Маслов Иван Владимирович

Родился в ноябре 1918 года в городе Ахтырка Сумской области. В семье нас было шестеро детей — четыре сестры и два брата. В 1933 году я пошел работать, жили мы бедно, и надо было помогать родителям. В 1938 году призывали мой год в армию, и я многократно ходил в военкомат и просил военкома помочь с призывом. В 1938 году в РККА всех поголовно не призывали, существовали строгие критерии отбора и, видимо, был определенный лимит на количество призывников из каждого района. Я мечтал служить в Красной Армии. Говорил военкому: «У меня здоровья на троих хватит, я комсомолец, рабочий, хочу служить!» 9 ноября 1938 года я был зачислен в ряды РККА. Привезли новобранцев под Полоцк в поселок Боровуха-1. Там дислоцировалась 25-я танковая бригада БОВО. Сначала я закончил на отлично школу механиков-водителей, и был направлен во 2-ю роту 1-го батальона бригады. На вооружении бригады были танки Т-26. Летом 1939 года меня перевели в 1-ю роту 139-го отдельного танкового батальона (ОТБ), я уже был старшим механиком-водителем. Батальоном командовал майор Чечин, комиссаром у нас был Нестеров, а начальником штаба был мой однофамилец Маслов. Моей ротой командовал капитан Пермяков, дважды орденоносец, воевавший в Испании. В батальоне было три роты по семнадцать танков в каждой.

Красная Армия «довоенного образца» была очень хорошей — все по высшему классу. Без преувеличения. Железная дисциплина. Чуткое отношение к красноармейцам. От нас требовали досконально знать свою боевую специальность, матчасть и, что немаловажно, учили, как самостоятельно принимать решения в боевой обстановке. Не было у нас в бригаде атмосферы «тупого солдафонства». Именно тогда я приучил себя быть исполнительным и серьезным в любом деле. Танкисты до войны служили по три года. Все были хорошо экипированы, великолепно обучены, накормлены досыта. Кормили нас отлично, каждый день давали мясо, масло. Механикам-водителям, кстати, полагалась двойная норма масла. Я увлекался спортом, и даже играл в футбол за сборную танковых войск на окружных первенствах. К лету сорок первого я уже был старшим сержантом, готовился к демобилизации. Получал жалованье — 230 рублей, собирал себе деньги на гражданский костюм, да вот не получилось в 1941 году домой вернуться. Война…

— Ваша 25-я ТБр участвовала в «освободительном походе» на Польшу?

— Да, в конце лета 1939 года нас перебросили на границу с Западной Белоруссией и вскоре дали «отмашку»: «Вперед!» Никаких особых сражений там не происходило, но мне пришлось стать свидетелем и участником отражения атаки польской кавалерии на наш танковый батальон. И это не анекдот. И когда польские кавалеристы «лавой» с саблями наголо пошли на наши танки, мы подумали, они что, эти польские уланы или гусары, совсем охренели? Быстро их подавили и постреляли. Поляки побросали коней и оружие и разбрелись — кто к нам в плен, а кто-то побежал к себе домой, на запад. А потом пленные поляки нам рассказали, что перед атакой им объяснили, что у русских все танки из фанеры и никакой опасности они не представляют…

За весь «польский поход» был только один случай, когда мы столкнулись с открытой враждебностью, или, скажем так, с «подрывной» деятельностью. Остановились в каком-то маленьком городке. Один из наших танкистов пошел в парикмахерскую, расположенную в здании напротив. Получаем приказ на продолжение движения, а нашего танкиста до сих пор нет, не вернулся. Кинулись его искать и нашли его труп на заднем дворе. Кто-то из «западников» зарезал нашего товарища. Танком раздавили этот дом… Дошли до Вильнюса. Нас разместили в старых «николаевских казармах». Стояли там до ноября 1939 года. В ноябре два батальона бригады были возвращены в Полоцк на ремонт техники, а один батальон так и остался в Литве. В нем служило много моих земляков и товарищей по призыву. Весь этот «вильнюсский» батальон погиб в самом начале войны в полном составе.

— Как происходила отправка 25-й ТБр на финскую войну?

— В декабре 1939 года на базе нашей бригады был сформирован 25-й танковый полк под командованием майора Георгия Семеновича Родина. Меня назначили командиром танка. Три роты из этого полка попали воевать на Петрозаводское направление. Нас одели по первому разряду — у всех были валенки, подшлемники, ватные брюки. Нас прекрасно снабжали, кормили жирными борщами, да такими, что сверху «на палец» застывал слой жира. Танкистам выдавали шпик, колбасу, каждый день мы получали спирт. Не было проблем с махоркой и папиросами. Одним словом, снабжали нас великолепно.

Условия для танковой войны очень тяжелые. Кругом леса, холмы, бесчисленные озера, покрытые тонким льдом. Часто приходилось пилить лес и настилать гати для прохода техники. Даже на ночевках и долгих остановках через каждые полчаса прогревали мотор. Морозы под пятьдесят градусов. Да и финны были прекрасными вояками, отменными бойцами. Бои были очень тяжелыми. Многие там навсегда лежать остались… Нас очень донимали снайпера-«кукушки». Как-то, на перекрестке лесных дорог, мы попали в засаду. У нас были танки последнего выпуска, с зенитными пулеметами на башнях. Троих «кукушек» сбили из пулемета с верхушек деревьев. Финны неплохо действовали в нашем тылу. Проходили на лыжах через леса и устраивали нам кровавые «концерты». Был один случай. Для бойцов организовали баню в лесу. Поставили большую брезентовую палатку, натопили внутри, и бойцы заходили внутрь помыться. С пригорка на лыжах выскочили три финна с автоматами и убили несколько наших, мывшихся в этой «походной бане». Тяжелая была война… У нас как-то полностью погибла вторая рота. Это место, кажется, называется Суоярви. Мы вышли на заранее подготовленную укрепленную линию финских дотов. А там каждый дот как крепость. Толстый бетон. Только из тяжелой гаубицы можно было такой дот разрушить. Как всегда, нас сопровождала пехота. Танки выстроились в одну линию и пошли в атаку. Вторая рота нарвалась на минное поле и полностью там погибла. Те, кто не подорвался на минах, были добиты огнем финской артиллерии. Все семнадцать танков роты были уничтожены. Никто из экипажей этих танков не спасся. А в нашей 1-й роте потери были относительно терпимыми. У меня в экипаже (я уже был командиром танка) был прекрасный механик-водитель Саша Воронцов из города Иванова. Всегда приговаривал: «Етить-то сику мать!» Он несколько раз спас экипаж от гибели.

