивать с самого начала свои силы, стремясь удержать то, что нельзя было удержать. Оно должно было, наоборот, с самого начала кампании сосредоточивать свои силы на решающих участках, систематически преследовать цель выиграть время, ввергнуть немцев в настоящую войну на два фронта».

Все немецкие генералы единодушны в мнении, что, если бы союзники в сентябре 1939 года, не раскачиваясь и не выгадывая, перешли к активным боевым действиям и предприняли крупное наступление, поражение Германии, причем достаточно быстрое, стало бы неизбежным.

Однако французы, развернувшие армию численностью в 5 миллионов человек, были настроены на долгую, вдумчивую войну на истощение противника. А в общем, Рыдз-Смиглы и Гамелен стоили друг друга. Последнего в мае 1940 года арестуют, а затем отдадут под суд за развал французской армии.

В ночь на 14 сентября в Млынов пришла весть, что передовые немецкие подразделения переправились через Буг под Грубешовым, а ранним утром Бек получил от премьер-министра Фелициана Славой-Складовского известие, что президент, правительство и Верховное командование в спешном порядке переезжают в район Коломыя, Косов, Куты, поближе к румынской границе. Еще интереснее, что к Беку явился представитель Главного штаба и сообщил, что «полководцы» уже сорвались с места и ожидают того же от Министерства иностранных дел. «Наверное, в военной истории это был первый случай отступления Верховного командования в отдаленный от фронта район, прежде чем это успели сделать гражданские власти», – иронизирует польский историк. Этот факт подтверждает дневник премьер-министра, который записал, что в 4 часа утра к нему в луцкую гостиницу «Полония» прибыл генерал Малиновский, доставивший устный «приказ об эвакуации». Характерно, что Складовскому даже в голову не пришло поинтересоваться, а кто, собственно, и на каком основании отдает приказы премьер-министру страны. Маршал Рыдз воспринимал Складовского, имевшего всего лишь генеральское звание, как фигуру нижестоящую. Никаких вопросов не задавал и формально ответственный за судьбу государства президент Мосцицкий («Был старым человеком, но тем более должен был подумать о том, с какой репутацией сойдет он с политической сцены и какую память оставит о себе в истории Польши»), как и все члены правительства, превратившиеся в стадо баранов на поводу у отдававшего распоряжения Рыдз-Смиглы.

14 сентября Главная квартира разместилась в Коломые, президент – в местечке Залучье под Святыном, Министерство иностранных дел – в Кутах, остальные правительственные учреждения – в Косове. Опять же – не во Львове, до которого можно было добраться без особого труда и риска, за исключением одного – пришлось бы пожертвовать шансом эвакуации в Румынию. Оставив Луцк, польское правительство окончательно потеряло связь со своими представительствами за границей, а Верховное командование – какое-либо влияние на ход кампании.

Прекращение французского наступления в Сааре и завершение скрытной мобилизации в СССР привело к тому, что вечером 14 сентября Молотов заявил Шуленбургу, что «Красная Армия достигла состояния готовности скорее, чем это ожидалось. (Советские действия поэтому могут начаться раньше указанного им во время последней беседы срока. Учитывая политическую мотивацию советской акции, было бы крайне важно не начинать действовать до того, как падет административный центр Польши – Варшава». Поэтому Молотов настоятельно просил сообщить, когда можно ожидать ее падения.

14 сентября газета «Правда» опубликовала подготовленную членом Политбюро А.А. Ждановым статью, в которой утверждалось, что Польша потерпела полный военный разгром, польское государство «рассыпается», а польская армия не оказала «сколько-нибудь серьезного сопротивления германскому наступлению».

Между тем не прекращались упорные бои в районе военно-морской базы Гдыня и на полуострове Хель. На весь мир гремела битва на Бзуре, которую даже нацистская «Фёлькишер Беобахтер» назвала «наиболее ожесточенной в истории». Держались Брестская крепость, Львов, Модлин и героическая Варшава. Оборона осажденной столицы приняла всенародный характер, стала делом национальной чести; выдающуюся роль, как доказывали послевоенные сочинители истории из Института марксизма-ленинизма, сыграли коммунисты, сражавшиеся на самых трудных участках: «Они показывали пример беззаветного служения народу, мужества и самоотверженности в борьбе. В тех районах, где обороной руководили (?) коммунисты и левые социалисты, защитники держались наиболее стойко». Прибывший лично под стены города Гитлер потребовал подвергнуть Варшаву беспощадной бомбардировке и артиллерийскому обстрелу и велел взять ее не позднее 30 сентября, чем, кстати, изумил генерала Манштейна: «То, что политическое руководство требует от генералов достижения победы, это понятно. Но то, что оно устанавливает и срок, когда победа должна быть одержана, это, безусловно, нечто необычное». Нам остается только удивляться удивлению немецкого полководца.

Обрисовав катастрофическое положение на всех фронтах, Андрей Александрович отыскал «корень слабости» Польского государства и назвал главную причину его военного поражения – угнетение поляками украинского и белорусского национальных меньшинств, которые «являются объектами самой грубой, беззастенчивой эксплуатации со стороны польских помещиков», а потому не могут «быть оплотом государственного режима».

Йозеф Геббельс, имперский министр пропаганды, прочел сочинение коллеги с искренним удовольствием, приказал сделать переводы на разные языки и распространить по всему миру.

Статья стала программным документом советской пропаганды по обоснованию действий СССР в отношении Польши, ее идеи были положены в основу политработы в Красной Армии, как и идея социальных движений в Польше.

В тот же день советские войска получили долгожданный приказ о наступлении с соответствующими изменениями по срокам выполнения задач, а Военным советам ЛВО, КалВО, КОВО, БОВО и начальникам Ленинградского, Белорусского и Киевского пограничных округов НКВД была отправлена совместная директива наркомов обороны и внутренних дел о порядке взаимодействия пограничных войск и Красной Армии. Согласно ей «с момента вступления полевых войск из районов сосредоточения с целью перехода государственной границы для действий на территории противника» и до перехода войсками «государственной границы на глубину, равную расположению войскового тыла (30–0 км)», пограничные войска, «оставаясь на своих местах, переходят в оперативное подчинение Военным советам соответствующих фронтов и армий» до их особого распоряжения.

Ранним утром 15 сентября Военный совет Белорусского фронта издал боевой приказ № 01, из которого следовало, что «белорусский, украинский и польский народы истекают кровью в войне, затеянной правящей помещичье-капиталистической кликой Польши с Германией. Рабочие и крестьяне Белоруссии, Украины и Польши восстали на борьбу со своими вековечными врагами помещиками и капиталистами. Главным силам польской армии германскими войсками нанесено тяжелое поражение. Армии Белорусского фронта с рассветом 17 сентября 1939 г. переходят в наступление с задачей – содействовать восставшим рабочим и крестьянам Белоруссии и Польши в свержении ига помещиков и капиталистов и не допустить захвата территории Западной Белоруссии Германией. Ближайшая задача фронта – вооруженные силы Польши, действующие восточнее литовской границы и линии Гродно – Кобрин». Конкретные задачи войскам совпадали с приказом наркома обороны от 14 сентября.

Витебская, Бобруйская и Минская армейские группы Белорусского округа 15 сентября были развернуты соответственно в 3-ю армию под командованием комкора В.И. Кузнецова, 4-ю армию комдива В.И. Чуйкова и 11-ю армию комдива Н.В. Медведева. Кроме того, из управления Московского округа согласно приказу Генштаба от 9 сентября выделялось управление 10-й армии во главе с комкором И.Г. Захаркиным, передававшееся в состав Белорусского фронта. Из войск Калининского округа формировалась конно-механизированная группа под командованием комкора В.И. Болдина.

Житомирская, Винницкая и Кавалерийская армейские группы Киевского округа с 16 сентября были переименованы соответственно в Шепетовскую под командованием комкора И.Г. Советникова, Волочискую во главе с комкором Ф.И. Голиковым и Каменец-Подольскую командарма 2 ранга И.В. Тюленева. Позднее после ряда переименований они были преобразованы в 5, 6 и 12-ю армии.

Вечером командующий Белорусским округом пограничных войск НКВД отдал приказ № 1, определявший основные задачи погранвойск: а) с началом боевых действий – уничтожение польской пограничной охраны на тех участках, где не будут наступать части РККА; б) с продвижением войск армии – не допускать перехода гражданского населения с нашей территории и кого бы то ни было с польской территории через существующую границу СССР. Части, подразделения и отдельных военнослужащих РККА пропускать через существующую границу СССР беспрепятственно. До 5.00 17 сентября 1939 года пограничники должны были нести службу по охране госграницы в обычном режиме.

Одновременно были поставлены задачи сформированным в ведомстве Л.П. Берии девяти оперативно-чекистским группам численностью от 40 до 70 человек. Каждой группе придавался батальон бойцов из состава пограничных войск. На эти группы возлагалась организация временных управлений в занятых городах и создание аппаратов НКВД на местах с целью «подавления контрреволюционной деятельности». На «освобожденных» от угнетателей территориях следовало немедленно взять под контроль пункты связи, хранилища денег и ценностей, архивы и типографии. Само собой, провести аресты правительственных чиновников, руководителей всех партий и прочих реакционных элементов; обеспечить революционный порядок, не допустить диверсий, саботажа, грабежей.

К исходу 15 сентября войска двух фронтов в основном завершили мобилизацию и сосредоточились в исходных районах у границы с Польшей.

На ночь глядя Риббентроп отправил телеграмму в Москву, в которой сообщил, что падение Варшавы – вопрос нескольких дней, еще раз подтвердил нерушимость разграничительных линий в Польше, согласованных в Москве, приветствовал планируемое вступление Красной Армии в Польшу, что освобождало Вермахт от необходимости преследовать поляков до самой советской границы, просил сообщить день и час начала «русской интервенции», для координации действий войск предлагал провести встречу советских и германских офицеров в Белостоке. На всякий случай имперский министр предупреждал, что поскольку немцы не собираются оккупировать восточные польские земли, то в случае отказа СССР от «интервенции» здесь могут создаться условия для возникновения новых государств. В самом деле, в ОКВ рассматривались варианты создания независимых государств в Галиции и Польской Украине.

В связи с предстоящими событиями Риббентроп, буквально влюбленный в Сталина, но не понявший его гениального хода, предложил опубликовать совместное коммюнике, в котором основной причиной вступления войск Германии и СССР в Польшу назывался «полный распад существовавшей ранее формы правления» и горячее желание установить «спокойствие и новый порядок» на территориях, представляющих «взаимный интерес» для обоих миротворцев – то бишь Гитлера и Сталина. Стремление Москвы объяснить свое вмешательство германской угрозой белорусскому и украинскому населению у Берлина, мягко говоря, энтузиазма не вызывало. Во-первых, обидно и неправда. Какая угроза, если мы по-хорошему договорились, что белорусы и украинцы – ваши новые подданные. А во-вторых, такая мотивировка может создать ложное впечатление и «представит всему миру оба государства как врагов».

В этот день пал Белосток, а командование группы армий «Север», не рассчитывая на русских, отдало приказ передовым частям 19-го танкового корпуса выйти в район Барановичи – Слоним.

Маршал Рыдз-Смиглы сидел в Коломые, отдав очередной иллюзорный приказ о создании укрепленного района на подступах к польско-румынской границе и перечитывая телеграммы Гамелена в предвкушении, что немцы со дня на день сами выдохнутся, а союзники добьют их сокрушительными ударами. По свидетельству Бека, главнокомандующий был весьма оптимистично настроен, объясняя это тем, что темпы германского наступления явно замедляются, польская оборона крепнет, лишь бы не подвел командующий Южным фронтом генерал Соснковский. Бек плюнул и отправился искать румынского посла.

Конечно, допускать формирование у себя под боком каких-то «новых государств» Сталин не собирался. И черт с ней, с Варшавой, – ждать больше было нельзя.

16 сентября советские штабы ставили задачи войскам.

Военный совет Белорусского фронта отдал приказ № 005, в котором отмечалось, что «польские помещики и капиталисты поработили трудовой народ Западной Белоруссии и Западной Украины…насаждают национальный гнет и эксплуатацию…бросили наших белорусских и украинских братьев в мясорубку второй империалистической войны. Национальный гнет и порабощение трудящихся привели Польшу к военному разгрому. Перед угнетенными народами Польши встала угроза полного разорения и избиения со стороны врагов. В Западной Украине и Белоруссии развертывается революционное движение. Начались выступления и восстания белорусского и украинского крестьянства в Польше. Рабочий класс и крестьянство Польши объединяют свои силы, чтобы свернуть шеи своим кровавым угнетателям… Приказываю: 1.Частям Белорусского фронта решительно выступить на помощь трудящимся Западной Белоруссии и Западной Украины, перейдя по всему фронту в решительное наступление. 2. Молниеносным, сокрушительным ударом разгромить панско-буржуазные польские войска и освободить рабочих, крестьян и трудящихся Западной Белоруссии».

На совещании высшего начсостава командарм 2 ранга Ковалев объявил, что настала пора «исправить историческую несправедливость».

В том же ключе директивой №А0084 поставил подчиненным войскам боевые задачи Военный совет Украинского фронта: «Мы идем в Западную Украину не как завоеватели, а как освободители наших украинских и белорусских братьев. Мы освободим украинцев и белорусов от всякого гнета и эксплуатации, от власти помещиков и капиталистов».

В приказах подчеркивалась необходимость разъяснить личному составу, что «мы вступаем на захваченную польскими панами землю как освободители, что воин Красной Армии должен показать образец братского отношения к трудящимся, которые много лет находились под чужеземным гнетом, с тем чтобы во время похода в частях сохранялась высокая дисциплина и организованность и каждый боец ясно представлял себе свою миссию воина-освободителя». Войскам запрещалось производить артиллерийский обстрел и авиационные бомбардировки городов и других населенных пунктов. Требовалось также демонстрировать «лояльное отношение» к польским военнослужащим, конечно, при условии, что они не окажут сопротивления.

Начальник Политуправления 3-й армии Белорусского фронта комиссар Шулин в директиве № 8499сс от 16 сентября отмечал, что белорусский и украинский народы, подвергшиеся в Польше национальному и социальному гнету, «восстали на борьбу со своими вековечными врагами помещиками и капиталистами. Народы Советского Союза не могут быть безразличными к революционно-освободительной борьбе трудящихся Польши… Бойцам, командирам и политработникам 3-й армии посчастливилось первым оказать военную помощь народам Польши в их освободительной борьбе против помещиков и капиталистов. Части РККА вступают на земли Западной Белоруссии и Западной Украины не как завоеватели, а как революционеры-освободители, выпестованные великой партией Ленина – Сталина».

Директива Военного совета и Политуправления 12-й армии указывала, что «наша борьба с польскими помещиками и капиталистами есть война революционная и справедливая. Мы вступаем на свою землю, идем и освобождаем трудящихся от ига польского капитализма». Задача предстоящего похода, как было объяснено командному составу, состояла в том, что «панская Польша должна стать Советской».

В частях, как водится, провели митинги и собрания, на которых бойцы били себя в грудь, одобряли решение советского правительства, клялись выполнить свой интернациональный долг, умножить количество советских республик и бить врага так, «как уничтожали его в годы Гражданской войны». Но были и другие, нездоровые, мнения. Их не высказывали на комсомольских собраниях, их старательно фиксировали сексоты: «Советский Союз стал фактически помогать Гитлеру в захвате Польши. Пишут о мире, а на самом деле стали агрессорами. Население Западной Украины и Белоруссии не нуждается в нашей помощи, а мы ее захватываем и только формально сообщаем, что не воюем, а становимся на их защиту». Отдельные красноармейцы, вроде бойца Харченко, проявляли незаурядную проницательность: «СССР и Германия при заключении договора, очевидно, договорились между собой о разделе Польши и теперь это практически осуществляют». Но не о них писали республиканские и армейские газеты, а о тех, у кого «сердце горит пламенем под ленинским знаменем». Газеты писали о красноармейце товарище Дьячкове: «С радостью иду на помощь белорусскому народу. Мы победим, ибо нас ведет партия большевиков. Прошу принять меня в партию».

К этому времени соединения 3-й германской армии, наступавшие с севера, соединились в районе Влодавы с войсками 10-й армии. Кольцо окружения польских сил восточнее Варшавы сомкнулось.

В Коломые маршал Рыдз-Смиглы ожидал нового «чуда на Висле». Юзеф Бек выяснил наконец, что посла Григореску отозвали в Бухарест, и теперь министр гадал относительно намерений Румынии. Польское правительство продолжало пребывать в счастливом неведении относительно намерений Сталина, вернее, просто старалось об этом не думать. На «румынском плацдарме» принимали гитлеровскую радиостанцию Бреслау, вещавшую на польском языке и трубившую о концентрации значительных советских сил на границе: «Понятно, какие выводы следует сделать из этой новости». Правительство Мосцицкого не сделало никаких.

Между тем союзники считали выступление Советского Союза против Польши делом ближайших дней, если не часов, и вели оживленное обсуждение данного вопроса с целью выработки согласованной позиции. Причем прожженные колонизаторы прекрасно понимали смысл сталинской игры. Французский посол в Великобритании Андрэ Корбин 16 сентября писал премьеру Даладье: «Как Вы и предполагали, ограниченная акция, которую СССР может предпринять против части территории Польши, находящейся под угрозой немецкого вторжения, не должна, конечно, повлечь за собой немедленной дипломатической реакции с нашей стороны. Подобный автоматизм был бы на руку только Германии, заинтересованной в углублении пропасти между СССР и западными союзниками. Пока для СССР существует возможность маневрировать между двумя группировками государств, мы должны позволить ему воспользоваться этой возможностью. Может случиться так, что однажды мы сумеем использовать неоднозначность и настороженность СССР в отношении Германии… Важно не отвергать ни одного из путей, который Россия оставит открытым, даже самых запутанных, не разорвать ни одного из существующих контактов до тех пор, пока СССР не окажется определенно в противоположном лагере».

В 18 часов Молотов встретился с Шуленбургом и заявил ему, что советское правительство решило вмешаться в польские дела завтра или послезавтра и вскоре он уже сможет точно назвать день и час. Нарком отклонил предложение Риббентропа о публикации совместного коммюнике и сообщил мотивировку действий СССР. Вячеслав Михайлович согласился, что предлог для вторжения несколько обиден для немецких чувств, но ничего лучше придумать не удалось: «Советское правительство, к сожалению, не видело какого-либо другого предлога, поскольку до сих пор Советский Союз не беспокоился о своих меньшинствах в Польше и должен был, так или иначе, оправдать за границей свое теперешнее вмешательство».

В 2 часа ночи 17 сентября германского посла принял Сталин и, в присутствии Молотова и Ворошилова, сообщил, что Красная Армия в 6 утра перейдет границу с Польшей. Генсек просил Шуленбурга передать в Берлин, чтобы немецкие самолеты не залетали восточнее линии Белосток – Брест – Львов, и зачитал ноту, приготовленную для передачи польскому послу в Москве. После уточнения текста, сделанного по предложению Шуленбурга, германский посол покинул Кремль.

В 2.15 зазвонил телефон в польском посольстве, господина Гжибовского просили срочно прибыть для вручения важного заявления советского правительства. Вспоминая эту ночь, бывший посол бывшей страны писал: «Внутренне я был готов к плохим новостям. Предполагал, что Советы под каким-нибудь предлогом денонсируют пакт о ненападении. Но то, что случилось, оказалось намного хуже».

В три часа ночи В.П. Потемкин с каменным лицом зачитал послу знаменитую «непринятую» ноту:

«Польско-германская война выявила внутреннюю несостоятельность польского государства… Варшава как столица Польши не существует больше. Польское правительство распалось и не проявляет признаков жизни. Это значит, что польское государство и его правительство фактически перестали существовать… Тем самым прекратили свое действие договоры, заключенные между СССР и Польшей. Предоставленная сама себе и оставленная без руководства, Польша превратилась в удобное поле для всяких случайностей и неожиданностей, могущих создать угрозу для СССР. Поэтому, будучи доселе нейтральным, советское правительство не может более нейтрально относиться к этим фактам…

Ошарашенный Гжибовский, объявленный послом «переставшего существовать» государства, заявил категорический протест по поводу содержания и формы состряпанного в Кремле документа. По его разумению, правительство находилось на территории Польши, вооруженные силы давали немцам организованный отпор, а военные неудачи соседа – не повод для отказа от своих международных обязательств. Гжибовский наотрез отказался принимать ноту, пообещав просто известить свое правительство о факте советской агрессии. Такая нестандартная реакция озадачила заместителя наркома, и он отправился консультироваться с Молотовым. После совещания с начальством Василий Петрович вновь безрезультатно пытался вручить ноту, а под конец объяснил строптивому послу, что поскольку отныне Москва не признает существования Польского государства, постольку Гжибовский со товарищи уже не являются ничьими представителями и теряют дипломатическую неприкосновенность. Они теперь – просто группа «лиц польской национальности», проживающая на территории СССР и подпадающая под юрисдикцию советских законов со всеми вытекающими последствиями. В ответ Гжибовский пообещал внести протест на рассмотрение старшины дипломатического корпуса в Москве. Пикантность ситуации состояла в том, что дуайеном значился посол Германской империи 64-летний граф Шуленбург, а его заместителем сам Гжибовский.

Нота осталась на столе Потемкина, когда в 4.30 польский дипломат покинул его кабинет. Однако, вернувшись в посольство, он снова увидел злосчастный текст, доставленный нарочным. Посол приказал отвезти документ обратно, но в наркомате иностранных дел его принять отказались. Тогда поляки положили ноту в конверт, наклеили марки, написали адрес советского НКИДа и бросили конверт в ближайший почтовый ящик.

Текст этой ноты был передан всем государствам, которые имели дипломатические отношения с Советским Союзом, с уведомлением, что СССР будет продолжать придерживаться нейтралитета в отношении этих стран.

Аргументация советского вмешательства была повторена в радиовыступлении Молотова 17 сентября: Польша распалась, правительства у нее нет. На месте признанного всем миром государства образовались «дикие территории», на которых обитают неприкаянные беззащитные народы. Мы дадим им защиту, мирную жизнь и самое мудрое правительство. (То самое, о котором в 1941 году Сталин скажет: «Ленин нам доверил первое в мире социалистическое государство, а мы его просрали». И о нем же в 1945-м, подводя итоги: «Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство…»)

Приложение к статье III уже упоминавшейся конвенции утверждало, что и это не повод, ибо никакой акт агрессии не может быть оправдан, между прочим, одним из следующих обстоятельств:

В 5 часов утра Гжибовский открытым текстом дал своему правительству радиограмму, извещающую о советской агрессии.

Командование Вермахта приказало своим войскам не пересекать линии Сколе – Львов – Владимир-Волынский – Брест – Белосток.

Армии Белорусского и Украинского фронтов развернулись в исходных районах для наступления. Советская группировка объединяла 8 стрелковых, 5 кавалерийских и 2 танковых корпуса, 21 стрелковую и 13 кавалерийских дивизий, 16 танковых и 2 мотострелковые бригады, а также Днепровскую военную флотилию, всего – 617 588 бойцов и командиров, 4959 орудий и минометов, 4733 танка, 3298 самолетов. Кроме того, на границе несли службу около 16,5 тысячи бойцов НКВД Белорусского и Киевского пограничных округов.

Польша для войны с Германией сумела выставить около миллиона человек, примерно 900 единиц бронетехники, в том числе 315 танков (из них 102 архаичных «Рено» FT-17), 4300 артиллерийских орудий и 407 боевых самолетов. Все эти силы были брошены на Запад.

К моменту советского вторжения Войско Польское уже потерпело сокрушительное поражение, утратив в ожесточенных боях значительную часть боевой техники. Фронт фактически рухнул, остатки наиболее крупных группировок были окружены и методично уничтожались немцами. Германские войска штурмовали Львов и Брестскую крепость. Первый опыт блицкрига, несмотря на отдельные неувязки, оказался удачным. Но еще гремела битва на Бзуре, держались Варшава и Модлин, готовилась новая линия обороны на «румынском плацдарме», польская армия продолжала сражаться, надеясь на помощь союзников и стремясь нанести противнику возможно больший ущерб.

На восточной границе Польши протяженностью 1500 километров, кроме 25 батальонов и 7 эскадронов Корпуса Охраны Пограничья (КОП) общей численностью 12 тысяч человек, других войск практически не имелось. К тому же лучшие части пограничников тоже дрались на западе, в то время как подразделения на восточной границе в значительной степени были укомплектованы резервистами. К примеру, по данным штаба 4-й армии, «погранполоса до р. Щара полевыми войсками не занята, а батальоны КОП по своей боевой выучке и боеспособности слабы… Серьезного сопротивления со стороны польской армии до р. Щара ожидать от поляков маловероятно».

Советские стратеги получили идеальные условия для проведения своего, «красного блицкрига»: бить предстояло уже измордованного противника, имея многократное превосходство в силах и средствах, причем бить в спину.

Как бы ни называла наша пропаганда и историография операцию по присоединению Западной Украины и Западной Белоруссии, какие бы ярлыки ни клеила – это была война, с убитыми, ранеными, пленными, схватками и обороной городов, жертвами среди мирного населения и военными преступлениями. Недаром Сталин говорил о советско-германском братстве, скрепленном кровью.

Утром 17 сентября начался Освободительный поход – Советский Союз вступил во Вторую мировую войну с самыми гуманными намерениями – защитить славян «единокровных» и подарить «новую жизнь» полякам, имевшим несколько другую группу крови.

В воскресное утро, без объявления войны, как принято у всех агрессоров.

В 5 часов утра, «в точно установленный правительством срок», передовые штурмовые отряды советских армий и пограничных войск перешли границу и разгромили польскую пограничную охрану.

Для польского руководства вмешательство СССР (или, по определению самого Молотова, интервенция под благовидным предлогом) оказалось совершенно неожиданным. А ведь еще в июне 1939 года Рыдз-Смиглы «допускал возможность вооруженного выступления Советов против Польши, но лишь в заключительный период войны и только тогда, когда под воздействием неблагоприятного для нас развития событий российское правительство будет уверено, что поляки кампанию, безусловно, проиграли». Что же тогда маршала так удивило? Другое дело, что значительная часть польских политиков, военных и населения верила в нерушимость польско-советского договора о ненападении и вообще пребывала в заблуждении, что «Россия – большая, ей больше земли не надо».

«В любом случае, – утверждает историк Кароль Лисневский, – весть о советской агрессии прозвучала как гром с ясного неба».

В ночь на 17 сентября в штаб главнокомандующего стали поступать тревожные донесения с восточной границы. Начальник разведки корпуса пограничной охраны майор Я. Гурбский сообщил о том, что польский пассажирский поезд не был пропущен до Киева и вернулся в Здолбунов. В 6.45 майор Ю. Беньковский из 5-го представительства 2-го отдела Генштаба в Чорткове донес, что «с 5 часов в районах Подволочиска, Гусятина и Залуче какие-то неопознанные из-за темноты части пытаются перейти границу. В данную минуту там ведут бой части КОП». Около 7 часов капитан Е. Фризендорф из разведки КОП сообщил: «В 6.20 опознано, что это большевистские регулярные части. За ними слышен шум моторов. В районе Подволочиск, Точиск и Секержинец части КОП отступают под напором противника».

Командир полка КОП «Подолье» подполковник Марсель Котарба докладывал, что «части Советской армии перешли границу и заняли Подволочиск, Гусятин и Скала-Подольска. На Борщев движется кавалерия», пограничники ведут бой. От командира гарнизона в Луцке генерала бригады Петра Скуратовича была получена телеграмма: «Сегодня в 6 часов границу перешли три советские колонны – одна бронетанковая под Корцем, другая бронетанковая под Острогом, третья кавалерии с артиллерией под Дедеркалами. Большевики едут с открытыми люками танков, улыбаются и машут шлемами. Около 10 часов первая колонна достигла Гощи. Спрашиваю, как мы должны поступить?»

Поведение советских войск выглядело странным и непонятным. Они, как правило, не открывали огня первыми, порой размахивали белыми флагами, к польским войскам относились с демонстративной доброжелательностью, угощали папиросами, поздравляли, говорили, что пришли на помощь полякам в борьбе против немцев (и, все так же улыбаясь, отнимали оружие). Летчики, на учебных машинах вылетавшие с подвиленского аэродрома к границе, по возвращении сообщили, что русские боевые самолеты пристраивались к ним в воздухе, а их пилоты подавали знаки руками и не стреляли. В условиях дефицита информации польское военное и административное руководство оказалось дезориентировано, жители, питаемые слухами и надеждами, готовы были скорее поверить в советскую помощь, чем в свершившийся факт четвертого раздела Речи Посполитой. На местах ждали указаний главкома. Командовавший обороной Варшавы генерал Руммель предложил не вести боевые действия на два фронта и относиться к СССР, как к союзнику. Свою оценку ситуации он довел до Верховного командования и, чего никак не имел права делать, до руководства оперативной группы «Полесье». Некоторые войсковые командиры самостоятельно приняли решение не стрелять по советским войскам. Так, в Дубно командир зенитной батареи, открывшей стрельбу по приближающейся к городу группе самолетов, немедленно приказал прекратить огонь, опознав советские машины. Донесения, поступавшие в Главную квартиру, свидетельствовали, что армия новому противнику сопротивления практически не оказывает: «Поручик Трибулец, следуя из Чорткова в Городенку, встретил около 80 советских танков. Разговаривал с советскими солдатами, которые утверждали, что сегодня ночью Советы объявили войну Третьему рейху… На въезде в Городенку он встретил незнакомого майора, который на вопрос о советских танках ответил, что в каком-то штабе видел переданный по телефону приказ о том, чтобы не препятствовать продвижению советских подразделений».

Совершенно замечателен факт, что польский генералитет, которому по долгу службы и задумываться на эту тему не положено, ломал головы над политическими проблемами, рассуждал о намерениях вторгнувшихся на территорию страны иностранных войск и, вместо того чтобы думать об организации сопротивления (хотя бы подготовить к подрыву мосты через Прут и Днестр), с пристрастием выяснял по телефону, стреляют ли красноармейцы или угощают папиросами, и приказывал высылать навстречу советским войскам парламентеров с дурацким вопросом – в каком качестве Красная Армия перешла границу Польши? Верно уж, нам помочь? Назначенные офицеры выехали «к большевикам», да так и не вернулись.

Польское руководство, не получившее еще донесение Гжибовского и поставленное перед свершившимся фактом, решило, что Красная Армия вводится с целью ограничить зону германской оккупации. А ведь достаточно было настроиться на московское радио, которое передавало речь Молотова. Однако никто в Коломые и Кутах советского радио не слушал, ничего не было предпринято для того, чтобы на весь мир объявить о своем «местонахождении» и зафиксировать тот факт, что Польское государство существует, его правительство находится на польской территории, а его армия продолжает сражаться.

Заседание правительства состоялось в Коломые около полудня. Предстояло неотложно решить ряд самых важнейших вопросов: принять политическую декларацию и оповестить весь мир о советском вторжении, потребовать от Англии и Франции признать Советский Союз агрессором и союзником Гитлера, объявить войну СССР (страну, находящуюся в состоянии войны с вторгнувшимся на его территорию соседом, было бы трудно признать «несуществующим государством»), дать четкие директивы армии, всеми имеющимися силами организовать оборону «румынского плацдарма» и удерживать его до последней возможности, подготовить обращение к народу. Словом, «подать признаки жизни», на деле доказать, что товарищ Молотов в корне не прав.

Практически ни одна из этих проблем «незадачливыми правителями» не рассматривалась. (Кстати, в июне 1936 года Польша препятствовала принятию международных санкций против Италии, захватившей территорию Абиссинии, именно ввиду того, что последняя, по словам Бека, «как государство перестала существовать».

«Чехословацкую республику мы считаем искусственным образованием… противоречащим действительным потребностям и правам народов Центральной Европы» – это инструкция Бека послу в Берлине. Добалансировался… Бог шельму метит.)

Основной темой обсуждения стал вопрос об эвакуации «отцов отечества» через Румынию во Францию с целью там «продолжить борьбу». Из всех членов правительства один только премьер Складовский, считавшийся человеком недалеким и, как писал Бек, «не понимавший роли правительства», засомневался, имеет ли уважаемое сборище право в такой момент бросать на произвол судьбы свой народ и полумиллионную армию. «Мы должны удерживать отдельные пункты, – утверждал генерал, – такие, как Хель, Варшава, Модлин, Львов, чтобы Гитлер не мог объявить миру, что польское сопротивление закончилось, что государствам Запада не для чего теперь сражаться. Мы должны продолжать нашу борьбу с политическими целями». Однако поддержки идея не получила.

Войну Советскому Союзу решили не объявлять, посчитав, что это облегчит судьбу военнопленных и населения. В итоге все граждане Польши, проживавшие на территории «Крэсов Всходних», оказались бывшими жителями бывшего государства, абсолютно бесправными во всех отношениях, взятые в плен солдаты и офицеры – не военнопленными, а обычными антисоветчиками и уголовниками. По этим статьям им лепили потом «пять лет без права переписки». Заодно было принято легкомысленное решение освободить от союзнических обязательств Румынию, с которой имелся договор о взаимопомощи, заключенный именно на случай войны с СССР.

Верховный главнокомандующий наконец-таки выразил твердое намерение отправиться в действующую армию, к генералу Соснковскому, но потом заявил, что задержится в Коломые до наступления темноты – поразмышлять над столь ответственным решением. Еще через полтора часа маршал выехал в Куты, к самой румынской границе, вновь опередив гражданские власти.

Впавший в прострацию президент на совещание, решившее судьбу Речи Посполитой, вовсе не приехал.

Министр Бек сразу после собрания встретился с румынским послом и обговорил с ним условия транзита польского правительства.

В 16 часов в Кутах состоялось еще одно совещание, на этот раз собрались все. Верховный главнокомандующий доложил президенту Мосцицкому, что военная ситуация безнадежна, никаких сил для обороны «румынского плацдарма» у него не имеется и что правительству придется оставить территорию страны в ближайшие часы. Сигналом к эвакуации должно стать пересечение советскими отрядами линии Днестра. О дальнейших планах Главного штаба пан маршал промолчал. Его никто и не спрашивал. Куда больше участников занимал вопрос, успеют ли они в короткий срок собрать все необходимое для «продолжения борьбы». Начальник канцелярии Станислав Лепковский быстренько набросал обращение к народу, в котором Мосцицкий «с тяжелым сердцем» оный народ уведомлял, что «постановил перенести место пребывания президента Речи Посполитой и высших органов государственной власти на территорию одного из наших союзников».

В это же время Главный штаб начал передавать в войска общую директиву маршала Рыдз-Смиглы, утвержденную им, как утверждают польские авторы, без ведома занятого упаковкой чемоданов правительства: «Советы вторглись. Приказываю осуществить отход в Румынию и Венгрию кратчайшими путями. С Советами боевых действий не вести, только в случае атаки с их стороны либо попытки разоружения наших частей. Задача для Варшавы и Модлина, которые должны защищаться от немцев, без изменений. Части, к расположению которых подошли Советы, должны вести с ними переговоры с целью выхода гарнизонов в Румынию или Венгрию». Продолжать сопротивление было приказано лишь частям КОП, отступавшим от Збруча к Днестру, и частям, прикрывавшим «румынское предмостье».

Генерал Стахевич, из Коломыи связавшись по телефону со Станиславом, так разъяснял смысл этого уникального документа: «Большевики, как докладывают, нас не атакуют, утверждая, что идут против немцев. В это, конечно, поверить невозможно, однако Верховный главнокомандующий хочет воспользоваться тем обстоятельством, что они не атакуют, и вывести как можно больше войск и боевой техники в Румынию».

Теоретически данный приказ могли выполнить только те польские подразделения, которые находились на юге, в Львовском и Станиславском воеводствах. Как должны были поступить почти 200 тысяч солдат и офицеров севернее? Сражаться дальше? Сдаваться в плен? Кто будет вести «переговоры с Советами»? Для чего спасать боевую технику? Для продолжения борьбы на Западе? Так ведь любому должно быть ясно, что и Венгрия, и освобожденная от союзнических обязательств, а значит, ставшая нейтралом Румыния просто будут обязаны, согласно нормам международного права, польские войска разоружить и интернировать.

Наступление Красной Армии поставило польские вооруженные силы в безвыходное положение. Директива о «непротивлении» окончательно их деморализовала. Дальнейшее сопротивление теряло всякий смысл. Хотя довольно быстро выяснилось, что Советы – не союзники полякам, Советы пришли «взять свое».

Отдав последние распоряжения, генерал Стахевич начал «выводить» к румынской границе Главный штаб. Вечером распространилось известие, что советские танки уже совсем близко. С 20 часов началось бегство. Дорога от Косова до Кут вмиг оказалась плотно забита автомобилями всех марок и типов. В тут ночь по мосту в румынскую Вижницу перебрались 23 000 поляков. Всеобщее изумление вызвало появление на румынском берегу в 2 часа ночи маршала Рыдза-Смиглы и его Главного штаба в полном составе. Все члены правительства отчего-то были уверены, что Верховный главнокомандующий до конца останется с армией.

Однако идея фикс о своем высоком предназначении мешала Эдварду Рыдзу «примитивно» исполнить свой воинский долг. «Не было для меня более легкого дела, чем найти смерть по пути от Косова до границы, – писал он в декабре 1939 года. – Не было ничего легче, как присоединиться к ближайшему отряду либо самолетом добраться до осажденной Варшавы или группы «Кутно». Однако когда я отбросил мысли о своей особе и подумал о том, кто же будет дальше вести эту войну и защищать польские интересы не только перед неприятелем, но и перед союзниками, то решил не поддаваться личным желаниям, не искать легкого пути – но продолжать борьбу дальше».

Но кому нужны политики и полководцы, приведшие к катастрофе собственную страну и сбежавшие, как нашкодившие коты? Через мост в Вижницах проследовали в эмиграцию политические трупы. Как и следовало ожидать, румыны объявили об интернировании и посадили «продолжателей борьбы» под замок. В новом польском правительстве будут совсем другие люди.

Коммунистическая литература постоянно акцентировала внимание на том аспекте, что «верное своему интернациональному долгу» советское правительство вынуждено было «осуществить дипломатические и военные акции, чтобы защитить население Западной Украины и Западной Белоруссии от фашистского порабощения», по причине и именно «после бегства польского правительства в Румынию», бросившего народ и страну «на произвол судьбы», полагая это веским доводом в оправдание интервенции. Не случайно «История Второй мировой войны», изданная под эгидой четырех институтов, утверждает, что вышеозначенное «бегство» состоялось 16 сентября. А генерал армии С.М. Штеменко, направленный из Академии Генштаба в Киев, сообщает, что ему чуть ли не 13–14 сентября «стало известно, что правительство Польши нашло приют в боярской Румынии».

Хотя прослеживается скорее обратная связь. Польское правительство и военное командование перешли румынскую границу в ночь на 18 сентября. Через двенадцать часов в Коломыю ворвались «бэтушки» 23-й танковой бригады.

Польские послы в Великобритании и Франции 17 сентября уведомили союзные правительства о том, что Советский Союз «предпринял нападение на Польшу… польское правительство заявило протест в Москве и дало указание своему послу потребовать паспорта». Они просили союзников также выразить «решительный протест» и констатировать, что СССР совершил явную агрессию. Однако ни посол Рачиньский, ни посол Лукасевич не могли внятно объяснить собеседникам, считает ли Польша себя находящейся в состоянии войны с Советским Союзом. Если нет, на каком основании альянс должен выражать Москве «решительный протест» и какого рожна правительство оставило страну, не объявив войну?

«Не вижу, какую пользу могла бы принести нам война с Советским Союзом, – высказывал свое мнение из Москвы посол Сидс, – хотя лично я был бы весьма рад уведомить о ней господина Молотова». На заседании британского кабинета было решено, что Англия «подписывалась» защищать Польшу только в случае агрессии со стороны Германии. И в Париже, и в Лондоне единодушно пришли к выводу, что полезней будет ограничиться протестом не слишком «решительным», поддержать поляков морально, но отношений с Советским Союзом не обострять. Польша уже выбыла из числа активных игроков на международной арене, а способствовать укреплению германо-советского союза враждебными действиями невыгодно для Запада.

19 сентября британское правительство заявило, что выражает свое «глубокое несогласие с утверждением, что «польское государство и его правительство фактически перестали существовать», а также приведенными советским правительством доводами в пользу подобного толкования вопроса. Со своей стороны правительство Великобритании признает правительство Польши законной властью и поэтому не может одобрить точку зрения, согласно которой нынешние обстоятельства могли оправдать разрыв советским правительством его договоров с Польшей и вытекающее из этого вторжение советских вооруженных сил на территорию Польши».

Французы также приняли советскую ноту к сведению и 20 сентября дали свой ответ, в котором, в частности, говорилось: «Вводя свои вооруженные силы на территорию государства, в данное время находящееся в состоянии войны на стороне Франции и без согласии этого государства, советское правительство совершает действия, которые сами по себе трудно согласуются с понятием нейтралитета, который, как декларируется, он хочет сохранить в отношениях с Францией. Учитывая эти два разных факта и желая достоверно убедиться, какие отношения советское правительство хочет сохранить, французское правительство любезно просит объяснить причины, приведшие к решению предпринять действия против Польши, а также характер, размах и продолжительность операции, масштабы которой мы пока не в состоянии оценить».

Англо-французские дипломаты и эти заявления считали излишне резкими, сделанными в угоду общественному мнению, требовавшему чуть не объявления войны СССР.

В Москве Вацлав Гжибовский обратился к британскому послу с просьбой взять под свою опеку польских граждан на территории СССР. Проконсультировавшись с Лондоном, сэр Сидс согласился. Сначала польские дипломаты хотели направиться в Румынию, но под влиянием слухов, что и туда может вскоре вторгнуться армия-освободительница, решили направиться через Финляндию в Швецию. Но тут товарищ Молотов заявил, что никуда они вовсе не уедут до тех пор, пока не будут «освобождены» поляками советские сотрудники, оставшиеся в осажденной немцами Варшаве. В сложившейся ситуации неоценимую помощь коллегам оказал Шуленбург, потребовавший соблюдения международных правил. Он же связался с командованием Вермахта и организовал эвакуацию из Варшавы советского персонала. Одновременно власти прибирали к рукам «бесхозную» собственность – здания и имущество польских представительств в Москве, Ленинграде и Киеве. Ночью 30 сентября был вызван в представительство наркомата иностранных дел и бесследно исчез Генеральный консул в Киеве Ежи Матушинский вместе с двумя своими сотрудниками. На все запросы поляков об их судьбе Молотов разводил руками – наверное, куда-то сбежали (через два года у Сталина поинтересуются: куда пропали тысячи пленных офицеров? – «убежали в Китай»). Наконец, 10 октября польские дипломаты и их семьи смогли покинуть СССР: вместе с Гжибовским в запломбированном поезде выехало 115 человек.

Пока дипломаты обменивались нотами, советские войска стремительно развивали наступление.

Начиная с вечера 17 сентября агентство ТАСС ежедневно озвучивало «оперативные сводки Генштаба» ни с кем не воюющей Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

Преследуя собственные цели, в сговоре с Берлином, Москва объективно помогала Гитлеру добить противника, ускорить окончание войны в Польше (кстати, фюрер, планируя «убедительный» разгром Польши, тем не менее предполагал, что боевые действия могут занять от шести до восьми недель), чтобы с 20 сентября начать переброску войск на Запад.

На правом фланге Белорусского фронта от латвийской границы до Бегомля развернулась 3-я армия, нацеленная на Вильно. Главный удар наносили 4-й стрелковый корпус (50-я и 27-я стрелковые дивизии) и подвижная группа в составе 24-й кавалерийской дивизии и 22-й танковой бригады (219 танков Т-26) под общим командованием командира дивизии комбрига П. Ахлюстина. Советские подразделения быстро разгромили польскую пограничную стражу, убив 21 и пленив 102 человека, и уже к 8 часам утра 17 сентября подвижная группа заняла Докшицы, к 18 часам – Дуниловичи. Здесь танки остановились по причине отсутствия горючего: бравый комдив-кавалерист отказался пропустить впереди славных конников тыловую колонну танковой бригады. Значительно отстала пехота: 27-я Омская имени Итальянского пролетариата стрелковая дивизия заняла в 12 часов Парафианово и подходила к реке Сервечь, 50-я стрелковая дивизия заняла Крулевщизну.

С неба «сталинские соколы» пачками разбрасывали «Обращение командующего Белорусским фронтом». Листовки носили ярко выраженный антипольский и антигерманский характер, Риббентропу они бы определенно не понравились:

.

.

Тем временем наступавшие от Витрино 5-я Краснознаменная имени Чехословацкого пролетариата стрелковая дивизия и 25-я танковая бригада (251 танк Т-26 и 27 бронеавтомобилей) к вечеру через Плису вышли к северной окраине Глубокого, где разоружили 3 офицеров и 175 солдат. Это направление охранял польский полк пограничной стражи «Глубокое», однако еще до советского нападения он был переименован в 3-й пехотный и практически в полном составе убыл на запад.

Советские потери в первый день похода составили 3 человека убитыми, 24 ранеными, и 12 красноармейцев утонули.

Отметим, что в армии комкора Кузнецова насчитывалось почти 122 тысячи человек, 752 орудия и 743 танка. Переход границы подтвердил данные советской разведки об отсутствии значительных группировок войск противника.

Все польские силы в Западной Белоруссии были представлены 45 тысячами солдат и офицеров, половина из них не была вооружена и организована. Границу Польши от Латвии до Украины охраняли полк КОР «Глубокое» (батальоны «Лужки» и «Подсвиле») под общим командованием подполковника Яна Свентковского, полк «Вилейка» (батальоны «Будслав» и «Красное», кавалерийские эскадроны «Красное» и «Ивенец») подполковника Юзефа Крамчиньского, полк «Барановичи» (батальоны «Столбцы» и «Клецк») подполковника Яцека Юры, бригада «Полесье» (батальоны «Людвиково», «Сенкевичи», «Давид-Городок», саперная команда «Столин») подполковника Тадеуша Ружицкого-Колодейчика.

С утра 18 сентября наши войска продолжили победоносное наступление. Для ускорения процесса 25-я танковая бригада была включена в состав подвижной группы, получившей приказ продвигаться к Свенцянам.

В 7 часов разведывательный отряд 22-й танковой бригады занял Поставы, а в 14 часов достиг Свенцян, куда в 15.30 подошли разведывательные группы 25-й танковой бригады и 24-й кавдивизии. При приближении советских танков к аэродрому в Кобыльниках оттуда улетело 38 польских самолетов, две машины поляки сожгли. Основные силы подвижной группы еще были на подходе, причем Ахлюстин вновь отказался пропустить вперед тыловые части танкистов, и 22-я бригада, дотянув до Свенцян, снова оказалась без топлива. В 22 часа Ахлюстин получил из штаба армии приказ на взятие Вильно.

Для выполнения поставленной задачи была сформирована подвижная группа из 10-го танкового полка 25-й бригады и разведывательного батальона 27-й стрелковой дивизии (в советском «пехотном» разведбате имелось 28–35 танков типа Т-26 и Т-38, в кавалерийском – 35–50) под общим командованием полковника Ломако, которая, собрав все наличное горючее, выступила в поход 19 сентября, сразу после полуночи. Вслед за ней несколько позднее двинулась моторизованная группа в составе 700 посаженных на автомобили кавалеристов. Тем временем отряд Ломако в 02.30 достиг Подбродзе, где разоружил 40 польских солдат, спавших на вокзале, а в 03.30 у Неменчина захватил мост через реку Вилию, арестовав 15 полицейских. В 04.30 группа достигла северной окраины Вильно.

Остальные части 3-й армии к вечеру 18 сентября достигли следующих рубежей: 25-я танковая бригада находилась в районе Годуцишек, Омская стрелковая дивизия вышла в район озер Мядель и Нарочь, 50-я стрелковая дивизия находилась между Поставами и Мядель, а 24-я кавдивизия сосредоточилась у Свенцян.

Южнее на фронте от Бегомля до Ивенец развернулись войска 11-й армии (16-й стрелковый и 3-й кавалерийский корпуса – 90 000 человек, 520 орудий и минометов, 265 танков). Ось наступления армии пролегала по маршруту: Ошмяны – Ивье – Лида – Гродно.

Перейдя границу, 6-я танковая бригада (248 танков БТ) к полудню заняла Воложин, соединения 16-го стрелкового корпуса (2-я и 100-я стрелковые дивизии) вошли в Красное, а к 19 часам достигли Молодечно, Бензовец. Части 3-го кавалерийского корпуса (7-я и 36-я кавалерийские дивизии) под командованием Я.Т. Черевиченко к 15 часам вышли в район Рачинеты, Порыче, Маршалки, а с утра 18 сентября двинулись в сторону Лиды. В это время кавалерийскому корпусу и 6-й танковой бригаде поступила задача повернуть на северо-запад и наступать на Вильно, 19 сентября занять город.

В 14 часов 36-я кавдивизия имени Сталина вошла в Ошмяны. К исходу дня конники Черевиченко заняли район Ошмяны – Курмеляны – Гальшаны. Командир корпуса вынужден был дать отдых лошадям, а из 7-го и 8-го танковых полков своих дивизий создал сводную танковую бригаду под командованием полковника Мирошникова, которая продолжила движение к Вильно.

Польские силы в Вильно насчитывали около 16 батальонов пехоты – примерно 7 тысяч солдат и 14 тысяч частично вооруженных ополченцев. Из артиллерийского вооружения имелись 14 легких орудий, в том числе 8 противотанковых, с боезапасом по 20 снарядов на ствол. Кроме того, от Волковыска на Вильно, с твердым намерением принять участие в защите города, следовала группа под командованием генерала бригады Вацлава Пшезьджецкого в составе четырех полков Резервной кавалерийской бригады, нескольких зенитных расчетов и остатков танкового дивизиона Подляской кавалерийской бригады. Однако планы обороны Вильно просуществовали недолго.

Утром 18 сентября командующий гарнизоном полковник Ярослав Окулич-Козарин отдал приказ: «Мы не находимся в состоянии войны с большевиками, польские части по дополнительному распоряжению оставят Вильно и перейдут литовскую границу; небоевые подразделения могут начать оставление города, боевые – остаются на позициях, но не должны открывать огонь без приказа». Это вызвало возмущение у населения, особенно польской молодежи, и части офицерства, воспринявших приказ как измену. Они обратились к командиру оборонительного района подполковнику Подвысоцкому, выразив готовность принять участие в защите Вильно. Однако получили ответ, что, согласно директиве Верховного командования, войска и желающие присоединиться к ним добровольцы, не принимая боя, должны эвакуироваться в Литву, где будут разоружены и интернированы. Население пришло в отчаяние, несколько офицеров застрелились, сотни охотников требовали выдать им оружие. Еще больше обстановку накалила передача местного радио о начавшейся революции в Германии, объявлении ей войны Румынией и Венгрией и отступлении советских войск к восточной границе. Командующий решил отложить ретираду до 20 часов.

За час до установленного срока командир 2-го батальона, развернутого на южной и юго-западной окраинах города, подполковник С. Шилейко доложил о появлении советских танков и запросил, может ли он открыть огонь. Пока Окулич-Казарин отдал приказ об открытии огня, пока он был передан войскам, 8 танков уже миновали первую линию обороны, и для борьбы с ними были направлены резервные части. Около 20 часов польский командующий отдал приказ на отход своих войск, выслал подполковника Подвысоцкого к советскому командованию с целью уведомить его, что польская сторона не будет сражаться, а сам убыл из Вильно.

В это время в городе уже шли бои.

«Пропаганда Рыдз-Смиглы в Войске Польском «трубила» о том, что советские танки Т-26 фанерные, – рассказывал бывший красноармеец Самарской дивизии И.С. Гриб. – Вот почему под Вильно польские уланы налетели на танк Т-26 с саблями и стали его рубить, однако после этого у них в руках остались только ручки от клинков – танк оказался бронированным». Впрочем, история эта больше похожа солдатскую байку. Основную роль в обороне играли не уланы и вообще не армия, а отдельные импровизированные группы офицеров вроде «Офицерской лиги» под командованием майора Оссовского и виленская польская молодежь. Так, преподаватель физической и начальной военной подготовки гимназии имени Мицкевича Обиньский организовал из учащихся добровольческие команды, занявшие позиции на возвышенностях. Мальчишки постарше стреляли в советских солдат, младшие «кибальчиши» подносили боеприпасы и медикаменты, вели наблюдение, передавали донесения. Один из очевидцев прямо писал: «Не капитулировала только польская молодежь». Со своим подразделением покидал Вильно офицер саперного батальона 6-го пехотного полка Завадский: «В центре гремели взрывы. Местами клубился тяжелый, черный, плотный дым. Советские танки входили в город. Наши малочисленные подразделения и молодежь оказывали такое безнадежное и трагическое сопротивление! Сражение шло в районе железнодорожного виадука на шоссе на Нововилейку и на Зеленом мосту. Мы, армия, более или менее организованная сила, оставили город без боя».

К 20.30 8-й танковый полк ворвался в южную часть города. 7-й полк, натолкнувшись на упорную оборону, безуспешно пытался пробиться в юго-западную часть Вильно. Тем временем, форсировав Березину, южной окраины достигла 6-я танковая бригада, установившая связь с подразделениями 8-го танкового полка. Польская молодежь, используя орудия, расположенные на горе Трех Крестов, встретила наступавшие танки артиллерийским огнем. Для поражения боевых машин на улицах города широко использовались бутылки со смесью бензина и нефти.

Около 22.30, выяснив, что значительная часть регулярных войск и штабов уже покинула город, подполковник Подвысоцкий вынужден был принять решение об оставлении Вильно и отходе к литовской границе. Ночью поляки стали отходить за реку Вилия.

В 5 часов 19 сентября от Свенцян вышла к Зеленому мосту разведывательная группа старшего лейтенанта Акулова из группы Ломако. Вскоре туда же подоспели машины 8-го танкового полка. В течение двух часов кипел бой возле Зеленого моста, завершившийся его захватом. В ходе боя было уничтожено 3 противотанковых орудия и 5 станковых пулеметов. Стремясь уничтожить мост, поляки поставили на нем машину с бочкой бензина и подожгли ее. Но советский танк столкнул машину в реку, пожар удалось предотвратить, и советские войска переправились в северную часть города. Полковник Ломако тем временем решил основными силами обойти город с севера и отрезать его от литовской границы. К 8 часам 19 сентября подошли части 3-го кавалерийского корпуса. 102-й кавполк повел наступление на юго-восточную окраину, а 42-й кавполк двинулся в обход города с востока и сосредоточился на северо-восточной окраине. 7-я Самарская кавалерийская дивизия Ф.С. Комкова обходила город с запада. В 10 часов удалось взять товарную станцию, где находились три эшелона с боеприпасами и военным снаряжением. К полудню прибыла моторизованная группа Ахлюстина. В 13 часов были захвачены здание жандармского управления и железнодорожный вокзал. В 16 часов вновь возникла перестрелка у Зеленого моста, в ходе которой были подбиты одна бронемашина и танк. К 18 часам сопротивление было сломлено, хотя отдельные перестрелки продолжались и в ночь на 20 сентября. Комендантом «освобожденного» Красной Армией города стал полковник Ломако.

В боях за Вильно части 11-й армии потеряли 13 человек убитыми и 24 человека ранеными, было подбито 5 танков и 4 бронемашины. 20–23 сентября советские войска подтягивались к Вильно, занимаясь очисткой города и прилегающих районов от польских частей. Всего было взято в плен около 10 тысяч человек, трофеями стали 97 паровозов, 473 пассажирских и 960 товарных вагонов.

Генерал Пшезьджецкий, узнав, что польский гарнизон оборонять Вильно не собирается, повернул свой отряд на Гродно.

19 сентября 3-я армия получила приказ организовать охрану латвийской и литовской границ. Однако до подхода стрелковых частей для этой цели могли быть использованы лишь разъезды и подвижные группы из состава 36-й и 24-й кавалерийских дивизий и танковых бригад. Вечером 21 сентября 144-й кавполк 36-й кавдивизии, вышедший к литовской границе в районе Мейшагола, рассеял мелкие группы поляков. При приближении советских разъездов литовские пограничники выбросили белый флаг и заявили: «Мы с вами воевать не хотим, мы держим нейтралитет». Лишь 23–25 сентября подошедшие стрелковые части смогли реально организовать охрану границ.

Пока шли бои в районе Вильно, войска 16-го стрелкового корпуса 11-й армии были повернуты на северо-запад и двинулись к Лиде. В 18 часов 18 сентября передовые части 100-й стрелковой дивизии заняли Крево. С утра следующего дня из танковых батальонов 100-й и 2-й стрелковых дивизий и бронероты разведбатальона 2-й дивизии была сформирована моторизованная группа под командованием комбрига Розанова. В районе фольварка Бердовка группа взяла в плен около 300 польских солдат, а поздно вечером вступила в Лиду. В 7 часов 20 сентября ей была поставлена задача наступать на Гродно. Тем временем главные силы корпуса продвигались на запад и к исходу 22 сентября достигли линии Радунь – Лида.

На фронте Фаниполь до Несвижа 17 сентября перешли в наступление части конно-механизированной группы Болдина (5-й стрелковый, 6-й кавалерийский, 15-й танковый корпуса – 65 595 человек, 1234 орудий и минометов, 864 танка). На левом фланге рвался на запад 15-й танковый корпус (461 танк БТ, 122 бронеавтомобиля). К вечеру его 27-я танковая бригада форсировала реку Сервечь, 2-я танковая бригада – реку Уша. Около 16 часов следующих суток 2-я бригада уже заняла Слоним. Отступивший польский гарнизон сжег один из двух мостов через реку Щара. Утром 19 сентября командир корпуса М.Л. Петров получил приказ совместно с моторизованными отрядами 13-й и 4-й стрелковых дивизий к исходу дня занять Гродно и Сокулку, однако скорость советского продвижения замедлилась из-за отставания тылов. Лишь около 16 часов передовой отряд 2-й танковой бригады вступил в уже занятый казаками Волковыск. 27-я танковая бригада вошла во Дворец. Туда же подтягивалась и 21-я тяжелая танковая бригада (105 танков Т-28 и 29 танков БТ). Высосав из баков последние капли топлива, бронированная армада в 600 боевых машин замерла. В течение всего дня основные силы 15-го танкового корпуса простояли, растянувшись по дороге от Слонима до Волковыска, представляя идеальную цель для авиации, если бы она у противника имелась. С востока к Слониму подходила 20-я мотобригада, что еще больше загромождало дороги и задерживало подход тыловых колонн.

Неудачные действия 15-го танкового корпуса в Белоруссии привели к тому, что уже в ноябре 1939 года, по настоянию Б.М. Шапошникова и начальника Автобронетанкового управления Д.Г. Павлова, было признано необходимым расформировать эти громоздкие соединения (в Красной Армии было четыре танковых корпуса) и иметь в составе бронетанковых войск только отдельные бригады со штатной численностью 258 танков. В 1940 году, после сенсационных побед германских танковых групп во Франции, «ошибку» решили исправить и приступили к созданию двадцати девяти механизированных 1000-танковых неуправляемых монстров, печальная судьба которых только подтвердила правильность прогнозов Шапошникова.

Во всех городах и местечках, занятых Красной Армией, на основании приказа командующего фронтом от 19 сентября вводилось Временное управление, в состав которого входили представители РККА и местного населения. Приказ требовал, чтобы все учреждения и предприятия продолжали «нормально работать», граждане соблюдали и охраняли революционный порядок, всемерно содействовали советским войскам и новым органам власти, а также пресекали «враждебные народу действия и выступления представителей и агентов помещичье-капиталистических кругов бывшего Польского государства». Лицам, нарушающим порядок, посягающим на народное добро, не сдавшим в 24 часа оружие, грозила «строжайшая ответственность». Устанавливалось хождение советских денежных знаков наравне со злотым по курсу: один рубль равен одному злотому (довольно быстро рынок подкорректирует обменный курс, он станет 1 к 12, а советские функционеры для приобретения «заграничного» ширпотреба начнут копить злотые).

Временные управления первым делом набирали и вооружали отряды Рабочей гвардии, по штату примерно 400 человек в каждом, выражаясь современным языком, райцентре (при этом хозяева предприятий обязаны были платить им зарплату), и приступали к революционным преобразованиям: арестам и нередко уничтожению польских офицеров, полицейских, лесников, прочего чуждого элемента, брали под охрану мосты, узлы связи, железнодорожные станции, банковские хранилища, помещичьи усадьбы, боролись со «спекулянтами» и организовывали «красные обозы» с продовольствием для городов (как бывало всегда и везде, с приходом большевиков исчезали продукты), производили конфискации недвижимости, а также любой собственности, необходимой для функционирования новой власти, например типографий. Вместе с войсками следовали призванные на службу, одетые в форму, редакторы и журналисты с уже задуманными газетами, которые начинали выходить и распространяться буквально на третий-четвертый день. Специалисты НКВД охотились на архивы спецслужб, «шпионов органов иностранной разведки» и лиц, «стоящих на оперативном учете». На заводах и фабриках создавались Рабочие, на селе – Крестьянские комитеты (если в комитетах «окапывались кулацкие и буржуазные элементы», их распускали и «избирали» заново): «Таким образом, Временные управления и Рабочая гвардия выполняли функции диктатуры пролетариата. Они подавляли сопротивление эксплуататоров, осуществляли социалистические преобразования в экономике, оказывали революционное воздействие на рабочих и крестьян».

6-й казачий корпус (по составу – 4, 6, 11-я кавдивизии – это легендарная Первая Конная, и командир корпуса А.И. Еременко – из «буденновцев»), «несмотря на трудные условия местности и бесцельное сопротивление отдельных польских частей», к исходу 17 сентября форсировал реку Ушу. Отсутствие серьезного противодействия со стороны противника позволяло ускорить продвижение, чему, однако, не способствовало сразу ставшее хроническим отставание тылов. Однако Еременко, полный решимости с опережением графика «освободить» центр Новогрудского воеводства и «родину великого польского поэта Адама Мицкевича», приказал организовать подвижную группу в составе 31-го танкового полка 11-й кавалерийской дивизии, мотострелкового батальона и зенитно-пулеметного эскадрона. Под водительством командира корпуса группа, совершив от границы в общей сложности 100-километровый марш, к 20 часам заняла Новогрудок.

Население города, напуганное «россказнями польских националистов», попряталось по домам. Однако, увидев, какие замечательные ребята эти «красные», повалило на улицу. «Когда осторожные жители убедились, что наши танки и пулеметы не стреляют по домам, а наши солдаты приветливо улыбаются, – писал Андрей Иванович, – несмотря на поздний час, возникла импровизированная демонстрация. Появились и цветы, которые женщины и девушки преподносили нашим воинам. Сначала редко, а затем все чаще стали раздаваться приветственные возгласы. Мы проходили по городу, а со всех сторон на польском, белорусском и русском языках неслось: «Да здравствует Красная Армия!», «Да здравствует Советский Союз!» Здравицы в честь товарища Сталина если и звучали, то Еременко о них не вспомнил: к моменту выхода мемуаров «культ» почившего вождя уже «развенчали», а тело вынесли из Мавзолея.

Прибывавшие в Новогрудок в последующие дни секретарь ЦК КП(б) Белоруссии П.К. Пономаренко, командующий конно-механизированной группой И.В. Болдин, начальник артиллерии Красной Армии Н.Н. Воронов, маршал С.М. Буденный – все наблюдали сплошное ликование, слезы радости и благодарности «за освобождение от панского гнета и фашистской неволи»: «Девушки украшают цветами боевые машины и коней красноармейцев и командиров. Деревни пестрят красными флагами». Тем не менее по ночам, после митингов с цветами, в «освободителей» летели ручные гранаты и звучала стрельба, стоившая жизни нескольким красноармейцам и командирам, занимавшимся «вылавливанием бандитов».

Надо сказать, что большинство населения, особенно «единокровные братья», особенно в восточных районах Польши и сельской местности, действительно радовалось приходу Красной Армии. Сыграли свою роль и национальные противоречия, и классовые, и доверие к советской пропаганде, и желание «отобрать и поделить», и страх перед немецкой оккупацией. И были митинги, и цветы, и приветствия великому товарищу Сталину: «…в день освобождения нас от кровавого панского ярма шлем тебе, дорогой вождь трудящихся всего мира, пламенные слова благодарности за помощь нам в борьбе с польским фашизмом». Только, хоть убей, не верится, что эту цидулю в самом деле сочинили крестьяне «вёски Драздоу».

Активно сотрудничала с новой властью еврейская молодежь: «Ведь мы в то время уже знали, что евреи в Советском Союзе занимали высокие государственные посты, что русские женятся на еврейках – это было модным».

Замечательно, что, согласно многочисленным свидетельствам аборигенов, красноармейцы (как и их боевые скакуны) не производили впечатления людей хорошо питающихся и были несколько изумлены наличием здорового румянца на щеках угнетенных белорусов: «Солдаты Красной Армии хорошо относились к местному населению, говорили, что уже навсегда освободили наш край от поляков, обещали, что будем жить свободно и мирно. В то же время много спрашивали, интересовались «жизнью под польским гнетом». Были удивлены, так как ожидали увидеть худшего… Ведь им внушали, что в Западной Белоруссии голод, мы все нищенствуем, гнем спины на панов, а их взору предстало нечто иное: ухоженные дома, скот на подворьях, засеянные поля, люди одеты и обуты».

Из воспоминаний жителя Бреста С.Н. Синкевича, представителя русского «угнетенного» меньшинства, окончившего, кстати, русскую гимназию: «На Шоссейной улице показались первые советские танки. С чувством величайшего любопытства и совершенно ошеломленный, я побежал посмотреть. Ведь это наши, русские! На небольших грузовых машинах типа ГАЗ сидели солдаты в странных остроконечных шлемах. Поперек грузовиков были положены сосновые доски, служащие сиденьем для бойцов, как тогда называли солдат. Лица у них были серые, небритые, шинели и короткие ватные куртки как будто с чужого плеча, голенища сапог были сделаны из материала вроде брезента. Я подошел к одной из машин и попробовал поговорить с солдатами. Однако все находящиеся там молчали и смотрели в сторону. Наконец один из них в форменной фуражке со звездой на рукаве заявил, что партия и правительство по просьбе местного населения прислали Красную Армию, чтобы освободить нас от гнета польских панов и капиталистов. Я был очень удивлен убогим видом и какой-то странной необщительностью моих соплеменников… Однажды к нам в дом постучал капитан по фамилии Буйневич, простой и довольно милый человек, который был очень поражен, увидев у нас швейную машину, электрический утюг и пр.».

18 сентября корпус Еременко получил задачу овладеть Волковыском, затем городами Гродно и Белосток, однако весь день простоял на месте ввиду нехватки горючего: тылы пропали неизвестно где, а на подступах к Новогрудку, забитых непрерывно прибывающими с востока советскими войсками, образовалась грандиозная пробка. Виной тому, по утверждению Воронова, явилась непрекращающаяся фиеста в городе: «Улицы… были забиты войсками. В этом и была причина столпотворения. Здесь шло настоящее народное празднество. Город ликовал, народ заполнил улицы. Регулировщики оказались бессильны». В итоге было принято решение для захвата Волковыска объединить танковые полки двух дивизий кавалерийского корпуса в одну подвижную группу, а треть машин, перелив с них топливо, оставить в Новогрудке дожидаться бензовозов.

В это время 6-я Чонгарская Кубано-Терская кавалерийская дивизия вторые сутки продиралась через Налибокскую пущу к Лиде, накапливая опыт «преодоления лесисто-болотистой местности» – маневр был предпринят по настоянию Еременко, как более «отвечающий замыслу операции». Будущий маршал вообще любил экспериментировать, например, в тридцатиградусные морозы поместить дивизию суток на трое-четверо в шалаши из ельника с целью вырабатывания у солдат привычки к «суровым условиям».

К утру 19 сентября мотоотряд под командованием командира корпуса, не встречая сопротивления, вошел в Волковыск. Местные жители пели песни и лезли целоваться к запыленным танкистам, пролетариат немедленно «приступил к установлению своей народной власти».

Примерно в это же время 152-й кавалерийский полк Чонгарской дивизии под командованием «товарища Селюкова» после короткого боя занял Лиду, где, если верить отечественным авторам, наши воины взяли в плен 2500 человек, захватили 300 винтовок, 100 тысяч патронов, 23 самолета. Польские исследователи называют эти сведения «вельким кламством», то есть попросту брехней, так как неувядаемым и самым достоверным источником информации для наших историков по-прежнему остается газета «Правда» (в данном случае от 5 октября 1939 года), вещавшая в унисон с «Фёлькишер Беобахтер». Участники событий утверждают, что на лидском аэродроме к 19 сентября 1939 года вообще не было ни одного самолета: 5-й авиаполк «карасей» убыл на запад еще в августе, оставшиеся учебные машины уничтожили германские бомбовозы, а тыловые подразделения полка ушли в Гродно. Гарнизон Лиды к моменту советского вторжения не превышал 350 солдат, которым еще вечером 17 сентября выдали жалованье за три месяца, гражданскую одежду и приказали расходиться по домам.

Для рейда на Гродно Еременко 20 сентября выделил 4-ю кавалерийскую дивизию. Но боевым скакунам требовался отдых, поэтому вперед снова был брошен моторизованный отряд. Во главе колонны на трофейном легковом автомобиле мчался сам Андрей Иванович.

Соединения 5-го стрелкового корпуса (4-я и 14-я стрелковые дивизии) перешли границу, сломив слабое сопротивление польских пограничников, взяли в плен 29 человек, сами потеряв 6 человек убитыми и 2 ранеными. К 17 часам части корпуса вышли на железнодорожную линию Столбцы – Барановичи, а к 23 часам достигли реки Уша. В течение дня из состава корпуса были выделены подвижные отряды, продвинувшиеся до реки Сервечь. Мотогруппа 4-й стрелковой дивизии в 8 часов 19 сентября вошла в Слоним, приняв у танковых частей более 6000 пленных. В 4 часа 20 сентября мотогруппа 119-го стрелкового полка вошла в Волковыск, где была подчинена 15-му танковому корпусу. В трех километрах западнее города она столкнулась с двумя эскадронами поляков и, потеряв одного бойца убитым, взяла в плен 150 человек. 21 сентября основные силы 5-го стрелкового корпуса находились у Зельвы, а 119-й и 101-й полки были направлены к Гродно.

Еще в 1922 году территория Польши была разделена на десять корпусных округов. В городе Гродно с населением в 58 тысяч человек располагался штаб округа корпуса III, гарнизон состоял из двух полков пехоты, 29-го полка легкой артиллерии, 7-го танкового батальона и дивизиона противотанковых орудий. В сентябре 1939 года все эти соединения находились на германском фронте, и польские силы в Гродно насчитывали два импровизированных батальона и роту запасного центра 29-й пехотной дивизии, 31-й караульный батальон, пять взводов позиционной артиллерии (5 орудий), две зенитно-пулеметные роты, батальон национальной обороны «Подставы», отряды жандармерии и полиции. В первой половине сентября усилиями начальника укрепленного района «Гродно» полковника Богдана Хулевича был проведен ряд мероприятий по подготовке к уличным боям с германскими частями. В частности, были созданы большие запасы бутылок, заполненных смесью нефти и бензина, многие солдаты и учащаяся молодежь прошли практический курс по использованию этого «противотанкового оружия». Однако на второй день после советского вторжения командующий округом 39-летний генерал Юзеф Ольшина-Вильчинский объявил о демобилизации армии, наборе добровольцев на «французский фронт» и перебрался из Гродно в Сопоцкин, поближе к литовской границе. За ним следом потянулась гражданская администрация.

