Шишкин Григорий Степанович

Я с 1924 года. Родился в Москве. Летом 41-го уехал в село Воронежской области, где жили дедушка и бабушка, на каникулы. Объявление о начале войны я услышал, когда шел вместе с мамой и бабушкой в магазинчик, что находился в центре села. Я всегда ходил с ними, поскольку рядом с магазином был турник, самодельные брусья, на которых я тренировался, пока они делали покупки. В то время как-то было принято среди молодежи хвастаться тем, кто больше подтянется, быстрей пробежит, дальше заплывет… Жара стояла страшнейшая! Зной, все как будто вымерло — ни звука, ничего, такая тишина. И вдруг из репродукторов, что висели на столбах, слышим речь Молотова, объявившего о начале войны. Поднялся вой, деревенские бабы плачут, собаки залаяли, завыли, беготня сразу началась. Вот этот шум у меня в памяти остался… Я-то думал: «Чего они плачут, когда радоваться надо? Сейчас быстро разобьем фашистов!» Так воспитаны были… Мы, школьники, сразу побежали в военкомат. Военком говорит: «Рано, ребята, надо закончить 10 классов». Обратно в Москву меня уже не пустили, поскольку шла эвакуация, поэтому 10-й класс я оканчивал летом 1942 года в этом селе. 9 июня был выпускной вечер, а 10-го мы уже все были в военкомате.

— Как воспринималось отступление 1941 года?

— Тяжело было, когда начали приходить похоронки. Самым страшным человеком в селе был почтальон. Все с ужасом смотрели и гадали, к кому он завернет, ведь почти из каждого дома кто-то ушел на фронт… Молодежь рвалась на фронт, причем было позорно, если тебя не взяли в армию. С таким парнем девушки не хотели гулять. Его родители шли в военкомат и чуть ли не скандал устраивали, почему моего сына не берут. Учитывая такое настроение, можно сказать, что почти все мужчины села были призваны. И за первый год войны очень много пришло похоронок. Настроение у односельчан было подавленное. Поминали? Конечно. Придут соседи, родные, а в деревне все родные. Зайдут с бутылочкой. Таких роскошных поминок, как в обычной мирной жизни, конечно, не было — деревня не голодала, но и не роскошествовала. А так придут, поплачут…

В то время, когда нас призвали, немцы уже подходили к Дону. Всю живность: коров, овец, лошадей — угоняли на восток, чтобы не достались врагу. Собрали огромный обоз — телег, наверное, пятьдесят. Посадили на него нас и молодежь допризывного возраста и повезли на восток. Кроме того, что родные нам напихали всякой снеди, председатель колхоза Пустовойтов бегал от одной телеги к другой и каждому предлагал мед, сало, мясо, яички — только забирайте, потому что все равно все это подлежало уничтожению.

Надо сказать, что уезжала только молодежь. Крестьяне из села не уезжали. Они привыкли к смене власти в 20-е годы — то Махно придет, то красные, то белые, зеленые, семеновцы. Поэтому из деревни никто не эвакуировался, а вот скот угоняли.

И вот на этих телегах… Лето, благодать. В степи жаворонки летают, перепелки, мотыльки, бабочки. Запах чудесный. Не доезжая Хопра, на нашу колонну налетел немец — небольшой самолетик типа нашего У-2. На бреющем прошел вдоль колонны чуть ли не цепляясь колесами за гривы лошадей. Но не стрелял, видно, жалел, или закончились у него патроны. Лошади, конечно, в кюветы, телеги перевернулись, ребята разбежались. Когда он улетел, собрались, никто не пострадал.

Приехали в Мичуринск. Там шло формирование. Нас расспросили, где работал или учился. Поскольку я в Москве до войны окончил школу автолюбителей, то меня определили в первое Горьковское танковое училище, находившееся в знаменитых Гороховецких лагерях. Вот там, в полуземлянках, прожил девять месяцев.

Чему учили? Материальной части танка Т-34. Прежде чем посадить на Т-34, давали поездить на тракторе, автомашине, и только потом сажали на танк. Причем ничего записывать не давали. Говорили, что это связано с секретностью, а на самом деле просто не было бумаги — не на чем было писать. Тем не менее мы материальную часть знали великолепно. Бывало, едешь, где-то чуть-чуть застучало, уже знаешь, что полетела какая-нибудь шайба правого торсиона. Помню, лежали в землянке, мечтали о будущем. Один говорит: «Вот приеду домой. У нас есть дядя Вася, мастер по тракторам. Я его за пояс заткну!» Действительно, по сравнению с трактором танк сложная штука.

Что об училище сказать? Кормили неплохо — и сливочное масло, и хлеб давали, но мало — все время преследовало чувство голода. Мы же молодые, все время на воздухе, все время в движении. Зимой, помню, привезли картошку, и не успели ее убрать. Она замерзла. Охранять громадные бурты поставили часового — все равно воровали! По-пластунски подползали или договаривались с часовым. Мороженой картошки напихаем в карманы, кто сколько может, и у себя в землянках на печках ее, перемерзшую, поджариваем. Много стреляли и из танкового оружия, и из ручного — пулеметов, автоматов. Бросали гранаты из танка — отрабатывали оборону остановившегося танка от пехоты.

Окончили училище, присвоили звание «лейтенант», поскольку учился на «отлично». Те, кто имел троечки, четверочки, получали звание «младший лейтенант». А одному парню дали звание «младший лейтенант» за неуважение к технике. Когда сдавали экзамены, было холодно. Его спрашивают: «Где ведущее колесо?» Он пнул его ногой: «Вот!» Ну и снизили звание. И это несмотря на то, что шинельки были паршивенькие…

Так вот после окончания училища отправились в Сормово получать танки и экипажи. Я воспитывался в патриархальной семье. Дедушка у нас был довольно строгий. Если ребенок или юноша встретил на дороге старшего по возрасту, то он обязан первым поздороваться со встречным. И боже упаси, если ему кто-то скажет, что я прошел и не поздоровался. Он такой нагоняй задаст! Бить никогда не бил, но я его очень боялся. И вот стали комплектовать экипажи. Стоит строй свежеиспеченных офицеров, строй механиков-водителей, командиров башни, стрелков-радистов. Объявляют: «Экипаж танка 119. Командир танка лейтенант Шишкин!» — выходишь. «Механик-водитель старший сержант такой-то!» — выходит. А он с такого же года рождения, что мой отец! Для меня это… я совсем пацан, тепленький, маменькин сынок, прямо скажем. И вдруг мне в подчинение дают этого бывалого солдата, механика-водителя! Он стоит по струнке, смирно, а мне неудобно — как же я буду командовать человеком, который старше меня?! Нужно было быстро переломить себя.