— Страшно было в те дни?

— Не было лично у меня ощущения страха. Я не думал о смерти. Верил в судьбу и не боялся погибнуть. Делал свое дело, как должно и как учили, и не забивал себе голову «глупыми мыслями». Тут еще многое от характера зависит. Я когда рос, был хулиганистым парнишкой. Где только драка намечалась — «стенка на стенку», «улица на улицу», там я всегда первый был. И поэтому приобрел бойцовский характер. И перед каждой атакой чувствовал кураж и желание показать этим… кто чего в бою стоит.

— После окончания Финской кампании ваш полк остался в Карелии?

— Нет, но и в Белоруссию нас не вернули. Сначала полк вывели в маленький карельский городок под названием Шуя. Здесь мы приводили себя и свою технику в порядок. Награды на нас дождем не посыпались. Зампотеху дали орден Красной Звезды, одному взводному лейтенанту дали медаль «За отвагу», и все… Наш комполка майор Родин сразу получил звание полковника. В мае 1940 года нас погрузили в эшелон и отправили в Азербайджан. Прибыли в Кировабад. Там находился огромный гарнизон, но до нас в нем не было танковых частей. Здесь на базе бывшей 24-й кавалерийской дивизии и нашего «финского» 25-го ТП развертывался новый танковый полк, получивший название — 24-й отдельный ТП. После финских лютых морозов мы попали в рай. Теплый климат, кругом фрукты. Но гоняли нас здорово. Танкисты даже преодолевали марафонскую дистанцию — 41 км, в сапогах, с личным оружием и противогазами. В этом марафоне я занял второе место в дивизии. Здесь произошла замена командного состава. К нам прибыл новый командир полка, некто полковник Лебеденко, бывший преподаватель в военной академии. Тупица невероятный, полный ноль — и как командир, и как человек. Он потом наш полк, в Крыму, быстро угробил, и не поперхнулся даже. Вдруг исчез из полка командир взвода, лейтенант по фамилии Плесаков, пошли разные слухи, то ли он дезертировал в Иран, то ли направлен на задание по линии разведки. Вдруг у нас «забрали» начштаба Садульского, говорили, что он арестован. Но никто толком никаких деталей не узнал. Атмосфера была довольно нервозной. Я готовился к демобилизации, меня перевели на должность инструктора учебной машины. На ней я готовил танкистов, обучал новобранцев и «старые» экипажи стрельбе и вождению. Здесь я вдоволь настрелялся из танковой пушки и достиг в стрельбе определенных высот. Умение отлично стрелять отчасти спасло меня на фронте от неминуемой гибели.

— Что происходило с вашим танковым полком после объявления о начале войны?

— Уже в конце июня 1941 года наш полк перебросили в Степанакерт. Нас пополнили «запасниками» из закавказских республик. Неделю мы простояли в лесу, потом нас погрузили в эшелоны и привезли на границу с Ираном. И когда поступил приказ на вторжение в Иран, мы пересекли речку Зульфа и дошли до города Ардебиль. Но никто нам не оказывал серьезного сопротивления. Кавалерия ушла в горы. Мой танк шел первым. Уже за городом нас атаковали три самолета, обстреляли из пулеметов и даже сбили очередью антенну на танке. Двинулись дальше, увидели справа две автомашины с прицепами, развернулись к ним. Дали пару выстрелов из пушки. Водители бросили свои машины и сбежали. Подъезжаем, а в прицепах арбузы. Вот и все наши боевые действия в Иране. Дошли до Тавриза, а позже мы стояли в пригородах Тегерана. В Тегеране был устроен совместный парад английских и советских войск. Меня и командира танка Ковалева отобрали от нашей части на этот парад. Парад состоялся на стадионе, возле дворца иранского шаха. Представители Красной Армии прошли колоннами спокойно, а английские войска местные жители забросали камнями. Контакты с местным населением были ограничены, а то у нас началось дезертирство азербайджанцев и армян к местной родне. Так что о своих «приключениях на восточных базарах» и про прочий «местный колорит» мне много рассказывать нечего. Из Тегерана нас вернули в Грузию. В Тбилиси на 13-м танково-ремонтном заводе мы привели свои машины в порядок, и нас перебросили в Новороссийск. В конце декабря мы стали готовиться к высадке в Феодосии. Танки погрузили на баржи, и вечером 31 декабря 1941-го вместо Феодосии нас высадили на берегу в Керчи. Высадка десанта шла под непрерывным огнем противника. Так для меня лично началась война с немцами.

— С каким настроением высаживались в Керчи?

— Настроение у танкистов в экипажах было боевым. Не забывайте, что мы были кадровой частью, а такие подразделения всегда имели более высокий боевой дух в сравнении с частями, сформированными из «запасников». У меня лично было огромное желание побыстрее «намылить немцам холку» и здорово им «по шее накостылять». Хотел также и брату помочь. Мой младший брат Владимир, 1921 г.р., был моряком, служил на ЧФ и во время осады Севастополя воевал в бригаде морской пехоты. Володе посчастливилось выжить в последние дни обороны города, его, тяжелораненого, вывезли из погибающего города на корабле. С войны Владимир вернулся инвалидом на костылях. На его живот посмотришь, и становилось жутко — сплошной рубец…

— Что из боев в Крыму наиболее запомнилось?

