17 сентября 1939 года Красной Армии был дан приказ выступить на помощь братьям-белорусам, томившимся под игом польских панов.

К началу этих событий я командовал 29-й отдельной танковой бригадой, которая расквартировалась в Старых Дорогах, недалеко от Бобруйска, прямо на Варшавском шоссе.

По приказу командования к 17 сентября бригада сосредоточилась западнее города Слуцка и ранним утром этого дня перешла в наступление.

Польские жандармы и пограничники пытались организовать сопротивление, но мощным огнем танков сопротивление было сломлено. Бригада устремилась к Барановичам, где в течение ряда лет сооружался рубеж, насыщенный дотами, дзотами и бронированными колпаками. Проволочные заграждения в отдельных местах насчитывали до десяти рядов, кое-где они были под электротоком. По данным авиа-и наземной разведки, в район Барановичей подтягивались резервы пилсудчиков. Поэтому, несмотря на то, что бригада уже выполнила поставленную задачу дня и автомашины с горючим отстали вместе с тылами бригады, я решил продолжать наступление, стремительно ворваться в укрепленный район, чтобы не дать противнику приготовиться к обороне.

Вызвав комбатов, объявил им о решении неотступно преследовать противника. Командиру первого батальона И.Д. Черняховскому было приказано перекачать горючее из танков других батальонов в свои баки и через 30 минут выступить для занятия Барановичей. Мы появились в Барановичах совершенно неожиданно. Польские части еще двигались к укрепленным точкам или выгружались из железнодорожных вагонов. Особенного сопротивления эти части не оказывали, а те, которые пытались сопротивляться, были быстро разгромлены. В Барановичах мы взяли в плен до 2 тысяч человек и направили их в штаб нашей армии, которой командовал Василий Иванович Чуйков. Командарм похвалил бригаду за инициативу, приказал развить успех в направлении на Пружаны. Здесь бригада остановилась на непродолжительный техосмотр и заправку машин.

Разведка, высланная вперед под командованием Владимира Юлиановича Боровицкого, секретаря партийной комиссии бригады, вскоре возвратилась с десятком солдат и офицеров немецкого моторизованного корпуса генерала Гудериана, который успел занять город Брест.

Не имея точных указаний, как обращаться с немцами, я попросил начальника штаба связаться с командармом, а сам с комиссаром занялся ни к чему не обязывающей беседой с ними. Разговор проходил в ленинской палатке, где на складывающихся портативных стендах, наряду с показателями боевой подготовки и роста промышленного могущества страны, висели плакаты, призывающие к уничтожению фашизма. У многих немцев были фотоаппараты. Осмотревшись, они попросили разрешения сфотографировать палатку и присутствующих в ней. Один из них снял на фоне антифашистского плаката нас с комиссаром в группе немецких офицеров.

— Ну, Алексей Степанович, — говорил я позже комиссару, — и попали же мы с тобой в компанию! Как бы нам не всыпали за это.

Не говори, товарищ Кривошеин, я и сам так думаю, — согласился со мной комиссар.

Накормив немцев наваристым русским борщом и шашлыком по-карски (все это гости уплели с завидным усердием), мы отправили их восвояси, наказав передать «горячий привет» генералу Гудериану. Я не предполагал тогда, что вскоре сам буду иметь с ним беседу.

К вечеру был получен приказ: занять город Брест. Собрав командиров батальонов, я объяснил, что ночным маршем нам придется пройти сто двадцать километров и что в Бресте находится моторизованный корпус Гудериана, части которого, вероятно, заняли и подступы к городу с востока по Варшавскому шоссе.

Надо полагать, что немцы не позволят нам беспрепятственно войти в город. Поэтому нам следует, пройдя часть маршрута по шоссе, свернуть на проселок и подойти к Бресту с севера.

Через полчаса бригада двинулась на запад. Утром в нескольких километрах от Бреста сделали привал. Разведка донесла, что с севера город совсем не охраняется. К одиннадцати часам головные танки бригады подошли к шоссе Москва — Варшава с севера. Слезая с танка, я увидел, что какая-то немецкая часть занимает оборону фронтом на восток. Не успел я стать на землю, как передо мной выросла фигура немецкого лейтенанта. Он нервно спросил по-немецки: «Что это за часть и куда следует?» Я ответил ему, что если он хочет говорить со мной, то пусть изъясняется по-русски. Лейтенант вызвал к себе солдата-чеха и приказал получить от меня ответ на свой вопрос. Солдат громко щелкнул каблуками, перевел вопрос лейтенанта по-чешски. Я ответил ему, что бригадный генерал с эскортом танков следует в Брест.