Пришли на завод, а там пацаны работают по 12–15 лет. Буквально дети! Крышка моторного отделения прикручивается к заднему борту громадными болтами. Они ключ-то вставят, повиснут на нем, а провернуть не могут — не хватает силенок. И вот мы вместе с ними стали собирать себе машины. Собрали. Получили запасные триплексы, нож, часы Первого часового завода, которые крепились к приборной доске, — в пластмассовом футляре, громадные и тяжелые. Мы их откручивали и носили в кармане. Потому что без часов нельзя. Надо сказать, что на фронте первый, самый лучший трофей — часы. Немецкие часы, они штампованные. Ходили, правда, очень точно, но недолговечные.

Совершили пятидесятикилометровый марш, постреляли, погрузились на платформу и двинулись в Ломинцево Тульской области на формирование. Я попал в 118-ю отдельную танковую бригаду. Командовал ей грузин Шалва Бригвадзе. А командиром батальона был геройский мужик, осетин Петр Газмурович Джемиев. Наша бригада не входила ни в какую армию, а была в резерве командования фронтом. Нас бросали туда, где создается критическая ситуация — или немцы наметили прорваться, или наши наступают. За год, что я воевал, пришлось побывать и в 10-й армии, и в 22-й армии, и в 3-й ударной.

По дороге, надо ж такому случиться, мой механик-водитель заболел куриной слепотой. Вначале думали, что, может быть, шутит или притворяется. Ничего подобного, совершенно ничего не видел в темноте. Доложил фельдшеру. Он объяснил, что эта болезнь лечится каротином. Нужно много морковки или свежей печени. Морковку где возьмешь? А печень… воинский эшелон: товарные вагоны, платформы — двигался по степи. На нем танки под брезентом. Под этим брезентом вся наша жизнь протекала. И вот остановились на каком-то полустанке. Долго стояли. Смотрим, гонят на восток коров. Мы к пастуху. Объяснили, что нужна печенка. Он говорит: «Нет, я не могу отдать вам корову. Я же должен сдать их по счету». — «Мы тебе дадим расписку». — «Хорошо». Написали на бланке нашего батальона, печать поставили. Забили эту корову, вырезали печенку. И стали давать ему эту сырую печенку — чуть-чуть посолит и ест. И представь, пока доехали, болезнь прошла!

Постояли в Ломинцево — крупной узловой станции в Туле. Я в то время исполнял обязанности начальника поезда. Моя обязанность была на станциях подойти к военному коменданту, узнать маршрут следования, продолжительность остановки, передать это начальству и донести его распоряжения до личного состава. Вдруг меня вызывают командир бригады с замполитом. Прихожу, сидят: «Военный комендант доложил, что наши танкисты вскрыли и ограбили вагон с копченой свининой. Срочно проверить! Не дай бог будет проверка! Найдут — тебя же и расстреляют». Я, конечно, перетрусил. Собрал своих коллег, лейтенантов, объяснил задачу. К себе прихожу, залез в танк, посмотрел во всех закутках — ничего нет. Поехали дальше на фронт, никакой проверки не было. Кто будет воинскую часть проверять?! Надо сказать, кормили паршивенько — бульон из гороховой муки. А тут на второй или третий день после этого случая приносит мне командир башни, сержант, котелок: «Лейтенант, обед». Я опустил ложку, а там кусок копченой ветчины. Думаю: «О! наконец-то начали кормить. Видимо, подъезжаем к фронту». Потом узнаю, что другим ничего не давали. Я так и так — молчат. Спрашиваю: «Японский бог! — Мы тогда в выражениях не стеснялись. — Откуда это?!» — «Лейтенант, да все прошло уже, мы уехали». — «Покажите, где вы спрятали? Я искал, не нашел». Так они что, мерзавцы, сделали?! Они из снарядных ящиков вытащили часть снарядов и разложили их в ниши. Ветчину положили на дно ящиков и прикрыли ее снарядами. Оказывается, все танкисты бригады так сделали! Ладно. «Как украли-то?! Там же каждый вагон охраняется!» — «Мы подошли, спросили: „Ты откуда будешь-то?“» — «Да я ивановский». — «А, ивановский, а у нас есть ивановский! Петь, подойди сюда». — «Какой район?» — «Да елки-палки, я тоже с этого района». Короче говоря, разговорили. А в это время сняли пломбы, открыли двери. И несколько тушек копченой свинины свистнули…

Приехали на фронт под Невель. Это уже конец лета — начало осени 1943 года. Ехали к передовой ночью, устали, конечно, страшно. Видно только синий огонек впереди идущей машины, потому что фары зажигать нельзя. Вокруг какие-то вспышки, осветительные ракеты летят… Расположились. А танк, когда приезжаешь на место, он же теплый — махина большая. На моторное отделение брезент накинешь — там и в морозы благодать. Вот уже позже, зимой, пока танк едет, нарочно закрываешь жалюзи, чтобы он нагрелся до предела. Приезжаешь, брезент на моторное отделение, края прикидываешь снегом или землей. И там кайф! Можно до гимнастерки раздеться! Только задремали, вдруг вызывают командиров танков моего взвода к командиру батальона: «Утром идет в наступление батальон пехоты. Ваша задача поддержать этот батальон, вырваться вперед, подавить огневые точки. Пройти, проутюжить немецкие позиции, чтобы наша пехота могла двинуться дальше. По данным разведки, у немцев в обороне несколько пулеметов и рота автоматчиков».

Выехали рано утром, чуть-чуть начало светать. Открыл люк башни, высунулся, чтобы ориентироваться, потому что опыта особого не было — надо же видеть, куда едешь.