— Мы довольно быстро прошли с боями до района Первомайска и Семиколодзей. Дошли до Владиславовки, это в 15 километрах от Феодосии. Был тяжелый ночной бой. Вышли на рассвете из боя, нам привезли завтрак, ребята «закусили» крымским вином, которое нам выдавали вместо «наркомовской» водки. Тут появляется наш «полководец», товарищ Лебеденко, и снова нас гонит в бой. Решил наш полковник отличиться, проявил инициативу. А мы-то — все пьяные. Его попросили отложить атаку на час, но куда там. Пошли в атаку. А я даже прицел не могу точно поставить, координация нарушилась, ориентируюсь с трудом. И сказал себе в эту минуту, если сегодня выйду живым из боя, никогда больше не буду пить перед атакой. 50 % танков мы потеряли в этой атаке. Очень хорошие ребята погибли в этот страшный день. А этому Лебеденко хоть бы хны. Все из себя стратега корчил, даже впоследствии комбригом стал, но как командир был полной бездарностью и показал себя с самой худшей стороны. Нас немцы бомбят, а он из пистолета по самолетам стреляет — снайпер хренов. Но ни с кого тогда не спрашивали за неоправданные потери и не интересовались, а как же ты, товарищ командир полка (или бригады), все свои танки угробил? 13 марта 1942-го мой танк был подбит. Во время атаки, прямо рядом с передовой немецкой траншеей, немецкий снаряд попал в моторное отделение. Я выскочил из танка и залег рядом с подбитой машиной. Немцы решили меня взять живьем в плен. Застрелил пятерых из пистолета. Повезло… Один из немцев попал мне пулей в правую кисть. Прорвался с последним патроном в пистолете. Упал на землю на «нейтралке», даже ползти сил уже не было. Лейтенант-военфельдшер вытащил меня с поля боя. Вывезли на мотоботе в Новороссийск, оттуда попал в госпиталь в Кисловодск. Выписался в первой декаде мая. Вернулся на Тамань, переправился через пролив в Керчь, и пошел к фронту искать свой танковый батальон. А там уже… наши драпают, «в полный рост». Обстановка ужасная. Кругом повальное бегство, горящие машины. Паника… Немцы прорвали оборону на участке 44-й армии, а потом… и соседние части были выбиты с позиций. Батальоны со «славянским костяком» еще держались, а остальные… Было очень много ненадежных частей, сформированных из среднеазиатских нацменов, кавказцев и крымских татар. Эти части бежали первыми. Проглотит такой «воин» кусок мыла или стрельнет себе в руку, и его сразу десять односельчан волокут на плащ-палатке в тыл, с визгами, стонами и криками… Я не хочу никого оскорбить по национальному признаку, но так было в эти дни в Крыму. В деревнях, заселенных крымскими татарами, нам никто двери не открывал и даже воды попить не давали… Я метался вдоль линии фронта и пытался найти свой батальон, но все мои усилия были тщетными. Нарвался на заградотряд. Командир «заградотрядовцев» остановил отступающих в панике красноармейцев и приказал: «Занять оборону!» Я подошел к нему: «Товарищ командир, я кадровый танкист, дайте мне танк. Я же из винтовки в жизни всего пару раз стрелял». Он ответил: «Танкист? Отойди в сторону, останешься с нами». Несколько дней я провел в этом «заградотряде». И то, что мне довелось увидеть и испытать за эти дни, я вам не хочу рассказывать даже сейчас, хоть и прошло уже 65 лет с того страшного мая сорок второго. Сил нет передать, что там творилось… Слов не подобрать… Это действительно была катастрофа. Трагедия… Я даже видел генерала, который в полном одиночестве сам строил себе плот на крымском берегу… А как происходила переправа через пролив… Под непрерывным минометным обстрелом и непрекращающейся бомбежкой с воздуха солдаты пытались на плотах, на автомобильных покрышках и просто вплавь переправиться на восточный берег. Течение сильное, почти всех утаскивало в море. Там такое творилось… Все спасались, кто как может. Не было даже намека на организованную эвакуацию войск на таманский берег. Поверьте, лучше вам все это не знать… Я многое прошел на фронте, и очень многое мне пришлось увидеть, но нет в моей памяти ничего страшнее этих майских дней… 21 мая 1942-го я решился вплавь переправиться на наш берег. И когда уже казалось, что все — каюк, мне удалось зацепиться за борт последнего катера, уходящего от керченских берегов. Катер был жутко перегружен, меня сначала не хотели даже поднимать на борт… На Кубани всех уцелевших «отфильтровали» по роду войск. Танкистов собрали отдельно и отправили в какой-то колхоз. Мы помогали колхозникам косить траву, отъедались на колхозных харчах, попивали парное молоко и пытались отойти от страшных переживаний, которые пришлось испытать в дни «крымского поражения». Из нас был сформирован 125-й отдельный танковый батальон — ОТБ. Кроме танков Т-26 в батальоне уже появились танки Т-34. За сутки мы разобрались в этих машинах. Прислали к нам лейтенантов, после ускоренного выпуска из училища. Я смотрел на них и думал, ну чему могли научить этих парней за шесть месяцев в училище. Меня в полковой школе только почти год готовили на механика-водителя, а этих желторотых лейтенантов, без малейшего фронтового опыта, сразу ставили на командование взводами и ротами… Вскоре наш батальон перебросили на Дон. Наше сопротивление в донских степях было упорным. Да, мы несли огромные потери, но войска сражались. Но один раз, после череды наших неудачных и кровавых атак, остатки нашего батальона вышли к переправе через Дон в районе станицы Морозовская. А там лавиной идут немецкие танки и прочая техника. Все небо было закрыто немецкими самолетами. Создавалось такое ощущение, что шасси немецких пикировщиков задевают башни наших танков. Пехота наша неорганизованно стала отходить под огнем. Комбат, майор Данилов, приказал и нам отойти от переправы без боя. Он понимал, что через пару минут от нас ничего и никого здесь не останется. Отходим через казачьи хутора, а там уже местные накрывают столы белыми скатертями и выставляют закуску. Немцев приготовились встречать… Врезали по этим столам из пулеметов, только щепки в сторону полетели… Мы зацепились на позициях в районе городка Зимовники, это в Ростовской области. Стояли на пригорке. Мимо нас в нескольких километрах день и ночь шли сплошным потоком на Сталинград колонны немецких войск и техники. Но нам не давали приказа на атаку, там у нас не оборона была, а сплошное решето. Утром слышу крик: «Товарищ командир, немцы!» Прямо на нас двигалась группа мотоциклистов и БТР. А стрелял я всегда с гарантией. Попал точно, никто не ушел. А на следующий день на той же дороге появились два БТРа, длинная легковая машина и грузовая автомашина с «будкой». И накрыл я всю эту колонну из своего танкового орудия. Пошли сразу с комендантским взводом проверять, что там и как. И взяли в легковой машине живого немецкого генерала, начальника штаба корпуса, вместе с кипой оперативных карт и важных штабных документов. Вы представляете, что значит взять в плен в 1942 году немецкого генерала. Я слышал, что есть список немецких генералов, попавших к нам в плен. Можете проверить, кто попал к нам тогда под Зимовниками. Вскоре понаехала «серьезная публика» из разведотдела и штаба армии. Жали мне руку, обещали звание Героя, а некоторые сразу поздравляли с высшей наградой. Я им не поверил, и правильно сделал. А через несколько дней мой танк был подбит. Экипаж уцелел. Стоим все вместе возле нашего танка — я, механик-водитель Нестеренко, заряжающий Иван Бабенко, родом откуда-то из под Киева, и радист, сейчас не вспомню точно его фамилию. И вдруг Бабенко нам говорит: «Давайте разойдемся. Все равно нам немцев не одолеть». Хотел его сразу застрелить, но сдержался. Сказал ему: «Пойдешь, сука, рядом со мной. Шаг в сторону сделаешь — сразу убью, сволочь!» Приказал снять с танка пулеметы, забрать диски. Рядом с нами и позади нас уже не было никаких организованных красноармейских частей. Хаос… И мы пошли на восток, к своим, через безводные и безлюдные степи. Когда выбрались, нас послали на переформировку. И уже в ноябре 1942 года я вместе со своим батальоном после разгрузки на станции Калач принял участие в нашем наступлении под Сталинградом. Там же мне присвоили офицерское звание. Вызвали меня к себе командир роты Фирсов и политрук Кобзарев и объявили о присвоении звания лейтенанта, «за героизм в боях». Здесь я уже командовал взводом танков. И когда все закончилось, нас перебросили на харьковское направление, на ЮЗФ, в район Барвенково, выручать 3-ю танковую армию, попавшую во «второе харьковское окружение», в котором сгинули десятки тысяч красноармейцев. Только танков в том окружении мы потеряли больше семи сотен. Но мы не смогли деблокировать наши окруженные армии. Там, кстати, несколько раз пришлось вступать с немцами в крупные танковые бои, шли друг на друга — лоб в лоб. И застряли мы на этом харьковском направлении на целых полгода. Все время предпринимались попытки прорвать немецкую оборону. Об этом историки стараются умолчать. Бои были очень тяжелые, немцы нас все время отбрасывали назад. Я помню, как весной под Изюмом мы бились с власовцами, державшими оборону на высоте 181,1. Мы пошли в атаку, но половину танков власовцы сожгли на подходе. После нас на эту высоту кинули в атаку целую стрелковую дивизию. Через два часа от дивизии ничего не осталось… И нас снова послали в атаку на эту проклятую высоту… Ничего из этого не получилось… И так было часто… Дойдем от Мугуева до Малиновки или до ХТЗ и снова назад откатываемся. А 28 августа в бою под селом Малая Камышеваха мой танк был подбит. Мне в правую часть груди попал большой осколок и застрял в легком. Из танка я смог вылезти сам, а дальше меня уже унесли с поля боя. Попал в госпиталь № 3185 в Пятигорске. На операцию хирурги не решились, так этот осколок по сей день во мне сидит. Пришлось тогда заодно и курить бросить. Пролежал в госпитале почти три месяца. Хотели меня комиссовать, я отказался. Признали негодным к строевой службе и отправили меня в Рязань, командиром учебного танкового взвода в 28-й учебный танковый полк, готовивший танкистов для 2-го Украинского фронта. О пребывании в этом полку у меня сохранились самые неприятные, скверные воспоминания. Почему? Прибыл в полк. Посмотрел, а там худющие офицеры в заштопанных и заплатанных галифе. Голодно. Среди командного состава подобралось немало мелких «мутных» людишек, которые просто «ховались от войны» в этом учебном полку. Мне жутко там не нравилось. Несколько раз ходил к командиру полка и упрашивал его отпустить меня на фронт, но он не соглашался. Особенно меня доводил командир нашего учебного батальона майор Феоктистов, сволочной тип, туповатый службист, который меня просто достал своими вечными мелкими придирками. Я пару раз высказал ему прямо в лицо все, что о нем думаю, а на следующий раз не выдержал… и ударил этого майора по морде. Сразу пошел слух, что меня собираются отправить в штрафную часть. Меня вызвал к себе командир полка и начал «воспитывать»: «Да я тебя в штрафбат! Да я тебя на передовую!» Отвечаю ему: «Да я с радостью, хоть в штрафбат, хоть к черту на рога, лишь бы от вас, „тыловых шкур“, подальше!» Комполка посмотрел на меня и спросил: «Маслов, ты что, серьезно, жить не хочешь? Помирать торопишься? Ты что, не понимаешь, что в нашем полку тебе жизнь гарантирована?» — «А мне жить неохота, мне воевать хочется!» И комполка проявил порядочность и благородство. Он замял дело с трибуналом и отпустил меня из полка. Из фронтового резерва БТ и MB меня направили в маршевую роту. Но до фронта я в тот раз так и не доехал. На одной из станций в Винницкой области наш эшелон с танками попал под бомбежку. Я находился на платформе рядом с танком. Осколки бомбы попали мне в правую ногу, перебили бедренную кость и обе кости голени. Привезли в Умань, в госпиталь. Врачи сказали, что ногу надо срочно ампутировать. Я дал согласие на ампутацию. Но, уже лежа на операционном столе, представил себя на костылях и подумал, нет, так легко не сдамся. И отказался от операции. Подписал бумагу, что если помру, то с врачей спроса не будет. Меня погрузили в санпоезд и повезли в глубокий тыл. Вскоре я оказался в Орске, в госпитале № 3640. Пролежал там с весны до ноября 1944 года. В конце осени меня выписали из госпиталя и дали направление в Москву, в полк офицерского резерва бронетанковых войск, располагавшийся в районе метро «Сокол». И когда у меня в этом резерве в первый же день украли шинель, я взмолился: «Боженька! Дай быстрее на фронт попасть! Там хоть людей порядочных больше!» В начале декабря я прибыл в 3-ю танковую армию и получил назначение на должность командира 1-й роты 1-го батальона 52-й гвардейской танковой бригады. На знамени бригады было пять орденов.