В Гродно остался вице-президент Роман Савицкий, который под сильным влиянием патриотической польской общественности, в первую очередь педагогической, призвал всех к обороне родного города. Под его руководством жители начали рыть окопы и рвы, возводить на улицах баррикады и устанавливать противотанковые заграждения. На основании разрешений, выписанных городским советом, добровольцам раздавалось из казарм оружие и патроны. Для борьбы с бронетехникой предполагалось использовать 40-мм зенитки и бутылки с зажигательной смесью. Преподавательницы и ученицы женских гимназий организовывали санитарные пункты.

Руководство обороной доверили полковнику Седлецкому; капитан Петр Корзон и майор Венедикт Серафин встали во главе 1-го и 2-го батальонов. Комендант гарнизона полковник Бронислав Адамович на руководство не претендовал, склоняясь, в соответствии с приказом сверху, к эвакуации в Литву. Однако, когда 18 сентября пришло известие о том, что в близлежащем местечке Скидель «белорусские и жидовские» коммунисты захватили власть, первым делом арестовав и немного постреляв «пилсудчиков», полковник деятельно приступил к организации карательной экспедиции. Ранним утром 19 сентября сотня солдат и полицейских на грузовиках выехала в Скидель. Прибыв на место, поляки быстро ликвидировали новоявленный ревком, освободили арестованных и приступили к экзекуциям. Беспорядки, организованные местными «красными» активистами, приступившими к формированию Красной гвардии, имели место и в Гродно, но были жестоко подавлены военными. Польские мемуаристы, говоря о действиях «пятой колонны», неизменно указывают на евреев и белорусов, не скрывая глубоко укоренившегося к ним недоверия со стороны «титульной нации». В связи с этим характерный эпизод приводит гродненская учительница: «Кто-то сказал мне, что евреи, которые до сей поры держались в стороне, растаскивают оружие из казарм. Взволнованная, побежала к казармам и прибыла как раз в тот момент, когда подъехала телега, полная еврейской молодежи. Все евреи имели на рукавах бело-красные ленточки, а зачарованный этим какой-то наивный капитан раздает им винтовки и патроны. Закричала на него: «Мало нам немцев и москалей, а пан еще жидов на нас вооружает!» Через минуту по телефону он получил приказ Савицкого: оружие можно выдавать только предъявившим свидетельство городского совета». Следом последовал приказ: не имеющим разрешения оружие сдать под угрозой смертной казни. В подозрительных домах были произведены обыски.

И впрямь, неладно что-то было в польском «королевстве».

После полудня 19 сентября стало известно, что советские танки находятся недалеко от Гродно. Правда, атаку ожидали с востока, со стороны Вильно и Лиды, но русские, применив военную «хитрость», подступили к городу с юга. Что было только на руку обороняющейся стороне, поскольку наступавшим предстояло форсировать Неман и высаживаться на крутой правый берег.

Соединения 15-го танкового корпуса выдвигались к цели волнами, по мере заправки горючим. Первыми утром 20 сентября к Гродно вышли 50 «бэтушек» 27-й танковой бригады. Танкисты с ходу атаковали противника и, прорвав слабую оборону на южных предместьях, вышли к Неману. Нескольким боевым машинам под командованием майора Ф.И. Квитко удалось по мосту прорваться в самый центр, к площади Свободы. «Красные флажки трепетали над ними, – вспоминал очевидец. – На головном танке был букет цветов – где-то его приветствовали цветами, но только не в Гродно».

Очнувшись от оцепенения, вызванного внезапным появлением прямо под окнами советских боевых машин, народ повалил на улицы, но, опять же, не для участия в праздничном митинге. Танки, не имевшие поддержки пехоты, со всех сторон подверглись нападению солдат, полицейских и молодежи, использовавших малокалиберные орудия, которые можно было сосчитать по пальцам, и бутылочные «гранаты», которые имелись чуть ли не у каждого гимназиста. Несмотря на непрерывный огонь из всех огневых точек, танки вспыхивали один за другим. Командирский БТ взорвался вместе с экипажем.

«Мы бросали гранаты и стреляли из винтовок, чтобы отвлечь огонь на себя, – вспоминал участник боя сержант Алоизий Таудул. – Летчики , воспользовавшись моментом, бегом приблизились к танку. Сержант с бутылкой бензина взобрался на башню, которая все время нервно вращалась. На призыв: «Вылезай, товарищ, не бойся, а то сожгу», – ответа не последовало, а башня снова повернулась и выстрелила. Сержант открыл бутылку, полил бензином щели и на крышу башни, соскочил, зажег спичку и бросил на танк. Вспыхнуло пламя, башня перестала вращаться, но взрыва боеприпасов, которого мы все ожидали, не было… Позднее я видел трупы трех советских танкистов, лежавших рядом с танком, уничтоженным летчиком. До сих пор не могу понять, почему они не были обгорелыми. Вероятно, они задохнулись от нехватки кислорода».

В итоге шесть боевых машин были сожжены, остальные отошли обратно за Неман, члены экипажей частью погибли, частью попали в плен. Среди последних гродненцы признали земляков, сбежавших в Советский Союз еще до начала войны. Бывший полицейский рассказывал: «Мы выбежали на угол улиц Наполеона и Гувера, где пылал второй танк. Там увидели такую сцену: на земле лежал один убитый большевик, а другой – раненый. Какой-то гражданский замахнулся карабином и хотел добить раненого прикладом, но постовой Москалюк помешал ему, чем вызвал неудовольствие собравшейся толпы. Между тем раненый кричал: «Не убивайте, я пришел вас освободить!» – что еще больше разозлило толпу. При убитом Москалюк обнаружил водительское удостоверение, в котором мы прочли: «Техник второго ранга Александрович (имени не помню), место рождения г. Гродно». Выяснилось, что полиции хорошо известна эта еврейская семья, а именно этот преследовался за коммунистическую деятельность и сбежал в Россию, а теперь, хорошо зная город, приехал, чтобы нас «освободить».

По польским данным, еще 12 советских танков удалось подбить в районе моста через реку, куда были переброшены зенитные «бофорсы» на механизированной тяге. Солдаты и добровольцы заняли окопы на правом берегу и вели огонь из пулеметов. Перестрелка на линии Немана продолжалась весь день. Женщины и школьники оказывали помощь раненым, приносили бойцам еду и боеприпасы.

Вечером 20 сентября, при поддержке подоспевшего 119-го стрелкового полка 13-й стрелковой дивизии, 27-я танковая бригада занималась зачисткой южной части Гродно, а подтянувшаяся артиллерия приступила к обстрелу занеманской части города.

Ночью группа младшего лейтенанта Шайхуддинова с помощью местных проводников на лодках переправилась на правый берег реки в двух километрах восточнее города, но ее продвижение было остановлено огнем пулеметных точек, оборудованных в районе кладбища. В ходе ночного боя 119-му полку удалось закрепиться на правом берегу и выйти на подступы к восточным окраинам. Поляки, в свою очередь, совершали вылазки на советские позиции.

На станцию Гродно с наступлением темноты прибыли два эшелона с эвакуировавшимися польскими войсками. Часть из них влилась в ряды защитников города, например, отряд из двух батальонов запасного центра 19-й пехотной дивизии под командованием полковника Блюмского. Своим ходом добрались до цели и решили задержаться 101-й и 102-й уланские полки резервной кавалерийской бригады во главе с генералом Пшезьджецким, принявшим на себя руководство обороной. «Гродно словно вымер, – вспоминал командир эскадрона улан подпоручик Януш Вильхорский, – ворота закрыты и заперты на засовы, окна закрыты ставнями. На улицах встретили только раз полицейский патруль. То в одном, то в другом месте стояли корпуса сожженных советских танков. В памяти остался разрушенный артиллерийскими снарядами кинематограф, с вывалившимся на улицу аппаратом и обгоревшими лентами фильма, валяющимися на проезжей части; на разбитой стене нелепо смотрелись фрагменты красочных плакатов с американскими кинозвездами».

Самые благоразумные покидали обреченный на «освобождение» город. Так, утром 21 сентября большая группа военных, полицейских, служащих общим числом около тысячи человек под руководством полковника Адамовского на реквизированных машинах, автобусах, телегах, велосипедах и пешком, невзирая на протесты жителей, эвакуировалась из Гродно в направлении литовской границы. Раненых защитников жители предусмотрительно укрывали в своих домах, оставив в госпитале только пострадавших от обстрелов обывателей и пленных красноармейцев.

Тем временем к городу подошел советский 101-й полк 4-й стрелковой дивизии, который также переправился на правый берег и развернулся севернее 119-го полка. В 6 часов полки, усиленные четырьмя орудиями и двумя танками, перешли в наступление и, несмотря на контратаки поляков, к 12 часам вышли на линию железной дороги, а к 14 часам достигли центра Гродно. Советские стрелковые подразделения были поддержаны огнем и гусеницами подоспевшей моторизованной группы 16-го стрелкового корпуса, подавившей огневые точки на восточной окраине. Однако, попав под фланговый огонь пулеметов, пехота вновь отошла на окраину, а танки снова вынуждены были вести уличные бои в одиночку. Так, бутылками с горючей смесью поляки сожгли вместе с экипажем танк командира взвода младшего лейтенанта Александрова и механика-водителя Комарова. К вечеру боевые машины тоже были выведены из города.

До самых сумерек кипел бой в районе Королевского Замка, казарм 81-го пехотного полка и расположенного рядом с казармами здания школы.

«Остатки польской армии, главным образом офицерские части и банды фашистских молодчиков, – кипела негодованием газета «Советская Белоруссия», – бессильные в открытом бою приостановить сокрушительный натиск Красной Армии, укрепились в Гродно, трусливо спрятавшись за спины мирного населения.

– Стреляйте, товарищи, так, чтобы каждый снаряд попадал в цель, и только в цель, – говорил старший политрук тов. Швейкин бойцам, устанавливавшим орудия на огневой позиции. – Ни один снаряд не должен попасть в дома мирных граждан.

Вслед за командой командира батареи капитана Кудрявцева последовал выстрел.

– Взводом огонь!

Куски отбитого кирпича, жести полетели вниз. Следующие снаряды разрывались внутри крепостной башни, разрушали окопы перед крепостью. Ни один снаряд не лег мимо цели. Это была подлинно снайперская стрельба. А в это время стрелковые батальоны ворвались в юго-восточную часть города и начали закрепляться там».

Особое удовольствие советским «снайперам» доставляла стрельба по башням костелов.

Вообще, советские средства массовой информации в этот период, да и сорок лет спустя, культивировали патологическую ненависть к «панам». Польские защитники своей страны характеризовались не иначе как «бандиты» и «спесивые шляхтичи», «сволочи» и даже «подлый враг, который осмелился поднять на нас руку». Решиться на отпор родной всем угнетенным Красной Армии могли только «фашисты» и недобитое «офицерье». Зато оборона Варшавы и сражение с немцами в районе Томашув-Любельский, согласно нашей истории, «показали силу и решимость польского рабочего класса, трудового крестьянства и патриотически настроенной интеллигенции сражаться с ненавистным врагом».

Упорное сопротивление «спесивых шляхтичей» в Гродно разом выдуло из голов красноармейцев все инструкции о «лояльном отношении» и сусальном образе «воина-освободителя». На войне как на войне. Вот еще картинка из воспоминаний гродненской учительницы: «…танк остановился прямо передо мной. На лобовой броне распят ребенок, мальчик. Кровь из его ран стекает струйками по металлу. Начинаем с Данкой освобождать привязанного кусками ремней парня, не осознавая, что творится вокруг. Из танка выскакивает черный танкист, в руке браунинг – грозит нам; из соседнего дома с поднятыми вверх кулаками выбегает молодой еврей, кричит хриплым голосом – в чем-то обвиняет нас и мальчика. Для меня они не существуют. Вижу только глаза ребенка, полные страха и муки. Я вижу, как, освобожденный от узлов, он тянется к нам с безграничным доверием. Рослая Данка одним движением снимает ребенка с танка и кладет на носилки. Я уже нахожусь у изголовья, и, оставив онемевших от нашей дерзости палачей, – убегаем. У мальчика пять пулевых ранений (знаю – это польские пули секли по вражеским танкам) и большая потеря крови, однако он в сознании. Его зовут Тадеуш Ясинский, ему 13 лет, единственный сын Софии Ясинской, служащей, отца нет. Он пошел в бой, бросил бутылку с бензином в танк, но не зажег ее… не умел… Выскочили, били, хотели застрелить, а потом распяли на лобовой броне».

С юга в этот день непрерывно атаковала подошедшая к 9 часам утра 20-я моторизованная бригада 15-го танкового корпуса. Прибывший во второй половине дня со своим мотоотрядом Еременко решил лично возглавить операцию по захвату моста. Сев в танк, комкор двинулся во главе атакующих, но вражеский снаряд заклинил башню. Пересев в другую машину, Еременко вновь возглавил атаку и прорвался на мост, но тут от перегрева заглох мотор. В ходе дуэли с огневыми точками противника вновь оказалась поврежденной башня. Наконец механику-водителю удалось завести двигатель, и танк тронулся по склону моста назад, чтобы через сотню метров снова заглохнуть. Еременко пересел в третий БТ и вновь ворвался на мост, но уперся в бетонные блоки, оказавшиеся непреодолимым препятствием. В течение двух с половиной часов танк вел огонь по противоположному берегу с места, что только подтверждает отсутствие у поляков каких-либо приличных противотанковых средств.

Как вспоминал Еременко: «Поляки оказали нам сильное, но совершенно бессмысленное сопротивление… Мне довелось впервые принять личное участие в танковых атаках и познакомиться с боевыми качествами наших танков, понять сущность некоторых тактических приемов при действиях танков в наступлении на пересеченной местности и в населенном пункте. Это был, в общем, не очень веселый опыт: в бою на подступах к Гродно я и все танкисты из экипажа танка, служившего мне подвижным КП, были ранены, а все три танка, на которых я последовательно руководил боем, выведены из строя…»

20-я мотобригада в ходе боев 21 сентября смогла занять юго-западную окраину города, но переправиться через Неман не сумела ввиду сильного ружейно-пулеметного огня с противоположного берега. Вечером подошла 4-я кавалерийская дивизия. Новый штурм был назначен на утро. Однако командовавший обороной города генерал Пшезьджецкий уже принял решение оставить Гродно и отдал своим войскам приказ отходить на север. В ночь на 22 сентября, под прикрытием темноты, защитники покинули город (в их числе Роман Савицкий, он еще вернется и будет расстрелян немцами в 1942 году). Утром Гродно был занят частями Красной Армии. На поле боя было захоронено 644 трупа, взято в плен 1543 военнослужащих противника, трофеями стали 514 винтовок, 50 револьверов, 146 пулеметов, 1 зенитное орудие, 1 миномет. Советские потери составили 57 человек убитыми, 159 ранеными, было подбито 19 танков и 4 бронемашины. Польские источники утверждают, что в боях за Гродно было убито и ранено 800 командиров и красноармейцев.

В последующие дни победители, оскорбленные в лучших чувствах, чинили расправу. У Собачьей Горки расстреляли два десятка взятых в плен «фашиствующих молодчиков» – школьников в возрасте от десяти до восемнадцати лет. На улицах производили обыски, в первую очередь молодежи, и, если находился хотя бы перочинный ножик, убивали на месте. Тела грудами сваливали перед костелом. Некий младший лейтенант-связист из 101-го полка по фамилии Дубовик, которому 22 сентября поручили отконвоировать из Гродно группу пленных, устроил по пути дознание и расстрелял 29 человек, ну явных врагов, «замаскировавшихся офицеров». За два дня было убито около 300 защитников и жителей города.

Тем временем командование 2-й танковой бригады, получившее задачу захватить Сокулку, но так и не дождавшееся горючего, было вынуждено создать отряд под командованием капитана Новикова в составе 43 танков, мотострелковой роты и взвода противотанковой артиллерии, которому было передано все наличное топливо. Выступив из Волковыска в 7 часов 20 сентября, отряд занял Сокулку в 14 часов. 11-я кавдивизия и 5-й стрелковый корпус продвигались на запад и юго-запад от Волковыска.

19 сентября границу перешли закончившие сосредоточение войска 10-й армии (6, 33 и 121-я стрелковые дивизии – 42 135 человек, 330 орудий и минометов, 28 танков), которые к исходу дня достигли рек Неман и Уша. Продолжая медленное продвижение во втором эшелоне Белорусского фронта, войска армии к 20 сентября вышли на рубеж Новогрудок – Городище. Приказом командующего Белорусским фронтом армии был подчинен 5-й стрелковый корпус.

На фронте 4-й армии (40 365 человек, всего 184 орудия и миномета и 508 танков) к исходу первого дня наступления 29-я танковая бригада (240 танков Т-26) заняла город Барановичи в 50 километрах от границы и расположенный здесь же укрепленный район, который не был занят польскими войсками по причине их отсутствия. Гарнизон состоял из хозяйственных подразделений убывшей на войну с германцем 20-й пехотной дивизии, полицейских, необученных новобранцев и управления фортификационных работ. «Сопротивление противника, – рапортовал начальник бронетанковых войск фронта комбриг Д.К. Мостовенко, – которое ожидалось в районе укреплений Барановичи, упреждено смелыми действиями командира 29-й танковой бригады, который приказал перелить топливо из танков 3-го батальона в машины 1-го и 2-го батальонов». Первым в город вошел танковый батальон под командованием будущего генерала армии майора И.Д. Черняховского. В районе Барановичей, по советским данным, было взято в плен до 5000 польских солдат, захвачены 4 противотанковых орудия и два эшелона с продовольствием. 8-я стрелковая дивизия за это время едва дотопала до Несвижа, а 143-я стрелковая дивизия полковника Орлова заняла Клецк.

К исходу 18 сентября 29-я и 32-я (220 танков Т-26) танковые бригады, продвигаясь по шоссе Барановичи – Кобрин, вышли на реку Щара южнее Слонима, снова значительно оторвавшись от стрелковых подразделений. 8-я дивизия миновала Барановичи, а 143-я продвинулась до Синявки. 19 сентября танковые бригады достигли Березы-Картузской, где разделились: 29-я с приданным ей стрелковым батальном 8-й дивизии повернула на Пружаны, 32-я бригада с батальоном 143-й дивизии продолжала катиться по шоссе на Кобрин, 8-я дивизия достигла реки Щара, а 143-я стрелковая обходила Барановичи с юга.

20 сентября, заняв позиции на окраине Пружан, 29-я танковая бригада С.М. Кривошеина вела разведку в сторону Бреста. У Видомли 20 сентября был установлен контакт с германскими частями. К комбригу доставили группу из нескольких немецких офицеров и солдат, сообщивших, что Брест уже ими занят. Кривошеин доложил о встрече Чуйкову, затем под марши в исполнении бригадного оркестра потчевал гостей русским борщом и шашлыком, сфотографировался с ними на фоне ленинской палатки и на прощанье попросил передать горячие поздравления генералу Гудериану.

21 сентября 8-я стрелковая дивизия вошла в Пружаны, 143-я дивизия – Березу-Картузскую. Вечером комдив Чуйков поставил 29-й танковой бригаде задачу во взаимодействии со 151-м стрелковым полком не позднее 14 часов следующего дня занять Брест, который, согласно протоколу о демаркационной линии, отходил к СССР, и удерживать его, если будет необходимость, до подхода основных сил. 32-й танковой бригаде и 143-й стрелковой дивизии следовало занять Кобрин, оттуда следовать на Черняны и Малориту. В ночь на 22 сентября танковая рота 32-й бригады с приданными ей пехотинцами после боя с польским отрядом ворвалась в Городец на Королевском канале. Потери составили 6 человек убитыми, 2 ранеными и 2 танка. В плен было взято 30 польских офицеров и 300 солдат. Одну боевую машину отправили на разведку в сторону Антополя, но поляки сожгли ее вместе с экипажем.

До начала войны в городе, на советских и немецких картах обозначенном как Брест-Литовск, а поляками переименованном в Брест-над-Бугом, размещался штаб округа корпуса IX под руководством генерала Клебэрга, в состав которого входили части Белостокского, Новогрудского, северная часть Люблинского и большая часть Полесского воеводств. На территории округа дислоцировались 9, 20, 30-я пехотные дивизии, 9-я кавалерийская бригада, 4-й бронетанковый батальон с частями усиления и обеспечения. С началом мобилизации все эти части были выведены к германской границе, их место занимали резервные и запасные подразделения, а менее чем через две недели после начала боевых действий фронт внезапно оказался рядом с Брестом. С севера к городу стремительно приближался XIX корпус «быстроходного Гейнца» в составе 3-й и 10-й танковых, 2-й и 20-й моторизованных дивизий.

9 сентября генерал Клебэрг был назначен командующим формируемой оперативной группой «Полесье», которая должна была организовать оборону на линии Брест – Пинск. Из отдельных частей и мобилизуемых запасников на базе запасного центра 30-й пехотной дивизии формировалась дивизия «Кобрин». В ночь на 12 сентября командующий и его штаб переместились в район Пинска.

Руководить обороной Бреста был оставлен 49-летний отставной генерал Константин Плисовский. Организованный им небольшой штаб наполовину состоял из офицеров запаса, по состоянию здоровья непригодных к строевой службе. Начальником штаба стал подполковник Алёнзы Хорак, командующим пехотой – подполковник Юлиан Сосабовский, его заместителем – подполковник Константин Солтан, начальником связи – капитан Ежи Ежевский, полевой артиллерией командовал майор Станислав Комарницкий, зенитной батареей – капитан Станислав Малецкий.

Группировка «Брест» состояла из маршевых батальонов 34, 35 и 82-го пехотных полков, 1-й роты маршевого батальона 33-го полка, 81-го и 82-го караульных, 56-го саперного батальонов, 112-й и 113-й отдельных танковых рот, имевших на вооружении по 15 стареньких «Рено» FT-12, а также взвода танкеток TKS, 9-го автомобильного дивизиона, 49-го дивизиона полевой артиллерии, 3-й зенитной батареи, караульной роты, роты связи, отдельных групп офицеров и солдат различных родов войск и медико-санитарной службы. Польские силы в общей сложности насчитывали около 4000 солдат и офицеров, 18 полевых орудий, 8 зениток, 36 танков и танкеток. Генерал Плисовский, не имея сил организовать оборону по линии внешних фортов Брестской крепости, принял решение дать бой в Цитадели, а также в прикрывавших северные и западные подступы Кобринском и Тереспольском укреплениях. Пехота заняла позиции на валах, где были оборудованы пулеметные гнезда и отрыты окопы полного профиля. Вся артиллерия и частично вкопанные в землю танки были сконцентрированы на северном направлении. Саперы произвели минирование подъездов к крепости, мостов, ведущих на Центральный остров, и подступов к Цитадели. На железнодорожной станции стояли в готовности два бронепоезда.

Передовые немецкие подразделения вышли в район Бреста 13 сентября и вступили в огневой контакт с польскими отрядами. В тот же день генерал Плисовский уведомил генерала Клебэрга о том, что часть немецких танковых и моторизованных соединений обходит Брест с северо-востока, устремляясь к позициям польской дивизии «Кобрин». Чтобы сковать маневр противника, Плисовский выслал в восточном направлении бронепоезд № 55 «Бартош Гловацкий» (вооружение: четыре 100-мм гаубицы, два 75-мм зенитных орудия, два 40-мм «бофорса», 8 пулеметов «максим») под командованием капитана Анджея Подгурского. В районе Жабинки, в 20 километрах восточнее Бреста, с бронепоезда выгрузили взвод танкеток, переоборудованных в бронедрезины, которые вели разведку в сторону моста через речку Мухавец. Здесь они столкнулись с разведывательными бронеавтомобилями 3-й танковой дивизии немцев. В ходе боя три польские машины были подожжены, а две отступили. Дальнейшее продвижение немцев было временно приостановлено огнем бронепоезда. Однако, опасаясь быть отрезанным от Бреста, капитан Подгурский принял решение вернуться в город. В это же время бронепоезд № 53 «Смелый» под командованием капитана Мечислава Малиновского провел разведку в сторону Высокого, в северном направлении, где столкнулся с танками 10-й германской дивизии. Бронепоезд произвел огневой налет, а затем отступил. Предвидя, что противник вскоре захватит брестский железнодорожный узел, генерал Плисовский отправил оба бронепоезда в сторону Ковеля.

Утром 14 сентября 3-я танковая дивизия генерала Гейера фон Швеппенбурга захватила Жабинку, перехватив железные дороги на Кобрин и Барановичи. В полдень 10-я танковая дивизия, которой командовал генерал Штумпф, заняла Брест и железнодорожный вокзал. 20-я мотодивизия генерала Викторина двигалась от Волчина, вдоль правого берега Буга к крепости. Передовые подразделения 3-й танковой дивизии обходили город с востока и выдвигались к Бугу.

Разведывательный батальон и 8-й танковый полк 10-й дивизии, поддержанные артиллерией и авиацией, с ходу атаковали линию польской обороны в Кобринском укреплении. Этот натиск был отбит огнем противотанковых ружей, артиллерии и 112-й танковой роты. Непреодолимой преградой оказались польские танки, заблокировавшие Северные ворота своими корпусами и пушечно-пулеметным огнем. Для подстраховки, на случай прорыва «панцеров» противника, в 150 метрах позади ворот находилась позиция батареи зенитных орудий подпоручика Анджея Блешинского. Несколько немецких машин подорвалось на минах, пехота расстреливалась в упор с хорошо замаскированных стрелковых позиций. Во второй половине дня немцы возобновили атаки. В ожесточенной схватке растаяли обе польские танковые роты, но оборона снова устояла.

После перегруппировки сил генерал Гудериан организовал массированный штурм по всем правилам: 10-я танковая дивизия должна была наступать вдоль шоссе Чернавчицы – Брест, 20-я моторизованная – вдоль правого берега Буга, 3-я танковая дивизия – с восточной и южной сторон, завершив окружение крепости. Германские дивизии обладали значительным перевесом в силах и средствах, что гарантировало им успех. При этом поляки ничего не могли противопоставить мощному огню немецкой артиллерии и бомбардировкам с воздуха, кроме старых валов и казематов. Против 154 немецких танков было полтора десятка противотанковых ружей, против 260 орудий и минометов – 18 полевых пушек и 8 зениток. Всю ночь немецкие орудия вели обстрел крепости.

Утром 15 сентября, после массированной артиллерийской и авиационной подготовки, подразделения 10-й танковой и 20-й моторизованной дивизий пошли на штурм. Защитники крепости оказали упорное сопротивление. Бой, во многих местах переходивший в рукопашные схватки, продолжался весь день. Во время огневых налетов и воздушных бомбардировок защитники укреплений, оставив наблюдателей, уходили в казематы, когда наступала тишина – занимали окопы. Наступление немцев захлебнулось на гребне крепостных валов. Генерал Гудериан вновь перешел к систематическим авиационным и артиллерийским ударам, которые наносили невосполнимый урон защитникам крепости. Раненых польских солдат по мосту через Буг относили в госпиталь на Южном острове, часть из них эвакуировали в Тересполь.

Около 10 часов утра 16 сентября штурмовые отряды 10-й танковой и 20-й мотодивизии силами двух пехотных батальонов при поддержке танков и артиллерии начали решительное наступление на линию польской обороны. Германская пехота поднялась на гребень валов, но атака вновь захлебнулась, так как солдаты не выполнили приказа наступать непосредственно за огневым валом. Особенно ожесточенное сражение развернулось в районе Северных ворот, где защищался маршевый батальон 82-го пехотного полка капитана Вацлава Радзишевского при поддержке нескольких орудий 49-го дивизиона. Обеспокоенный Гудериан прибыл к месту событий, но и в его присутствии пехота не добилась успеха и отступила с тяжелыми потерями. Выстрелом польского снайпера был смертельно ранен адъютант командующего корпусом подполковник Браубах. В ожесточенном двухдневном сражении только 69-й полк 20-й мотодивизии потерял 127 человек убитыми, 7 утонувшими и 237 ранеными.

Однако положение защитников становилось безнадежным. Группировка «Брест» была на грани уничтожения, потери убитыми и ранеными составляли 40 процентов, заканчивались снаряды и гранаты, помощи не было. Горели казармы, многие укрепления были превращены в руины. На отдельных участках немцам удалось зацепиться за крепостные валы и вынудить польские подразделения отступить в Цитадель. Генерал Плисовский, получивший осколочное ранение, к этому времени утратил связь с командованием в Пинске и не имел никакой информации о положении на фронте и ситуации в стране. Между тем Варшава уже была полностью блокирована. Группа армий «Юг» соединилась в районе Влодавы с группой армий «Север», замкнув кольцо окружения вокруг основных сил польской армии. Общее руководство военными действиями практически отсутствовало. Всего этого в крепости не знали. Было лишь известно, что в направлении Бялой Подляски частей противника еще не было, а между Бугом и Вислой отходит на юг 33-я польская пехотная дивизия. Около 17 часов 16 сентября генерал Плисовский созвал совещание командиров участков обороны, на котором было принято решение: «Не видя возможности дальнейшего удержания крепости и оценивая, что уход из нее не нанесет вреда всей операции», покинуть Цитадель через свободный путь на Тересполь – Кодень.

Поздним вечером, когда огонь немецкой артиллерии стал менее интенсивным, из крепости через Тереспольские ворота вышли командование и штаб обороны, маршевые батальоны 34-го и 35-го полков, караульные батальоны, артиллеристы, обоз и машины с ранеными. С наступлением ночи дорога на Тересполь была запружена отступающими польскими частями. Прикрывать отход остались солдаты 82-го маршевого батальона и 2-я рота саперов. Саперы должны были оставить позиции последними, уничтожив за собой мосты и заминировав дорогу.

Немцы в ночь с 16 на 17 сентября перебросили на левый берег Буга 76-й пехотный полк 20-й мотодивизии под командованием полковника Голлника, планируя наступление с западного направления. В темноте на тереспольском шоссе произошло несколько стычек польского арьергарда с передовыми немецкими патрулями.

Саперы 2-й роты продолжали ожидать в Цитадели подразделения 82-го маршевого батальона. В Кобринском укреплении гремел бой. Связные, посланные к капитану Радзишевскому с приказом отходить, не вернулись. Позднее выяснилось, что командир заявил подчиненным, что разрешает им отступить, но сам будет сражаться до конца. Солдаты решили остаться вместе с ним. Около полуночи саперы при свете ракет увидели танки и пехоту, которые двигались с севера к Цитадели. Одновременно пришло известие, что дорога на Тересполь захвачена противником. Так и не выполнив задание, небольшой отряд саперов через Холмские ворота просочился на Южный остров, а затем благополучно вышел в окрестности Страдичей.

В первой половине дня 17 сентября через Западный остров в Цитадель по неразрушенному мосту у Тереспольских ворот ворвался 76-й пехотный полк немцев. Со стороны города в крепость вошли подразделения 20-й моторизованной дивизии. Потери обеих сторон в этом сражении неизвестны. В плен в районе Брестской крепости попали 988 польских солдат и офицеров, в основном раненые. Много тяжелораненых и контуженых пришлось оставить в госпитале. С ними до конца были врачи-офицеры, санитары и медсестры под руководством капитана Феликса Драгана. Часть защитников заблудилась во время марша на Тересполь и, наткнувшись на противника, была взята в плен. Однако большинство польских подразделений прибыли в назначенное место сбора в район Коденя. Около 2000 польских солдат и офицеров группировки «Брест» под командованием подполковника Хорака продолжали борьбу на Люблинщине до 1 октября.

В Полесье были развернуты войска 23-го стрелкового корпуса (52-я стрелковая дивизия и корабли Днепровской флотилии) комдива С.Д. Акимова, которым было запрещено переходить границу до особого распоряжения. Корпус присоединился к Освободительному походу лишь вечером 18 сентября, нанося удар во фланг и тыл оперативной группе «Полесье» генерала Клебэрга (впрочем, о ее наличии советское командование не имело понятия). В состав группы входили пехотная дивизия «Кобрин» (семь батальонов пехоты, два гаубичных дивизиона), Подлясская кавалерийская бригада и Пинская речная флотилия, насчитывавшая 102 боевые и вспомогательные единицы. Главной ударной силой флотилии были четыре монитора типа «Варшава» и два монитора типа «Краков».

Возле самой советской границы, в Давид-Городке, с 15 сентября размещалась эвакуированная из Варшавы штаб-квартира Корпуса пограничной охраны под руководством генерала Вильгельма Орлика-Рюкеманна, которому номинально подчинялись все польские пограничные части. Однако реально генерал имел связь только с бригадой КОР «Полесье», батальоном КОР «Клецк» и полком КОР «Сарны».

17 сентября около 5 часов утра командование КОР получило сообщение, что советские войска перешли границу и напали на пограничные заставы. «Не только с момента объявления всеобщей мобилизации, но и до конца войны руководство КОР не получило ни одной директивы или приказа, что нам делать – на случай войны с Германией либо войны на два фронта», – указывал в донесении Рюкеманн. Все это время Корпус погранстражи играл лишь роль резерва живой силы для формирования армейских соединений.

Тем не менее на запросы командиров генерал без колебаний отдал приказ об организации обороны и оказании сопротивления противнику, хотя он отлично понимал, что пограничная стража слишком слаба, чтобы сдержать натиск Красной Армии. Командующий рассчитывал дать хоть какое-то время для подготовки к боевым действиям с новым врагом частям Войска Польского, размещавшимся в Полесье. Однако связаться с генералом Клебэргом ему не удалось. Между тем в штаб оперативной группы «Полесье» весть о советском вторжении пришла от командира бригады КОР подполковника Ружицкого-Колодейчика. Генерал Клебэрг, также осознавая слабость и малочисленность пограничных частей, отдал приказ сопротивляться как можно дольше, а в случае неудачи отходить на запад. Из-за отсутствия связи между двумя довольно многочисленными польскими группировками – КОР, насчитывавшей почти 7000 человек, и группой «Полесье» – они действовали независимо друг от друга.

Польские пограничники, несмотря на подавляющее превосходство в силах частей Красной Армии, оказали им упорное сопротивление. Так, батальон «Людвиково» под командованием капитана Анджея Шумлиньского численностью в 700 бойцов и командиров, из которых 100 вообще не имели оружия, вел бой до 15 часов и своих позиций не сдал, пока не получил приказ на отступление к Лунинцу. Его потери составили 8 человек убитыми, 9 ранеными, 7 попавшими в плен. К Лунинцу, на соединение с бригадой «Полесье», лесами отходил и батальон «Клецк». Части КОР были оттеснены в южном направлении, но не потеряли боеспособности и сдаваться не собирались.

Генерал Клебэрг решил обороняться вверенными ему силами до конца, развернув их на север и используя многочисленные естественные преграды. В ночь с 17 на 18 сентября он отдал общий приказ об обороне Полесья на линии Кобрин – Пинск – Лунинец.

Весь день 18 сентября левое крыло дивизии «Кобрин» под командованием полковника Адама Эплера, заняв позиции по берегу канала и реки Мухавец и взорвав мост, билось за родной город с частями 2-й моторизованной дивизии генерала Бадера.

Вечером последовал фланговый удар 23-го стрелкового корпуса Акимова, наступавшего с запада на восток по обоим берегам Припяти. Под натиском советской пехоты, поддержанной танками, батальон КОР «Сенкевичи» начал отход на Лунинец, а батальон «Давид-Городок» – на Столин. Штаб КОР переместился в Столин. Исходя из изменившейся оперативной обстановки, генерал Рюкеманн назначил район сосредоточения частей погранстражи: территорию между реками Припять и Стырь, возле деревни Морочно. Генерал Клебэрг отдал приказ командующему Пинской флотилией командору Витольду Зайончковскому приготовить к подрыву суда, заминировать мосты в Городище, Мостах, Волынске, Пинске, переправы на Королевском канале, а также приступить к эвакуации экипажей, военного снаряжения, средств связи, запасов продовольствия и горючего. Штаб оперативной группы «Полесье» перебрался в деревню Любейшов. Дивизия полковника Эплера, потеряв убитыми 127 человек, в 22 часа оставила Кобрин и отступила на юг.

Утром 19 сентября генерал Рюкеманн перенес свою штаб-квартиру из Столина в деревню Морочно и вместе со своим начальником штаба майором Гавроньским на автомобиле выехал в Любейшов, чтобы установить личный контакт с генералом Клебэргом и скоординировать действия обеих группировок. Только к этому времени штаб группы «Полесье» через Ковель получил «общую директиву» маршала Рыдз-Смиглы, согласно которой, избегая боев с Красной Армией, следовало пробиваться в юго-западном направлении, в Румынию или Венгрию. На взлетном поле возле Пинска базировались три бомбардировщика типа «Лось». Командир эскадрильи предложил доставить Клебэрга и его штаб в Румынию. Получив отказ, авиаторы откланялись и улетели. Командующий принял решение сконцентрировать свою оперативную группу южнее Припяти, в районе Камень-Каширского, и отходить через Ковель и Луцк. Генерал Рюкеманн предложил выждать один-два дня, пока к Любейшову подтянутся части КОР, и объединить силы. Клебэрг ждать отказался и назначил местом встречи Ковель. На следующий день ОГ «Полесье» начала марш на юг.

В 11 часов 19 сентября части 52-й стрелковой дивизии полковника И.Н. Руссиянова заняли Лахву. Продвигаясь дальше, советские войска в Кожан-Городке были обстреляны отрядом погранстражи. Развернувшись, красноармейцы вступили в бой и вскоре оттеснили поляков в лес. В ходе стычки советские части потеряли 3 человека убитыми и 4 ранеными. В плен были взяты 85 польских военнослужащих. Около 17 часов 205-й стрелковый полк с 1-м дивизионом 158-го артполка занял Давид-Городок. В 19.30 советские части вошли в Лунинец. После этого дивизия получила новую задачу: продвигаясь вдоль течения Ясельды в направлении Пинска, захватить переправы через реку, а затем и сам город. Уже имея информацию о том, что польские части отходят на юг, Руссиянов сформировал моторизованный отряд под командованием начальника штаба дивизии полковника Кузьмина в составе одной стрелковой роты, двух батарей и дивизиона гаубичного артполка. Корабли Днепровской флотилии под командованием капитана 1 ранга Г. Чубунова дошли до устья реки Горынь и вынуждены были остановиться из-за чрезвычайно низкого уровня воды.

Утром 20 сентября, двигаясь по течению Ясельды, отряд Кузьмина в районе деревни Дубовичи наткнулся на следовавшую в сторону Пинска группу польских пограничников численностью 130 человек, которая была окружена и разоружена. Около 16 часов, предотвратив взрыв железнодорожного моста через Ясельду, отряд вышел к Пинску (причем одни источники повествуют о неких героических бойцах, перебравшихся на другой берег и «перерезавших провода»; местные краеведы – о повстанческом отряде М.Г. Пискуна, заблаговременно захватившем мост и обезоружившем охрану). Вперед был выслан кавалерийский эскадрон, неприятеля в городе не обнаруживший. Президент городского магистрата Алявинский сначала велел гордо вывесить национальные флаги, но в последний момент одумался и приказал заменить их одним – белым. Около 18 часов советские танки и пехота вступили в город. Когда красноармейцы оказались на главной площади, из окон костела и соседних домов по ним был открыт пулеметный огонь. В ответ прямой наводкой шарахнула советская артиллерия.

Лишь подход основных сил 52-й стрелковой дивизии позволил утром 21 сентября прочесать Пинск и очистить его от противника, взяв в плен 6 офицеров и 145 рядовых. Добровольно пришли из окрестностей города и сложили оружие еще около тысячи солдат польской армии. Советские потери составили 4 человека убитыми, 5 ранеными, 2 красноармейца попали в плен.

В эти же дни польские экипажи уничтожали суда Пинской флотилии. «Скоро начали раздаваться взрывы, – по горячим следам обличала новорожденная «Полесская правда», – один… другой… третий… Поляки уничтожали речной флот, построенный потом и кровью трудящихся масс».

На реке Горынь, в 8 километрах от ее впадения в Припять, был затоплен «Генерал Шерпинэк». На 73-м километре Припяти взорвали корабли «Генерал Сикорский», «Генерал Сосиновский», «Нептун», «Килиньский», «Гетман Ходкевич», мониторы «Торунь», «Пинск», «Городище», «Варшава». «Генерала Шептыцкого» сожгли западнее деревни Козляковцы, на реке Струмень затопили канонерские лодки «Быструю» и «Дерзкую». Последними погибли монитор «Краков» и канлодка «Яростная». Они вошли в Королевский канал и добрались до железнодорожного моста на Иваново. Мост оказался обрушен, и командиры затопили свои корабли. По железнодорожной насыпи моряки двинулись на Камень-Каширский, часть экипажей повернула на запад. Всего из состава бывшей флотилии в группу «Полесье» влились два батальона «речной пехоты» (впоследствии польские мониторы были подняты советскими водолазами и, после ремонта, включены в состав Днепровской военной флотилии под новыми именами – «Бобруйск», «Винница», «Витебск», «Житомир», «Смоленск»; в летней кампании 1941 года все они вновь попадут в аналогичную ситуацию и вновь будут уничтожены собственными экипажами).

С 21 сентября 23-й стрелковый корпус был подчинен 4-й армии. В 14 часов 22 сентября советские войска заняли Иваново (Янув).

Войска Украинского фронта 17 сентября тоже перешли государственную границу и стали продвигаться в глубь Польши. На территории Западной Украины польская армия почти не оказала сопротивления, имея на то уважительные причины – приказ маршала Рыдза-Смиглы и возможность уйти в Румынию.

На северном фланге от Олевска до Ямполя развернулась 5-я армия (15-й и 8-й стрелковые корпуса – 80 844 человека, 635 орудий и минометов, 522 танка), которой была поставлена задача «нанести мощный и молниеносный удар по польским войскам, решительно и быстро наступать в направлении Ровно». В районе Олевска сосредоточилась 60-я стрелковая дивизия, нацеленная на Сарны. Две другие дивизии 15-го стрелкового корпуса (87-я и 45-я) развернулись в районе Городница – Корец, имея ближайшую задачу выйти к реке Горынь, а к исходу дня занять Ровно. 8-й стрелковый корпус (81-я и 44-я стрелковые дивизии, 36-я танковая бригада), занявший исходный рубеж в районе Острог – Славута, должен был к концу дня занять Дубно. 18 сентября обоим корпусам следовало быть в Луцке и двинуться в сторону Владимира-Волынского.

Армия комдива Советникова на своем участке перешла границу почти беспрепятственно. Лишь в районе Устья гарнизон стражницы № 11 попытался дать отпор 16-му стрелковому полку 87-й дивизии. Основная масса советских войск продвигалась на запад походным порядком.

К вечеру 17 сентября передовой отряд 45-й стрелковой дивизии занял Ровно, где разоружил мелкие польские части. Наступавшая севернее 87-я стрелковая дивизия 19 сентября в районе Костополя вступила в бой с противником силой до двух пехотных полков с артиллерией. В ходе стычки польский отряд был разбит и до 1500 солдат попали в плен, 25 орудий стали советскими трофеями. Соединения 15-го корпуса продолжали марш на запад, продвигаясь вслед за отходившими группами польских солдат и пограничников.

Наступавшая в первом эшелоне 8-го стрелкового корпуса 36-я танковая бригада (301 танк Т-26), «улыбаясь и размахивая шлемами» – это о них доносил начальник луцкого гарнизона, двинулась в сторону Дубно, но в первый день наступления танкисты старались не отрываться от стрелковых частей, испытывая трудности с подвозом горючего. В местечке Мирогоща две бронемашины под командованием старшего лейтенанта Аксенова остановили четыре эшелона с польскими войсками. Пока одна бронемашина держала под прицелом головной паровоз, Аксенов вступил в переговоры с польским начальником эшелонов и заявил ему, что в случае попытки увести эшелоны на запад он вызовет авиацию и скрывающиеся в засаде танки. Этот блеф заставил поляков отказаться от отправки эшелонов. К утру 18 сентября к Аксенову подошли пять танков, поляки сдались.

Между тем 36-я бригада заняла Дубно, где были разоружены тыловые части 18-й и 26-й польских пехотных дивизий. Всего в плен попало 6000 военнослужащих, трофеями советских войск стали 12 орудий, 70 пулеметов, 3000 винтовок, 50 автомашин и 6 эшелонов с вооружением. Как видно, в Дубно были сконцентрированы значительные польские силы, одних офицеров насчитывалось около 500 человек. Однако никто и не подумал сопротивляться. Командовавший дубненской боевой группой полковник Ян Скоробогатый-Якубовский, не дожидаясь «общей директивы», да и не имея возможности ее принять, сам дезорганизовал свое воинство, объявив: «Советские войска большими силами перешли границу Польши на всем протяжении. Подробностей нет. Я только что получил приказ, чтобы мы не оказывали абсолютно никакого сопротивления в случае встречи с отрядами Красной Армии, которая вступила в край, чтобы вместе с нами сражаться против немецкого нашествия… Есть слухи, что в нескольких приграничных пунктах имело место братание. Имею надежду, что это станет повсеместным явлением». Некоторые авторы предполагают, что полковник был просто советским агентом. Офицерский состав, не пожелавший брататься, на грузовиках выехал на юг и, преодолев 120 километров, к ночи добрался в Бережаны.

В 11 часов 18 сентября советские войска после небольшого боя заняли Рогачув, где было взято в плен 200 польских военнослужащих и захвачено четыре эшелона с вооружением и боеприпасами. К 17 часам танковая бригада и разведывательный батальон 45-й стрелковой дивизии без боя вступили в Луцк. В этом районе польские тыловые части под руководством генерала Петра Скуратовича занимались созданием линии обороны по реке Стырь, естественно, фронтом на запад. 18 сентября генерал получил приказ распустить свою группу и прибыть в Станислав. В районе Луцка было разоружено и взято в плен до 9000 польских военнослужащих, захвачено 7000 винтовок, 40 пулеметов, 1 танк и 4 эшелона военного имущества. Угодил в плен и впоследствии был расстрелян генерал Скуратович.

Утром следующего дня 36-я танковая бригада двинулась к Торчину, из которого выступила на Владимир-Волынский и в 22.30, после небольшого боя в районе казарм школы хорунжих и 27-го артполка, вступила в город. 20 сентября командир бригады комбриг Богомолов вел переговоры с начальником польского гарнизона генералом Мечиславом Сморавиньским об условиях сдачи города. Договорились «честно» о том, что гарнизон может свободно покинуть Владимир-Волынский и уйти за Буг, но личное оружие будет оставлено только офицерам. Но едва польская колонна с генералом во главе начала движение в сторону Устилуга, как оказалась окружена танками, с которых сообщили, что «в связи с изменениями в международной обстановке» все поляки отныне являются военнопленными. Офицеров разоружили, колонна развернулась на 180 градусов и под конвоем замаршировала на Луцк. Останки генерала Сморавиньского найдут в Катыни.

60-я стрелковая дивизия к утру 19 сентября достигла Сарненского укрепленного района и приступила к его штурму. Советским частям, поддержанным танками, пришлось вести борьбу с долговременными огневыми точками на правом берегу реки Случь. Оборону на этом рубеже держали хорошо оснащенные подразделения полка КОР «Сарны» (батальоны «Сарны», «Рокитно», «Березно») под командованием подполковника Никодема Сулика. Им оказывал огневую поддержку занявший позицию в районе станции Немовичи бронепоезд № 51 «Первый маршал». После двухдневных боев советские войска прорвали укрепрайон и 21 сентября вошли в Сарны. Польские пограничники отступили в Полесье на соединение с группой генерала Рюкеманна, бронепоезд был отправлен в сторону Ковеля.

В ночь с 20 на 21 сентября разведывательный батальон 45-й стрелковой дивизии вступил в Ковель. Находившиеся в городе части польских войск, численностью около 2000 человек, организованного сопротивления не оказали и заблаговременно отступили на запад, стремясь перебраться на левый берег Буга. Разведбат их не преследовал «из-за отсутствия достаточных сил» и занялся отловом стрелявших с чердаков полицейских. Однако польская колонна, двигаясь по шоссе на Владимир-Волынский, не подозревала о том, что от Владимира на Ковель идут советские танки и пехота 8-го корпуса. Встреча состоялась в полдень у деревни Верба. Танкисты категорически отказались пропустить поляков за Буг и предложили капитулировать без затей. Разоруженная колонна под охраной побрела в Луцк.

По свидетельству очевидца, «Советы организовали в Луцке «полевой суд», лепивший обвинения «в подготовке в тылу Красной Армии нападения на Советский Союз». Под этот суд попали комендант города полковник Хаберлег, его заместитель, полицейские, чиновники, украинские националисты. На заседаниях первую скрипку играл некий Эттингер, студент права, сын местного зажиточного торговца, еще до войны занимавшийся коммунистической деятельностью. Теперь он являлся командиром «Рабочей Гвардии местечка Луцк» и исполнял роль «консультанта». Достаточно было утверждения Эттингера: «Это националистическая сволочь» – и уже без всяких расспросов проводивший заседание политрук делал не вызывавший сомнений знак ожидающим «стрелкам».

Впрочем, даже до такого «суда» дело не всегда доходило. Переполненные классовой ненавистью, бойцы и командиры нередко расправлялись с «панами», в первую очередь с офицерами, выражаясь нашим канцелярским языком, «в порядке самочинства»: «…так, в районе Ковеля советский отряд напал на группу около пятидесяти польских солдат. Двое из них были застрелены во сне. Из десяти офицеров, находившихся в этой группе, одному, подпоручику 53-го пехотного полка, советский командир выстрелил из нагана между глаз, остальных приказал привязать к деревьям их собственными поясами и расстрелять. Успели убить четверых, когда подъехал старший начальник и приказал прекратить экзекуцию. Привязанные тела убитых сказал оставить «для устрашения». Это польский источник. Есть и российские, их просто долго прятали: «27 сентября в 146-м стрелковом полку после перестрелки с группой польских солдат и захвата их в плен 15 солдат по приказу старшего лейтенант Булгакова и старшего политрука Кольдюрина были расстреляны из пушки» (всплывает из школьного детства картинка в учебнике новой истории: «Расстрел восставших сипаев английскими колонизаторами»).

Много лет спустя житель деревни Радын Малоритского района П.Д. Гаврилюк на вопрос: «Были ли случаи убийства польских полицейских и других представителей польских властей?» – ответил просто: «Если советские солдаты встречали кого-то в польской форме (польских офицеров, полицейских), то их убивали на месте… Сельские жители тоже хотели побыстрее избавиться от поляков, устроить свою мирную жизнь».

Как любой поход любого освободительного воинства в чужую землю, этот сопровождался грабежами, насилием и мародерством. Как в любой армии мира, советское командование старалось с этими явлениями бороться. Хотя, если местными членами «рабочих отрядов» и «красной гвардии» совершались убийства на почве классовой ненависти, на это смотрели сквозь пальцы, давая выплеснуться «народному гневу».

87-я стрелковая дивизия на рубеже деревень Боровичи – Навуз натолкнулась на части 3-го польского пехотного полка (до войны – полк КОР «Глубокое») под командованием полковника Зайончковского. За неделю до этих событий полк был погружен в эшелон и направлен в Львов. Однако до места назначения он не добрался и 16 сентября был вынужден «спешиться» в районе Костополя: железнодорожный путь оказался разрушен немецкими бомбардировщиками. Затем пришла весть о советском нападении. Вечером 18 сентября командир полка созвал совещание офицеров, на котором сообщил о принятом им решении, избегая столкновений с войсками Красной Армии, двигаться на соединение с оперативной группой генерала Клебэрга. Марш на запад начался в 6 утра 20 сентября. Полк был неплохо вооружен и, кроме всего прочего, имел 12 противотанковых орудий. За военной колонной тянулась длинная вереница беженцев со скарбом, пожелавших уйти за Буг. Около 14 часов следующий головным 3-й батальон приблизился в местечку Колки, где был обстрелян из пулеметов. Батальон развернулся в боевой порядок. Затем последовала дивная для поляков сцена:

«В решающий момент из местечка Колки выехал черный легковой автомобиль, он на минуту задержался возле головных отрядов пехоты и двинулся дальше в нашем направлении. Подъехав на опушку леса, он остановился, из него вышли четыре подозрительного вида типа в гражданском и спросили: «Где командир?» – «Я командир», – ответил полковник Зайончковский. Один из прибывших, дюжий верзила, одетый, правда, наиболее прилично, предложил командиру полка сложить оружие, иначе через мост на реке Стырь они нас не пропустят. «Кто вы такие?» – прорычал полковник Зайончковский. «Сельсовет», – ответил верзила. Казалось, полковника хватит удар. Он был взбешен. Некоторое время он размышлял, то и дело повторяя громко: «Сельсовет!» – а затем отдал приказ арестовать господ вместе с их автомобилем».

Вскоре Колки были взяты штурмом. Выяснилось, что новая власть уже успела перестрелять не успевших бежать местных полицейских. Над четырьмя сельсоветчиками немедленно учинили военно-полевой суд и тоже пустили их в расход. Вечером того же дня 3-й полк по мосту перешел через реку Стырь.

21 сентября возле деревни Навуз 1-й батальон схлестнулся с передовыми подразделениями 87-й стрелковой дивизии. При входе в деревню советский разведбатальон и танковая рота были внезапно обстреляны ружейно-пулеметным огнем и огнем противотанковых орудий. Пришлось отступить, потеряв три танка и три грузовика. Тогда в бой были брошены подразделения 16-го стрелкового полка, 43-го разведбатальона, 212-го гаубичного артполка и 71-го противотанкового дивизиона. 22 сентября обе стороны наращивали силы. Целью польской атаки был прорыв к деревне Янувка, возле которой находился мост через реку Стоход. Однако, ввиду явного превосходства противника, под ураганным огнем советской артиллерии и ударами с воздуха сделать этого не удалось. В результате поляки потеряли 260 человек убитыми и ранеными и 120 пленными. Потери советских войск составили 99 человек убитыми, 137 ранеными.

Ночью из батальонов дезертировали почти все солдаты – не поляки. Остатки полка были окружены в районе деревни Радошин. В полдень 23 сентября полковник Зайончковский, считая положение безнадежным, выслал в советское расположение знающего украинский и русский языки командира 3-го батальона подполковника Яна Лаховича с двумя офицерами, чтобы оговорить условия капитуляции. Принявший их «политический комиссар» на все требования «панов» о гарантиях и соблюдении правил обращения с военнопленными глубокомысленно кивал, а затем без возражений подписал джентльменский протокол. В 17 часов 3-й пехотный полк разоружился и сдался. Полковник Зайончковский, не дожидаясь возвращения парламентеров, бежал, переодевшись в партикулярное платье.

К исходу 22 сентября войска 5-й армии вышли на рубеж Ковель – Рожице – Владимир-Волынский – Иваничи. 60-я стрелковая дивизия очищала Сарненский УР от вооружения и боеприпасов. Восточнее Ковеля, на станции Поворск, советская авиация настигла оказавшегося в ловушке «Первого маршала». В результате бомбардировки бронепоезд получил повреждения, понес потери в людях. В ночь на 23 сентября командир приказал вывести из строя вооружение и распустил экипаж, сам с отрядом из 50 человек присоединился к группе Рюкеманна. Позднее бронированный трофей достался чекистскому ведомству и после ремонта был включен в состав 10-й дивизии НКВД под наименованием бронепоезд № 77 (интересно, что до начала 1920 года он уже состоял на вооружении Красной Армии, был захвачен поляками и под именем «Стрелец Кресовы» успел повоевать за Речь Посполитую; после нового призыва под красные знамена и недолгой службы по охране железных дорог в Западной Украине снова был взорван и брошен экипажем в июле 1941-го; немцы бронепоезд реанимировали, и он стал называться Panzer Zug № 10, под конец войны «ветеран» трех армий был окончательно добит советскими штурмовиками).

В полосе 6-й армии (17-й стрелковый и 2-й кавалерийский корпуса – 80 834 человека, 630 орудий и минометов, 675 танков) штурмовая группа пограничников и красноармейцев в 4 часа утра 17 сентября захватила Волочиский мост. Через полчаса артиллерия 17-го стрелкового корпуса нанесла удар по вражеским объектам на противоположном берегу реки Збручь, и войска приступили к форсированию, используя захваченный мост и наведенные переправы. Проведя учения по преодолению водной преграды, части 17-го корпуса (96-я и 97-я стрелковые дивизии, 38-я и 10-я танковые бригады) свернулись в походные колонны и двинулись в сторону Тарнополя. Подвижные соединения быстро обогнали пехоту, и уже к вечеру 10-я танковая бригада (98 танков Т-28 и 40 танков БТ, 19 бронеавтомобилей) вступила в город. Наступавшая севернее 24-я танковая бригада (305 танков БТ, 8 танков Т-26, 28 бронеавтомобилей) полковника П.С. Фотченкова совместно со 136-м стрелковым полком 97-й дивизии прошла Доброводы и, обойдя Тарнополь с северо-запада, около 22 часов вышла на его западную окраину и приступила к ее очистке от польских частей. С севера в город вошли 11 танков 5-й кавалерийской дивизии 2-го кавкорпуса.

Хотя организованного сопротивления оказано не было, без стрельбы не обошлось. Так, несколько польских солдат с двумя офицерами установили пулеметы на башне костела в центре Тарнополя и открыли огонь по советским войскам. «Неожиданно с костела полоснул по улице плотный пулеметный огонь, – вспоминал С.М. Штеменко. – Заржали кони, забегали люди. Поднялась ответная стрельба. Прекратить ее нельзя было до самого рассвета. Время от времени она вспыхивала то в одном, то в другом конце города. В костеле мы обнаружили утром груды пустых гильз, но того, кто вел огонь по улице, задержать не удалось. Говорили, это – ксендз, успевший улизнуть потайным ходом». Жители города историю с ночными пулеметчиками тоже запомнили надолго, только в их описании концовка была несколько другая, чем у нашего генерала армии. Утром казачки согнали к костелу 100 человек местных и объявили их заложниками. После чего польские офицеры застрелились, солдаты капитулировали. День 18 сентября пришлось посвятить зачистке города от «бандитов». В ходе перестрелок Красная Армия потеряла 3 человека убитыми и 37 ранеными. Одновременно в Тарнополь вступили войска 17-го стрелкового корпуса. В плен было взято 600 польских военнослужащих.

Наступавшие севернее соединения 2-го кавалерийского корпуса, преодолев реку Серет, получили приказ Тимошенко форсированным маршем двигаться к Львову и овладеть городом. Так как конский состав нуждался в отдыхе, командир корпуса создал сводный моторизованный отряд под командованием комбрига Я.С. Шарабурко из 600 кавалеристов, посаженных на танки 5-й кавдивизии, и батальона 24-й танковой бригады. Отряд двинулся к Львову, по пути «собрав» до 6000 пленных. Остальные войска 6-й армии по мере возможности также стягивались к главной цели – Львову. У Сасува 14-я кавалерийская дивизия сломила сопротивление местного гарнизона и полиции, взяв в плен 1155 человек и захватив 200 винтовок. В ночь на 19 сентября от Бродов к городу подошла колонна польских войск, которая также была разоружена. В плен было взято еще 12 096 человек, трофеи составили 12 тысяч винтовок, 26 орудий, 275 пулеметов, 32 автомашины и 1200 лошадей.

К утру 19 сентября 2-й кавкорпус занял Злочув, а к вечеру 20 сентября 14-я кавдивизия достигла Ярычева, Барщевеще, 3-я кавдивизия – Калиновки, Бялки Шляхецкой в 8 километрах от Львова.

Не одержав впечатляющих военных побед, армия комкора Голикова особо отличилась на другом фронте – расстрельном. Запевалой в этом деле был сам Филипп Иванович. Так, 21 сентября в Злочуве, вспомнив свою юность в рядах карательной бригады, командарм не глядя подмахнул бумажку, разрешавшую начальнику особого отдела 2-го кавалерийского корпуса Кобернюку расстрелять любых десять человек по его выбору. Оный Кобернюк выехал в город, арестовал начальника тюрьмы, его заместителя, прокурора, несколько чиновников полиции и администрации и «всех этих лиц, в счет установленного Военным советом 6-й армии лимита», расстрелял. Чуть позже, дабы не стеснять похвальную инициативу подчиненных «лимитами», Голиков и член Военного совета бригадный комиссар Захарычев дали особистам добро «быстро арестованных» врагов народа убивать «упрощенным порядком». Эта «установка» была доведена также до командиров соединений и частей. Без суда расправлялись над пленными польскими военнослужащими, полицейскими и «мирными жителями кулацкого происхождения». Эхо этой стрельбы докатилось аж до товарища Сталина в виде жалобы прокурора армии, не сумевшего унять командарма и просившего центр «навести в нашей 6-й армии большевистский порядок».

Доказано, что рейхсфюрер Гиммлер был военным преступником, он преступные приказы отдавал. А вот маршал Голиков – полководец и освободитель Украины. Правда, «за вынесение поспешных постановлений» Филиппа Ивановича все же наказали – приказом наркома обороны объявили ему выговор. Нижестоящим «борцам с угнетателями», учитывая, что в их поступках «не было преднамеренной и злой воли, что все это происходило в обстановке боевых действий и острой национальной и классовой борьбы», вынесли символические дисциплинарные взыскания.

Между тем 1-я горно-пехотная дивизия Вермахта вышла к Львову еще 12 сентября и завязала бои в предместье, однако гарнизон успешно отбил все атаки. Благодаря энергии и распорядительности командующего округом корпуса VI генерала Владислава Лянглера и главы городской администрации Станислава Островского, массовому вступлению в армию городской молодежи, подходу резервов силы защитников Львова насчитывали 24 батальона пехоты, 3 кавалерийских эскадрона, роту саперов, входивших в состав 35-й пехотной дивизии, 33-го артиллерийского полка, не считая различных отрядов. На вооружении состояло 78 полевых и 16 зенитных орудий. Не хватало противотанковых орудий, зато было 6000 пулеметов. 18 сентября в город прибыли бронепоезда «Смелый» и «Маршал Гловацкий», три эшелона с вооружением и боеприпасами. На складах имелось по четырнадцать боекомплектов, запасов продовольствия было накоплено почти на три месяцы, топлива – на полгода. Были созданы все предпосылки для длительной обороны. Кроме того, с северо-запада, через Яновские леса и немецкие заслоны, к городу прорывались остатки армии «Малопольска» генерала Казимира Соснковского. Гражданское население страдало от воздушных бомбардировок и ежедневно гибло сотнями, но германское командование напрасно ожидало капитуляции Львова.

К этому времени цель, с которой Красная Армия пересекла советско-польскую границу, уже не вызывала сомнений. Немцы забросали город листовками, в которых, в частности, говорилось: «Русские пересекли границу как союзники Германии и протянули руку немецким войскам… Всякое сопротивление бессмысленно», – и предлагали высылать парламентеров. На совещании руководства корпуса генерал Лянглер заявил: «Большевики приближаются к Львову. Трудно установить точно, где они. Я имею приказ не сражаться с ними, но в город их не пустим». На улицах появились отряды добровольцев, вроде роты «Львовских бензинеров», вооруженных бутылками с горючей смесью для борьбы с танками.

Около 2 часов ночи 19 сентября к Львову вышел сводный отряд комбрига Шарабурко – кавалерийский полк и 35 танков. При их приближении польская артиллерия открыла огонь. Преодолевая уличные баррикады, головной разведывательный батальон в составе шести танков прорвался к центру города, но был встречен огнем 5-й батареи 33-го артполка, стоявшей у костела. В завязавшейся перестрелке головной танк был подбит, поляки потеряли одно орудие.

В 6 утра советский отряд отступил к селению Винники в трех километрах восточнее Львова и занялся разоружением стекавшихся к Львову польских частей. Однако буквально через пару часов он внезапно натолкнулся на немцев, обходивших город с юго-востока. Каждый из «союзников» считал, что никого, кроме поляков, здесь быть не может, и, вместо того чтобы пожать друг другу руки, открыл огонь. Как докладывал Тимошенко: «Посланные две наши бронемашины из Львова по другой дороге навстречу нашим войскам внезапно подверглись артиллерийскому обстрелу. Наши подумали, что это польские войска, и огнем 45-мм пушек и пулеметов подбили две противотанковые пушки… Наши две бронемашины с их славными экипажами дрались до последнего момента и сгорели». Первый контакт грозил обернуться настоящим сражением. Командир бригады выслал в немецкое расположение бронемашину с парламентерским знаком – куском нижней рубахи на палке. Танки и бронемашины выбрасывали красные и белые флажки, но огонь не прекращался. Обе стороны понесли потери: у немцев было подбито 3 противотанковых орудия, погибли 3 офицера и получили ранения 9 солдат. Бригада лишились двух бронемашин и одного танка, было убито 3 и ранено 4 человека. Разобравшись в обстановке, стороны решили обсудить ситуацию и начали переговоры, в ходе которых разгорелся спор по вопросу, кому брать Львов.

На бронемашине приехал командир 137-го горно-пехотного полка полковник фон Шляммер. С советской стороны в подкрепление комбригу Шарабурко прибыл командующий артиллерией Украинского фронта комбриг Н.Д. Яковлев. Обе стороны требовали друг от друга отвести войска от города. Немцы доказывали, что не могут отойти, «пока не уничтожены польские войска», советских представителей волновало признание факта, что Львов находится «на нашей стороне». Неоднократные переговоры велись в течение 19 и 20 сентября. Берлин даже предложил взять город совместным штурмом, а затем торжественно передать его Красной Армии, но Москву такой вариант не устроил.

Во Львов также послали советского парламентера, но Лянглеру пока было не до переговоров. 19 сентября группа генерала Соснковского предприняла последнюю отчаянную попытку прорваться к городу. К этому моменту армия «Младопольска» насчитывала 7 батальонов пехоты и 6 артиллерийских батарей – всего около 3000 человек и 20 орудий. Им навстречу львовский гарнизон силами пяти батальонов организовал сильную контратаку. Однако вылазка цели не достигла. Хотя были отбиты два населенных пункта и на пике сражения польские группировки разделяло всего полтора километра, пробить оборону противника не удалось. Немцы перебросили на помощь 1-й горно-пехотной дивизии части 2-й горно-пехотной и 7-й пехотной дивизий. Атаки генерала Соснковского успеха не имели. Его артиллерия быстро израсходовала остатки боекомплекта и не смогла в решающий момент поддержать пехоту. Лишь отдельным солдатам и офицерам удалось просочиться сквозь немецкие боевые порядки во Львов, остальные погибли либо попали в плен. Генерал Соснковский сумел пересечь венгерскую границу и далее добраться до Парижа.

Утром 20 сентября наступило затишье. Ни немцы, ни русские, занятые урегулированием взаимных претензий, войти во Львов не пытались. Но в небе над городом барражировали уже краснозвездные самолеты. Наконец, около полудня германский военный атташе в Москве генерал-лейтенант Эрнст Кёстринг сообщил Ворошилову о том, что Гитлер отдал личный приказ «о немедленном отводе немецких войск на 10 километров западнее Львова и передаче Львова русским».

В ночь на 21 сентября германские войска начали отход. Их позиции занимали советские части, готовясь к атаке города, назначенной на 9 часов утра. 2-му кавалерийскому корпусу были подчинены 38-я, 10-я танковые бригады и сводный отряд 97-й и 96-й стрелковых дивизий.

План штурма сводился к следующему: 14-я кавдивизия должна была атаковать город с севера и северо-востока, сводный отряд 17-го стрелкового корпуса с 38-й танковой бригадой – с востока; 5-я кавдивизия вместе с 10-й танковой бригадой – с юго-востока, а 3-я кавдивизия – с юга и юго-запада. Примечательно, что даже в боевом приказе польский гарнизон именовался некой «фашистской организацией».

Советские войска заняли назначенные позиции, но утром польское командование объявило о готовности вести переговоры. Генерал Лянглер дрогнул. Тем более «общая директива» приказывала с Советами не воевать. Правда, генерал ничего не предпринял для выполнения второго пункта директивы – прорыва в Венгрию, хотя отход немецких войск создавал для этого реальные предпосылки.

В 17 часов возле дрожжевого завода на восточной окраине города генерал В. Лянглер, подполковник К. Рыжински, майор Я. Явич, капитан К. Чихирин встретились с комбригом П.А. Курочкиным и Н.Д. Яковлевым, бригадным комиссаром К.В. Крайнюковым, полковником Фотченковым, полковым комиссаром Макаровым и И.А. Серовым. В ходе переговоров выяснилось, что польский гарнизон готов капитулировать. Вернувшись в город, Лянглер собрал совещание командования обороны, на котором объявил о решении сдать город Советам. «Генерал ездил к советскому командованию, – вспоминал заместитель командира 38-й пехотной дивизии подполковник Ян Соколовский. – Он изложил ситуацию. Советские отряды окружили Львов. От Львова до Злочува в поле стоят бесконечные ряды советских танков. Большевики пришли не с миром. Они действуют в сговоре с Гитлером. Генерал указал на безнадежность ситуации. Правительство, президент страны и Верховный главнокомандующий находятся за границей. Дальнейшее сопротивление не имеет смысла и может закончиться полным уничтожением города. Переговоры уже ведутся». Большинство офицеров высказались за окончание «бесцельных» боев и обсуждение приемлемых условий капитуляции.

Утром 22 сентября генерал Лянглер и полковник Раковский с составленными накануне предложениями для переговоров прибыли в штаб 24-й танковой бригады в Винники. В 11.00 было подписано соглашение о «передаче города Львова войскам Советского Союза». При этом офицерам польских войск гарантировались «личная свобода и неприкосновенность их личного имущества. Выезд их на территорию других государств будет регламентироваться гражданскими властями в дипломатическом порядке». Всех их найдут в расстрельных рвах под Старобельском, кроме генерала Лянглера. Он каким-то чудом сумеет избежать ареста, уйти в Румынию, оттуда перебраться во Францию, а затем на Британские острова.

В 14.00 польские войска стали складывать оружие, час спустя соединения 2-го кавалерийского корпуса в пешем строю совместно с танками 24, 38 и 10-й танковых бригад вступили в город. Для европеизированных обывателей Львова Красная Армия, несмотря на обилие бронированной техники, выглядела ордой нищебродов: «Бросается в глаза слабая обученность; марширующие войска отличаются низкой дисциплиной, неухоженностью и грязью. Заметно, что солдаты плохо накормлены, оружие неухоженное, обмундирование разномастное по цвету и покрою, многие в польских мундирах, обувь зачастую подвязана шнурками, чтобы не разлетелись, много дырявой. Общее впечатление – банда, а не армия».

Польский гарнизон выполнил соглашение о сдаче, лишь отдельные группы в нескольких местах открыли огонь с баррикад, но сопротивление было быстро подавлено. К вечеру 23 сентября в городе был наведен порядок, и основные силы советских войск были выведены на его окраины (среди множества трофеев оказались и два польских бронепоезда, которые после косметического ремонта были призваны на службу в чекистское ведомство. «Бартош Гловацкий» получил наименование бронепоезд № 58 и вошел в состав 3-й дивизии НКВД по охране железных дорог, «Смелый» стал бронепоездом № 75 в составе 4-й дивизии НКВД. Оба летом 1941 года были разбиты в дуэлях с немецкими танками и брошены командами).

Польские патриоты в Лондоне и Париже немало пеняли генералу Лянглеру за его «малодушие и отсутствие широты мышления»:

«…Львов, согласно нашей оценке, мог быть удержан в польских руках еще две-три недели, возможно, до 10.10.1939. Это была бы самая продолжительная оборона последнего предела польской земли. Морально-пропагандистское и моральное значение такой обороны – на глазах всего света, внимание которого было тогда сосредоточено на Польше, – просто трудно переоценить… В целом роль Лянглера в период с 17.9.1939 следует оценивать крайне негативно».