Шоссе, вдоль которого шло наступление, поднималось на бугор, по которому шли немецкие траншеи. Движемся. Видим огонек — из пулеметов строчат — туда снарядик, еще заметил огневую точку — туда снарядик. Настроение боевое. Да еще воспитали нас в том духе, что наши танки вообще неуязвимы. Только мы вышли на бугор, меня по башне как трахнет! И все. Лампочки в танке погасли, рация от сотрясения перестала работать. Механик поворачивается: «Лейтенант, пушка!» А во взгляде такая надежда, что лейтенант все знает… Куда там! Но не дай бог показать экипажу, что ты струсил или ты не понимаешь, что делать. И вот первый снаряд… Поскольку мы только выбрались на бугор, он срикошетил, хотя орудие было всего метрах в семидесяти от нас. Дурак дураком был — маленький еще, а все-таки быстро сообразил, что другого выхода у меня нет. Кричу: «Вперед!» Механик жеманул на полной скорости. Второй снаряд оторвал шаровую установку на лобовой броне. Третий выстрел, и сразу треск, стук, танк намертво встал. Сразу пошел дым. Потом я уже разобрался — у нас внизу лежало несколько дымовых гранат, которые и загорелись. Командую: «К машине!» Выскочили. Вдоль дороги лежали срубленные ели — немцы боялись партизан и вырубали лес вдоль дорог. Мы выскочили и под эти поваленные деревья забились. Командир башни Колесников должен был взять автомат, который всегда был в танке. Вижу, он залез под соседнюю кучу, спрашиваю: «А автомат?» — «Забыл, лейтенант». Я зарылся, уже не смотрю на него. Потом оглянулся. Он, чтобы исправить свою ошибку, залез в танк, вытащил автомат, а у него изо рта дым — наглотался. Короче говоря, лежим. Смотрим, немцы идут цепью вниз. Ну, думаем, нас захватить. Первый раз я решил стреляться. Почему? Потому что они танкистов и летчиков не щадили. Про издевательства мы вначале наслушались, а потом и насмотрелись. Так что это уже как закон был — в плен попадать нельзя. И вот знаешь, интересное чувство. Перед глазами протекает все, что помнил, все, что пережил. Причем с фотографической четкостью. Вот сестренка … как я ее отлупил. Вот школа… Уже приставил наган, а потом смотрю, они бегут, а сами стреляют не вперед, а назад. Я понял, что единственную пушку я раздавил, а два танка, что шли за мной, подходят, и те драпают. Немцы пробежали. Сижу я под валежником, смотрю, наши бегут — пилоточки со звездочкой, наши автоматы. Стреляют. Напряжение большое. Страх смерти присущ каждому человеку. А у меня еще дурости много было. Прямо из-под этой елки кричу: «Ура, ребята! За Сталина!» Тот боец, что ко мне ближе всех был, как направит на меня автомат. То ли закончились у него патроны, то ли заел автомат — повезло, а то бы скосил запросто. Пробежала пехота, проехали наши танки. Я подхожу к своему. Он колоссально дымит — в нем штук 10 дымовых шашек загорелось. Оказывается, что ствол орудия ударил в приоткрытый люк механика-водителя, сорвал его и влез в танк. Шашлычок такой получился. Тут я вспомнил, что что-то меня ударило под сиденье. Видимо, это был ствол орудия. Обошел танк — в лобовой броне хорошая дырка. Влез внутрь, включил вентилятор — заработал. Танк оказался исправным. Дали задний ход, съехали с пушки нормально. Я в этом столкновении не пострадал, механику-водителю ободрало щеку. Осколки попали в коленку командиру башни — его отправили в госпиталь, а оттуда в училище, откуда он вернулся к нам командиром танка. Кстати, танк у нас огнеметный был. Хорошо, что не загорелся бак с горючим, иначе не было бы нас в живых. Вообще, эти огнеметные танки не любили. Конечно, блиндаж какой-нибудь спалить или вдоль окопов струю пустить хорошо, но все равно, гораздо эффективнее просто гусеницами поработать. Короче говоря, заменили заряжающего и поехали за другими нашими танками. Видим, танк Цибенко Ивана, моего друга, сгорел. Сам он ползет по кювету в нашу сторону. Одна нога на штанине держится. Выскочили, хотели помочь, но что мы там могли сделать… Поехали дальше. Дошли до речушки. Задача пехотного батальона была оседлать мост и не дать немцам отойти. На другой стороне реки, вижу, идут несколько немецких машин с пехотой. Скрылись в какой-то низинке. Я разворачиваю башню, жду. Появилась — бах! Как на стрельбище, как в кино. Только каски подлетают вверх метров на пятьдесят. Несколько машин подбили. Двинулись дальше. Смотрю, стоят пушки, которые расстреляли танк моего друга, ведут огонь по пехоте. Я туда снаряд. Хорошо попал.

Закончили мы эту атаку… танк у меня забрали, потому что в башне была трещина, а в корпусе дырка. Получил новый танк. 1 сентября, я еще подумал, что ребята сейчас в школу пошли, выстраивают бригаду: «Лейтенант Шишкин за проявленное мужество и героизм в бою… награждается орденом Красной Звезды». Это для пацана тогда… я же помню по школе, когда орденоносец приходил — это было событием! А тут и мне орден дали! Ну, вообще! Конечно, детство еще было. Помню, когда из училища выпустили, портупею дали, наган. Бывало, в туалет идешь, вытаскиваешь его и начинаешь в руках крутить и так и эдак! Дети! Хотя все это в себе приходилось давить, да и прошло довольно быстро. В общем, этот бой был самым запоминающимся. Во-первых, потому что первый, а во-вторых, довольно драматичный.

Пошли дальше. Расскажу такой эпизод. Через некоторое время после того боя меня назначили комсоргом роты. Это не освобожденная должность, не дававшая никаких привилегий — просто комсомольское поручение. Наступаем, продвигаемся за немцами. Заходим в одну деревню — только трубы стоят, еще головешки дымятся. Выпрыгнул из танка, заглядываю в печку, а рядом ниша такая, где ухваты и кочережки лежали. Смотрю, а там две книги. Я их вытаскиваю кочергой — Ветхий и Новый Завет в кожаном переплете. Это же ценность какая! Я их к себе в танк. И на досуге почитывал. Ребята, естественно, знали. В этом отношении на фронте было полнейшее доверие и искренность. Теперь, когда надо сделать ребятам замечание, говорю: «В стихе седьмом Евангелия от Матфея сказано… Поделись с другом последним куском хлеба». И всякий раз я ссылался на Библию: приходят, просят закурить, или поссорятся — все равно ссылался на Библию. И как-то все приняли эту игру. Как что-то: «Ну-ка пойдем посмотрим, что там в Священном Писании сказано». Сидишь с таким важным видом и что-нибудь выдаешь. Вот такая была игра. И вот уже в Белоруссии зашли в какой-то хуторок, затерявшийся в болотах. Причем туда ни наши ни немцы до этого не заходили. Домики там целые были. Расположились на ночь. Офицеры в одной избе, постелив себе соломы на земляном полу, легли спать, а солдаты и сержанты — в другой. Наша хозяйка-старушка — в чуланчике. Легли во всем, только сапоги сняли, чтобы ноги отдохнули. Вдруг посреди ночи меня дергают за ноги. Смотрю, а это наша хозяйка. Думаю: «Может быть, что-то подозрительное». Быстро надел сапоги, кобуру застегнул и за ней — она раз — и в чулан к себе. Захожу. На столе стоит коптилка из гильзы и на тарелке гора блинов. Она мне: «Кушай, сынок». Меня, после армейских-то харчей, уговаривать не надо — нажимаю. А блины были хорошие, с маслом! Потом думаю: «А что это она меня выбрала? Медалей у меня не больше, чем у других, и по годам я ничем не выделялся…» Она сидит, прямо в рот смотрит. Знаешь, как эти деревенские? А потом говорит: «Ты офицер, командир, а бога-то не забываешь!» Она слышала, когда мы общались, и я ссылался на Луку или еще кого. Видимо, посчитала, что я глубоко верующий человек, да к тому же с Библией.