Встретили в новой части очень душевно и уважительно. Понимаешь, в чем тут дело. К сорок пятому году на передовой фактически не осталось «спецов» кадровой довоенной выучки, обладавших большим боевым опытом. И когда я прибыл в бригаду, все быстро узнали, что к ним пришел профессионал, опытный боец старой закалки, начинавший воевать еще в «польском походе» и в Финскую кампанию. На таких, как я, смотрели открыв рот и показывали пальцем. Понимаете, к тому времени почти все «кадровики» погибли в боях, а редкие счастливчики, выжившие в «мясорубке» первых лет войны, служили в штабах и во вспомогательных подразделениях. Их старались уже сберечь, да и сами они войны и лиха нахлебались уже досыта. И когда такой «профи», умелый и опытный, прошедший «огонь, воду и медные трубы», пять раз горевший в танках, появлялся в передовом батальоне, то отношение к нему было весьма почтительным. Маленький пример. Из двенадцати офицеров роты только командир первого взвода сибиряк Иван Русаков и командир второго взвода лейтенант Аркадий Васильев находились на фронте больше года. Все остальные офицеры были недавние выпускники танковых училищ. А боевая подготовка таких «выпускников» недотягивала до фронтовых критериев и требований. Помню, пришли как-то на пополнение пять-семь таких молоденьких лейтенантиков в батальон, их раскидали по экипажам. Проходит всего лишь неделя-другая, и они все уже сгорели в танках. Каждую свободную минуту я вдалбливал в головы ротной молодежи премудрости танкового боя, и очень надеюсь, что мне это удалось. Самые малые потери в бригаде в 1945 году понесла именно моя рота, которая успешно прошла даже весь ад городских боев в Берлине. Я учил своих ребят, как надо сражаться, побеждать и выживать.