Что ж, каков поп, таков и приход. В день, когда Лянглер обдумывал решение о капитуляции, в Румынии интернированный маршал диктовал свой последний приказ Войску Польскому:

Фельдмаршал Манштейн, отдавая дань уважения храбрости польских солдат и офицеров, не смог скрыть презрения к их главнокомандующему:

«В маленьком зале, который мы избрали для столовой оперативного отдела нашего штаба, в качестве символа новой Польши висел писанный масляными красками портрет преемника Пилсудского, маршала Рыдз-Смиглы. В величественной позе, с серебряным маршальским жезлом в руке, который завершался толстым набалдашником и этим напоминал средневековые булавы, маршал стоял на фоне атакующей польской кавалерии. Самоуверенно и высокомерно он взирал сверху на нас. О чем думает этот муж в настоящее время? Судьба возглавляемой им армии уже решена. Государство, кормчим которого он был, находилось накануне катастрофы! Он сам, однако, как это вскоре выяснилось, не был Героем. Он оставил свою армию на произвол судьбы и бежал в Румынию, не забыв предварительно переправить туда же свою движимость».

В ноябре 1939 года премьер-министр Владислав Сикорский официально снял Рыдза-Смиглы с поста главнокомандующего. В конце 1940-го маршал бежал из-под стражи, нелегально перешел румынскую границу с Венгрией и осел в Будапеште. Новому польскому правительству он оказался абсолютно не нужен, даже в качестве командира полка. Польское Сопротивление и вооруженные силы за границей возглавил генерал брони Соснковский. В октябре 1941 года Рыдз-Смиглы, решив установить связь с подпольем, пробрался в Варшаву, где через полтора месяца скоропостижно скончался от банального сердечного приступа.

На южном фланге Украинского фронта войска 12-й армии (13-й стрелковый, 4-й и 5-й кавалерийские, 25-й танковый корпуса – 77 300 человек, 527 орудий и минометов, 1100 танков) в пять утра 17 сентября приступили к форсированию реки Збруч. К вечеру советские части вышли на реку Стрыпа. 23-я танковая бригада (217 танков) двинулась через Борщев на Городенку и Коломыю. К 16.00 танкисты форсировали вброд Днестр и захватили около Городенки 6 польских самолетов. 18 сентября бригада вступила в Коломыю, где было разоружено до 10 тысяч польских военнослужащих из состава 24-й и остатков 2-й и 5-й пехотных дивизий.

Ночью 19 сентября 23-я танковая бригада получила приказ занять Станислав и двинулась к нему, преодолевая завалы на дороге. В 14 часов танки достигли города и сразу рванулись к Галичу, к которому подошли к вечеру следующего дня. Выступив на следующий день через Калуш, Долину и Болехов, бригада 21 сентября достигла Стрыя.

Наступавший на правом крыле 4-й кавалерийский корпус под командованием комдива Д.М. Рябышева (32-я и 34-я кавдивизии, 26-я танковая бригада) в ночь на 17 сентября выслал на польскую территорию передовые разведгруппы с целью нарушить связь и захватить языков. Однако группы себя обнаружили и понесли потери в стычках с польскими пограничниками, не выполнив задачи. В результате при форсировании Збруча 4-й кавкорпус встретил организованное сопротивление польской погранстражи и в течение двух часов был вынужден вести бой на границе. Преодолев зону пограничных заграждений, корпус получил возможность развивать наступление на Подгайцы и к вечеру вышел на реку Стрыпа в районе Соколува. Тем временем 13-й стрелковый корпус (72-я и 99-я стрелковые дивизии) вышел к Днестру, а 5-й кавкорпус (9-я, 16-я кавдивизии, 23-я танковая бригада) достиг Трибуховицы, Дулицы. 25-й танковый корпус (4-я, 5-я танковые, 1-я механизированная бригады – 462 танка, 74 бронеавтомобиля) в 19.30 после непродолжительного боя занял Чортков, пленив там 200 польских солдат 41-го пехотного полка и захватив 4 самолета.

На следующий день соединения 4-го кавалерийского и 13-го стрелкового корпусов окружили и после недолгого боя пленили до 10 тысяч польских военнослужащих из остатков Позненской, 6-й и 22-й пехотных дивизий. 25-й танковый корпус своей 1-й механизированной бригадой в 16 часов занял Монастырку, где было взято в плен около 3600 польских военнослужащих. К вечеру 1-я механизированная и 4-я танковая бригады подошли к Подгайцам, а 5-я танковая бригада у Домброва вела бой с польским артполком, в ходе которого было взято в плен 2500 польских солдат, и вышла на окраину Галича. 19 сентября части 25-го танкового корпуса заняли Галич, захватив мосты через Днестр. 4-й кавалерийский вышел в район Рогатин, Бурштын, где получил дневку. 26-я танковая бригада вышла в район Галич, Большовцы. Передовые части 13-го стрелкового корпуса продвигались к Станиславу. В тот же день корпус был подчинен командующему пограничными войсками НКВД Киевского округа комдиву Осокину, получившему приказ Военного совета Украинского фронта «немедленно закрыть границу», чтобы «не допустить ни в коем случае ухода польских солдат и офицеров в Румынию». С 21 сентября войска 13-го стрелкового корпуса были развернуты вдоль границы с Румынией и Венгрией от Коломыи до Бескид.

25-й танковый корпус комдива С.М. Честохвалова и 5-й кавалерийский корпус комдива И.Г. Рубина в районе Галича вели бои с остатками 26-й и 28-й польских дивизий и взяли в плен до 20 тысяч поляков. 13-й стрелковый корпус занял Станислав и Калуш, пленив 11-тысячную сводную группировку, следовавшую из Бережан к румынской границе. В ее состав входили, в частности, полк тяжелых орудий, два дивизиона полевой артиллерии, два батальона саперов, несколько кавалерийских эскадронов. Не хватало самой малости – нормальных командиров, четких приказов и желания сражаться. «Нам обещали, – писал прошедший Старобельский лагерь Юзеф Чарский, – что рядовые будут отпущены, офицеры должны быть вывезены во Львов и там отпущены на волю. Сегодня кажется дикой слепотой то, насколько мы не были осведомлены во всем, что касалось советских войск. Однако тот удар ножом в спину для большинства был полной неожиданностью, люди были утомлены непрерывными битвами или – еще хуже – отступлениями без боя, полностью нарушенной связью, приказами, не соответствующими обстановке, пугающими известиями о разрушенной бомбардировками Варшаве, об оставлении страны президентом, правительством и высшим командованием. Люди хватались за соломинку со слабой надеждой: может быть, в самом деле Советы, в интересы которых не входит победа гитлеровской Германии, дадут нам возможность перебраться через границу и принять участие в дальнейшей борьбе, уже не в Польше, здесь битва была проиграна, а во Франции?»

В 13 часов 20 сентября 25-й танковый корпус получил задачу к вечеру выйти в район Лисятыче, Стрый, а передовым отрядом занять Дрогобыч. Но на подступах к Стрыю стало известно, что город занят германскими войсками, поэтому танковый корпус расположился на отдых. В 15 часов ему была поставлена новая задача – сосредоточиться у Журавно, где подготовить переправы через Днестр для поддержки 4-го кавкорпуса против львовской группировки противника. Однако помощь действовавшим под Львовом войскам не потребовалась, и 25-й танковый корпус, сосредоточившийся в районе Луковец, Любша, Мазурувка, 22 сентября получил приказ двигаться на Подгорцы и далее на Комарно. Выйдя в ночь на 23 сентября в указанный район, части корпуса встретились там с подразделениями 2-й горно-пехотной дивизии Вермахта и были остановлены.

20 сентября войска 12-й армии продвигались на линию Николаев – Стрый. В районе Стрыя был установлен контакт с немецкими войсками, которые 22 сентября передали город Красной Армии. 23 сентября туда же подошла 26-я танковая бригада. После переговоров советские войска были остановлены на достигнутой линии.

Сразу же после вступления Красной Армии в Польшу с целью избежать «неожиданностей и случайностей» между Рейхом и СССР начался новый тур дипломатических переговоров. Вечером 18 сентября в беседе с Шуленбургом Сталин «как-то неожиданно» заявил, что у советской стороны есть сомнения относительно того, отведет ли германское командование войска «на линию, которая была определена в Москве», согласятся ли генералы возвращать захваченные территории. Посол заверил, что Германия «твердо намерена выполнять условия московского соглашения», а присутствовавший при разговоре генерал Кёстринг отчеканил: «Германские вооруженные силы будут делать только то, что приказывает фюрер».

На следующий день в «Правде» было опубликовано советско-германское коммюнике: «Во избежание всякого рода необоснованных слухов насчет задач советских и германских войск, действующих в Польше, правительство СССР и правительство Германии заявляют, что действия этих войск не преследуют какой-либо цели, идущей вразрез интересов Германии или Советского Союза и противоречащей духу и букве пакта о ненападении, заключенного между Германией и СССР. Задача этих войск, наоборот, состоит в том, чтобы восстановить в Польше порядок и спокойствие, нарушенные распадом Польского государства, и помочь населению Польши переустроить условия своего государственного существования».

Вот так Польша как-то вдруг, непонятно распалась, взвалив на плечи Гитлера и Сталина тяжкий долг по восстановлению порядка и спокойствия. Заодно «Правда» поведала о том, как германское население единодушно приветствует решения советского правительства, радуется за белорусов и украинцев и «оживленно обсуждает успешные операции Красной Армии», отмечая флажками на картах ее продвижение.

Вечером 19 сентября Молотов вызвал Шуленбурга и заявил ему, что момент «созрел» – пора конкретно делить польские территории и окончательно определиться с поставленным в тайном протоколе вопросом: «Желательно ли в интересах обеих Сторон сохранение независимости Польского государства?» Что касается советского правительства, то если раньше оно предполагало допустить существование каких-то остатков Польши, то теперь это намерение уступило желанию Польшу по-братски поделить по линии четырех рек. Откладывать не стоит, переговоры следует начать немедленно и проводить их в Москве, так как «лица, наделенные высшей властью», покинуть Советский Союз не могут.

Берлин согласился – в самом деле, пора «определить окончательную структуру польских территорий». К вам едет Риббентроп.

Командование поддерживало контакты через военных атташе. 20 сентября начались переговоры наркома К.Е. Ворошилова и начальника Генерального штаба Б.М. Шапошникова с представителями германского командования в лице генерал-лейтенанта Э. Кёстринга, полковника Г. Ашенбреннера и подполковника Г. Кребса об организации отвода германских войск и продвижения советских войск на демаркационную линию. Конфликт под Львовом подтвердил актуальность проблемы. Результатом ночных бдений стал совместный протокол от 21 сентября, который устанавливал следующий порядок:

1. Части Красной Армии останавливаются на линии, достигнутой к 20 часам 20 сентября, и вновь начинают движение на запад с рассветом 23 сентября.

2. Части Вермахта начинают отход 22 сентября и, совершая переходы примерно по 20 километров в сутки, оказываются на демаркационной линии в период с 26 сентября по 3 октября.

3. В ходе движения немецкие отходящие колонны и советские авангарды должны соблюдать между собой 25-километровую дистанцию. При этом части Красной Армии занимают линию рек на сутки позже германских подразделений.

4. Спорные вопросы при передаче населенных пунктов разрешаются на месте специально выделенными делегатами. При этом германское командование обязано принять меры, чтобы не было нанесено ущерба военным и хозяйственным объектам до их передачи представителям Красной Армии.

5. Советское командование, в свою очередь, обязано по заявке немцев оказывать им помощь в уничтожении «польских частей или банд», мешающих продвижению германских частей.

6. Авиация обеих сторон также должна соблюдать 25-километровую разделительную полосу.

Однако в тот же день германские представители посетили Отдел внешних сношений НКО и сообщили, что, ввиду продолжающихся боев под Варшавой и западнее Львова, генерал Браухич просит все утвержденные сроки отвода войск отодвинуть на сутки, а на пултусском направлении – до вечера 4 октября. Дополнительное время понадобилось для вывоза пленных и раненых. Советская сторона к просьбе отнеслась с пониманием, тем более Браухич обещал передать все «важнейшие» объекты в целости и сохранности. Соответствующие изменения внесли в пункт второй протокола.

23 сентября было опубликовано советско-германское коммюнике: «Германское правительство и правительство СССР установили демаркационную линию между германской и советской армиями, которая проходит по реке Писса до ее впадения в реку Нарев, далее по реке Нарев до ее впадения в реку Буг, до ее впадения в реку Висла, далее по реке Висла до впадения в нее реки Сан и дальше по реке Сан до ее истоков».

Ранним утром 21 сентября в штабы Белорусского и Украинского фронтов поступила директива наркома обороны № 16693, требовавшая остановить войска, подтянуть отставшие части и тылы, наладить устойчивую связь, быть бдительными и ждать дальнейших распоряжений. В 22 часа поступил приказ Ворошилова № 156, в котором излагалось содержание советско-германского протокола и разрешалось возобновить движение на запад с рассветом 23 сентября. Маршал также предупредил, что за Бугом, вполне возможно, придется и повоевать, что «…поляки будут рассыпавшиеся части собирать в отряды и банды, которые совместно с польскими войсками, действующими под Варшавой, могут оказать нам упорное сопротивление и местами наносить контрудары».

В Сувалкском выступе активные действия продолжались без перерывов. Занявшая Сокулку 2-я танковая бригада для преследования отступавших из Гродно польских войск и занятия района Августов – Сувалки выделила 21 сентября отряд под командованием майора Ф.П. Чувакина, в котором насчитывалось 470 человек, 252 винтовки, 74 пулемета, 46 орудий, 34 танка БТ, 6 бронеавтомобилей и 34 автомашины. Двинувшись на север, отряд ночью догнал неприятельский арьергард у деревни в семи километрах западнее Сопоцкина. Это оказался сохранивший боеспособность и решимость драться 101-й уланский полк майора Станислава Жуковского. Уланы первыми обнаружили противника и организовали оборону. В завязавшемся бою, продолжавшемся десять часов, по советским данным, было убито 11 и ранено 14 красноармейцев, подбито 4 танка и 5 автомашин. На одной из автомашин взорвались боеприпасы. Поляки имели всего одно противотанковое ружье, но широко применяли бутылки с зажигательной смесью. Было взято в плен 60 польских военнослужащих, остальные ушли в леса.

Польская сторона оценила результаты схватки, как пусть небольшую, но несомненную свою победу. Описание боя оставил ротмистр Сарна-Лопиновский: «Двенадцать раз неприятель атаковал деревню. Каждая из этих атак была отбита с потерями для противника. При этом бутылками с бензином было подбито одиннадцать танков в предполье и в глубине обороны группы. Сражение закончилось для нас успешно. Правда, потери понесли большие. Второй эскадрон, принявший на себя главный удар, утратил половину людей и семьдесят процентов конского состава убитыми либо пропавшими без вести. Солдаты сражались как герои. Никогда не забуду фамилий капрала Хорошука и улана Полотчанина, которые взобрались на танки и ударами прикладов своих карабинов по выступавшим стволам повредили на них пулеметы. В той битве погиб командир полка, два командира эскадронов, один командир взвода. Потери большевиков, согласно советским источникам, составили 12 танков и 800 человек… Успешное завершение этой схватки открыло дорогу и позволило продвигаться в избранном направлении подразделениям оперативной группы «Волковыск» под командованием генерала Вацлава Пшезьджецкого».

Группа уходила на запад через леса Августовской пущи.

А вот задержавшийся в Сопоцкине командующий Гродненским округом генерал Ольшина-Вильчинский до Литвы не доехал. Его автомобиль был перехвачен отрядом Чувакина. По приказу комиссара Григоренко генерала и его адъютанта расстреляли. Жене генерала, оставив ей машину и шофера, разрешили следовать далее.

Выступив из Сопоцкина, советский отряд в ночь на 23 сентября достиг Августовского канала. Моторизованный отряд 16-го стрелкового корпуса вечером 23 сентября без боя занял Августов, а на следующий день вступил в Сувалки. Отряд 27-й танковой бригады из 20 танков БТ и 1 бронемашины под командованием майора Богданова, прочесывавший линию границы с Литвой, к полуночи 24 сентября также прибыл в Сувалки.

В 8 часов 23 сентября из Гродно выступил батальон 101-го стрелкового полка на автомашинах, который к 13 часам достиг Августовского канала и начал его форсирование. Вслед за ним продвигались части 4-й кавдивизии, 77-й кавполк которой был на реке Шлямица у Колет атакован противником, но, получив поддержку от батальона 101-го стрелкового полка, контратаковал и стал преследовать отходивших на север поляков. В итоге противник потерял до 150 человек убитыми и много вооружения, был рассеян по лесу. Около 500 человек было взято в плен. Советские части потеряли 1 человека убитым и 5 ранеными. В это же время 109-й кавполк в лесах юго-восточнее Августова взял в плен около 200 польских военнослужащих и много вооружения. К вечеру советские части вступили в Сейны. В 7 часов 25 сентября 109-й кавполк вошел в Сувалки. Тем временем 20-я мотобригада 23 сентября заняла Домброво, а 24 сентября, после небольшого боя, – Гонёндз.

Отряд генерала Пшезьджецкого – остатки 101-го и 102-го уланских и 103-го кавалерийского полков, всего около 1200 человек – пересек границу Литвы в ночь с 23 на 24 сентября. Перед последним маршем командир Резервной кавалерийской бригады полковник Эдмунд Тарнашевич зачитал приказ: «Солдаты. Мы слишком слабы, чтобы сражаться на два фронта. Бригада понесла тяжелые потери убитыми и ранеными. Мы решили бригадой перейти литовскую границу. Во Франции создается Польская армия. Быть может, мы доберемся туда. Смирно! Сдать оружие!»

(Некоторым польским офицерам, в их числе полковнику Тарнашевичу, действительно удалось довольно быстро перебраться во Францию. Другие, как генерал Пшезьджецкий, принявший на себя руководство всеми интернированными польскими солдатами в Литве, попали в советский плен в июле 1940 года. Им повезло хотя бы уже в том, что их миновала Катынь и, в конце концов, в составе армии Андерса, через Иран и Ближний Восток, они попали-таки на Запад.)

Войска 3-й армии Кузнецова продолжали нести охрану латвийской и литовской границ от Дриссы до Друскенинкая. 11-я армия начала передислокацию вдоль литовской границы к Гродно. К 24 сентября севернее и северо-западнее города развернулись дивизии 16-го стрелкового корпуса. Переданная в подчинение комдива Медведева 22-я танковая бригада достигла Щучина. 4-я кавдивизия, продвигаясь вдоль границы с Восточной Пруссией, 29 сентября заняла Стависки и Ломжу. 3-й кавалерийский корпус выступил из Вильно на Гродно, имея задачу прочесать территорию вдоль литовской границы. 25 сентября в районе Салтанишки части корпуса столкнулись с отрядом капитана Домбровского численностью в 150 всадников. В ходе боя отряд, потеряв 20 человек убитыми, 10 ранеными и 7 пленными, был рассеян. Советские части потеряли 5 человек убитыми и 3 ранеными.

В 22 часа 26 сентября 3-й кавкорпус прибыл в Гродно. Мототряды, созданные в 7-й (150 всадников и танковый полк под командованием полковника Кудюрова) и 36-й (200 всадников, танковый и саперный взводы под командованием майора Чаленко) кавдивизиях, выступили соответственно на Сувалки и Августов. К 30 сентября соединения 3-го кавкорпуса сосредоточились в Сувалкском выступе и организовали охрану границ с Германией и Литвой. Тем временем к Гродно подошла переданная в состав 11-й армии 6-я танковая бригада, которая 26 сентября заняла Кнышин.

К 26–28 сентября войска 3-й и 11-й армий закрепились на границе с Литвой и Восточной Пруссией от Друскенинкая до Щучина.

В Волковыске прошли переговоры с немецкими представителями по процедуре отвода германских войск из Белостока и передачи его частям 6-го кавалерийского корпуса. С утра 22 сентября туда был направлен передовой отряд 6-й кавдивизии под командованием полковника И.А. Плиева, достигший Белостока к 13 часам. Уже через три часа Плиев «город принял», и немецкий арьергард убыл. Маршал-поэт А.И. Еременко не удержался, чтобы не пофантазировать:

«Дело шло к тому, что вскоре должны были где-то встретиться две армии: освободительная Красная Армия и разбойничий немецко-фашистский вермахт. Это произошло в Белостоке. К этому времени гитлеровцы уже вошли в город. Мы же (?) предложили им оставить его. Они согласились (??), но поставили условие, чтобы в Белосток первоначально прибыла команда советских войск в составе не более 120 человек, остальные наши части вступили бы туда лишь после ухода немецких войск.

Мы сначала терялись в догадках: зачем немцы поставили такое условие? А потом поняли, что они опасались того, что гитлеровские солдаты увидят теплую и дружественную встречу нашей армии, в то время как к ним жители Белостока относились с нескрываемым презрением… Когда наши казаки прибыли в город, получилось то, чего гитлеровцы больше всего боялись и пытались избежать. Слух о вступлении советских войск быстро облетел город. Только что казавшиеся безлюдными и мертвыми улицы сразу наполнились народом, его потоки направлялись к центру. Наших товарищей окружили тысячи горожан. Они горячо приветствовали их, обнимали как родных и дарили цветы. Немецкое командование наблюдало эту картину с нескрываемым раздражением. Контраст встречи вермахта и нашей армии с населением не только Белостока, но и других городов и сел свидетельствовал о бездонной пропасти, которая разделяла две армии, представлявшие два различных государства, два мира.

По плану немецкие части должны были покинуть Белосток вечером. Но они вечера не дождались и убрались раньше. Я прибыл в Белосток в 16.00 и уже не имел возможности встретиться с кем-либо из германского командования хотя бы с целью «поблагодарить» немцев за то, что за несколько дней они успели изрядно ограбить город».

Если отбросить лирику, обе стороны строго соблюдали подписанные договоренности. Хотя немецких генералов, естественно, раздражали маневры политиков и сдача кровью завоеванных территорий. «Таким образом, – писал Манштейн, – все бои по ту сторону Сана и Вислы для группы армий были бесполезными и вели только к выгоде для Советов!» Генералу Гудериану очень не хотелось отдавать русским Брестскую крепость: «Такое решение министерства мы считали невыгодным… По-видимому, к переговорам о демаркационной линии и о прекращении военных действий вообще не был привлечен ни один военный». Франц Гальдер возмущался по поводу сдачи русским Львова: «День позора немецкого политического руководства». В военной среде было немало людей, считавших сближение с СССР ошибкой. Так, генерал-полковник фон Бек в записке от 20 ноября 1939 года указывал, что успех в войне против Польши обесценен выдвижением СССР на запад. Советский Союз, отмечал он, не идет на поводу у Германии, а преследует собственные цели.

Само собой, с прибытием Еременко в Белостоке начался праздник, поляки (уж тут-то угнетенных белорусов практически не было), «одетые в лучшее платье», два дня кряду пели, танцевали и заваливали казаков цветами. К вечеру в город вошла 6-я кавдивизия, 11-я кавдивизия достигла района Крынки-Бялостоцкие, Городок.

Севернее действовала 20-я мотострелковая бригада, переданная в состав 10-й армии, которая 25 сентября в 15 часов приняла у немцев Осовец, 26 сентября, двигаясь по берегу реки Бебжа, вошла в Соколы, а к вечеру 29 сентября достигла Замбрува.

Во втором эшелоне за войсками 6-го кавкорпуса двигались дивизии 5-го стрелкового корпуса, переданного в состав 10-й армии. С рассветом 24 сентября соединения корпуса двинулись на линию Свислочь – Порозово, а передовые отряды в 13 часов 25 сентября заняли Бельск-Подляски и Браньск. На следующий день в районе станции Гайновичи было взято в плен 120 польских солдат и обнаружен склад, в котором хранилось 30 тысяч снарядов, 10 миллионов патронов и 2 орудия. В тот же день в районе Чижева немецкий арьергардный отряд был обстрелян поляками и, потеряв 1 человека убитым и 4 ранеными, вернулся в Цехновец, в расположение советских частей, оказавших немцам медицинскую помощь. 27 сентября передовые отряды 5-го стрелкового корпуса заняли Нур и Чижев, в районе Гайнавки части вновь наткнулись на склад, где советскими трофеями стало около 14 тысяч снарядов, 5 миллионов патронов, 1 танкетка, 2 бронеавтомобиля, 2 автомашины. В тот же день в районе северо-восточнее Костельные в лесу советские солдаты случайно обнаружили брошенное военное снаряжение. Выставив охрану, части начали розыски закопанного вооружения. Ночью к цепи охранения подходил польский отряд в 50 всадников, но отступил в сторону Нур, где напал на отходившие немецкие части. Понеся потери, немцы обратились за поддержкой к советским частям и под прикрытием разведбатальона 13-й стрелковой дивизии отошли на запад. В районе села Модерка этот польский отряд столкнулся с советским разведбатальоном и, понеся потери, был рассеян. Тем временем в лесу было откопано 936 снарядов, 168 тысяч патронов, 2 мотоцикла, 2 бронемашины, 1 танкетка, 4 прицепа, 2 автомашины и другое имущество. Подобные находки делались соединениями 5-го стрелкового корпуса и в последующие дни. В 19 часов 29 сентября соединения корпуса заняли Малкина-Гурна и Косув-Ляцки. В этот момент войска 10-й армии находились на линии Щучин – Кольно – Ломжа – Малкина-Гурна – Косув.

На южном участке Белорусского фронта пришли в движение соединения 4-й армии.

Нацистский флаг со свастикой развевался над Брестской крепостью недолго. 17 сентября генерал Гудериан перенес штаб своего корпуса из Каменца в здание Полесского воеводства в Бресте, а в 13 часов 22 сентября, совершив 120-километровый марш-бросок, к городу подошла танковая бригада Семена Кривошеина. На Кобринском мосту их уже ожидала торжественная встреча с жителями окрестных деревень. «Говорили, что скоро придет Советская власть, – рассказывал местный уроженец П.Д. Гаврилюк, – и все станут равными и свободными, и не будет бедных. Конечно, кто-то верил, а кто-то и сомневался в этом. Утром все встали и побежали встречать Красную Армию. Жители деревни были довольны: кто-то плакал, кто-то смеялся от счастья. Хотелось угостить своих героев-освободителей, и поэтому приносили им хлеб и соль, картошку и яблоки». Митинг организовали местные коммунисты, члены распущенной Сталиным компартии Западной Белоруссии. (Пройдет всего три месяца, и эти же закаленные подпольщики и борцы за народное счастье скажут: «Дурные были польские суды – вместо присуждения длительных тюремных сроков им надо было высылать нас на несколько недель на работу в Советы, мы бы радикально излечились».)

Советские танкисты разместились на постой на восточной окраине, а комбриг на немецкой машине прибыл в штаб Гудериана для координации последующих действий. Военачальники быстро нашли общий язык, так как оба владели французским. Стороны договорились о том, что все захваченные трофеи и польских пленных немцы передадут Красной Армии. Взаимопониманию способствовал и обед в немецком штабе, во время которого Гудериан предложил Кривошеину идею совместного парада германских и советских войск.

После разрешения всех вопросов солнечным днем 22 сентября в 16.00 по московскому времени на улице Люблинской унии состоялся парад победителей. Перед зданием воеводства были установлены импровизированные трибуны, украшенные нацистскими и советскими флагами. Мимо этих трибун, на которых в окружении штабных офицеров стояли рядом генерал Гудериан и комбриг Кривошеин, под звуки оркестра промаршировали сначала немцы, покидающие город, затем советские подразделения. Об этом параде вспоминал житель Бреста Станислав Мирецкий:

«Сначала промаршировали немцы. Военный оркестр играл незнакомый мне марш. Затем в небе появились немецкие самолеты. Красноармейцы шли вслед за немцами. Они совершенно не были на них похожи: шли тише и не печатали шаг коваными сапогами, так как были обуты в брезентовые ботинки. Ремни у них были также брезентовые, а не кожаные, как у немцев. Кони, тянувшие советские орудия, были малорослы и неприглядны, упряжь у них была лишь бы какая… За советской артиллерией ехали гусеничные тракторы, которые тянули орудия более крупного калибра, а за ними двигались танки. Танков было только три… На среднем танке развевался флаг СССР. Около бульвара Т. Костюшко один из танков внезапно затормозил, ударился о бордюр и перевернулся набок. С большим трудом, при помощи лебедок и пожарных машин, танк был поставлен на проезжую часть, и парад продолжился».

Военачальники попрощались и расстались со словами «До встречи в Берлине!» и «До встречи в Москве!». Это прозвучало почти пророчески. Правда, Гудериану в 1941 году доехать до Москвы не хватило самой малости, зато Кривошеин в 1945-м дошел до Берлина, как обещал. В крепости торжественно был спущен нацистский флаг и водружен советский. Сразу после парада немецкие войска ушли за Буг. В Брест из Ивацевичей перебазировался штаб Чуйкова, 4-я армия готовилась к дальнейшему походу в западном направлении, ведь земли между Вислой и Бугом были «сферой интересов» СССР.

В мемуарах, не имея возможности сказать правду и стесняясь этой правды, советские полководцы преподносили передачу городов от немцев к русским (и обратно) как рискованные и дерзкие операции по вытеснению гитлеровцев с «нашей земли». Вот как излагал события генерал-полковник Л.М. Сандалов: «Комдив Чуйков, армия которого выдвигалась к Бресту, приказал командиру авангардной танковой бригады С.М. Кривошеину занять Брест и заставить немецкие войска отойти за Буг. В Бресте состоялась встреча Кривошеина с Гудерианом. В ней принимал участие и сотрудник Наркоминдела. Наши представители потребовали от немецкого командования немедленно отвести все немецкие части за демаркационную линию, а подготовленное для эвакуации из Бреста в Германию военное и гражданское имущество оставить на месте. Это требование было принято, и вооруженного столкновения, которого так страстно желали враги Советского Союза, не произошло».

Как сейчас известно, военного столкновения и не должно было произойти. В июне 1941-го все тот же Гудериан «требований» того же Сандалова, прикрывавшего границу на брестском направлении, нисколько не убоялся.

Маршал М.В. Захаров, бывший тогда помощником начальника Генерального штаба, и вовсе уверял: «Предпринятая Советским Союзом инициатива оказалась неожиданной для Германии… Советскому Союзу с Польшей не переступать линию рек Писса, Нарев, Буг, Висла, Сан». Это утверждение в советской науке стало официальной исторической версией – СССР, оказывается, чуть ли не войной Гитлеру угрожал, лишь бы защитить единокровных братьев: «Быстрые и решительные действия Красной Армии сорвали расчет гитлеровцев захватить Западную Украину и Западную Белоруссию… По решительному требованию Советского правительства фашистский вермахт вынужден был очистить ранее занятую территорию Западной Украины и Западной Белоруссии».

Коммунисты – всегда в белом, «коммунисты – душою чисты».

Вот у Хрущева – ко времени создания мемуаров с него уже сняли все «погоны» и лишили всех званий – передача происходила буднично и по-деловому: «Мы вышли на границу, определенную августовским договором. Некоторые территории, намеченные как наши, уже были заняты немцами, но Гитлер играл с большим размахом и не хотел «по мелочам» создавать с нами конфликты. Напротив, он хотел тогда расположить нас к себе и показать, что он «человек слова». Поэтому немецкие войска были частично отведены, и наши войска вышли на линию границы, обусловленную договором, подписанным Риббентропом и Молотовым».

А в Бресте вооруженное столкновение все же произошло, только не с немцами, а с защищавшими крепость солдатами маршевого батальона 82-го пехотного полка под командованием капитана Радзишевского. Ночью 17 сентября остатки батальона с одним орудием скрытно покинули позиции на Кобринском укреплении и вновь заняли оборону в форте Сикорского (по-русски – форт «Граф Берг»). В течение двух суток немцы занимались очисткой крепости и, считая, что форт пуст, не обращали на него внимания. Но 19 сентября у ворот появился мотоциклетный патруль, предложивший полякам сдаться в связи с бессмысленностью дальнейшего сопротивления. Предложение не было принято. Германские подразделения блокировали форт, установили несколько гаубиц и с утра 20 сентября начали систематический обстрел укреплений. Однако артиллерийский огонь фугасными снарядами среднего калибра не мог причинить гарнизону особых потерь, а пехота противника не атаковала. Форт находился на хорошо просматриваемой и простреливаемой с высоких валов местности, и генерал Гудериан решил передать эту «занозу» русским.

Уже вечером 22 сентября, после короткого артиллерийского налета, в форт попытались ворваться два советских бронеавтомобиля. Первый из них поляки подожгли выстрелом из пушки, второй свалился в ров. Затем в атаку трижды поднималась советская пехота и каждый раз была отбита. «Вокруг форта имелся сухой ров, со стороны противника выложенный камнями на высоту от 8 до 10 метров, – вспоминал один из защитников капрал Ян Самосюк. – Поле обстрела у нас было лучше, чем в Цитадели, так как обзор не заслоняли ни деревья, ни кустарник. В тот вечер Советы три раза ходили в глупую атаку, и если кто из них достигал рва живым, то падал в него и… труп». Следующие два дня комдив Чуйков был слишком занят приемом-передачей города и крепости.

Наконец, 26 сентября советские военачальники подошли к делу серьезно: была применена тяжелая артиллерия и предпринят массированный штурм. Защитники форта в этот день понесли тяжелые потери, но снова удержали позиции. Вечером перед фортом появились парламентеры, выразившие «недоумение» по поводу сопротивления польских солдат, ведь Красная Армия пришла, чтобы помочь полякам, они должны сложить оружие и сдаться. На это Радзишевский ответил, что если русские не являются врагами, то должны оставить в покое польский форт. Однако все ресурсы оборонявшихся были исчерпаны. Ночью капитан собрал защитников, поблагодарил за службу и посоветовал всем, способным передвигаться, пробираться домой (как утверждает польский источник, оставленных в форте раненых обозленные красноармейцы перекололи штыками). Сам Радзишевский с небольшой группой дошел до деревни Мухавец. Здесь, в доме местной жительницы, они переоделись в гражданскую одежду и разошлись в разные стороны. Радзишевский направился в Брест, а затем в Кобрин, где должна была находиться его семья. Он нашел жену и дочь, но вскоре по доносу был арестован, передан в НКВД и снова оказался в Брестской крепости, на этот раз в тюрьме «Бригидки», где сидели польские офицеры.

Уходя из Бреста, немцы передали советскому командованию всех пленных. Их, отделив солдат от офицеров, содержали в городской тюрьме и крепостных казематах, используя на работах по расчистке завалов в Цитадели. После сортировки и проверки большинство рядовых, в первую очередь жителей Западной Белоруссии и Западной Украины, были отпущены по домам. Офицеров, полицейских, жандармов и раненых, отделив медперсонал, в течение октября – ноября под конвоем доставляли на железнодорожную станцию, грузили в вагоны и вывозили на Смоленщину, в Катынский и Старобельский лагеря, где почти все они сгинули. Среди них был и герой обороны Брестской крепости Вацлав Радзишевский.

Долгое время лишь из мемуаров Гудериана можно было узнать о мужественном сопротивлении «храброго и упорного противника», каким показали себя поляки осенью 1939 года, и боях за крепость, «которая стоила нам столько крови». Советской историей эти события были преданы забвению, поскольку «лишь в боях за коммунизм рождается героизм», все остальное – несознательность и шляхетская фанаберия.

Интересные и загадочные дела творились в Кобрине. Историко-документальная хроника района, изданная в 2002 году, утверждает, что после отступления поляков вечером 18 сентября: «Жители города провели беспокойную ночь, ожидали, что фашисты вот-вот ворвутся в их дома. Но утро принесло весть, которая обнадеживала: с востока движется Красная Армия. Несколько дней в Кобрине царило безвластие… По инициативе бывших членов КПЗБ, которые взяли на себя заботу о гражданском населении, стали организовываться отряды самообороны. К ним присоединились узники концлагеря в Березе-Картузской… Так родилась Рабочая гвардия Кобрина, которая положила конец мародерству и панике в городе, организовала охрану важнейших объектов. Несколько раз отряду пришлось отбивать попытки диверсантов (?) взорвать железнодорожный мост через Мухавец». Получается, германец целый день сражался за Кобрин, поляков побил, но город занимать не стал. Натурально любовался видами с другого берега. Только непонятно, из-за чего драка вышла? Немецкие генералы, они, конечно, «фашисты», но своих солдат берегли, зря под пули не подставляли. Московские переговоры о демаркационной линии еще не начались. Что же помешало 2-й мотодивизии захватить Кобрин?

Собственно, ничего. Саперы навели понтонный мост, и утром 19 сентября германские части вошли в город. Два дня они хоронили своих павших (в 1940 году специальная комиссия выкопала гробы и вывезла прах в Фатерлянд), на третий день – поляков. 22 сентября перед взорванным мостом появились танки 32-й бригады. После коротких переговоров немцы оставили Кобрин, и в 14 часов в него вошли советские подразделения.

Причина, по которой эту историю предпочли забыть, состоит в том, что с немецкой педантичностью новая власть первым делом основала в городе комендатуру и объявила набор местных жителей в полицию. Желающих оказалось достаточно, в том числе и «членов КПЗБ». По-видимому, так и «родилась Рабочая гвардия Кобрина».

23 сентября германские войска оставили Видомлю. На прощание немецкие танки обстреляли из пулеметов конный разъезд разведбатальона 8-й стрелковой дивизии: «В результате обстрела было убито 2 и ранено 2 человека и убито 3 лошади… В ответ на это из бронемашин разведбатальона был открыт огонь по германским танкам, ответным огнем был разбит один германский танк и уничтожен экипаж, после чего со стороны германских войск была выпущена красная ракета, обозначающая, что перед нами находятся части Германской армии. При выяснении причин обстрела у германского командования было дано объяснение: «Произошла ошибка, думали, поляки, приносим искреннее сожаление по поводу случившегося».

Уцелевшие польские подразделения отовсюду стекались в район между Припятью и Стырью. Сюда прибыли части батальонов КОР «Клецк», «Людвиково», «Сенкевичи», «Давид-Городок», к ним присоединялись отдельные группы солдат и полицейских. Подполковник Сулик вывел к Морочно полк КОР «Сарны». Большое количество бойцов различных подразделений и призывников скопилось в районе станции Малорита. Железнодорожная колея Ковель – Брест была буквально забита эшелонами с оружием и боеприпасами, цистернами с горючим, вагонами с ранеными. Прибывший в Малориту 22 сентября неизвестно откуда полковник артиллерии Оттокар Бжоза-Бжезина (в переводе на русский это что-то вроде Береза-Березняк) начал из всего этого «богатства» энергично формировать сводную дивизию. Через двое суток у него под командой состояло 5 батальонов пехоты при 18 гаубицах калибра 100 и 75 мм. Импровизированное соединение назвали в честь командира – дивизия «Береза». В Беловежской пуще генерал Збигнев Подгорский организовал кавалерийскую дивизию «Заза», состоявшую из двух бригад.

23 сентября в Камень-Каширском генерал Клебэрг, узнав, что передовые части Украинского фронта заняли Ковель и его группировка может оказаться в окружении, изменил «маршрут»: теперь он решил пробиваться на запад, в направлении Влодавы, а затем к Варшаве. Части КОР, двигаясь через Ровно, Шацк, Влодаву, должны были нагнать группировку «Полесье» в пути.

Войска Чуйкова тем временем очищали занятую территорию от «отрядов и банд», стремившихся просочиться за Буг и в Беловежскую пущу. 24 сентября 143-я стрелковая дивизия и 32-я танковая бригада после короткого боя заняли Малориту, в районе которой было взято в плен около 6000 польских военнослужащих. В их числе оказались решившие уходить на запад моряки Пинской флотилии.

«Я оказался в той части, которая следовала на Брест, – вспоминал Ян Собирай, бывший боцман «Адмирала Шэрпинэка». – Шли мы по восточному берегу озера Тур в направлении ближайшего хутора, со стороны которого внезапно раздались выстрелы. Я был в авангарде и вместе с другими моряками открыл огонь, в результате которого загорелось несколько домов. Внезапно на краю леса показались танки с вывешенными белыми флагами. Это вызвало всплеск радости, послышались возгласы: «Польские танки!» Было приказано прекратить огонь… Со стороны танков к нам направилась группа в несколько сот солдат. Когда они подошли ближе, то радость наша кончилась. Это были советские солдаты, которые окружили нас и приказали сложить оружие… Около 16.00 нас в сопровождении советского конвоя повели в направлении Мокран».

В Мокранах моряков разместили на школьном дворе, обнесенном забором, рассортировали по месту жительства и отделили офицерский состав. Затем снова построили в колонну и повели на север, уже без офицеров, которые были расстреляны там же, в Мокранах, двумя днями позже.

Однако дивизии «Береза» в Малорите уже не было. К 25 сентября она, форсировав Буг, заняла на другом берегу реки Влодаву. Полковник Бжоза, организовав оборону, разместил свой штаб в помещении школы и стал искать связь с генералом Клебэргом.

Соединения 23-го стрелкового корпуса достигли района Антополь, Городец, а 8-я стрелковая дивизия переправилась через Западный Буг у Бреста. С 25 сентября 8-я и 143-я дивизии были переподчинены управлению 23-го стрелкового корпуса, штаб которого разместился в Тересполе, а 52-я стрелковая дивизия в районе Дрогичина вела бой с 78-м польским пехотным полком Казимира Гожковского.

На следующий день 4-й армии был подчинен действовавший севернее 6-й кавалерийский корпус. К 18 часам 26 сентября его соединения вошли в Высоке-Мазовецк, оказавшийся практически полностью сожженным немцами. По свидетельству местных жителей, во время прохождения частей Вермахта через город был убит немецкий солдат. Немцы предложили выдать им виновного, но он так и не был найден. Тогда немцы из пушек зажигательными снарядами ударили по городу. Вспыхнул пожар, тушить который немцы не давали и расстреливали тех, кто пытался это делать. В итоге в городе уцелело всего 10 домов и церковь, а из 5000 жителей осталась всего 1000. К вечеру 27 сентября конники достигли берега реки Западный Буг у Нур, Цехановец, а через сутки вышли в район города Соколув. Тем временем 8-я стрелковая дивизия заняла Бялу-Подляску и Янув-Подляски, 143-я дивизия форсировала Буг у Кодень, а 52-я дивизия вступила в Малориту, где со следующего дня перешла в подчинение 15-го стрелкового корпуса 5-й армии Украинского фронта.

Командир 23-го стрелкового корпуса в полночь 27 сентября издал приказ, согласно которому требовалось выслать советских представителей городов Седльце и Лукув: «Высланные представители должны в корректной форме потребовать от представителей немецкой армии освободить 29.9 города Седльце и Лукув и предупредить, что Красная Армия эти пункты 29.9 займет, если даже они и не будут полностью освобождены частями немецкой армии. Конфликтов с немецкой армией избегать, но требовать увода немецких войск настойчиво и с полным достоинством, как подобает представителям Великой Непобедимой Рабоче-Крестьянской Красной Армии».

В 8 часов 29 сентября передовые отряды войск 23-го стрелкового корпуса заняли линию Соколув-Подляски – Седльце – Лукув. В Седльце вошли разведывательный, танковый и стрелковый батальоны, а в Лукув – стрелковый батальон и артиллерийский дивизион 8-й стрелковой дивизии.

К 18 часам 29 сентября войска Белорусского фронта заняли линию Щучин – Стависки – Ломжа – Замбув – Цехановец – Косув-Ляцки – Соколув-Подляски – Седльце – Лукув – Вохынь и прекратили продвижение, согласно «стоп-приказу» из Москвы – политики все никак не могли поделить Польшу «правильно».

23 сентября возобновили продвижение на запад и войска Украинского фронта. На северном фланге наступали соединения 15-го стрелкового корпуса. После полуночи 24 сентября разведбатальон 45-й стрелковой дивизии вступил в Любомль. Из опросов населения выяснилось, что 20 сентября в городе побывали немцы, разоружившие польский гарнизон. Часть оружия немцы вывезли, а часть раздали населению для создания милиции. 21 сентября немцы покинули город, а на следующий день группа польских войск совершила налет на город, разогнала и разоружила милицию, убив 7 милиционеров, а в 11 часов 23 сентября на перегоне Любомль – Ягодин обстреляла поезд и забрала паровоз. Горючее в городе отсутствовало, а продовольствие было вывезено германскими войсками. В 14.30 25 сентября 36-я танковая бригада, форсировав Западный Буг, достигла Холма и, сконцентрировав силы, атаковала город. После ряда боевых столкновений с польским гарнизоном, часть которого ушла в сторону Красностава, в 14 часов 26 сентября город был занят. Около 8000 польских военнослужащих попали в плен, а трофеями стали 7000 винтовок, 1250 револьверов, 40 пулеметов, 10 орудий, 14 автомашин и 1500 лошадей.

26–27 сентября 36-я танковая бригада оставалась в Холме, ожидая подтягивания стрелковых частей. 28 сентября бригада выступила в направлении Люблина, но, достигнув к полудню Пяски, выяснила, что город занят немецкими войсками. Утром 29 сентября советские делегаты прибыли в Люблин для переговоров об отводе германских войск, которые должны были к вечеру оставить город. Однако выяснилось, что германское командование не собирается отводить войска, ожидая приказов из Берлина. К 29 сентября соединения 15-го стрелкового корпуса вышли на фронт Влодава – Пугачув – Пяски.

Дивизии 8-го стрелкового корпуса сломили слабо организованное сопротивление противника на Западном Буге и 24 сентября после двухчасового боя заняли Гребешув. Дальнейшее продвижение происходило достаточно спокойно – попадались лишь мелкие группы польских войск. 25 сентября был занят Замосць, и после дневки соединения корпуса 26 сентября двинулись на Билгорай и Красностав. 44-я стрелковая дивизия вошла в контакт с 8-й германской пехотной дивизией и заключила с ней соглашение о занятии Красноброда и движении на Рудки. После дневки войска 28 сентября продолжали движение на Красник. В тот же день 8-му стрелковому корпусу были переданы прибывшая в Замосць 38-я танковая бригада и достигшая Комарова 14-я кавдивизия. К 14 часам 29 сентября войска 8-го корпуса вышли на фронт Ольшанка – Кщонов – Тарновка – Закржев.

Начавшийся 22 сентября отвод германских войск на запад был использован отдельными польскими отрядами для прорыва в Венгрию в 20-километровой полосе, разделявшей Вермахт и Красную Армию.

21–23 сентября части 7-го и 8-го армейских корпусов 14-й германской армии столкнулись с группой генерала Доб-Бернацкого. В развернувшихся боях германские части вновь потеснили поляков на восток, а 23 сентября даже обратились к командованию 6-й советской армии с предложением помочь им в разгроме поляков. Однако советское командование не спешило ввязываться в чужие бои. Тем более когда войска Голикова с 25 сентября возобновили продвижение на запад и соединения 2-го кавкорпуса вместе с 24-й танковой бригадой вступили в Жолкев, а к 26 сентября продвинулись до района Рава-Русская, Немиров, Магеров, они так и не встретили никакой крупной польской группировки. 27 сентября корпус продолжал продвижение в направлении Любачув, Рудка и не имел встреч с противником. На следующий день 14-я кавдивизия была направлена на Томашув, Замосць и передана в состав 5-й армии. Остальные войска 2-го кавкорпуса вышли в район Буковина, Добча, Дзикув и выставили дозоры на реке Сан. 24-я танковая бригада 28 сентября достигла Цешанува. Тем временем 38-я танковая бригада прибыла в Сокаль и была передана в состав 5-й армии.

Войска 17-го стрелкового корпуса 25 сентября также выступили к демаркационной линии и достигли района Янов, Добростаны. 27 сентября они вступили в Яворов, а 28 сентября – в Любачув. К вечеру следующего дня дивизии 17-го стрелкового корпуса заняли район Буковина, Добча, Тарногруд и сменили части 2-го кавкорпуса на охране реки Сан. 99-я стрелковая дивизия утром 29 сентября вступила в Перемышль и начала его прием у германского командования.

К 29 сентября войска 6-й армии вышли на среднее течение реки Сан от Билгорая до Перемышля.

В полосе 12-й армии сводные группы 13-го стрелкового корпуса 22 сентября вступили в только что оставленный германскими войсками Стрый, а 24 сентября вошли в Дрогобыч. 23 сентября 23-я танковая бригада в 20 часов вышла к Бориславу, занятому германскими войсками. 24 сентября советские войска начали продвигаться на запад, приняв у немцев Дрогобыч и Борислав. 25-й танковый корпус, находившийся у Комарно, был выведен в резерв Украинского фронта и далее не продвигался.

Дрогобыч, центр нефтедобычи, командующий армией принимал лично. Из мемуара И.В. Тюленева можно вынести впечатление, что он отбил город у Вермахта чуть ли не силой: «Как поведут себя фашисты, встретившись с нами лицом к лицу? – думал я. – Решатся ли они на открытое столкновение, чтобы силой пробиться дальше на восток?..» Встреча с представителем немецкого командования состоялась в Дрогобыче. Подтянутый надменный офицер молча выслушал мое требование об отводе немецких частей за реку Сан. Затем он сказал, что тотчас же свяжется со своим начальством и передаст ему содержание нашего разговора… Фашисты не пошли на открытый военный конфликт. Была установлена временная демаркационная линия, определено точное время отхода немецко-фашистских войск за реку Сан. К слову сказать, отступая, они не удержались, чтобы не отомстить нам – подожгли и взорвали в Дрогобыче нефтеперегонный завод. Немало пришлось потрудиться нашим саперам, чтобы спасти город от огня. ( Несмотря на наше решительное предупреждение, гитлеровцы под всякими предлогами оттягивали окончательный отход за демаркационную линию. Уж очень им хотелось похозяйничать на Западной Украине».

Это почти все, что сумел сочинить генерал армии о своем участии в Освободительном походе. И еще одна странность – ни слова про цветы, похоже, украинцы оказались не столь гостеприимны, как белорусы.

4-й кавалерийский корпус, пройдя через Дрогобыч, 26 сентября достиг района Сутковице, Висковице, Лановице, Вережница, где в 21 час на основании разведывательных данных получил приказ подготовиться к боям с группой под командованием бывшего офицера царской армии, немца по происхождению и польского генерала Владислава Андерса. По решению командира корпуса 32-я кавдивизия продолжала движение на Добромиль, Хырув, а 34-я кавдивизия, 26-я танковая бригада и 18-й танковый полк 32-й кавдивизии остались на месте, ожидая подхода поляков.

В лучшие времена многотысячная кавалерийская группировка Андерса, входившая в состав армии «Краков», насчитывала в своих рядах двенадцать полков Новогрудской, Волынской, Кресовой кавалерийских бригад и Сводную бригаду полковника Закржевского. Однако в период с 18 по 23 сентября при попытке прорваться на юг группа была разгромлена германскими корпусами в сражениях за Томашув-Любельский и Краснобород, в окружении почти целиком сгинули Волынская и Сводная бригады. Остатки своей «конармии» – пять неполных полков – генерал Андерс 24 сентября реорганизовал в две кавалерийские бригады и повел к польско-венгерской границе. По пути к ним присоединился небольшой отряд с раненым генералом Плисовским, руководившим обороной Брестской крепости. Еще через день случилась стычка Новогрудской бригады (25, 26, 27-й уланские полки) с отходившими на запад частями 28-й пехотной дивизии. Львовщина отходила к Советскому Союзу, поэтому, после оживленной перестрелки, немцы, не желая нести бессмысленные потери, предложили разойтись мирно, каждому своей дорогой. Поляки продолжили движение на юг, однако по пересечении железнодорожной линии западнее Судовой Вишни рано утром 27 сентября уперлись в советские заслоны. Уж эти никого ни в какую Венгрию и Румынию пропускать не собирались. Хотя невольно хочется задать вопрос: а почему, собственно? Зачем товарищу Сталину десятки тысяч пленных? Готовить новые палаческие кадры участием в их массовых расстрелах? Пополнять трудовые резервы ГУЛАГа? Просто из принципа: от Советской власти не бегут, ее радостно приветствуют, распевая коммунистические гимны? Или по заведенной привычке предусмотрительно уничтожать всех потенциальных врагов? Как сказал генералу Андерсу один советский майор, «Советский Союз не может допустить возрождения Войска Польского за границей».

«В 6.30 27 сентября 26-й и 27-й уланские полки группы Андерса атаковали 148-й кавполк в Сутковице, однако, встреченные артогнем и контратакой, вновь отошли на опушку леса. В ходе трехчасового боя поляки потеряли 300 человек убитыми, 200 пленными, 4 орудия и 7 пулеметов», – сообщает российский историк. Несколько иную версию событий предлагает участник событий, капитан Станислав Кошутский:

«С рассветом 27 сентября передовой 26-й уланский полк миновал деревню Сутковице. Впереди обширный склон полого спускался к неширокой речке в полутора километрах от нас. Южнее ее хорошо были видны массы большевистской кавалерии, двигавшиеся в нашем направлении. По дорогам пылили танки и грузовики. На первый взгляд было их около 4 кавалерийских полков и 40 танков. Передовые отряды большевиков достигли реки и прекратили подъем. Майор Станислав Хейниц, не прекращая марша, развернул 26-й уланский полк в колонну эскадронов. Большевики у реки начали спешиваться и устанавливать пулеметы и малокалиберные орудия… В этот момент из тыла прибыл ротмистр Кушинский из штаба генерала Андерса, рядом с ним скакал улан с белым платком на пике. По пути ротмистр кричал: «Приказ генерала! Не открывать огня! Остановить движение!» Выяснилось, что генерал Андерс послал ротмистра Кушинского войти в контакт с большевиками и сообщить им, что мы не желаем с ними драться, а хотим только спокойно проследовать на юг…

Однако Кушинскому не дали поговорить с каким-нибудь высшим командиром. Сразу после его возвращения несколько пулеметов открыли огонь по стоявшему на склоне 26-му уланскому полку. Через минуту между эскадронами начали рваться 20-мм или 30-мм гранаты (?). Огонь пулеметов был неприцельный, но разрывами гранат ранило несколько коней. Майор Хейниц дал команду возвращаться. Эскадроны выполнили поворот кругом и шагом двинулись обратно в деревню. Огонь большевистских пулеметов усилился, стал прицельным, одновременно начали рваться новые серии гранат. Майор дал команду: «Рысью». Когда новые разрывы начали поражать улан, они быстро перешли в галоп, а затем в карьер. Строй смешался, и уже в панике бешено скачущая масса коней влетела в деревню, где как раз спешивался 27-й уланский полк, а 9-й артиллерийский дивизион занимал огневые позиции. Одно противотанковое орудие стояло у дороги на выезде из деревни. Его расчет спал, когда на дороге, вслед за галопирующим в панике 26-м уланским полком, показались 6 большевистских танков. С ротмистром Туским мы разбудили расчет, который начал стрелять и подбил два танка неприятеля. Оставшиеся повернули назад…

26-й уланский полк спешился и занял позиции на окраине леса в 1 км за деревней. Закрепившийся в деревне 27-й полк отбил атаку большевиков с правого фланга, уничтожив 2 или 3 танка. В этот момент другая новая конница численностью около двух эскадронов обошла левое крыло. Ввиду наметившейся угрозы отсечения 27-го и следовавшего за ним 25-го уланского полка от остальных сил бригады, генерал приказал обоим полкам отступить к лесу и присоединиться к 26-му полку. Полки отошли в тыл в величайшем порядке. Рядом 9-й артдивизион демонстрировал пример фантастического мужества, следуя шагом под фланговым огнем большевистских танков. Дивизион не имел уже ни одного снаряда! Кони и наездники бригады смертельно устали. Некоторые кони падали под седлом. Большевики сразу организовали наступление на лес. С фронта они атаковали медленно и вяло. Зато две их кавалерийские группы начали обходить боевые порядки бригады с двух сторон. В связи с угрозой полного окружения генерал приказал 25-му, 27-му полкам и 9-му артдивизиону уничтожить орудия и оторваться от противника, назначив местом встречи лес в районе Райтеровице. 26-й уланский полк должен был прикрывать ретираду и отступить последним. Вместе с ним отходил генерал Андерс со своим штабом.

Это был конец Новогрудской кавалерийской бригады. Связь с 25-м и 27-м полками была полностью потеряна. Группа генерала Андерса с остатками 26-го полка численностью в 200–250 человек продиралась через лесные чащи, преследуемая большевиками, натыкаясь по пути на все новые их отряды. Добравшись до сторожки Зеленый Гай, группа растаяла до 60–100 верховых».

Никто больше к месту сбора не вышел. Генерал распустил отряд и сформировал несколько мелких групп из добровольцев, решивших достичь заветной венгерской земли. В середине дня 28 сентября 32-я кавдивизия после небольшого боя пленила остатки 25-го уланского полка. Здесь, кстати, вторая и последняя половина воспоминаний генерала армии Тюленева: «Ослепленный ненавистью к Советскому Союзу, Андерс пытался задержать продвижение наших войск (?), но, получив сокрушительный удар, бросил своих солдат (??), решив бежать в Венгрию». Что такое элементарное уважение к противнику, наши военачальники с ампутированной честью решительно не понимали.

С вечера 28 сентября войска 4-го кавалерийского корпуса приступили к охране границы от Перемышля до Мшанец.

Действовавший южнее 5-й кавкорпус 24–25 сентября наряду с продвижением на запад начал прочесывание предгорий Карпат. В 17 часов 26 сентября 16-я кавдивизия заняла Турку, а 9-й кавполк прибыл на станцию Бескид, занятую, как оказалось, 23 сентября венгерскими войсками. Попытка контакта с венграми вызвала с их стороны обстрел из ручного оружия. Ответный артиллерийский огонь советских бронемашин привел к прекращению стрельбы и отходу венгерских солдат в железнодорожный туннель на границе. По сведениям местных жителей, туннель был минирован; ситуация на этом участке границы с Венгрией была нормализована после переговоров. 27 сентября 4-й кавалерийский корпус и 26-я танковая бригада вели бои с поляками у Журавинец. 28 сентября 5-й кавкорпус вышел к верховьям реки Сан и на границу с Венгрией. В тот же день в районе Свидника был взят в плен генерал Плисовский, а 30 сентября попал в плен и тяжело раненный генерал Андерс. Прорваться через границу удалось лишь группе из шести человек под командованием полковника Людвига Швейзера, командира 26-го уланского полка.

К исходу 29 сентября войска Украинского фронта находились на линии Пугачув – Кржемень – Билгорай – Перемышль – верховья реки Сан. Следовало прочесать занятую территорию и ликвидировать отдельные отряды и группы польских войск, которые в основном стремились прорваться в Венгрию или Румынию.

В общей сложности в Румынию и Венгрию перешли почти 70 000 поляков. В Литву и Латвию прорвалось около 16 000 человек. До Сирии и Франции в 1939–1940 годах добралось примерно 38 000 солдат и офицеров – все, что удалось спасти от миллионного Войска Польского.

28 сентября, после двадцатидневной борьбы, исчерпав все средства к обороне, пала Варшава. Акт о почетной капитуляции 90-тысячного гарнизона подписали генерал Бласковиц и генерал Кутшеба.

Между тем советско-германская дружба крепла день ото дня. Вечером 27 сентября в Москву «для обсуждения с правительством СССР вопросов, связанных с событиями в Польше», прибыл господин фон Риббентроп. За два дня до этого Сталин и Молотов сообщили германскому послу, что у них возникли дополнительные предложения по урегулированию польского вопроса. Советское правительство предложило, как выразился Шуленбург, «добавить к немецкой порции» все Люблинское воеводство и часть Варшавского воеводства к западу от реки Буг, то есть провести границу по «линии Керзона». В обмен Кремль попросил себе Литву. Сталину не терпелось «немедленно взяться за решение проблемы прибалтийских государств».

После трех раундов переговоров и консультаций с Берлином была согласована «граница между обоюдными государственными интересами на территории бывшего Польского государства», которая закреплялась в подписанном 28 сентября «Договоре о дружбе и границе между СССР и Германией». Гитлер согласился на все сталинские требования. Правда, вначале немцы выразили желание получить польские нефтеносные районы Борислав и Дрогобыч, но Сталин решительно им в этой малости отказал – эти территории уже обещаны украинцам. Но ничего страшного, если вам нужна нефть, мы вам ее продадим. И еще дадим кусочек Литвы. Новая граница признавалась окончательной, отвергалось вмешательство третьих держав в это решение, стороны должны были заняться государственным переустройством присоединенных территорий с целью обеспечить населявшим их народам «мирное существование, соответствующее их национальным особенностям», и рассматривали это переустройство как «надежный фундамент для дальнейшего развития дружественных отношений между своими народами».

«На полях сражений в Польше возникло германо-русское военное братство, – писала по случаю «Фёлькишер Беобахтер». – Однако значение русско-германского пакта заключается не только в ликвидации и перераспределении польского наследства, но и в создании между великими державами прочного сотрудничества в значительно более широких размерах, что должно привести обе страны к разрешению всех интересующих их вопросов… Германия и Советская Россия не разрешают больше чужим народам высказываться по вопросам восточного пространства».

Кроме договора, были подписаны конфиденциальный протокол о беспрепятственном переселении лиц германского происхождения, проживающих в сфере советских интересов, в Германию, а украинцев и белорусов, проживающих в сфере германских интересов, в СССР, и два секретных дополнительных протокола. В первом стороны брали на себя обязательства не допускать «никакой польской агитации» и сотрудничать в деле ее пресечения. Второй протокол подтверждал право Советского Союза принять «специальные меры на Литовской территории для защиты своих интересов».

В результате «окончательно» состоявшегося раздела СССР получил территорию в 196 тысяч квадратных километров, что составляло 51,5 % от ушедшей в небытие Речи Посполитой, с населением около 13 миллионов человек, из которых, как озвучил Молотов, «украинцев – более 7 миллионов, белорусов – более 3 миллионов, поляков – свыше миллиона, евреев – свыше миллиона». Правда, сегодня выясняется, что украинцев было меньше не то на один миллион, не то на два, а поляки составляли не менее трети от общей численности (конкретно в Западной Белоруссии – 34,5 % от 3,6 миллиона жителей; белорусы – 54,4 %, евреи – 8,8 %). Польские историки, ссылаясь на довоенные переписи населения, дают цифру 5–6 миллионов поляков в «Крэсах Всходних».

Статистика – такая же интересная наука, как история. Всяк пишет ее по-своему. Переписи 1921 и 1931 годов можно назвать заказными, имевшими, среди прочих, задачу искусственно завысить поголовье польского населения. Во-первых, национальность отождествлялась с вероисповеданием, соответственно, католики в основной своей массе становились поляками. Во-вторых, чтобы как-то «разбавить» процент белорусов и украинцев, изобретались некие малые народности вроде «русинов» на Украине или «местных» на Полесье. Представителей последней «нации», на вопрос корреспондента: «Кто вы, хлопцы, будете?» – ответивших: «Сами мы тутэйшые, и мова наша тутэйшая», – оказалось более 700 тысяч человек. Польские демографы считали «местных» недооформившимися поляками, советские – ополяченными белорусами. (В освобожденном Пинске редактор «Полесской правды», выпускница Коммунистического института журналистов М.М. Ваганова разорила семь частных типографий, чтобы в кратчайший срок организовать одну советскую, и 26 сентября выдала тираж первого номера на белорусском языке. Но, к немалому удивлению газетчиков, большинство собравшегося по торжественному случаю населения не смогло ознакомиться ни с программной речью товарища Молотова, ни с приказами военного командования, ни с заметками «наших корреспондентов», поскольку не знало белорусского языка.) В-третьих, «цыпленок тоже хочет жить»: при Пилсудском выгоднее быть поляком, при Сталине – назваться белорусом или украинцем. Лишь последователи «моисеевой веры» всегда и для всех властей оставались евреями, потому никакой с ними путаницы.

Немцам, понятное дело, достались остальные территории с населением около 22 миллионов человек.

Новую удачную сделку в Кремле отметили традиционным банкетом с обильными возлияниями и взаимными клятвами в верности.

29 сентября было опубликовано совместное заявление двух подружившихся режимов: «После того как Германское правительство и Правительство СССР подписанным сегодня договором окончательно урегулировали вопросы, возникшие с распадом Польского государства, и тем самым создали прочный фундамент для длительного мира в Восточной Европе, они в обоюдном согласии выражают мнение, что ликвидация настоящей войны между Германией, с одной стороны, и Англией и Францией, с другой стороны, отвечала бы интересам всех народов». В общем, Польши больше нет, и воевать не за что, давайте мириться. А кто не хочет – тот и «несет ответственность за продолжение войны».

Советско-германская договоренность была доведена до войск, действовавших в Польше, уже через три часа после подписания. Штабы Белорусского и Украинского фронтов получили распоряжение № 625 об остановке войск на достигнутых рубежах не позднее 18 часов 29 сентября. В приказе командования Белорусского фронта от 30 сентября давалось примерное описание границы и указывалось, что приблизительно с 5 октября намечается отход советских войск на запад. А пока командарм 2 ранга Ковалев ставил задачу «теперь же начать отвод всех обозов, транспортов и машин к востоку от границы, без ущерба для нормального питания войск», приступить к эвакуации с оставляемых территорий военного, и только военного, имущества, боеприпасов, горючего, трофеев, военнопленных, а также наметить маршруты отхода частей и организовать надежную связь с ними. Аналогичные указания были отданы Военным советом Украинского фронта.

2 октября Ворошилов и остальные знакомые нам лица обсудили детали предстоящего маневра и подписали протокол, во всем аналогичный договоренности от 21 сентября, за исключением пункта о взаимопомощи в деле уничтожения «польских банд». Красная Армия должна была начать движение вспять с утра 5 октября и выйти на линию государственной границы не позднее 11 октября. В 20 часов директива наркома обороны ушла в войска.

Теперь расстроились советские военачальники. Поздним вечером командующий Белорусским фронтом отправил в Москву телеграмму: «Установленная граница по р. Буг у г. Брест-Литовска крайне невыгодна для нас по следующим причинам: город Брест границей делится на две части – западный обвод фортов достается немцам; при близости границы невозможно использовать полностью богатейший казарменный фонд в г. Бресте; железнодорожный узел и сам город будут находиться в сфере пулеметного огня; переправы на р. Буг не будут прикрыты необходимой территорией. Замечательный аэродром у Милашевичи достанется немцам. Командующий фронтом просит пересмотреть границу в районе Брест-Литовска», оставив за СССР часть территории на западном берегу реки. На следующий день пришел ответ, что «граница у Бреста установлена соглашением и менять ее невозможно». Все осталось, как есть. В дальнейшем «богатейший казарменный фонд», несмотря на близость границы и «сферу пулеметного огня», будет использован в максимально возможной степени, что в конечном итоге привело к еще одной обороне Брестской крепости.

До 5 октября советские войска занимались эвакуацией военной добычи с территории, расположенной западнее установленной линии. Только войска 5-й армии вывезли за реку Западный Буг 64 паровоза, 70 пассажирских, 1130 крытых вагонов, 534 платформы, 609 углярок, 104 цистерны и различных грузов общим объемом 2174 вагона. В полосе Белорусского фронта в СССР было вывезено 205 паровозов и 3942 отнюдь не пустых вагона.

Не всем повезло собирать цветы и трофеи. Некоторым советским частям довелось драться всерьез. Так, на Полесье чуть не полностью была разгромлена 52-я стрелковая дивизия полковника Руссиянова. Переданная в состав Украинского фронта, она следовала от Кобрина на Влодаву, имея задачу не допустить прорыва отступающих польских войск через Западный Буг. 27 сентября 411-й танковый батальон и 52-й противотанковый дивизион заняли городишко Шацк, взяв в плен 429 польских военнослужащих, но упустив ускользнувший буквально из-под носа штаб генерала Клебэрга. Зато советские подразделения ненароком преградили пути отхода на запад пограничникам генерала Рюкеманна, группа которого в этот день миновала Ратно, попутно «четко и энергично» ликвидировав «банду», установившую в городе Советскую власть и открывшую по польской колонне огонь из пулеметов. Затем поступили сведения, что впереди находятся регулярные части РККА. Предстояло прорываться. Дело облегчалось тем, что красные командиры традиционно слабо представляли себе обстановку. Главную роль в задуманной операции должен был сыграть полк КОР «Сарны».

Утром 28 сентября в Шацк явился гражданин, сообщивший «освободителям», что в лесу юго-восточнее города эскадрон поляков хочет сдаться в плен. Не проверив информацию, 411-й танковый батальон без разведки двинулся колонной в дефиле озер Люцемер и Круглое, где с хорошо укрытых позиций был обстрелян противотанковой артиллерией противника и, потеряв 8 танков и 7 человек убитыми, стал отходить. К полудню полк «Сарны» занял Шацк, открыв тем самым путь на запад и захватив штабные документы, в том числе приказ комдива, именовавший группу Рюкеманна «бандой польских офицеров».

На перешейке между Бугом и озером Пулемецкое бригада КОР «Полесье» и батальон «Клецк» организовали правильную войну с 58-м стрелковым полком и разведывательным батальоном 52-й дивизии. В результате в бою получил ранение полковник Руссиянов, а призванные по мобилизации красноармейцы стали разбегаться. Поляки захватили один танк, пять грузовиков, два орудия. В ходе сражений, продолжавшихся всю ночь, 112-му стрелковому полку удалось окружить у деревни Мельники часть бригады «Полесье» силой до полутора батальонов и принудить ее к сдаче. В то же время 411-й танковый батальон, попытавшийся выйти полякам в тыл и отбить Шацк, вновь попал в артиллерийскую засаду, среди прочих был убит командир батальона капитан Насенюк. Подразделения дивизии зачастую не имели связи друг с другом, практически никак не управлялись. Лишь к 9 утра 29 сентября командованию удалось навести порядок в частях. Все это привело к затягиванию боев и высоким потерям: 81 человек был убит и 184 ранены, подбито пять танков Т-26, два Т-38, три трактора и три противотанковых орудия. Было взято в плен 1100 польских военнослужащих, на поле боя противник оставил 524 трупа, советскими трофеями стали 500 винтовок, 34 пулемета, 60 тысяч патронов. Взятых в плен офицеров и подофицеров погранстражи – 200 человек – расстреляли в лесу.

Польская группа, оставив Шацк, к 30 сентября переправилась через Западный Буг. Численность ее уменьшилась до 3000 человек, остатки бригады КОР «Полесье» были преобразованы в батальон. В качестве следующей цели генерал Рюкеманн поставил достичь лесов южнее Парчева и соединиться там с группой Клебэрга.

Но у Вытычно части КОР снова вынуждены были дать бой, на этот раз 253-му полку 45-й стрелковой дивизии и 16-му полку 87-й стрелковой дивизии, высланным на помощь Руссиянову.

…

Казалось бы, зачем советскому командованию нужно было устраивать эту облаву и напрасно лить солдатскую кровь? Ведь дело происходило 1 октября в 30 километрах западнее Буга, то есть фактически в германской зоне оккупации. Но «красные» все равно побили «белых», из принципа. (Для сравнения: генерал Гальдер, передавая войскам сведения о начертании демаркационной линии, отмечал: «Фюрер хочет, чтобы впереди этой линии не погиб ни один солдат».) Потери 253-го стрелкового полка составили 31 человек убитыми, 101 ранеными, был выведен из строя один танк Т-37. Потери противника: убито 380, пленено около 1000 человек, захвачено 400 винтовок, 8 пулеметов, 4 орудия.