После того как чех перевел мой ответ, лейтенант, нервно жестикулируя, сказал:

— В Брест ехать запрещено.

Лейтенант не умеет вести себя в разговоре с генералом, — сказал я. — Если он позволит себе дерзить мне и дальше, то я арестую его и на танке отправлю к генералу Гудериану.

Мои слова привели лейтенанта в «чувство». Он старательно защелкал каблуками, извинился, попросил подождать минут десять, пока он доложит командиру полка.

Хорошо, десять минут я здесь задержусь, — ответил я и пошел вдоль колонны.

Не успел я обойти и двух батальонов, как прибежавший офицер доложил о прибытии коменданта города. Я вернулся к своему танку, стоявшему в голове колонны. Еще издали увидел группу немецких офицеров, приехавших с комендантом. Они стояли у легковой машины военного типа.

От группы офицеров отделился майор и, четко печатая шаг, пошел мне навстречу. Лицо этого майора поразило меня своей надменностью. В нескольких местах оно было исполосовано шрамами. Холодные, серые навыкате глаза смотрели поверх собеседника, ничего не выражая. Не доходя трех шагов, майор остановился, произнес по-немецки речь о том, что он несказанно рад в моем лице приветствовать славную Красную Армию и лично меня, генерала этой армии. Стоявший рядом с ним толстый полковник (наверное, один из белогвардейцев) перевел речь майора на русский язык.

Чтобы не ударить в грязь лицом, мне пришлось произнести почти «демосфеновскую речь».

После рукопожатий и представлений офицеров, приехавших с комендантом, со штабом моей бригады, комендант вежливо спросил, куда я изволю следовать. Я ответил, что имею намерение проехать в город и не понимаю, чем вызвана подобная задержка.

А разве генералу неизвестно, что согласно подписанному соглашению частям Красной Армии можно входить в город только после 14 часов? — тот час же осведомился комендант.

— Ничего не знаю о таком условии, — сказал я коменданту и добавил: — Даже если и имеется такое соглашение, оно, как я полагаю, не должно помешать мне навестить генерала Гудериана и засвидетельствовать ему свое уважение.

Комендант согласился со мной и предложил следовать в город в его машине.

«Может быть, в отказе ехать на одной машине с этим заядлым фашистом нарушаются какие-нибудь дипломатические тонкости?» — подумал я, слушая льстивую болтовню переводчика.

Приказав начальнику штаба начать движение танков в город с 14.00, я пошел к машине коменданта, знаком приказав своему шоферу следовать за мной. Я, конечно, допустил явную ошибку, поехав с фашистами один, без офицеров штаба и охраны. Машина неслась со скоростью 80–100 км/час. Перед самым Брестом слева к Варшавскому шоссе подходит другая шоссейная дорога. По ней двигалась большая колонна грузовых машин, которые, въезжая на Варшавское шоссе, преграждали дорогу нашей машине. Комендантская машина неслась с прежней скоростью. «Подстроили, гады! Стукнет сейчас грузовик!» — молнией пронеслось в голове.

Буквально в двух метрах от грузовика, въезжавшего на шоссе, шофер резко затормозил, свернув машину к самому кювету. Комендант выругал лейтенанта, высунувшегося из кабины грузовой машины, которая тут же остановилась, и мы поехали дальше. В глаза бросался образцовый порядок в колонне грузовых машин: дистанция между ними держалась безукоризненно, и на каждый сигнал нашей машины грузовики быстро сворачивали в сторону. На улицах города мы встретили несколько грузовых машин с солдатами. Они везли мягкие кресла, зеркала и большие узлы с каким-то добром. Я решил, что немцы увозят на вокзал награбленные вещи. На мой вопрос, предусматриваются ли табелем для штабов немецкой армии мягкая мебель и зеркала, комендант, после раздумья, ответил:

— Нет, конечно! Это, вероятно, какой-нибудь сердобольный лейтенант помогает красивой дамочке переехать с одной квартиры на другую.

— И для этого использует казенные машины и солдат? — удивленно спросил я. — У нас бы ему не поздоровилось!

— Не думайте, генерал Гудериан за такие дела также по головке не погладит.