— Вы на войне шесть раз ранены, несколько раз горели в танках и несколько раз выбирались из подбитых и подорвавшихся на минах танков. Уже осенью 1943 года вы могли бы уйти «на гражданку» по инвалидности, но вы все время рвались назад на фронт, возвращались на передовую, всегда в 1-ю роту 1-го батальона, которая по традиции была во всех танковых бригадах ударной, и именно 1-я рота всегда была впереди в ГПЗ (головная походная застава). Неужели вы действительно не боялись погибнуть?

— Не надо делать из меня героя или «суперпатриота». Я вам сейчас объясню свое отношение к подобному вопросу. Отвечу предельно честно. Возвращаясь на фронт, я всегда надеялся, что выживу. Я не верил в приметы и суеверия. Я не верил искренне в бога, хоть в нашей семье и отмечали все религиозные праздники. Даже в самых тяжелых боях старался не вспоминать имя господне всуе и первый раз на войне перекрестился, когда мой танк уже в Берлине переправился через Тельтов-канал, и в ту минуту я сказал вслух: «Я в Берлине!» Я верил в свою судьбу. Был убежден, что знания и опыт заранее определяют, кто победит в танковой схватке. А опыта мне было не занимать… Никогда не боялся смерти, знал — «чему быть, того не миновать». Не считал про себя, а сколько раз меня уже подбивали, и не думал об этом… Я относился к войне как к своей работе, как к своему ремеслу, меня никогда не мучили «книжные» вопросы — «кто виноват?» или «что делать?». Пусть то, что сейчас я скажу, возможно, и прозвучит для вас с долей бахвальства, но я могу о себе заявить с гордостью — я был на войне профессионалом. Не каким-то Терминатором киношным, а конкретно — грамотным специалистом по ведению танкового боя. Опыт меня к этому обязывал. Я никогда не занимался подсчетами, сколько танков я подбил, сжег, и сколько немцев на тот свет отправил. Я и так знал, что за моей спиной уже есть — «моими руками созданное» — солидное кладбище для солдат, для танков и другой техники противника, но такой хреновиной, как разбираться после боя, кто сколько подбил, тоже брезговал. Это война или соцсоревнование? За каждый уничтоженный немецкий танк кто-то из наших товарищей платил своей жизнью. Так чем тут кичиться?.. У меня, например, из всего, что я на войне уничтожил, есть два «особо любимых мной» немецких танка, но мне и в голову не приходило рисовать звездочки за каждый подбитый танк на стволе своего танкового орудия, как это иногда делали другие. Я на станции Барут с двумя танками роты уничтожил почти десяток немецких танков, прямо на платформах. Так что мне после этого, звезды надо было на корму танка наносить… Ствола бы уже не хватило, хоть он у Т-34 довольно длинный. Никогда не ждал ни от кого наград, похвал, подачек, восторженных отзывов, благодарностей, никогда не был «любимцем штаба» или «пай-мальчиком». А просто воевал, делал свою работу по высшему разряду. Уничтожал фашистских захватчиков, врагов моей Родины. За семь лет, проведенных в танке, ты чувствуешь его как живого человека, танк становится частью тебя, а ты становишься частью танка. Есть еще один нюанс. У меня выработалось хорошее чутье на опасность, на засады. И обладание подобным качеством тоже придавало мне уверенности, что выживу всем смертям назло, ну а если нет, то хоть отдам свою жизнь в бою не зря. Не обессудьте, если я сейчас слишком высокопарно выразился, но ответил вам от чистого сердца.

— Но, например, 26 апреля 1945-го в Берлине вас ранило, а 29 апреля 1945-го вы сбежали из санбата и вернулись в роту, продолжив участвовать в берлинских боях.

— У меня почти не было таких мыслей, мол, раз я войну в сорок первом начинал, так непременно должен первым до Рейхстага дойти. Просто я знал, что нужен сейчас своим ребятам, своей роте, и от меня тоже зависит, уцелеют ли они на берлинских улицах или их всех там сожгут. Я мог бы еще 16 апреля 1945-го выйти из боя. Шестьдесят танков бригады переправлялись через Нейсе, из района Бунцлау. На глазах у командарма Рыбалко, в считаных метрах от переправы, мой танк подорвался на мине. Рыбалко стоял на переправе вместе с группой комбригов в ста метрах от места подрыва. Я вылез из танка, вроде целый, но контузило здорово. Подбегает ко мне какой-то капитан и приказывает: «Немедленно к командарму!» Слегка пошатываясь, подошел, откозырял Рыбалко. Он спросил: «Кто командир танка?» — «Я, командир роты, старший лейтенант Маслов!» — «Давай, Маслов, пересаживайся на другой танк. Мне ротные командиры в Берлине нужны», — сказал мне Рыбалко. Сел в танк № 217. Помню свой экипаж, с которым вместе заканчивал войну в Берлине. Радист Тюрин. В Берлине он был ранен, вместо него ко мне пришел Максим Росляков, который после войны стал кадровым офицером. Командир орудия Иван Мовчан, погиб… Механик-водитель Михаил Лапин. Ваня Мовчан в Берлине сильно переживал, нервничал. Сидел с поникшей головой, предчувствуя свою смерть. Он сам «похоронил» себя заранее… Его убило 28 апреля. Я сбежал из санбата, вернулся к экипажу, а Вани уже нет… Через несколько месяцев, когда мы уже находились в Чехословакии, возле нас остановился эшелон, увозящий на Родину бывших «ост-рабочих», угнанных в Германию с оккупированных немцами территорий. К нам подошла молодая женщина из репатриируемых и спросила: «Ребята, вы танкисты? А может, кто-то из вас знает Ивана Мовчана, он мне родня». И я рассказал ей, что нет уже в живых танкиста Мовчана. Вот такое печальное совпадение… В Берлине я командовал штурмовой группой. Пять танков, взвод автоматчиков и взвод саперов. Шли медленно вперед, прижимаясь к стенам домов, чтобы хоть один борт уберечь от «фаустников». Кто на середину улицы выезжал, того сразу поджигали. Дошли до большого перекрестка, а из-за углового дома — сплошной огонь. Убийственный. Пехота залегла, а танки под «фаусты» и зенитки я не имел права бездумно пускать. Взял автомат, вылез из танка и пошел на разведку, а потом, вместе с пехотой, полез немцев из здания выкуривать. Первый этаж отбили, а на втором этаже мне пулей прошило ногу насквозь. Кость не задело. Оттащили меня назад, занесли в какой-то дом, там перевязали. Кто-то из наших сказал, что это дом, в котором до войны жил фельдмаршал Паулюс. Два дня в санбате отдохнул «на больничном», а потом похромал обратно в роту, без всяких там сентенций, мол, не дай бог погибнуть в логове врага, за мгновение до Победы. И не было у меня никакой жалости к себе, или страха смерти. И когда нас кинули из Берлина на Прагу, я пошел головным танком в бригаде. Первым в ГПЗ должен был идти ГСС старший лейтенант Крайнов. Но я видел, что Крайнов «нервничает», понимал, что тяжело ему на смертельный риск идти, уже после Берлина, и вызвался пойти вместо него. А наш бросок к Праге не был «бескровной прогулкой». Все дороги были минированы, немцы постоянно нас долбили со всех сторон. Но судьбе было угодно, чтобы я уцелел в майские дни 1945 года.