Остатки группы Рюкеманна отступили в леса на юг от Вытычно. С точки зрения генерала, положение стало безнадежным. Моральный дух его войска, преодолевшего за две недели 420 километров, заметно упал. Даже подполковник Сулик, командовавший наиболее боеспособным подразделением, докладывал что бойцы утомлены, боеприпасы на исходе, подразделения тают. В этих условиях Рюкеманн отдал приказ о роспуске группы, солдаты должны были уничтожить или закопать оружие, а затем разойтись в разных направлениях. Некоторые решили, что прощаться с оружием еще рано, и присоединились к группе генерала Клебэрга.

Сам Рюкеманн с группой офицеров 7 октября пробрался в Варшаву, где пытался участвовать в подпольной работе. Однако он скоро понял, что такое занятие ему не по душе, и принял решение уехать во Францию и вступить в Войско Польское. В начале ноября генерал в компании с пятью офицерами выехал из Варшавы. Они счастливо миновали советско-германскую границу и через Белосток и Гродно пробрались в Литву, затем Латвию. Из Риги Рюкеманн самолетом вылетел в Стокгольм. Однако у премьера Сикорского работы для генерала не нашлось, и в Париж его не пригласили. В конце концов он перебрался в Великобританию, но никакого дела ему так и не доверили.

Отдельная оперативная группа «Полесье» в конце сентября оставалась последним крупным соединением польской армии. 28 сентября в районе Влодавы произошло объединение групп генерала Клебэрга, генерала Подгорского и полковника Бжоза. В тот же день они провели реорганизацию своей «армии», отдельные отряды и группы были влиты в полки и бригады, дивизия «Кобрин» переименована в 60-ю пехотную, дивизия «Береза» – в 50-ю. Таким образом, в состав оперативной группы «Полесье» вошли 50-я и 60-я пехотные дивизии (28 батальонов), кавалерийская дивизия «Заза», Подлясская кавалерийская бригада, три дивизиона артиллерии, рота противотанковых орудий – общей численностью около 18 000 человек.

После падения Варшавы генерала Клебэрг принял решение попытаться захватить армейские склады в Демблине, переправиться на западный берег Вислы, уйти в Карпаты и начать партизанские действия против немцев. Ближайшей точкой на проложенном маршруте была деревня Яблонь.

Утром 29 сентября головное подразделение 60-й пехотной дивизии обнаружило в деревне Пухова Гура, в 2 километрах от Яблони, разведывательный батальон 143-й стрелковой дивизии. Внезапной атакой с ходу отряд моряков выбил красноармейцев из деревни. Вслед за этим подошедший 182-й пехотный полк пошел на штурм Яблони. Советский разведбат перешел и запросил подмоги. Ему на помощь были высланы стрелковая рота, взвод противотанкового дивизиона и авиационная эскадрилья. Тем не менее к 16 часам поляки заняли Яблонь. Согласно воспоминаниям полковника Эплера, в ходе столкновения был захвачен один танк, с которого поляки демонтировали пулемет, 4–5 станковых пулеметов, несколько десятков винтовок, взят в плен один красный командир и полсотни рядовых. Причем красноармейцев по их же просьбе влили в подразделения, и они «были с нами до конца, являясь верными и преданными товарищами».

Около 18 часов, подтянув еще два батальона 637-го стрелкового полка и дивизион 287-го артполка, затем стрелковый батальон и артдивизион из состава 635-го стрелкового полка, на помощь были двинуты 1-й батальон и 1-й дивизион 287-го артполка, советские части атаковали засевшего в Яблони противника, но польская кавалерийская бригада под командованием генерала Кмициц-Скшиньского контратакой отбросила их на исходные позиции. В 22 часа состоялся повторный штурм с применением танков, и к ночи красные полки взяли деревню.

60-я дивизия отступила и оторвалась от противника, чтобы по приказу Клебэрга стать заслоном в районе Милянова, прикрывая с севера узел дорог в Парчеве, через который проходили главные силы ОГ «Полесье».

Утром 30 сентября в наступление на Парчев перешел 487-й стрелковый полк 143-й дивизии. Он прошел беспрепятственно через Милянов, однако южнее, на опушке леса, был встречен плотным ружейно-пулеметным огнем. Поскольку командир полка в ходе наступления потерял связь с артдивизионом, то не смог поддержать свои батальоны. Исход боя в пользу поляков решили огневой налет гаубиц, выход роты станковых пулеметов во фланг противника и штыковой удар. Красноармейцы бежали с поля боя. Согласно польским источникам, «здесь был уничтожен целый советский отряд. Почти сотня трупов осталась на поле боя, а в плен было взято почти 60 человек. Захвачено 11 станковых и 7 ручных пулеметов, одно противотанковое орудие, боеприпасы». По советским данным, потери составили 36 человек убитыми, 41 ранеными, 9 попали в плен, 3 танка, 3 автомашины, 4 пулемета и 1 орудие. Было пленено 189 польских военнослужащих, на поле боя насчитали 20 трупов противника, а трофеями стали 14 винтовок, 4 лошади и 1 походная кухня. В довершение всех неприятностей у деревни Бояснув немецкие бронемашины обстреляли саперный батальон 143-й стрелковой дивизии. Затем немцы выбросили опознавательный флаг, извинились и сказали, что русским теперь здесь делать нечего.

В ночь на 1 октября Чуйков отдал по армии приказ прекратить шевеление и перейти к обороне на достигнутых рубежах. Польские части отошли на юго-запад.

Южнее командование 140-й дивизии 36-го стрелкового корпуса, вошедшего в состав 5-й армии, в районе юго-восточнее Янува вело переговоры о сдаче Красной Армии с группой полковника Тадеуша Зеленевского, командира 33-й резервной дивизии. Она вела бои с немцами, когда в ночь на 30 сентября в тыл ей вышли советские части. В 22 часа при переходе от Кржеменя 1-й батальон 445-го стрелкового полка был обстрелян ружейно-пулеметным огнем. Развернувшись, батальон вступил в бой, продолжавшийся до часа ночи. За это время было отбито три атаки противника, но подход 3-го батальона 637-го стрелкового полка и танкового батальона решил исход боя в пользу советских войск, которые потеряли 3 человека убитыми и 5 ранеными. В ходе боя огонь танковых пушек перемежался призывами громкоговорителей к сдаче. Около 17 часов 1 октября, ввиду безнадежности положения, полковник решил прекратить сопротивление. В плен попало свыше 12 000 польских военнослужащих, сдавших 12 229 винтовок, 728 пулеметов, 64 орудия, 5,6 миллиона патронов и большие запасы военного имущества. Часть офицеров сумела уйти в Венгрию. Полковник Зеленевский бежал из плена и уже в конце 1939 года занимался формированием 3-й пехотной дивизии во Франции.

Оторвавшись от советских войск, группа генерала Клебэрга 2 октября около Коцка столкнулась с частями 13-й моторизованной дивизии генерал-лейтенанта Пауля Отто и с ходу их атаковала. 50-я пехотная дивизия «Береза» и кавалеристы генерала Подгорского в ходе сражения уничтожили три вражеских танка и взяли 200 человек пленными. Сопротивление немцев было сломлено, и генерал Клебэрг стал развивать наступление в направлении Адамова. 3 октября весь день продолжались кровопролитные бои. Обе стороны несли большие потери. Немецкая дивизия оказалась в очень тяжелом положении, но и поляки не могли добиться решающего успеха. 4 октября польские части прекратили атаки и перешли к обороне. Генерал Клебэрг намеревался перегруппировать свои силы и попытаться снова атаковать врага. Но немцы опередили его.

В районе Адамова и Воля Гуловска разгорелись ожесточенные бои. Противнику удалось глубоко вклиниться в расположение 50-й пехотной дивизии. У поляков кончались боеприпасы. Вскоре ситуация стала угрожающей – с северо-запада к Коцку приближалась 29-я моторизованная дивизия.

5 октября Клебэрг ввел в сражение находившуюся в резерве 60-ю пехотную дивизию. Он планировал разбить сначала 13-ю мотодивизию, а затем бросить все силы против 29-й дивизии. Свежие части опрокинули противника: 184-й пехотный полк выбил немцев из Воли Гуловской, а 182-й пехотный полк занял Геленов. Поляки взяли много трофеев и около сотни пленных. 13-я моторизованная дивизия находилась на грани разгрома, и спасло ее только то, что у поляков практически не осталось боеприпасов. Против 29-й мотодивизии сражаться было нечем. В 20.00 на совещании командиров частей в Городище было принято решение прекратить сопротивление. Последний приказ Клебэрга начинался словами: «Варшава пала, прежде чем мы дошли…»

Утром 6 октября войска отдельной оперативной группы «Полесье» стали сдаваться в плен. В этот день германское военное командование опубликовало последнюю сводку о боевых действиях в Польше. Генерал Клебэрг умер в плену 5 апреля 1941 года.

С 5 по 12 октября 1939 года советские войска отходили на линию новой границы. Точно по графику оставил Сувалкский выступ 16-й стрелковый корпус, передав немцам 6 октября город Сувалки. Эвакуировалась за Буг 10-я армия, оставив Косув и Малина Гурну.

Армия Чуйкова 6 октября передала немцам Седльце и Лукув, 10 октября – Бяла-Подляску. Командир 6-го кавалерийского корпуса раздал цветы обратно и сдал немцам город Сокулув: «Пришлось вести дипломатические переговоры с представителями немецко-фашистского командования, – не скрывал отвращения «дипломат» Еременко. – Я еще не знал тогда, что менее чем через два года мне придется вести с ними разговор на другом языке, но уже тогда мне стало ясно, сколько в них спеси и наглости. Считая, что уход за Буг мы должны начать немедленно и что разговаривать о сроках нашего отхода нечего, генерал заносчиво потребовал, чтобы немецкому командованию было прежде всего разрешено открыть свою базу снабжения на ст. Сокулув. Сохраняя спокойствие, я сказал ему: «Вы забываете, господин генерал, что говорите не с представителем панской Польши, а с советским генералом»… Немецкие представители стали сговорчивее, и мы договорились, что за Буг наши войска отойдут в течение четырех суток…» Через два года товарищ Сталин полководцу Еременко приклеит кличку «брехун». С чего бы?

В полосе 5-й армии части 4-й пехотной дивизии заняли Влодаву, а 27-я пехотная дивизия 9 октября вступила в Хелм. Причем, пока в городе отсутствовала всякая власть, польское население отвело душу и сильно побило Рабочую гвардию Хелма.

К вечеру 12 октября Красная Армия отошла за демаркационную линию на всем ее протяжении. 16 октября границу приняли под охрану войска НКВД. Освободительный поход закончился. Политическим руководством он был воспринят как убедительное подтверждение боевой мощи Красной Армии – управились не хуже немцев, звонивших о своем «блицкриге». Население преисполнилось уверенности, что вооруженные силы Советской страны – самые сильные в мире. После блистательной победы над практически не оказавшим сопротивления противником никому не хотелось поднимать «провокационные» вопросы о слабой подготовке личного состава, безобразном состоянии связи и матчасти, отсутствии взаимодействия родов войск и полном развале в вопросах тылового и технического обеспечения. Так, согласно оперативному донесению начальника штаба 32-й танковой бригады майора Болотова, бригада, совершив 350-километровый марш-парад на запад (большей частью по главному шоссе Белоруссии), в боевых столкновениях безвозвратно потеряла один танк Т-26, а 69 машин, больше трети состава, бросила на дороге «из-за технических дефектов». Всего бронетанковые войска двух фронтов разбросали по дорогам почти полтысячи неисправных танков. Лишь потеряв в «зимней войне» более 300 тысяч человек убитыми и ранеными, Сталин задумался о несовершенстве созданной им военной машины. «Нам страшно повредила Польская кампания, – заявил он на закрытом совещании с высшими военачальниками. – Она избаловала нас. Писались целые статьи и говорились речи, что наша Красная Армия непобедима, что у нее все есть, нет никаких нехваток, что наша армия непобедимая… Наша армия не сразу поняла, что война в Польше – это была военная прогулка, а не война».

Но пока гораздо интереснее было считать трофеи.

Советские войска, по официальным данным, озвученным В.М. Молотовым, захватили свыше 900 орудий, более 10 000 пулеметов, свыше 300 тысяч винтовок, более 150 миллионов патронов, около 1 миллиона снарядов и до 300 самолетов. С 17 сентября по 2 октября ими было убито 3500 «бандитов», взято в плен 452 тысячи человек, в том числе почти 19 тысяч польских офицеров: 394 тысячи разоружили войска Украинского фронта и 60 тысяч – Белорусского.

Вячеслав Михайлович первым назвал и «общее количество жертв, понесенных Красной Армией: убитых – 737, раненых – 1862, то есть в целом – 2599 человек». На сегодняшний день официальными цифрами считаются 1475 командиров и красноармейцев погибшими, умершими от ран, пропавшими без вести и 2002 ранеными, то есть «в целом» – уже 3477 человек. Некоторые польские авторы считают эти данные заниженными как минимум вдвое и говорят о 2500–3000 убитых, а вместе с ранеными советские потери оценивают в 8000–10 000 человек.

Большая часть оказавшихся в советском плену польских военнослужащих была сразу же отпущена по домам. В лагерях НКВД оказалось 125 400 человек. Из них в 1939–1941 годах 43 054 человека передали Германии, немцы передали СССР 13 575 человек. Когда выяснилось, что пленных польских офицеров в подавляющем большинстве невозможно использовать в интересах Страны Советов, их – более 22 000 человек – расстреляли весной 1940 года.

На заседании сессии Верховного Совета, подводя итоги Польской кампании, Молотов всласть поиздевался над кичливостью и банкротством «уродливого детища Версальского договора», развалившегося в результате совместных ударов «сперва германской, а затем – Красной Армии». А также над гарантиями незадачливых польских союзников. Вспомнив о наболевшем, Председатель Совнаркома разъяснил народным избранникам, что с недавних пор «старые формулы устарели» и понятие «агрессор» наполнилось новым смыслом. Агрессорами теперь являются не Германия, оккупировавшая Польшу и всеми фибрами стремящаяся к окончанию войны, и уж никак не Советский Союз, соблюдающий строгий нейтралитет и «политически поддерживающий» стремление Рейха к миру, а поднявшие флаг борьбы с гитлеризмом Англия и Франция. Борьбы бессмысленной и ненужной рабочему классу. Во-первых, Польша все равно уже поделена, о ее восстановлении «не может быть и речи», и, кроме нас с Германией, это никого не касается. Во-вторых, «идеологию гитлеризма, как и всякую другую идеологическую систему, можно признавать или отрицать», но ставить целью уничтожение гитлеризма – преступно (в этот период большевики и нацисты, действовавшие в унисон, тщательно согласовывали друг с другом каждую формулировку и даже лексикон использовали одинаковый; в данном случае Вячеслав Михайлович развил тезис Риббентропа: «Бессмысленной угрозе английских поджигателей войны – «уничтожить гитлеризм», – что означает не что иное, как уничтожение германского народа, – с таким же успехом может быть противопоставлен такой германский лозунг, как, например, «уничтожение английской демократии». Впрочем, Риббентропа ли? Не единожды имперский министр тексты своих речей и заявлений давал на редактуру Сталину!). Поэтому советские отношения с Германским государством строятся «на базе дружественных отношений», назло поджигателям войны. После таких речей главы правительства даже лагерная охрана на Колыме прекратила в качестве ругательства употреблять слово «фашист», а из библиотек начали изымать антифашистскую литературу.

«Польское государство, правители которого всегда проявляли так много заносчивости и бахвальства, при первом же серьезном военном столкновении разлетелось, как старая сгнившая телега… Стремительным натиском части Красной Армии разгромили польские войска, выполнив в короткие сроки свой долг перед Родиной… Договор о дружбе и границе между СССР и Германией как нельзя лучше отвечает интересам народов двух крупнейших государств Европы… Европейская война, в которой Англия и Франция выступают как ее усердные зачинщики и продолжатели, еще не разгорелась в бушующее пожарище, но англо-французские агрессоры, не проявляя воли к миру, все делают для усиления войны, для распространения ее на другие страны…» – вторил Молотову нарком обороны Ворошилов.

«Большевикам впору намечать свою делегацию на наш партийный съезд», – записывал в дневник Альфред Розенберг. Немцы переводили речи Молотова на французский язык и с самолетов разбрасывали над Францией.

Новое экономическое соглашение подтвердило готовность Москвы продолжать многостороннее сотрудничество в деле «установления мира». Приступив к разработке планов сокрушения Франции, немцы попросили ускорить и значительно увеличить объемы поставок стратегического сырья, производимого и закупаемого для германской промышленности Советским Союзом. Причем герр Шнурре в тезисах к переговорам подчеркивал: «Независимо от договора от 19 августа 1939 г. Советский Союз должен поставить нам сырье стоимостью в Х миллионов марок. Германские компенсации за это сырье не последуют немедленно, но должны будут принять форму программ по поставкам и капиталовложениям, растянутым на период около пяти лет… Поставки сырья, требуемого нами, ввиду неудовлетворительной ситуации со снабжением в России,

Сталин был готов, он вообще был на многое готов, лишь бы не затухал пожар в Европе. 9 октября «Правда» сообщила, что в ходе беседы господина Шнурре с товарищем Молотовым было установлено согласие о том, что экономическая программа «будет осуществляться обеими странами ускоренным порядком и в широком масштабе. При этом, в частности, состоялось соглашение о том, что СССР незамедлительно приступит к снабжению Германии сырьем, а Германия – к выполнению поставок для СССР».

Созданное в Париже 30 сентября 1939 года польское эмигрантское правительство Рачковского – Сикорского не признало территориальных изменений, произведенных в Польше, но Сталину на их мнение было глубоко плевать. «Правда» на новость отреагировала фельетоном.

Лондон и Париж, не желая преумножать число врагов и рассматривая действия СССР как меньшее зло по сравнению с германской оккупацией всей польской территории, на действия Красной Армии отреагировали спокойно, квалифицировав их как упреждающие по отношению к Германии. В выступлении по радио 1 октября лидер оппозиции Черчилль разъяснял возмущенной английской общественности: «Россия проводит холодную политику собственных интересов. Мы бы предпочли, чтобы русские армии стояли на своих нынешних позициях как друзья и союзники Польши, а не как захватчики. Но для защиты России от нацистской угрозы явно необходимо было, чтобы русские армии стояли на этой линии. Во всяком случае, эта линия существует, и, следовательно, создан Восточный фронт, на который нацистская Германия не посмеет напасть». Коварным англосаксам ни к чему было объединение Германии и СССР перед лицом общего противника. Наоборот, между ними следовало вбить клин, перетянуть пока еще «нейтрального» Сталина в «демократический лагерь». О том и речь: «Учитывая соображения собственной безопасности, Россия не может быть заинтересована в том, чтобы Германия обосновалась на берегах Черного моря или чтобы она оккупировала Балканские страны и покорила славянские народы Юго-Восточной Европы. Это противоречило бы исторически сложившимся интересам России».

Тем временем оба режима, не обращая внимания на провокацию сэра Уинстона, «в порядке дружественного обоюдного согласия» принялись осваивать приобретенные территории. Германия одну часть Польши объявила чисто немецкими землями, другую – генерал-губернаторством Германской империи.

Политбюро ЦК ВКП(б) 1 октября приняло программу советизации западных областей, которая стала неукоснительно осуществляться. Избранные 22 октября Народные собрания Западной Украины и Западной Белоруссии, «выражая непреклонную волю и желания народов», 27–29 октября единогласно провозгласили на «освобожденных» территориях Советскую власть.

 – говорилось в Декларации собравшегося в Белостоке Народного собрания Западной Белоруссии, –

Учитывая конкретные обстоятельства, трудно себе представить другой результат. Численность войск в составе Белорусского и Украинского фронтов в октябре достигла более 2,4 миллиона человек, то есть на пять жителей приходился один «человек с ружьем». Командиры, политработники и бойцы-агитаторы, наряду с местными и заезжими коммунистами, принимали самое активное участие в избирательной кампании по выдвижению кандидатов в депутаты: «Они несли в массы слова правды о первом в мире социалистическом государстве, о жизни трудящихся СССР, в Народное собрание лучших сынов и дочерей народа». В Западной Украине одна только 6-я армия отправила в народ 3000 агитаторов. В дополнение к ним прибыл «десант» из СССР, к примеру, в Западную Белоруссию Минск прислал 4000 пропагандистов, 250 лекторов и 12 автоагитколонн. Кампания продолжалась две недели, протекала бурно и красочно – с листовками, плакатами, собраниями, музыкой, песнями и буфетами. Право выдвижения имели Временные управления, Крестьянские комитеты, собрания Рабочей Гвардии и коллективы трудящихся. Как сообщал из Львова доктор Эдмунд Парнес: «Выборные комиссии были укомплектованы самими коммунистами, предвыборными собраниями руководили коммунисты, ораторы были назначены сверху, точно так же были сверху продиктованы предложения и резолюции». Все выступающие призывали голосовать за бедняков, простых людей, упирая на ленинский тезис о кухарке, управляющей государством. Альтернативных кандидатур не было, ответственными товарищами выдвигался один кандидат – и «за него и голосовали».

Голосовали вполне добровольно и, как правило, «за». Если были допущены к избирательным урнам. Здесь следует уточнить: кто голосовал и за что голосовали, поскольку численность избирателей и общая численность населения несколько отличались друг от друга. Не попали в состав «электората» арестованные, находящиеся в бегах, лишенные права голоса политические, государственные, общественные деятели, лидеры и активисты всех прочих партий и движений, крупные чиновники, военные, полицейские, стражники, осадники, лесники, «помещики и капиталисты» и весь прочий «враждебный пролетариату класс».

Вот картинка на одном из избирательных участков Бреста: «В день выборов капитан был очень озабочен. Он сказал, что проголосовать должны все 100 %. Люди приходили, брали билетик с напечатанными именами кандидатов и, не читая, бросали в урну. Некоторые, чтобы показать свою лояльность, даже не заходили в будку, косо поглядывая на нескольких командиров, которые сидели за столом. Когда пришло время закрыть участок и подсчитать голоса, оказалось, что некоторое количество людей не приняло участия в голосовании. Тогда наш капитан схватил горсть избирательных бюллетеней и, бросив их в урну, приказал сделать пересчет. Оказалось, что билетиков было больше, чем избирателей. Капитан был доволен. В своем докладе он сообщил, что все кандидаты и все решения приняты избирателями на 99,99 %».

При таком «административном ресурсе» можно было присоединить западные территории хоть к Союзу, хоть к Рейху, хоть к Марсу. Например, к моменту выборов около полумиллиона белорусов, поляков, евреев, литовцев, проживавших в Вильно и Виленской области, узнали, что они граждане «фашистской» Литвы, и – никаких возражений. Так товарищ Сталин решил, без всяких депутатов и референдумов.

По официальным советским источникам, в выборах в Народное собрание Западной Украины участвовало 4 433 тысячи человек, или 92,83 % избирателей, за избрание кандидатов было подано 90,93 % голосов. Не явилось или голосовало «против» более 700 тысяч человек. Если соотнести эти ни к какой точке отсчета не привязанные цифры, имеющие цель лишь выпятить пресловутые , с демографическими данными, то получается, что к выборам было допущено 4 775 тысяч человек, а «за» проголосовало чуть больше 4 миллионов при общей численности населения Западной Украины 9,4 миллиона человек.

Таким образом, подавляющую массу выборщиков составляли «трудящиеся», причем, как показывает национальный состав депутатов, в основном белорусы и украинцы, из «угнетенных» попавшие в «титульные нации». Народное собрание Западной Украины было на 92,4 % «укомплектовано» украинцами, на 4,1 % евреями и на 3 % поляками; в Западной Белоруссии 67,1 % – белорусы, 13,7 % – поляки, 7,8 % – евреи, 5,7 % – украинцы. При том, что, повторюсь, поляки – это треть населения западных областей. Впрочем, польская общественность, которую вытягивали на предвыборные собрания, безропотно голосовала за выдвижение предложенных кандидатур, отчасти из охватившей ее социальной апатии, отчасти из нежелания «раздражать большевиков», хотя в некоторые урны при голосовании «враги народа опускали контрреволюционные листовки».

С другой стороны, действия новой власти на первом этапе, казалось, подтверждали правильность сделанного выбора. «Это было время преимущественно военной администрации, – писал Парнес. – Главенствовала толерантность – административная и политическая. Органы управления функционировали согласно давней польской организации и при помощи польских чиновников, главное, чтобы руководящие посты были заняты назначенными местными или приехавшими с Киевщины коммунистами. Среди местных преобладали украинцы. Функции полиции исполняла рабочая милиция. Школы не трогали, признавая все языки равноправными (польский, украинский, еврейский и русский). Проводилась национализация банков, фабрик, магазинов, их хозяев, как правило, арестовывали. В этот период властные функции в городе осуществляли рабочие и местные коммунисты под руководством коммунистов, прибывших из СССР». А с нетерпением ожидавшийся крестьянством раздел помещичьих земель? А сам факт внезапного перехода от лишений военного времени к мирной жизни?

В короткий период Временного управления, длившийся до середины ноября 1939 года, Москва всячески заигрывала с местным населением и демонстрировала привлекательность жизни в Советской стране, где нет эксплуататоров, где фабрики – рабочим, а земля – крестьянам, где счастливое детство и бесплатное образование, где под сенью «драгоценного сталинского закона» процветают одиннадцать братских республик:

Бледны и бессильны слова у певцов.
Пред нами одиннадцать стран-близнецов.
И счастлив и радостен каждый близнец:
Их мать – Конституция, Сталин – отец.
Их Сталин лелеет, растит и ведет,
Великое братство народов цветет.

(Очень хотелось западникам взглянуть хоть одним глазком на этот рай, да туда до поры до времени никого не пускали, кроме тщательно отобранных товарищей.)

Поэтому депутаты Народных собраний без всяких сомнений и буржуазных проволочек, вроде плебисцита, обратились к Москве с просьбой о включении бывшей Малой Польши в состав Советского Союза и воссоединении Западной Украины и Западной Белоруссии с УССР и БССР.

1–2 ноября Верховный Совет СССР просьбы удовлетворил. В течение двух последующих лет население западных областей учили жить в «братской семье».

Независимые прибалтийские государства возникли в результате развала Российской империи, поражения Германии и бурных событий Гражданской войны.

Первые ростки как советской, так и национальной власти были задушены кайзеровской армией, полностью оккупировавшей Прибалтику к началу весны 1918 года. Согласно сепаратному Брест-Литовскому договору, подписанному большевиками 3 марта, Россия выходила из Первой мировой войны, отдавая взамен свои территории, в частности, Литва, Латвия, Эстония отпадали от России.

В.И. Ленин угрозой своей отставки заставил партию (и народы бывшей империи) оплатить приход к власти. Главным для него в тот период были не патриотические лозунги, а шанс эту власть, при поддержке тех же немцев, удержать и выиграть время: «Если ты не сумеешь приспособиться, не расположен идти ползком на брюхе, в грязи, тогда ты не революционер, а болтун». Пока Ильич занимался советизацией отведенной ему резервации и налаживал «красный террор», в Берлине обдумывали планы создания Балтийского герцогства. Однако, несмотря на ликвидацию Восточного фронта, большевистскую помощь солдатами и хлебом, Германская империя рухнула.

13 ноября 1918 года ВЦИК Республики Советов торжественно заявил, что условия Брестского мира «лишились силы и значения», и призвал народы «самим решить свою судьбу». Центральное бюро большевистских организаций оккупированных областей тут же выпустило воззвание: «Мы не можем допустить организацию контрреволюционных элементов и захват власти… Восстаньте все, как один! Немедленно приступайте к организации Советов рабочих депутатов!» Вслед за уходящими немецкими войсками части Рабоче-Крестьянской Красной Армии двинулись на запад. Однако, как оказалось, там уже успели образоваться собственные национальные правительства.

Еще 11 декабря 1917 года в Каунасе литовская тариба провозгласила восстановление Литовского государства, а 11 ноября 1918 года Вольдемарас сформировал первое литовское правительство.

24 февраля 1918 года эстонский парламент манифестом объявил Эстонию независимой демократической республикой. 11 ноября того же года к власти пришло Временное правительство во главе с лидером Союза аграриев Пятсом.

17 ноября 1918 года в Латвии было провозглашено независимое Латышское государство и создано Временное правительство под началом председателя Крестьянского союза Ульманиса.

Большевиков это не смутило. Правительства были буржуазные, значит, неправильные. В середине ноября Ревельский ревком призвал народ выступить против «самозваного правительства Пятса» и попросил трудящихся РСФСР оказать эстонцам помощь войсками Красной Армии. В ответ на эту просьбу, точнее, даже раньше, советское правительство сосредоточило у эстонской границы 7-ю армию и доставленные со всех фронтов «красные» эстонские и латышские части и без промедления двинуло их в наступление. 25 ноября 1918 года латышские стрелки взяли Псков, к утру 29 ноября – Нарву. Уже в полдень того же дня в здании Нарвской ратуши местные и пришлые большевики провозгласили Советскую Социалистическую Республику – Эстляндскую трудовую коммуну во главе с товарищем Анвельтом, которую Ленин признал 7 декабря. К началу января 1919 года красные войска заняли большую часть Эстонии, не дойдя всего 30 километров до Ревеля (Таллина), и своими штыками обеспечивали развернувшиеся «социалистические преобразования». Однако 9 января «белоэсты» при поддержке немецких войск, финских и русских добровольческих формирований перешли в контрнаступление и уже через десять дней вошли в Нарву. Правительство Коммуны перебралось в Псков, затем в Лугу. Надежды на реванш оно не теряло и 18 февраля с одобрения ЦК РКП(б) приступило к формированию Эстляндской Красной Армии. В марте – апреле последовала еще одна попытка вторгнуться в Эстонию, но и она закончилась неудачей. Москва, отвлеченная борьбой с Колчаком, помочь дополнительными силами не имела возможности. Более того, в мае перешла в наступление сформированная на территории Эстонии армия генерала Н.Н. Юденича. 25 мая она отбила Псков, к середине июня белые были под стенами Петрограда. Эстляндскую Красную Армию пришлось расформировать. Осенью добили Юденича. 31 октября 1919 года красные войска вернули Лугу, 7 ноября – Гдов. 2 февраля 1920 года Москва заключила с Таллином мирный договор, согласно которому Советская Республика «добровольно и на вечные времена» отказывалась от «всяких суверенных прав, кои принадлежали России в отношении к эстонскому народу и земле».

В Латвии процесс протекал аналогичным образом. 17 декабря 1918 года латвийские социал-демократы образовали Временное правительство в составе девяти человек, немедленно «низложившее» правительство Пятса и провозгласившее в Латвии Советскую власть. Москва выдала свое «признание» через пять дней. Красные латышские стрелки вторглись на родную землю. 3 января 1919 года пала Рига, к концу января была захвачена большая часть страны. Дальнейшее – понятно. В течение пяти месяцев длился красный террор и революционные преобразования. В начале лета «контрреволюционные силы» при содействии Антанты и немецких добровольцев отбили Ригу и вышибли «борцов за правое дело». Мир с «буржуазной» Латвией был подписан 11 августа 1920 года.

В Литве некоторое время царило двоевластие: в Ковно находилось национальное буржуазное правительство, в Вильнюсе заседало Временное рабоче-крестьянское правительство Мичкявичуса – Капсукаса, провозглашенное 16 декабря 1918 года. В феврале 1919 года Советская Литва по совету Москвы была объединена с Советской Белоруссией в единое государство Литбел. Гражданской войны не получилось, поскольку у двух литовских государств имелся общий противник – возрождающаяся Польша с ее стремлением раскинуть крылья белого орла «от можа до можа». В течение весны и лета 1919 года легионы Пилсудского захватили Вильно, Минск, Слуцк, Борисов. Гибрид Литвы и Белоруссии был ликвидирован. 12 июля 1920 года в Москве был подписан мирный договор между Советской Россией и Литвой. В ходе наступления войск Тухачевского Красная Армия отбила Вильно и 8 августа передала его Литве. Через неделю последовал польский контрудар под Варшавой, советский Западный фронт развалился. Понеся огромные потери, Красная Армия оставила территорию Польши и Западную Беларусь. Несмотря на вердикт, вынесенный западными державами об оставлении Вильно в составе Литвы, в ноябре поляки захватили город и включили его в состав Речи Посполитой. 18 марта 1921 года РСФСР и Польша подписали Рижский мирный договор, отсекший Литву от России.

В течение межвоенного двадцатилетия Эстония, Латвия и Литва, играя роль буферных государств между «цивилизованной» Европой и «Совдепией», являлись объектами борьбы великих держав за влияние в регионе. Влияние почивавших на лаврах победителей Англии и Франции со временем утрачивалось, германское – росло. В силу стратегической важности региона, советское руководство также стремилось усилить свое влияние в Прибалтике, используя дипломатические средства, коммунистическую пропаганду и подрывные методы. Так, в ноябре 1924 года была предпринята попытка организовать «пролетарскую революцию» в соседней Эстонии. Тогда боевые группы, сформированные из местных коммунистов и прибывших нелегально агентов Коминтерна и советской разведки, захватили в Таллине несколько правительственных и военных объектов. Целью восстания провозглашалось свержение «кровавого фашистского режима» и прихода к власти «правительства рабочих и крестьян». Однако выступление было подавлено через шесть часов после начала, рабочий класс коммунистов не поддержал. События, конечно, не улучшили отношения Запада к СССР. На антисоветской волне к 1934 году в Эстонии, Латвии и Литве были установлены авторитарные режимы.

К концу 30-х годов основными соперниками в борьбе за влияние в Прибалтике стали Германия и Советский Союз, с которыми «лимитрофы» оказались связаны системой экономических соглашений и договоров о ненападении.

Советский Союз рассматривал Эстонию и Латвию как сферу своих национальных интересов, о чем было недвусмысленно заявлено в нотах от 28 марта 1939 года: «О нетерпимости СССР к любым попыткам поставить политику Латвии (Эстонии) под контроль третьей державы». Эту же позицию советские представители отстаивали на московских переговорах с Англией и Францией весной – летом 1939 года. В ходе обсуждения вопросов о гарантиях прибалтийским странам советское руководство убедилось: западные демократии не пойдут на удовлетворение советских требований в отношении Прибалтики. В том числе и поэтому Москва вступила в переговоры с Берлином, признавшим советские интересы в Латвии, Эстонии и Финляндии.

Пакт Молотова – Риббентропа предопределил судьбу стран Прибалтики и положил конец их недолгой независимости.

Несмотря на то что советская и германская стороны обязались хранить «в строгом секрете» статьи дополнительного протокола к пакту о ненападении, слухи о состоявшемся в Москве разделе Восточной Европы возникли почти сразу, вызвав понятное беспокойство у руководства прибалтийских стран. Все они обратились за разъяснениями в представительства Германии и СССР. Сталинские и гитлеровские дипломаты дружно отрицали наличие каких-либо тайных договоренностей «на счет Прибалтийских республик».

В частности, германский посланник в Эстонии Х. Фровейн в беседе с министром иностранных дел Карлом Сельтером, состоявшейся 28 августа, сообщил: «Слухи о том, что будто бы при заключении пакта о ненападении между правительствами Германии и Советской России велись в какой-либо форме переговоры или заключались сделки в ущерб или за счет Эстонии и других государств Балтийского моря, не имеют никакой основы. Договор Германии и Советской России никоим образом не затрагивает и не наносит ущерба интересам Эстонии». Более того, именно пакт Молотова – Риббентропа «способствует устранению возможностей конфликта между прибалтийскими странами и их соседями», превращая Балтийское море в «регион мира». Красные полпреды, в свою очередь, ссылались «на выступления руководства и печати Советского Союза, на мирные традиции нашей внешней политики, на постоянное стремление Советского Союза помочь малым странам сохранить свое самостоятельное и независимое существование». Через два дня после немца Сельтера, с целью его правильной «ориентации», посетил советский полпред К.Н. Никитин, с возмущением заявивший, что «утверждения эстонских газет о красном империализме СССР и о том, что СССР желает оккупировать Эстонию, оказались вздорной, ничем не оправдываемой клеветой на СССР», и посоветовал министру приструнить ретивых газетчиков, «в ложном духе ориентирующих народные массы» и порочащих «мирное значение пакта и мирные намерения» Советского Союза.

Оценивая сложившуюся ситуацию, политические деятели сходились во мнении, что в силу непримиримости противоречий между большевистским и национал-социалистским режимами «заклятые друзья» скорее всего не заинтересованы в создании общей границы, а значит, странам Прибалтики предстоит играть роль некоего буфера между Германией и СССР. Как сообщал 5 сентября госсекретарю временный поверенный в делах США У. Леонард, «Министерство иностранных дел и начальник Генерального штаба Эстонии считают необоснованными слухи о секретном германо-советском соглашении, предусматривающем оккупацию Эстонии; они не верят, что нынешние перемещения советских войск на западной границе указывают на это». В обществе наблюдались самые противоречивые настроения: часть правящих и состоятельных кругов ориентировалась на сближение с Германией и даже на союз с ней, часть – симпатизировала Англии и Франции. Существовали группы, настроенные в пользу тесного сотрудничества с СССР. Но также несомненно, что основная масса населения, не возражая против того, чтобы заручиться поддержкой сильного союзника, желала бы сохранить и нейтралитет, и независимость собственной страны.

Начало войны в Европе усилило опасения прибалтов быть втянутыми в события и побудило ввести в действие законы о нейтралитете. Одновременно эти страны стали рассматривать возможность экономического сближения с СССР, предложив переговоры о расширении товарооборота и возможности транзита грузов через Беломоро-Балтийский канал и северные советские порты, ввиду вероятности превращения Балтийского моря в театр военных действий. 13 сентября в Москву для консультаций по этим вопросам выехал директор эстонского Департамента внешней торговли Мери.

17 сентября 1939 года Красная Армия перешла польско-советскую границу. В тот же день государствам, состоявшим в дипломатических отношениях с Советским Союзом, в том числе и прибалтийским, была вручена нота, в которой подчеркивалось, что «в отношениях с ними СССР будет проводить политику нейтралитета». Разгром и раздел Польши, продвижение советских границ на запад, явно продемонстрировавшие советско-германское взаимопонимание, поколебали уверенность эстонцев в прочности своего положения. Встревоженный Сельтер снова встретился с германским посланником, чтобы поделиться своими сомнениями. «Учитывая непредсказуемость поведения русских, – доносил Фровейн в Берлин, – невозможно предвидеть, не будет ли экспансия этого государства в Европе направлена также против прибалтийских государств. Возникает важный вопрос, захочет ли и сможет ли Германия в этих условиях оказать им помощь. Затем министр прочитал выдержку из турецкой газеты, в которой приводилось сообщение из Москвы, что будто бы Германия признала необходимость присоединения прибалтийских государств и их портов к Советской России. Я немедленно заявил, что это сообщение исходит от английских агентов и имеет ярко выраженный провокационный характер».

Между тем в Кремле Сталин и Молотов уже тщательно прорабатывали сценарий «территориально-политического переустройства» Эстонии и Латвии: им планировалось сделать предложения, от которых они просто не смогли бы отказаться. «Железо было горячо», и Вождь «ковал», куда там Гитлеру. Первой на очереди была «маленькая миролюбивая Эстония».

Формальной причиной для оказания на нее политического давления стал инцидент с польской подводной лодкой «Орел».

С началом боевых действий все пять субмарин ВМС Польши вышли на боевое патрулирование в выделенные им сектора Данцигской бухты с задачей воспрепятствовать высадке германских морских десантов в районе Хеля. Подводникам, поставленным собственным командованием в самые неблагоприятные условия, пришлось действовать на ограничивающем возможности маневрирования мелководье при полном господстве сил противника на море и в воздухе. При этом полученные командирами инструкции запрещали им торпедировать не имеющие вооружения немецкие транспорты без предварительного уведомления. В итоге, подвергнувшиеся неоднократным атакам и получившие повреждения, никаких боевых успехов польские лодки не добились, а 14 сентября им было приказано по исчерпании ресурсов прорываться в Англию или идти к берегам Швеции.

Ночью 15 сентября в Таллинскую гавань под предлогом неисправности механизмов вошла подводная лодка «Орел». На самом деле причиной тому послужили признаки тифа, выявленные у командира лодки капитана 3 ранга Х. Клочковского. Однако, согласно международным правилам, только авария либо бедствие могли служить достаточным основанием для захода боевого корабля одной из воюющих сторон в порт нейтрального государства, позволяя при этом избежать интернирования. Клочковского немедленно поместили в госпиталь. На следующий день, несмотря на протест польской дипломатической миссии, эстонские власти, стремясь к неукоснительному соблюдению своего нейтралитета, объявили, что лодка будет интернирована. На борт поднялись жандармы и военные моряки, приступившие к разоружению судна. Были изъяты замки орудий, артиллерийские снаряды, часть торпедного боезапаса, навигационные приборы, карты и книги; выставлены эстонские часовые. Экипаж с этим решением не смирился и под руководством старшего помощника Яна Грудзинского и минера Анджея Пясецкого разработал план побега. В ночь с 17 на 18 сентября «Орел» вырвался из плена и скрылся в неизвестном направлении, имея на борту шесть торпед, которые эстонцы не успели выгрузить.

Скандал разразился грандиозный. В Таллине началось громкое расследование с поисками виновных. Берлинские газеты писали о замученных и утопленных коварными поляками эстонских часовых. Но больше всех за свое судоходство «перепугался» Советский Союз. Москва обвинила власти Эстонии в попустительстве бегству «Орла», а также объявила, что, по данным достоверных источников, в гаванях Балтийских стран, пользуясь тайной поддержкой правительственных кругов, скрываются не только польские, но и подводные лодки «других известных государств».

19 сентября Молотов заявил эстонскому посланнику Аугусту Рею, что СССР возлагает ответственность за происшествие на Эстонию и Красный Балтийский флот будет искать эту лодку по всему Финскому заливу. Тем самым была установлена морская блокада Эстонской республики, в ходе которой в ее территориальные воды неоднократно вторгались советские эсминцы, увлеченные охотой за подводными лодками и, видимо, с той же целью обстреливавшие побережье. Советская авиация в поисках укрывшихся субмарин совершала обширные полеты над территорией Эстонии. Эстонские военные получили приказ огонь по нарушителям ни в коем случае не открывать, а политики всячески демонстрировали лояльность и выражали удовлетворение действиями ни с кем вроде бы не воюющего Советского Союза «во ограждение безопасности своего судоходства».

«Здесь опасаются, – телеграфировал 21 сентября из Таллина итальянский посланник, – что под предлогом этого факта советские корабли больше не (именно не) покинут эстонские воды и установят строгую блокаду берега, что может стать подготовкой последующей оккупации страны. Демонстрация флота и осуществляемая концентрация пограничных войск служат цели окончательно убедить эстонское правительство в бессмысленности любого противодействия. Эстонский министр иностранных дел сказал мне, что оценивает положение как серьезное, но не думает, что существует опасность советской оккупации».

На этом фоне разворачивались советско-эстонские торговые переговоры. 24 сентября в Москву выехал министр иностранных дел Карл Сельтер, пожелавший лично подписать выгодное торговое соглашение. Поздним вечером того же дня он был принят в Кремле Молотовым. Присутствовали также эстонский посланник Рей и народный комиссар торговли Анастас Микоян.

После недолгой беседы об экономических проблемах Вячеслав Михайлович перешел к главному: политические отношения между Советским Союзом и Эстонией «не только не в порядке, но они – неудовлетворительны». Побег польской подводной лодки из Таллина свидетельствует о том, что эстонское правительство «или не хочет, или не может поддерживать порядок в своей стране и тем самым ставит под угрозу безопасность Советского Союза». Более того, по нашим данным, эстонцы сами отремонтировали подлодку, заправили ее топливом и организовали побег. В результате в море оказалась подлодка, представляющая угрозу для советского флота (?!). Ситуация, при которой выход из Финского залива находится в «руках других государств», нетерпима. Поэтому Молотов потребовал «заключить военный союз или договор о взаимной помощи, который вместе с тем обеспечивал бы Советскому Союзу права иметь на территории Эстонии опорные пункты или базы для флота и авиации».

Сельтер заметил, что в истории с польской подводной лодкой Эстония в точности придерживалась норм международного права, а упреки и претензии советского правительства тем более непонятны, что СССР и Польша официально не находились в состоянии войны. Министр пытался уклониться от обсуждения пакта о взаимопомощи, ссылаясь на то, что подобный договор идет вразрез с политикой нейтралитета и равных отношений со всеми государствами, а также противоречит германо-эстонскому договору о ненападении. «Договор о союзе с великой державой, – заметил Рей, – легко сможет поставить малое государство в зависимость от великой державы и парализовать ее независимость».

Молотов вновь запечалился о том, какой «большой ущерб судоходству Советского Союза» может нанести «эта лодка», об «отсутствии гарантий», и, наконец, с наслаждением ощущая себя представителем великой державы, жестко отчеканил:

«…20 лет тому назад нас посадили в эту финскую «лужу». Не думаете ли Вы, что это может оставаться навечно? Тогда Советский Союз был бессильным, к настоящему же времени значительно вырос в экономическом, военном и культурном отношениях. Советский Союз теперь великая держава, с интересами которой необходимо считаться. Скажу Вам – Советскому Союзу требуется расширение системы своей безопасности, для чего ему необходим выход в Балтийское море.

Естественно, не в подводных лодках было дело. Ни одной польской субмарины на Балтике к этому времени не осталось: три лодки были интернированы в Швецию, «Волк» пришел в английскую базу Розайт, героический экипаж «Орла», пользуясь нарисованной по памяти «картой» и «Реестром маяков», через минные поля и немецкие дозоры прорывался через проливы в Северное море. Похищенные эстонские стражники живыми и невредимыми нашлись на острове Готланд, куда они любезно были высажены поляками, и теперь раздавали интервью о самом большом в своей жизни приключении. Но любой агрессор оправдывает свои действия угрозой собственной безопасности и своими шкурными, простите, геополитическими интересами. «С Германией у нас дружественные отношения, – заявил Молотов, – но на Балтийском море могут вдруг появиться и угрожать Советскому Союзу силы других великих держав, например, Англии. События показали, что безопасность флота Советского Союза недостаточна, и поэтому естественно, что Советский Союз возьмет в свои руки обеспечение этой безопасности». Германия возражать не станет.

Занимательно, что Председатель Совнаркома, поднаторевший в переговорах с нацистами и уже привыкший к тому, что в социалистических государствах все вопросы чудесным образом могут разрешить четыре человека – Сталин, Гитлер, Молотов, Риббентроп, предложил просто позвонить президенту Эстонии, разъяснить ему ситуацию и, не мешкая, подписать договор. Но оказалось, что в «фашистской» Эстонии существует парламент. «Как парламентский министр, – изумился Сельтер, – я обязан проинформировать, кроме президента и правительства, также и парламент, а этого нельзя сделать по телефону». Молотов нехотя согласился, но предупредил, что «это дело срочное. Советую вам пойти навстречу пожеланиям Советского Союза, чтобы избежать худшего. Не принуждайте Советский Союз применять силу для того, чтобы достичь своих целей. Рассматривая наши предложения, не возлагайте надежд на Англию и Германию. Англия не в состоянии что-либо предпринять на Балтийском море, а Германия связана войной на Западе. Сейчас все надежды на внешнюю помощь были бы иллюзиями. Так что Вы можете быть уверенными, что Советский Союз так или иначе обеспечит свою безопасность.

После перерыва эстонской делегации был вручен проект договора о взаимопомощи, а подписание договора о торговле было отложено до следующего визита Сельтера в Москву с ответом на советское предложение. Утром эстонский министр самолетом вылетел домой. На принятие решения отводилось три дня.

Вернувшись в Таллин, Сельтер 25 сентября уведомил о советских предложениях германского посланника и попытался получить поддержку Финляндии и Латвии. Немцы, подтвердив заявления Молотова, сказали, что «германская помощь исключена», и посоветовали удовлетворить советские требования, латыши и финны также предпочли не вмешиваться.

В тот же вечер Сталин и Молотов пригласили в Кремль графа Шуленбурга, сообщили ему о намерении «немедленно взяться за решение проблемы прибалтийских государств» и предложили «разменять» Литву. Вопрос был поставлен весьма своевременно, поскольку именно в этот день вышла директива ОКВ № 4, согласно которой Вермахту следовало: «Держать в Восточной Пруссии наготове силы, достаточные для того, чтобы быстро захватить Литву, даже в случае ее вооруженного сопротивления».

Тем временем на границе создавалась советская военная группировка – как и обещал Молотов, СССР готовился, в случае необходимости, «обеспечить свою безопасность» и без согласия прибалтийских стран. Еще 13 августа 1939 года в Ленинградском военном округе началось формирование Новгородской армейской группы, преобразованной затем в 8-ю армию под командованием комдива Хабарова; управление армии разместилось в Пскове. В Калининском военном округе по мобилизации развертывалась 7-я армия под командованием командарма 2 ранга В.Ф. Яковлева, которая 15 сентября также была передана в подчинение Военного совета ЛВО. Директива Ворошилова от 14 сентября определила состав войск прикрытия территории Ленинградского округа на Кингисеппском (11-я стрелковая дивизия, 447-й корпусной артполк) и Псковском (управление 1-го стрелкового корпуса, 49, 56 и 75-я стрелковые дивизии) направлениях. С 25 сентября войска 7-й армии приступили к сосредоточению на латвийской границе, а управление армии передислоцировалось в Идрицу. Тогда же начались разведывательные полеты советских самолетов над Эстонией.

26 сентября в штабе ЛВО была получена директива наркома обороны, согласно которой требовалось «немедленно приступить к сосредоточению сил на эстоно-латвийской границе и закончить таковое 29 сентября 1939 г.». Между Финским заливом и Чудским озером развертывался Отдельный Кингисеппский стрелковый корпус (11-я, 16-я стрелковые дивизии, 35-я танковая бригада), южнее Псковского озера – войска 8-й армии (1-й стрелковый и 10-й танковый корпуса, а также 123-я, 136-я стрелковые, 25-я кавалерийская дивизии, 1-я и 40-я танковые бригады), в районе Себеж, Юхневичи, Клястичи – соединения 7-й армии (2-й, 47, 4-й стрелковые корпуса – восемь стрелковых, одна кавалерийская дивизии, 34-я и 39-я танковые бригады), в состав которой была включена часть войск 3-й армии Белорусского фронта (3-й, 10-й стрелковые, 3-й кавалерийский, 15-й танковый корпуса), сосредоточенных на левом берегу Западной Двины.

Войскам была поставлена задача «нанести мощный и решительный удар по эстонским войскам, для чего: а) Кингисеппской группой быстро наступать на Везенбург, Тапе, Таллин; б) 8-й армии разбить войска противника и наступать на Юрьев (Тарту) и в дальнейшем – совместно с Кингисеппской группой на Таллин, Пернов (Пярну), выделив для обеспечения своего фланга одну танковую бригаду и 25-ю кавалерийскую дивизию в направлении Валк. В случае выступления латвийских воинских частей на помощь эстонской армии наступать в направлении от Валка на Ригу; в) 7-й армии – прикрыть операции ЛВО со стороны латвийской границы. В случае выступления или помощи латвийской армии эстонским частям, 7-й армии быстрым и решительным ударом наступать по обоим берега реки Двины в общем направлении на Ригу». Балтийский флот должен был «уничтожить эстонский флот», нанести удар «по морским базам» Эстонии и «содействовать наступлению сухопутных войск ЛВО». Ворошилов требовал подготовить план операции к 27 сентября и предупреждал, что «о времени перехода в наступление будет дана особая директива».

28 сентября нарком обороны утвердил представленный план операции против Эстонии, указав, что войскам следует избегать разрушения железнодорожных мостов. В тот же день командующий ЛВО командарм 2 ранга К.А. Мерецков приказал к утру 29 сентября привести КБФ в полную боевую готовность, для того чтобы, получив приказ, нанести удар по военно-морским базам Эстонии, захватить ее флот, не допустив его ухода в нейтральные воды Финляндии и Швеции, поддержать артиллерийским огнем сухопутные войска на побережье и иметь в виду высадку десанта по особому приказу. В случае выступления Латвии следовало захватить и ее флот.

Таким образом, для вторжения в Эстонию к началу октября было сосредоточено 15 стрелковых, 2 кавалерийские дивизии, 7 танковых и 1 стрелково-пулеметная бригада, в которых насчитывалось более 300 тысяч бойцов и командиров, 2760 орудий, 2077 танков, 243 бронеавтомобиля. Красная Армия собиралась войти в Эстонию, независимо от решения, принятого ее правительством.

Со своей стороны эстонская армия под видом осенних маневров также провела ряд мероприятий на случай войны, а на Кингисеппском и Псковском направлениях, как докладывал Ворошилову начальник пограничных войск НКВД И.И. Масленников, «установила орудия в направлении СССР». Сухопутные силы Эстонии имели под ружьем 14 тысяч человек. Телеграмма главнокомандующего вооруженных сил в случае советского нападения требовала действовать в соответствии с планом прикрытия, «инициативно и смело, выполняя всем нам известную задачу – каждому на своем фронте защищать свою землю, государство и народ… Мы войны не начнем, но если противник вторгнется на нашу территорию, тогда – смело навстречу ему».

26 сентября в Таллине, с целью обсуждения советских предложений, состоялось совместное заседание комиссий по иностранным и военным делам Государственной думы и Государственного совета. Всем присутствовавшим было ясно, что предложение Москвы является ультиматумом, непринятие которого приведет к военному конфликту, а навязываемый Эстонии договор – не что иное, как форма протектората. Было очевидным и то, что после разгрома Польши и начала войны в Европе реальной помощи ждать неоткуда. Главнокомандующий вооруженных сил генерал Йохан Лайдонер прямо заявил, что в столкновении с Советским Союзом поражение и гибель государства неизбежны: «Кроме всего прочего, трудно начинать войну, когда тебе предлагают договор о помощи. Это было бы пропагандистским поводом для России, воздействие которого нетрудно представить. Мы в таком положении, что нам очень трудно оказать сопротивление. Нас ставят в такое положение, что мы должны сделать первый выстрел». Оказавшись перед небогатым выбором: договор или война, эстонское руководство единогласно решило подписать соглашение, дабы сохранить «физическое существование нации». Общее мнение выразил член Госсовета И. Пухк: «Мы попытаемся сохранить свой народ, так как если Россия явится сюда, то всех нас вывезут на ее территорию. Договор России с нами сейчас – лишь начало, он может быть распространен на Финляндию и другие страны. По крайней мере, можно ожидать этого. Постараемся заключить только хороший договор, насколько это возможно».

27 сентября эстонская делегация во главе с Сельтером вновь вылетела в Москву, где приземлилась одновременно с самолетом Риббентропа. Почти сразу по прибытии эстонцев, чтобы не терять зря время, пригласили в Кремль для продолжения переговоров.

Все предшествующие дни советская пресса продолжала раздувать психоз по поводу «иностранных подводных лодок, скрывающихся в Балтийском море», засекреченной диверсионной базы «где-то недалеко от берегов Эстонии» и многочисленных перископов, которые наблюдаются советскими кораблями. Наконец, 27 сентября в 20.00 ТАСС бабахнуло сообщение о торпедировании в 18.00 неизвестной субмариной парохода «Металлист» в Нарвском заливе, 15 членов экипажа удалось спасти, пятеро пропали без вести. Несомненная провокация была разыграна как по нотам. (Согласно показаниям эстонских пограничников, они наблюдали с берега сопровождаемое советскими эсминцами гражданское судно спустя 40 минут после его «утонутия». По некоторым данным, героиней этой «оперы» была подводная лодка Щ-303 «Ёрш».) Уже в 20.30 Молотов огорошил едва усевшуюся за стол переговоров эстонскую делегацию «плохими вестями»: в Лужской бухте торчат черт знает чьи перископы, потоплен советский пароход, погибли члены команды, «общая картина» изменилась, а безопасность Советского Союза требует уже не только размещения на территории Эстонии морских и воздушных баз, но и права «в течение нынешней войны в Европе держать в разных ее местах 35 000 человек пехоты, кавалерии и авиации», то есть армию, по численности почти вдвое превосходящую эстонские вооруженные силы. Таким способом Красная Армия предотвратит втягивание Эстонии и Советского Союза в войну и обеспечит «внутренний порядок» в Эстонии.

Ошарашенный Сельтер заявил, что новое советское предложение означает не договор о военном сотрудничестве, а фактическую оккупацию и потому совершенно неприемлемо. Тогда по предложению Молотова в переговорах принял участие Сталин. Генсек разъяснил тугодумным эстонцам привычным языком, что крупный советский контингент нужен для их же блага: гнездящиеся в стране реакционные международные силы и «плохие деятели», недовольные заключенным с СССР договором, могут устроить «распри и диверсии», а при наличии сильного соединения Красной Армии «никто не осмелится предпринять подобное». К тому же это временная мера, после того «как минует война», мы свои войска выведем. Однако делегация, готовая обсуждать вопрос о численности советского персонала, категорически отвергла тезис о том, что чужие солдаты будут обеспечивать в Эстонии внутренний порядок. Спор зашел в тупик, и совещание было прервано.

Параллельно с выкручиванием рук эстонцам в Москве вечером 27 сентября проходили переговоры с Германией, на которых были затронуты и прибалтийские проблемы. Риббентроп, уже будучи в курсе советских предложений Эстонии и полагая, что это «следует понимать как первый шаг для реализации прибалтийского вопроса», просил советское правительство сообщить, «как и когда оно собирается решить весь комплекс этих вопросов». Выслушав заявление Сталина о намерении создать военные базы в Эстонии «под прикрытием договора о взаимной помощи», Риббентроп поинтересовался, «предполагает ли тем самым Советское правительство осуществить медленное проникновение в Эстонию, а возможно, и в Латвию». Сталин ответил положительно. Латвии Советское правительство намерено сделать аналогичные предложения о заключении пакта. Если же Латвия не проникнется в полной мере необходимостью обеспечить безопасность СССР, то Красная Армия с ней расправится в самые короткие сроки.

Что касается Литвы, то в случае подписания соглашения с Германией об обмене территориями Советский Союз незамедлительно предпримет «особые меры для охраны своих интересов». (Вопрос был поставлен весьма своевременно, поскольку в Берлине еще 20 сентября был подготовлен проект секретного договора о защите Литвы германскими войсками. В документе говорилось, что Литва при сохранении своей государственной независимости становится «под охрану» Третьего рейха. А 25 сентября Гитлер подписал директиву № 4, согласно которой следовало «держать в Восточной Пруссии наготове силы, достаточные для того, чтобы захватить Литву, даже в случае ее вооруженного сопротивления».)

Иосиф Виссарионович полагал, что после показательного разгрома Польши от прибалтов «в настоящее время не предвидятся никакие эскапады, потому что все они изрядно напуганы». В итоге переговоров Литва была передана в сферу интересов СССР, при этом, в целях устранения затруднений при проведении пограничной линии, часть литовской территории на юго-западе страны предназначалась для передачи Рейху. Имперский министр просил «оставить эту полосу литовской территории неоккупированной». Таким образом, используя в документах дипломатические формулировки и дефиниции, высокие договаривающиеся стороны прекрасно понимали, что речь идет именно об оккупации и растянутой по времени аннексии.

28 сентября, пока Риббентроп лорнировал балерин на «Лебедином озере», продолжались выработка текста договора и споры с делегацией Эстонии о местах базирования советского флота. Основные дебаты развернулись по поводу желания Москвы устроить свою военно-морскую базу в Таллине, против чего эстонцы энергично возражали, резонно полагая, что столица не может быть превращена в военную базу чужой страны, и вопроса о численности вводимого в страну контингента. Эстонское правительство полагало, что для обслуживания и обороны советских аэродромов и баз вполне достаточно пяти тысяч военнослужащих. Иосиф Виссарионович назвал цифру в 25 000 человек минимально необходимой, пояснив по-дружески: «Не должно быть слишком мало войск – окружите и уничтожите». Новоприобретенные сталинские союзники были шокированы: «Это оскорбительно. Мы заключаем союзный договор, а Вы говорите так, будто мы злейшие враги, которые должны все время опасаться нападения друг друга».

«Делегация пришла к выводу, – писал в отчете Сельтер, – что пожелания Советского Союза в части спорных вопросов очень тяжелые. Все же делегация, исходя из чувства ответственности перед государством и народом Эстонии, которую на нее возложила история, не могла действовать иначе, как продолжить переговоры, делать все что возможно для смягчения условий и в итоге заключить договор. Тем самым делегация выполнила бы наказ правительства и свой долг перед народом. В противном случае ему угрожали бы не война и завоевание, но и частичное уничтожение».

Наконец в полночь Пакт о взаимопомощи между Эстонской республикой и СССР сроком на 10 лет, предусматривавший взаимную «всяческую помощь» в случае нападения или угрозы нападения «со стороны любой великой европейской державы» и ввод 25-тысячного контингента Красной Армии, был согласован и подписан. Советский Союз добился права разместить свои базы на островах Сааремаа, Хийумаа и городе Палдиски. В течение двух лет советские военные корабли могли заходить в Таллинский порт для стоянки и пополнения запасов. Эстония получила заверения в неприкосновенности своего суверенитета и Соглашение о торговом обороте на период с 1 октября 1939-го до 31 декабря 1940 года. Пакт вступал в силу 4 октября, после обмена ратификационными грамотами. Сталин, довольный исходом дела, поздравил Сельтера: «Могу Вам сказать, что правительство Эстонии действовало мудро и на пользу эстонскому народу, заключив соглашение с Советским Союзом. С Вами могло бы получиться, как с Польшей. Польша была великой державой. Где теперь Польша?» И подарил каждому члену эстонской делегации по двадцать бутылок кавказского вина – запить пилюлю.

«Обсуждая результаты переговоров, – записал в дневнике член Государственной думы профессор А. Пийп, – мы решили, что другого выхода не было. Хотя мы оказались втянутыми в сферу влияния Советской России, народ наш был спасен от бойни. Будущее покажет…»

Мудрая и последовательная политика мира, проводимая советским правительством, снова одержала победу.

Дабы не вызвать раскола в обществе, эстонские власти пропагандировали выгоды заключенного договора. Так, 29 сентября президент Константин Пятс, выступая по радио, заявил: «Пакт о взаимопомощи не задевает наших суверенных прав. Наше государство остается суверенным, таким, каким оно было и до сих пор. Заключение пакта означает, что Советский Союз проявляет по отношению к нам свою поддержку как в экономическом, так и в военном деле. Я думаю, что подобное разрешение при нынешнем военном положении в Европе дает лучшие доказательства того, чтобы договаривающиеся государства сумели решить напряженные вопросы так, чтобы не пролить ни капли человеческой крови. В требовании СССР не было ничего необычного. Учитывая историю нашего государства и наше географическое и политическое положение, становится ясным, что мы должны были вступить в соглашение с СССР… Переговоры эти закончились подписанием пакта о взаимопомощи и были подлинно равными переговорами, в которых выслушивались и учитывались мнения и предложения обеих сторон».

Но это была «правда для электората». Сами про себя эстонские политики все понимали. На объединенном закрытом заседании комиссий Государственной думы и Государственного совета, посвященном предстоящей ратификации, звучали совсем другие речи. Почти каждый выступающий отмечал, что договор навязан силой, что в системе навязанных взаимоотношений Эстония является «проигравшей стороной», а суверенитет страны находится под угрозой. Председатель Государственного совета М. Пунг заявил пророчески: «Уверен, что у наших граждан нет иллюзий в отношении договора. Всем ясно, что он принесет с собой… Суверенитет малой страны никогда нельзя сравнить с суверенитетом великой державы… Когда закончится большая война, с нами сделают то, что пожелают, и никто не станет нас спрашивать». Тем не менее все присутствовавшие высказались за ратификацию, ибо «каким бы договор ни был, мы должны теперь выполнять его – другого пути нет».

После чего правительство премьера Энпалу ушло в отставку, уступив министерские кресла оппозиции.

Предельно точно оценивали ситуацию иностранные наблюдатели. Так, итальянские дипломаты в Таллине и Москве доносили в Рим:

«Договоренности, которые эстонское правительство вынуждено было заключить с Советским Союзом, представляют серьезное посягательство на суверенные права Эстонии и одновременно являются предпосылкой и основанием для возможного дальнейшего нарушения этих прав… договор превращает это государство практически в вассала Советского Союза и несомненно служит прелюдией к окончательной оккупации».

К концу сентября всем и без секретных договоров стало ясно, что «германо-русское военное братство на полях сражений в Польше» возникло не случайно, а явилось лишь первым шагом во взаимно согласованном процессе раздела восточноевропейского «пирога». Уже в день подписания договора с Эстонией американский посланник Дж. Уайли телеграфировал в Белый дом: «Утверждается, что в аналогичных планах Советского Союза следующим пунктом стоит Финляндия, затем Латвия». Сотрудник Министерства иностранных дел Великобритании Д. Лансцеллес писал в своем меморандуме: «В Эстонии русские получили все, чего они хотели, «мирными» средствами. Относительно мало шокировав общественное мнение, они фактически подчинили Эстонию своему протекторату и, очевидно, в недалеком будущем окончательно поглотят ее. Если бы Эстония оказала сопротивление, результат был бы тем же, но впечатление, произведенное на мировую общественность, оказалось бы более значительным».

«Навязанные Эстонии условия, – писала «Нью-Йорк таймс», – обязывающие этого беспомощного маленького соседа согласиться на советский контроль его внешней политики и советскую оккупацию стратегически важных островов у побережья, являются предзнаменованием того, что ожидает другие Балтийские государства».

Следующими пунктами сталинского плана были Литва и Латвия.

29 сентября, едва проводив Риббентропа, Молотов вызвал литовского посланника Л. Наткевичуса и заявил ему, что следовало бы начать прямые переговоры о внешнеполитической ориентации Литвы. Уже 1 октября литовское правительство согласилось делегировать в Москву министра иностранных дел Юозаса Урбшиса.

Одновременно Москва предложила Берлину согласовать по времени территориальные изменения на литовских землях с тем, чтобы акты о передаче литовцам Вильно, а немцам «хорошо известной части» Литвы были подписаны одновременно. В Рейхсканцелярии эту идею отвергли, полностью согласившись с доводами Шуленбурга: «Предложение Молотова кажется мне пагубным, так как в глазах всего мира мы предстанем «грабителями» литовской территории, в то время как советское правительство будет считаться «жертвователем».

На начавшихся поздним вечером 3 октября советско-литовских переговорах Сталин первым делом сообщил, что он уже договорился с немцами о разделе Литвы. Как отметил Молотов: «Члены литовской делегации были крайне смятены и опечалены; они заявили, что потерю именно этого района будет особенно тяжело перенести, поскольку многие выдающиеся деятели литовского народа вышли из этой части Литвы». Иосиф Виссарионович утер им слезы и, в качестве компенсации моральных издержек и оплаты за неудобства, связанные с приемом на своей территории советских войск, предложил Урбшису город Вильнюс. «Любое империалистическое государство заняло бы Литву, и все, – сказал Молотов. – Мы этого не делаем. Мы не были бы большевиками, если бы не искали новые пути. Мы предлагаем вам договор!» Ознакомившись с текстом, Урбшис снова «опечалился» и заявил, что это означает оккупацию Литвы: «Сталин с Молотовым усмехнулись. Первый сказал, что вначале похоже рассуждала Эстония. Советский Союз не намерен угрожать независимости Литвы. Наоборот. Вводимые советские войска будут подлинной гарантией для Литвы, что Советский Союз защитит ее в случае нападения, так что войска послужат безопасности самой Литвы. «Наши гарнизоны помогут вам подавить коммунистическое восстание, если оно произойдет в Литве», – добавил Сталин и усмехнулся».

Делегация получила советские проекты документов и была отпущена домой с пожеланием возвращаться поскорее. Тем временем Компартия Литвы распространила воззвание, в котором говорилось, что «нашему народу грозит гитлеровское иго и гибель нации», и предлагалось повсюду создавать комитеты защиты Литвы, устраивать демонстрации протеста против союза с Германией. Страна, по мнению коммунистов, должна «опираться лишь на Советский Союз – защитника и освободителя малых народов». Заодно партия призвала к восстанию против «фашистской власти Сметоны».

По зрелом размышлении в Каунасе решили пойти на тесное военное сотрудничество с СССР, но при этом отказаться от присутствия Красной Армии. Однако на новых переговорах выяснилось, что Москва настаивает на размещении войск, намекая при этом, что красноармейские штыки под окнами вы увидите в любом случае, а вот Вильнюса – уже нет. В качестве дополнительного аргумента на границах Литвы была развернута 3-я армия Белорусского фронта численностью 194 тысячи человек при 1378 орудиях и 1000 танках.

Перед литовским правительством встала «стратегическая дилемма»: подписать договор о размещении советских войск и получить Вильнюс и Виленскую область или не подписывать договор и вместо Вильнюса получить войну. Убедившись в невмешательстве Германии, литовское руководство согласилось с убедительностью сталинских аргументов: 10 октября был подписан «Договор о передаче Литовской республике города Вильно и Виленской области и о взаимопомощи между Советским Союзом и Литвой» сроком на 15 лет. Договор, предусматривавший ввод 20-тысячного контингента советских войск. 15 октября было подписано советско-литовское торговое соглашение.

Латвийское руководство, внимательно изучив опыт, через телеграфное агентство объявило 2 октября, что «Латвия готова приступить к пересмотру своих внешних отношений, в первую очередь с СССР». Министру иностранных дел Вильгельму Мунтерсу было поручено немедленно направиться в Москву, чтобы войти в прямой контакт с советским правительством. В тот же вечер в Кремле началась первая беседа Мунтерса с Молотовым и Сталиным, которые предложили упорядочить советско-латвийские отношения. Примерно так, как с Эстонией. Непорядок заключался в том, что у латышских военно-морских сил имелись незамерзающие военно-морские базы, а у могучего Красного флота не было ни одной. «Нам нужны базы у незамерзающего моря, – терпеливо втолковывал Молотов, – то, что было решено в 1920 году, не может оставаться на вечные времена. Еще Петр Великий заботился о выходе к морю. В настоящее время мы не имеем выхода и находимся в том нынешнем положении, в котором больше оставаться нельзя. Потому хотим гарантировать себе использование портов, путей к этим портам и их защиту… Уже исчезли такие государства, как Австрия, Чехословакия, Польша. Могут пропасть и другие. Мы полагаем, что в отношении вас у нас подлинных гарантий нет. Это и для вас небезопасно, но мы в первую очередь думаем о себе».

Отметая возражения латышского министра, присутствовавший при разговоре Сталин позволил себе откровенность: «Я вам скажу прямо: раздел сфер влияния состоялся… если не мы, то немцы могут вас оккупировать. Но мы не желаем злоупотреблять… Нам нужны Лиепая и Вентспилс…» Так что либо мы, либо немцы, и нечего трепыхаться, все уже решили без вас.

Вячеслав Молотов в беседах с Феликсом Чуевым с удовольствием вспоминал, как он ломал Мунтерса: «Министр иностранных дел Латвии приехал к нам в 1939 году, я ему сказал: «Обратно вы уж не вернетесь, пока не подпишете присоединение к нам… Нашим чекистам я дал указание не выпускать его, пока не подпишет». Одновременно, в соответствии с приказом начальника Генштаба РККА, основная часть войск 8-й армии комдива Хабарова производила перегруппировку к югу от реки Кудеб на границу с Латвией, а советская авиация произвела воздушную разведку латвийской территории.