— Так и должно быть. Военная служба требует порядка, — сказал я.

Мы остановились перед большим красивым домом, где размещался Гудериан со штабом. На площади перед зданием стояло несколько групп начищенных, наглаженных, чисто выбритых офицеров, они о чем-то весело разговаривали. Все вежливо приветствовали коменданта и внимательно рассматривали меня, в запыленном кожаном пальто и танковом шлеме.

Поднявшись на второй этаж, комендант попросил меня подождать в одной из комнат, пока он доложит Гудериану. Я решил снять кожанку и разговаривать с Гудерианом не как гость, зашедший на минуту, а как хозяин, начальник гарнизона города Бреста.

Несколько минут я разглядывал развешанные по стенам большого зала прекрасные картины Рембрандта, Ренуара; в промежутках между полотнами замечательных французских мастеров висели портреты нарядных князей Радзивиллов, Сангушко, ясновельможных гетманов Польши Потоцкого и Сапеги. Но вот в дверях зала появилась группа военных. В окружении офицеров шел маленький, сухонький генерал. Это и был Гудериан. Я поднялся навстречу. Генерал остановился, начал речь. Сначала старый лис заговорил о большой радости, с которой он в моем лице приветствует Красную Армию, затем пропел дифирамбы росту экономического могущества Советской России, перешел к перечислению заслуг Красной Армии в борьбе с многочисленными врагами, отдал должное «исконной дружбе с незапамятных времен» двух близких соседей — немцев и русских — и закончил здравицей Красной Армии.

Как старый многоопытный дипломат, я продумывал ответное слово, пока пожилой полковник переводил на русский язык речь Гудериана. Свое приветствие я произнес почти по той же схеме, что и Гудериан, но особенно хвалил действия его моторизованного корпуса в «операциях» в Австрии и Польше. «Знаменательно, — сказал я, — что автор теории «танки решают все» лично руководит танковыми боями немецкой армии».

После обмена речами мы поздоровались, уселись в кресла у небольшого круглого столика. Начался светский разговор двух «друзей-врагов». Гудериан осведомился о состоянии моего здоровья и о здоровье моей семьи. Я похвалил его моложавый вид, молодцеватость его походки, чем он явно остался доволен, затем выразил уверенность, что и его семья пребывает в добром здравии. Потом обменялись любезными приглашениями: он звал меня в Берлин, а я его — в Москву. Сроков приезда ни он, ни я не уточняли.

Сначала разговаривали через переводчика, а потом перешли на французский язык, беседа потекла живей. Гудериан сел на своего конька: стал рассказывать, что легло в основу его книги «Внимание, танки!» и сколько его, безусловно, правильная теория сохранила немецкой крови в минувших тяжелых боях. Я вежливо поддакивал, но вскользь не преминул заметить, что теория действий танковых эшелонов во всей глубине обороны противника не нова. Напомнил ему, что впервые она была разработана советской военно-научной мыслью в первой половине 30-х годов.

— Мне помнится, — задумчиво сказал я, — что статьи об этом появились и в немецких журналах.

Старик, явно задетый за живое, на какой-то миг смутился, но тут же взял себя в руки и, оставив мои замечания без ответа, стал яростно доказывать, что в современном бою главное — танки. О действиях пехоты и артиллерии отзывался, как о неизбежном зле. Захлебываясь, он говорил о победе над Польшей, обвиняя поляков в развязывании войны, описывал работу Генерального штаба Германской армии как организатора и пропагандиста новых форм боя, в результате которых достигнуты молниеносные победы в Польше.

Я согласился, что в развитии теории современного боя заслуги германского Генерального штаба бесспорные, но в отношении Польши, заметил я, мне вспоминается русская пословица: «Лежачего не бьют!»

— Я не понимаю, дорогой генерал, — взволнованно сказал Гудериан.

— Это все очень просто, — спокойно сказал я. — Кому неизвестно, что польские правители и военщина преклонялись перед всем французским. Французская армия как в тактике, так и в стратегии продолжает оставаться на уровне 1914 года, недооценивая новые средства борьбы: танки и авиацию. Поверив в миф о непреодолимости линии Мажино, их Генеральный штаб до сих пор почивает на лаврах побед Первой мировой войны.