— О захвате станции Барут в пригороде Берлина написано во многих мемуарах, включая воспоминания маршала Жукова. Но станцию брали непосредственно вы с танками из вашей роты. Что там произошло?

— Я не «брал» станцию, я просто первый со своей ГПЗ на нее ворвался и устроил там немцам «изумительный концерт по заявкам». Тремя танками я бы такую большую станцию не удержал, да мне и не давали такого приказа. Это был прорыв в районе Цоссенского укрепрайона, 20 апреля 1945-го. До этого мы прошли почти без боя километров тридцать. На станцию заехали, смотрим, справа от нас останавливается эшелон. Я подумал, наверное, наши, и вдруг до меня дошло, какие к черту наши, тут же рельсы другие, не как у нас. Развернули башни и врезали по эшелону. В вагонах пехота. Долго их крошили, убили очень много немцев. Сколько мы там немцев положили… Будто сама смерть с косой прошла… Сотни трупов… Рядом на платформах стояли восемь новых немецких танков. Их тоже «в капусту». Вроде все вокруг уничтожили. И моя ГПЗ двинулась дальше. Но немцы позже смогли организовать оборону станции, и ее окончательно брали силами двух бригад, нашей 52-й гвардейской ТБр и 53-й гвардейской ТБр генерала Архипова. Там еще пару часов шел тяжелый бой.

— Почему за Барут вам не дали звания Героя Советского Союза?

— А почему вы мне этот вопрос вообще задали? Откуда я могу точно знать, «почему не дали»?.. Сначала сказали, что как минимум пять человек из моей роты, включая меня, обязательно получат Звезды Героев, конкретно за бой на станции Барут и за дальнейшие городские бои в Берлине. Мол, наградные листы уже оформлены и посланы на утверждение к Рыбалко. А потом… на эту тему никто больше ничего не говорил. Нам вообще никогда не сообщали, кто к какой награде представлен и какова дальнейшая судьба наградных реляций. За Берлин мне вручили орден Александра Невского, как говорится — и на том спасибо… А могли бы и вообще «забыть», как нередко бывало. Лет через тридцать после войны была встреча ветеранов 3-й танковой армии в Гродно. Цветы, пионеры, собрание в актовом зале, все как заведено и положено в те годы. Вдруг кто-то из ветеранов, из другого танкового корпуса, поднимается с места и спрашивает у нашего комбрига Людвига Куриста: «А за что вас удостоили звания Героя?» Комбриг замялся, бедный, не знает, что в ответ промычать, ведь в зале полно танкистов из его бригады сидит, сбрехать не получится. Наступила пауза. Я встал и сказал: «Курист не знает, за что он получил звание Героя, так же, как танкисты моей роты не знают, а почему они этого звания не получили». Я не считаю, что поступил жестоко. А то привыкли начальники на крови простых танкистов себе карьеру делать и грудь орденами обвешивать… Надеюсь, хоть в ту минуту Курист о своей совести вспомнил…

— А как проявил себя Курист в должности комбрига?

— Не так просто ответить на этот вопрос, поскольку мне есть с кем сравнивать… Подполковник Курист, эстонец из Ленинграда, но выросший на Урале, был неплохой штабник и организатор, но как танковый командир он был «среднестатистическим». Всю войну он провел на должностях комбрига. Есть поступки, которые ему можно поставить в заслугу, но общее впечатление — звезд с неба не хватал, но на грудь Звезду Героя «словить» — сподобился.

— Кто из танковых командиров пользовался доброй славой в экипажах?

— Безусловно, наш командарм Рыбалко, комкор Митрофанов, генерал Новиков, комбриг Драгунский. Маленькая ремарка. Танкисты «со стажем» неплохо разбирались, кто из командиров чего стоит, и могли дать трезвую оценку действиям своих командиров… Я и так о многом сегодня вынужден умолчать, поверьте мне…

— Расскажите о командном составе бригады, об офицерах вашего батальона.

— Как я уже сказал, комбриг — Курист Людвиг Иванович. Замполит бригады Лесной Михаил Лукьянович, ничем мне особо не запомнился. Зампотех бригады по фамилии Дикий, был родом из Харькова и оставил о себе очень хорошее впечатление. Свое дело он знал отлично. Зампотылу у нас был майор Пивоваров Александр Григорьевич, к нему претензий нет, мы всегда были сыты, одеты и всем обеспечены сполна. Начальником службы ГСМ у нас был Егоров, прекрасный парень и умница. Начальником штаба бригады был подполковник Гольдберг, а после его гибели в конце января 1945 года на эту должность пришел Василий Иванович Баренцев, очень приятный и культурный человек. Замом по строевой был майор Баутин, убит в Берлине. Запомнились еще из штабных офицеров — заместитель начальника политотдела Скопинцев и капитан Сергей Аргеландер, ветеран бригады, состоявший при комбриге в качестве офицера связи и «для особых поручений». Мы с ним много общались в Харькове после войны. Мотострелковым батальоном командовал майор Кузьмин, пожилой и солидный. Танковыми батальонами командовали Голомидов, харьковчанин с четырьмя орденами БКЗ на груди, и Шапаров, но я их плохо запомнил. А моим 1-м батальоном командовал Степан Гусев, родом откуда-то с Севера, по-русски говорил с каким-то непонятным акцентом. Его командирские качества, скажем мягко, оставляли желать лучшего, и комбриг мечтал от него избавиться. Весной сорок пятого комбриг «сплавил» его на отдых во фронтовой санаторий, а назад потом в бригаду не принял. На его место был назначен Ваня Соболев, умный и смелый офицер, родом из Белоруссии. Был у нас еще хороший, толковый парень, заместитель комбата. Погиб он глупо в самом конце войны. Начальником штаба батальона был Иван Кузьмич Пех, а замполитом у нас был капитан Дроботов. Редкий был политрук, смелый, грамотный. И человек душевный и порядочный.