И Мунтерс поставил автограф как миленький. 5 октября был заключен договор о взаимопомощи сроком на 10 лет, предусматривавший ввод в Латвию 25-тысячного контингента советских войск. Пакт вступал в силу 14 октября после обмена ратификационными грамотами. 18 октября было подписано советско-латвийское торговое соглашение. Вернувшись в Ригу, Мунтерс, делая радостную мину, разъяснил, что цель договора состоит в сохранении мира и статус-кво в бассейне Балтийского моря. Пакт не затрагивает суверенных прав сторон. Он заключен в обстановке войны, и вовлечение в нее Латвии означало бы угрозу СССР, хотя нынешняя обстановка, подчеркнул министр, «не дает никакого основания для опасений подобного рода».

«Могучее советское государство, – вещал журнал «Большевик», – внимательно и бережно относится к независимости малых стран. СССР не вмешивается в их внутренние дела. Но он не может допустить, чтобы слабые в военном и экономическом отношении соседние государства стали слепым орудием и марионетками в руках матерых поджигателей войны и этим поставили бы под угрозу оборону советских границ».

Таким образом, правительства прибалтийских государств, убедившись, что помощи им ждать неоткуда, а альтернативой советским базам является только советское вторжение, при жестком прессинге со стороны Москвы, или, как писали коммунистические историки, «под давлением своих народов и при доброжелательной, конструктивной позиции Советского Союза», были вынуждены заключить с СССР соглашения о военном сотрудничестве. В связи с этим вызывают недоумение публичные заявления нынешних российских депутатов и политиков о добровольности этого шага.

За полгода до описываемых событий, 23 марта 1939 года, литовский посланник Балтрушайтис жаловался наркому Литвинову на брутальный характер нацистской дипломатии – это когда Гитлер потребовал вернуть взад Мемель (Клайпеду): «Собеседник принес мне копию германо-литовского соглашения о Клайпеде, сообщив при этом подробности «переговоров». Риббентроп обращался с Урбшисом весьма грубо, вручив ему проект соглашения и потребовав немедленного подписания. Когда Урбшис стал возражать, Риббентроп заявил, что Ковно будет сровнен с землей, если соглашение не будет немедленно подписано, и что у немцев все для этого готово. Риббентроп, наконец, согласился отпустить Урбшиса в Ковно с условием, что он немедленно вернется с подписанным соглашением». Похоже, не правда ли? Надо ли напоминать, что Литва «добровольно» отдала Клайпеду.

В советскую историю вписал свое имя московский налетчик Яков Кошельков. В январе 1918 года он остановил машину Председателя Совнаркома, приставил к его лбу наган и забрал у товарища Ленина шикарное авто, бумажник и любимый браунинг. Кошельков тоже не мог потом понять, отчего встали на уши Всероссийское ЧК и Московский уголовный розыск, ведь клиент все отдал сам, совершенно добровольно, потом даже статью об этом написал.

Советские граждане тех лет прекрасно понимали «политику партии». Например, преподаватель Военно-медицинского училища батальонный комиссар Г.М. Иконников на лекциях разъяснял слушателям: «Ввод наших частей Красной Армии в прибалтийские государства аналогичен такому примеру, как пустить приятеля в свою квартиру, который, сначала заняв одну комнату, затем захватит всю квартиру и выживет из нее самого хозяина».

Теперь Москве следовало реализовать свое «право первой ночи». На основании директивы наркома обороны от 30 сентября была образована военная комиссия под председательством командарма 2 ранга К.А. Мерецкова, в состав которой вошли дивизионный комиссар Н.Н. Вашугин, комкор Д.Г. Павлов, комдивы Алексеев и А.А. Тюрин, комбриг Калмыков. Целью комиссии было «совместно с представителями Правительства Эстонской Республики установить пункты размещения и обсудить вопросы устройства частей Красной Армии». Директива устанавливала примерные районы дислокации и состав войск, предписывала осмотреть предоставляемые эстонцами земельные участки, помещения и казармы, укомплектовать вводимый контингент наилучшим и тщательно проверенным рядовым составом, наиболее подготовленными командирами и комиссарами, а также непременно «войска хорошо обмундировать, обратив должное внимание на качество и пригонку». Переговоры военных делегаций сторон завершились 11 октября подписанием соглашений о размещении войск и базировании флота в районах Палдиски, Хаапсалу, на островах Сааремаа и Хийумаа. В Хаапсалу советские войска размещались на все время войны в Европе, но не более чем на два года, а КБФ на период сооружения баз имел право в течение двух лет базироваться в Рохукюла и Таллине. Протокол заседания военных комиссий устанавливал, что в районе Палдиски будет дислоцироваться стрелковый полк, артиллерийский дивизион, танковый батальон, истребительный и бомбардировочный авиационные полки, а в районе Хаапсалу – управление корпуса, управление дивизии, штаб авиационной бригады, стрелковый и артиллерийский полки, танковая бригада, отдельный механизированный отряд в составе механизированного полка и «моторизованного эскадрона», ряд других частей, в том числе бомбардировочный авиаполк. На островах Сааремаа и Хийумаа предполагалось разместить стрелковые, артиллерийские и авиационные части.

Начало ввода войск в установленные районы было намечено на 18 октября 1939 года. Переброска могла производиться как автомобильным, так и железнодорожным транспортом по графикам, составленным по обоюдному соглашению. Охрану путей и дорог обеспечивало правительство Эстонии, охрана войск, перебрасываемых на острова, возлагалась на флот СССР. Было оговорено, что для строительства казарм и аэродромов эстонская сторона окажет содействие в наборе рабочей силы, а также в приобретении строительных механизмов. Запретные зоны для полетов военных самолетов СССР над территорией Эстонской Республики устанавливались штабом эстонской армии.

Отдельный протокол оговаривал условия базирования советского флота на островах. Решили, что объекты ВМФ будут обслуживаться и охраняться соответствующим штатным составом, а для защиты районов базирования от нападения с моря и с воздуха предоставлялось право постройки береговых и зенитных батарей любых калибров, постов наблюдения и связи, прожекторов. Эстонские торговые корабли могут беспрепятственно заходить на все рейды и гавани, кроме Кыйгусте, а легкие силы Балтфлота до возведения необходимой инфраструктуры на островах – базироваться в порту Рохукюла. Был оговорен порядок снабжения и посещения судами третьих стран районов базирования флота, причем полностью сохранялся суверенитет Эстонии, но учитывались и интересы советского флота. Отдельно подписали протокол соглашения «о сохранении военной тайны», устанавливавший цензуру на публикации в прессе сведений о дислокации и перемещении воинских частей.

Любопытно, что в составе советской комиссии не оказалось ни одного юриста, ни представителей наркомата иностранных дел, ни приличного переводчика. Поэтому Мерецков, докладывая Ворошилову об итогах работы, просил «более тщательно проверить эстонский текст».

В соответствии с этими договоренностями уже 12 октября в Таллин прибыл отряд советских военных кораблей под командованием капитана 1 ранга Птохова в составе лидера «Минск», эскадренных миноносцев «Гордый» и «Сметливый».

Оставшиеся до ввода войск дни обе стороны провели в лихорадочной подготовке к знаменательному событию. Главнокомандующий Лайдонер 15 октября обратился к народу Эстонии с оптимистической речью, в которой отметил, что работа по реализации Пакта о взаимопомощи проводилась в атмосфере взаимного доверия и понимания, и он надеется, что население встретит войска Красной Армии спокойно и все отношения будут строиться на взаимном доверии. В заключение министр сказал: «Мы связали судьбу своего государства и своего народа в некотором смысле с Пактом о взаимопомощи с Советским Союзом, который в связи с этим вновь подчеркнул неизменность своей мирной политики и желание продолжать ее… Мы хотим прямо и откровенно выполнять этот пакт и уверены, что его также выполнит и Советский Союз. Мы знаем, что косвенные трудности войны все же легче переносить, чем ужасы и убытки на непосредственном поле брани. Весь народ должен быть готов нести жертвы, и понятно, что большую часть придется понести зажиточным слоям. Пойдем единодушно навстречу будущему, продолжая работу на благо своего государства, народа и отечества».

Еще через два дня генерал Лайдонер подписал постановление, запрещающее на период передвижения советских войск в места дислокации использовать радиостанции, поддерживать телефонную связь с иностранными государствами, носить «за пределами закрытых помещений» оборудование для фотографирования и киносъемки (естественно, и производство любой съемки), «рисовать карандашом или красками или иным путем делать заметки», публиковать сведения военного характера в прессе, а также находиться в Таллине и приграничных уездах иностранным гражданам и лицам без гражданства. К нарушителям предполагалось применять широкий диапазон мер наказания – от штрафа до предания суду военного трибунала.

Министр внутренних дел А. Юрима распорядился на девять дней прекратить торговлю алкогольными напитками в приграничной полосе, а также на расстоянии 5 километров в обе стороны от шоссейных и железных дорог, по которым будут двигаться красные полки.

Советский наркомвнудел товарищ Берия, озабоченный политико-моральным состоянием военнослужащих и прогнозируемыми поползновениями иностранных разведок внедриться в части РККА в шпионских целях, специальной директивой «об оперативном обслуживании» приказал особистам тщательно проверить сеть стукачей в воинских частях «с точки зрения полного и равномерного охвата всех звеньев воинских соединений – от штабов до отдельных подразделений»; для работы с ней создать «крепкий кадр резидентов».

Как-то так совпало, совершенно случайно, что именно в начале октября Гитлер выступил в рейхстаге с речью, в которой объявил, что Германия приступает к ликвидации групп немецких национальных меньшинств в Восточной и Юго-Восточной Европе. Рейхсканцлер призвал «лиц немецкой национальности», проживавших в Прибалтике, возвращаться в Фатерлянд и включаться в строительство арийского рая. При этом германские, советские и прибалтийские официальные круги в трогательном согласии старались уверить весь мир, что между вывозом немцев на родину и договорами о взаимопомощи нет абсолютно никакой связи, а наличествует лишь стремление «к установлению четких национальных границ» и защите народов от расовых и национальных «трений».

В 8 часов утра 18 октября 1939 года после взаимных приветствий, исполнения гимнов и орудийных салютов в назначенных пунктах перехода границы с двух направлений, со стороны Нарвы и Печоры, начался ввод частей Красной Армии в Эстонию. В страну в порядке взаимопомощи входили подразделения 65-го особого стрелкового корпуса под командованием комдива А.А. Тюрина и Особой группы ВВС общей численностью 21 347 человек, 78 орудий, 283 танка, 54 бронеавтомобиля и 255 самолетов. Операция протекала в целом гладко.

Как докладывало командование пограничных войск: «Во время продвижения частей РККА в Эстонию трудящееся население сопредельной пограничной полосы прорывалось к дороге через полицейское и войсковое оцепление. Проходившие части РККА приветствовались возгласами: «Вот наша армия приехала!» Кулацкие и прочие буржуазно-реакционные элементы пограничной полосы проявляли враждебное отношение к СССР и прибывшим в Эстонию частям». Но в целом операция протекала без эксцессов.

Аналогичным образом занимали «комнату» в латышской «квартире». Председателем комиссии Красной Армии был назначен командующий войсками Калининского военного округа комкор В.И. Болдин. К 23 октября военные выработали ряд соглашений по размещению советских войск, пунктами базирования которых становились Лиепая, Вентспилс, Приекуле и Питрагс. В этот день в Лиепаю вошел крейсер «Киров» в сопровождении эсминцев «Сметливый» и «Стремительный». В 11 часов утра 29 сентября на станцию Зилупе прибыл первый эшелон советских войск. В Латвию вводились части 2-го особого стрелкового корпуса и 18-й авиабригады, в которых насчитывалось 21 559 человек.

Военную комиссию на переговорах с Литвой возглавлял командующий войсками Белорусского фронта командарм 2 ранга М.П. Ковалев, членами комиссии были комкоры Пуркаев и Павлов, комдивы Алексеев и Коробков, бригадный комиссар Николаев. Советская делегация намеревалась вести переговоры о размещении войск в Вильнюсе, Каунасе, Шауляе, Укмерге и Алитусе, но литовская сторона категорически отказалась обсуждать такую дислокацию советских войск, предлагая разместить гарнизоны ближе к германской границе. Переговоры с Литвой завершились 28 октября подписанием соглашения о размещении советских войск в районах Новая Вилейка, Алитус, Приенай, Гайжуны. ВВС должны были разместиться в Алитусе и Гайжунах и, кроме того, получить ряд оперативных аэродромов. Войска, расположенные в Новой Вилейке и Порубанке, считались уже введенными, а остальные должны были быть введены 3 ноября. Тем временем литовская армия вступила в Виленскую область, а советские пограничные отряды отошли на новую советско-литовскую границу.

Официальная церемония ввода в Литву советских войск состоялась утром 15 ноября в Вильнюсе. Она носила символический характер, поскольку советские войска уже фактически находились здесь с 20 сентября. К 17 ноября большая часть войск была выведена из Вильнюса в места постоянной дислокации. В Литве разместились части 16-го особого стрелкового корпуса, в их числе 2-я танковая бригада БТ, 10-й истребительный и 31-й авиаполк СБ общей численностью 18 786 человек.

Общее руководство всеми советскими войсками в Прибалтике согласно приказу наркома обороны от 27 ноября было возложено на его заместителя командарма 2 ранга А.Д. Локтионова.

Ввод частей Красной Армии в Прибалтику породил у некоторых слоев местного населения радикальные «советизаторские» настроения, которые в определенной степени нашли отклик у советских военных и дипломатов. Однако Москва, не желая обострять отношения с Англией и Францией и готовясь сделать столь же неотразимые предложения Финляндии, демонстрировала свое полное невмешательство во внутренние дела прибалтийских стран. Поэтому все инициативы романтиков революции, в общем-то, правильные, но преждевременные, а потому вредные, вызывали резко отрицательную реакцию советского руководства. Так, 14 октября Молотов указывал полпреду в Каунасе Н.Г. Позднякову: «Всякие заигрывания и общения с левыми кругами прекратите». 21 октября нарком иностранных дел еще раз напомнил, что «малейшая попытка кого-либо из вас вмешаться во внутренние дела Литвы повлечет строжайшую кару на виновного… Следует отбросить как провокационную и вредную болтовню о «советизации» Литвы». 20 октября недовольство Кремля вызвало недомыслие корреспондента ТАСС в Таллине, своими статьями игравшего «на руку всяким антисоветским провокаторам», и полпред Никитин получил указание давать твердый отпор «вредным настроениям», которые можно истолковать как намерение «советизировать» Эстонию. 23 октября Никитин вновь получил от Молотова по шапке: «Нашей политики в Эстонии в связи с советско-эстонским Пактом о взаимопомощи Вы не поняли. Из Ваших последних шифровок… видно, что Вас ветром понесло по линии настроений «советизации» Эстонии, что в корне противоречит нашей политике. Вы обязаны, наконец, понять, что всякое поощрение этих настроений насчет «советизации» Эстонии или даже простое непротивление этим настроениям на руку нашим врагам и антисоветским провокаторам… Главное, о чем Вы должны помнить, – это не допускать никакого вмешательства в дела Эстонии».

Командования 65, 2 и 16-го особых стрелковых корпусов 25 октября получили приказы наркома обороны «О поведении личного состава воинских частей Красной Армии, расположенных в…».

Согласно приказам «авангардный заслон» РККА на территориях дружественных республик должен был заниматься исключительно боевой подготовкой, демонстрировать аборигенам свои высокие морально-политические качества и являть собой образец организованности, культурности и дисциплинированности. Советским войскам, «от рядового красноармейца до высшего начсостава», категорически запрещалось вмешиваться «в политические дела и социальный строй» Эстонии, Латвии и Литвы, а «настроения и разговоры о «советизации», если бы они имели место среди военнослужащих», предписывалось «в корне ликвидировать и впредь пресекать самым беспощадным образом». Ведение коммунистической пропаганды за забором воинской части, «хотя бы среди отдельных лиц», расценивалось как антисоветская провокация, играющая на руку лишь злейшим врагам социализма. Всемерно ограничивались контакты военнослужащих с местным населением.

«Категорически запрещаю, – выделял маршал Ворошилов, – какие-либо встречи наших частей, отдельных групп военнослужащих или отдельных лиц, будь то начальник или красноармеец, с рабочими и другими эстонскими организациями или устройство совместных собраний, концертов, приемов и т. д.». Это мы к тому, что через тридцать лет наши доценты с кандидатами, разоблачая злостные происки «фашистских правительств», напишут: «Враждебные Советскому Союзу элементы сразу же встали на путь саботажа заключенных договоров, создавали трудности в снабжении и бытовом обслуживании гарнизонов советских воинских частей. Местным жителям под угрозой наказания запрещалось общение с бойцами Советской Армии».

Время «выкидывать хозяев из квартиры» еще не наступило. 25 октября Сталин пояснил Димитрову: «Мы думаем, что в пактах о взаимопомощи нашли ту форму, которая позволит нам поставить в орбиту влияния Советского Союза ряд стран. Но для этого нам надо выдержать – строго соблюдать их внутренний режим и самостоятельность. Мы не будем добиваться их советизации. Придет время, когда они сами это сделают».

Выступая 31 октября на сессии Верховного Совета СССР, Молотов заявил, что «особый характер указанных пактов взаимопомощи отнюдь не означает какого-либо вмешательства Советского Союза в дела Эстонии, Латвии и Литвы, как это пытаются изобразить некоторые органы заграничной печати. Напротив, все эти пакты взаимопомощи твердо оговаривают неприкосновенность суверенитета подписавших его государств и принцип невмешательства в дела другого государства. Эти пакты исходят из взаимного уважения государственной, социальной и экономической структуры другой стороны и должны укрепить основу мирного, добрососедского сотрудничества между нашими народами. Мы стоим за честное и пунктуальное проведение в жизнь заключенных пактов на условиях полной взаимности и заявляем, что болтовня о «советизации» прибалтийских стран выгодна только нашим общим врагам и всяким антисоветским провокаторам». (В этой же речи Вячеслав Михайлович впервые публично озвучил претензии к Финляндии, отметив, что отношения с ней «находятся в особом положении». Оказывается, финская граница «нависла» над городом Ленина, и с этим нельзя мириться. Но, вместо того чтобы покорно подписать предложенный Москвой договор, финское правительство приступило к скрытной мобилизации и частичной эвакуации жителей приграничных районов. Кстати, почти одновременно было сделано предложение Турции «укрепить» советскими базами проливы Босфор и Дарданеллы, после чего Анкара немедля заключила договоры о взаимопомощи с Англией и Францией.)

Первоначальные опасения части общественности прибалтийских государств в отношении намерений СССР постепенно отступали на задний план, сменяясь у обывателей благодушными настроениями: «Слава богу, все идет как будто хорошо, все успокоились, а так вначале боялись… И Красная Армия нас действительно охраняет, и немцы уехали…» Эстонская элита даже начала интересоваться перспективами отдыха на советских курортах.

Конечно, по мере реализации договоров о взаимопомощи возникали самые разнообразные проблемы, для решения которых неоднократно проводились переговоры разного уровня и были заключены соглашения, конкретизирующие отдельные пункты пактов. Ими регулировались вопросы аренды, железнодорожных перевозок, организации строительства, связи, коммунального обслуживания, санитарного обеспечения и юридического положения военнослужащих, о военторгах, о порядке движения советских грузов, въезда и выезда комсостава и их семей. Для контроля за реализацией условий пактов и разрешения спорных вопросов создавались смешанные комиссии. Постепенно советские войска обживались на новых квартирах. Флот осваивал гавани Балтийской и Либавской военно-морских баз: в Таллин перебазировались четыре дивизиона из состава 1-й и 2-й бригад подводных лодок, один лидер, три эскадренных миноносца, дивизион торпедных катеров, дивизион сторожевых катеров, две плавбазы, вспомогательные суда; в Палдиски – 24-й дивизион 3-й бригады подводных лодок с плавучей базой для них; в Либаву – дивизион подводных лодок, крейсер «Киров» и два эскадренных миноносца.

Несмотря на неизбежные трения, стороны в целом соблюдали условия договоров и демонстрировали подчеркнутое дружелюбие. К примеру, генерал Лайдонер «отдал приказ по армии об изучении знаков различия и званий начальствующего состава РККА, о вежливом отношении к военнослужащим РККА и обязательном приветствии их военнослужащими эстонской армии».

Но, несмотря также на заверения прибалтийских и советских лидеров на невмешательство во внутренние дела Эстонии, Латвии и Литвы, сам факт присутствия на их территории советского военного контингента влиял как на внутриполитическую обстановку в этих странах, так и на само понятие «суверенитета», который съеживался и уменьшался, подобно шагреневой коже.

15 ноября посол Италии в Эстонии В. Чикконарди сообщал в Рим: «Советский Союз вновь занимает сейчас те территории на восточном побережье Балтийского моря, которые принадлежали Российской империи. Балтийские государства все же не инкорпорированы. Существует их номинальный суверенитет. В трех Балтийских государствах число находящихся там вооруженных сил, значительно превышающее количество войск каждого государства, наталкивает на мысль о своего рода протекторате, скрытой оккупации… Вступление советских войск в Эстонию обозначило начало ввода чрезвычайного положения в жизни государства. Под контролем находятся почта, телеграф, телефон. Строгие предписания регулируют пребывание иностранцев в республике, которое, кстати, запрещено в столице и в некоторых других местах. Запрещено в печати публиковать и обнародовать информацию военного характера. Запрещено пользоваться фотоаппаратами и кинокамерами… Эстония и Латвия оказываются экономически совершенно изолированными. Можно предсказать даже их полную экономическую зависимость от Советского Союза, таким образом, и с этой точки зрения существование малых Балтийских государств в ».

А нейтралитет прибалтов и вовсе превращался в фиговый листок. Еще при обсуждении пунктов договора, до его подписания, министр Сельтер заметил: «Было бы сомнительно, хотя и возможно, что в случае войны между Советским Союзом и третьим государством нейтралитет Эстонии защитил бы ее от нападения, то есть был бы признан подобный «нейтралитет с базами».

Чего стоит подобный нейтралитет, выяснилось уже через пару месяцев, когда «финская военщина развязала конфликт с СССР».

В отличие от предыдущих «сфер» сталинских интересов, Финляндия не пожелала «переустраиваться» ни территориально, ни политически. Она нагло отвергла навязываемый ей договор о чужеземных военных базах и ответила отказом на «справедливые требования» Кремля, вроде «отвести свои войска подальше» или обменять Карельский перешеек и полуостров Рыбачий на карельскую тундру. Тогда товарищ Сталин, разорвав дипломатические отношения и пакт о ненападении, решил устроить финнам показательную порку. «Скоро, – предупреждала «Правда» в передовице с игривым заголовком «Шут гороховый на посту премьера», – Каяндер будет иметь возможность убедиться на деле, что дальновидными политиками являются не марионетки из финляндского правительства, а нынешние руководители Эстонии, Латвии, Литвы, заключившие пакты о взаимопомощи с СССР».

Грозен гнев советского народа. Нашему терпению приходит конец!

«Не просунуть финским свиньям свое рыло в наш советский огород!»

«Наш покой не тревожь – всадим нож!»

30 ноября 1939 года советская авиация бомбила Хельсинки. Части Ленинградского военного округа в ответ на «возмутительные провокации и враждебную политику правящих кругов Финляндии» вынуждены были перейти границу и, согласно мемуарам К.А. Мерецкова, «приступили к отпору антисоветских действий». Войну финнам не объявляли, поскольку это была не война вовсе, а, как нетрудно догадаться, еще один Освободительный поход, в котором приняли участие 58 стрелковых и кавалерийских дивизий, несколько десятков отдельных полков и бригад: «Мы идем в Финляндию не как завоеватели, а как друзья и освободители финского народа от гнета помещиков и капиталистов».

Поскольку количество братьев-славян в Финляндии составляло ничтожно малую величину, то применили вариант, отработанный в 1920–1921 годах в ходе оккупации Закавказских республик. Едва 1 декабря Красная Армия «освободила» приграничный дачный поселок Териоки, как в тот же день «путем радиоперехвата» Москве стало известно, что в Териоки «по соглашению представителей ряда левых партий и восставших финских солдат образовалось новое правительство Финляндии – Народное Правительство Финляндской Демократической Республики» во главе с председателем, видным деятелем коммунистического движения Отто Куусиненом. Этим же «радио» удалось «перехватить» «Обращение ЦК Компартии Финляндии к трудовому народу». Сделать это было несложно, поскольку все «видные деятели» сидели на кремлевских харчах с 1920 года, успев изрядно подзабыть финский язык, а сам Куусинен являлся секретарем Исполкома Коминтерна.

И так далее, и все в том же духе. А вот самое главное:

«полностью одобряет и поддерживает действия Красной Армии на финской территории (!!!)… Для более скорейшего выполнения этой задачи народное правительство Финляндии обращается к правительству Советского Союза с просьбой о помощи Красной Армией… Народное правительство Финляндии считает своей основной задачей свержение финского правительства палачей, уничтожение его вооруженных сил, восстановление мира и гарантий неприкосновенности и безопасности Финляндии благодаря установлению дружеских связей с Советским Союзом».

Без промедления Отто Вильгельмович, ставший обладателем сразу двух министерских портфелей, обратился в Президиум Верховного Совета СССР с предложением установить дипломатические отношения. Члены президиума собрались моментально и, не успело закончиться 1 декабря, постановили признать Народное правительство Финляндии и установить с ним дипломатические отношения. Это может показаться невозможным, если не принять во внимание, что и Куусинен со своими министрами, и Президиум, и служба радиоперехвата, и даже «город» Териоки – все поместились в сталинском кабинете.

Дальше – проще пареной репы. 3 декабря весь мир узнал о том, что накануне «правительство ДФР» заключило с Советским Союзом «Договор о взаимной помощи и дружбе» и провозгласило недействительным правительство Финляндской Республики в Хельсинки.

С этой минуты никакого другого финского правительства для Москвы не существовало, а Красная Армия не воевала 105 дней, а оказывала бескорыстную помощь трудящимся Финляндии.

4 декабря хельсинкское правительство попыталось урегулировать конфликт через шведского посланника Винтера. Однако Молотов ему объяснил, что СССР войны с Финляндией не ведет и не признает «так называемого «финляндского правительства», уже покинувшего Хельсинки и направившегося в неизвестном направлении». На следующий день Вячеслав Михайлович объявил, что Красная Армия лишь оказывает помощь ФДР, и подтвердил факт мира с Финляндией. Однако на этот раз фокус не удался. К досаде кремлевских мечтателей, правительство Финляндии не убежало в Швецию, а трюк с созданием марионеточного режима, призывавшего иностранное государство к оккупации собственной страны, привел к совершенно обратному результату. Он консолидировал все силы в Финляндии на борьбу «против большевистского фашизма», хотя ранее многие политики, в том числе маршал Маннергейм, выступали в пользу далеко идущих уступок. Теперь даже бывшие бойцы Красной гвардии записывались на фронт добровольцами.

Блицкрига не получилось. Война приняла затяжной и кровопролитный характер. Она показала потрясающе высокую боевую подготовку и стойкость финской армии и продемонстрировала всему миру невероятно низкую боеспособность и необученность советских воинов-освободителей (последнее обстоятельство стало одним из аргументов, убедивших Гитлера подписать план «Барбаросса»).

Характерно, что суверенные и якобы нейтральные прибалтийские государства безропотно следовали в русле советской политики, прикрываясь лживой и циничной молотовской версией. Так, из портов «нейтральных» Эстонии и Латвии уходили в боевые походы советские корабли и подводные лодки (кстати, в море их дозаправляли германские суда); ремонтировались они на прибалтийских судоремонтных заводах, «что во многом облегчало их боевое применение». Самолеты «больших друзей финского народа» поднимались в воздух с эстонских аэродромов для бомбардировок Финляндии. «Местом дислокации нашей части было назначено Ууэмыйза неподалеку от Хаапсалу… – вспоминал В. Коновалов. – Мы вновь и вновь наблюдали, как наши бомбардировщики с аэродромов направлялись через море в сторону Финляндии. Обратно же их возвращалось все меньше. Несколько раз с советских самолетов над Эстонией сбрасывались листовки на финском языке, предназначенные для финской армии».

Финны регулярно направляли эстонскому правительству ноты протеста в связи с действиями, несовместимыми со статусом нейтрального государства: «Советские военные корабли более или менее регулярно останавливаются в Таллине – городе, который не был предназначен для военной базы… Следовательно, практикуемые Эстонией действия являются нарушением нейтралитета. В свете сказанного, правительство Финляндии заявляет протест и оставляет за собой право предпринимать необходимые контрмеры в эстонских территориальных водах». К весне, из-за неготовности Палдиски (кстати, гарнизон ту зиму провел в палатках), Таллин с его береговыми мастерскими и плавучими доками постепенно превратился в постоянное место базирования кораблей Краснознаменного Балтийского флота.

Эстонцы – а куда денешься! – столь же регулярно финские ноты решительно отвергали: «Поскольку ни Финляндия, ни СССР не являются воюющими сторонами, у Эстонии нет основания для обращения к правилам нейтралитета в отношении обеих стран». Соответствующие инструкции профессора Пийпа, ставшего министром иностранных дел, получал в Хельсински посланник А. Варма: «Что касается нашего отношения к финско-русским событиям, то оно остается неизменным. Как и прежде, мы не считаем это формальной войной, но расцениваем как репрессалии… наш нейтралитет нельзя считать нарушаемым. Я сообщаю Вам это, чтобы Вы могли объяснить наше понимание происходящего в случае необходимости, тем более что в юридическом смысле войны у наших соседей не происходит… Относительно признания правительства Куусинена к нам никто не обращался. Если бы это случилось, то в настоящих условиях мы могли бы рассматривать это позитивно только в отношении территорий, находящихся под контролем правительства Куусинена на востоке Финляндии». Последнее было делом затруднительным, поскольку, по свидетельству Мерецкова, правительство товарища Куусинена в период Финской кампании «контролировало» лишь территорию Петрозаводска.

Между тем, допуская возможность ответных авиаударов, министр внутренних дел Эстонии еще 30 ноября подписал «Постановление о порядке поведения в случае воздушной тревоги» (финских акций возмездия не последовало, зато «сталинские соколы», регулярно промахиваясь (?), неоднократно сбрасывали бомбовый груз на эстонскую землю: было зафиксировано 11 случаев «потери бомб», сброшена 71 авиабомба).

Посланник в Швеции вспоминал, как коллеги по цеху натурально подвергли его остракизму: «Эстония в то время придерживалась во внешней политике курса лояльного выполнения договора о базах, чтобы не провоцировать Советский Союз предъявить новые, более тяжелые требования. Поэтому за границей эстонские дипломаты старались производить впечатление, будто Эстония является хозяином в собственном доме. Защитить такую позицию посланникам было трудно, так как за границей положение в Эстонии расценивалось как оккупационный режим. Особенно очевидным это стало тогда, когда советские военно-воздушные силы начали бомбить Финляндию с самолетов, взлетавших с баз, расположенных в Эстонии. Поначалу мы пытались отрицать это, однако сообщениям из Финляндии, где бомбардировки с эстонских баз вызвали огромное негодование, доверяли больше, чем нашим опровержениям. Спрашивали, как Эстония, если она является хозяином в собственном доме, допускает бомбардировки братского народа бомбардировщиками, прилетающими из Эстонии. Бомбардировки Финляндии сразу восстановили общественное мнение Швеции против Эстонии… Меня посадили рядом с послом Советского Союза госпожой Коллонтай, а по обе стороны от нас оставили 3–4 пустых кресла. Тем самым нас словно бы поместили на позорную скамью перед полным залом народа и изолировали от общества, сделав из нас «союзников».

Вынуждены были мимикрировать и дипломаты Литвы и Латвии. 14 декабря мировое сообщество признало СССР агрессором и вышибло его из Лиги Наций. В ответ из Москвы, даже не потрудившейся прислать на Ассамблею своего представителя, прозвучало что-то очень похожее на «сами вы дураки!». Министры иностранных дел прибалтийских государств заранее договорились при голосовании воздержаться. «По этому инциденту отчетливо можно судить, насколько уже утрачена независимость Балтийских государств в области внешней политики», – сообщал госсекретарю США американский посланник Дж. Уайли.

В конфликте с Финляндией публично поддержал Советский Союз лишь верный друг Адольф Гитлер, приславший 25 октября самые искренние поздравления к 60-летию Сталина. «Дружба, скрепленная кровью, не ржавеет», – ответил Вождь в благодарственной телеграмме. (Правда, немцы опасались, что из-за войны может прекратиться экспорт из Финляндии леса и цветных металлов, и советовали финнам побыстрее урегулировать отношения с русскими. Англичане и французы по той же причине были заинтересованы в затягивании конфликта на Севере, рассчитывая, что и СССР ради собственных военных потребностей вынужден будет сократить свои поставки в Германию. «Поджигатели войны» просчитались. Согласно новому германо-советскому торговому соглашению, подписанному 11 февраля 1940 года, Советский Союз предоставлял Рейху все необходимые материалы для продолжения войны, в том числе миллион тонн зерна, 900 тысяч тонн нефти, 100 тысяч тонн хлопка, 500 тысяч тонн фосфатов, 500 тысяч тонн железной руды, 100 тысяч тонн хромовой руды и многое-многое другое – платину, никель, олово, вольфрам, молибден, кобальт… «Во время долгих переговоров, – докладывал Шнурре, – становилось все более и более очевидным желание советского правительства помогать Германии и твердо укреплять политическое взаимопонимание при решении экономических вопросов».)

Позорная агрессия привела к внешнеполитической изоляции Советского Союза, западные страны занимали все более враждебную позицию, прямо называя Сталина подручным Гитлера. Так, 29 декабря, отправляясь на рождественские каникулы, британский посол на прощание заявил Потемкину, что «английское правительство не желало бы ничего большего, как сохранение Советским Союзом нейтралитета в происходящей войне. Сейчас оно вынуждено констатировать, что фактически с каждым днем все определеннее Советский Союз выступает в качестве союзника Германии». Внутри страны нарастали экономические трудности, население запасалось продуктами впрок и деловито закупало соль, керосин и спички. Поэтому, свершив «дело чести» – прорвав линию Маннергейма, – советское руководство стало искать пути к заключению мира в этой необъявленной войне.

С маленькой Финляндией воевал уже не ЛенВО, а почти половина всей РККА. Финская армия держалась на пределе сил, положение на фронте было критическим, все резервы иссякли. Под давлением военных Сейм согласился на переговоры.

12 марта 1940 года Москва подписала мирный договор с «презренным белофинским правительством помещиков и капиталистов». Никого не представлявшее «народное правительство» Куусинена самораспустилось и отправилось на свалку истории. Спорные вопросы, естественно, были урегулированы в пользу победителей. В состав СССР вошли весь Карельский перешеек, включая город Выборг, Выборгский залив с островами, западное и северное побережья Ладожского озера, финская часть полуостровов Рыбачий и Средний. Финляндия сдала Советскому Союзу в аренду сроком на 30 лет полуостров Ханко, а СССР снял свое предложение о заключении пакта о взаимопомощи и обязался вывести свои войска из области Петсамо. Формально Сталин получил даже больше, чем требовал до начала войны. Однако финны отстояли свою независимость и сохранили вооруженные силы. А Советский Союз вместо нейтрального государства получил на своей границе убежденного врага, жаждущего реванша.

Весьма ощутимыми были потери. Тем не менее Красная Армия «с честью выполнила поставленные партией задачи», а Финская кампания была признана победоносной: «Финнов победить – не бог весть какая победа. Мы победили еще их европейских учителей – немецкую оборонительную технику победили, английскую оборонительную технику победили, французскую оборонительную технику победили. Не только финнов, но и технику передовых стран Европы. Не только технику, мы победили их тактику и стратегию».

Молотов, развивая мысль Вождя, поведал депутатам Верховного Совета, что мы победили не только «тактику и технику», но чуть ли не все вооруженные силы половины Европы: «Не трудно видеть, что война в Финляндии была не просто столкновением с финскими войсками. Нет, здесь дело обстояло посложнее. Здесь произошло столкновение наших войск не просто с финскими войсками, а с соединенными силами империалистов ряда стран, включая английских, французских и других».

В общем, мы по-прежнему впереди планеты всей, хотя кадры, конечно, следует почистить. На этот раз первым лишился давно насиженного места наркома обороны маршал Ворошилов.

Весной 1940 года война на Западе становилась все менее «странной», захватывая в свою орбиту новые страны и народы. В апреле немцы оккупировали Данию и высадились в Норвегии. 10 мая вторжением в Голландию и Бельгию началось генеральное наступление Вермахта на французском фронте. Фюрер повернулся к Красной Армии спиной. Советское правительство, в лице премьера, пожелало ему удачи. «Молотов по достоинству оценил сообщение и сказал, что он понимает, что Германия должна была защитить себя от англо-французского нападения. У него нет никаких сомнений в нашем успехе», – доносил Шуленбург. Для Москвы складывалась удачнейшая политическая и военная ситуация, чреватая любезными сталинскому сердцу «случайностями» и приятными «неожиданностями». Иосиф Виссарионович надеялся, что крупнейшая в Европе армия Франции его надежды оправдает и кровопролитие на укрепленных линиях Мажино и Зигфрида затянется на достаточно длительный срок, истощая обе стороны.

Молотов среди своих откровенно делился перспективными планами: «Сегодня мы поддерживаем Германию, чтобы удержать ее от предложений о мире до тех пор, пока голодающие массы воюющих наций не расстанутся с иллюзиями и не поднимутся против своих руководителей… В этот момент мы придем им на помощь, мы придем со свежими силами, хорошо подготовленными, и на территории Западной Европы… произойдет решающая битва между пролетариатом и загнивающей буржуазией, которая и решит навсегда судьбу Европы».

К переброске «свежих сил» к западной границе приступили, едва подписав мир с финнами. Срок демобилизации призванных из запаса бойцов и командиров был отодвинут почти на полгода. К концу июня СССР мог выставить против «загнивающей буржуазии» 84 стрелковых и 13 кавалерийских и механизированных дивизий, подкрепленных 17 танковыми бригадами. Вермахт у советских рубежей располагал на тот момент 12 пехотными дивизиями, по большей части ландверными.

Готовясь к войне с Германией, советское руководство стремилось окончательно укрепиться в стратегически важном регионе на границе Восточной Пруссии, устранить малейшую возможность антисоветских действий прибалтийских стран, а заодно и расширить зону «социализма», освободив трудящихся Прибалтики от капиталистического гнета. Обстановка в Европе и заветная цель диктовали необходимость присоединения Прибалтики к СССР. Рассуждения о том, будто Советский Союз стремился предотвратить превращение стран Прибалтики в германский плацдарм, – не соответствующая фактам болтовня – «вуаль… вуаль…». Сталину самому нужны были выдвинутые далеко на запад плацдармы.

11 мая, буквально на следующий день после начала немецкого наступления, Москва потребовала от руководства прибалтийских стран форсировать переговоры о расширении советского военного присутствия. Вслед за этим в «Известиях» была опубликована передовица, воспевающая право сильного: «Последние события еще раз подтвердили, что «нейтралитет» малых стран, за которыми нет реальной силы, способной обеспечить этот нейтралитет, – является не чем иным, как фантазией. Таким образом, шансы малых стран, желающих оставаться нейтральными и независимыми, резко сокращаются и сводятся к минимуму. Всякие рассуждения о правомерности или неправомерности действий в отношении малых стран, когда великие империалистические державы ведут войну не на жизнь, а на смерть, могут выглядеть только наивными».

К удивлению всего мира, в том числе и немецких генералов, и крайнему разочарованию советского лидера, судьба Французской кампании была решена в течение двух недель. Утром 14 июня германские войска вступили в «открытый город» Париж. Товарищ Сталин, узнав об этом, матерно выругался и, не забыв отправить поздравительную телеграмму, решил подготовиться более основательно.

Но нет худа без добра: Франция была повержена, отпали причины для заигрывания с Англией. Занятость Германии на Западе позволяла окончательно решить прибалтийскую проблему. Можно было беспрепятственно вышвыривать «хозяев из квартиры», причем, как показало время, не только в переносном, но и в буквальном смысле. Вслед за оккупацией, пусть и «добровольной» (хотя П.А. Судоплатов утверждал, что все подписанты с той стороны были платными агентами НКВД и вся история с договорами – суть тайная операция внешней разведки), готовилась аннексия. Она была запланировала еще в момент подписания советско-германского пакта о ненападении, но, соглашаясь на раздел «сфер интересов», Гитлер и слышать не хотел о большевизации этих самых «сфер». И Москва сделала выбор в пользу многоходовой комбинации. Генерал П.А. Судоплатов, вспоминая состоявшееся в октябре 1939 года совещание с руководителями разведки, писал: «Открывая совещание, Молотов заявил: «Мы имеем соглашение с Германией о том, что Прибалтика рассматривается как регион наиболее важных интересов Советского Союза. Ясно, однако, что, хотя германские власти признают это в принципе, они никогда не согласятся ни на какие «кардинальные социальные преобразования», которые изменили бы статус этих государств, их вхождение в состав Советского Союза. Более того, советское руководство полагает, что наилучший способ защитить интересы СССР в Прибалтике и создать там надежную границу – это помочь рабочему движению свергнуть марионеточные режимы». Из этого заявления стало ясно, как именно мы толковали соглашения с Гитлером… Самоуверенная, дерзкая постановка вопроса отражала то новое мышление, которое демонстрировали Сталин, Молотов и Берия после подписания пакта, который явно прибавил им веры в собственные возможности».

То, что Прибалтика фактически оккупирована, для всего мира было так же ясно, «как простая гамма», и вели себя послы оккупированных стран совершенно одинаково. 17 мая Молотов встретился с посланником Королевства Дания и «поставил ему вопрос»: как идут дела в Дании? На что господин Л. Больт-Йоргенсен безмятежно, совсем в духе Рея или Мунтерса, отвечал, что положение в Дании нормальное и спокойное: «Дания оккупирована Германией, и ее положение можно сравнить с положением Эстонии, Латвии и Литвы. Правительство руководит вполне независимо. Все существенные вопросы обсуждаются Министерством иностранных дел с Министерством иностранных дел Германии. Дания не имеет никаких оснований жаловаться. Все сведения, распространяемые английскими радиостанциями о том, что в Дании плохо, являются ложными».

Операция поглощения Литвы, Латвии и Эстонии вступала в завершающую стадию. Как ни старались прибалты не провоцировать грозного соседа, Москва таки «спровоцировалась».

Начать решили с Литвы, там творились кошмарные дела. «Рассчитывая на поддержку фашистской Германии, – сообщает нам «История Второй мировой войны», – правящие круги Литвы все чаще прибегали к провокационным действиям против гарнизонов советских войск. Дело дошло до того, что литовские фашисты стали похищать советских военнослужащих и, применяя насилие, пытались получить от них секретные сведения».

А наше терпение не беспредельно.

24 мая 1940 года советский полпред в Литве сообщил в Москву, что 24 апреля и 18 мая из советских частей, расположенных в Литве, сбежали два красноармейца: Носов и Шмавгонец, которые разыскивались по линии военного командования. Уже на следующий день Молотов предъявил посланнику Наткевичусу обвинение в том, что литовское правительство организовало похищение двух бойцов Н-ской танковой бригады: «Нам достоверно известно, что исчезновение этих военнослужащих организуется некоторыми лицами, пользующимися покровительством органов литовского правительства, которые спаивают красноармейцев, впутывают их в преступления и устраивают их побег либо уничтожают их». Обвинив литовцев в провокациях, Молотов потребовал прекратить их, разыскать пропавших солдат и вернуть в части, выразив надежду советского правительства, что Литва «пойдет навстречу его предложениям и не вынудит его к другим мероприятиям». Спустя двое суток красноармейцы объявились в расположении своих частей и поведали о том, как они были похищены неизвестными, посажены в подвал, где «насилием и угрозами расстрела» от них пытались получить сведения о танковой бригаде и о ее вооружении.

30 мая 1940 года газета «Известия» опубликовала сообщение наркоминдела «О провокационных действиях литовских властей», где в подробностях живописались мытарства двух танкистов. Так, Шмавгонец семь дней просидел в подвале, «не получал ни пищи, ни воды», а затем «с завязанными глазами был вывезен за город и там отпущен». Красноармеец Носов, который к этому времени трансформировался в красноармейца Писарева, бежал из заточения «через люк водосточной трубы». Кроме того, «имел место следующий случай с младшим командиром Бутаевым, исчезнувшим из воинской части в феврале сего года. В ответ на требование советского командования о розыске Бутаева литовские власти в Вильно сделали такое сообщение, что 12 мая Бутаев, при попытке задержать его, покончил жизнь самоубийством. При этом литовские власти сообщили, что смерть последовала от выстрела в рот, тогда как при осмотре тела обнаружилось, что рана была в области сердца». А раз так, значит, сами литовцы его и убили. Советское правительство потребовало немедленного прекращения провокационных действий и розыска исчезнувших военнослужащих, выразив надежду, что литовцы не вынудят его «к другим мероприятиям».

При обсуждении проблемы фамилии красноармейцев все время менялись, появлялись все новые «пропавшие». Впрочем, какая разница, кто их считал. Рядовые бойцы до войны не имели ни удостоверений личности, ни именных медальонов. При отсутствии какой-либо системы учета численность Красной Армии вообще и войск в округах и объединениях в частности представляла военную тайну не только для вероятного противника, но и для советского Генерального штаба. Так, в декабре 1940 года на совещании высшего комсостава член Военного совета КОВО корпусной комиссар Вашугин рассказал историю о том, как «один красноармеец в течение четырех месяцев скрывался в окрестных селах, за это время научился говорить по-польски, систематически ходил в церковь. Его арестовали, и только тогда выяснилось, что его нет в части. А с другой стороны, в этом же полку красноармейца Степанова объявили дезертиром, хотя он никогда из расположения части не уходил». Как говорил на апрельском совещании, посвященном итогам «зимней войны», начальник Управления снабжения А.В. Хрулев: «С товарищем Тимошенко у нас были расхождения буквально на двести тысяч едоков. Мы держались своей, меньшей цифры. Но у меня, товарищи, не было никакой уверенности, что я прав». Согласно сегодняшним официальным данным, численность действующей армии к весне достигла 780 тысяч бойцов и командиров, то есть погрешность в «едоках» – 25 %.

Бичом Красной Армии, согласно секретному приказу наркома, продолжало оставаться пьянство: «Особенно безобразные формы принимает пьянство среди начсостава. Командир не считает зазорным появляться в пьяном виде на улице, в парке, театре и кино, что непонятно населению, предъявляющему высокие требования к Красной Армии, к ее начсоставу… Преобладающими видами нарушений воинской дисциплины являются: перепалки с начальниками, нарушение строевого устава, уставов внутренней и караульной службы, небрежное отношение к сбережению оружия и боеприпасов,». Причем особенно обильно военнослужащие, в том числе красные командиры, дезертировали именно в гарнизонах, разместившихся во вновь присоединенных западных областях. Значительно выросло в армии и число самоубийств.

Так что при желании шмавгонцев и писаревых (они же носовы) можно было предъявлять десятками.

Все попытки литовской стороны организовать совместную следственную комиссию и допросить чудесным образом спасшихся Шмавгонца и Носова (он же Писарев) встречали категорический отказ под предлогом, что бойцы в застенках сильно «истощились». С тех пор о них никто никогда не вспоминал.

В Латвии и Эстонии «похищений» не вскрылось, хотя и там красноармейцы бегали из казарм посмотреть на заграницу и обменять красную икру из военторга на товары буржуазного ширпотреба. К примеру, корреспондент «Правды» П.Н. Лукницкий, уже на войне, брал интервью у командира роты разведчиков Н.Е. Пресса. Последний с удовольствием вспоминал о том, как «служил в Эстонии и Латвии, в Тридцать четвертом полку связи. Было много неприятностей, потому что любил выпить: восемнадцать внеочередных нарядов, тридцать с лишним суток ареста за девять месяцев, один товарищеский суд, и два раза хотели отдать под трибунал. Был исключен из комсомола».

Полпред в Латвии В.К. Деревянко телеграфировал в Москву: «Командование гарнизона и военно-морской базы после проведения специальной проверки сообщило, что случаев исчезновения советских военнослужащих не было. Факты стрельбы латвийских войск по мишеням, изображающим красноармейцев, неизвестны». Но и там творились безобразия. Например: «Наличие разнообразных товаров в магазинах Таллина и невысокие цены на предметы ширпотреба (ботинки, костюмы и пр.) разжигают аппетиты рядового состава Красной Армии и Флота… Имеются случаи общения с женщинами не только со стороны красноармейцев, но и командиров. Два командира, живя на квартире, посватались к хозяйской дочке и организовали дело так, что она по очереди обслуживала обоих. Эстонцы стремятся поймать именно на эту удочку…» А агенты «эстониш гестапо» уже «расшифровали начальника особого отдела Марченко, которого полиция уже знает в лицо и хорошо знает его функции».

Но ведь и это не все. Раз в полгода министры иностранных дел, а иногда и командующие вооруженными силами прибалтийских государств «в обстановке особой секретности» собирались на конференции (!) и что-то на них обсуждали (!!): «Для каких иных целей, кроме как не для целей антисоветской возни» – уж, конечно, оформляли «военный союз, направленный против СССР».

Кроме того, тамошние власти нас почему-то просто не любили и мечтали избавиться от тесных советских объятий. Они «запрещали трудящимся выражать симпатии Советскому Союзу и его Вооруженным Силам, читать советские газеты и слушать радиопередачи из СССР, даже ездить в поездах в одних вагонах с красноармейцами… Разнузданную антисоветскую пропаганду вела реакционная пресса». Правда, пропаганда «прогрессивной прессы» была не менее разнузданной: «Как настоящие авантюристы, как подлая банда мошенников, латвийские фашисты подталкивают латышский народ против Советского Союза, против Красной Армии».

После поражения Франции у некоторых слоев населения возникли надежды на заступничество Германии, на что обращало внимание Москвы советское полпредство в Литве, сообщавшее о стремлении литовского руководства «предаться в руки Германии», деятельности «пятой колонны» и подготовке к мобилизации. Часть эстонской интеллигенции, согласно анализу газеты «Правда», имела «проанглийскую настроенность».

Вывод ясен: «Правительства прибалтийских стран вместо добросовестного проведения в жизнь заключенных с СССР договоров взяли курс на усиление приготовлений к войне против Советского Союза. Командования эстонской, латвийской и литовской армий разрабатывали планы нападения на советские гарнизоны».

Оное нападение, как доказали наши эксперты, должно было «состояться» 15 июня 1940 года. Правильно предупреждал товарищ Сталин: вот ведь «окружат и уничтожат».

Оценим военную мощь мифической Балтийской Антанты.

Вооруженные силы Эстонии при населении 1,13 миллиона человек насчитывали 20 тысяч солдат и офицеров (штатная численность советского контингента, согласно договору, составляла 25 тысяч, но была уже превышена) и состояли из трех родов войск: сухопутных сил, ВВС и военно-морского флота. Главнокомандующим был генерал-лейтенант Лайдонер. Он подчинялся военному министру генерал-лейтенанту Н. Рееку, который ведал вопросами снабжения, и премьер-министру Ю. Улуотсу, осуществлявшему общее руководство. Армия комплектовалась на основе всеобщей воинской повинности. Сухопутные войска имели территориально-кадровую структуру: территория Эстонии была разделена на 8 военных округов, которые были подчинены 4 пехотным дивизиям – по одной дивизии на каждую сторону света. 1-я пехотная дивизия дислоцировалась между Чудским озером и Финским заливом. 2-я пехотная размещалась в районе Тарту – Выру – Петсери на юго-востоке страны. 3-я пехотная дивизия – в районе Таллина и островов Моонзундского архипелага. 4-я – на латышской границе. Кроме того, в состав сухопутных войск входили полк бронепоездов, автотанковый и кавалерийский полки, караульный и саперный батальоны, батальон связи и химическая рота. Из боевой техники имелось 58 танков и бронемашин, 450 орудий.

Военно-воздушные силы, которыми командовал генерал-майор Томберг, состояли из 3 отдельных авиационных дивизионов, авиабазы и прожекторной команды в составе трех рот. В каждый авиадивизион входили три отряда и аэродромная команда. На вооружении было 70 самолетов устаревших типов. В стране имелось 12 аэродромов (еще 5 строилось) и 8 посадочных площадок.

Флот под командованием капитан-майора И. Сантпанка включал гидроавиаотряд, морской дивизион, Чудскую флотилию, учебную роту и морские крепости «Сууропи», «Аэгна» и «Найсаар». В состав морского дивизиона входили миноносец «Сулев», подводные лодки «Лембит» и «Калев», построенные в 1937 году на британской судоверфи, 2 канонерские лодки, 2 минных заградителя, 3 тральщика, 4 сторожевика, 7 вспомогательных судов и 5 ледоколов. Чудская флотилия состояла из 3 вооруженных буксиров и 5 моторных катеров.

Кроме того, в Эстонии существовала военизированная организация «Кайтселиит» («Союз защиты»), состоявшая из 15 дружин, объединявшая в своих рядах свыше 60 тысяч человек и контролировавшая все уезды и крупные города. Начальником союза был генерал Орасмаа. На вооружении имелось 44 тысячи японских винтовок, модифицированных под английский патрон, несколько сот пулеметов, несколько тысяч револьверов и даже артиллерийские батареи. Каждый член организации являлся обладателем личного оружия.

В военное время численность армии планировалось довести до 129 тысяч человек.

Почти двухмиллионная Латвия располагала 25-тысячными вооруженными силами. Главнокомандующим являлся президент Ульманис. Непосредственное руководство армией осуществлял военный министр генерал К. Беркис, которому подчинялись сухопутные войска и военно-морские силы.

Армия состояла из 4 пехотных и технической дивизий. 1-я Курземская пехотная дивизия дислоцировалась в районе Елгава – Салдус – Талси. 2-я Видземская пехотная дивизия находилась в районе Риги. 3-я Латгальская дивизия размещалась в районе Цесис – Резекне. 4-я Земгальская пехотная – в районе Даугавпилса. Дивизии носили название провинций, а их полки названия уездов. Техническая дивизия дислоцировалась в Риге и объединяла автотанковую бригаду, тяжелый артиллерийский полк, саперный, зенитно-артиллерийский полки, полк бронепоездов, батальон связи и авиаполк. Авиаполк состоял из шести отрядов: 4 разведывательных и 2 истребительных. Латвия располагала 16 аэродромами и 10 посадочными площадками. Всего на вооружении имелось 350 орудий, 44 танка и танкетки, 90 самолетов.

Военно-морской флот состоял из дивизиона подводных лодок «Спидола» и «Ронис», дивизиона тральщиков «Вирсайтис», «Иманта», «Виестурс» и гидроавиадивизиона из пяти самолетов. Почти весь латышский военный флот общим водоизмещением около 2000 тонн был построен в 1926 году. За исключением самой крупной боевой единицы «Вирсайтиса», являвшего собой снятый с камней и отремонтированный германский тральщик 1917 года выпуска. Основными базами флота были Рига, Вентспилс и Лиепая, на которых базировалась и морская авиация.

Кроме того, в Латвии взрослая часть населения – около 40 тысяч человек – объединялась в военизированную организацию «Айзсардги» («Охранники»), частично взявшую на себя функции полиции и погранстражи и имевшую в своем составе 19 уездных, 1 железнодорожный и 1 авиационный полки. Руководство организацией осуществлял штаб во главе с бывшим министром общественных дел Альфредом Берзиньшем. Каждый охранник имел винтовку, пистолет, запас патронов и являлся резервистом национальных вооруженных сил.

В случае мобилизации планировалось развернуть армию в 300 тысяч человек.

Вооруженные силы Литвы при населении 2,88 миллиона человек состояли из сухопутной армии и авиации и насчитывали 28 тысяч солдат и офицеров. Командование армией осуществлял генерал В. Виткаускас, подчинявшийся военному министру бригадному генералу К. Мустейкису. Призыв осуществлялся на основе всеобщей воинской повинности. Сухопутные войска состояли из 3 пехотных дивизий, 1 кавалерийской бригады и технических частей. 1-я пехотная дивизия дислоцировалась в районах Вильно – Расейняй – Паневежис – Купишкис. 2-я пехотная дивизия была размещена в районах Каунас – Ионава – Шауляй – Мариамполь. 3-я дивизия располагалась в районах Шауляй – Плунге – Таураге. Отдельные части кавбригады находились в Каунасе, Вильнюсе, Таураге и Вилькавишкис. В составе армии имелись инженерный батальон, броневой отряд, батальон связи, автоотряд, а также военно-учебное судно «Президент Сметона» – бывший германский тральщик времен Первой мировой войны. Главной ударной силой являлся бронеотряд из 45 танков и отдельный полк бронепоездов, имевший в своем составе: «Гедиминаса», «Кейстутиса» и «Железного волка». На вооружении состояло 400 орудий и 1650 пулеметов.

ВВС Литвы под командованием бригадного генерала Густайтиса включали 4 авиагруппы – 132 самолета, зенитный батальон, прожекторную роту, 5 рот ПВО, роту звукоулавливания, батальон охраны аэродромов и роту постов наблюдения. В республике имелось 7 аэродромов и 4 посадочные площадки.

В Литве также существовала военизированная организация «Шаулю Саюнга», подразделявшаяся на 20 отрядов общей численностью 60 тысяч человек.

Таким образом, все вместе государства Прибалтики обладали вооруженными силами общей численностью 565 тысяч человек, имели на вооружении 1200 орудий, 147 танков и бронемашин, 292 самолета. Теоретически, в случае войны, они могли призвать под ружье 427 тысяч человек, вот только не было у них ни ружей, ни патронов к ним. Это стало одной из причин, по которой были подписаны октябрьские соглашения: «Прежде всего и главным образом именно проблема снабжения полностью исключала возможность длительного сопротивления. Принимая во внимание огромные размеры, в которых современные сражения требуют оружия и боеприпасов, приходилось считаться с непреложным фактом, что имеющиеся запасы были бы исчерпаны за пару недель. После этого ружьям и пулеметам пришлось бы умолкнуть, ведь ни в Эстонии, ни в соседних небольших государствах не было сколько-нибудь значительного промышленного производства боеприпасов, не было и возможности достать оружие и боеприпасы за границей. Все страны, снабжавшие Балтийские государства оружием в мирное время, сами лихорадочно вооружались, так как или уже воевали, или же видели в этом единственную возможность не оказаться вовлеченными в войну».

Весной прибалты были надежно отрезаны от любой помощи извне, да и ждать ее было неоткуда, и потому всеми силами старались не обострять отношений с СССР.

Из речи министра Пийа в Государственной думе Эстонии 17 апреля 1940 года: «Неоднократно наше правительство пользовалось возможностью заявить, что оно намерено выполнять этот пакт лояльно и четко, то же самое мы слышали и в заявлениях правительства нашего партнера по договору, которое также подчеркивало свою готовность к доверительному выполнению пакта, уважая независимость Эстонского государства и существующий государственный и социально-экономический строй».

Советские полпреды, солдаты и командиры РККА если не чувствовали себя как дома, то уж вели себя точно по-хозяйски. Так, в феврале Урбшис передал через литовского посла Наткявючиса «челобитную» следующего содержания: «Как вам известно, после занятия нашими войсками Вильно местные поляки организовали в городе беспорядки, советские танкисты разъехались по всему городу. По нашим сведениям, это было сделано даже без запроса в Москву, чтобы произвести должное впечатление на поляков. Сам полпред Поздняков заявил литовскому правительству, что оно ведет политику в Вильнюсском крае чересчур добродушно и сентиментально. Он подчеркнул, что если зимой диверсанты скапливались в горах, то весной они уйдут в леса и оттуда будут совершать диверсионные акции. Он дал ясно понять, что в таком случае советским гарнизонам придется вмешаться и подавить беспорядки». Далее министр иностранных дел просил обратить внимание господина Молотова на то, что не следовало бы советским дипломатам делать подобные заявления, противоречащие «духу и букве» договора и наносящие вред «добрососедским отношениям».

Советское командование требовало все больше территорий под неуклонно расширяющиеся базы, аэродромы, береговые укрепления, танковые полигоны и военные городки, например, предоставления «в исключительное пользование Военно-морского флота СССР города и района Палдиски». При этом отчуждение земли, эвакуация жителей и возмещение ущерба эстонским гражданам осуществлялись за счет эстонского же бюджета. В Таллине, военной базой по договору не являющемся, моряки-балтийцы занимали городские здания и дома, купленные и арендованные якобы для служащих советского торгпредства, обустраивали в них военные учреждения и выставляли на входе вооруженных часовых. Советские командиры, несмотря на протесты эстонской стороны, всюду ходили с личным оружием, ибо: «Оружие – принадлежность формы».

Численность войск постоянно увеличивалась и начинала превышать установленный порог. Но когда посланник Рей обратился к Потемкину с вопросом, почему на 7 февраля советский контингент в Эстонии уже превысил 27 000 человек, Владимир Петрович, не моргнув глазом, ответил, что гарнизоны береговых батарей ВМС не относятся к сухопутным силам, а потому «не считаются». В начале марта Молотов поставил вопрос о дополнительном вводе в Эстонию еще 2000 бойцов и двух инженерно-строительных батальонов. Отвергая возражения Рея, Молотов указал посланнику на тот факт, что пактом обусловлено право СССР держать в целях охраны баз и аэродромов определенное количество наземных и воздушных сил, «то есть » (то есть 25 000 солдат предназначены для охраны советских объектов, сколько войск размещено на самих объектах – наше дело; при таком подходе стоило, пожалуй, сформировать дивизию морской пехоты, а лучше три). А кроме того, эстонцы вообще не умеют считать: «Советский Союз даже не использует предоставленного для соглашения лимита и содержит в Эстонии только около 22 тыс. человек. Что же касается строительных батальонов, то это не войска, а организованные по-военному рабочие», и потому тоже «не считаются». В итоге 7 марта эстонское правительство, идя навстречу всем пожеланиям, «охотно разрешило» ввод на советские военно-морские базы 9 инженерных батальонов по 1200 человек в каждом, 5000 специалистов по морским техническим работам и 1200 человек инженерно-технического персонала.

Правда, при этом в связи с испытываемыми финансовыми затруднениями просило Москву выделить хоть какие-нибудь средства на проведение планируемой массовой эвакуации населения (целыми поселками) и возмещение убытков. Денег они так и не получили. Согласно объяснению, данному Молотовым 28 апреля, Эстония «не участвует в наших расходах по военному строительству, несмотря на пакт о взаимопомощи», но должна заплатить за то, что «избегла возможности быть вовлеченной в войну». А между тем обстановка сегодня «более тревожная», чем осенью прошлого года, первое место должны занимать стратегические интересы, они у нас – обоюдные, а не только советские.

Согласно постановлению, подписанному генералом Лайдонером, в городах, располагавшихся поблизости от советских баз, иногородние граждане могли пребывать не более трех дней либо брать разрешение у полиции. Не имеющие разрешения, в том числе и местные жители, подлежали принудительной высылке. Фактической цензуре подвергалась пресса.

О тенденции к умертвлению внутренней политической жизни и нерадостных прогнозах писала 27 апреля таллинская газета: «Понятию нейтралитета именно в последний момент пытаются придать невиданное доселе наполнение. В результате этого между государствами уже возникли недоразумения, но понятно, что при углублении подобной тенденции суверенность малых нейтральных государств из-за постоянных вмешательств может превратиться в чистую иллюзию».

То есть прибалты при виде своих «защитников» обязаны были изображать радость, пресса – работать в духе «Правды» и «Известий»:

«Пресса постепенно все больше переходит от комментирования событий к их регистрации, причем правда и ложь (что особенно процветает во время войны) предстают в неразделимой смеси, и по этой причине в широких слоях пропадает доверие к тому, что выдается за отражение реальности, и теряется способность оценивать события. Сопереживания событиям во внешнем мире ослабевает, интерес к политике и политической мысли угасает. Предприимчивость и бодрость объявляются злом, безразличие – добродетелью. Внешняя политика становится «приоритетом», при том, что всякие внешнеполитические переживания отсутствуют. «Приоритет внешней политики» проявляется лишь в позиции негативизма, постепенно распространяющейся на внутриполитические заявления, что означает насильственное укрепление пассивности… А свобода политической деятельности, независимость и есть то, чем, по существу, независимое государство отличается от полунезависимого, превосходя по значению внешние атрибуты власти. Дойдя до стадии политического безразличия и потеряв опережающую события движущую силу, общество сможет лишь по инерции волочиться вперед, не реагируя даже и тогда, когда наступит момент, быть может, решающий для его существования.

До чего актуально!

В мае, в ходе переговоров по поводу заключения соглашения об отводе земельных участков под строительство советских военных объектов, эстонская делегация с удивлением узнала, что Красная Армия поселилась у них навсегда. Генерал А. Траксмаа писал министру иностранных дел: «Мы надеялись, что корпус, в соответствии с конфиденциальным протоколом, предназначен только на время войны и что после войны он покинет территорию Эстонии, в связи с чем все районы его дислокации, постройки и аэродромы были временными. Иллюзии рассеялись во время разговора с Молотовым 11 мая, когда он выразил в прямом смысле удивление по поводу того, что мы в своем предложении вообще делаем различие между наземными войсками и морскими вооруженными силами – в смысле продолжительности их местонахождения. «Параграф 3 Пакта ясно предусматривает, что наземные и воздушные войска остаются в Эстонии на все время действия Пакта. Конфиденциальный протокол предусматривает их количество только в размере 25 000. Мы признаем, что это только на время войны. Но для нас важно, чтобы места, где мы будем строить, были бы определены на все время действия Пакта Эти постройки обойдутся нам дорого – невозможно, чтобы после войны мы должны были бы их оставить и перейти куда-нибудь в другое место». Вопросы отчуждения земли у жителей, проблемы их массового выселения и трудоустройства Вячеслава Михайловича вовсе не волновали, советский нарком не видел здесь никакой проблемы: землю надо просто национализировать, и тогда у государства вместо расходов по компенсации будет чистая прибыль; безработных наймем на строительство военных баз; выселяемые жители – потерпят: «Это важно в военном отношении, и все остальное должно быть принесено этому в жертву. В своей стране в таких случаях мы требуем гораздо больших закрытых территорий и гораздо более строгого порядка».

И что? Соглашение было безропотно подписано эстонской делегацией 15 мая, ибо, как писал Рей, «единственное, что мы при этом можем сделать, это «спасти, что можно спасти». А что невозможно «спасти», с тем надо примириться как с неизбежностью».

«Эстонские власти, – докладывал посланник Италии в Эстонии, – подобно литовским, ведут себя уступчиво и настроены примиренчески. Постоянная забота эстонского правительства – избежать любого предлога для советского вмешательства».

Американский посол в Советском Союзе Л.А. Штейнгардт, совершивший шестидневную поездку через две республики, отмечал: «…советское влияние в Латвии и Эстонии уже очень велико и непрерывно возрастает. Латыши и эстонцы в большинстве своем чувствуют, что советские вооруженные силы, представители которых повсюду, особенно на железнодорожных станциях, бросаются в глаза, образуют в действительности оккупационную армию».

К лету 1940 года в Прибалтике размещались следующие советские войска.

В Эстонии находилось управление 65-го особого стрелкового корпуса, 123-й отдельный батальон связи, 11-й корпусной зенитный артдивизион, 16-я стрелковая дивизия, 18-я легкая танковая бригада, 5-й мотомеханизированный отряд, 414-й, 415-й автотранспортные батальоны, Особая группа ВВС в составе 35-го, 52-го среднебомбардировочных, 7-го, 53-го дальнебомбардировочных, 15-го, 38-го истребительных авиаполков и другие части.

В Латвии были развернуты управление 2-го особого корпуса, 10-й отдельный батальон связи, 86-й корпусной зенитный артдивизион, 67-я стрелковая дивизия, 6-я легкая танковая бригада, 10-й танковый полк, 18-я авиабригада в составе 31-го среднебомбардировочного, 21-го и 148-го истребительных авиаполков, 640-й автотранспортный батальон и другие части.

В Литве располагалось управление 16-го особого стрелкового корпуса, 46-я отдельная рота связи, 19-й корпусной зенитный артдивизион, 5-я стрелковая дивизия, 2-я легкая танковая бригада, 54-й среднебомбардировочный и 10-й истребительный отдельные авиаполки, 641-й автотранспортный батальон.

Всего советская группировка, «охранявшая» базы в Прибалтике, насчитывала 66 946 человек, 1630 орудий и минометов, 1065 танков, 150 бронеавтомобилей, 5579 автомашин и 526 самолетов, по численности личного состава незначительно уступая, а по количеству боевой техники абсолютно превосходя вооруженные силы «хозяев». Как мы теперь знаем, гарнизоны военно-морских баз, береговых батарей и батальоны «организованных по-военному рабочих» – тысячи командиров и краснофлотцев – в это количество не входят. К примеру, стоявшие в Таллине и Либаве крейсер «Киров», лидер и пять эскадренных миноносцев с 180-мм и 130-мм пушками и общей численностью экипажей более 2000 человек.

Кроме того, Красная Армия не замедлила приступить «к другим мероприятиям». Согласно приказу маршала Тимошенко от 3 июня 1940 года, войска, размещенные на территории Прибалтики, с 5 июня были исключены из состава своих округов и перешли в непосредственное подчинение наркома обороны. В тот же день вышел указ Президиума Верховного Совета СССР, согласно которому «в связи со сложной международной обстановкой» предписывалось «задержать в рядах Красной Армии красноармейцев 3-го года службы до 1 января 1940 года и «до особого распоряжения призванный… командный и начальствующий состав запаса».

4–7 июня войска Ленинградского, Калининского и Белорусского особых округов были подняты по тревоге и под видом учений начали выдвижение к границам прибалтийских государств. Одновременно в состояние боевой готовности были приведены советские гарнизоны в Прибалтике. 8 июня командарм 2 ранга Локтионов получил приказ подготовить дислоцированные в Прибалтике советские авиационные части к возможным боевым действиям, усилить охрану аэродромов и подготовить их к обороне и приему посадочных десантов. Авиаполки должны были быть готовы к действиям по аэродромам и войскам противника и к перегруппировке на более защищенные советскими войсками аэродромы.

Вечером 8 июня в городе Лида состоялось секретное совещание командного состава поднятых по тревоге войск Белорусского округа, на котором заместитель командующего генерал-лейтенант Ф.И. Кузнецов проинформировал собравшихся о «возможных действиях против Литвы». Там же 11 июня прошло еще одно совещание с участием сменившего М.П. Ковалева на посту командующего войсками БОВО генерал-полковника Д.Г. Павлова, изложившего план боевых действий и задачи войск, которые должны были нанести стремительное поражение литовской армии, не допустить ее отхода в Восточную Пруссию и за три-четыре дня занять Литву, а также продиктовал командирам собственные указания, вроде: «власть в городах и прилегающих к ним местностях переходит к начальникам гарнизонов, первые слова в их приказах: «Сдать оружие»; за удар в спину расстреливать на месте; отличившихся награждать немедленно» и прочее.

Согласно боевому приказу от 12 июня войска 11-й армии под командованием генерала Ф.И. Кузнецова совместно с частями 16-го особого корпуса должны были окружить и уничтожить противника в районе Каунаса. Расквартированному в Литве 16-му особому корпусу ставилась задача удержать районы своей дислокации, захватить основные мосты на реках Неман и Нярис и обеспечить высадку 214-й воздушно-десантной бригады в 5 км южнее железнодорожной станции Гайжуны, где предполагалось десантировать 935 человек. Совместно с частями 16-го корпуса десантники должны были захватить основные объекты Каунаса, на аэродром которого было переброшено 475 десантников. Для разведки места десантирования в район Гайжун 13 сентября была выброшена парашютная группа.