Согласитесь, генерал, что разгромить чванливых польских генералов с их отсталой, небольшой армией для хорошо подготовленных, вооруженных современной техникой немцев не представляло особого труда. Я позволю себе усомниться, — продолжал я, — что разгром польской армии был особенно труден для сравнительно многочисленных и хорошо подготовленных немецких дивизий. Ведь мощным танкам и авиации противопоставлены войска с блестящими саблями в руках. Нельзя отрицать того, что планы германского Генштаба тщательно разработаны, но раз танки совершали каждый день стокилометровые марши, значит, шли без боев. Я хотел еще раз напомнить об исторической истине, что идеи глубокой операции детально еще в 30-е годы разработаны в Красной Армии, в трудах известного нашего теоретика Триандафилова. О действиях танковых групп в оперативной глубине противника с одновременным взломом всей его обороны сказано было в уставах нашей армии еще в 1933 году…

— Позвольте вернуться к разбору столь интересных исторических вопросов в нашу следующую встречу, — перебил меня Гудериан, видя, что его апломб и категоричность суждений на меня не действуют. — Сейчас я хотел бы, с Вашего позволения, уточнить вопросы о параде на улицах Бреста в честь германских войск, уходящих из города, в честь большой дружбы советского и германского народов.

— Дружба наших народов, дорогой генерал, не подлежит никакому сомнению. Что же касается парада, о котором вы только что изволили сказать, мне не все ясно. Какой парад вы имеете в виду? — спросил я.

И тут же перед моими глазами промелькнула картина: генерал Гудериан выводит на парад полки, две недели отдыхавшие в Бресте. Солдаты и офицеры начищены до блеска, материальная часть сверкает, а я веду по городу утомленных, не успевших привести себя в порядок танкистов. Городские обыватели будут говорить: «Вот немцы — настоящая западная культура, у них порядок, дисциплина…» Нет, старый лицемер, на парад ты меня не подобьешь! — решил я.

Как какой парад? Парад немецких войск и ваших славных танкистов, — ответил Гудериан.

Простите, господин генерал, но я все же вас не понимаю. В моем представлении, парад войск — это экзамен их строевой сколоченности, подтянутости и блеска формы. Но посудите сами, генерал, разве я могу вывести на парад свою танковую бригаду после 120-километрового ночного марша? Парадная форма находится в тылу, а вы по своему опыту знаете, что тыловые части всегда далеко отстают от танкистов. «Аля гер ком а ля гер!» — «На войне как на войне!» — говорят французы. Я не могу вывести людей и танки без того, чтобы не привести их в должный вид.

Если я правильно вас понял, вы, генерал, хотите нарушить соглашение нашего командования с командованием немецких войск? — ехидно спросил меня Гудериан. «Ишь, куда гнет, гад!» — подумал я про себя, но, вежливо улыбаясь, ответил:

— Нет, соглашение, заключенное моим командованием, для меня непреложный закон. Нарушать его я не собираюсь. Заключив соглашение, мое и ваше командование не имело в виду устраивать такой парад, в котором одна часть войск будет дефилировать после длительного отдыха, а другая — после длительного похода.

Пункт о парадах записан в соглашении, и его нужно выполнять, — настаивал Гудериан.

Этот пункт соглашения мы с Вами должны выполнить так, — в категорической форме предложил я, — в 16 часов части вашего корпуса в походной колонне, со штандартами впереди, покидают город, мои части, также в походной колонне, вступают в город, останавливаются на улицах, где проходят немецкие полки, и своими знаменами приветствуют проходящие части. Оркестры исполняют военные марши.

Гудериан долго и многословно возражал, настаивая на параде с построением войск на площади. Видя, что я непреклонен, он наконец согласился с предложенным мною вариантом, оговорив, однако, что он вместе со мной будет стоять на трибуне и приветствовать проходящие части.

Итак, договорившись о параде, я собирался уже распрощаться, но Гудериан попросил меня позавтракать с ним. Признаться, мне очень не хотелось затягивать этот визит, но, опять боясь совершить дипломатическую бестактность, я согласился. Перешли в другую комнату.