Как-то нам объявляют, что приезжает с инспекцией начальник БТМВ фронта генерал-лейтенант Чернявский. И раньше приезжали с инспекциями: выстроят нас, в штабе о чем-то поговорят с высшими офицерами, потом выходят: «Благодарю за службу, за боевые заслуги!» — «Ура-ура!!» Уезжают, мы расходимся. А тут приехал этот генерал, сразу шинельку сбросил, а под ней комбинезон. Я был командиром первого танкового взвода. Мой танк, естественно, стоял первым. «Откройте». Мой экипаж свое дело знал. Я был спокоен, что у меня все нормально. Смотрю, через некоторое время появляются эти две книги, и он влезает. Все ребята замерли. А ведь не надо забывать, что я был комсоргом! И вдруг в моем танке такая литература! Если на дурака попадешься, и из комсомола тебя, и за Можай загонят. Генерал подзывает нашего комиссара: «Поинтересуйтесь, почему в танке такие книги». Потом подошел ко второму танку, но уже туда не залезал. Просто днище посмотрел, обошел строй: «Благодарю за службу!» — «Ура-ура». Сел в машину и уехал. Стоим все по стойке «смирно». Все ждут, что будет. Как потом мне признавались ребята, перетрусили больше они, чем я. Комиссар: «Старший лейтенант Шишкин!» Я выхожу, он, ни слова не говоря, отдает мне эти книги. «Разойдись!» Сам повернулся и ушел. Умница какой был!

Зимой стояли в обороне. Наш танк поставили в засаду прямо на переднем крае. Выкопали капонир, поставили машину, закидали ее соломой и ветками. Только ствол торчал поверх земли. Требовалось не обнаружить себя и ждать команды по рации. Мы там дней сорок просидели, завшивели все! А какие вши на фронте были! Это кошмар! Как только становится трудно, они как будто откуда-то зарождаются. Ладно… Не в этом суть. По ночам мы танк прогревали. Днем нельзя — заметят. Однажды механик недосмотрел, да и я тоже. От искр из выхлопной трубы загорелся брезент, от него занялись солома, ветки. Сверху стояли запасные бачки с горючим. Мы выскакиваем из земляночки, которую вырыли рядом с танком. Машина горит. В небоевой обстановке потерять танк — это страшная штука. Начал сбрасывать ветки, загорелась бочка с топливом, раздулась, из нее, как из пульверизатора, огненные брызги — вот-вот взорвется, и хана танку. В горячке, как схватился за эту бочку, чтобы скатить, обжег ухо и правую руку. В общем, кое-как потушили.

У нас в бригаде было два Героя Советского Союза. Они застряли в болоте на немецкой территории, просидели 13 суток, но танк не сдали. 22 декабря послали два танка их выручать. Ехало нас вместе с техниками двенадцать человек. Меня послали просто «за компанию», поскольку после пожара лечился в санбате. Двигались лесом по просеке. Я ехал на втором танке. По данным разведки, эта территория была свободна от немцев. Смотрю, вырыт свежий окоп. Чуть-чуть еще проехали. Справа два орудия сбрасывают камуфляж — один выстрел и второй выстрел. Мы не успели даже сообразить… Короче говоря, нас расстреляли в упор. У командира башни голова буквально к ногам свалилась. Механик-водитель только высунулся из танка, его сразу скосили. Я выскочил и под танк. Лежу. Черный дым горящих танков низко стелился в сторону немцев. Прикрываясь им, я пополз в сторону немецких позиций. Решил для себя, что отползу немножко в сторону, дождусь, когда стемнеет, и тогда стану к своим пробираться. Прополз, смотрю — окопы, заглянул, вижу свежие следы, но никого в окопах нет. Запрыгнул в окоп. Рядом река Великая, на другом берегу наши. Я по этому окопчику продвинулся поближе к берегу. Окоп заворачивает. Заглянул за угол, а там немец — в годах, с усиками. Смотрит на меня. Я выстрелил, но поскольку стрелял с левой руки (правая была обожжена во время пожара) — промахнулся… Промахнулся, хотя стрелял хорошо и расстояние было небольшое, но напряжение такое… Он как застрочит из своего автомата, у меня перед глазами песок сыпется. А потом патроны закончились, он перестал стрелять. Я выглянул и выстрелил. Он упал. Я быстро на берег, снял полушубок и в одном комбинезоне спустился вниз к реке. Немецкий берег крутой, поросший соснами, а наш — пологий и совершенно без леса. Сообразил, что если я сейчас реку переплыву и вылезу, то меня с крутого берега запросто снимут. Я вдоль берега пошел вниз по течению. Чуть подальше лес на нашем берегу углом подходил к самой реке. Думаю: «Там и переплыву». Иду по берегу, льдинки скользят, кажется, что гром гремит, сейчас услышат. Меня спасло то, что в танках стал рваться боекомплект, и, конечно, внимание немцев было отвлечено. Я подхожу, смотрю, у берега сосна лежит — ствол, сук от него большой и между суком и стволом голова немца. Смотрит в сторону нашего берега. Или разведчик, или еще кто. Аккуратненько целюсь, стреляю, смотрю — упал. Я быстро к берегу, переплыл реку, вваливаюсь в окоп, там наши сидят, смотрят на меня: «Это ваши танки?» — «Да». До штаба бригады километров семь. Так и пошел во всем мокром — натер себе ноги и еще кое-что. Хотя стоял крепкий мороз, но мне всю дорогу было жарко. На следующий день хоть бы насморк был! Прихожу. Комбат, осетин Джемиев, спал. Разбудили, докладываю. Спросонок ничего не понял. Пришлось еще раз рассказать. Он: «Ух, как же так! У вас же было задание выручить Героев Советского Союза. Пошли к комдиву». Комиссар дал мне свои сухие валенки, кто-то дал шинель, а комбинезон так и остался мокрый. Приходим к комдиву — здоровому грузину. А для меня, для старшего лейтенанта, полковник — это царь и бог. Он: «Не может быть! Вы офицер! В карте разбираетесь?!» — «Так точно». — «Покажите, где это было». Показываю. «Что вы мне говорите?! Вот донесение разведки! Там нет немцев!» Вызывает начальника разведки, капитана: «Разведайте! Чушь какая-то получается». Капитан берет двух автоматчиков и меня в придачу, чтобы я показал это место. Идем. Смотрю, первая траншея, к которой мы подъехали. Говорю: «Дальше идти нельзя». — «Да брось ты!» Буквально еще два-три шага сделали — как дали по нам из пулемета. Мы бежать, этот капитан первым. Прибежали, доложили. Тут мне уже водки стакан дали, накормили как следует. Лег и уснул. Просыпаюсь голым под шинелью. Все мои шмотки висят около пышущей жаром бочки. С утра меня в Смерш. А мы с нашим контрразведчиком приятельствовали, я еще подумал, что сейчас начнет мне сочувствовать. А вместо этого он ко мне обращается на «вы»: «Я должен снять с вас показания». — «Да ладно тебе!» — «Расскажите, как вы…» Все еще раз повторил.