Подготовку операции – какое совпадение! – предполагалось завершить к утру 15 июня. С 21.30 предыдущих суток радиостанции дислоцированных в Прибалтике советских войск должны были работать исключительно на прием, ожидая условного сигнала о начале операции, что-нибудь вроде: «Над всей Литвой безоблачное небо». В общем, готовились продемонстрировать красный блицкриг во всей красе.

У юго-восточных границ Литвы и Латвии сосредоточивалась 3-я армия В.И. Кузнецова в составе 4-го, 24-го стрелковых и 3-го кавалерийского корпусов (5 стрелковых, 2 кавалерийские дивизии, 2 танковые бригады), управление которой 10 июня передислоцировалось из Молодечно в Поставы. 11-я армия Кузнецова, штаб которой находился в Лиде, состояла из 10-го, 11-го стрелковых и 6-го кавалерийского корпусов (6 стрелковых, 2 кавалерийские дивизии, 4 танковые бригады) и занимала исходные позиции на южной границе Литвы. Войска Ленинградского и Калининского военных округов, выделенные для операции, развертывались у восточных границ Эстонии и Латвии. Между Финским заливом и Чудским озером сосредоточились части 11-й стрелковой дивизии. Южнее Псковского озера были развернуты войска 8-й армии в составе 1-го, 19-го стрелковых корпусов и Особого стрелкового корпуса из состава войск Калининского округа (6 стрелковых дивизий, 1 танковая бригада). Для усиления войск указанных округов с 8 июня началась переброска частей 1-й мотострелковой, 17-й, 84-й стрелковых дивизий и 39-й, 55-й легких танковых бригад из Московского, 128-й мотострелковой дивизии из Архангельского и 55-й стрелковой дивизии из Орловского военных округов.

На границах Литвы войска завершили сосредоточение и развертывание в исходных районах к 15 июня, на границах Латвии и Эстонии – к 16 июня. Всего для проведения Прибалтийской кампании было выделено 3 армии, 7 стрелковых и 2 кавалерийских корпуса, 20 стрелковых, 2 мотострелковые, 4 кавалерийские дивизии, 9 танковых и 1 воздушно-десантная бригада. Кроме того, войска НКВД выделили один оперативный полк и 105, 106, 107-й погранотряды, сосредоточенные в Гродно.

Таким образом, советская военная группировка на границах Прибалтики, с учетом развернутых на ее территории особых корпусов, насчитывала 435 тысяч человек, до 8000 орудий и минометов, свыше 3000 танков, более 500 бронеавтомобилей. Для участия в операции было выделено 18 среднебомбардировочных, 3 дальнебомбардировочных, 5 тяжелобомбардировочных, 3 легкобомбардировочных, 2 штурмовых и 16 истребительных авиаполков, насчитывавших 2601 самолет. Как докладывал Военному совету БОВО командующий 3-й армией, в ходе маршей отрабатывались вопросы их организации, разведки, управления и охранения, по возможности велась боевая подготовка. «Политико-моральное состояние частей 3-й армии здоровое. Весь личный состав в полной решимости выполнять любые задания партии и правительства».

В приграничных округах была развернута сеть госпиталей. 14 июня 1940 года начальник Генерального штаба распорядился призвать весь личный состав и автомашины для укомплектования эвакогоспиталей и военно-санитарных поездов. Всем мобилизуемым следовало объяснять, что это обычные учебные сборы. В округах развертывались тыловые части и учреждения, необходимые для обеспечения полноценной боевой деятельности войск.

Сосредоточивавшиеся войска соблюдали меры маскировки и вели наблюдение за сопредельной литовской территорией. 14 июня 1940 года была установлена морская и воздушная блокада Прибалтики. В тот же день генерал Павлов издал приказ об обращении с военнопленными, согласно которому их передача НКВД должна была осуществляться на границе на станциях Бигосово и Свенцяны для 3-й армии, Солы и Марцинканцы для 11-й армии. Определялись нормы довольствия военнопленных, запрещалось изъятие личных вещей, а на реквизированные ценности следовало выдавать квитанции. Чекисты готовили лагеря для приема 50–70 тысяч пленных, а пограничникам было приказано обеспечить переход границы частями Красной Армии, для чего предусматривалось создание ударных и истребительных групп. В их задачу входило ведение разведки и рекогносцировки, выбор места перехода границы, подготовка переправ и плавсредств, а после начала боевых действий – уничтожение штабов и подразделений пограничной службы противника, средств связи, заграждений, минных полей.

Военные советы и начальники политуправлений получили директиву о политработе во время похода в Прибалтику, в которой перечислялись «вины» прибалтов перед миролюбивой Страной Советов и обосновывалась необходимость «обеспечить безопасность СССР»:

От политорганов требовалось «всей партийно-политической работой создать в частях боевой подъем, наступательный порыв, обеспечивающий быстрый разгром врага… Задача Красной Армии, как указано выше, – защита границ Советского Союза, захват плацдарма, который империалисты хотят использовать против СССР. На своих знаменах Красная Армия несет свободу трудовому народу от эксплуатации и гнета. Рабочие будут освобождены от капиталистического рабства, безработице будет положен конец, батраки, безземельные и малоземельные крестьяне получат помещичьи земли. Налоги будут облегчены и временно совсем сняты. Литва, Эстония и Латвия станут советским форпостом на наших морских и сухопутных границах. Подготовка к наступлению должна проводиться в строжайшей тайне. Решительно бороться с болтливостью. Каждый должен знать лишь ему положенное и в установленный срок».

Кроме подъема морального духа собственных войск, который и без того был исключительно высок, от советской пропаганды требовалось «быстро разложить» армию противника, «деморализовать тыл и, таким образом, помочь командованию Красной Армии в кратчайший срок и с наименьшими жертвами добиться победы». Политработники на конкретных фактах должны были рисовать аборигенам «тяжелое положение трудящихся масс воюющей против нас страны, террор и насилие, царящие в тылу… Показывать счастливую и радостную жизнь рабочих и крестьян в СССР. Разъяснять, как рабочие и крестьяне СССР управляют государством без капиталистов и помещиков. Противопоставлять этому бесправное положение рабочих и крестьян в капиталистических странах. Показать принципиальную разницу между царской Россией – тюрьмой народов и Советским Союзом – братским союзом освобожденных народов… Политработники держат серьезный экзамен. Они должны оправдать огромное доверие, которое оказали им партия, правительство, товарищ Сталин».

С этой целью были разработаны и распечатаны листовки, которые предполагалось разбросать над территорией Прибалтики в первый день военных действий. В них излагались нарушения прибалтийскими государствами договоров о взаимопомощи, благодаря которым СССР спас Эстонию, Латвию и Литву от втягивания в войну, а «части Красной Армии, расположенные в отдельных пунктах» этих стран, являлись «надежной защитой и лучшей гарантией свободы и независимости» их народов. Нарушения договоров вынуждают Красную Армию «положить конец антисоветским провокациям»: «Советский Союз не допустит, чтобы была сорвана вековая дружба советского и прибалтийских народов, чтобы Прибалтика была превращена империалистами в плацдарм для нападения на Советский Союз, а прибалтийские народы ввергнуты в горнило кровавой империалистической бойни… Красная Армия берет под свою могучую и верную защиту независимость и свободу» народов Прибалтики, «освободит вас от капиталистов и помещиков».

Типографии штамповали военные разговорники для «освободителей» с необходимым минимумом общения: «Руки вверх!», «Сдавайся!», «Вы говорите неправду!», «Если будешь шуметь – убью!»

Тем временем продолжалось беспрецедентное политическое давление на Литву. 7 июня в Москву «по вызову» прибыл премьер-министр А. Меркис. В ходе переговоров Молотов обвинил литовское правительство в нелояльном отношении к СССР, что выражалось в похищениях красноармейцев и других провокациях, затягивании расследования, арестах литовского обслуживающего персонала в советских гарнизонах, частых и подозрительных сборищах членов военизированных организаций. Любые оправдания и возражения отвергались Вячеславом Михайловичем с ходу. Предложение Меркиса во избежание новых проблем создать режим полной изоляции советских войск от населения было отвергнуто Молотовым, предложившим литовской стороне самой определить меру наказания за свое враждебное поведение. Одновременно советское руководство подчеркнуто лояльно вело себя по отношению к Эстонии и Латвии. Так, с Таллином 8 июня было подписано соглашение об общих административных условиях пребывания советских войск.

В ходе следующей беседы, состоявшейся 9 июня, Молотов перешел к вопросам внешней политики и теме Балтийской Антанты, охарактеризовав ее как военный союз трех стран, скрываемый от СССР. Возражения Меркиса, основанные на отсутствии каких-либо доказательств, отводились Молотовым, считавшим, что это не юридический, а политический вопрос, требующий ответа. С точки зрения протокола пока все «происходило в очень вежливой форме». 10 июня в Москву прибыл министр иностранных дел Урбшис, также принявший участие в переговорах. Предложения литовской стороны договориться и урегулировать инцидент оказались тщетными. Москва уже сама «определила меру наказания», потребовав от Вильнюса предать суду министра внутренних дел К. Скучаса и начальника политической полиции А. Повилайтиса, немедленно сформировать в Литве правительство, угодное Кремлю, «правительство, которое было бы способно и готово обеспечить честное проведение в жизнь советско-литовского договора о взаимопомощи и решительное обуздание врагов Договора». И «мелочь» – немедленно обеспечить свободный пропуск на территорию страны Красной Армии для занятия важнейших центров Литвы.

12 июня советское полпредство в Литве сообщило, что литовская комиссия саботирует изучение деятельности «охранки». 14 июня Молотов уведомил полпредов СССР в Финляндии, Эстонии, Латвии и Литве об отношении к Балтийской Антанте, которая «носит на деле антисоветский характер» и является «нарушением пактов, которыми запрещено участие во враждебных Договаривающимся сторонам коалициях», а заместитель наркома В.Г. Деканозов в тот же день принял Урбшиса, который, сообщив об отставке Скучаса и Повилайтиса, вновь отрицал причастность литовских органов к исчезновению советских солдат и антисоветский характер Балтийской Антанты.

Но время отговорок уже кончилась, Красная Армия, начистив штыки и пробанив пушки, доложила о своей полной готовности «принести счастье литовцам» и прочим балтам.

В ночь на 15 июня Молотов предъявил Урбшису ультиматум: СССР немедленно вводит в республику дополнительные войска и требует смены правительства. Правительство Советского Союза – пролитовское, хохмил Молотов, и мы хотим, чтобы литовское правительство было просоветским: «Далее тов. Молотов подчеркивает, что вышеупомянутое заявление Советского правительства неотложно, и если его требования не будут приняты в срок, то в Литву будут двинуты советские войска, и немедленно… Тов. Молотов подчеркивает, что нужна такая смена кабинета, которая привела бы к образованию просоветского правительства в Литве… Урбшис говорит, что он не видит статьи, на основании которой можно было бы отдать под суд министра внутренних дел Скучаса и начальника политической полиции Повилайтиса. Спрашивает, как быть? Тов. Молотов говорит, что прежде всего нужно их арестовать и отдать под суд, а статьи найдутся. Да и советские юристы могут помочь в этом, изучив литовский кодекс…»

Разъяснив, что предполагается дополнительно ввести 3–4 корпуса (9–12 дивизий) во все важные пункты Литвы, Молотов пообещал, что при наличии «правильного» правительства советские войска не будут ни во что вмешиваться и вообще мера эта – временная. Но если требования не будут приняты, войска все равно войдут.

Срок ультиматума истекал в 10 часов 15 июня.

Президент Литвы А. Сметона настаивал на оказании сопротивления и отводе литовских войск в Восточную Пруссию, но генерал Виткаускас его не поддержал. Надежды на Германию, по сообщению посланника в Берлине, отпадали. «Литовское государство, – сообщал в канцелярию имперского МИДа заведующий референтурой Грундхерр, – можно быть уверенным, до самых последних дней не было, вероятно, до конца уверено в том, полностью ли мы политически не заинтересованы в Литве или нет, и во многих кругах, как, например, при литовском посланнике здесь, вероятно, была жива какая-то надежда на то, что Германия в случае дальнейших русских притязаний замолвит за Литву словечко в Москве, хотя, конечно же, с нашей стороны не было дано повода для подобных предположений».

Поэтому Сметона начал собирать чемоданы, а Урбшис в 9 часов утра сообщил Молотову об удовлетворении советских требований и составе нового правительства во главе с генералом Ратшикисом. И был немедленно удостоен новой выволочки от советского премьера. «Как вы можете без нашего ведома и нашего согласия назначать нового премьер-министра? – Но вы же требуете сформировать новое правительство… – пытаюсь объяснить я. – Да, но оно должно быть приемлемым для нас. Поэтому его формирование вы должны согласовать с нами». Вопрос о составе правительства будет решаться в Каунасе, в присутствии нашего представителя.

16 июня ТАСС было уполномочено заявить о ликвидации советско-литовского конфликта: «В течение последних месяцев в Литве имел место ряд случаев похищения литовскими властями советских военнослужащих из советских воинских частей… Установлено при этом, что военнослужащий Бугаев не только был похищен, но и убит литовской полицией после того, как правительство СССР потребовало выдачи военнослужащего Бугаева. Двум похищенным советским военнослужащим, Писареву (он же Носов) и Шмавгонцу, удалось бежать из рук захватившей их литовской полиции, применявшей к ним истязания. Похищенный в Литве военнослужащий Шутов до сих пор не найден. Такими действиями в отношении военнослужащих из расположенных в Литве советских воинских частей литовские власти стремятся сделать невозможным пребывание в Литве советских воинских частей». Далее и про Балтийскую Антанту, и про «связь Генеральных штабов», и про журнал «Ревью Балтик», изданный одним номером на французском, а кое-какие статьи были на английском и немецком языках (это как раз о «размерах шрифта»), – явно с далеко идущими антисоветскими намерениями, и упреки в неблагодарности за город Вильнюс. Поэтому советское правительство выдвинуло «неотложные требования», которые 15 июня были приняты литовским правительством.

За несколько последующих десятилетий так и не было обнаружено конкретных фактов антисоветской деятельности Балтийской Антанты, сгинули безвестно и бестелесно красноармейцы Шмавгонец и Носов. Поэтому несколько настораживает то обстоятельство, что российский «Военно-исторический (?) журнал» в начале XXI века продолжает распространять сталинскую трактовку событий: «Правящие круги Литвы, Латвии и Эстонии вели разнузданную антисоветскую кампанию, учиняя бесконечные провокации. Тысячами арестовывались и ссылались в концентрационные лагеря граждане из обслуживающего советские части персонала, а также и занятые на строительстве казарм для советских воинских частей. И все это совершалось для того, чтобы сделать невозможным пребывание советских воинских частей на территории Прибалтики. Чаша народного гнева была переполнена… Правительства Литвы, Латвии и Эстонии опять-таки под давлением трудящихся приняли предложение Советского Союза».

И так далее – весь пропагандистский набор из арсенала мехлисов под рубрикой: «В поисках правды».

Уловившие, откуда дует ветер, советские полпреды в Латвии и Эстонии бомбардировали Москву телеграммами о необходимости усиления бдительности на советских военно-морских базах, о подозрительных учениях латвийских частей, неприязненном отношении правящих кругов к СССР и о мобилизации в Эстонии. Неутомимый «штирлиц» полпред Никитин 14 июня доложил, что «эстонцы проводят усиленную военную подготовку. Проведена тайная мобилизация офицеров запаса и рядовых… Таллинская дивизия переброшена в казармы, что недалеко от Балтийского порта. Таллинская и Вильяндийская эстонские дивизии имеют своей задачей отрезать две наши группы, расположенные в Гапсале и Палдиски… На вокзале по ночам жены и семьи призванных с плачем провожают отъезжающих. Мобилизовано большинство такси… По обе стороны минной гавани эстонцы расположили две морские батареи, которые в случае надобности смогут расстреливать наш военно-морской флот. Кроме того, эстонцы в своем арсенале спрятали третью морскую батарею, которая в случае надобности может расстреливать наш военно-морской флот прямой наводкой… Объявлен сбор Кайцелита… Все перечисленные мероприятия направлены, безусловно, против СССР: из отдельных разговоров можно вывести заключение, что создания единой армии численностью до 1 млн человек требуют от Балтийской Антанты Англия и Франция».

16 июня Молотов раздавал ультиматумы. В 14 часов он пригласил латвийского посланника Ф. Коциньша, которому заявил: «Если в Литве начали в более грубой форме проявлять враждебность к Советскому Союзу (похищения красноармейцев и т. п.), то в Латвии действовали также против СССР, но более замаскированно… Данное правительство должно уйти в отставку… Если же правительство Латвии на это не пойдет, то правительство СССР примет те меры, которые указаны в заявлении». В 14.30 такой же документ получил эстонский посланник Рей.

Ввод войск (2 корпуса в Латвию и 2–3 корпуса в Эстонию) Молотов вновь представил как временную меру. В случае согласия новые правительства будут сформированы при участии советских представителей в Риге и Таллине. Рей попытался обратить внимание на общеизвестный всем сторонам факт, что Балтийский союз между Эстонией, Латвией и Литвой, заключенный 12 сентября 1934 года, подразумевал лишь сотрудничество во внешней политике и при подписании договоров осенью 1939 года никаких возражений у советского руководства не вызывал. Он просил смягчить условия ультиматума, поскольку «эстонская охранка» никого не похищала. Молотов не стал обсуждать эти глупости.

Ультиматум вручен, десять часов вам на раздумье. Как выразился известный литературный персонаж: «Ты виноват уж в том, что хочется мне кушать».

Хорошенько подумав, президент Ульманис обратился к германскому посланнику фон Котце с просьбой разрешить латышскому правительству и армии эвакуироваться в Восточную Пруссию, но получил отказ.

Вечером 16 июня Коциньш и Рей вновь посетили Молотова и сообщили о согласии уходящих в отставку правительств удовлетворить советские требования. Точнее, сначала они «удовлетворили», а затем ушли в отставку. Стороны также согласовали кандидатуры военных представителей для решения практических вопросов.

В час ночи 17 июня Молотов уведомил Рея о времени и местах перехода границы советскими войсками и о том, что в Таллин будет командирован А.А. Жданов. Во избежание недоразумений эстонские власти должны немедленно отдать приказ «по войскам и населению не препятствовать продвижению советских войск на территорию Эстонии». Затем Вячеслав Михайлович довел до Коциньша, что Красная Армия перейдет границу в 5 утра, а в районе Ново-Александровск и Янишки – в 8 часов утра.

Пока шли дипломатические переговоры, войска 11-й и 3-й армий завершили сосредоточение и к утру 15 сентября замерли в ожидании сигнала на начало вторжения. А кое-где и начали. «В 3 часа 30 минут 15 июня начальник истребительной группы от 14-й заставы 10-го погранотряда лейтенант Комиссаров самовольно перешел советско-латвийскую границу, разгромил и сжег латвийский кордон Масленки и, захватив 5 пограничников, 6 мужчин, 5 женщин и 1 ребенка, вернулся на нашу территорию. На участке этой же заставы начальник 2-й истребительной группы политрук Бейко, услышав стрельбу и взрывы гранат, также перешел границу в Латвию и произвел нападение на латвийский кордон Бланты и, захватив 1 сержанта, 4 пограничников и 5 детей, вернулся на нашу территорию… Захваченные на латвийских кордонах находятся на нашей территории».

Нервы, знаете. А сколько «ружей» висело «на стене». Все изнывали от нетерпения: когда ж нас в бой пошлет товарищ Сталин?

Однако в 7 часов утра последовал приказ командующего БОВО, приостановивший проведение операции. Спустя час на станции Гудогай начались переговоры генерала Виткаускаса и генерала Павлова, завершившиеся к вечеру подписанием «Соглашения о дополнительном размещении войск Красной Армии», в котором были указаны 11 районов временной дислокации войск, порядок перевозок по железной дороге, найма рабочей силы, закупок фуража в Литве для советских войск.

Находившийся в Минске товарищ Мехлис отменил предыдущую директиву и издал новую. Теперь основой политработы должно было стать сообщение ТАСС с советским ультиматумом; требовалось добиться политического подъема и одобрения личным составом мудрой сталинской внешней политики и всех мероприятий, направленных «к обеспечению наших западных и северо-западных границ». Следовало разъяснять, что согласие литовского правительства на ввод войск не решает всех проблем, существуют антисоветские элементы, которые вооружены и выжидают. Поэтому необходимо проявлять бдительность и соблюдать воинскую дисциплину, нарушения которой следует карать по законам военного времени. Политорганам следовало обеспечить хорошее отношение населения к частям Красной Армии, которые, «вступая в Литву, выполняют исторические задачи нашей социалистической родины. Мы обеспечиваем безопасность советских северо-западных границ, выходим на выгодный стратегический рубеж, который позволит народам Советского Союза продолжать свой мирный труд, охраняя первое в мире социалистическое государство рабочих и крестьян от всяких любителей чужого добра». В беседах с личным составом требовалось разъяснять бессмертный ленинский тезис о том, что

Переговоры еще продолжались, а войска Белорусского округа уже получили боевой приказ № 2, которым устанавливались время и места перехода границы Литвы, который начался в 15 часов 15 июня. 16-й особый стрелковый корпус должен был занять Каунас и близлежащие мосты и удерживать их до подхода основных сил 11-й армии, в авангарде которой следовал 6-й кавалерийский корпус Еременко. Несмотря на приказ генерала Виткаускаса о лояльном отношении к советским частям, при переходе границы советскими войсками имели место отдельные стычки с литовскими военнослужащими. Не поспевая усваивать меняющиеся политические установки, красноармейцы без затей разоружали супротивника и брали его в плен. Начальство потом разберется. Разведгруппа 185-й стрелковой дивизии, перейдя границу, захватила литовскую заставу, зарубив при этом одного солдата.

Еременко, однако, предпочитал вспоминать о букетах и улыбках: «Население очень тепло встречало наших бойцов. Несмотря на злобную пропаганду, которую вела клика Сметоны против Советского Союза и Красной Армии, повсюду, начиная от границы, мы видели радостные лица, слышали приветствия. Это означало, что трудовой народ понимал происходящие события. Наши бойцы, чувствуя это, держали себя достойно и тепло отвечали на приветствия трудящихся. Через г. Каунас корпус прошел в парадной кубано-терской и донской казачьей форме. Хороший внешний вид и отличная подготовка воинов 6-го кавалерийского корпуса вызывали восхищение жителей Каунаса. Даже некоторые военные атташе зарубежных государств, которые были тогда в Каунасе, не могли не высказаться похвально о советской кавалерии и танковых частях. Их поразила высокая организованность и дисциплина советской конницы и танковых частей. На следующий день в 20.00 я был уже в Шауляе…»

В два дня красные полки заняли большую часть территории Литвы. Президент Сметона вместе со своей «кликой», не дожидаясь, когда за ним придут, бежал в соседнюю Германию. Так поступили не только члены литовского правительства, высшие военные чины и дипломаты, но и целые воинские подразделения литовской армии, нелегально переходившие германо-литовскую границу и сдававшиеся немцам.

16 июня советские войска получили задачу вступить на территорию Эстонии и Латвии. В 9 часов 17 июня военные уполномоченные сторон генерал Лайдонер и Мерецков встретились в Нарве, а генерал Павлов и полковник Удентыньш – на станции Ионишкис. Переговоры завершились подписанием соглашений о вводе дополнительных контингентов войск, в которых были указаны места временной дислокации (9 дивизий в Латвии и 12 дивизий в Эстонии) и оговаривались хозяйственные вопросы.

Развернутые на границе войска 8-й армии перестроились в походно-парадные колонны и, получив задачу занять важнейшие пункты, начали продвижение в Эстонию и северо-восточные районы Латвии. Части 65-го особого стрелкового корпуса вместе с десантом Балтийского флота заняли Таллин. Десантная операция в Гайжунах была отменена, и 720 десантников из состава 214-й воздушно-десантной бригады на 63 самолетах ТБ-3 были переброшены на аэродром Шауляя. Их придали 2-й и 27-й танковым бригадам 3-й армии, сосредоточившимся к исходу дня в районе Ионишкис. В тот же день, 17 июня, к 13 часам танковые бригады и части 121-й и 126-й стрелковых дивизий вошли в Ригу. Остальные части 3-й армии заняли юго-восточные, а части 2-го ОСК западные районы Латвии. В последующие дни Красная Армия продолжала оккупацию Прибалтики, которая в основном завершилась к 21 июня 1940 года.

Несмотря на мирное продвижение, советские войска имели потери, которые, по неполным данным, составили 58 человек убитыми (самоубийств – 15, погибло – 28, утонуло – 15) и 158 человек ранеными.

С 21 июня управление 8-й армии разместилось в Тарту, 3-й армии – в Риге, 11-й армии – в Каунасе. На командиров корпусов была возложена ответственность за порядок, сохранность военных объектов, взаимоотношения с вооруженными силами республик, но им запрещалось вмешиваться в политическую жизнь. Войскам было приказано «в разговорах с населением и местными властями… уважать самостоятельность литовского государства и объяснять, что Красная Армия выполняет лишь мирный договор о взаимопомощи».

Формально прибалтийские республики продолжали оставаться «независимыми», хотя уже 17 июня нарком обороны Тимошенко направил Сталину и Молотову докладную записку с планом «организационных мероприятий» на ближайшее время:

.

.

Вечером 17 июня Молотов пригласил к себе Шуленбурга и, выразив самые теплые поздравления «по случаю блестящего успеха германских вооруженных сил», сообщил, что СССР намерен осуществить аншлюс прибалтийских государств. Для выполнения этой задачи Москва направила своих «особо уполномоченных» эмиссаров: в Эстонию – ленинградского партийного лидера А.А. Жданова, в Латвию – героя политических процессов академика А.Я. Вышинского, в Литву – В.Г. Деканозова, заместителя наркома иностранных дел, по совместительству являвшегося руководителем одного из управлений НКВД.

Гитлер, заранее не проинформированный о советских планах и поставленный перед фактом, не ожидал, что «интересы» Сталина простираются настолько далеко, но, готовясь к битве за Англию, не возражал. Эти претензии он предъявит в июне 1941 года в ноте об объявлении войны СССР, где обвинит Москву в стремлении «большевизировать» все, что только можно. А пока всем своим дипломатам Берлин направил циркулярную телеграмму: «Беспрепятственное укрепление русских войск в Литве, Латвии и Эстонии и реорганизация правительств, производимая советским правительством с намерением обеспечить более тесное сотрудничество этих стран с Советским Союзом, – касается только России и прибалтийских государств. Поэтому, ввиду наших неизменно дружеских отношений с Советским Союзом, у нас нет никаких причин для волнения, каковое нам открыто приписывается некоторой частью зарубежной прессы. Пожалуйста, избегайте во время бесед делать какие-либо высказывания, которые могут быть истолкованы как пристрастные».

У Англии хватало своих проблем. Не признали новых «территориально-политических» изменений Соединенные Штаты Америки, но их мнение в то время для Сталина значения не имело. Все прошло на редкость гладко: Прибалтика сдалась без боя. Хотя буквально месяцем раньше на параде вооруженных сил и Катселийта генерал Лайдонер декларировал: «Мы сделали все возможное, чтобы не оказаться втянутыми в войну. Но мы не боимся войны и должны быть готовы к тому, чтобы в случае необходимости отважно обороняться, что и будет сделано».

До самой смерти прибалтийских политиков мучил вопрос: достойно ли было «покоряться пращам и стрелам яростной судьбы» иль все же стоило оказать сопротивление. «Сопротивление, конечно, потребовало бы жертв, но оно бы сохранило здоровье души народа. Нельзя скрывать, что отсутствие сопротивления вызвало большое разочарование и чувство ожесточения среди молодежи, выросшей в свободной Эстонии, которую учили, что свободу, завоеванную в Освободительной войне, в случае необходимости следует защищать и с оружием в руках… Все эти рассуждения – по большей части мудрствования задним числом, основанные главным образом на том, что наши потери в случае сопротивления были бы не больше потерь в результате депортаций. Однако в период переговоров предвидеть депортации было невозможно».

Впрочем, генерал Судоплатов утверждал, что бескровное покорение Прибалтики стало возможным потому, что буквально всё поголовно высшее руководство прибалтийских стран являлось беспринципной бандой, платными советскими агентами:

«Надо сказать и о том, что вряд ли нам удалось бы так быстро достичь взаимопонимания, если бы все главы прибалтийских государств – Ульманис, Сметона, Урбшис и Пятс, в особенности латышское руководство – Балодис, Мунтерс, Ульманис – не находились с нами в доверительных секретных отношениях… Мы могли позволить себе договариваться с ними о размещении наших войск, о новом правительстве, об очередных компромиссах, поскольку они даже не гнушались принимать от нашей резидентуры и от доверенных лиц деньги. Это все подтверждается архивными документами. Таким образом, никакой аннексии Прибалтики на самом деле не происходило. Это была внешнеполитическая акция Советского правительства, совершенно оправданная в период, предшествующий нападению Германии, связанная с необходимостью укрепления наших границ и с решением геополитических интересов. Но они не могли быть столь эффективно проведены без секретного сотрудничества с лидерами прибалтийских государств, которые и выторговывали для себя лично, а не для своих стран, соответствующие условия…

С нами активно сотрудничал министр иностранных дел Латвии Вильгельм Мунтерс, военный министр Латвии Янис Балодис. Мунтерс был нашей козырной картой. Мы также поддерживали доверительные тайные отношения с президентом Латвии Карлом Ульманисом, оказывая ему значительную финансовую поддержку… Но, пожалуй, самое впечатляющее сотрудничество было налажено нашим резидентом В. Яковлевым в Эстонии. Президент Эстонии Константин Пяст, хотя и не подписал вербовочного обязательства о сотрудничестве с ГПУ в 1930 году, тем не менее был на нашем денежном содержании до 1940 года».

17–21 июня при помощи советских эмиссаров (в советских же посольствах) в трех республиках были сформированы «народные», или, по молотовскому определению, «честные» правительства: в Литве – во главе с «видным антифашистом» Ю. Палецкисом, в Латвии – во главе с «прогрессивным деятелем» профессором А. Кирхенштейнсом, в Эстонии – тоже с «прогрессивным» писателем И. Варесом.

Как они создавались, можно узнать из воспоминаний эстонского коммуниста Максима Унта, получившего портфель министра внутренних дел (вот уж кто действительно был советским агентом с 1932 года): «Вечером 18 июня встретился с тов. Бочкаревым, который спросил меня, согласен ли я быть министром внутренних дел. Я сказал, что если мне доверяют, то я возьму это задание на себя. 19 июня встречался с тов. Ждановым два раза и, кроме этого, с тов. Бочкаревым. 20 июня было две встречи с тов. Ждановым, а также с тов. Бочкаревым, и вечером того же 20 июня тов. Жданов поручил мне организовать в течение ночи митинг и демонстрацию 21 июня… Ночью все приготовления были проведены как в Таллине, так и в провинции, и 21 июня надо было установить власть, что и было мною сделано… С этого времени я работаю над поручениями, которые на меня возложила партия».

Власть брали не абы как, а «революционно».

Обратим внимание, что специальным постановлением главнокомандующего вооруженных сил Эстонии от 18 июня под угрозой наказания были запрещены до 1 июля « публичные и открытые собрания, скопления народа, сходки, шествия и манифестации, а кроме тех, которые организуются под охраной местной полиции. Однако прибывший 19 июня Жданов заметил «подвох», мешающий трудящимся проявлять инициативу, и тут же генерала подправили: «Надо твердо сказать эстонцам, чтобы они не мешали населению демонстрировать свои хорошие чувства к СССР и Красной Армии. При этом намекнуть, что в случае стрельбы в демонстрантов советские войска возьмут демонстрантов под свою защиту».

Как рассказывал Х. Мяэ, поздно вечером 20 июня к министру внутренних дел пришел «какой-то русский комиссар» и потребовал выписать разрешение провести на площади Свободы демонстрацию: «Юрима объяснил, что проведение всяческих собраний запрещено приказом главнокомандующего, поэтому он такого разрешения дать не может, и это может сделать только главнокомандующий. Комиссар сказал, мол, садитесь за стол и сейчас же пишите нужное разрешение, «иначе я вас арестую». И министр внутренних дел нашего независимого государства не отправил русского ни к его послу через министра иностранных дел, ни к главнокомандующему или президенту, а сел за стол и написал противозаконное разрешение. Положение было вполне ясным, если русский комиссар в мундире, не снимая фуражки, мог угрожать арестом».

Одновременно для захвата арсенала, государственного радиовещания и ряда других учреждений какие-то неизвестные, устроившиеся по всем известному адресу: улица Пярнуская, 41, «снабжали оружием» рабочих-дружинников.

21 июня состоялась «мощная манифестация» трудящихся на площади Свободы с красными флагами и лозунгами вроде: «Мы требуем образования правительства, которое честно будет соблюдать заключенный с Советским Союзом договор!» и «Убрать правительство, провоцирующее войну против Советского Союза!» Полпред Никитин докладывал, что собралось свыше 4000 человек. Показания очевидцев рисуют немного другую картинку: «Площадь Свободы была пуста, только сзади, где-то около церкви Яани, стоял автомобиль и возле него – сотня-другая людей. На крыше автомобиля какой-то человек размахивал красным флагом и держал речь. Мы огляделись. Внезапно оратор слез с крыши автомобиля, и туда забрался русский офицер в форме. Пуук вздрогнул и сказал, что теперь дело серьезное, раз Красная Армия вмешивается в открытую… Все представление производило довольно убогое впечатление».

Далее, исполнив «Интернационал», демонстранты, разделившись на группы и сопровождаемые советскими автомобилями, направились к зданию тюрьмы, где были освобождены политические узники режима численностью 27 человек, и к президентскому дворцу. Константин Пятс, выйдя на балкон, молча выслушал скандировавшиеся внизу лозунги, особенно красиво звучало: «Да здравствует Сталин!» – и подписал заготовленные под диктовку Жданова указы, «уже вечером «народ долго обсуждал сообщение об образовании нового правительства».

Всё! Буржуи спеклись: «Министр иностранных дел Пийп сидел в углу Белого зала и плакал. Наш начальник, министр без портфеля Антс Ойдермаа, смотрел из окна на проходящую процессию и говорил мне и Раудма: «Ребята, дело в ж…! Это конец!»

Утром 22 июня революция так же внезапно закончилась, у рабочих отобрали винтовки, а полиция вновь заняла посты на улицах.

Вышинский и Деканозов тоже не подкачали: одновременно, и даже раньше, чем в Эстонии, в Литве и Латвии «по призыву коммунистов прошли массовые митинги и демонстрации, в ходе которых выдвигались требования создать народное демократическое правительство».

Таким образом, под прикрытием советских штыков коммунисты брали власть в Прибалтике, а пассивное общество «по инерции волочилось вперед в момент, решающий для его существования». Конечно, нельзя отрицать и того факта, что часть населения по разным причинам приветствовала новые правительства. Была оппозиционная авторитарным режимам интеллигенция, мечтающая о демократии, малоземельные и безземельные крестьяне, были бедные слои, надеявшиеся на лучшую жизнь, были коммунисты, стремившиеся всех «осчастливить» под красными стягами.

Между тем военные деловито осваивали ТВД.

20 июня в Москве было утверждено особой важности постановление Комитета Обороны при СНК СССР «Об утверждении организации КБФ и мероприятиях по усилению обороны западных районов Финского залива», которым намечались меры «для создания организации ПВО на полуострове Ханко и обеспечения строительства береговой обороны на островах Эзель, Даго и южном побережье Ирбенского пролива». В соответствии с этим постановлением и последующими приказами наркома ВМФ главной базой Балтийского флота становился Таллин. Командиром базы стал командующий КБФ вице-адмирал В.Ф. Трибуц.

21 июня командующий войсками Белорусского округа Павлов направил наркому обороны служебную записку на предмет «утилизации» прибалтийских армий:

«Существование на одном месте частей литовской, латвийской и эстонской армий считаю невозможным. Высказываю следующие предложения.

Армии всех трех стран разоружить и оружие вывезти в Советский Союз. Или после чистки офицерского состава и укрепления частей нашим комсоставом допускаю возможность на первых порах или в ближайшее время использовать части литовской и эстонской армий вне БОВО, примерно – против Во всех случаях латышей считаю необходимым разоружить полностью.

После того как с армиями будет покончено, немедля (48 часов) разоружить все население 3 стран. За несдачу оружия расстреливать. К вышеперечисленным мероприятиям необходимо приступить в ближайшие дни, чтобы иметь свободу рук для основной мобилизационной подготовки округа.

Для проведения вышеуказанных мероприятий БОВО готов, лишь прошу приказ по мероприятиям дать за 36 часов до начала действий».

Однако национальные армии «суверенных» государств решили пока не трогать. Через месяц выйдет директива наркома обороны о преобразовании армий прибалтийских республик и постепенной трансформации в обычные стрелковые корпуса Красной Армии численностью в 15–16 тысяч человек каждый:

«…существующие армии в Эстонской, Латвийской и Литовской ССР сохранить сроком на 1 год, очистить от неблагонадежных элементов и, преобразовав каждую армию в стрелковый территориальный корпус, имея в виду, что начсостав закончит за этот срок усвоение русского языка и военную переподготовку, после чего территориальные корпуса заменить экстерриториальными, формируемыми на общих основаниях.

Корпусам присвоить наименования:

а) эстонскому корпусу – 22-й стрелковый корпус;

б) латвийскому корпусу – 24-й стрелковый корпус;

в) литовскому корпусу – 29-й стрелковый корпус».

Но это будет через месяц. А вот к разоружению населения и военизированных организаций приступили не мешкая. Правда, нарушителей пока не расстреливали, ограничиваясь либо штрафом, либо арестом до трех месяцев. К середине июля только в Латвии и Литве было изъято 36 214 винтовок и карабинов, 21 250 пистолетов, 433 легких и 17 станковых пулеметов, 4654 единицы холодного оружия, 2835 гранат, 608 толовых шашек, 1 танк и 5,5 миллионов патронов.

30 июня начальник Генштаба представил наркому обороны проект директивы о дислокации Красной Армии, составленный с учетом создания Прибалтийского военного округа. 4 июля нарком обороны и начальник Генштаба в докладной записке в Политбюро ЦК ВКП (б) и Совнарком СССР окончательно сформулировали идеи военно-территориальной структуры Прибалтики и уточнили состав будущего округа, который должен был включить 11 стрелковых, 2 танковые, 1 моторизованную дивизию и 9 артполков. После утверждения этих предложений постановлением Совнаркома нарком обороны 11 июля отдал приказ, ставивший задачу к 31 июля сформировать на территории Литвы, Латвии и западных районов Калининской области Прибалтийский военный округ со штабом в Риге. Калининский округ расформировывался. Территория Эстонии включалась в состав Ленинградского военного округа, восточные районы Калининской области – в Московский округ, Смоленская область передавалась в БОВО, который переименовывался в Западный особый военный округ. Командующим войсками ПрибВО был назначен генерал-полковник А.Д. Локтионов, начальником штаба – генерал-лейтенант П.С. Кленов, командующим ВВС округа – генерал-лейтенант Г.П. Кравченко, а командующим 8-й армией ЛВО был назначен бывший командир 65-го стрелкового корпуса генерал-лейтенант А.А. Тюрин.

В июле 1940 года для усиления обороны Моонзундских островов была сформирована 3-я отдельная стрелковая бригада.

Приближалось последнее действие сталинской многоходовки.

В ночь со 2 на 3 июля в Кремле состоялся откровенный разговор между Молотовым и исполнявшим обязанности премьер-министра формально еще независимой Литвы Креве-Мичкявичусом, который вздумал жаловаться на повсеместное и бесцеремонное вмешательство во внутренние дела советских войск и функционеров НКВД. В ответ Вячеслав Михайлович рассказывал собеседнику о Большой Кремлевской Мечте:

«Ваша Литва вместе с другими прибалтийскими государствами, включая Финляндию, вступит в великую семью – Советский Союз. Вот почему Вы уже сейчас должны знакомить ваш народ с советской системой, которая в будущем воцарится повсюду, во всей Европе, сначала в одних местах, таких, как прибалтийские государства, затем в других… Сейчас мы убеждены более чем когда-либо еще, что гениальный Ленин не ошибался, уверяя нас, что Вторая мировая война позволит нам завоевать власть во всей Европе, как Первая мировая война позволила захватить власть в России… где-нибудь возле Рейна произойдет решающая битва между пролетариатом и загнивающей буржуазией, которая и решит навсегда судьбу Европы. Мы уверены, что победа в этой битве будет именно за нами, а не за буржуазией. Мы не можем позволить остаться у нас в тылу маленькому островку той социальной системы, которая должна будет исчезнуть во всей Европе».

Наверно, это был самый счастливый год в жизни Молотова.

4–5 июля в трех республиках были приняты решения о парламентских выборах, которые должны были состояться через десять дней. По совету советских советников, чтобы «предотвратить участие в выборах врагов народа», в законы о выборах были внесены поправки, требовавшие от всех кандидатов представить свои предвыборные платформы. Дополнительная инструкция для окружных комитетов предупреждала: «Если представленная избирательная платформа является голословной или откровенно направлена на обман избирателей, то окружной комитет должен занять позицию относительно письма о выдвижении кандидата, тщательно рассмотрев этот вопрос». На этом основании еще в период регистрации отделяли «овец от козлищ». Формулировки применялись стандартные: «Письмо о выдвижении кандидатом от 78-го избирательного округа Эдуарда Пеэдаска, зарегистрированное под № 2… следует аннулировать потому, что избирательная платформа, приложенная к письму, является голословной и прежняя политическая деятельность кандидата не позволяет верить, что он в дальнейшем сможет честно действовать по всем пунктам платформы, из чего следует, что платформа составлена для обмана избирателей». Либо: «Письмо за № 5… которое в качестве заголовка и лозунга содержит название «Союз трудового народа Эстонии», по единому мнению всех членов комитета, соответствует всем требованиям, и поэтому его следует признать действительным».

В конечном итоге в каждом избирательном округе Эстонии (здесь избиралась Государственная дума) имелся один кандидат, в Латвии и Литве (у них Сеймы) – по одному списку кандидатов – все коммунисты либо левые социалисты, хоть и назывались они «Союзом трудового народа», с одной и той же «платформой». Таким образом, избиратель мог либо голосовать за коммуниста, либо опустить в урну пустой бюллетень, либо игнорировать выборы. Но это только теоретически.

Для стимулирования активности избирателей был применен весь арсенал доступных средств: обещания, обман, угрозы: «Уклонение от выборов будет вызывающим шагом: в нынешнем положении пассивность может расцениваться как враждебность по отношению к рабочему народу, пассивными могут оставаться лишь те, кто выступает против трудящихся». В дни выборов к домам направляли автомобили и завозили электорат на участки. Для облегчения процедуры центральные Избиркомы разрешили голосовать без предъявления документов, удостоверяющих личность, то есть опустить бюллетень в урну мог кто угодно, в том числе гражданин, не имеющий права голоса или вообще не являющийся гражданином, например, вся имевшаяся в Прибалтике Красная Армия. «Это давало возможность, – писал в мемуарах Рей, умудрившийся вместе с супругой сбежать из Москвы в Стокгольм, – в сговоре с коммунистами, входившими в избирательные комиссии, направлять коммунистических агентов под вымышленными именами на голосование в несколько избирательных участках. Доказательств того, что все эти возможности обмана в полной мере использовались, было в избытке. Естественно, для чего их и придумывали, как не для того, чтобы пустить в ход?.. Тайна голосования на избирательных участках практически не соблюдалась. Рядом с входившими в комиссии коммунистами везде сидели политруки Красной Армии, которые строго следили за поведением избирателей и делали письменные заметки». Еще вот что придумали: ставить каждому проголосовавшему штамп в паспорт, а у кого штампа не окажется – тот враг народа (первые аресты последовали сразу после выборов). Оставалось лишь «правильно» подсчитать голоса, что не составляло никакой проблемы.

Ну и, само собой, накануне «выборов», так сказать превентивно, произвели массовые аресты: в одной Литве в ночь с 11 на 12 июля было схвачено около двух тысяч человек.

Литовский посланник в Германии К. Скирпа настрочил по этому поводу для арийцев ноту: «14 июня 1940 года Союз Советских Социалистических Республик под необоснованным и неоправданным предлогом предъявил Литве ультиматум… На следующий день русская Красная Армия, атаковав литовских пограничников, пересекла литовскую границу и оккупировала всю Литву. В дополнение к этому было сформировано марионеточное правительство… вся администрация поставлена под контроль правительства Союза Советских Социалистических Республик, нам было приказано провести 14 июля выборы в Сейм, в результате чего была осуществлена величайшая фальсификация воли литовского народа… Еще до выборов были запрещены все клубы и организации, на литовскую прессу был наложен арест, ее редакторы насильственно смещены, а более или менее влиятельные в общественной жизни лица арестованы. Люди, ранее считавшиеся нами открытыми врагами литовского государства, были назначены в правительственные учреждения, в частности в государственную политическую полицию. Коммунистическая партия стала единственной политической организацией, которой было разрешено функционировать легально… Был разрешен лишь один список кандидатов,

Аналогичную ноту представил посланник Латвии. Статс-секретать германского МИДа Верманн в «непринужденной обстановке» ноты вернул, «оправдывая это тем, что мы можем принимать от посланников ноты, представленные от имени их правительств, и умолчал о том, что ноты возвращаются по указанию министра иностранных дел Рейха».

В общем, понятно, что выборы в стране, оккупированной чужеземными войсками, есть бессмыслица.

Результаты, само собой, оказались блестящими: в Литве в голосовании участвовали 95,1 % от имевших право голоса, в Латвии – 94,8 %, в Эстонии – 84,1 %. Отдельные участки добились 100 %-й явки. Процент голосов, поданных за кандидатов «Союза трудового народа», составил 99,19 % в Литве, 97,8 % – в Латвии и 92,8 % – в Эстонии.

20 июля газета «Нью-Йорк таймс» опубликовала статью о русском стиле в демократии: «Представим, что в ноябре наши избиратели при голосовании получат по одному списку. Представим, что список составлен диктатором, которого мы ненавидели и боялись, представим, что избирательные пункты контролируются войсками диктатора, что каждому избирателю должны поставить штамп в паспорт, что каждый из тех, кто не голосовал, должен понести наказание как «враг народа». Представим, что закордонный диктатор, контролируемая им пресса, его марионеточная партия в нашей стране объявят подавляющий перевес в 90 % голосов и распорядятся им как всенародной поддержкой аннексии в пользу своей страны. Как раз это и произошло только что в бывших республиках Эстонии, Латвии и Литвы, которые уже оккупированы советскими войсками и в скором времени будут поглощены Советским Союзом. Проведя такие «выборы» в Балтийских странах, Сталин вновь превзошел Гитлера. На этот раз хозяин Кремля инсценировал демократический фарс, который откровенным цинизмом отличается даже от знаменитых «плебисцитов» Гитлера в Германии… Без сомнения, в подходящее время новые марионеточные правительства решат, что они хотят присоединиться к Советскому Союзу. Это и есть демократия в русском стиле. Удивительно здесь не то, что так много людей голосовало на этих самых гнусных и жалких из всех выборов, но то, что кто-то все же осмелился остаться от них в стороне».

Статья едва вышла, а в Восточном полушарии уже наступило 21 июля 1940 года. В этот день открылись первые заседания Народных сеймов Литвы, Латвии, а 22 июля – новой Государственной думы Эстонии.

Народный сейм Литвы единогласно принял декларацию об установлении Советской власти, национализации банков и крупной промышленности, о провозглашении Литвы Советской Социалистической Республикой, о вхождении ее в состав СССР.

Декларация, принятая Народным сеймом Латвии, заканчивалась словами: «Выражая волю всего свободного трудового народа Латвии, Сейм торжественно провозглашает установление Советской власти на всей территории Латвии… Латвия объявляется Советской Социалистической Республикой… отныне вся власть в Латвийской ССР принадлежит трудящимся города и деревни в лице Советов депутатов трудящихся».

Государственная дума Эстонии хоть и называлась по-другому, но думала так же. Тексты всех трех деклараций идентичны.

Установлено точно, что ни в одной предвыборной платформе, а они, как было видно, все были одинаковы, не говорилось ни слова о намерении окончательно покончить с собственной независимостью и присоединиться к Советскому Союзу. Кандидаты обещали установить некий народно-демократический строй, это тоже была «вуаль», «голословная платформа», составленная для обмана избирателей. Недостаточно понятливых и «всенародно избранных» депутатов перед заседанием вызывали в ЦК компартии и там разъясняли, «что следует голосовать за установление советского строя и присоединение к СССР… Одно из двух: либо мы будем согласны, либо нам здесь придется очень плохо». Причем, как свидетельствовал один из участников заседаний эстонского парламента, «перед зданием и помещением парламента располагались советские танки и т. п. Не могу сказать точно , но, во всяком случае, около 100 человек с винтовками и всем прочим. Во всех коридорах, а также лестницах и в помещениях было полно солдат Советской Армии».

1 августа 1940 года VII сессия Верховного Совета СССР с чувством глубокого удовлетворения удовлетворила просьбы Прибалтийских республик. «Выборы показали, – отметил в своей речи Молотов, – что правящие буржуазные клики Литвы, Латвии и Эстонии не отражали воли своих народов, что они были представлены только узкой группой эксплуататоров. Выбранные на основе всеобщего, прямого и равного голосования, с тайной подачей голосов Сеймы Латвии и Литвы, Государственная дума Эстонии уже высказали свое единодушное мнение по коренным политическим вопросам. Мы с удовлетворением может констатировать, что народы Эстонии, Латвии и Литвы дружно проголосовали за своих представителей, которые единодушно высказались за введение советского строя и за вступление Литвы, Латвии и Эстонии в состав Союза Советских Социалистических Республик. Тем самым отношения между Литвой, Латвией, Эстонией и Советским Союзом должны встать на новую основу… Первостепенное значение для нашей страны имеет тот факт, что отныне границы Советского Союза будут перенесены на побережье Балтийского моря».

Чуть ли не первым делом новым гражданам «союза республик свободных» приказали сдать загранпаспорта. «Правящие буржуазные клики», за редким исключением, уже начали многолетний путь по этапам.

Англия и США сталинский «беспредел» не признали, исполнявший обязанности госсекретаря правительства Соединенных Штатов С. Уэллес в неофициальной беседе прямо высказал советскому послу, что американцы не видят принципиальной разницы между «свободным желанием балтийских народов жить под русским доминионом и германским вторжением и оккупацией малых государств Западной Европы». Молотов ответил публично: «Нам стало известно, что кое-кому в Соединенных Штатах не нравятся успехи советской внешней политики в Прибалтах. Но, признаться, нас мало интересует это обстоятельство, поскольку со своими задачами мы справляемся и без помощи этих недовольных господ. Однако то обстоятельство, что в Соединенных Штатах власти незаконно задержали золото, недавно купленное (?!) нашим Государственным банком у банков Литвы, Латвии и Эстонии, вызывает с нашей стороны самый энергичный протест. В данном случае мы можем только напомнить как правительству Соединенных Штатов, так и правительству Англии, ставшему на тот же путь, об их ответственности за эти незаконные действия».

Берлин и Италия заявили, что вступление трех Балтийских стран в Советский Союз не затрагивает их интересов.

С 5 августа 1940 года в Советской Прибалтике было введено московское время. По нему литовцев, латышей и эстонцев учили жить «правильно» всего лишь один год, но им и этого хватило с лихвой.

С тех пор десятки лет нам долбят, что присоединение Прибалтийских республик к СССР летом 1940 года было продиктовано в первую очередь интересами его безопасности в условиях усиливающейся угрозы войны. Ну, во-первых, не угрозы, а войны, в которой Советский Союз уже принимал самое деятельное участие и даже успел удостоится звания «агрессора». Во-вторых, Гитлер делал то же самое, то есть обеспечивал безопасность Рейха путем завоевания соседей. Это понятно, что с уменьшением количества вероятных противников собственная безопасность неуклонно повышается. Марксисты тоже с этим были согласны. Когда фюрер сообщил Москве, что собирается вторгнуться в Данию и Норвегию, Молотов ответил ему великолепной фразой: «Мы желаем Германии полной победы в ее оборонительных мероприятиях».

Оборонительные мероприятия Сталина – явление того же порядка. В ожидании германского нападения, которое почему-то оказалось внезапным, он неутомимо отодвигал границы на запад. Советские маршалы писали, что это им потом сильно помогло, дало место для «разбега». Например, тот же Еременко летом 1942 года оказался на левом берегу Волги, про которую вся страна пела: » – то есть географически в Азии, а если б не «отодвинули границы», где бы Еременко оказался? Страшно подумать!

Удивительное дело: за 20 предвоенных лет борьбы Советского Союза за дело мира и собственную безопасность он так и не приобрел ни одного союзника. Может, дело как раз в неутомимом, голодном стремлении отодвигать границы за чужой счет?

Наконец, как уверяла советская история, Красной Армией «были взяты под защиту народы Прибалтики». Вот только, когда надо было действительно защитить, не защитили. И народы эти отчего-то стреляли в спину именно «защитников» и вручали цветы новым «освободителям».

«Нас повсюду восторженно встречало население Литвы. Здешние жители видели в нас освободителей» – это летом 1941 года на смену казакам Еременко приехал на своем танке Отто Кариус, солдат 20-й танковой дивизии Вермахта.

Вот с Бессарабией Сталин, похоже, был в «своем праве», хотя вопрос довольно путаный, и эта территория никогда не входила в состав СССР, да и молдаван жалко.

Румыния почти два года колебалась, на чьей стороне с выгодой для себя можно было бы вступить в Первую мировую войну. В русском Генштабе по этому поводу даже ходил такой анекдот: «Если Румыния примет сторону немцев, нам понадобится 40 дивизий, чтобы ее разгромить; если она объявит войну Германии, нам будут нужны 40 дивизий, чтобы ее защищать». 14 августа 1916 года, под впечатлением знаменитого Брусиловского прорыва, поставившего на грань военного поражения Австро-Венгрию, и обещаний Антанты признать «румынскость» Трансильвании, Баната и Буковины, королевская Румыния объявила войну Тройственному союзу. Румынские войска, перейдя Карпаты, фурией вторглись в Трансильванию и к началу декабря потерпели сокрушительное поражение от армий Фалькенгейна и Макензена, потеряв свыше 300 тысяч человек убитыми, ранеными и пленными. 6 декабря пал Бухарест, правительство перебралось в Яссы, золотой запас страны был вывезен в Россию. Было потеряно 3/4 территории страны. В январе 1917 года, с прибытием русских подкреплений – 35 пехотных и 13 кавалерийских дивизий, Румынский фронт стабилизировался на линии рек Сирет и Дунай. За спиной войск находилась российская Бессарабия, по площади превосходившая тот клочок земли, который оставался под контролем румынского короля.

После Февральской революции 1917 года обстановка в Бессарабии становилась все более нестабильной, а в октябре, после организованного большевиками переворота, была близка к хаосу. Русская армия разлагалась с катастрофической быстротой, тыл фронта наводнили дезертиры и мародерствующие анархические отряды. В этих условиях «на обломках самовластья» 21 ноября в Кишиневе начал свою деятельность Совет края – «Стафул Цэрий» – некий аналог Совета солдатских, рабочих и крестьянских депутатов, с местным национальным колоритом (около 70 % депутатских мест принадлежало представителям коренного населения). Во всяком случае, большевизмом здесь не увлекались. Председателем был избран Ион Инкулец. Вначале этот «парламент» представлялся временным органом, считавшим своей основной целью подготовку и созыв Бессарабского Учредительного собрания. 2 декабря 1917 года он провозгласил образование Молдавской Демократической Республики в составе Российской Федерации. Москва республику незамедлительно признала.

Для стабилизации обстановки в крае «Стафул Цэрий» обратился к помощнику главнокомандующего Румынского фронта генералу Щербачеву (главнокомандующим был король Фердинанд) с просьбой о помощи в ликвидации захлестнувшей край волны анархии, убийств и насилия над населением. К этому времени большевики на весь мир объявили о своем выходе из войны и вступили в переговоры с Германией и Австро-Венгрией. 15 декабря в Брест-Литовске было достигнуто соглашение о прекращении военных действий на Восточном фронте, что позволяло кайзеру перебросить на Запад до 80 высвободившихся дивизий. В.И. Ленину «мирная передышка» нужна была не меньше, чем Германии, чтобы как можно быстрее укрепить свою власть в огромной стране, сломать государственный аппарат, развалить армию, создать новые силовые структуры для борьбы с «внутренней контрреволюцией». Нужны были хаос и гражданская война. Словом, интересы Председателя Совнаркома и кайзера Вильгельма II на этом этапе идеально совпадали, да и многие шаги революционного правительства были обговорены и профинансированы заранее.

Одновременно Совнарком обратился к странам Антанты с предложением присоединиться к переговорам, обещая оказать «полную поддержку рабочему классу каждой страны, который восстанет против своих национальных империалистов, против шовинистов, против милитаристов под знаменем мира, братства народов и социального переустройства общества». Державам Антанты становилось ясным, что Россию можно смело вычеркивать из списка союзников.

С этого момента главным противником румынского правительства стали не немцы, а большевики. 9 января генерал Щербачев заключил перемирие с австро-венгерским командованием, а военный министр Янковеску, с одобрения Франции, 11 декабря 1917 года отдал приказ войскам занять территорию Бессарабии. При этом румынское правительство выразило готовность вывести свои войска, как только в Бессарабии установится порядок и спокойствие, а представители французских держав подтвердили, что акция предпринята для обеспечения румынского тыла и является временной мерой. В связи с этим 16 декабря Народный комиссариат иностранных дел РСФСР выразил официальный протест румынскому посланнику в Петрограде, а 13 января 1918 года по постановлению Совнаркома дипломатические отношения с Румынией были прерваны, ее золотой запас реквизирован. 24 января, после провозглашения в Киеве Украинской Народной Республики, Молдавская Демократическая Республика объявила о своей независимости, то есть о выходе из состава России.

Против румынских сил выступили объединенные формирования украинских и молдавских большевиков. Боеготовность румынских частей была невысокой, и военные действия развивались для них неудачно. 15 февраля, после взятия Киева, красное командование на Украине предъявило Румынии ультиматум, требуя немедленного вывода румынских войск из Бессарабии. 22 февраля в Одессе начались переговоры советских и румынских представителей, на которых присутствовали делегаты английской и французской военных миссий, предложивших свое посредничество. В итоге был согласован договор, главным условием которого было обязательство Румынии в течение двух месяцев вывести свои войска из Бессарабии и не предпринимать никаких «военных неприятельских или других действий» против Советской России и не поддерживать аналогичных действий со стороны других государств. Учитывая возможность продолжения войны против Германии и ее союзников, было оговорено, что в случае «вынужденного отступления румынской армии с румынской территории» она найдет убежище и продовольствие на территории РСФСР. Предусматривалось также поддерживать контакты между советским и румынским военным командованием в случае совместных действий против Германии и ее союзников. То есть фактически это был союзнический договор. 5 марта в Яссах его подписал премьер-министр и министр иностранных дел Авереску, 9 марта в Одессе – глава правительства Советской Украины Х.Г. Раковский.

Договор не был выполнен, поскольку ситуация резко изменилась и к началу апреля никакой Советской Украины уже не существовало. 3 марта 1918 года правительство Ленина подписало Брест-Литовский сепаратный договор с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией. Как писал американский дипломат Э. Сиссон, «Германия заключила русский мир с собственным подставным правительством, ложно называющимся Советом Народных Комиссаров… Германия не отказалась от большевистских главарей, признавая их дальнейшую пользу для Германской мировой кампании, направленной на внутреннюю дезорганизацию народов, с которыми она воюет». Москва становилась фактическим союзником Германии, снабжая кайзеровскую армию хлебом и маслом, отпуская из плена целые корпуса, выплачивая миллионные контрибуции золотом. Очень возможно, что и румынским тоже. Кроме того, большевики признали независимость Украины, и в Киеве теперь правила Центральная Рада, которая тоже подписала договоры с Германией и Австро-Венгрией и пригласила на свою территорию немецкие войска. Рада априори считала Бессарабию составной частью «самостийной и вольной Украинской Народной Республики», во всяком случае, к России она теперь не имела никакого отношения.

Румынам, получившим от дохлой кобылы хвост и окруженным врагами со всех сторон, даже чисто с военной точки зрения не имело никакого смыслы выводить свои войска, а молдаване не стремились стать украинцами. В этой ситуации 27 марта депутаты «Стафул Цэрия» проголосовали за присоединение Бессарабии к Румынии на правах автономии. За это решение проголосовали 86 человек, трое были против и 36 воздержались. По свидетельству депутата Центральной Рады от Заднестровья И. Думитрашку, это известие вызвало в Киеве взрыв негодования. На специальном заседании Рады ее председатель профессор М. Грушевский заявил, что «Бессарабия с момента образования не принадлежала Молдове» (имелась в виду румынская Молдова). Председатель зачитал ноту протеста против «аннексии Бессарабии Румынией».

Румыния между тем была совершенно не в состоянии продолжать войну против Центрального блока и по примеру России вступила с ним в сепаратные переговоры. В обмен на территориальные уступки с румынской стороны в пользу Болгарии и доступ к румынской нефти Германия и Австро-Венгрия согласились признать Бессарабию за Румынией. Это было закреплено Бухарестским мирным договором, подписанным 7 мая. Державы Антанты, естественно, его не признали, а пришедшее на смену Центральной Раде правительство гетмана П.П. Скоропадского 11 мая разорвало с Румынией дипломатические отношения.

Однако поражение Германии, особенно после вступления в Первую мировую войну США, было неизбежным. В сентябре 1918 года началось общее наступление союзников на всех фронтах. На Балканах французы прорвали Болгарский фронт, заставили Софию капитулировать и форсировали Дунай. Уцелевшие германские войска начали отход из Румынии через Трансильванию. 29 октября в Германии разразилась революция, кайзер бежал в Голландию, а 7 ноября начались мирные переговоры. Германская империя прекратила существование, и все договоры с ней утратили силу. 10 ноября, за сутки до подписания перемирия, Румыния успела еще раз объявить австро-германскому блоку войну, вскочив в последний момент на подножку колесницы победителей, и оккупировала венгерскую провинцию Трансильванию, приступив, таким образом, к строительству «Большой Румынии» с включением в нее всех земель, населенных в той или иной степени народами румынской языковой группы.

27 ноября 1918 года «Стафул Цэрий» проголосовал за вхождение Бессарабии в состав Румынского королевства, упразднив существующую автономию. На следующий день, находясь в аналогичных условиях, Буковинский национальный совет в Черновицах также принял решение о присоединении к Румынии. Понятно, что в присутствии румынской армии, твердо решившей остаться, волеизъявление «избранников народа» мало походило на праздник демократии.

«Надо признать, что атмосфера для подобного акта была в достаточной мере подготовлена, – рассказывал бывший член Учредительного собрания от Бессарабской губернии М. Слоним. – За несколько дней перед этим в тюрьме было расстреляно несколько человек, была устроена камера пыток, румынский диктат достиг в этот момент своего апогея. В этих условиях под наведенными на депутатов ружьями С.Ц. голосовал за присоединение Бессарабии к Румынии с ограничением автономных прав Бессарабии… Вслед за этим началось полное хозяйничанье Румынии в Бессарабии и уничтожение в Бессарабии всего, что носит печать русского, причем всякая попытка бессарабского населения освободиться от ига пресекалась… Наконец, бессарабское население неоднократно доказывало свое отношение к Румынии крестьянскими восстаниями, доходившими до самых внушительных размеров, причем румынским войскам для подавления этих восстаний приходилось сметать артиллерийским огнем с лица земли целые деревни… В 2 часа ночи на заседании С.Ц. был поставлен вопрос об отказе Бессарабии от всяких автономных прав и ее слиянии с Румынией в качестве провинции Румынии, не обладающей никакими самостоятельными правами. Это голосование было произведено 36 депутатами, и тотчас после него С.Ц. был объявлен распущенным».

Румыны, в свою очередь, считали, что исправляют историческую несправедливость, допущенную в 1812 году.

Правомерность действий Румынии поначалу не была признана ни Антантой, ни тем более Советской Россией, руководство которой спешно сформировало Временное рабоче-крестьянское правительство Украины, немедленно опубликовавшее манифест о низложении гетмана Скоропадского и «восстановлении всех завоеваний Октября». Вслед за манифестом «на помощь трудящимся» двинулись в поход советские войска, образовавшие в январе 1919 года Украинский фронт под командованием В.А. Антонова-Овсеенко. 5 февраля они взяли Киев, 6 апреля – Одессу, 18 апреля – Бендеры. Едва установив Советскую власть на Украине, Красная Армия сделала первую попытку прорваться в Европу через Галицию и Бессарабию на помощь Венгерской республике, где установился коммунистический режим и где полки товарища Бела Куна сражались с румынскими войсками, пытаясь вернуть Трансильванию. 18 мая Советская Россия объявила Румынии войну. Одновременно была провозглашена Бессарабская ССР и сформировано ее Временное правительство во главе с И.Н. Криворуковым. Оно тут же огласило манифест, провозглашавший добровольное вхождение в РСФСР на условиях федеративных отношений. Правительство БССР пыталось вести переговоры с представителями французского командования по вопросам военного и политического урегулирования. Однако победоносные красные полки сначала были задержаны поляками, занявшими Галицию, и григорьевским мятежом, а затем разбиты войсками Добровольческой армии А.И. Деникина. Не дождавшись помощи, Венгерская республика пала под ударами «реакции», в первую очередь румынской армии, занявшей Будапешт. Прекратила свое существование и виртуальная Бессарабская ССР.

Перемирие Советской России с Румынией было подписано только 2 марта 1920 года. Достичь политического компромисса, однако, не удавалось: Румыния отказывалась от выполнения условий Ясского мира. По поручению советского правительства заместитель наркома иностранных дел, полпред в Варшаве Л.М. Карахан, вступил в контакт с послом Румынии в Польше и в предварительном порядке обсудил с ним возможность возвращения Бессарабии России при условии отдачи реквизированного румынского золота. В полноценные переговоры этот зондаж не перерос, так как Бухарест отказался их санкционировать.

Стремясь оказать дипломатическую поддержку Румынии, объявившей себя аванпостом на фронте борьбы с большевизмом и требующей вознаграждения за услуги, 20 марта 1920 года Антанта особой нотой признала права Румынии на Бессарабию, а 28 октября Англия, Франция, Италия, Япония и Румыния подписали в Париже так называемый Бессарабский протокол, согласно которому они признавали суверенитет Румынии над Бессарабией и постановили, что этот суверенитет «не может быть поставлен на обсуждение».

Протокол не имел юридической силы, так как не был ратифицирован одной из подписавших его держав – Японией. Советское правительство не признало парижских решений. Для укреплений своих позиций в конфликте с Москвой румынское правительство 3 марта 1921 года заключило оборонительный союз с Польшей, направленный против Советской России.

В марте – апреле 1924 года в Вене была предпринята новая попытка переговоров СССР с Румынией по вопросу Бессарабии, смысл которых состоял в обсуждении предложений Москвы о проведении в этой провинции плебисцита для определения ее дальнейшей судьбы. Положение коренного населения этой территории под румынским правлением было таково, что советские руководители имели основания надеяться на благоприятный для них исход голосования. Но Бухарест отказался принять и этот советский проект, объявив его прямым вмешательством в свои внутренние дела.

Со своей стороны СССР неоднократно и регулярно настаивал на возвращении оккупированных территорий и при любой оказии подтверждал, что не признает Бессарабию частью Румынии. Положение Бухареста осложнялось тем, что претензии к нему имели также Венгрия и Болгария, считавшие «своими» территории Трансильвании и Южной Добружди. Окруженная соседями, почти у каждого из которых она что-нибудь да оттяпала, Румыния стремилась получить французские и итальянские гарантии своих границ. Ей удалось этого добиться путем подписания в 1926 году с Францией и Италией договоров, согласно которым участники обязались «немедленно консультироваться о необходимых действиях, если возникнет угроза их законным национальным интересам и порядку, установленному договорами, которые подписали обе стороны», к примеру, Бессарабским протоколом. Советский Союз на эти недружелюбные акты реагировал резкими нотами протеста, в очередной раз заявив, что «по-прежнему и неизменно считает аннексию Бессарабии Румынией фактом голого насилия».

Позиция CCCP не изменилась и в 1934 году, когда Румыния, используя факт установления с Москвой нормальных дипломатических отношений, пыталась добиться от нее признания аннексии Бессарабии. В 1935 году ради признания границы по Днестру Бухарест был готов подписать с большевиками даже договор о взаимопомощи.

Во второй половине 30-х годов обстановка изменилась: рухнула Версальская система, англо-французские позиции в Европе все более ослабевали, усиливалось влияние Германии и Италии. Активизировалась деятельность румынской компартии, получившей инструкцию Коминтерна: «Лишь низвержение капиталистических правительств, лишь установление рабоче-крестьянского правительства и присоединение к Советскому Союзу на основе равноправия и взаимности, лишь осуществление социализма обеспечит трудящимся балканских стран национальное равноправие, свободную и счастливую жизнь».

По мере нарастания напряжения в Европе румынское правительство, как и большинство малых стран, стало проводить политику балансирования между основными игроками – Англией, Францией, Германией и Италией. 23 марта 1939 года было подписано румыно-германское соглашение, расширявшее германское экономическое присутствие в Румынии. Только в 1939 году экспорт румынской нефти в Германию составил 848,6 тысячи тонн и возрастал ежегодно в полтора-два раза. Англия и Франция, стремясь удержать Румынию от сближения с Германией, 13 апреля дали ей гарантии независимости.

Начало войны в Европе, успехи Вермахта, пассивная позиция Англии и Франции, «популяризации грандиозного опыта СССР» в Польше и Финляндии заставили Бухарест искать реального союзника против Москвы. Попытки получить гарантированную поддержку со стороны соседей не принесли результатов, у них не имелось никакого стимула втягиваться в советско-румынский конфликт. 3 ноября 1939 года Румыния вновь пыталась выяснить у Англии и Франции, распространяются ли их гарантии на Бессарабию, шантажируя их возможностью сближения с Германией. 14 декабря Англия заявила, что гарантии распространяются на Бессарабию в том случае, если Румынии немедленно поможет ее союзник по Балканской Антанте – Турция и если Италия не станет помощи препятствовать. Тогда ситуация будет «рассмотрена» совместно с французским правительством, чтобы определить вклад, который Англия и Франция способны «внести в защиту Румынии». Германское правительство в ответ на неоднократные румынские зондажи 8 февраля 1940 года ответило, что положение Румынии не вызывает у них беспокойства.

29 марта на сессии Верховного Совета товарищ Молотов, обозревая международную обстановку, напомнил депутатам и Бухаресту: «У нас нет пакта о ненападении с Румынией. Это объясняется наличием нерешенного спорного вопроса о Бессарабии, захват которой Румынией Советский Союз никогда не признавал, хотя и никогда не ставил вопрос о возвращении Бессарабии военным путем». Скоро поставит: Политбюро уже утвердило решение о формировании войсковой группировки для похода в Бессарабию.

Все это не прибавило бодрости румынскому правительству. На следующий день, прочитав газету «Правда», премьер-министр Г. Татареску обратился к немцам с просьбой повлиять на Москву в том смысле, чтобы она не претендовала на Бессарабию. Однако Берлин, гарантировавший Сталину свою «незаинтересованность», отрицал возможность советской агрессии и делал вид, что, кроме экономических отношений с Румынией, его ничего не интересует.