Церемония завтрака была предельно проста. Сопровождавшая нас группа немецких офицеров довольно бесцеремонно принялась за спиртное и закуску. Гудериан налил мне и себе по рюмке водки, первый тост провозгласил за Красную Армию. Затем Гудериан поднял бокал за мое здоровье. Я отвечал тостом на тост. Появился солдат с серебряным бочонком, в котором стояли бутылки замороженного шампанского. Гудериан попросил сидящего рядом молодого офицера открыть бутылку. Польщенный вниманием генерала, белокурый немчик весь засиял от удовольствия и с большим знанием дела приступил к столь «ответственной» операции. Выстрел полетевшей в потолок пробки покрылся громкими аплодисментами присутствовавших и генерала Гудериана. Изогнувшись в полупоклоне, молодой офицер начал было наливать шампанское в бокал Гудериана, но генерал отобрал у него бутылку и сам налил вино прежде всего в мой бокал, а потом в свой. Офицеры позаботились о себе сами. Гудериан торжественно поднялся и произнес длинный тост за процветание России.

Посидев несколько минут, я стал благодарить за гостеприимство, намереваясь закончить наше и без того затянувшееся свидание. Но меня остановил Гудериан и предложил чашку черного кофе.

— Весьма полезно, — сказал он, — для возбуждения сердечной деятельности.

Я ответил ему, что мое сердце нужно не возбуждать, а тормозить, но чашку кофе выпить согласился. Перешли в следующую комнату. Это была, очевидно, гостиная со множеством мягких диванов, кресел и столиков. За одним из них мы и расположились. Гудериан предложил «по-домашнему отдохнуть». Во время любезных разговоров за кофе меня неотступно преследовала мысль: «Почему эта старая лиса старается затянуть встречу? Что он хочет из этого извлечь?» Гудериан пространно стал рассказывать о действиях немецких войск, особенно танкистов, при разгроме польских частей под Брестом, о больших потерях германских войск в этой операции, об огромных трофеях, которые несокрушимая германская армия «из особого уважения к Красной Армии оставляет в городе». В комнату вошли несколько генералов и приветствовали Гудериана. Я смотрел на них и думал: «Ну, Кривошеин, бывал ты в разных компаниях, но в такой, «дружеской» — никогда!»

«Почему все-таки Гудериан тянет волынку?» — опять мелькнуло у меня в голове.

И вдруг, как молния, сверкнула мысль: «Пока мы здесь разводим тары-бары, наступит вечер. В темноте сложно занимать посты, в том числе и у военных складов, трудно организовать патрулирование в городе, уголовники начнут грабежи, население скажет: «Пока в городе находились немцы, все было тихо и мирно; пришли красные, начались грабежи».

«Ах ты, старый хитрец! Вот на чем хочешь поймать? Не выйдет!» — подумал я и решил финишировать. С ненавистью посмотрел я на свою чашку черного кофе, потом сразу одним глотком выпил, решительно встал и стал прощаться.

Гудериан пытался задержать меня, начал новую версию о доблестях танкистов, но я извинился, сказав, что дослушаю его в Берлине.

— Поймите, дорогой генерал, — с улыбкой объяснил я, — ведь мне нужно подготовиться к параду.

Колонна моих танков уже шла по улице. Остановив головную машину, я узнал, что идет четвертый батальон: Приказал лейтенанту Мальцеву вызвать по радио начальника штаба. Через пять минут он явился. Я приказал ему на выходных стрелках железной дороги поставить танки, а танкистам для вида копаться в моторах, кроме того, немедленно расставить посты, организовать патрулирование, «оркестр» и четвертый батальон приготовить для участия в параде. Подошедший комиссар бригады радостно обнял меня.

Товарищ комиссар, с чего бы такие нежности?

Я думал, что не увижу тебя живого! — взволнованно ответил Николаев, — г Зачем пустил одного командира, нужно было ехать вместе! Ведь убить могут, — поделился своими переживаниями с начштаба и предложил ему двигаться в город. «Нет, — говорит, этого делать нельзя: комбриг приказал раньше 14.00 с места не двигаться. А убить командира фашисты могут». После такого «утешения» я не находил себе места. Кое-как промучился до 13.00 и опять говорю начальнику штаба: «Трогай бригаду в город!». — «Нехорошо нарушать приказ комбрига», — отвечает он. — «Подавай команду, я за все отвечаю». А у самого в голове разные варианты крутятся. Сел я с Поддубным в головной танк, и поехали. Подъезжаем к окраине, все улицы забиты народом, поздравления, радость, слезы. Танки остановились, пройти невозможно. Люди лезут прямо на танки, целуют, обнимают ребят, угощают яблоками, арбузами, молоком — ну, словом, всем, что есть. Народ с красными транспарантами и лозунгами: «Долой панскую Польшу!», «Да здравствует Советский Союз — освободитель белорусского народа от ига польских панов!» Из окон и балконов многих домов свисают целые красные полотнища. Я обратился к народу с поздравлением и пожеланием счастливой жизни в братской семье советских народов.