Новые танки приходят. Обычно их стараются заполнить опытными экипажами, а прибывших отправляют обратно. А мне не дают! Раз прибыло пополнение, второй раз — мне не дали. Обидно! Стыдно перед друзьями, товарищами! Я же не виновен! Вот так в течение двух недель примерно. Меня назначили офицером связи. Пакет отвезти в штаб армии, фронта. Хоть и был под подозрением, но не под таким, чтобы совсем не доверяли. И на лошадке скакал, и на мотоцикле, как придется. Как-то, помню, вез пакет, произошел обстрел. И вот на поляночке две девчонки из медсанбата. Ревут страшно. Я подхожу. Они: «Как вам не стыдно! Уйдите!» Одной из них осколок попал в ляжку, в мягкое место. Ничего страшного нет, только мякоть задета. «Что за шутки?! Вы где находитесь? Забыли, что ли?!» Поднял юбчоночку, перевязал.

Потом, когда это место, где нас расстреляли, освободили, осмотрели танки, нашли погибших, тогда дали мне танк.

Кстати, кроме вот этого эпизода мне еще только раз приходилось применять личное оружие. Летом 1944 года мы шли рейдом по тылам немцев. Дорога проходила мимо небольшого сарайчика. Смотрю, немец из леска бежит к этому сарайчику. Думаю: «Как выскочит из-за него, я его и скошу». Проехал уже этот сарайчик, а он и не думал выскакивать. Какое-то сработало подсознание, что он может быть на танке. Достал наган, приоткрыл люк, а он уже на танк вспрыгнул. Мне ничего не оставалось, как застрелить его.

Последний бой я принял под населенным пунктом Освея 10 июля 1944 года. Немца мы гнали здорово. По данным разведки получалось, что они снимаются с позиций и отходят, чтобы не дать им отвести тяжелое вооружение, требовалось оседлать мост через реку. Батальону было приказано прорваться к мосту и держать его до подхода наших войск, которым оставалось пройти километров пятнадцать. Шли прямо через лес, давя танками деревья. На шоссе вырвались перед самым мостом. Оно было забито повозками, телегами, машинами. Давить! Что интересно: бежит немец от танка, потом повернется посмотреть и замирает, стоит как вкопанный, не соображает. Когда его танк накрывает, тогда он уже трепыхается… Короче говоря, танки были все в крови. Подъехали к мосту. Тут немцы спохватились. Смотрим, один снаряд разорвался, другой. Мы начали взад-вперед ездить. Связь со штабом бригады была потеряна. Смотрим, один танк загорелся, другой танк загорелся, третий танк. У нас был уголовник — бандит из бандитов. Начальник Смерша мне рассказывал, что этот Володька Сомов сидел за разбой и бандитизм, несколько раз пытался бежать. В училище, потом и на фронт он попал прямо из тюрьмы. Был командиром танка, мы с ним подружились — отличный парень. Помню, когда его в партию принимали, он все матерился: «На х… мне это нужно!» — «Володь, брось. Теперь ты завязал». Короче говоря, он как был бандитом, так им и остался. Но у него замечательная черта — неимоверная надежность. Ему было можно доверить все самое сокровенное. Раз просыпаемся, смотрим, нет Володьки. Думаю: «Может, сбежал». Такие случаи бывали, но редко и не в нашей части. Вдруг является. Сидор чем-то набит. Оказывается, на нейтральной полосе была деревушка, куда он сбегал, чтобы чего-нибудь раздобыть съестного.

Такой еще был случай. Бывало, к нам приходили девушки из медсанбата. Сразу появлялся аккордеонист, песни, танцы — пофлиртуешь с этими девчонками, и легче становится. И вот я вернулся из боя, слышу, гармошка играет. Где же мои шерстяные более-менее парадные бриджи? Туда-сюда, посмотрел в рюкзаке — нет. Думаю: «Может быть, по ошибке в другой рюкзак положил?» Все рюкзаки перешуровал. Там это не считалось зазорным — было в порядке вещей. Володька лежит, спит. Проснулся от шума, спрашивает: «Ты чего?» — «Да вот штаны ищу». — «Не ищи, я их пропил». Вот удивительное дело: фронт, стрельба идет, ни одной живой души в округе. Чуть-чуть успокоилось, смотришь, откуда-то дети вылезают, старики, женщины. Начинается мирная жизнь, самогончик появляется. И вот он кому-то спустил мои штаны.

Воевал он, кстати, отлично. Как-то раз действовали в немецком тылу. Немцы в основном по дорогам и по большим населенным пунктам сидели, они в лесах боялись находиться, а мы там хозяйничали. Раз едем по лесу, смотрим, этот Володька с основной просеки свернул вправо и поехал. Без приказа! Думаю: «Ну, все! Не дай бог что случится, расценят как побег к немцам». Могут расформировать часть, отобрать знамя. А это опять новая часть, новые знакомые — для фронтовика хуже быть не может. Через некоторое время слышим взрыв, видим столб дыма. Мы приглушили танки, не знаем, что делать. Что говорить? Командир танка в боевой обстановке сбежал, предал! Вдруг является. Оказывается, он увидел свежие следы гусениц немецкой самоходки, которая прошла по просеке перпендикулярно нам, и рванул за ней. Догнал и расстрелял. Орден Красного Знамени получил.

Так вот в этом нашем последнем бою его танк загорелся. Немцы уже окружают. Он влез на башню, из нагана шесть выстрелов по немцам, последнюю пулю себе. Вот тебе и бандит!

Подбили и мой танк. Осколок брони перебил мне правую руку — она повисла на одной кожице. Кость об кость как заденет… боль страшная. Вот тут я решил стреляться. Мне же 18 лет, а я уже калека. Как с этим жить? Меня спасла сестра. Я когда уходил на фронт, ей был всего годик. Подумал: «Вырастет, ей будут говорить, что у нее был брат… Нет, застрелиться я успею, в конце концов, надо посмотреть, как оно будет», — отбросил наган. Надо сказать, к лету 44-го я уже был старожилом в бригаде. Из тех, кто в 43-м начинал, никого, по сути, и не осталось. Начальство ко мне относилось хорошо, поэтому, когда меня ранило, мне выделили танк, чтобы отвезти меня в медсанбат. Во время боя это большое дело! На этот танк положили, и он через лес, ломая все кусты и деревья, повез меня в тыл… Госпиталь — палатка, метров на сто длиной. В ней громадный стол. С одной стороны на носилках санитары вносят раненого, кладут на этот стол. Хирург стоит, фартук в крови, и только чикает. Сделал операцию, перевязали и с другого конца стола положили на носилки и унесли… Вот так для меня война закончилась.

— Какое было отношение к противнику?