С апреля 1940 года началась массовая переброска войск Красной Армии с финского фронта и внутренних районов СССР в Киевский особый, Одесский и Закавказский военные округа. 9 апреля Москва направила в Бухарест меморандум с претензиями к румынской стороне по поводу неоднократных обстрелов советской территории. Согласно советской версии, «румынская военщина организовала 26 военных провокаций и вылазок на советско-румынской демаркационной линии по Днестру. Румынские самолеты вторгались в советское воздушное пространство». По отношению к СССР «правящие круги» Румынии «взяли воинственный тон» и даже «превращали Бессарабию и Северную Буковину в плацдарм для нападения» на Советский Союз.

«Военщина», естественно, свою вину отрицала и нагло интересовалась, а чьи это самолеты летают над Румынией, такие – с красными звездами на крыльях?

Все это потребовало от Румынии пересмотра внешней политики в пользу сближения с единственно возможным в то время противником Советского Союза – Германией. 15 апреля король Кароль II высказал мнение, что Румыния должна присоединиться к «политической линии Германии». 19 апреля 1940 года Коронный совет Румынии высказался против добровольной уступки Бессарабии Советскому Союзу, предпочитая пойти на военный конфликт. В стране открыто была проведена мобилизация и призвано под ружье более миллиона резервистов.

28 мая 1940 года между Германией и Румынией был подписан новый торговый договор, согласно которому предполагалось увеличить поставки нефти Германии на 30 % в обмен на обеспечение румынской армии современным вооружением. Румынское руководство выразило горячее желание сотрудничать с Третьим рейхом в любой области. Но на новые румынские запросы о действиях Германии в случае «агрессии Советской России» 1 июня последовал ответ, что проблема Бессарабии Германию не интересует – это дело самой Румынии, вот хорошо бы цены на нефть понизить.

Одновременно Бухарест предложил Москве расширить товарооборот, но советская сторона проектом не заинтересовалась. Оно и понятно: еще 11 мая оперативный отдел штаба КОВО приказал военно-топографическому отделу заняться отбором комплектов карт пограничной зоны Румынии.

20 июня германскому посланнику в Бухаресте было передано заявление румынского правительства, в котором отмечалось, что «идентичность интересов, которая связывала оба государства в прошлом, определяет также сегодня и определит еще сильнее завтра их взаимоотношения и требует быстрой организации этого сотрудничества, которое предполагает сильную в политическом и экономическом отношении Румынию, ибо только такая Румыния явится гарантией того, что она сможет выполнять свою миссию стража на Днестре и в устье Дуная». Берлин с ответом не торопился.

Крупные перемещения советских войск не остались незамеченными. 25 мая граф Шуленбург обратился к Молотову за разъяснением слухов о концентрации советских войск на границе с Румынией. «Молотов ответил, что все эти слухи лишены оснований», – докладывал Шуленбург.

Поскольку румынские «бояре» намека не поняли, Сталин решил, что пора «поставить вопрос о возвращении Бессарабии военным путем» параллельно с «возвращением Прибалтики». Историческая справедливость требовала. И безопасность страны. Да и время уж больно было подходящее для «укрепления юго-западных рубежей».

Конкретные приготовления начались 9 июня 1940 года, когда Военные советы Киевского и Одесского округов получили директивы наркома обороны: привести войска в состояние боевой готовности по штатам мирного времени без подъема приписного состава, сосредоточить их на границе с Румынией и подготовить операцию по возвращению Бессарабии.

На базе управления Киевского военного округа было создано полевое управление Южного фронта под руководством свежеиспеченного генерала армии, героя Халхин-Гола Г.К. Жукова, включавшее 5-ю армию под командованием генерал-лейтенанта В.Ф. Герасименко, 12-армию генерал-майора Ф.А. Парусинова и формировавшуюся из войск Одесского округа 9-ю армию генерал-лейтенанта И.В. Болдина.

13 июня в Кремле состоялось совещание высшего военно-политического руководства, на котором присутствовали Сталин, Молотов, маршалы Тимошенко и Шапошников, заместитель начальника Генштаба генерал-лейтенант И.В. Смородинов, начальник Политуправления армейский комиссар 1 ранга Л.З. Мехлис, командующие войсками и члены Военных советов КОВО – Г.К. Жуков, корпусной комиссар В.Н. Борисов и ОдВО – И.В. Болдин и корпусной комиссар А.Ф. Колобяков, нарком ВМФ адмирал Н.Г. Кузнецов, начальник Главного морского штаба адмирал Л.М. Галлер и командующий Черноморским флотом контр-адмирал Ф.С. Октябрьский. Разговор шел о подготовке операции против Румынии.

К 17 июня Военный совет Южного фронта разработал план, который был представлен на утверждение наркому обороны. 19 июня в Проскурове генерал Жуков провел специальное оперативное занятие с Военными советами армий и командирами корпусов с целью ознакомить их с характером и планом операции. Были даны указания об особенностях боевой подготовки войск и тылов к предстоящей операции, докладывалось о состоянии войск, уточнялись задачи, порядок взаимодействия.

22–23 июня Военные советы армий прорабатывали на местности с командирами корпусов и дивизий вопросы занятия исходного положения, организации предстоящего наступления, взаимодействия родов войск, управления, связи, устройства тыла и действий на ближайшем этапе. С командирами нижестоящего звена эти вопросы прорабатывались за день до начала операции.

Военные стратеги разработали два оперативных варианта. Первый рассматривал ситуацию, когда Румыния не согласится на мирное урегулирование территориального вопроса и придется начать еще одну войну без объявления войны. В этом случае предусматривалось нанести концентрические удары силами 12-й армии из района севернее Черновиц вдоль реки Прут на Яссы и 9-й армии из района Тирасполя южнее Кишинева на Хуши и окружить румынские войска в районе Бельцы – Яссы. Для дезорганизации тылов противника, после сокрушающих ударов с воздуха по румынским аэродромам, со 120 тяжелых бомбардировщиков ТБ-3 под прикрытием 300 истребителей планировалась выброска 2000 человек десанта из состава 201, 204 и 214-й воздушно-десантных бригад. Черноморский флот, приведенный 15 июня в состояние боевой готовности, получил задачи по борьбе с румынским флотом. На реке Дунай создавалась военная флотилия.

Чуть позднее был разработан второй вариант оперативного плана, предусматривавший мирное разрешение конфликта. В этом случае отход румынских войск на реку Прут должен был сопровождаться опережающим выходом подвижных советских частей на новую границу и установлением контроля над тем, как бы румыны ничего ценного из Бессарабии не унесли.

Советские войска были приведены в боевую готовность и 10 июня получили директивы на сосредоточение под видом учебного похода, которое должно было завершиться 14 июня. Однако выдержать график не удалось. Приведение войск в боевую готовность без призыва приписного состава потребовало перераспределения военнослужащих для формирования необходимых тыловых и вспомогательных подразделений. Для этого привлекалось почти 35 тысяч солдат из нестроевых частей, слабо подготовленных к выполнению возложенных на них новых обязанностей. Нехватка начальствующего состава тыловых специальностей и медицинского персонала восполнялась их призывом из запаса. В тылу для обеспечения боевых операций разворачивались склады, хлебопекарни, полевые госпитали и эвакуационные пункты, ветеринарные лазареты. Убыль личного состава должны были восполнить 27 маршевых батальонов, 5 запасных саперных рот и 255 танковых экипажей. Из-за недостатка транспорта выступавшие в поход войска не могли сразу взять с собой все необходимое вооружение и имущество, что приводило к задержке сосредоточения. Организационные проблемы привели к тому, что войска Южного фронта смогли завершить развертывание только к 27 июня. К началу операции в войска фронта было завезено 142 эшелона боеприпасов, 85 эшелонов продовольствия и фуража.

Части 12-й армии сосредоточились в Прикарпатье фронтом на северо-восток. Штаб генерала Парусинова передислоцировался из Станислава в Коломыю, где ему были подчинены 8, 13, 15, 17-й стрелковые корпуса (всего 12 дивизий и 5 танковых бригад) и Армейская кавалерийская группа генерал-лейтенанта Я.Т. Черевиченко в составе 2-го и 4-го кавалерийских корпусов (4 кавдивизии и 2 танковые бригады). Часть войск 5-й армии, развернутой на Волыни, была переподчинена 6-й и 12-й армиям. Штаб генерала Герасименко был переброшен из Луцка в Дунаевцы, где он объединил 36-й и 49-й стрелковые корпуса (5 стрелковых дивизий и 2 танковые бригады). Штаб 9-й армии, в состав которой вошли 7, 35, 37, 55-й стрелковые и 5-й кавалерийский корпуса (14 дивизий и 2 танковые бригады), обосновался в Гроссулово. Войска частью перебрасывались по железной дороге, частью – пешим порядком.

Таким образом, в состав Южного фронта вошли 32 стрелковые, 2 мотострелковые, 6 кавалерийских дивизий, 11 танковых и 3 воздушно-десантные бригады, 14 корпусных артполков, 16 артполков РГК и 4 артдивизиона большой мощности. Общая численность группировки составляла до 460 тысяч человек, до 12 000 орудий и минометов, около 3000 танков. Военно-воздушные силы объединяли 21 истребительный, 12 среднебомбардировочных, 4 дальнебомбардировочных, 4 легкобомбардировочных, 4 тяжелобомбардировочных авиаполков, в которых насчитывалось 2160 самолетов. На приморском фланге должен был действовать специальный отряд сил Черноморского флота. Созданная по такому случаю Дунайская военная флотилия под командованием контр-адмирала Н.А. Абрамова имела в своем составе 5 мониторов, 22 бронекатера, наземные и воздушные силы прикрытия.

После Финляндии Сталин усвоил, что на войне лишних сил не бывает. Впрочем, похоже, что советское планирование не ограничивалось операциями в Бессарабии.

На этот раз советская разведка обладала достаточно полными данными о противнике. На северном фланге румынского фронта была развернута Черновицкая группировка в составе 8–9 пехотных, двух горно-стрелковых дивизий и одной кавалерийской бригады. Внушительную силу представляла собой Днестровско-Прутская группировка, ядро 3-й румынской армии: 7–8 пехотных, 2 кавалерийские, 1 мотокавалерийская дивизии, 2 мотобригады. На подходе была 1-я королевская дивизия. Эти силы опирались на протянувшуюся по правому берегу Днестра линию укреплений «Карол». Второй эшелон румынского восточного фронта составляла Сиретская группировка – 6 пехотных, 1 кавалерийская дивизия 4-й полевой армии. За Дунаем, в Добрудже, находились войска 2-й армии – 4 пехотные, 1 кавалерийская дивизия и бригада морской пехоты. В Трансильвании и Банате располагались соединения, не вошедшие в Сиретскую группировку, и войска 1-й армии, всего 6 пехотных, 1 кавалерийская дивизии, горно-стрелковая бригада и части резерва Главного командования. Южный фланг фронта обеспечивал румынский флот, представленный легким крейсером, одним лидером, двумя эсминцами, пятью миноносцами и одной подводной лодкой. Румынская Дунайская флотилия в своем составе имела 7 мониторов, два десятка речных катеров, в том числе 8 бронекатеров и 3 плавбатареи, и бригаду пехоты.

Военно-воздушные силы Румынии на восточном направлении состояли из 200 устаревших морально и физически летательных аппаратов, базировавшихся на авиабазах Констанца, Текуч, Бакэу, а также на аэродромах гражданской авиации в Черновицах, Бельцах, Кишиневе, Бендерах. Несмотря на устаревшее вооружение и невысокую боевую выучку войск, румынское командование проповедовало наступательную доктрину.

С конца апреля в румынский Генштаб поступали сведения об интенсивных перевозках живой силы и техники из внутренних районов Советского Союза в приграничье. Отчеты убедительно свидетельствовали о том, что на границе по Днестру происходит накопление советских сил, понтонных парков, ведется интенсивная разведка. Румыны ответили интенсивными фортификационными работами на линии «Карол», которая, впрочем, в описании маршала Н.Н. Воронова выглядела довольно убого.

21 июня 1940 года началась дипломатическая «пристрелка» и «разведка боем». Советский полпред в Бухаресте в беседе с румынским министром иностранных дел отметил, что для улучшения советско-румынских отношений следует в первую очередь решить неурегулированные политические вопросы, в частности вопрос о Бессарабии. В Москве Молотов, обсуждая с итальянским послом А. Россо возможности разрешения спорных вопросов на Балканах, заявил, что СССР стоит за урегулирование бессарабского вопроса мирным путем, «если, конечно, он не будет затягиваться без конца».

Наконец, 23 июня Вячеслав Михайлович вызвал Шуленбурга и прямо заявил: «Разрешение бессарабского вопроса не терпит дальнейших отлагательств. Надо же что-то делать! Почти три месяца прошло после выступления Молотова в Верховном Совете, а румыны так и не сделали никаких выводов». Заодно Москве хотелось бы «прихватизировать» и Буковину, поскольку там кое-где живут украинцы: «Румыния поступит разумно, если отдаст Бессарабию и Буковину мирным путем… Если же Румыния не пойдет на мирное разрешение бессарабского вопроса, то Советский Союз разрешит его вооруженной силой. Советский Союз долго и терпеливо ждал разрешения этого вопроса, но теперь дальше ждать нельзя».

Германский посол, едва переваривший внезапную аннексию большевиками Прибалтики, ответил, что решение советского правительства является «совершенно неожиданным» и требует консультаций с Берлином: советские претензии на Бессарабию, конечно, не оспариваются, но у Германии в этом регионе возникли серьезные экономические интересы: «Я заявил Молотову, что немедленно доложу своему правительству, и попросил не предпринимать никаких решительных шагов, пока германское правительство не выработает определенную позицию». Советский нарком «выразительно подчеркнул», что вопрос срочный и в Кремле ожидают, что Германия «не будет препятствовать советской акции, а поддержит ее». Со своей стороны СССР обеспечит охрану экономических интересов Рейха в Румынии. Молотов уведомил также, что «советское правительство будет ждать ответа германского правительства до 25 июня включительно».

В этот день Москва сочла необходимым опубликовать заявление, которым давала понять, что Советский Союз ничуть не волнуют немецкие успехи во Франции:

«В связи с вводом советских войск в прибалтийские государства в западной прессе муссируются упорные слухи о 100 или 150 советских дивизиях, якобы сконцентрированных на советско-германской границе. Это, мол, происходит от озабоченности Советского Союза германскими военными успехами на Западе, что породило напряжение в советско-германских отношениях.

ТАСС уполномочено заявить, что все эти слухи – сплошная ложь. В Прибалтику введено всего только 18–20 советских дивизий, и они вовсе не сконцентрированы на германской границе, а рассредоточены по территории прибалтийских государств. У СССР не было никакого намерения оказывать какое-либо давление на Германию, а все меры военного характера предприняты только с единственной целью: обеспечить взаимопомощь между Советским Союзом и этими странами… За всеми этими слухами отчетливо видится попытка бросить тень на советско-германские отношения. Эти слухи порождены жалкими домыслами некоторых английских, американских, шведских и японских политиков».

«Недвусмысленное разъяснение германо-советских отношений в целом для нас при сложившихся отношениях выгодно, – обращал внимание Берлина граф Шуленбург. – Однако совершенно очевиден и дальний прицел сообщения: подчеркивание германо-советской солидарности – подготовка к решению бессарабской проблемы».

24 июня Риббентроп составил для Гитлера меморандум, в котором напоминал о том, что в августе 1939 года Германия декларировала свою политическую незаинтересованность в бессарабском вопросе. Более того, в августе 1939 года, накануне вторжения в Польшу, немцы готовы были обещать «незаинтересованность» в территориях Юго-Восточной Европы вплоть до Константинополя и Черноморских проливов. К счастью, Сталин об этом не знал. Что касается экономических интересов Рейха, то они были «должным образом подчеркнуты». В тот же день Риббентропу были переданы соображения статс-секретаря Вайцзеккера, который предложил принять меры для удовлетворения советских претензий мирным путем, при соблюдении Москвой следующих условий:

1. Не переходить в Бессарабии участок р. Прут и нижнего течения Дуная, чтобы не подвергать опасности наши интересы в районах нефтедобычи.

2. Обещать соблюдать права и интересы граждан Рейха.

3. Обещать охрану интересов фольксдойче способом, который будет установлен позднее.

4. В случае военного столкновения не бомбить районы нефтедобычи.

Румынию необходимо предупредить, что Германия поддержит советские требования.

Вопрос, касающийся Бессарабии, для немцев был ясен. Непонятно только, при чем здесь Буковина, которая никогда России не принадлежала и, как бывшая территория Австро-Венгерской империи, согласно устным договоренностям, считалась германской сферой интересов. Во-вторых, наличие советских войск на территории Буковины создавало прямую угрозу захвата нефтяных полей Плоештинского бассейна, вся добыча которого шла в Германию, обеспечивая вместе с поставками из СССР 87 % потребностей германских вооруженных сил в топливе.

25 июня советская сторона скоординировала свои позиции в балканской политике с Италией, которая после вступления 10 июня во Вторую мировую войну на стороне Германии была заинтересована в налаживании дружеских отношений с СССР. В беседе с итальянским послом А. Россо Вячеслав Молотов первым делом отметил, что «Советская Россия и Германия находятся в очень хороших отношениях и что их правительства прекрасно сработались», и предложил итало-советские отношения строить на той же основе. Что касается отношений Советского Союза с другими государствами, то СССР «не имеет никаких претензий к Венгрии, считает территориальные претензии Венгрии к Румынии имеющими под собой основания». Советско-болгарские отношения крепкие, а притязания Болгарии на румынскую Добруджскую область советское правительство также считает обоснованными. Основные претензии СССР к Румынии известны. Советский Союз хотел бы получить от Румынии то, что по праву принадлежит ему, без войны, но последнее станет неизбежным, если Румыния окажется несговорчивой. Что касается других районов Румынии, то СССР учитывает интересы Италии и Германии и «готов договориться с ними по этому вопросу». Кто внушает Москве глубокие подозрения, так это Турция. Эти подозрения еще более усилились после того, как Стамбул отказался поделиться «господством» в проливах. Поэтому Советский Союз в перспективе предполагает «защитить себя на юге и юго-востоке». Если Италия готова признать гегемонию СССР на Черном море, то советское правительство готово признать гегемонию Италии на Средиземноморье.

Полностью удовлетворенный разговором, Россо побежал к телеграфу просить Рим как можно скорее отреагировать на столь «разумные заявления».

Вечером 25 июня Шуленбург сообщил Молотову ответ Берлина:

1. Германия остается верной московским соглашениям. Поэтому она не проявляет интереса к бессарабскому вопросу, но надеется на гарантии относительно проживающих на этих территориях этнических немцев. 2. Претензии советского правительства в отношении Буковины – нечто новое. Буковина была территорией австрийской короны и густо населена немцами. 3. В других районах Румынии Германия имеет очень важные экономические интересы. Эти интересы включают нефтяные поля и сельскохозяйственные земли. Поэтому Германия крайне заинтересована в том, чтобы эти районы не стали театром военных действий. 4. Полностью симпатизируя урегулированию бессарабского вопроса, Имперское правительство надеется, что Советский Союз в сотрудничестве с румынским правительством сумеет разрешить этот вопрос мирным путем. Берлин готов, в духе московских соглашений, посоветовать Бухаресту достигнуть «полюбовного урегулирования» бессарабского вопроса.

Германия еще раз подчеркивала недопустимость превращения Румынии в театр военных действий. Молотов еще раз подчеркнул, что вопрос крайне срочный и Москве уже просто невтерпеж. В разговоре Шуленбург указал, что отказ Советов от Буковины, «которая никогда не принадлежала даже царской России», способствовал бы мирному решению вопроса. К чему так жадничать? Вячеслав Михайлович возразил, что Буковина – это как раз «недостающая часть» Украины, пообещал учесть германские экономические интересы в Румынии и обеспечить безопасность этнических немцев.

Между тем «Аннушка уже пролила масло».

Красная Армия заняла исходные рубежи, войска заканчивали последние приготовления. Как всегда, на последнем этапе развернулась бурная политическая подготовка «среди личного состава», базирующаяся на установках, выданных директивой Мехлиса: «В 1918 году, воспользовавшись Гражданской войной в СССР и интервенцией англо-французских империалистов, Румыния воровски захватила у нас Бессарабию. Наши братья живут в Бессарабии в ужасающей нищете и влачат жалкое существование… Правительство королевской диктатуры дополняет экономический гнет народных масс Бессарабии политическим и национальным. Этнографически Бессарабия не имеет никакого отношения к Румынии. Там проживает не более 9,1 % румын. Все остальное население – это русские, украинцы и молдаване. Русским, украинцам и молдаванам под страхом суда запрещается разговаривать на родном языке. Их культурные учреждения и школы разгромлены.

Особенно жестоким издевательствам румынские капиталисты и помещики подвергают русское и украинское население в Бессарабии. Они бьют и уничтожают всех, кто в какой-то мере симпатизирует Советскому Союзу.

Стремление бессарабского населения освободиться от румынского гнета сказывается в массовых революционных выступлениях и восстаниях, которые на протяжении всех 22 лет оккупации Бессарабии жестоко подавлялись. Так, были потоплены в крови трудящихся Хотинское (1919 г.) и Татарбунарское (1924 г.) вооруженные восстания. Бессарабские тюрьмы переполнены политическими заключенными и крестьянами.

Советский Союз никогда не признавал захвата боярской Румынией Бессарабии. 5 марта 1918 г. Румыния по Ясскому мирному договору обещала в 2-месячный срок очистить Бессарабию от своих войск и вернуть ее нашей Родине. Этот договор, при поддержке Англии и Франции, не выполнила.

Настал момент вырвать из воровских рук боярской Румынии нашу землю, вызволить из румынского плена наших братьев и граждан. Уворованная Бессарабия должна быть и будет возвращена в лоно своей матери-Родины – Союзу Советских Социалистических Республик».

До сих пор не пойму: кто такие эти знаменитые румынские «бояре» с «воровскими» руками? Дикая, должно быть, была страна Румыния.

Политуправление РККА обязывало политорганы перед выступлением «разъяснить всему личному составу внешнюю политику СССР, разоблачить Румынию, захватившую воровским путем нашу советскую землю. Мы идем освобождать наших единокровных братьев украинцев, русских и молдаван из-под гнета боярской Румынии и спасать их от угрозы разорения и вымирания. Вызволяя советскую (?) Бессарабию из-под ига румынских капиталистов и помещиков, мы защищаем и укрепляем наши южные и юго-западные границы».

Директива требовала «всей партийно-политической работой создать в частях боевой подъем, наступательный порыв, обеспечивающий быстрый разгром врага (захват в плен его основных сил и очистку Бессарабии)… Задача Красной Армии, как указано выше, – возвратить Бессарабию нашей Родине и вызволить из боярского плена наших единокровных братьев и граждан. На своих знаменах Красная Армия несет свободу трудовому народу от эксплуатации и национального гнета. Рабочие будут освобождены от капиталистического рабства, безработные получат работу, батраки, безземельные и малоземельные крестьяне получат земли румынских помещиков, налоги будут облегчены и временно совсем сняты. Будет положен конец дикой системе «румынизации» русских, украинцев и молдаван. Население Бессарабии получит возможность строить свою культуру, национальную по форме и социалистическую по содержанию. Бессарабия станет советским форпостом на нашей южной и юго-западной границе… Подготовка наступления должна проводиться в строжайшей тайне. Решительно бороться с болтливостью. Каждый должен знать лишь ему положенное и в установленный срок… Тексты листовок к солдатам и населению даст Политуправление Красной Армии. Их надо будет разбросать по всей Бессарабии самолетами в первый день наступления». Военнослужащим, невзирая на лица, запрещалось обижать аборигенов и, во избежание морального разложения, «совершать какие бы то ни было личные покупки в магазинах».

По отношению к противнику основная цель пропагандистской работы заключалась в том, чтобы «быстро разложить его армию, деморализовать тыл и, таким образом, помочь командованию Красной Армии в кратчайший срок и с наименьшими потерями добиться полной победы». Требовалось «на конкретных фактах показывать тяжелое положение трудящихся масс, особенно батраков и малоземельных, в Бессарабии, террор и насилие в тылу со стороны полицейско-жандармского аппарата… Разъяснять румынским солдатам несправедливость и безнадежность войны против СССР и задачи Красной Армии. Разоблачать произвол офицеров на фронте, капиталистов, помещиков, чиновников и полицейских в тылу… Пропагандировать переход солдат на нашу сторону, антивоенные настроения в армии противника. Широко пропагандировать каждый факт поражения румынских войск.

Показывать счастливую и радостную жизнь рабочих и крестьян в СССР. Разъяснять, как рабочие и крестьяне СССР управляют государством без капиталистов и помещиков. Противопоставлять этому бесправное положение рабочих и крестьян в Румынии. Показать принципиальную разницу между царской Россией – тюрьмой народов и Советским Союзом – братским союзом освобожденных народов». Для идеологического воздействия на вражеских солдат было отпечатано 6 миллионов листовок.

Богатства недр, сады долин, сокровища отар –
Все это Сталин-исполин принес народам в дар.

26 июня Молотов «успокоил» Шуленбурга заявлением, что Москва решила ограничить свои аппетиты лишь северной частью Буковины с городом Черновицы, и добавил, что «советское правительство ожидает поддержки Германией этих требований». Когда граф заметил, что вопрос решился бы легче, если бы СССР возвратил Румынии золотой запас румынского Национального банка, Молотов ответил, что об этом не может быть и речи, так как Румыния достаточно долго эксплуатировала Бессарабию. Относительно дальнейших действий Молотов сообщил, что он передаст требования СССР румынскому посланнику в Москве в течение ближайших нескольких дней и ожидает, что Германия посоветует румынскому правительству подчиниться, «так как в противном случае война неизбежна».

В этот же день свою позицию обозначил Рим: в беседе с советским полпредом граф Чиано информировал Москву, что Италия «целиком признает права СССР на Бессарабию», но заинтересована в мирном решении этого вопроса. При этом итальянская сторона выразила готовность вместе с Германией «посоветовать Румынии принять советские предложения».

В Румынии еще не знали, что судьба Бессарабии уже решена. 25 июня румынский премьер-министр интересовался у германского посланника в Бухаресте, нет ли ответа на румынское заявление от 20 июня. Получив сведения о сосредоточении Красной Армии, Татареску заявил, что «румынское правительство и король полны решимости скорее воевать, чем просто уступить». Столь же воинственные заявления выслушали 24–26 июня от румынских коллег американские дипломаты. Правда, в Бухаресте росли опасения в связи с тем, что неоднократные обращения в Берлин наталкивались на стену молчания.

Румынского посла советский премьер вызвал через несколько часов после разговора с Шуленбургом и вручил господину Г. Давидеску ноту советского правительства, в которой говорилось, что «в 1918 году Румыния, пользуясь военной слабостью России, насильственно отторгла от Советского Союза (России) часть его территории – Бессарабию… Советский Союз никогда не мирился с фактом насильственного отторжения Бессарабии, о чем правительство СССР неоднократно и открыто заявляло перед всем миром. Теперь, когда военная слабость СССР отошла в область прошлого, а сложившаяся международная обстановка требует быстрейшего разрешения нерешенных вопросов, советское правительство предлагает Румынии: 1. Возвратить Бессарабию Советскому Союзу. 2. Передать Советскому Союзу северную часть Буковины в границах согласно приложенной карте». Одновременно Москва выразила надежду, что Румыния «примет настоящее предложение СССР и тем даст возможность мирным путем разрешить затянувшийся конфликт». Ответ румынского правительства ожидался не позднее 27 июня.

Попытка посланника оспорить кремлевскую интерпретацию событий не вызвала интереса у Молотова, который заметил, что румынские аргументы «не соответствуют ни историческому развитию, ни реальной ситуации». Так же не удалась попытка продлить срок для ответа на ультиматум, поскольку советское правительство уже «ждало 22 года» и потому «надеется, что ответ будет дан без опозданий, и если он будет положительным, то вопрос будет решен мирным путем».

О предпринятых шагах Молотов по телефону известил Шуленбурга, который пытался уточнить, «как понимать требование советского правительства, что румынский ответ должен поступить еще сегодня». На это ему разъяснили, что советские войска в любом случае, независимо от реакции Румынии, перейдут границу завтра утром.

Получив советскую ноту, румынское правительство обратилось за поддержкой к Италии, Германии и союзникам по Балканской Антанте. Кроме того, от Рима и Берлина требовалось повлиять на Венгрию и Болгарию, чтобы они не удумали потребовать удовлетворения своих территориальных претензий. С утра 27 июня в Румынии была объявлена мобилизация, а в 10.30 Риббентроп передал посланнику в Бухаресте Фабрициусу инструкцию, в которой предлагал заявить министру иностранных дел Румынии И. Джигурту следующее: «Советское правительство информировало нас о том, что оно требует от румынского правительства передачи СССР Бессарабии и северной части Буковины. Во избежание войны между Румынией и Советским Союзом мы можем лишь посоветовать румынскому правительству уступить требованиям советского правительства». Схожие ответы были получены от Италии и стран Балканской Антанты. Обсуждая варианты действий в данной ситуации, в Бухаресте решили попытаться затянуть время, вступив в переговоры с СССР.

В 23 часа 27 июня в Москве был получен ответ Бухареста, в котором румынское правительство заявляло, что «оно готово приступить немедленно, в самом широком смысле к дружественному обсуждению, с общего согласия, всех предложений, исходящих от советского правительства». Румыния просила «указать место и дату» будущих переговоров, делегаты на которые будут назначены с румынской стороны после ответа из Москвы. В ноте выражалась надежда, что «переговоры будут иметь результатом создание прочных отношений, доброго согласия и дружбы между СССР и Румынией». Выслушав столь обтекаемый ответ, Молотов заявил, что «не видит в сделанном заявлении согласия на советские предложения и что он полагает, что завтра же советские войска должны вступить на территорию Бессарабии и Северной Буковины». Давидеску заверил наркома, что румынское правительство согласно с советскими предложениями, но следует договориться о «процедуре и юридических формах осуществления данных мероприятий». Однако все попытки румынского дипломата договориться о будущих переговорах были безуспешны, поскольку, как заявил Молотов, «сейчас речь идет о вопросах политических, а не технических».

Советская сторона предложила немедленно подписать соглашение о том, что 28 июня «советские войска должны занять определенные пункты» и за три-четыре дня всю остальную территорию. Румыния должна гарантировать сохранность предприятий, железных дорог, аэродромов, телеграфа и телефона, государственного и частного имущества, а позднее «советско-румынская комиссия сможет договориться о деталях реализации намеченных соглашений».

Давидеску отказался подписать соглашение, сославшись на отсутствие у него необходимых полномочий. Тогда ему была передана новая советская нота, в которой отмечалась уклончивость ответа румынского правительства, «ибо в нем не сказано прямо, что оно принимает предложение Советского Союза о немедленной передаче Советскому Союзу Бессарабии и северной части Буковины». Однако, принимая во внимание разъяснения румынского посланника в Москве, советское правительство предложило: «1. В течение 4 дней, начиная с 2 часов дня по московскому времени 28 июня, очистить румынским войскам территорию Бессарабии и северной части Буковины. 2. Советским войскам за этот же период занять территорию Бессарабии и северной части Буковины. 3. В течение 28 июня советским войскам занять пункты: Черновицы, Кишинев, Аккерман. 4. Королевскому правительству Румынии взять на себя ответственность за сохранность и недопущение порчи железных дорог, паровозного и вагонного парка, мостов, складов, аэродромов, промышленных предприятий, электростанций, телеграфа. 5. Назначить комиссию из представителей сторон для урегулирования спорных вопросов по эвакуации румынских войск и учреждений». Ответ должен был поступить в Москву не позднее полудня 28 июня.

В Бухаресте продолжали обсуждение сложившейся обстановки, не исключая вероятности оказания сопротивления. Однако поздно вечером 27 июня, реально оценив свои возможности и опасаясь социальных потрясений в случае войны с СССР, Коронный совет 27 голосами против 11 решил согласиться на уступку требуемых Москвой территорий. Как позднее заявил в парламенте Татареску: «Мы решили отступить из Бессарабии и Верхней Буковины, чтобы спасти сегодня румынское государство и уберечь от опасности будущее румынской нации».

В 11 часов 28 июня румынское правительство заявило, что, стремясь «избежать серьезных последствий, которые повлекли бы применение силы и открытие военных действий в этой части Европы, видит себя обязанным принять условия эвакуации, предусмотренные в советском ответе». Румынская армия получила приказ организованно отойти к новой границе согласно плану «Тудор», не оказывая сопротивления Красной Армии, и организовать оборону по реке Прут. Войскам предписывалось эвакуировать вооружение, технику и сугубо военное имущество и оборудование. Офицеры и служащие имели право взять с собой лишь самые необходимые личные вещи. Например, мебель увозить запрещалось. Категорически запрещалось уничтожение складов, аэродромов, заводов, электростанций, средств связи, железнодорожного подвижного состава. При этом Румыния просила продлить срок исхода, «принимая во внимание, что эвакуацию территории было бы крайне трудно осуществить в течение четырех дней вследствие дождей и наводнений, которые попортили пути сообщения». Москва изъявила желание не откладывать дело в долгий ящик и начать восстановление исторической справедливости в 14 часов того же дня. Сторонами были оговорены последовательность занятия важнейших городов Бессарабии и Северной Буковины, а также дистанция между румынским арьергардом и советским авангардом в пять-десять километров. Новую границу договорились закрыть в 14 часов 3 июля.

Поскольку дело решилось «полюбовно», войска Южного фронта получили приказ осуществить операцию по второму варианту. В Бессарабию и Северную Буковину вводилась лишь часть сосредоточенных войск. От 12-й армии – 4-й кавалерийский корпус с 23-й танковой бригадой и 2-й кавкорпус с 5-й танковой бригадой, 60, 58, 131-я стрелковые и 192-я горнострелковая дивизии. От 5-й армии – 36-я, 49-я танковые бригады, 80-я, 169-я стрелковые дивизии. От 9-й армии – 5-й кавкорпус, 4-я танковая бригада, 15-я мотострелковая, 95, 25, 74, 140-я стрелковые дивизии. Кроме того, предусматривалось использование 201-й и 204-й воздушно-десантных бригад фронтового подчинения. Все остальные войска оставались на старой границе в полной боевой готовности.

28 июня войска получили указание Политуправления РККА, которое требовало разъяснить всему личному составу, что «благодаря мудрой сталинской внешней политике мы избавили от кровопролитной войны трудящихся Бессарабии и Северной Буковины и решили вопрос о возвращении Бессарабии в могучую семью Советского Союза мирным путем». Войскам приказывалось сохранять бдительность и вести активную политработу среди местного населения.

В 14 часов танковые и кавалерийские части Южного фронта хлынули через границу и в тот же день заняли Черновицы, Хотин, Бельцы, Кишинев и Аккерман.

34-я кавалерийская дивизия заняла Жадово, 16-я кавалерийская дивизия – Вашкивцы, 5-я танковая бригада – Топорцы, 23-я – Сторожинец, 4-я – Кишинев, 60-я стрелковая дивизия переправилась через реку Черемоши, 58-я заняла Коцман и Витиловку, 80-я – Новоселицы и Лукачены, 169-я – Флексеры и Скинени, 95-я – Колоницу и Бендеры. Население восточных румынских районов встретило известие о вступлении советских солдат на их территорию спокойно. Лояльность жителей в течение операции поддерживалась работой нескольких типографий, издававших газеты и листовки на русском, украинском, молдавском и румынском языках. Сотрудниками редакций за неделю операции было отпечатано больше двух с половиной миллионов экземпляров. Для наблюдения за проведением операции на границу прибыли С.К. Тимошенко, Л.З. Мехлис и первый секретарь ЦК КП(б)У Н.С. Хрущев, которые в дальнейшем приняли активное участие в политической работе с населением «освобожденных» территорий.

«Братья молдаване, русские и украинцы! – говорилось в обращении советского командования. – Пришел великий час вашего освобождения из-под ига румынских бояр, помещиков, капиталистов и сигуранцы. Украденная советская земля – Бессарабия – возвращается к своей матери-Отчизне».

Советские дивизии продвигались практически вслед за арьергардами румынских войск, а подвижные соединения обогнали их и раньше румын вышли на реку Прут, немедленно установив на дорогах свои контрольно-пропускные пункты. Часть жителей, мечтавшая что-нибудь отобрать, поделить и обрести счастье под кремлевскими звездами, радовалась советским войскам, как родным. «Все увеличивающаяся толпа молдаван с обнаженными головами приветствовала своих освободителей, – вспоминал свое участие в «ликвидации вопиющей несправедливости» маршал Н.Н. Воронов. – Перед толпой оказался оркестр народных инструментов человек в сорок, который очень хорошо исполнил старинный русский марш «Тоска по родине». Раздался шум моторов – наша танковая колонна подошла к мосту и точно в 2 часа дня перешла границу. Под радостные возгласы и громкие аплодисменты молдаван проходила кавалерия, мотопехота, артиллерия… Мирное освобождение Бессарабии закончилось парадом советских войск в Кишиневе при большом стечении жителей этого красивого южного города. Ликование освобожденного народа было неописуемо… Народы, населяющие Бессарабию и Северную Буковину, освобождены, и теперь они смогут зажить полнокровной жизнью в братской семье народов Советского Союза». Другая часть населения снималась с насиженных мест и бежала в Румынию.

Форсирование нижнего течения Днестра войсками 9-й армии затянулось, поскольку понтонеры 275-го понтонно-мостового батальона оказались недостаточно обученными: понтоны несколько раз разрывались и уносились течением в сторону. Командование 37-го стрелкового корпуса было вынуждено батальон от работы освободить и поставить 147-й отдельный инженерный батальон 140-й стрелковой дивизии, который справился с поставленной задачей с большим опозданием. Но и усилия инженерного батальона оказались напрасны: вечерний прилив разорвал непрочно связанные понтоны. Быстро устранить разрыв батальон не сумел, поэтому пришлось наводить понтоны заново. Генерал-майор В.В. Меликов, наблюдавший за переправой частей 9-й армии, в докладной записке сообщал: «Командиры саперных частей заявили, что они на месте перед отправлением забыли взять с собой для крепления железные болты, некоторые пришли без верхних перекрытий, а некоторые заявили, что полтора месяца как сформированы и «на воде» еще не обучались, а учились больше в классах теории. В результате переправы наводились медленно, с прохладцей, с добыванием у соседа подсобного материала, забытого на местах отправления. Когда я приехал к переправе, то пришлось давать элементарные распоряжения по скорейшей наводке понтонов. Желание быстро и хорошо работать у солдат огромное, но они не имеют четкого руководства от своих командиров. Когда были наведены мосты, то командиры дивизий и корпусов, находившиеся на переправах, показали свою безрукость, особенно командиры 55-го СК, 25, 74 и 97-й стрелковых дивизий. Вместо того чтобы энергично и всесторонне способствовать наведению переправ, налицо была вялая многочасовая переправа батальонов. На аккерманском направлении переправа наводилась одиннадцать часов. Командир стрелковой дивизии с передовыми частями ушел вперед, фактически бросил свою дивизию, и, когда командарм-9 и я приехали к переправе и спросили комкора-55, где его командир дивизии, он ничего не смог ответить. Этот же командир с момента нашего приезда проявил большую суетливость на переправе, в то время как само-то прохождение батальонов по понтону проходило медленно. Когда я заметил ему: «Вы все торопитесь в движениях и жестах, а все время опаздываете», – то последовал спокойный, флегматичный ответ: «Да, опаздываем, ну так что же, войны ведь нет».

Задержка с продвижением в юго-западные районы Бессарабии и поступившие сведения о вывозе и уничтожении румынами материальных ценностей привели к тому, что было решено высадить туда десанты. Их задача состояла в том, чтобы быстро и внезапно высадиться в районе Болграда и Измаила и поддерживать порядок до подхода главных сил Красной Армии. Для десантирования двух бригад (214-я ВДБ оставалась в резерве) привлекались четыре тяжелобомбардировочных авиационных полка, временно сведенных в авиационную группу, в состав которой вошли 170 самолетов ТБ-3, приспособленных для выброски людей и грузов. В каждой машине, в не оборудованном сиденьями фюзеляже и даже в крыльях, с трудом могли разместиться от 20 до 35 парашютистов. Воздушно-десантные бригады заблаговременно были переброшены по железной дороге в исходные районы: Борисполь, Калиновка, Скоморохи, Гоголево.

Рано утром 29 июня командир 204-й воздушно-десантной бригады полковник И.И. Губаревич получил приказ на десантирование. Незадолго то этого бригада была фактически создана заново, поскольку первоначальный ее состав почти полностью погиб в боях за линию Маннергейма. Как сообщал в своем донесении Военному совету КОВО и Управлению боевой подготовки полковник Губаревич, 28 июня 1940 года бригада была приведена в состояние боевой готовности и в 20 часов через командира 29-й тяжелобомбардировочной авиабригады получила боевую задачу, поскольку штаб фронта всю подготовку доверил штабу ВВС. В 4 часа утра 29 июня личный состав бригады был выведен к самолетам и находился там до отлета, имея на себе один боекомплект патронов и две сутодачи мясо-овощных консервов, концентратов и сухарей. Подготовка операции командованием ВВС фактически не производилась: не была осуществлена разведка места выброски, отсутствовала организация связи, а подготовка авиаполков для десантирования оказалась низкой, что привело к рассеиванию десанта на большой территории. В 8.00–9.30 был произведен вылет 99 самолетов ТБ-3, а в 12.30–14.30 – десантирование в 10 км севернее Болграда.

До цели долетели 97 самолетов, а 2 машины совершили вынужденную посадку. С одним самолетом (экипаж: лейтенант П.А. Науменко, штурман лейтенант П.А. Шараев и второй пилот младший лейтенант С.М. Рагома) приключилась любопытная история: в течение 5 суток командование авиабригады ничего не знало о судьбе «пропавшего» самолета с десантниками на борту. Самолет тем временем, сбившись с маршрута, перелетел новую советско-румынскую границу, затем вернулся и произвел вынужденную посадку на оставленном румынами комратском аэродроме. Десантники примкнули к 140-й стрелковой дивизии, а экипаж бомбовоза, не подозревая о том, что его с нетерпением разыскивает командование, преспокойно добрался до Одессы.

Полностью бригада сосредоточилась к 16.30, но еще до этого два батальона были отправлены в Болград и на станцию Троянов вал, которые они заняли в 18.30. Всего было высажено 1372 бойца 204-й воздушно-десантной бригады. Для усиления десанта командование направило к району выброски 36-ю танковую бригаду полковника Г.Б. Визирова. Проделав трехсоткилометровый марш-бросок, танкисты прибыли в заданный район к 17.00. Соединившись с танковыми батальонами, командование 204-й бригады получило задачу занять города Рени и Кагул, находящиеся в 40–50 км от района выброски десанта. В ночь на 30 июня батальон десантников капитана Н.Г. Кузнецова с танкистами занял Рени, где произошла двухчасовая перестрелка с румынским гарнизоном. Ранним утром 1 июля, соединившись с передовым батальоном 25-й стрелковой дивизии, десантный батальон под командованием капитана П.А. Андреева занял Кагул, где разоружил 28-й и 32-й пехотные батальоны 142-й румынской дивизии.

К 4 июля подошли части 25-й стрелковой дивизии, и 204-я бригада десантников была отведена в Болград, оттуда по железной дороге переброшена в Бендеры.

В 5 часов утра 30 июня был отдан приказ о переброске в окрестности Измаила частей 201-й воздушно-десантной бригады генерал-майора И.С. Безуглова, и в полдень 44 самолета с 809 десантниками на борту взяли курс на цель. Бригаде предписывалось выставить заслоны на дороге Измаил – Новая Некрасовка, взять под охрану склады, сооружения, промышленные объекты, порт и воспрепятствовать отходу от причалов судов. Первоначально предполагалось, что самолеты приземлятся на измаильском аэродроме, но оказалось, что он слишком мал для четырехмоторных гигантов. После посадки двенадцати ТБ-3 и аварий трех машин остальной десант решили выбросить на парашютах. Три самолета с десантом, сбившись с маршрута, произвели вынужденную посадку на кишиневском аэродроме.

Всего было высажено 240 и выброшено с парашютами 509 человек. К вечеру крылатая пехота заняла Измаил и взяла под охрану границу. Операцию поддерживала 42-я танковая бригада полковника Н.П. Еременко. Вместе с танкистами крылатая пехота к утру следующего дня выставила заслоны на дорогах. При этом высланный в качестве головной заставы танковый батальон старшего лейтенанта И.И. Иванова пресек попытку румынского гарнизона, соединившись с отступающей кавалерийской бригадой, оказать десантникам вооруженное сопротивление.

В ходе десантных операций погибли 4 человека, 7 получили переломы, 25 человек – легкие травмы. По мнению командования фронта, «проведенные десантные операции, несмотря на то что они проводились на устаревших самолетах и на глубину до 500–600 км, полностью себя оправдали. Дальнобойность, быстрота и внезапность появления десантов ошеломили отходивших румын и заставили их считаться с имеющимися соглашениями о сохранности оставляемого имущества».

Маршал Г.К. Жуков впоследствии вспоминал, что по поводу десантной операции у него произошел следующий разговор по телефону со Сталиным: «Что у вас происходит, – спросил он, – румынский посол обратился с жалобой на то, что советское командование, нарушив имеющиеся договора, высадило воздушные десанты на берег Прута, отрезав все пути отхода. Будто бы вы высадили с самолетов танковые части и разогнали румынских солдат». – «Разведкой было установлено грубое нарушение договора с румынской стороны, – ответил я, – вопреки договору с освобождаемой территории вывозился железнодорожный транспорт и заводское оборудование. Поэтому я приказал выбросить две воздушно-десантные бригады с задачей захватить речные переправы, а им в помощь послал две танковые бригады, которые подошли к назначенным районам одновременно с приземлением десантников». – «А какие же танки вы высадили с самолетов?» – спросил Сталин. «Никаких танков по воздуху мы не перебрасывали, – ответил я, – да и перебрасывать не могли, так как не имеем еще таких самолетов. Очевидно, отходящим румынам с перепугу показалось, что танки появились с воздуха». Сталин в ответ рассмеялся».

Несмотря на столь высокую оценку действий десантников, командование воздушно-десантных бригад было настроено в отношении проведенной операции достаточно критично.

Начальник Управления боевой подготовки Красной Армии генерал-лейтенант В.Н. Курдюмов, докладывая 24 июля наркому обороны о ходе воздушно-десантной операции в Бессарабии, отметил, что она была «выполнена исключительно плохо», поскольку отсутствовала «всякая подготовка к операции». Экипажи самолетов не имели опыта выбрасывания парашютистов: командиры бригад не успели провести хотя бы минимальную подготовку и ознакомление штурманского состава с требованиями к массовым прыжкам с парашютом, и все ограничилось невразумительными объяснениями.

«Выброска 204-й бригады 29 июня, – написано в докладной, – была совершена с запозданием на 1 час 30 минут вследствие несвоевременной отдачи распоряжения о вылете. Вылет 201-й бригады вместо 9.00 был произведен в 14.00 30 июня по той же причине, а также из-за необеспеченности бензозаправщиками аэродрома Скоморохи. Воздушная переброска десанта производилась по-мирному – без прикрытия боевой авиацией и предварительной разведки района выброски (высадки). Строи и высота полета не соблюдались. Выброска производилась неорганизованно, на различных высотах и очень растянуто. В результате этого бригады разбрасывались на площади 10 на 10 км, а сбор после приземления производился в течение двух часов, что для боевой обстановки недопустимо. Полет десанта проходил днем, в условиях наибольшей болтанки в воздухе, отсюда лишь в одной 204-й бригаде было возвращено на аэродромы вылета 50 человек, оказавшихся не в состоянии прыгать (укачало). Воздушные бригады выбрасывались и высаживались, не имея никаких задач и указаний о характере действий. Пункты выброски командованию десантных бригад стали известны лишь от командиров летных частей. Со стороны штаба фронта никакого руководства бригадами не было, и лишь спустя 5 часов после выброски в 204-ю бригаду прибыл представитель фронта с весьма общим распоряжением о занятии новых пунктов, но опять-таки без упоминания о характере действий бригад.

При использовании бригад не учитывалась степень их состояния и готовности. Так, 204-я бригада, имевшая 42,2 % состава из людей, прибывших в бригаду в июне месяце и наспех совершивших 1–3 прыжка, была сброшена на парашютах в сложных условиях при ветре 8–9 м/с. В то же время наиболее подготовленная для парашютной выброски 214-я бригада не была использована совсем. Время на подготовку операции от момента получения распоряжения и до вылета исчислялось 4 часами, и то за счет лишения необходимого отдыха личного состава бригады. Пополнение выброшенных бригад огнеприпасами и продовольствием по воздуху, а также эвакуация раненых и больных предусмотрены не были. После многих запросов лишь 5 июля (спустя пять дней) в расположение 204-й бригады прибыл санитарный самолет. Перечисленные недочеты в боевой обстановке неизбежно привели бы к провалу воздушно-десантной операции и к напрасной гибели людей и самолетов».

Еще раз подчеркнем, что десантная операция происходила при полном отсутствии противодействия со стороны противника. В боевой обстановке, то есть в ходе Отечественной войны, великий Жуков, не сделавший никаких выводов, так и будет выбрасывать десантников на головы врагов, к примеру, прямо в расположение танковой дивизии, без «учета степени состояния», без разведки, продуманной подготовки, материального обеспечения и конкретных задач. Все жуковские десанты, а кроме него, никто из советских полководцев этим делом не баловался, окажутся провальными и приведут к напрасной гибели большого числа людей и самолетов.

29 июня войска первых эшелонов вышли на реку Прут, где заняли переправы и установили порядок осмотра отходящих румынских частей, а также ударившегося в бегство населения, у которого отнималось все имущество вплоть до часов и зажигалок.

«Нами было установлено, – вспоминал (и размышлял) маршал Жуков, – что румынское правительство и командование, не выполнив обязательств, начали спешно вывозить в Румынию с освобождаемой территории все, что можно было вывезти. Чтобы пресечь эти нарушения договорных условий, мы решили выбросить две воздушно-десантные бригады на реку Прут и захватить все мосты через реку. Двум танковым бригадам была поставлена задача: обогнать отходящие колонны румынских войск и выйти к реке Прут.

Совершив стремительный марш-бросок (около 200 километров), наши танковые части появились в районах высадки десантов одновременно с их приземлением. Среди румынских частей, местных властей, всех тех, кто стремился скорее удрать в Румынию, началась паника. Офицеры, оставив свои части и штабное имущество, также удирали через реку. Короче говоря, королевские войска предстали перед советскими войсками в крайне плачевном состоянии и продемонстрировали полное отсутствие боеспособности».

В описании Воронова румынское войско выглядит совсем карикатурно: «Впервые в жизни мне встретились королевские офицеры-щеголи с подведенными бровями и ресницами, напудренными и подкрашенными лицами, а у одного из них была даже черная мушка на щеке. Персонажи из оперетты, да и только!» Совсем не смешно будет, когда румыны окажутся на Волге.

К вечеру 29 июня передовые советские заставы закрепились на левом берегу Прута. Батальон 5-й танковой бригады занял Мамалыгу и Липканы, батальон 23-й бригады – Каменку и Скинени, разъезды 34-й и 16-й кавалерийской дивизий – Сторожинцы и Качуртаре. 3-я и 5-я кавалерийские дивизии освободили Новоселицы и Вашкивцы, 24-я танковая бригада – Колодницы, 36-я и 49-я бригады – Липканы и Проскуряны. 15-я мотострелковая дивизия оказалась в Корнештах и Перлицах, 4-я танковая бригада – в Гранчештах и Бедражах, 9-я кавалерийская дивизия – в Петровках. К исходу 30 июня заставы первого эшелона оставались на достигнутых рубежах, а передовые батальоны второго эшелона достигли: 60-я стрелковая дивизия – Тираблешти, 58-я и 131-я дивизии – Динауцы, Хотенво и Черчены. 9-я и 32-я кавалерийские дивизии вошли в Чимишлия и Романово, 25-я и 74-я стрелковые дивизии – в Акманши и Татарбунары. Несмотря на то что войсковая операция проходила почти по-парадному, она тем не менее оказалась очередным нешуточным испытанием для красноармейцев. Дивизии двигались по разбитым дорогам, при недостаточном материальном обеспечении. Как свидетельствуют документы, в наиболее тяжелом состоянии оказались 15-я моторизованная, 25, 95 и 97-я стрелковые дивизии: рваные ботинки и брюки, часть бойцов в зимних шинелях, большая растяжка колонн, скудное и редкое питание, большое количество отставших. В 352-м артполку 97-й стрелковой дивизии на поверке не оказалось 124 человек, включая 6 командиров, в 567-м мотополку 95-й стрелковой дивизии – 210, включая 4 командиров, в 25-й стрелковой дивизии – 254. Большинство красноармейцев, заблудившись, приставали к первым попавшимся батальонам. Серьезной проблемой стали эвакуация и ремонт поврежденной техники, на плохих дорогах Бессарабии, залитых проливными дождями, ее оказалось много.

Тем не менее советское командование отмечало, что, невзирая на имевшиеся трудности, настроение у большинства солдат «здоровое» и «боевое». Хотя политработники были вынуждены отметить и проявления «нездоровых» настроений. Так, красноармеец 107-го артиллерийского дивизиона 131-й стрелковой дивизии Колыванов заявил: «Зачем нам делать такие марши, подумаешь, суворовскую систему придумали! Гитлер имеет успехи, потому что немецкие солдаты двигаются на машинах, питание хорошее, а мы кушаем всякую гадость, ходим голодные и поэтому никогда не одержим победы». Красноармеец 275-го полка 164-й стрелковой дивизии Андреенко: «Сами сидим голодные, разутые. Посмотрите на Гитлера, он, конечно, агрессор, но он умеет воевать и побеждать, он настоящий большевик (!), не то что мы сейчас».

Войска выступили в поход в разной степени готовности. Так, одно из стрелковых подразделений 25-й стрелковой дивизии прибыло на новую советско-румынскую границу без винтовок, другое, из 140-й дивизии, освобождало Бессарабию с учебными винтовками. Политруки по этому поводу сообщали в донесениях, что красноармейцы поговаривали о «вредителях», которые затаились в командовании и правительстве. Красноармеец 454-го батальона (169-й стрелковой дивизии) Ноздрачев: «Сами сидим голодные, а еще стремимся воевать и завоевывать». Красноармеец 371-го артиллерийского дивизиона (60-й стрелковой дивизии) Головня: «Когда был наркоминдел Литвинов, не было войны, а при наркоминделе Молотове начались захваты, солдат не жалеют и бьют, вот и теперь гонят, неизвестно зачем, быть может, на верную смерть». По мнению младшего командира 60-го батальона связи из 131-й стрелковой дивизии Коваленко, «нас кормят как бычков, бычков убивают, и нас скоро поведут на Карпаты и убьют».

В целом занятие Бессарабии и Северной Буковины прошло спокойно. Деморализованные румынские солдаты отступали, не оказывая сопротивления. Имевшие место столкновения были, как правило, следствием «энтузиазма» советских командиров, не обращавших внимания на мелочи вроде соблюдения условий соглашения с румынской стороной. И то сказать, румын Красная Армия не боялась, не то что немцев. 28 июня при продвижении 15-й стрелковой дивизии за Кишинев румынской стороной был обстрелян передовой батальон, в получасовой перестрелке погибли два бойца. 29 июня 138-й противотанковый дивизион 58-й стрелковой дивизии в районе станции Рогозка встретил вооруженное сопротивление румынской конной группы из 20–30 человек. В результате получасовой перестрелки был ранен красноармеец. Румынские солдаты разбежались, потеряв, по донесению командира дивизии, двух человек убитыми. При попытке головной заставы той же дивизии подойти к приштинским высотам, передовой батальон 321-го мотополка был обстрелян румынским пулеметом; погибли 6 бойцов и 8 было ранено. По донесению командира дивизии, ответным огнем было уничтожено 12 румынских солдат и 16 человек было ранено. Расследуя произошедший инцидент, командир 14-го румынского стрелкового корпуса генерал Д. Карлаонец заявил, что «советские солдаты, не соблюдая оговоренных правил, опережают румынские колонны, в которых возникают волнения и беспорядки». Он указал, что «румынским солдатам отданы приказы открывать огонь по советским бойцам, если они будут и дальше неотступно следовать за румынскими колоннами». 29 июня у поселка Сергиены на пути продвижения батальона 60-й стрелковой дивизии румынской стороной была устроена засада, из которой были убиты 2 советских солдата. 30 июня передовой батальон 58-й стрелковой дивизии натолкнулся на конный румынский разъезд из 30–40 человек, который оказал сопротивление. Согласно донесению командира дивизии, во время непродолжительной перестрелки румынская сторона потеряла двух солдат. В тот же день в районе Кориешти части 15-й стрелковой дивизии были обстреляны из засады. В результате погибли 4 красноармейца и 6 были ранены. С румынской стороны потери, как указано в донесении, составили 8 человек убитыми.

30 июня румынская сторона обратилась с протестом по поводу инцидента, произошедшего в деревне Дорохово, недалеко от новой границы. В заявлении указывалось, что «советские солдаты, придя в тамошнюю деревню, застрелили румынского офицера и нескольких солдат, а затем углубились дальше установленной демаркационной линии». В той же телеграмме румынское руководство, ссылаясь на незаконные действия советской стороны, связанные с появлением танкового десанта на прутской переправе, выдвинуло протест по поводу события, произошедшего у города Кетрушина. Здесь советский танковый батальон 46-й танковой бригады полковника М.Е. Катукова атаковал румынскую кавалерийскую бригаду в момент, когда командир последней договаривался о переправе на левый берег реки Прут.

Румынское правительство потребовало, чтобы советское руководство приняло «срочные меры, для того чтобы успокоить советских военачальников». «Мы не находимся в состоянии войны, а осуществляем мирную эвакуацию, следовательно, – указывалось в телеграмме, – военные действия, убийства и разоружения румынских солдат являются в сложившейся ситуации совершенно недопустимыми». Москва выдвигала встречные претензии, указывая, что «подобные обращения в дальнейшем она будет считать попыткой запугать советскую сторону».

Вооруженные инциденты продолжались. 30 июня румынской засадой была обстреляна колонна 25-й стрелковой дивизии, погиб один красноармеец. Во избежание дальнейших «провокаций» солдаты дивизии разоружили в соседней деревне батальон 37-й румынской пехотной бригады. Вечером батальон 321-го мотополка, посланный для обеспечения переправы, был дважды обстрелян с левого прутского берега. В ту же ночь команда телеграфистов 53-го отдельного батальона связи подверглась обстрелу в районе юго-западнее Тырлица. В начале перестрелки был убит боец, четверо оставшихся, по донесению командира 131-й стрелковой дивизии, в течение трех часов отражали нападение румын. На следующий день недалеко от переправы была обстреляна колонна машин 321-го мотополка. 2 июля румынский пулеметчик обстрелял батальон 74-й стрелковой дивизии; погибли 3 бойца. Командование отмечало в донесениях и происшествия иного рода. Из-за отсутствия контакта с соседними дивизиями 14-й мехполк на перекрестке дорог наскочил на разведывательный дивизион 131-й стрелковой дивизии; не разобравшись в обстановке, солдаты дивизии открыли огонь. В результате 4 красноармейца дивизиона получили тяжелые ранения. В другом случае передовые батальоны 15-й моторизованной дивизии перепутали маршрут и врезались в колонны соседней 140-й стрелковой дивизии, получасовая перестрелка закончилась гибелью солдата. В третьем случае кавалерийский разъезд 44-й кавалерийской дивизии по недоразумению был обстрелян батальоном 4-й танковой бригады.

В результате столкновений с румынскими солдатами советская сторона, по неполным данным, потеряла 29 человек убитыми и 69 ранеными (в результате неосторожного обращения с оружием погибли 4 красноармейца), за время операции отмечено 4 случая самоубийства. Происшествия привели к гибели 15 человек. В ходе их расследования за нарушения дисциплины, в первую очередь за «антисоветские» разговоры, к судебной ответственности были привлечены 28 человек. Восемь человек приговорили к расстрелу за «террористические» высказывания по отношению к командирам, 16 бойцов получили тюремные сроки за дезертирство.

К исходу 1 июля новая граница была полностью занята войсками, а с 14 часов 3 июля была уже «на замке», и румынские военнослужащие, не успевшие переправиться, были задержаны и разоружены. Тем самым «войска Южного фронта выполнили поставленную перед ними задачу и обеспечили нашему правительству возможность мирным путем освободить Бессарабию и Буковину и своими действиями быстро закрепить их за СССР…

Граница надежно обеспечена. Главные силы приступили к нормальной боевой учебе в занимаемых ими районах… В освобожденных районах была восстановлена (!) Советская власть…»

С 5 июля 1940 года войска были переведены в состояние обычной готовности мирного времени, и с 8 июля началось их рассредоточение по местам постоянной дислокации. 7 июля было расформировано управление Южного фронта, а 10 июля – управление 9-й армии. Отсутствие боевых действий не исключало мелких стычек румынских и советских войск, потери Красной Армии в которых, а также от несчастных случаев за период с 11 июня по 6 июля 1940 года составили 119 человек.

В ходе молниеносной и самой бескровной Бессарабской кампании советские войска захватили значительные трофеи. К 14 июля они насчитывали: 52 796 винтовок и карабинов, 4480 пистолетов, 1 автомат, 1071 пулемет, 326 станковых пулеметов, 149 малокалиберных винтовок, 40 минометов, 6 зенитных пулеметов, 258 орудий, 14 миллионов патронов, 54 309 гранат, 1512 противотанковых мин, 79 320 снарядов, 15 грузовых автомобилей, 545 тонн ГСМ, санитарное, инженерное, вещевое имущество, 141 паровоз, 1866 крытых вагонов, 325 полувагонов, 45 платформ, 19 цистерн, 31 классный и 2 багажных вагона, 10 тысяч тонн продовольственного фуража. СССР получил территорию площадью почти 51 тысяча квадратных километров с населением 3776 тысяч человек.

Передачей Советскому Союзу требуемых им территорий не завершилось урегулирование спорных вопросов. С 29 июня в Одессе начала работу советско-румынская правительственная комиссия по урегулированию спорных вопросов и эвакуации румынских войск и учреждений. С советской стороны председательствовал генерал-лейтенант Д.Т. Козлов, с румынской – дивизионный генерал А. Алдя. Советская сторона, силой отобрав у румын территории, в том числе никогда России не принадлежавшие, потребовала, чтобы Бухарест возвратил угнанный подвижный состав железных дорог и передал техническую и картографическую документацию на новые советские территории. 31 июля было подписано соглашение о передаче СССР к 25 августа 175 паровозов и 4375 вагонов. Со своей стороны СССР отказался рассматривать контрпретензии Румынии по военному имуществу, оставленному в Бессарабии, на основании заявления румынской делегации, что имущество расхитили дезертиры. Правда, позднее большая часть военных трофеев была возвращена Румынии.

2 сентября начала работу советско-румынская техническая комиссия по определению убытков и разрушений, нанесенных румынской армией при отходе из Бессарабии и Северной Буковины, которая занималась проверкой предъявленных документов через свидетелей или с выездом на места. Члены комиссии побывали в Кишиневе, Рени, Бельцах, Черновицах и Липканах. В ходе переговоров советская сторона требовала от Румынии возмещения ущерба и оплаты всевозможных документов финансового характера за май – июнь 1940 года на общую сумму 2601 миллион лей. Проверки на местах показали, что претензии советской стороны были, как правило, завышены и во многих случаях не подтверждались. Румынская сторона, как правило, указывала на чрезмерность и необоснованность советских претензий и выдвигала собственные контрпретензии. 22 ноября техническая комиссия прекратила свою работу. В ходе переговоров была достигнута договоренность о сумме ущерба, нанесенного жителям Бессарабии, оцененного в 266 миллионов лей, но 28 ноября Румыния отказалась его возмещать, сославшись на то, что СССР не требовал этого в своих нотах.

Никаких выборов и референдумов на «исконно российских» землях не проводили. Просто 2 августа 1940 года Верховный Совет принял закон об образовании Молдавской ССР на большей части Бессарабии и молдавской автономной республики, существовавшей с 1924 года на левом берегу Днестра. Северная Буковина и три уезда Бессарабии на Черноморском побережье вошли в состав Украины. Таким образом, Советский Союз прирезал себе территорию в 51 тысячу квадратных километров с населением почти 4 миллиона человек.

В дальнейшем Сталин сделал все, чтобы молдаване снова захотели оказаться в составе Румынии. Вполне логично, что одними из первых по обвинениям в антисоветизме, контрреволюционной деятельности и принадлежности к «румынским буржуазным партиям» были арестованы бывшие депутаты «Стафул Цэрия».

23 августа 1940 года снова встретились Молотов и Шуленбург. На этот раз по торжественному случаю: «В начале беседы Шуленбург благодарил тов. Молотова за статьи, помещенные в советской прессе в связи с годовщиной заключения советско-германского пакта о ненападении, и выразил свое удовлетворение тем, что ход событий полностью оправдал возложенные на этот пакт правительствами обеих стран надежды.

Тов. Молотов ответил, что советская печать и мнение советского правительства единодушны в отношении к советско-германскому пакту о ненападении, и отметил роль Шуленбурга в деле подготовки и заключения пакта».

Дружба с Гитлером себя уже окупила сторицей. Как писал У. Ширер, «Гитлер развязал войну с Польшей и выиграл ее, но куда в большем выигрыше оказался Сталин, войска которого вряд ли произвели хоть один выстрел. Советский Союз получил почти половину Польши и взялся за прибалтийские государства. Это как никогда ранее отдалило Германию от ее основных долговременных целей: от украинской пшеницы и румынской нефти, остро ей необходимых, чтобы выжить в условиях английской блокады. Даже польские нефтеносные промыслы Борислав, Дрогобыч, на которые претендовал Гитлер, Сталин выторговал у него, великодушно пообещав продавать немцам эквивалент годовой добычи нефти в этих районах».

Иосиф Виссарионович по-прежнему думал, что обманул Адольфа Алоизовича, и рассчитывал на еще большие дивиденды.

11 июля Шуленбург дал свой прогноз Берлину: «Большинство западных дипломатов считают, что все три прибалтийских государства будут преобразованы в организмы, полностью зависящие от Москвы, т. е. будут включены в состав Советского Союза…

«Очевидно, что в свете дальнейшей перспективы Бессарабия является в советских планах лишь отправной точкой для действий, промежуточной целью которых будут Дарданеллы с возможностью выхода к водам Средиземного моря… – сообщал в Лондон представитель польского эмиграционного правительства в Бухаресте Игнатий Клещинский. – Решения Сталина выглядят логично. Находясь в стороне от европейской войны, следует загрести как можно больше, малыми усилиями занять ключевые стратегические позиции и в любом случае выжидать. Остальное придет само собой в результате взаимного истощения сражающихся сторон, в результате революции, которая должна разразиться в Германии в случае поражения. Тогда организованное выступление свежих военных сил позволит взять свое. Стремление Советов к господству в Скандинавии и на Балканах – несомненно и очевидно».

Впрочем, кремлевские «борцы за мир» и не скрывали, что успокаиваться на достигнутом они не собираются. 1 августа, повествуя депутатам об успехах внешней политики Советского Союза, Молотов, что стало уже привычным, произвел очередной пристрелочный выстрел: «На прошлой сессии Верховного Совета мне приходилось докладывать о мирном договоре с Финляндией… Понятно, что если некоторые элементы финляндских правящих кругов не прекратят своих репрессивных действий против общественных кругов Финляндии, стремящихся укрепить добрососедские отношения с СССР, то отношения между СССР и Финляндией могут потерпеть ущерб».

18 сентября нарком обороны Тимошенко и начальник Генерального штаба Мерецков подписали документ № 103203 – «Соображения по развертыванию вооруженных сил Красной Армии на случай войны с Финляндией».

Итак, планов имелось громадьё: вслед за Польшей, Прибалтикой, Бессарабией оккупировать Иран, Турцию, Финляндию, установить контроль над Черноморскими проливами – все дальше отодвигая советские границы. Это был единственный способ «укрепления безопасности», который признавал товарищ Сталин.

А перспективы открывались захватывающие. 13 октября 1940 года генсек получил письмо от Риббентропа, в котором имперский министр заявлял: «…в полном соответствии с мнением фюрера, что историческая задача Четырех держав заключается в том, чтобы согласовать свои долгосрочные политические цели и, , направить по правильному пути будущее своих народов».

Кремлевский горец готовился к новой сделке «на прочной основе разграничения долгосрочных взаимных интересов». Причем было похоже, что Гитлер увяз в схватке с окопавшимися на Острове британцами. После того как Лондон в очередной раз отклонил предложение пойти на мировую, фюрер объявил: «Германия намерена вести войну против Англии и ее империи до окончательного разгрома Британии. Эта борьба идет уже сейчас и закончится лишь тогда, когда враг будет уничтожен в военном отношении или когда будут устранены силы, ответственные за войну. Когда это случится – значения не имеет». Что ж, для Москвы это было очень кстати.

В ходе ноябрьского «дружественного визита» Молотова в Берлин Гитлер предложил Советскому Союзу присоединиться к Тройственному пакту, напомнив, что от сотрудничества «спиной к спине» обе стороны получили весомые выгоды, а вражда их будет выгодна только третьим странам: «Оба партнера по германо-русскому пакту хорошо поработали вместе. Это – наиболее прочная база для любого пакта. Вопрос теперь в том, могут ли они продолжать работать вместе и в будущем и может ли Советская Россия извлечь соответствующие выгоды из нового порядка вещей в Британской империи, т. е. не будет ли для России наиболее выгодным выход к морю через Персидский залив и Аравийское море и не могут ли быть в то же самое время реализованы и другие устремления России в этой части Азии, в которой Германия абсолютно не заинтересована». Затем Риббентроп ознакомил советского премьера с текстом соглашения, предусматривавшего раздел сфер влияния между четырьмя державами с целью «учредить» на благо всех народов «новый порядок» в Европе, Азии и Африке. Пункт четвертый конфиденциального протокола гласил, что основные интересы Москвы «лежат к югу от территории Советского Союза в направлении Индийского океана». Германия и Италия будут делить Европу и Африку, Япония – создавать свою «зону процветания» в Восточной Азии. Во время переговоров Гитлер настаивал на том, чтобы СССР «уважил» его экономические интересы в Румынии и Финляндии, поскольку в условиях войны с Англией финские и румынские поставки имеют для германской промышленности огромное значение: «Россия в условиях мира получит все, что, по ее мнению, ей причитается… Советский Союз должен понять, что в рамках какого-либо широкого сотрудничества двух стран выгода может быть достигнута в куда более широких пределах… Гораздо большие успехи могут быть достигнуты при условии, что Россия не будет сейчас искать выгоды на территориях, в которых Германия заинтересована на время продолжения войны».

В беседе с Гитлером 13 ноября Молотов откровенно заявил, что советское правительство «считает своим долгом окончательно урегулировать финский вопрос» в тех же рамках, что и в Бессарабии и в соседних странах. То есть «урегулирование» кремлевские мечтатели трактовали однозначно – оккупация, советизация и «добровольное» присоединение Финляндии к СССР. Как ни уговаривал фюрер советского премьера войти в положение ведущей войну и экономически заинтересованной в финских и шведских поставках Германии, как ни просил обождать хотя бы год или полгода до заключения мира, Молотов был непреклонен, выражая решительное непонимание: с какой стати Советский Союз «должен откладывать реализацию своих планов на шесть месяцев или на год»?