На мой танк поднялся старый крестьянин, в лаптях и рваной свитке. Долго, по-крестьянски обстоятельно, рассказывал он о горькой доле белорусов в панской Польше.

Другой оратор — старый рабочий — говорил о том, что в панской Польше для получения работы недостаточно было иметь квалификацию отличного слесаря. Требовалось еще свидетельство о благонадежности от полиции, справки о прохождении исповеди от ксендза и рекомендации от фашистской организации «Стрелец».

Затем на танк взобрался ученик старшего класса и со слезами на глазах кричал, что они больше не позволят, чтобы их секли розгами и били линейками.

Такая встреча — доказательство того, что нам здесь рады, что нас считают большими друзьями, — сказал я. Это очень хорошо. А насчет меня ты зря тревожился. Теперь займемся подготовкой людей к проводам немецких частей из города. Через полчаса Гудериан будет пропускать мимо вон той трибуны свои полки. Разыщи, пожалуйста, нашего капельмейстера, передай ему мое приказание, чтобы шумел не меньше немцев. Видишь, что фашисты выкомаривают.

По площади проходил немецкий оркестр, человек 80. Впереди солдат с начищенными до блеска трубами, выступавшими фридриховским шагом, шествовал невозмутимый капельмейстер с солидной, метровой палкой в правой руке.

Танковой бригаде оркестр по штату не положен. Но взвод регулировщиков у нас был обучен игре на духовых инструментах. Он и представлял собой наш оркестр.

В 16.00 я и генерал Гудериан поднялись на невысокую трибуну. Нас окружили офицеры немецкого штаба и без конца фотографировали. Пошли головные машины моторизованных полков. Гудериан приветствовал каждую машину, прикладывая руку к головному убору и улыбаясь. За пехотой пошла моторизованная артиллерия, потом танки. На бреющем полете пронеслись над трибуной десятка два самолетов. Гудериан, показывая на них, пытался перекричать шум моторов:

— Немецкие асы! Колоссаль!

Я не удержался и тоже крикнул в ответ:

— У нас есть лучше!

— О, да! — ответил Гудериан без особой радости.

Потом опять пошла пехота на машинах. Некоторые из них, как мне показалось, я уже видел. Очевидно, Гудериан, используя замкнутый круг близлежащих кварталов, приказал мотополкам демонстрировать свою мощь несколько раз.

Наконец парад окончился. Мы с Гудерианом стали прощаться.

— До скорой встречи в Берлине, — сказал Гудериан, садясь в машину.

— До встречи в Москве! — ответил ему я.

Нужно полагать, что ни он, ни я не предполагали, как близко были от суровой действительности. Адъютант Гудериана заверил меня, что фотоснимки завтра вручат мне. И действительно, я их получил на следующий день.

Не успела машина Гудериана завернуть за ближайший угол, как ко мне подбежал бывший немецкий комендант и с возмущением стал докладывать, что со станции не могут отойти пять эшелонов, груженных военным имуществом корпуса генерала Гудериана, на входных стрелках стоят и ремонтируются танки.

— Этого не может быть! — притворно удивился я. — Советские танки, если понадобится, пройдут без ремонта куда угодно. Сейчас выясню.

Подозвав офицера своего штаба, я приказал ему узнать, что за эшелоны стоят на станции и почему танки оказались на выходных стрелках. Через час офицер доложил мне, что груз задержанных эшелонов состоит из мягкой мебели, ковров, зеркал и прочего «военного» имущества. Мои предположения оправдались. Я спокойно сообщил бывшему немецкому коменданту, что все эшелоны, не ушедшие со станции Брест до 14.00, могут быть отправлены на запад только по распоряжению командующего армией товарища Чуйкова.

Возмущенный комендант, усиленно вращая своими безжизненными белесыми глазами, прерывающимся от злобы голосом заявил, что он пожалуется генералу Гудериану. Я ответил ему, что майор ведет себя некорректно и что я поэтому прекращаю с ним разговор. Благодаря принятым мерам эшелоны с награбленным имуществом из Бреста в Германию не ушли.

К слову сказать, об этой встрече в Бресте Гудериан упоминает в своей книге «Воспоминания солдата». Так я нежданно-негаданно был упомянут в трудах отъявленного врага советского народа.