— В нас воспитывали ненависть. Я недавно был в Германии… Если бы тогда узнали, что я буду с ними чаи распивать да в кафе и ресторанах сидеть, честное слово, убили бы. Вначале я думал, что рассказы про их зверства — это просто агитация. Что такое война? Это кто кого первым убьет. А для того чтобы убить, надо очень сильно ненавидеть. А ненависть надо воспитать. Потом в одном селе мы наткнулись на кирпичный сарай. Дверь его была подперта снаружи бревнами, крыша сгорела и провалилась внутрь. Мы туда заглянули, а там несколько десятков обугленных скелетов. Кроме того, повешенных тоже регулярно видели. Тут уже стало понятно, что это не только пропаганда…

Но конечно, с немцами воевать — это не с девочками плясать. Настоящие вояки были! Заставляли уважать себя. В бою старались уничтожить их как можно больше, а после боя… Вот ведут пленных, а у нас, может, и друзья только что погибли, а все равно кто махорочки им даст, кто сухарик вытащит. Я помню, наши танки в лесу остановились, а по просеке вели большую колонну немцев. Им организовали привал. Дошло до того, что раскурочили НЗ и угощали немцев. Одному я отдал пачку папирос «Казбек» и два хороших вкусных сухаря. Потом смотрю, этот немец что-то заерзал и достает из кармашка маленький пистолетик и патроны. Отдает мне. Я, чудак, расхвастался. Комбат увидел: «Шишкин, подари мне». А отнимать трофейное нельзя было, никто не имел права. Но как ты не подаришь комбату? Вот до сих пор жалею…

До той станицы, откуда меня призывали, немцы не дошли, но пленных через нее гнали часто. Бабушка моя потом рассказывала, что выходила вся станица (а в станице было три (!) церкви). Совали немцам кто картошку, кто молоко. Моя бабушка дала немцу краюху хлеба, а наш конвоир заметил и прикладом ей в бок. До самой смерти все у нее бок болел. Наверное, ребро сломал. Когда она мне потом рассказывала, я говорю: «Бабушка, ну как же так?! У тебя трое сыновей погибли! Может быть, вот этот, кому ты сунула хлеб, их и убил?!» — «Не знаю… может, и наших пленных там ведут, там тоже матери есть».

Какое сейчас отношение к немцам? Самое радушное. Я с уважением к ним отношусь.

— Как выстраивались взаимоотношения в экипаже?

— Взаимоотношения были братскими. В землянке офицера сержанты могли спокойно разыграть командира. Смеялись все, но стоит только офицеру встать, сказать: «Все! Хватит!» — смех прекращался. Все прекрасно понимали, что он офицер. То есть, с одной стороны, полное доверие, с другой, понимание, кто главный.

Питались и солдаты, и офицеры из одного котла. Питание было хорошим, всего было вдоволь. Нам, офицерам, еще полагался доппаек, в котором были рыбные консервы, галеты, папиросы «Казбек», сливочное масло, сахар, печенье. Но чтобы офицер это один съел, боже упаси! Все на всех! И не было такого, чтобы офицер лег спать, не позаботившись о своем экипаже. Иной раз приезжаешь после боя, усталый, как черт. Бой — это же дикое напряжение, и физическое, и нервное. Хочется плюхнуться хоть в лужу какую-нибудь, только чтобы тебя никто не трогал. Но ты не можешь лечь, не побеспокоившись, чтобы был экипаж устроен. Орешь на них, заставляешь обустроить себе логово. Зимой, например, елок нарубить или соломы натащить. И только когда убедишься, что они не замерзнут, тогда сам идешь спать. Это святая святых!

Если ты так к экипажу относишься, то и они к тебе будут так же относиться. После боя спали по 25 часов в сутки и не высыпались. На кухню ты не идешь. Тебе еду принесет кто-нибудь из экипажа. Будят: «Старшой, завтрак». Полопаешь, опять спать. Потом обед. Полопаешь и опять спать.

В обслуживании танка, если можно было обойтись без меня, я не участвовал. А вот, например, капонир рыть — это все вместе. Ты попробуй зимой выкопай яму три метра шириной, шесть метров длиной и почти два метра глубиной?! То-то! А бывало, только вкопаешь танк, команда: «Заводи машину!» Переезжаем на другое место… Копаешь на другом месте.

Иерархия? Много зависит от механика-водителя. Но я бы не сказал, что он пользовался какими-то привилегиями. Так же ходил в наряды, работал вместе со всеми. Просто его роль в экипаже более весомая.

— Вы требовали от своего экипажа взаимозаменяемости?

— Обязательно. Уметь водить танк должны были все. Конечно, опыта вождения у стрелка-радиста или заряжающего нет, но завести, тронуться с места, проехать они должны были уметь.

— С немецкими танками приходилось встречаться?

— Да. Приходилось. Но борьба с танками — это не наша задача. С танками борется артиллерия. У меня подбитых танков на счету нет.

— Водку выдавали?

— Давали. Вот с этой водки многие гибли. Кстати сказать, я перед боем никому не давал. Главное, кругом все выпивают. Саперы начинают: «Эй вы, чернопузые, что же вам не дают?!» Вначале ребята обижались, а потом поняли, что я для них стараюсь. После боя сколько хочешь пей, а перед боем ни в коем случае! Потому что дорога каждая минута, каждая секунда. Оплошал — погиб! Сколько таких было случаев, когда буквально из-за пустяка гибли!

Как-то привезли бочонок спирта, а выпивать боятся. Я, к счастью, не участвовал в этом деле. Идет военфельдшер. Ему говорят: «Попробуй». Попробовал. «Можно, ребята». Двое погибло, пятеро ослепло, остальных еле откачали. Отравление метиловым спиртом…

— Как относились к потерям?

— Удивительное создание человек — ко всему привыкает. Вот у меня друг был. Спать ложишься, когда холодно, шинелью накроешься, прижмешься друг к другу, чтобы теплее было. Чтобы табачком не поделиться или письмо, полученное из дома, вслух не прочитать?! Такого быть не могло! И вдруг возвращаюсь с какого-то задания: «Лешку не видел?» — «Лешка накрылся… На фугас налетел». На следующий день не то что забыл, а успокоился. Вроде как в порядке вещей. Перед боем понимаешь, что тебя могут убить. Письма или там кобуру (с кобурой в бой не пойдешь — будешь выскакивать, зацепишься. Наган за пояс или в карман. Кобура у меня была хорошая, кожаная, а не обычная брезентовая — жалко) отдавали комсоргу батальона Прибыткову, молодому парнишке, на хранение: «На. Я пока еду, потом отдашь». Перед боем еще адресами обменивались, чтобы написали, если что… Вроде и понимаешь, что убить могут, а бывало очень страшно. Приказ: «Наступление 12.00». Сидишь в танке, танк закрыт. Осталось 5 минут — начинает брать дрожь, четыре минуты, три минуты — уже зубы стучат, коленки дрожат, как у самого последнего труса. Главное, не показать это экипажу. Трешь подбородок, как будто он у тебя чешется, чтобы не показать, что у тебя губы дрожат. Как только пошли в бой, как-то страх проходит. Голова холодная. Прекрасно все рассчитываешь, и все мысли только о том, как бы только не пропустить опасность, где побыстрее проскочить, где помедленнее, где вправо, где влево, каким снарядом — осколочным или фугасным. Короче, работаешь. Или вот движется колонна в наступление. Знаем, что дорога минирована, а разминировать было некогда, надо двигаться. Головные танки менялись через каждые 15 минут. И вот наступает твоя очередь. Думаешь: «Елки-палки, те прошли, а повезет ли мне?» А потом пятнадцать минут колоссального напряжения. Повезет — не повезет…

— Женщины на войне нужны?