— Кроме Дроботова хороших политруков на войне не довелось встретить?

— Да вот почему-то не везло мне на комиссаров. Часто был с ними в конфликте. Возможно, тому причиной и мой прямолинейный характер. Всегда говорил людям в лицо все, что о них думаю, дипломат из меня никудышный, хвостом вилять перед комиссарами жизнь так и не научила. Помню своего политрука роты во время службы в Иране. Полуграмотный человек, по фамилии Бердников. Ни на один наш вопрос толком ничего ответить не мог. Так кто бы такого политрука уважал? Сам я в партию вступал за час перед боем, под Сталинградом. Но я и без партийных агитаторов знал, за что я воюю, и всегда верил в нашу победу. Даже в самые страшные дни в 1942 году. Верил! Там же, зимой, произошел один эпизод с замполитом батальона. В районе села Покровское комбат поставил мой взвод в заслон. Появляется комиссар и отдает мне приказание: «Поменяй позицию, переставь танки». Отвечаю ему: «Без приказа комбата свои танки из заслона не отведу!» Он начал меня материть, угрожать, достал пистолет из кобуры и на меня его направил. Я с башни спрыгнул, с маленьким ломиком в руке, и этой железякой огрел комиссара по кисти руки. Пистолет упал на снег. Я забрал его оружие и сказал: «Вали отсюда на… дорогой ты мой товарищ политрук». Он побежал жаловаться комбату Данилову. Майор Данилов лично пришел ко мне забирать «комиссарский» пистолет и сказал: «Молодец, Маслов. Правильно все сделал». Прислали как-то нового замполита. Появляется во время затишья: «Маслов, мы хотим тебя к ордену представить». — «Не за ордена воюю». — «Ну так сиди без награды». — «Вы, товарищ комиссар, главное, себе не забудьте очередной орденок на грудь прицепить». — «Ты, Маслов, за меня шибко не переживай». А что за него переживать. Он получил свой орден, а мне дали, как бы в насмешку, медаль «За боевые заслуги». Напрашивается вопрос — кто из нас двоих ходил в атаки и горел в танке, а кто в теплой штабной хате лозунги выкрикивал? Судя по врученным наградам, комиссар воевал, а я на гармошке в тылу поигрывал… Справедливо… Или вот случай под Харьковом. Мы воевали в Двухречном районе, возле совхоза № 10. Один молодой лейтенант выскочил целым из подбитого танка, и его, чтобы малость оклемался от пережитого, перевели в тыл батальона. Все равно на тот момент «безлошадных» танкистов было намного больше, чем «свободных вакансий» в экипажах. То ли померещилось лейтенанту, то ли нервы у него сдали, но вдруг он начал кричать: «Немцы! Танки!» Началась паника. Тут появляется наш комиссар и начинает «борьбу с паникерами». Отдает приказ комендантскому взводу под командованием пожилого мужика Воробьева расстрелять лейтенанта-танкиста. И ведь расстреляли… Ни за «хрен собачий». Просто так. Для «наглядности». И не «особист» приказ отдал, а наш замполит… Так что вы от меня хотите, как я должен к ним после этого случая относиться? Я и без кнута от комиссаров-соглядатаев спокойно воевал. Любил свою Родину и жизни ради нее не жалел.

— В вашей бригаде пытались каким-нибудь образом сохранить в живых боевых танкистов, ветеранов бригады?

— Не могу ответить точно. И да, и нет… Опытные люди очень нужны в бою. В соседнем батальоне был экипаж Куперштейна-Грабского, полностью составленный из Героев Советского Союза, получивших это звание за Киев, еще осенью 1943 года. Так мне кажется, что они этим экипажем до конца войны все вместе и довоевали. У нас, например, был Герой Советского Союза механик-водитель танка Мацак. Чтобы дать ему хоть какую-то возможность выжить, его приказом перевели водителем на ремонтную «летучку».

— Перед атакой танкисты пили?

— В моей роте нет. Я это запрещал и за этим строго следил. Слишком много народу «по пьянке», по-глупому, погибло на моих глазах. Пьяный человек не может успешно вести танковый бой, а если еще и экипаж неопытный, то их поджигали моментально. Я вам уже рассказал случай под Владиславовкой в Крыму в начале 1942 года. Чем не пример. Я уже лежал в госпитале, в Кисловодске, как мне сообщили о гибели моего механика-водителя Вани Михайленко. Совсем мальчишка, ему еще и семнадцати лет от роду не было. Доброволец, сам из Смоленской области. Его послали эвакуировать с поля боя подбитый танк. Он выпил для храбрости. Даже до танка не дошел. Убило его… С тех пор я возненавидел тех, кто пил перед атакой. Если у кого-то поджилки трясутся перед схваткой, так иди, сволочь, и тихо застрелись в сторонке, а не водкой себя разогревай… Я все понимаю, можно было выпить на переформировке, на отдыхе, но перед боем…

— Каким было отношение к гражданским немцам в Германии?

— В нашей бригаде никаких эксцессов с гражданскими немцами не было. По крайней мере, я о подобном не слышал. Отношение к немцам было корректным. Как сейчас вижу перед глазами, поле боя на берлинской улице. Перед нами бегут гражданские люди, вижу среди них женщину с ребенком. Сразу дал приказ: «Не стрелять!» Наши танки стоят и молчат, а немцы продолжают вести огонь вдоль улицы, не разбирая, где наступает «Рус Иван», а где бежит «его родная фрау»… 1 мая 1945-го бой стал затихать. Остановился возле большого бомбоубежища, поделенного на отсеки. Взяли автоматы, спустился с переводчиком вниз. За нами двинулись еще ребята из штурмовой группы. На входе стоит двухметрового роста немец с горстью часов в руках и говорит нам: «Битте! Ур!» Я сразу своим танкистам и сопровождающей нас пехоте отдал команду: «Часы не брать! Немцев не трогать!» И мы пошли дальше в бой.