25 ноября 1940 года Молотов передал в Берлин условия, на которых Советский Союз был готов присоединиться к Тройственному пакту для участия в совместном германо-итало-японо-советском проекте по перекраиванию карты мира. В целом Кремль изъявил согласие подписать многообещающее соглашение Четырех держав, однако, непримиримо крохоборничая (ответ от 25 ноября), настаивал на уступке Советскому Союзу Финляндии (нам уже было обещано!), а также Балкан, в первую очередь Болгарии (она «географически расположена внутри зоны безопасности черноморских границ СССР») и Румынии (или хотя бы «недостающей» части Буковины), и Турции.

В тотже день нарком обороны Тимошенко направил командованию Ленинградского округа директиву о подготовке войны с «финской козявкой». Директива ставила задачи «разгромить вооруженные силы Финляндии, овладеть ее территорией» и выйти к Ботническому заливу. Хельсинки предполагалось «освободить» на 25-й день операции.

Сталин был уверен, что связанный борьбой с Британской империей фюрер не решится на войну на два фронта и, как уже было не раз, пойдет на уступки.

Однако Иосиф Виссарионович просчитался. Согласие Берлина на эти условия означало бы, что немцам предоставлялась лишь возможность продолжения затяжной борьбы против Англии на западе Европы или в Африке при постоянном усилении Советского Союза в тылу Германии. Своей позицией советское правительство продемонстрировало, что потребности увязнувшего в войне Рейха, ясно обозначенные Гитлером, Кремль не волнуют. Фюрер, любивший повторять: «Те, кто хочет напасть на меня сзади, должны остерегаться!» – начал поворачиваться к СССР лицом.

Лимит дружбы был исчерпан, двум хищникам стало тесно в Европе. Сталин, доверчивая душа, до самого последнего момента не мог поверить в измену союзника. В Москве почти два месяца ожидали ответной реакции Берлина, но продолжения не последовало.

18 декабря 1940 года Гитлер подписал директиву № 21: «Германские вооруженные силы должны быть готовы разбить Советскую Россию в ходе кратковременной кампании еще до того, как будет закончена война против Англии (вариант «Барбаросса»)». К Тройственному пакту присоединились Венгрия, Румыния и Словакия. Полгода спустя Турция подписала с Рейхом пакт «О дружбе и ненападении».

Советский Союз благодаря «мудрой политике партии» остался один на один с немецкой военной машиной, не имея ни одного союзника или хотя бы страны, относящейся к нему с симпатией.

«Что же в действительности представляет собой СССР? – задавался вопросом корреспондент газеты «Нью-Йорк уорлд телеграмм» Рой Ховард. – Несмотря на громадную армию и огромные по своему количеству воздушные силы, СССР в настоящее время… представляет собой потерянную надежду. Он сброшен со счетов как фактор при любой ближайшей комбинации сил против фашизма».

Территориальные приобретения 1939–1940 годов обернулись для СССР крупным политическим проигрышем и международной изоляцией. Занятые с согласия Гитлера «плацдармы» обороноспособности страны ничуть не укрепили, поскольку для этого и не предназначались.

Генерал армии Сандалов вспоминал, что советские военачальники были отнюдь не в восторге от «новых позиций». Совещание командования БОВО в октябре 1939 года проводилось по случаю передачи дел начальником штаба округа:

«–?…На прежней границе, – продолжал Пуркаев, – мы имели мощные укрепленные районы, да и непосредственным противником тогда была лишь Польша, которая в одиночку напасть на нас не решилась бы, а в случае ее сговора с Германией установить выход немецких войск к нашей границе не представило бы труда. Тогда у нас было бы время на отмобилизование и развертывание. Теперь же мы стоим лицом к лицу с Германией, которая может скрытно сосредоточить свои войска для нападения. При этом нельзя забывать, что немцы захватили в Варшаве документы Генерального штаба польской армии: расположение всех военных объектов в Западной Белоруссии им хорошо известно. И еще одно важное соображение: на территории Западной Белоруссии есть люди, враждебно настроенные к Советской власти. Немецкое командование постарается широко использовать их в разведывательных и диверсионных целях.

– Послушаешь вас, Максим Алексеевич, и начинаешь верить, что выдвижение войск округа в Западную Белоруссию с военной точки зрения более чем не выгодно, – заметил Климовских.

– Прошу понять меня правильно, – возразил Пуркаев. – Я хотел лишь показать вам, что в новой обстановке для войск округа минусов значительно больше, чем плюсов, но это явление временное. Если как следует взяться за дело, минусы относительно быстро могут превратиться в плюсы».

Однако минусы так и не превратились в плюсы. Поскольку в планах советского руководства это были всего лишь промежуточные рубежи, об обороне которых всерьез не думали.

«Так получилось, что после поездки Молотова в Берлин не только не было сделано выводов о необходимости готовить страну к скорому неизбежному столкновению с гитлеровской Германией, – утверждал А.И. Микоян, – но, наоборот, был сделан вывод о возможности дальнейшего развития советско-германского сотрудничества… Было потеряно драгоценное время между поездкой Молотова в Берлин в ноябре 1940 года и июнем 1941 года».

Буквально сразу по возвращении Молотова инструктировал ленинградский партийный актив А.А. Жданов: «…политика советского государства заключается в том, чтобы в любое время расширять, когда представится это возможным, позиции социализма. Из этой политики мы исходили за истекший год, она дала расширение социалистических территорий Советского Союза. Такова будет наша политика и впредь».

Так к какой войне готовил страну товарищ Сталин? А он и не скрывал: «Мы расширяем фронт социалистического строительства, это благоприятно для человечества, ведь счастливыми себя считают литовцы, западные белорусы, бессарабцы, которых мы избавили от гнета помещиков, капиталистов, полицейских и всякой другой сволочи».

И потому думали сталинские генералы и комиссары не о защите Отечества – у пролетариев его нет, – а исключительно о том, как на штыках они понесут счастье народам Европы и Азии, как будут помогать трудящимся Венгрии налаживать работу ЧК и «пускать в расход» враждебные классы, крестьянам Румынии – организовывать колхозы, пролетариям Италии – национализировать заводы и экспроприировать экспроприаторов. Безграмотные партийные бонзы и зазвездившиеся красные полководцы будущую войну представляли как сплошной Освободительный поход: вражьи армии разбегаются, восторженное население при виде советских танков поет и танцует, и цветы, цветы…

Поговорим о счастливых белорусах и счастливых литовцах, которых Красная Армия освободила и от «гнета», и от «фашистской» оккупации.

Советизация новых областей проводилась уже отработанными методами: национализация, конфискация, раскулачивание, коллективизация, классовая борьба и террор. Сразу после вступления советских войск начинала работать репрессивная машина, очищая города и села от «враждебных элементов». Но были применены и некоторые «новинки», например массовая депортация; этот опыт очень пригодился при выселении народов-предателей. Причем на территориях Западной Белоруссии и Западной Украины депортация проводилась поэтапно, и первая носила ясно выраженный антипольский характер.

Вслед за «угнетателями» и агентами «шпионских органов разведки» злейшими врагами трудового народа были объявлены польские осадники и работники лесной охраны. 5 декабря 1939 года Совнарком СССР принял секретное постановление об их выселении из западных областей Украины и Белоруссии. 19 и 25 декабря Л.П. Берия направил соответствующие директивы органам НКВД УССР и БССР.

В свою очередь, нарком внутренних дел БССР Л. Цанава поставил задачу начальникам областных управлений «немедленно приступить и к 5 января 1940 года закончить составление точного учета всех осадников и членов их семей, проживающих на территории области по прилагаемой форме. Учет произвести под благовидным предлогом, не поднимая шума и не расшифровывая цели производимого учета. Таким предлогом может быть учет объектов обложения их хозяйств. Для проведения операции в каждом оперативном участке (охватывающем 250–300 семей) организовать оперативные тройки, возглавляемые начальником уездного НКВД или оперативным работником, специально командированным из областного НКВД… Особо злостных осадников, в отношении которых имеются материалы их антисоветской деятельности в прошлом или настоящем, арестовать с последующим оформлением их дел на особое совещание, а семьи выселить в общем порядке. Предусмотреть меры к недопустимости каких-либо эксцессов, контрреволюционных выступлений и волынок при проведении изъятия и выселения осадников… Еще раз напоминаем, что при проведении учета и разработки оперативных мероприятий должна быть соблюдена исключительная конспирация, чтобы предотвратить возможность бегства осадников».

Заранее была разработана и инструкция о порядке проведения операции по выселению: «Когда выясняются предварительные итоги обыска, осаднику (леснику) и всей семье предлагается одеться, после чего объявляется, что по решению правительства они переселяются в другую область (куда – не говорится). Выселенным разъясняется, что в новом месте жительства им будет предоставлено жилье и возможность работы. Предлагается собрать вещи, разрешенные к вывозу: одежду, белье, обувь, постельные принадлежности, посуду столовую, чайную, ведра, продовольствие из расчета месячного запаса на семью, мелкий хозяйственный и бытовой инвентарь, деньги (сумма не ограничена) и бытовые ценности, сундук или ящик для упаковки. Общий вес не более 500 кг на семью». Причем все это нужно было собрать спросонья («всей семье предлагается одеться»!) за два часа. От работников НКВД требовалось «не допускать ни в коем случае образования толпы» возле домов выселяемых, «действовать необходимо во всем твердо и решительно, без лишней суеты, шума и паники».

29 декабря Берия доложил Сталину о полной готовности «к проведению операции по выселению осадников и работников лесной охраны». На узловых станциях были приготовлены эшелоны «в составе 55 вагонов, оборудованных по-зимнему для людских перевозок», чекистские силы подкреплены красноармейцами и пограничниками. Акция началась одновременно в Белоруссии и Украине 9 февраля 1940 года в 21.00 и закончилась вечером следующего дня. К этому времени в Белоруссии в 1940 вагонов было загружено 6064 семьи осадников и 3746 семей лесников, общей численностью 53 тысячи человек. Всего же на спецпоселение в таежные районы страны было отправлено более 137 тысяч осадников и членов их семей. Там у них было только одно право и одна обязанность: «заниматься общественно полезным трудом на работах», предоставляемых им предприятиями соответствующих наркоматов и ведомств. Это, по мнению Сталина, лучше всего соответствовало их «национальным особенностям».

15 февраля Цанава информировал Москву и первого секретаря Пономаренко об успешном завершении операции: арестовано 307 человек, убито 4 человека и репрессировано после операции 197 человек.

Привлеченный в качестве добровольных помощников деревенский актив из числа середняков и бедняков мероприятия Советской власти всемерно поддерживал и с удовольствием принимал участие в выселении «сволочей». Это был тот краткий период сразу после выборов, когда на смену Временному управлению к власти пришли национальные кадры – братьям-белорусам и братьям-украинцам позволили немного «попанствовать» и свести счеты со своими «угнетателями».

Участник львовского подполья так характеризовал период «украинизации»: «После объявления о присоединении Малой Польши к СССР в середине ноября 1939 года началась стремительная насильственная украинизация края. Из учреждений убирали поляков, руководящие посты заняли чиновники, присланные из СССР, украинский и русские языки стали официальными, еврейский язык терпели, польского не признавали.

Украинизация проводилась при активном участии коммунистических и русофильских украинцев, которые относились к полякам гораздо нетерпимее, чем русские и украинцы, прибывшие из СССР. По всему городу были сбиты польские надписи (магазины, улицы, учреждения), но, однако, оставлены еврейские.

Украинизировано образование, осталось лишь небольшое число польских школ с обязательным изучением в них украинского языка. В высших учебных заведениях преподавание на польском запрещено. Проводились периодические принудительные наборы на работу в СССР, прекращен оборот злотого, рубль стал единственным платежным средством. Объявлено о национализации частных жилищ… Во всем крае воцарился экономический хаос».

«В занятых нами областях польская элита выкорчевана до 3 процентов», – докладывал Рейнгардт Гейдрих о работе, проделанной в генерал-губернаторстве.

«Польская интеллигенция должна исчезнуть», – заявил Роману Татарскому неизвестный русский полковник.

НКВД и гестапо решали польский вопрос «в обоюдном согласии», периодически собираясь на конференции и обмениваясь опытом.

Из Гродно, Бреста, Слонима, Пинска, Новогрудка, Кременца, Владимира, Ковеля, Волыни польское население было вывезено практически полностью.

Однако «период украинизации длился недолго. Начался период безоглядной русификации, террора и управления органами НКВД, который продолжается. Гражданская администрация укомплектована новыми направленцами из СССР – русскими и евреями, начата коллективизация и советская экономическая политика. Полностью перекрыта граница с немецкой оккупационной зоной. Проведена обязательная паспортизация населения, только имеющий советский паспорт может получить работу, многие, несмотря на все старания, паспортов не получили (представители имущих классов, члены польской администрации), образовался новый пролетариат, лишенный всяких прав. Благодаря массовой депортации в глубь России решена проблема беженцев, не имевшие советских паспортов отправлены в Сибирь. Проведена реорганизация НКВД и милиции. Проведен призыв в Советскую армию. Государственным языком сегодня считается русский, к еврейскому отношение терпимое, украинский сохранился только в школе и театре. В образовательную программу включено обязательное изучение русского языка, а львовский театр хоть и играет на украинском языке, пьесы ставит исключительно российские. Значительно усилился террор в отношении населения, особенно поляков, очевидно, с целью полной ликвидации польского элемента. Непрерывные аресты…»

С весны 1940 года все национальности западных областей зажили «полнокровной жизнью». Крестьяне, получившие землю и скотину помещиков и осадников, вдруг оказались колхозниками без земли и без скотины. В кратчайшие сроки укоренились в повседневности все атрибуты советского счастья: пустые прилавки и очереди, коммуналки и принудительные мобилизации, нищенская зарплата и трудодни, славословие на митингах и шепот на кухне, поиски врагов и аресты по ночам, запрет на свободу передвижения и закрытие церквей. Наконец, всех одарили восьмичасовым рабочим днем при семидневной рабочей неделе и запрещении самовольного увольнения с предприятий и учреждений.

В марте Политбюро приняло решение о расстреле польских офицеров, полицейских, жандармов, чиновников, членов «контрреволюционных шпионских и диверсионных организаций», находившихся в тюрьмах и лагерях военнопленных, – «без вызова арестованных и без предъявления обвинения».

В апреле – вторая массовая депортация, в эшелоны грузили служащих полиции, суда, прокуратуры, деятелей культуры, священников, учителей, врачей, агрономов, «кулаков», членов политических и общественных организаций, семьи ранее арестованных «врагов», беспаспортных беженцев, польских коммунистов еще старой, коминтерновской закалки.

Из донесений польского подполья лондонскому правительству:

«Депортация применяется не только в отношении бывших служащих государственного аппарата, местного самоуправления, землевладельцев, людей свободных профессий, а буквально ко всем, без исключения. Лучшим примером тому служит положение украинцев. Особое отношение к этому народу в первый период оккупации было лживым и типичным для коммунистов маневром: «Мы пришли вас освободить». Как выглядит это «освобождение», украинцы очень скоро почувствовали на собственной шкуре. В сентябре около 80 % украинцев позитивно отнеслись к приходу Красной Армии, но прошло немного времени, и начались первые аресты. Были схвачены и вывезены члены УПА, наиболее известных украинских боевиков расстреляли. В первую очередь оккупанты стремились ликвидировать активную часть украинского общества.

Поэтому неудивительно, что, к примеру, в деревне Кобаки, Косовского повета, украинцы под влиянием коммунистических агитаторов сначала выгнали православного попа и вынесли из хат иконы. В декабре того же года, в тех же Кобаках, выбросили портреты Сталина, а образа святых вернули в дома. Свидетельством радикальных перемен является дело «головы» комитета, который из этой деревни был направлен в Киев для обучения. Возвратившись, он произнес восторженную речь о Советской власти. Люди его высмеяли. После чего «голова» произнес другую речь о том, как обстоят дела на самом деле, и той же ночью совершил самоубийство. Пример частный, однако прекрасно иллюстрирующий радикальное изменение отношения украинцев к оккупантам. Это подтверждается массовым вывозом украинцев вместе с поляками…

Смертность среди депортированных была тем более высока, что установились сильные морозы, а остановки на некоторых промежуточных станциях неоднократно длились до 5–6 дней. Во время транспортировки трупы просто выбрасывали в окно. Информатор, ехавший из Луцка, видел из окна вагона большое количество непогребенных мертвых тел, по несколько дней лежащих вдоль колеи, обозначая страшный путь большевистской депортации…

На вокзале отделяли родителей от детей, мужей от жен, не позволяя им даже попрощаться. Отсутствие человечности и варварские понятия, вбитые азиатским коммунистическим воспитанием, определяют отношение власти к населению. Характерным примером является удивление, которое выразил один из советских чиновников во Львове при виде отчаяния разделенных польских семей. Этот чиновник сказал: «Чего вы плачете? Вот мы каждые пять лет, а то и чаще, переезжаем с одного конца Союза на другой. Не имеем имущества, не имеем дома. Едем, занимаем чье-то жилье и снова едем. А что не едете с женами, еще лучше, найдете других. Дети? Так и детей заведете снова». Такова психология воспитанников советского строя. И такими они руководствуются принципами…

Настроение украинцев начало меняться в феврале 1940 года в связи с изменением курса советской политики на территории Малой Польши, а общий поворот наступил в марте 1940 года, когда большевики начали проводить принудительную коллективизацию деревни. Украинские крестьяне сопротивляются созданию колхозов, за что массово высылаются целыми деревнями в глубь СССР, так же как и польские крестьяне. Сейчас украинцы перешли к конспирации и тайной борьбе с Советами, опираясь на немцев…

Относительно сносные условия жизни, которые существовали в первые месяцы после вторжения советских войск, давно отошли в прошлое. Жизнь стала невыносимой, а в некоторых отношениях даже хуже, чем под немецкой оккупацией. Красноречивым симптомом происходящих здесь перемен может быть тот факт, что даже евреи убегают из-под советской оккупации под немецкую…»

Например, около 2000 евреев ушло на ту сторону Буга из Бреста, им казалось, что хуже нигде быть не может. 14 апреля 1940 года первый секретарь Брестского обкома М.В. Киселев на 1-й городской партийной конференции сделал доклад «Об очищении города от врагов народа и социально чуждых элементов»:

(контрреволюционность гимназистов заключалась в том, что в ответ на яростную пропаганду безбожия и лекции о Павлике Морозове они придумали такую шутку: вешали в классах между портретами Ленина и Сталина распятие, говоря при этом: «Господь Иисус снова висит меж двух негодяев»)

Население Бреста перед нашествием киселевых составляло 55 тысяч человек.

Последний эшелон с депортированными отправился из Бреста 21 июня 1941 года (а в 1943 году белорусов из Сибири завозили в прикаспийские степи, на место выселенных в Казахстан калмыков; не уставал товарищ Сталин искать подходящую почву для «процветания народов»).

Всего в 1939–1941 годах на территории западных областей Белоруссии и Украины было репрессировано 10 % населения всех национальностей.

В Прибалтике все проходило аналогично, только не было заигрывания с братьями-славянами и коллективизацию провести не успели. По остальным пунктам планы партии были выполнены и перевыполнены. В ночь с 13 на 14 июня 1941 года четко и организованно ребята с горячими сердцами, но холодными головами провели первую депортацию.

«В один вагон заталкивали до 40 человек, – пишет А. Рей, – вагоны были так переполнены, что людям приходилось по очереди ложиться на пол, чтобы поспать. Двери «загруженного» вагона закрывались снаружи железной скобой. Поезда сопровождались энкавэдэшниками и солдатами Красной Армии и по три дня стояли на станциях, пока офицеры НКВД готовили свой отчет. Все это время депортируемые не получали воды и пищи. Некоторые взяли с собой еду, но того, что не будет даже воды, никто не предвидел. Изнемогая от жажды под горячим летним солнцем, люди тянули руки через железные прутья окон, умоляя дать им поесть, а чаще – попить. Их мольбы не находили отклика, стража отказывалась открывать двери или передавать воду в окно. Некоторые от жары и жажды теряли рассудок, маленькие дети умирали, беременные женщины раньше времени рожали детей на грязном полу вагонов, но охранники этого не замечали. Не убирали ни трупы, ни сумасшедших. Лишь несколько дней спустя, когда поезда уже пересекли эстонскую границу, в первый раз были открыты двери, и узникам дали немного воды и жидкого супа».

Из докладной записки НКГБ СССР от 17 июня 1941 года: «Подведены окончательные итоги операции по аресту и выселению антисоветского, уголовного и социально опасного элемента из Литовской, Латвийской и Эстонской ССР. По Литве: арестовано 5664 человека, выселено 10 187 человек, всего репрессирован 15 851 человек. По Латвии: арестовано 5625 человек, выселено 9546 человек, всего репрессирован 15 171 человек. По Эстонии: арестовано 3178 человек, выселено 5978 человек, всего репрессировано 9156 человек. Всего по трем республикам: арестовано 14 467 человек, выселено 25 711 человек, всего репрессировано 40 178 человек». Все это, разумеется, без учета тех, кого репрессировали с июля 1940 года в индивидуальном порядке, например, почти в полном составе правительства и буржуазные парламенты с президентами и спикерами во главе.

Потери политического руководства Эстонии: «Арестованы и депортированы были президент Эстонской республики К. Пятс, 9 из 11 министров, 50 из 60 членов различных составов эстонского правительства, 250 из 308 членов эстонского парламента, главнокомандующий вооруженных сил генерал И. Лайдонер и 25 из 28 генералов, как состоявших на действительной службе, так и находившихся в отставке».

(Все три правительства – эстонское, литовское и латвийское – в полном составе с женами, детьми, родителями, братьями, сестрами, зятьями, невестами – в общем, со всем ближним родственным кругом в 1940 году были сначала высланы в Тамбов, Сызрань, Саратов и другие города российской глубинки, причем уже во время депортации соблюдалась строгая изоляция. Там они жили не на свободе и не в тюрьме, а как-то так, отвезли их и выгрузили там, поселили в каких-то квартирах, общежитиях, а с началом войны благополучно арестовали и посадили по обвинению в шпионаже. Их возили из тюрьмы в тюрьму. Сидели они до весны 1952 года, главным образом в одиночных камерах внутренних тюрем Кирова и Иванова и назывались «номерными заключенными». Номерные заключенные не только содержались без имен и фамилий, но даже сам факт их содержания являлся тайной. «Во время Сталинградской битвы меня отвезли в Москву, – вспоминал бывший министр иностранных дел Литвы Урбшис, – там находился 10 дней в одиночках, по окончании которых предупредили – с этого дня никому своей фамилии не говори, будешь называться шестым номером, когда спросят фамилию – говори этот номер».

В инструкции «О режиме и порядке содержания номерных заключенных» во внутренней тюрьме Управления МГБ по Ивановской области говорилось: «На начальника тюрьмы, его дежурных помощников и надзирательский состав возлагается: сохранение в секрете самого факта содержания во внутренний тюрьме номерных заключенных; сохранение в секрете их имен, фамилий, прошлого, происхождения…»

Главным образом «особорежимные заключенные» в тюрьмах просто поумирали либо разбили себе головы об стены. Так, в Ивановской тюрьме сошли с ума президент Эстонии Константин Пятс и его сын, который вскоре умер в Бутырской тюрьме.

В мае 1952 года всех оставшихся в живых «номерников» отправили в Москву на Лубянку. После недолгого заседания Особого совещания они получили «законный» приговор – 25 лет тюремного заключения. Отбывать срок прибалтийских руководителей и членов их семей направили во Владимирскую тюрьму Главного управления госбезопасности, где они по-прежнему оставались номерными заключенными. Вот неполный список: № 1 – Меркис Антон Карлович, премьер-министр Литвы, № 2 – его жена Меркис (Меркене) Мария Антоновна, № 4 – их сын Меркис Гедемин Антонович, № 5 – Урбшис Юозас Казимирович, министр иностранных дел Литвы, № 6 – Урбшис (Урбшене) Мария Францевна, жена, № 7 – Мунтерс Вильгельм Карлович, министр иностранных дел Латвии, № 8 – Мунтерс Наталья Александровна, жена, № 9 – Балодис Иван Петрович, военный министр Латвии, № 10 – Балодис Эльвира Юльевна, жена, № 11 – Лайдонер Иван Яковлевич, главнокомандующий эстонской армии (умер в тюрьме 16.06.1953), № 12 – жена Лайдонер Мария Антоновна, № 30 – Стульгинскис Александрас, первый президент Литвы, № 31 – Шилингас Стасис, министр юстиции, член Государственного совета Литовской республики, № 32 – Тонкунас Иозас, министр просвещения Литвы.

В 1956 году выживших просто выгнали из тюрьмы. Эту историю совершенно замечательно поведал Сергей Пархоменко, встречавшийся с Урбшисом: «Не освободили, не помиловали, а просто вывели на улицу вот в этих робах, после соответственно там 15 лет сидения главным образом в одиночных камерах, последние два или три года в камерах общих. Вывели на улицу и сказали: «Ну, идите, куда хотите, только возвращаться домой вам нельзя. А так можете идти. Ну, куда-нибудь тут неподалеку». Ни документов, ни одежды, ни денег, ни еды, ни воды, ни ботинок, ни кепок. Ну, и вот эта компания бомжей оказалась на улице в городе Владимире в 1956 году. Несколько дней они просто так побомжевали по улицам, потом выпросили немножко денег, просто выпросили у прохожих, пошли на центральный почтамт и послали телеграмму в правительство с просьбой, ну, что-нибудь для них придумать. Или вернуть их в тюрьму, или выдать им документы, или разрешить им вернуться на родину, или поселить где-нибудь здесь, но как-нибудь. Поразительным образом, их телеграмма дошла до адресата. Правда, ответ они получили нескоро, они получили его примерно через полтора месяца, на которые – эти полтора месяца – вернулись, попросились обратно в тюрьму. Понимаете, после 15 лет сидения в тюрьме они вернулись назад в тюрьму, постучались в ворота и попросили, чтобы их пустили тут как-то пожить, поесть и так далее. Старики на самом деле. Они все в лучшем случае там 900-х годов рождения, а многие 1880-х – ну, собственно, что значит многие, их всего было, как мы с вами понимаем, человек 6–8 мужчин, я уж не помню точным составом. Вот Урбшис, собственно, один из них – человек, с которым я разговаривал. Так вот, примерно через полтора месяца пришла ответная телеграмма в тюрьму, где они в этот момент находились. И им разрешили выдать справки – не паспорта, а такие справки о том, что они освобождены. В этих справках не содержалось ничего – ни обвинения, ни приговора, ни помилования, ничего. Вот как их в 1940 году забрали, в 1956-м – отпустили, выгнали. И им разрешили разъехаться по маленьким городкам Владимирской области. И вот Юозас Урбшис оказался в городе Вязники кассиром в бане, где он как-то и проработал несколько лет, одинокий. Ему не разрешали возвращаться, не разрешали уехать из этих Вязников. В какой-то момент он пришел в библиотеку и неожиданно вспомнил, что он читает по-французски. Он там нашел совершенно случайно книжку Флобера «Мадам Бовари», и он ее взял и перевел на литовский язык. Потому что он еще заодно вспомнил, что он еще и литовский язык помнит. Вот. И он этот перевод послал единственному литовцу, как ему казалось, который должен был бы быть жив и который должен бы пережить эти все обстоятельства войны и Советской власти и так далее, композитору Чюрленису. Послал он ему, ну, как-то – Литва, Чюрленису. Примерно как Кремль, Ленину. К тому моменту, если я правильно помню, Чюрлениса уже в живых не было, но была его вдова жива. Она поразительным образом получила этот конверт, вспомнила этого человека, который был министром иностранных дел литовского правительства, знаменитым в Литве человеком, важным, выдающимся, влиятельным политиком, который вел в свое время переговоры и со Сталиным, и с Гитлером. Время такое было. И он, между прочим, подписывал от имени литовского правительства соглашение о вступлении в Литву советских войск. Ну, вот так вышло – что именно ему это было доверено как министру иностранных дел. Вот, и эта самая вдова Чюрлениса много лет спустя добилась разрешения ему вернуться в Литву, где он и дожил до девяносто какого-то года, когда мы с ним познакомились».)

Всего за один год «счастливой жизни» в 1940–1941 годах около 125,5 тысячи человек из Балтийских государств были казнены, депортированы либо принудительно вывезены в Россию на работы.

9 июля 1940 года Молотов подписал постановление «О деятельности военных трибуналов на территории Бессарабии и Северной Буковины». В результате «прифронтовой зачистки» 22,5 тысячи жителей Молдавской ССР были депортированы в Сибирь. За период с июля 1940-го по июнь 1941 года политическим репрессиям подверглось около 70 тысяч человек образованной Черновицкой области и новых районов Одесской.

И здесь народ, едва пригубив «коммунистического рая», побежал в «боярскую» Румынию. «Часть крестьян ближайших четырех сел Глыбокского района Черновицкой области, – докладывал Сталину 1 апреля 1941 года первый секретарь компартии Украины Н.С. Хрущев, – направилась в районный центр – село Глыбокое с требованием отправить их в Румынию… Два дня назад несколько групп крестьян с таким же требованием приходили в райисполком Сторожинецкого пограничного района. Выяснилось, что их подстрекали кулаки и гардисты. Выявленные подстрекатели арестованы… Около 19 часов 1 апреля толпа в 500–600 человек в Глыбокском районе пыталась прорваться в Румынию. Пограничники открыли огонь. В результате, по предварительным данным, около 500 человек убито и ранено, остальные разбежались. За границу никто не прорвался». Иосиф Виссарионович в целом остался доволен, но Никиту Сергеевича все же пожурил за методические ошибки: «Стрелять в людей, конечно, можно, но стрельба не главный метод нашей работы».

Таким вот образом «укреплялась безопасность» страны, а минусы «превращались в плюсы». В результате к 22 июня 1941 года войска приграничных округов находились на враждебной им территории, с населением, значительная часть которого уже собирала цветочки для солдат Вермахта. В западных областях Украины вновь активизировались отряды украинских националистов, в Прибалтике выкапывали винтовки «айзсарги» и боевики других военизированных организаций. Жители приграничных районов абсолютно бескорыстно снабжали немецкую разведку сведениями о дислокации советских частей и командных пунктов.

Когда Гитлер, к схватке с которым, как нас уверяют, Сталин неустанно готовился, все-таки «вероломно» напал, во что, как опять же доказывают, Сталин не верил, выяснилось, что в спину Красной Армии стреляют и «счастливые литовцы», и «счастливые украинцы».

В донесениях политотделов сообщалось о массовом дезертирстве призывников из западных областей Украины и Белоруссии. Эти призывники, организуясь в вооруженные отряды, уничтожали проводную связь, нападали на тылы, штабы и подразделения Красной Армии или целыми подразделениями переходили на сторону Вермахта.

«В городе Львове членами украинской националистической организации поднята паника – организовано нападение на тюрьму, откуда выпущены политические заключенные. Этими же оуновцами повреждена связь между частями 6-й армии и управлением фронта». На деле жители города подняли натуральное восстание накануне отступления из Львова советских войск. Вся Прибалтика, за исключением поспешно удравшей «народной власти», оказалась в составе «пятой колонны». «В Каунасе, – с удовлетворением отмечал в дневнике генерал Гальдер, – в наши руки попали в полной сохранности большие продовольственные склады и предприятия пищевой промышленности. Они находились под охраной литовских отрядов самообороны». Настоящие уличные бои разгорелись в Риге.

В полном составе дезертировали национальные стрелковые корпуса. Из них получились одни из самых стойких дивизий СС.

В такой обстановке смоленским и рязанским парням, вмиг растерявшим веру в своих командиров и в прозорливость кремлевских вождей, совсем не было резона умирать за какой-нибудь Алитус или Здолбунов. И это тоже одна из причин летнего разгрома, который так искусно подготовил «величайший стратег всех времен и народов».

И не было в Прибалтике и Бессарабии никакого партизанского движения (партизанки-молдаванки в самом деле собирали виноград), а если и сражались с немцами отряды украинских националистов и польской Армии Крайовой, то вовсе не за Советскую власть.

В ходе войны Сталину снова пришлось выторговывать у новых союзников те же территории, которые в свое время он выторговал у Гитлера, было время, даже от Второго фронта отказывался, лишь бы не соблюдать Атлантическую хартию. Однако договорились. Только в 1944 году заплатить пришлось гораздо дороже.

Так, с уходом Вермахта не закончилась война на Украине.

Едва вступив на Правобережье, советские бойцы с удивлением и обидой обнаружили, что сражаться приходится не только с немцами, но и с освобождаемыми украинцами. Первые столкновения между РККА и Украинской повстанческой армией начались уже на Левобережной Украине. На западных землях их количество резко возросло.

В 1941–1944 годах УПА вела борьбу с немцами отрядами польской Армии Крайовой и советских партизан. Программные установки украинских националистов на создание независимой Украинской державы неизбежно вели и к конфронтации с советскими войсками. Красная Армия, в свою очередь, не могла мириться с тем, что в ее тылах активно действуют антисоветские вооруженные отряды, совершающие нападения на ее подразделения.

Активные антиповстанческие действия начались вскоре после того, как был смертельно ранен генерал Ватутин. В марте 1944 года 1-й Украинский фронт выделил для этих целей кавалерийскую дивизию, усиленную 20 бронеавтомобилями и 8 танками. С марта на западноукраинских землях появились и специально обученные войска, имеющие опыт карательных операций. С этого времени берет начало практика проведения чекистско-армейских операций, в которых совместно с подразделениями НКВД активно участвовали боевые части Украинских фронтов. В ходе таких операций в апреле – мае были уничтожены отряды «бандеровцев» в северных районах Тернопольской области. После стабилизации линии фронта борьба в насыщенной советскими войсками зоне не имела перспектив. В этот период командование УПА отдало приказ не ввязываться в бои, беречь и накапливать силы, активизировать идеологическую работу с украинским контингентом в Красной Армии. Негативное влияние подполья на морально-психологическое состояние личного состава беспокоило советское командование гораздо больше, чем диверсионные акции.

Вдохновленный успешными операциями по депортации населения Кавказа и Крымского полуострова, Сталин решил, что украинский народ тоже заслуживает «наказания». Надо сказать, что поначалу Вождь пытался проявить гуманность и обойтись обычными «процедурами». 7 января 1944 года вышло распоряжение Наркомата внутренних дел, согласно которому «всех выявленных пособников на территории Украины арестовать с конфискацией имущества и направить в Черногорский спецлагерь ». В связи с вступлением Красной Армии на западноукраинские земли в марте того же года в недрах все того же ведомства родился новый документ, в котором говорилось: «Семьи, в составе которых есть оуновцы, находящиеся на нелегальном положении, а также семьи осужденных оуновцев взять на учет и выселить в тыловые районы СССР». Тогда же Хрущев внес предложение о переселении семей активных участников украинского подполья. Уже в апреле генерал Серов докладывал, что к переселению подготовлены 2000 семей. Они направлялись в Красноярский край, большей частью на предприятия горнодобывающей промышленности Норильского района. К этому времени Сталин принял решение не мелочиться.

22 июня 1944 года появился приказ № 0078/42:

«…За последнее время на Украине, особенно в Киевской, Полтавской, Винницкой, Ровенской и других областях, наблюдается явно враждебное настроение украинского населения против Красной Армии и местных органов Советской власти. В отдельных районах и областях украинское население враждебно сопротивляется выполнять мероприятия партии и правительства по восстановлению колхозов и сдаче хлеба для нужд Красной Армии, хлеб закапывают в ямы. Во многих районах враждебные украинские элементы, преимущественно из лиц, укрывающихся от мобилизации в Красную Армию, организовали в лесах «зеленые» банды, которые не только взрывают воинские эшелоны, но и нападают на небольшие воинские части, а также убивают местных представителей власти. Отдельные красноармейцы и командиры, попав под влияние полуфашистского украинского населения и мобилизованных украинцев из освобожденных областей Украины, стали разлагаться и переходить на сторону врага. Из вышеизложенного видно, что украинское население стало на путь явного саботажа Красной Армии и Советской власти и стремится к возврату немецких оккупантов. Поэтому в целях ликвидации и контроля над мобилизованными красноармейцами и командирами освобожденных областей Украины

ПРИКАЗЫВАЮ:

Выслать в отдаленные края Союза ССР всех украинцев, проживавших под властью немецких оккупантов.

1. Выселение производить:

а) в первую очередь украинцев, которые работали и служили у немцев;

б) во вторую очередь выслать всех остальных украинцев, которые знакомы с жизнью во время немецкой оккупации;

в) выселение начать после того, как будет собран урожай и сдан государству для нужд Красной Армии;

г) выселение производить только ночью и внезапно, чтобы не дать скрыться оному и не дать знать членам его семьи, которые находятся в Красной Армии.

2. Над красноармейцами и командирами из оккупированных областей установить следующий контроль…»

С завершением Львовской операции на Украине закончился период немецкой оккупации. Главные силы Красной Армии ушли на запад. Осенью 1944 года УПА приняла политическую декларацию, в которой заявлялось: «Мы за полное освобождение украинского народа от московско-большевистского и немецкого ярма, за создание Независимой Соборной Державы без панов, помещиков, капиталистов, без большевистских комиссаров, энкавэдистов и партийных паразитов».

Война была объявлена. В ней УПА изначально была обречена на поражение, так как не могла в одиночку одолеть могучую тоталитарную систему.

Советская власть сразу дала понять, что она вернулась всерьез и надолго. Вскоре снова потянулись эшелоны в Сибирь и на Дальний Восток с националистами и пособниками оккупантов. Репрессиям и арестам подвергались все, кто имел хоть малейшее отношение к ОУН или УПА, работал в органах немецкой администрации, подозревался в «национализме». С целью уменьшения повстанческой «базы» проводилась массовая мобилизация в армию. На призывные пункты должно было явиться около 700 тысяч человек. Однако многие из них пополнили ряды повстанцев. Только в Галиции 150 тысяч призывников не явились на сборные пункты. Мобилизация мужского населения в районах Западной Украины приобрела характер «охоты на людей». Войсковые части оцепляли села, производили массовые облавы, затем конвоировали «призывников» в специальные лагеря.

Выполняя приказ Сталина ликвидировать националистическое движение до конца войны, правительство УССР и наркомат внутренних дел к концу 1944 года задействовали на борьбу с УПА около 200 тысяч солдат внутренних войск, бойцов партизанских (в частности, ковпаковцев) и карательных отрядов. С декабря 1944-го по июнь 1945 года было проведено три крупномасштабные антиповстанческие операции силами нескольких дивизий при поддержке артиллерии, танков и авиации. В январе 1945 года на Западной Украине побывал глава правительства и секретарь ЦК компартии Н.С. Хрущев. Он провел во Львове несколько заседаний с партийным и советским активом, а также с руководителями силовых структур, на которых потребовал принятия самых решительных мер: публично вешать пойманных повстанцев, брать заложников, репрессировать семьи участников «бандитских формирований».

Претворяя в жизнь указания Москвы и Киева, органы внутренних дел и госбезопасности развернули на западноукраинских землях массовый террор. В донесении генерала Рясного указывалось, что на протяжении 1944–1945 годов было проведено 40 тысяч операций, в ходе которых убито 103 тысячи и задержано 125 тысяч повстанцев, выявлено 83 тысячи человек, уклонявшихся от призыва в армию. Поскольку количество бойцов УПА никогда не превышало 80 тысяч, значительную часть арестованных и убитых составили мирные жители края, которые, правда, успев испытать на себе прелести социализма в 1939–1941 годах, в массовом большинстве сочувствовали идеям повстанцев.

Вернувшаяся власть вела себя не лучше немецких оккупантов и своими действиями подтверждала самые худшие опасения. Почти 90 % руководящих работников были присланы из России и Восточной Украины, не знали и не желали знать местных особенностей, языка (народ и его радетели говорили на разных языках, поскольку Львовщина никогда не входила в состав Российской империи и русского большинство населения не знала), допускали серьезные ошибки и злоупотребления. Новое руководство форсированными темпами проводило «унификацию» края в соответствии с советскими порядками. Весной 1945 года Сталин лично утвердил план ликвидации греко-католической конфессии, которая объединяла почти 5 миллионов прихожан, которые не подчинялись Москве. Претворяя план в жизнь, НКВД арестовал и сослал на каторгу главу униатской церкви, 10 епископов, 1400 священников и тысячи верующих.

После окончания Второй мировой войны у Москвы появились возможности наводнить непокорный край регулярными войсками и организовать широкие карательные мероприятия: на территории Западной Украины были развернуты Львовский и Прикарпатский военные округа. Из числа бывших фронтовиков формировались подвижные группы – пешие, конные и механизированные. Во всех районных центрах были размещены воинские части, из внутренних войск создавались сильные гарнизоны, из местных жителей набирались карательные батальоны («ястребки»), в состав которых входили и бывшие бойцы УПА. Повсюду вводился комендантский час, переписывалось население. Главным методом борьбы с УПА и подпольем ОУН оставались репрессии, физическая ликвидация руководителей сопротивления, создание отрядов провокаторов, акции устрашения.

В течение 1945 года отряды УПА потеряли 9 тысяч убитыми и почти 24 тысячи пленными. В «Большой блокаде» 1946 года для борьбы с «бандитами» был выставлен контингент почти в 60 тысяч человек с танками и другим тяжелым вооружением, но ликвидировать сопротивление УПА – ОУН не удалось. Несмотря на потери в живой силе, вывоз членов семей в Сибирь, накал сопротивления Советской власти не спадал. Только в 1945 году на Львовщине повстанцы провели около 3000 вооруженных акций, в ходе которых было убито около 5000 сотрудников НКВД, бойцов карательных батальонов, партийных и советских работников. Всего в результате ответного террора Повстанческой армии и подполья украинских националистов погибло почти 30 тысяч граждан и до 20 тысяч военнослужащих, милиционеров, пограничников.

В конце 40-х годов националистическое подполье сосредоточило свои силы на пропагандистской работе и саботаже. Условия борьбы становились все более сложными, движение пошло на спад. 5 марта 1950 года в стычке под Львовом погиб командующий УПА Роман Шухевич.

Лишь в середине 50-х годов было окончательно подавлено вооруженное сопротивление на территории Западной Украины и Полесья.

В третий раз пришлось освобождать Прибалтику – уже от самих прибалтов. Уже осенью 1944 года отряды «лесных братьев» вступили в вооруженную борьбу с войсками НКВД, размах и накал которой нарастал, превратившись в настоящую войну. В Литве численность партизанских отрядов к весне 1945 года достигла 30 тысяч бойцов. Отряды были хорошо вооружены, имели свои штабы, четко разграниченную территорию военных действий. В 1946 году был создан Главный штаб. Для подавления сопротивления в Литве были задействованы две дивизии НКВД, регулярные части Красной Армии, отряды истребителей. В борьбе с «лесными братьями» погибло несколько тысяч советских бойцов. Литовцы потеряли 50 тысяч, погибших насильственной смертью, в том числе 20 тысяч партизан. Аналогичные «безобразия» творились в Латвии и Эстонии.

Для того что решить проблему кардинально, Совет министров СССР принял постановление, согласно которому с территории Литвы, Латвии и Эстонии надлежало выслать кулаков вместе с семьями, семьи ушедших в подполье националистов, осужденных и амнистированных «бандитов», их семьи, а также семьи, оказывавшие помощь «бандитам». Геноцид на государственном уровне планировалось провести как особо секретную операцию под кодовым наименованием «Прибой».

Приказ о начале акции отдал 12 марта 1949 года министр внутренних дел СССР Круглов. В Ригу для руководства операцией прибыл заместитель министра обороны генерал-лейтенант Огольцов. В Таллине дело взял под контроль другой заместитель министра – генерал-лейтенант Блинов. Во все уезды были направлены спецуполномоченные МГБ. К границам непокорной Балтии стягивались элитные формирования внутренних войск, в том числе подразделения мотострелковой дивизии имени Дзержинского, раздавалось оружие партийному и советскому активу. Депортационная армия насчитывала более 76 тысяч человек.

Операция прошла блестяще: к концу марта из Эстонии на вечное поселение было выслано 20 702 человека, из Латвии – 47 322, из Литвы – 29 180 человек. Всего свыше 92 тысяч, в основном женщин, детей и стариков. Мужчины под лозунгом «Если умирать, то лучше дома» продолжали уходить в леса и отстреливать парторгов, уполномоченных, бойцов истребительных и карательных отрядов, членов их семей. Взаимная резня продолжалась до 1952 года.

Снова приходилось усмирять, арестовывать, депортировать, перевоспитывать, размывать национальный состав массовым наплывом истинно «советских людей», щедро сея «зубы дракона», культивируя ненависть ко всему русскому. Уже в начале 80-х на лекциях по «научному коммунизму» сообщалось, что эстонцы – вымирающая нация, составляющая около 40 % населения Эстонии. Правда, подавалось это как иллюстрация марксистского тезиса: чем культурнее нация и выше ее материальное благосостояние, тем хуже она размножается.

Население западных областей СССР не успели выслать, ассимилировать, изничтожить до конца. Как и приручить. В советском лексиконе прочно закрепились понятия «западенцы» и «прибалты» – люди, которые не любят Советскую власть и старшего «русского брата». В конце концов, без Великого Пахана сгнил огораживающий социалистическую зону забор, проржавела колючая проволока, вертухаям надоело торчать на вышках и захотелось на Канары. Народы Империи и Социалистического лагеря как-то сразу потеряли интерес к строительству коммунизма и разошлись по национальным квартирам.

Сегодня в городах Западной Украины все бывшие улицы Ленина или Советские носят имя Степана Бандеры. Молдаване выбросили кириллицу и пользуются латинским алфавитом. В Прибалтике чествуют совсем иных ветеранов, чем в Москве. Причем первые требуют за свое освобождение компенсации, а вторые – вечной благодарности.

Уроженцу глухой полесской деревеньки П.Д. Гаврилюку, двадцать лет прозябавшему под «польским гнетом» и с радостью встречавшему Красную Армию – нет, не цветами, подносили красноармейцам бульбу и яблоки, – на склоне жизни любознательные студенты истфака задали вопрос: «Как изменилось ваше отношение к Советской власти в период 1939–1941 годов?»

Павел Данилович ответил по-крестьянски просто: «Мы перестали ее любить. Она не оправдала наших надежд».

генерал-лейтенанта Семена Моисеевича Кривошеина (1899–1978):

«17 сентября 1939 года Красной Армии был дан приказ выступить на помощь братьям-белорусам, томившимся под игом польских панов.

К началу этих событий я командовал 29-й отдельной танковой бригадой, которая расквартировалась в Старых Дорогах, недалеко от Бобруйска, прямо на Варшавском шоссе.

По приказу командования к 17 сентября бригада сосредоточилась западнее города Слуцка и ранним утром этого дня перешла в наступление.

Польские жандармы и пограничники пытались организовать сопротивление, но мощным огнем танков сопротивление было сломлено. Бригада устремилась к Барановичам, где в течение ряда лет сооружался рубеж, насыщенный дотами, дзотами и бронированными колпаками. Проволочные заграждения в отдельных местах насчитывали до десяти рядов, кое-где они были под электротоком. По данным авиа– и наземной разведки, в район Барановичей подтягивались резервы пилсудчиков. Поэтому, несмотря на то что бригада уже выполнила поставленную задачу дня и автомашины с горючим отстали вместе с тылами бригады, я решил продолжать наступление, стремительно ворваться в укрепленный район, чтобы не дать противнику приготовиться к обороне.

Вызвав комбатов, объявил им о решении неотступно преследовать противника. Командиру первого батальона И.Д. Черняховскому было приказано перекачать горючее из танков других батальонов в свои баки и через 30 минут выступить для занятия Барановичей. Мы появились в Барановичах совершенно неожиданно. Польские части еще двигались к укрепленным точкам или выгружались из железнодорожных вагонов. Особенного сопротивления эти части не оказывали, а те, которые пытались сопротивляться, были быстро разгромлены. В Барановичах мы взяли в плен до 2 тысяч человек и направили их в штаб нашей армии, которой командовал Василий Иванович Чуйков. Командарм похвалил бригаду за инициативу, приказал развить успех в направлении на Пружаны. Здесь бригада остановилась на непродолжительный техосмотр и заправку машин.

Разведка, высланная вперед под командованием Владимира Юлиановича Боровицкого, секретаря партийной комиссии бригады, вскоре возвратилась с десятком солдат и офицеров немецкого моторизованного корпуса генерала Гудериана, который успел занять город Брест.

Не имея точных указаний, как обращаться с немцами, я попросил начальника штаба связаться с командармом, а сам с комиссаром занялся ни к чему не обязывающей беседой с ними. Разговор проходил в ленинской палатке, где на складывающихся портативных стендах, наряду с показателями боевой подготовки и роста промышленного могущества страны, висели плакаты, призывающие к уничтожению фашизма. У многих немцев были фотоаппараты. Осмотревшись, они попросили разрешения сфотографировать палатку и присутствующих в ней. Один из них снял на фоне антифашистского плаката нас с комиссаром в группе немецких офицеров.

– Ну, Алексей Степанович, – говорил я позже комиссару, – и попали же мы с тобой в компанию! Как бы нам не всыпали за это.

– Не говори, товарищ Кривошеин, я и сам так думаю, – согласился со мной комиссар.

Накормив немцев наваристым русским борщом и шашлыком по-карски (все это гости уплели с завидным усердием), мы отправили их восвояси, наказав передать «горячий привет» генералу Гудериану. Я не предполагал тогда, что вскоре сам буду иметь с ним беседу.

К вечеру был получен приказ: занять город Брест. Собрав командиров батальонов, я объяснил, что ночным маршем нам придется пройти сто двадцать километров и что в Бресте находится моторизованный корпус Гудериана, части которого, вероятно, заняли и подступы к городу с востока по Варшавскому шоссе.

– Надо полагать, что немцы не позволят нам беспрепятственно войти в город. Поэтому нам следует, пройдя часть маршрута по шоссе, свернуть на проселок и подойти к Бресту с севера.

Через полчаса бригада двинулась на запад. Утром в нескольких километрах от Бреста сделали привал. Разведка донесла, что с севера город совсем не охраняется. К одиннадцати часам головные танки бригады подошли к шоссе Москва – Варшава с севера. Слезая с танка, я увидел, что какая-то немецкая часть занимает оборону фронтом на восток. Не успел я стать на землю, как передо мной выросла фигура немецкого лейтенанта. Он нервно спросил по-немецки: «Что это за часть и куда следует?» Я ответил ему, что если он хочет говорить со мной, то пусть изъясняется по-русски. Лейтенант вызвал к себе солдата-чеха и приказал получить от меня ответ на свой вопрос. Солдат громко щелкнул каблуками, перевел вопрос лейтенанта по-чешски. Я ответил ему, что бригадный генерал с эскортом танков следует в Брест.

После того как чех перевел мой ответ, лейтенант, нервно жестикулируя, сказал:

– В Брест ехать запрещено.

– Лейтенант не умеет вести себя в разговоре с генералом, – сказал я. – Если он позволит себе дерзить мне и дальше, то я арестую его и на танке отправлю к генералу Гудериану.

Мои слова привели лейтенанта в «чувство». Он старательно защелкал каблуками, извинился, попросил подождать минут десять, пока он доложит командиру полка.

– Хорошо, десять минут я здесь задержусь, – ответил я и пошел вдоль колонны.

Не успел я обойти и двух батальонов, как прибежавший офицер доложил о прибытии коменданта города. Я вернулся к своему танку, стоявшему в голове колонны. Еще издали увидел группу немецких офицеров, приехавших с комендантом. Они стояли у легковой машины военного типа.

От группы офицеров отделился майор и, четко печатая шаг, пошел мне навстречу. Лицо этого майора поразило меня своей надменностью. В нескольких местах оно было исполосовано шрамами. Холодные серые навыкате глаза смотрели поверх собеседника, ничего не выражая. Не доходя трех шагов, майор остановился, произнес по-немецки речь о том, что он несказанно рад в моем лице приветствовать славную Красную Армию и лично меня, генерала этой армии. Стоявший рядом с ним толстый полковник (наверное, один из белогвардейцев) перевел речь майора на русский язык.

Чтобы не ударить в грязь лицом, мне пришлось произнести почти «демосфеновскую речь».

После рукопожатий и представлений офицеров, приехавших с комендантом, со штабом моей бригады, комендант вежливо спросил, куда я изволю следовать. Я ответил, что имею намерение проехать в город и не понимаю, чем вызвана подобная задержка.

– А разве генералу неизвестно, что согласно подписанному соглашению частям Красной Армии можно входить в город только после 14 часов? – тотчас же осведомился комендант.

– Ничего не знаю о таком условии, – сказал я коменданту и добавил: – Даже если и имеется такое соглашение, оно, как я полагаю, не должно помешать мне навестить генерала Гудериана и засвидетельствовать ему свое уважение.

Комендант согласился со мной и предложил следовать в город в его машине.

«Может быть, в отказе ехать на одной машине с этим заядлым фашистом нарушаются какие-нибудь дипломатические тонкости?» – подумал я, слушая льстивую болтовню переводчика.

Приказав начальнику штаба начать движение танков в город с 14.00, я пошел к машине коменданта, знаком приказав своему шоферу следовать за мной. Я, конечно, допустил явную ошибку, поехав с фашистами один, без офицеров штаба и охраны. Машина неслась со скоростью 80–100 км/час. Перед самым Брестом слева к Варшавскому шоссе подходит другая шоссейная дорога. По ней двигалась большая колонна грузовых машин, которые, въезжая на Варшавское шоссе, преграждали дорогу нашей машине. Комендантская машина неслась с прежней скоростью. «Подстроили, гады! Стукнет сейчас грузовик!» – молнией пронеслось в голове.

Буквально в двух метрах от грузовика, въезжавшего на шоссе, шофер резко затормозил, свернув машину к самому кювету. Комендант выругал лейтенанта, высунувшегося из кабины грузовой машины, которая тут же остановилась, и мы поехали дальше. В глаза бросался образцовый порядок в колонне грузовых машин: дистанция между ними держалась безукоризненно, и на каждый сигнал нашей машины грузовики быстро сворачивали в сторону. На улицах города мы встретили несколько грузовых машин с солдатами. Они везли мягкие кресла, зеркала и большие узлы с каким-то добром. Я решил, что немцы увозят на вокзал награбленные вещи. На мой вопрос, предусматриваются ли табелем для штабов немецкой армии мягкая мебель и зеркала, комендант, после раздумья, ответил:

– Нет, конечно! Это, вероятно, какой-нибудь сердобольный лейтенант помогает красивой дамочке переехать с одной квартиры на другую.

– И для этого использует казенные машины и солдат? – удивленно спросил я. – У нас бы ему не поздоровилось!

– Не думайте, генерал Гудериан за такие дела также по головке не погладит.

– Так и должно быть. Военная служба требует порядка, – сказал я.

Мы остановились перед большим красивым домом, где размещался Гудериан со штабом. На площади перед зданием стояло несколько групп начищенных, наглаженных, чисто выбритых офицеров, они о чем-то весело разговаривали. Все вежливо приветствовали коменданта и внимательно рассматривали меня, в запыленном кожаном пальто и танковом шлеме.

Поднявшись на второй этаж, комендант попросил меня подождать в одной из комнат, пока он доложит Гудериану. Я решил снять кожанку и разговаривать с Гудерианом не как гость, зашедший на минуту, а как хозяин, начальник гарнизона города Бреста.

Несколько минут я разглядывал развешанные по стенам большого зала прекрасные картины Рембрандта, Ренуара; в промежутках между полотнами замечательных французских мастеров висели портреты нарядных князей Радзивиллов, Сангушко, ясновельможных гетманов Польши Потоцкого и Сапеги. Но вот в дверях зала появилась группа военных. В окружении офицеров шел маленький сухонький генерал. Это и был Гудериан. Я поднялся навстречу. Генерал остановился, начал речь. Сначала старый лис заговорил о большой радости, с которой он в моем лице приветствует Красную Армию, затем пропел дифирамбы росту экономического могущества Советской России, перешел к перечислению заслуг Красной Армии в борьбе с многочисленными врагами, отдал должное «исконной дружбе с незапамятных времен» двух близких соседей – немцев и русских – и закончил здравицей Красной Армии.

Как старый многоопытный дипломат, я продумывал ответное слово, пока пожилой полковник переводил на русский язык речь Гудериана. Свое приветствие я произнес почти по той же схеме, что и Гудериан, но особенно хвалил действия его моторизованного корпуса в «операциях» в Австрии и Польше. «Знаменательно, – сказал я, – что автор теории «танки решают все» лично руководит танковыми боями немецкой армии».

После обмена речами мы поздоровались, уселись в кресла у небольшого круглого столика. Начался светский разговор двух «друзей-врагов». Гудериан осведомился о состоянии моего здоровья и о здоровье моей семьи. Я похвалил его моложавый вид, молодцеватость его походки, чем он явно остался доволен, затем выразил уверенность, что и его семья пребывает в добром здравии. Потом обменялись любезными приглашениями: он звал меня в Берлин, а я его – в Москву. Сроков приезда ни он, ни я не уточняли.

Сначала разговаривали через переводчика, а потом перешли на французский язык, беседа потекла живей. Гудериан сел на своего конька: стал рассказывать, что легло в основу его книги «Внимание, танки!» и сколько его, безусловно, правильная теория сохранила немецкой крови в минувших тяжелых боях. Я вежливо поддакивал, но вскользь не преминул заметить, что теория действий танковых эшелонов во всей глубине обороны противника не нова. Напомнил ему, что впервые она была разработана советской военно-научной мыслью в первой половине 30-х годов.

– Мне помнится, – задумчиво сказал я, – что статьи об этом появились и в немецких журналах.

Старик, явно задетый за живое, на какой-то миг смутился, но тут же взял себя в руки и, оставив мои замечания без ответа, стал яростно доказывать, что в современном бою главное – танки. О действиях пехоты и артиллерии отзывался, как о неизбежном зле. Захлебываясь, он говорил о победе над Польшей, обвиняя поляков в развязывании войны, описывал работу Генерального штаба германской армии как организатора и пропагандиста новых форм боя, в результате которых достигнуты молниеносные победы в Польше.

Я согласился, что в развитии теории современного боя заслуги германского Генерального штаба бесспорные, но в отношении Польши, заметил я, мне вспоминается русская пословица: «Лежачего не бьют!»

– Я не понимаю, дорогой генерал, – взволнованно сказал Гудериан.

– Это все очень просто, – спокойно сказал я. – Кому неизвестно, что польские правители и военщина преклонялись перед всем французским. Французская армия как в тактике, так и в стратегии продолжает оставаться на уровне 1914 года, недооценивая новые средства борьбы: танки и авиацию. Поверив в миф о непреодолимости линии Мажино, их Генеральный штаб до сих пор почивает на лаврах побед Первой мировой войны.

– Согласитесь, генерал, что разгромить чванливых польских генералов с их отсталой, небольшой армией для хорошо подготовленных, вооруженных современной техникой немцев не представляло особого труда. Я позволю себе усомниться, – продолжал я, – что разгром польской армии был особенно труден для сравнительно многочисленных и хорошо подготовленных немецких дивизий. Ведь мощным танкам и авиации противопоставлены войска с блестящими саблями в руках. Нельзя отрицать того, что планы германского Генштаба тщательно разработаны, но раз танки совершали каждый день стокилометровые марши, значит, шли без боев. Я хотел еще раз напомнить об исторической истине, что идеи глубокой операции детально еще в 30-е годы разработаны в Красной Армии, в трудах известного нашего теоретика Триандафиллова. О действиях танковых групп в оперативной глубине противника с одновременным взломом всей его обороны сказано было в уставах нашей армии еще в 1933 году…

– Позвольте вернуться к разбору столь интересных исторических вопросов в нашу следующую встречу, – перебил меня Гудериан, видя, что его апломб и категоричность суждений на меня не действуют. – Сейчас я хотел бы, с вашего позволения, уточнить вопросы о параде на улицах Бреста в честь германских войск, уходящих из города, в честь большой дружбы советского и германского народов.

– Дружба наших народов, дорогой генерал, не подлежит никакому сомнению. Что же касается парада, о котором вы только что изволили сказать, мне не все ясно. Какой парад вы имеете в виду? – спросил я.

И тут же перед моими глазами промелькнула картина: генерал Гудериан выводит на парад полки, две недели отдыхавшие в Бресте. Солдаты и офицеры начищены до блеска, материальная часть сверкает, а я веду по городу утомленных, не успевших привести себя в порядок танкистов. Городские обыватели будут говорить: «Вот немцы – настоящая западная культура, у них порядок, дисциплина…» Нет, старый лицемер, на парад ты меня не подобьешь! – решил я.

– Как какой парад? Парад немецких войск и ваших славных танкистов, – ответил Гудериан.

– Простите, господин генерал, но я все же вас не понимаю. В моем представлении, парад войск – это экзамен их строевой сколоченности, подтянутости и блеска формы. Но посудите сами, генерал, разве я могу вывести на парад свою танковую бригаду после 120-километрового ночного марша? Парадная форма находится в тылу, а вы по своему опыту знаете, что тыловые части всегда далеко отстают от танкистов. «А ля гер ком а ля гер!» – «На войне как на войне!» – говорят французы. Я не могу вывести людей и танки без того, чтобы не привести их в должный вид.

– Если я правильно вас понял, вы, генерал, хотите нарушить соглашение нашего командования с командованием немецких войск? – ехидно спросил меня Гудериан.

«Ишь, куда гнет, гад!» – подумал я про себя, но, вежливо улыбаясь, ответил:

– Нет, соглашение, заключенное моим командованием, для меня непреложный закон. Нарушать его я не собираюсь. Заключив соглашение, мое и ваше командование не имело в виду устраивать такой парад, в котором одна часть войск будет дефилировать после длительного отдыха, а другая – после длительного похода.

– Пункт о парадах записан в соглашении, и его нужно выполнять, – настаивал Гудериан.

– Этот пункт соглашения мы с вами должны выполнить так, – в категорической форме предложил я, – в 16 часов части вашего корпуса в походной колонне, со штандартами впереди, покидают город, мои части, также в походной колонне, вступают в город, останавливаются на улицах, где проходят немецкие полки, и своими знаменами приветствуют проходящие части. Оркестры исполняют военные марши.

Гудериан долго и многословно возражал, настаивая на параде с построением войск на площади. Видя, что я непреклонен, он наконец согласился с предложенным мною вариантом, оговорив, однако, что он вместе со мной будет стоять на трибуне и приветствовать проходящие части.

Итак, договорившись о параде, я собирался уже распрощаться, но Гудериан попросил меня позавтракать с ним. Признаться, мне очень не хотелось затягивать этот визит, но, опять боясь совершить дипломатическую бестактность, я согласился. Перешли в другую комнату.

Церемония завтрака была предельно проста. Сопровождавшая нас группа немецких офицеров довольно бесцеремонно принялась за спиртное и закуску. Гудериан налил мне и себе по рюмке водки, первый тост провозгласил за Красную Армию. Затем Гудериан поднял бокал за мое здоровье. Я отвечал тостом на тост. Появился солдат с серебряным бочонком, в котором стояли бутылки замороженного шампанского. Гудериан попросил сидящего рядом молодого офицера открыть бутылку. Польщенный вниманием генерала, белокурый немчик весь засиял от удовольствия и с большим знанием дела приступил к столь «ответственной» операции. Выстрел полетевшей в потолок пробки покрылся громкими аплодисментами присутствовавших и генерала Гудериана. Изогнувшись в полупоклоне, молодой офицер начал было наливать шампанское в бокал Гудериана, но генерал отобрал у него бутылку и сам налил вино прежде всего в мой бокал, а потом в свой. Офицеры позаботились о себе сами. Гудериан торжественно поднялся и произнес длинный тост за процветание России.

Посидев несколько минут, я стал благодарить за гостеприимство, намереваясь закончить наше и без того затянувшееся свидание. Но меня остановил Гудериан и предложил чашку черного кофе.

– Весьма полезно, – сказал он, – для возбуждения сердечной деятельности.

Я ответил ему, что мое сердце нужно не возбуждать, а тормозить, но чашку кофе выпить согласился. Перешли в следующую комнату. Это была, очевидно, гостиная со множеством мягких диванов, кресел и столиков. За одним из них мы и расположились. Гудериан предложил «по-домашнему отдохнуть». Во время любезных разговоров за кофе меня неотступно преследовала мысль: «Почему эта старая лиса старается затянуть встречу? Что он хочет из этого извлечь?» Гудериан пространно стал рассказывать о действиях немецких войск, особенно танкистов, при разгроме польских частей под Брестом, о больших потерях германских войск в этой операции, об огромных трофеях, которые несокрушимая германская армия «из особого уважения к Красной Армии оставляет в городе». В комнату вошли несколько генералов и приветствовали Гудериана. Я смотрел на них и думал: «Ну, Кривошеин, бывал ты в разных компаниях, но в такой «дружеской» – никогда!»

«Почему все-таки Гудериан тянет волынку?» – опять мелькнуло у меня в голове.

И вдруг, как молния, сверкнула мысль: «Пока мы здесь разводим тары-бары, наступит вечер. В темноте сложно занимать посты, в том числе и у военных складов, трудно организовать патрулирование в городе, уголовники начнут грабежи, население скажет: «Пока в городе находились немцы, все было тихо и мирно; пришли красные, начались грабежи».

«Ах ты, старый хитрец! Вот на чем хочешь поймать? Не выйдет!» – подумал я и решил финишировать. С ненавистью посмотрел я на свою чашку черного кофе, потом сразу одним глотком выпил, решительно встал и стал прощаться.

Гудериан пытался задержать меня, начал новую версию о доблестях танкистов, но я извинился, сказав, что дослушаю его в Берлине.

– Поймите, дорогой генерал, – с улыбкой объяснил я, – ведь мне нужно подготовиться к параду.

Колонна моих танков уже шла по улице. Остановив головную машину, я узнал, что идет четвертый батальон. Приказал лейтенанту Мальцеву вызвать по радио начальника штаба. Через пять минут он явился. Я приказал ему на выходных стрелках железной дороги поставить танки, а танкистам для вида копаться в моторах, кроме того, немедленно расставить посты, организовать патрулирование, «оркестр» и четвертый батальон приготовить для участия в параде. Подошедший комиссар бригады радостно обнял меня.

– Товарищ комиссар, с чего бы такие нежности?

– Я думал, что не увижу тебя живого! – взволнованно ответил Николаев. – Зачем пустил одного командира, нужно было ехать вместе! Ведь убить могут, – поделился своими переживаниями с начштаба и предложил ему двигаться в город. «Нет, – говорит, – этого делать нельзя: комбриг приказал раньше 14.00 с места не двигаться. А убить командира фашисты могут». После такого «утешения» я не находил себе места. Кое-как промучился до 13.00 и опять говорю начальнику штаба: «Трогай бригаду в город!». – «Нехорошо нарушать приказ комбрига», – отвечает он. – «Подавай команду, я за все отвечаю». А у самого в голове разные варианты крутятся. Сел я с Поддубным в головной танк, и поехали. Подъезжаем к окраине, все улицы забиты народом, поздравления, радость, слезы. Танки остановились, пройти невозможно. Люди лезут прямо на танки, целуют, обнимают ребят, угощают яблоками, арбузами, молоком – ну, словом, всем, что есть. Народ с красными транспарантами и лозунгами: «Долой панскую Польшу!», «Да здравствует Советский Союз – освободитель белорусского народа от ига польских панов!» Из окон и балконов многих домов свисают целые красные полотнища. Я обратился к народу с поздравлением и пожеланием счастливой жизни в братской семье советских народов.

На мой танк поднялся старый крестьянин, в лаптях и рваной свитке. Долго, по-крестьянски обстоятельно, рассказывал он о горькой доле белорусов в панской Польше.

Другой оратор – старый рабочий – говорил о том, что в панской Польше для получения работы недостаточно было иметь квалификацию отличного слесаря. Требовалось еще свидетельство о благонадежности от полиции, справки о прохождении исповеди от ксендза и рекомендации от фашистской организации «Стрелец».

Затем на танк взобрался ученик старшего класса и со слезами на глазах кричал, что они больше не позволят, чтобы их секли розгами и били линейками.

– Такая встреча – доказательство того, что нам здесь рады, что нас считают большими друзьями, – сказал я. – Это очень хорошо. А насчет меня ты зря тревожился. Теперь займемся подготовкой людей к проводам немецких частей из города. Через полчаса Гудериан будет пропускать мимо вон той трибуны свои полки. Разыщи, пожалуйста, нашего капельмейстера, передай ему мое приказание, чтобы шумел не меньше немцев. Видишь, что фашисты выкомаривают.

По площади проходил немецкий оркестр, человек 80. Впереди солдат с начищенными до блеска трубами, выступавшими фридриховским шагом, шествовал невозмутимый капельмейстер с солидной метровой палкой в правой руке.

Танковой бригаде оркестр по штату не положен. Но взвод регулировщиков у нас был обучен игре на духовых инструментах. Он и представлял собой наш оркестр.

В 16.00 я и генерал Гудериан поднялись на невысокую трибуну. Нас окружили офицеры немецкого штаба и без конца фотографировали. Пошли головные машины моторизованных полков. Гудериан приветствовал каждую машину, прикладывая руку к головному убору и улыбаясь. За пехотой пошла моторизованная артиллерия, потом танки. На бреющем полете пронеслось над трибуной десятка два самолетов. Гудериан, показывая на них, пытался перекричать шум моторов:

– Немецкие асы! Колоссаль!

Я не удержался и тоже крикнул в ответ:

– У нас есть лучше!

– О да! – ответил Гудериан без особой радости.

Потом опять пошла пехота на машинах. Некоторые из них, как мне показалось, я уже видел. Очевидно, Гудериан, используя замкнутый круг близлежащих кварталов, приказал мотополкам демонстрировать свою мощь несколько раз.

Наконец парад окончился. Мы с Гудерианом стали прощаться.

– До скорой встречи в Берлине! – сказал Гудериан, садясь в машину.

– До встречи в Москве! – ответил ему я.

Нужно полагать, что ни он, ни я не предполагали, как близко были от суровой действительности. Адъютант Гудериана заверил меня, что фотоснимки завтра вручат мне. И действительно, я их получил на следующий день.

Не успела машина Гудериана завернуть за ближайший угол, как ко мне подбежал бывший немецкий комендант и с возмущением стал докладывать, что со станции не могут отойти пять эшелонов, груженных военным имуществом корпуса генерала Гудериана, на входных стрелках стоят и ремонтируются танки.

– Этого не может быть! – притворно удивился я. – Советские танки, если понадобится, пройдут без ремонта куда угодно. Сейчас выясню.

Подозвав офицера своего штаба, я приказал ему узнать, что за эшелоны стоят на станции и почему танки оказались на выходных стрелках. Через час офицер доложил мне, что груз задержанных эшелонов состоит из мягкой мебели, ковров, зеркал и прочего «военного» имущества. Мои предположения оправдались. Я спокойно сообщил бывшему немецкому коменданту, что все эшелоны, не ушедшие со станции Брест до 14.00, могут быть отправлены на запад только по распоряжению командующего армией товарища Чуйкова.

Возмущенный комендант, усиленно вращая своими безжизненными белесыми глазами, прерывающимся от злобы голосом заявил, что он пожалуется генералу Гудериану. Я ответил ему, что майор ведет себя некорректно и что я поэтому прекращаю с ним разговор. Благодаря принятым мерам эшелоны с награбленным имуществом из Бреста в Германию не ушли.

К слову сказать, об этой встрече в Бресте Гудериан упоминает в своей книге «Воспоминания солдата». Так я нежданно-негаданно был упомянут в трудах отъявленного врага советского народа».