— Без них не обойдешься. Меня выходили две сестрички. Видимо, от потери крови, я совсем потерял аппетит. Не было никакого желания есть. И эти две сядут: «Гришенька, хоть ложечку съешь». А я не могу — отвращение к еде. Сколько они со мной мучились, буквально слезы у них на глазах. Потом одна из них принесла чеснок. Немножко поел его, и сразу проснулся аппетит.

Что касается разговоров про ППЖ… У командира бригады была. Когда стояли в Туле, он познакомился с девушкой. Причем та влюбилась в него страшно. Родители приходили, жаловались на него в партийные органы, а она говорила: «Я поеду с ним». Короче говоря, она вырвалась из дома. По сути дела, украл с ее согласия. Хорошенькая, ласковая, веселая, жизнерадостная девушка. Не красилась, не мазалась. Такая естественная, не шалава. К ней уважительно относились, хотя, конечно, понимали, что она ППЖ. Говорили, что после войны он много трофеев ей оставил, а сам уехал к своей жене в Тбилиси… Как без женщин на войне? Девчонок убивали, как и нашего брата. Вот у нас была Маруся Маловичка. Маленькая кнопка, а в быту матом строчила, как пулемет. На наших глазах подбили танк. Из него выскочил танкист, а тут немцы. Мы видели, но ничего не могли сделать — стрелять не будешь. Его сразу в блиндаж. Так она что? У нее помощником был парень. Она этому парню отдала свою санитарную сумку, взяла его автомат… Слушай, если бы я не был этому свидетель, не поверил бы — по-пластунски поползла туда. Расстреляла охрану, ворвалась в блиндаж, расстреляла всех немцев, вывела этого танкиста и привела к нам. Дали ей орден Красного Знамени. К таким женщинам отношение было уважительное. Хотя за спиной, конечно, всякое говорили: «Воздух» или «Рама». Вроде того — женщина появилась, значит, прячься. Мужики вольно себя чувствовали в разговоре, но как только появлялись женщины, старались быть повежливей. Они нас облагораживали. В соседней бригаде решили женщин сажать стрелком-радистом. Просуществовала эта идея недели две — не женское это дело, в экипаже воевать.

Меня два раза свои чуть не расстреляли. У нас был случай в соседней бригаде. Колонна двигалась на Пушкинские Горы. Дорога шла через болото. И вот один танк сел. А что значит танк сел в болото? Это каждую минуту его засасывает все глубже и глубже. Тут уже и бревно не поможет. Через какое-то время приезжает «эмка» с командиром стрелковой дивизии, которую также перебрасывали по этой дороге. Кричит: «Приказываю срочно убрать танк с дороги или расстреляю!» Генерал уехал. Что может сделать этот лейтенант? Только ждать своих ремонтников. Через некоторое время возвращается, ни слова не говоря, вытаскивает наган и стреляет в этого лейтенанта. Сел в машину и поехал. Экипаж не растерялся, разворачивает башню и снарядом вдогон. Экипажу трибунал, но оправдали их. И вот у меня такая же история. Точно по такому же сценарию. Увяз. Подъехал генерал: «Приказываю… Расстреляю!..» Уехал. Через некоторое время смотрю, едет легковая машина. Я скомандовал: «В машину!» Люки закрыли. Сидим. А генерал-то пехотный, видать, забыл, что у танка главный — командир танка. Он кричит: «Водитель, водитель! Откройте! Я приказываю!» Стучит рукояткой нагана. А мы сидим. Уехал. Потом наши приехали, вытащили.

Второй раз командир бригады… Я-то потом за этот эпизод получил орден Отечественной войны II степени. Шли мы в наступление. Моему танку командир бригады поставил задачу, двигаясь по дороге, выйти к селу, проутюжить окопы. Дорога шла между двумя холмами. Я сообразил, что немцу надо быть дураком, чтобы не пристрелять эту ложбинку. Я доехал до этих холмов, повернул направо и в объезд этих холмов вышел немцам в тыл. А там как раз батарея противотанковая стояла. Пошел бы прямо — сгорел. А я с тыла заехал, батарею эту проутюжил и поехал дальше. Мне потом ребята рассказывали, как командир, видя мой маневр, бесился, бегал, кричал: «Расстреляю сукина сына!» Возвращаюсь — победителя не судят.

— Танки каких заводов вы получали?

— Сначала сормовские были, потом вперемешку и сормовские и тагильские. У тагильских башня была побольше, поудобней. А так почти одно и то же. Одно время пришли «Валентайны». Когда узнали, что американские танки к нам прибывают, все начали бегать к зампотеху с жалобами на танк — то одно барахлит, то другое — начали всякие поводы искать, чтобы пересесть на американский танк. Пришли они к нам… Ой, как посмотрели, что это за танк… Наши-то танки были грубо отделаны внутри, там и окалина, и от сварки могли наплывы сохраниться. А тут влезешь в него — мягкая кожа, золотыми буквами везде написано — «вход», «выход», «огонь». Но бензиновые моторы — горят, как свечка. Гусеницы у «Валентайнов» были резинометаллические. Для парада они были хороши, а в условиях боя, чуть-чуть крен, и она слетает. Володька Сомов, про которого я уже говорил, как-то взял кувалду, залез на танк, как врезал по броне, и кувалда вошла миллиметров на двадцать! Оказывается, как нам потом объясняли, у них вязкая броня. Снаряд ее пробивает, а осколков нет. Пушка слабенькая. Абсолютно были не приспособлены к этой войне. Потом пожгли эти танки, по-моему, умышленно. Подо мной такой танк сгорел… Нет, воевать на нем плохо. Садишься в него и уже боишься. Никакого сравнения с Т-34.

Вообще за год я поменял пять танков. Один раз мне снаряд сбоку пушку пробил, другой раз прогорел металл в выхлопной трубе и двигатель загорелся. Ну и подбивали…

— Какой боекомплект с собой брали?

— Сколько влезет. Стараешься, конечно, побольше брать. На пол впереди, где стрелок-радист, с десяток положишь, потому что они пригодятся. Снаряды были осколочно-фугасные, бронебойные, подкалиберные. Одно время поступили снаряды цилиндрической формы, голубого цвета, картонные. Я думаю: «Елки-палки, дожили! Картонными снарядами стрелять будем!» Потом разобрались, что это шрапнель. По пехоте — самое милое дело, особенно в лесу. Но их дали только один раз.

— Как вы расцениваете надежность Т-34?