— Вы сказали, что обладали особым чутьем на засады, на возможную опасность. Чем вы такой феномен можете объяснить?

— Никакими сверхъестественными, мистическими способностями или даром предвидения я, конечно, не обладал. Предугадать заранее, где притаилась в засаде наша главная проблема — немецкая самоходка, очень трудно. Но чутье на опасность несомненно было. И, конечно, опыт выручал и быстрая реакция. И еще одна важная деталь — надо было иметь смелость в «сомнительных ситуациях» послать подальше всех начальников, взять на себя ответственность и действовать согласно своему чутью и интуиции. Приведу пример. На подступах к Берлину получаю приказ от замкомбата по фамилии Грунин: «Маслов, давай! Вперед! Жми!» Передо мной болото, есть какие-то проходы, но чувствую, что все впереди заминировано. За болотом шоссе. Вроде тихо, немцев не видно. Но неспокойно на душе. Всем нутром чувствую, что здесь нас сейчас всех пожгут. Я передал по рации в батальон, что этот приказ выполнять отказываюсь и вперед, напролом, не пойду. Развернул роту, прошел несколько сотен метров левее и без потерь вклинился во фланг к немцам. Подбил в борт две «пантеры». На шоссе держали оборону молоденькие немцы, курсанты первого курса военного училища, отряд истребителей танков, «фаустники». Они мою роту с левого фланга не ждали. Всех их подавили и поубивали. А если бы я сунулся в лоб? Что бы от моей роты осталось? Танковый командир обязан быть способным на свободный маневр, на импровизации при выполнении боевой задачи, не обращая внимания на окрики штабных начальников. И даже если его действия были основаны только исключительно на интуиции. Я насмотрелся на «лобовиков», тупо шедших вперед, подчиняясь гибельным приказам. И себя гробили, и подчиненных… Потери у нас никто никогда не считал… Вот еще пример. Там же, в Германии, в весеннем наступлении. Прорвались в немецкий тыл. Пехоты с нами не было. Приказ был двигаться только вперед, без малейшего промедления. Вижу перед собой лес и крупное селение, которое не отмечено на карте. Странно. Мне это не понравилось, что-то тут было неправильно. Надо было принимать решение, что делать дальше. Идти в лоб? Послать танк в разведку боем? Повел своих в объезд, сделали приличный крюк, обошли это селение и с тыла ворвались в него. А там «законспирированный» немецкий завод по производству «фаустпатронов». Охрану частично побили, а часть — сами разбежались. И что самое интересное, перед заводом стояли две немецкие батареи зениток и одна пушечная батарея на прямой наводке, как раз на том направлении, с которого мы теоретически должны были появиться, если бы не решились на обход. Немцы не успели развернуть свои орудия, мы их раздавили. Каждый экипаж всадил в этот завод по 15 снарядов, и когда мы поняли, что эта «контора» больше никогда не заработает, то с чистой совестью двинулись дальше на запад.

— Вы иногда задавали себе вопрос, каким чудом выжили на войне?

— Везло мне, почти всегда… Сколько машин и экипажей поменять пришлось… Второго мая, когда в Берлине затихли уличные бои, меня переполняло чувство радости и гордости, что я дожил до этих дней, что, может, я один из всего 24-го ТП выжил на войне и дошел до немецкого логова. А позже я задал себе вопрос — почему я, танкист, уцелел в этой мясорубке, почему меня судьба сохранила? Долго анализировал все, что со мной произошло за эти годы, и пришел к выводу, что выжить мне позволили следующие факторы. Сейчас я их перечислю. Прозвучит это сухо, как текст передовицы газеты «Красная Звезда», но так все на самом деле и обстоит. До войны я занимался исключительно боевой подготовкой, настойчиво учился только тому, что пригодится на войне. Получил хорошую огневую подготовку, умел быстро стрелять на поражение, хорошо читал карту и мог молниеносно рассчитать данные для стрельбы, был ответственным и требовательным по отношению к себе и к подчиненным. Да плюс к тому — везение. Только благодаря этому и выжил.

— Я много встречался с танкистами. И по моему мнению, вы полностью подходите под определение — идеальный танковый командир. Почему вы не остались после войны в армии?

— Я хотел служить дальше. Мне, даже невзирая на мое неполное среднее образование, сразу после войны предложили поступать в Бронетанковую академию. Экзаменов я не боялся, успел бы подготовиться по «форсированному методу». Но я понимал, что после шести ранений у меня нет никаких шансов пройти медицинскую комиссию при поступлении в академию. У нас несколько ребят из корпуса уже пробовали поступать туда, но их «срезали» на медкомиссии, так и не допустив к экзаменам. Я продолжал служить в танковых частях. Но сразу после войны стали резко меняться армейские «правила хорошего тона» и постепенно исчезали привычные простые фронтовые отношения между людьми. Появились «у руля» вальяжные «тыловые баре» в полковничьих погонах, перед которыми мне не хотелось фальшиво улыбаться, прогибаться и рассыпаться в комплиментах. Характер, понимаешь… Что я умел после войны? Командовать ротой и батальоном да хорошо и безжалостно убивать врага. А мне хотелось учиться, чего-то еще достичь и узнать в жизни, я хотел развиваться как личность. И я решил демобилизоваться. Ушел на «гражданку». После войны закончил два института, получил два высших образования и даже, «на десерт», закончил Высшие экономические курсы при Харьковском государственном университете. Но фронтовая командирская закалка мне очень пригодилась в мирной жизни. Долгие годы я работал заместителем директора мелькомбината, а позже директором комбината хлебопродуктов. В моем подчинении было свыше полутора тысяч человек. И умение руководить людьми, понимать их чаяния и находить общий язык с рабочими — во многом я приобрел еще в армии.

— Война часто вспоминается?

— В последние годы особенно. Вспоминаю своих товарищей, погибших на войне. Вспоминаю тех, кто покинул этот мир в последние годы. Наше поколение уже постепенно уходит… Нас так мало уже осталось… И, вспоминая войну, я часто спрашиваю себя, а все ли я правильно на войне делал, чиста ли моя совесть и не придется ли моим внукам за меня краснеть. И снова прокручиваю в памяти многие боевые эпизоды. И понимаю одно, я честно сделал все, что мог, все, что было в моих силах, чтобы приблизить нашу Победу.