— Очень надежные были танки, я бы даже сказал, что сверхнадежные. Ну мы, конечно, хитрили, подкручивали ограничитель оборотов двигателя, что категорически запрещалось делать. Конечно, двигатель портился быстро, но ведь и жизнь танка была недолгой. А так бывало, на учениях в горку взлетаешь пулей, а те, кто только что прибыл с новыми танками, — еле-еле забираются. Мы им: «Учитесь, как за танком надо ухаживать!»

Часто гусеницы соскакивали. А так, пожалуй, больше ничего не скажу… Мотор нормально работал. Надежность работы фрикционов зависела от механика-водителя. Если правильно пользоваться, то он надежно работал.

— Как вам рация?

— Рацией, как правило, и не пользовались — она часто подводила. Да и запрещали ей пользоваться. Потому что немцы прослушивали переговоры. Работали только на прием. Вообще там существует замечательный прием: «Делай, как я!» Танковым переговорным устройством тоже не пользовались. Механиком управляли ногами. Вправо, влево — по плечам, в спину — быстрее, на голову — стой. Заряжающий рядом — через казенник пушки. Ему можно и голосом, и руками.

— Были случаи преднамеренного выведения танка из строя?

— У меня был. Как-то раз надо идти в бой, а танк забарахлил. Ожидался прорыв немецких войск. Все двинулись, а мой танк стоит. Механики бегают вокруг него, ничего не могут сделать. Ой, боже мой, от стыда сгореть можно! Твои друзья поехали в бой, а ты остался. Но хорошо, тогда бой не состоялся, так что отлегло, а так, представляешь, если все там были бы, погибли бы, а тебя не было? Может быть, ты мог бы как-то помочь, твои товарищи не погибли бы. Так вот, в бой мы не пошли, потому что механик-водитель засунул спичку в топливный насос. Это дело обнаружили, отремонтировали. Механика мне заменили. А этого куда-то отправили, но не судили — сами разбирались.

Был такой случай. Танк застрял в болоте на нейтральной полосе. Что-то двое или трое суток экипаж просидел в этом танке, а потом взорвали его и вернулись. Не в боевой обстановке уничтожили танк — это трибунал. Трибунал рассмотрел дело, учитывая молодость лейтенанта, а также то, что они танк уничтожили, а не сдали, дали ему возможность в бою отличиться и загладить свою вину.

— Не было такого, что экипаж выскакивал из танка, а танк продолжал ехать в атаку, но без экипажа?

— Нет. Это анекдот такой рассказывали для молодых: «Сижу в танке, экипаж отдыхает. По радио передали, что пошла пехота, надо поддержать огнем. Я выстрелил, смотрю, а мой танк поехал. Педали никто не трогает, а танк едет вперед! Потом разобрался. Оказывается, снаряд в стволе застрял, а силища-то у него о-го-го! Вот он пушку за собой потянул, а за ней весь танк и поехал». Некоторые клевали на это дело.

— Какие у вас награды?

— Все эти награды, медали, они же, по сути дела, каждому индивидууму не принадлежат. У меня есть 4 ордена. Что значит орден? В наступление идет батальон. Первый танк повернул где-то, его расстреляли. Я вижу, откуда стреляли, подавил эту пушку, продвинулся дальше. Но он-то погиб, а я остался жив. После боя награждают, а если бы его не было, может, меня подбили бы. Так что сказать, что награда принадлежит одному, ни в коем случае нельзя.

— Трофеи брали?

— Мы часто действовали в тылу у немцев. Помню, нарвались на армейские склады — громаднейшие бараки. Танком стенку отвернули — боялись, что дверь заминирована, — а там тюки, вискозное белье (у нас еще такого не было. На нем вши меньше заводятся), шоколад, консервы, сардины из Голландии. Железные бочонки со сгущенным молоком, вино, шнапс… В первую очередь брали что пожрать. Вот эти сардины мне очень нравились. Шоколад плохой у них. Большие плитки, но плохой. Вино я старался не брать, поскольку к алкоголю не было пристрастия. Брали белье вискозное, чтобы вши не так водились.

— Люки в бою закрывали?

— Люки в бою по уставу требовалось закрывать. Но, как правило, я не закрывал. Потому что потерять ориентировку в танке очень легко. Время от времени надо смотреть, намечать ориентиры. Механик-водитель, как правило, оставлял люк приоткрытым на ладонь.

— Скорость в атаке какая?

— В зависимости от местности, но небольшая. Километров 20–30 в час. Но бывает так, что надо быстро промчаться. Если видишь, что по тебе пристрелялись, то стараешься маневрировать. Тут скорость пониже. Если есть подозрение, что заминировано, то стараешься быстро проскочить, чтобы мина за танком взорвалась.

— Танки красили?

— Зимой наносили пятнистый камуфляж. Можно было сделать какую-то надпись, но этим не увлекались. Зачем привлекать к себе лишнее внимание?

— Потери от немецкой авиации были?

— У нас нет. Один раз нас свои обстреляли. Бригада двигалась на запад. Смотрим, летит эскадрилья наших «илов». Вдруг самый крайний отваливает от общего строя, разворачивается, выходит на нашу колонну и пускает PC. Правда, попал не по танкам, а по нашей мотопехоте. Были потери.

— Как наших убитых хоронили?

— Если была возможность, то со всеми почестями. И могилу выкопают, и салют дадут, и памятничек поставят. А когда бой идет, а потом вдруг отступать надо… или где-нибудь в лесах, в болотах, кто там будет хоронить? А иногда и хоронить было нечего. Вот когда Лешка Сенявин на фугасе подорвался, чего там хоронить? Нечего… А так с полным уважением относились к мертвым.

— Как часто мылись?

— Всяко бывало. Иной раз целый месяц не моешься. А иной раз нормально, раз в 10 дней помоешься. Баню делали так. В лесу строили шалаш, покрывали его лапником. На пол тоже лапник. Собиралось несколько экипажей. Один топит, другой дрова рубит, третий воду носит. Ты заходишь мыться, тебе сразу воду подносят, намылишься, веничком еще постучат, мочалочкой потрут, обольют тебя, иногда нарочно ледяной водой. Помылся, оделся, заступаешь в наряд, другие идут. Чудесно! И никто не болел.

— Как принимали инвалидов в тылу?

— С негативным отношением я не сталкивался. Отношение было уважительное, внимательное. Помню, привезли нас в Осташков. Эшелон остановился. Нам объявили, что транспорта нет. Тот, кто может идти, пожалуйста, пешком идите, а на телегах повезут тех, кто ранен в ноги. И вот двинулись. У меня была страшная потеря крови. Только-только операцию провели. Шел еле-еле, присаживаясь на каждой скамеечке. А на скамеечках бабки сидят, судачат: «Вот немец проклятущий, все время поверху бьет. Только в голову или руки попадает».

— Экипаж был постоянный или сменялся?

— Постоянный. Менялись, только когда убьют или ранят. Иногда механиков-водителей меняли, но про это я уже рассказывал. Удивительное дело. У меня было пять танков. Каждый раз кого-то или убьют или ранят, а мне везло. Может, потому что я Библию читал? Вот такая петрушка…