Булин Евгений Павлович

(интервью Артема Драбкина)

Я родился в 1920 году в деревне Кивиц Псковской области. В 1924 году отец приехал в Ленинград и поступил работать на Кировский завод в мартеновский цех сталеваром, в 27-м он взял к себе семью. В Ленинграде я закончил 7 классов в 86-й фабрично-заводской школе при Кировском заводе. В 8-й класс пошел в 10-й школе Кировского района. У меня было два товарища, у которых отцы были моряками. Мы решили, что пойдем в военно-морской флот. Но в 38-м году осенью, продолжая учиться в школе, я поступил в 2-й Ленинградский аэроклуб. Стал звать их с собой, но ни один из них не согласился. Зима и весна 1939 года ушли на теоретическую учебу. Сюда входило изучение полета, его теория, изучение материальной части самолета У-2 и мотора М-11. Кроме того, изучали самолетовождение в Красной Армии. Зимой произвели по одному ознакомительному полету на планере. Как только подсохло летное поле, летали мы с Корпусного аэродрома, расположенного между Варшавской и Балтийской железными дорогами. Сейчас на месте бывшего аэродрома проходит Ново-Измайловский проспект, застроенный многоэтажными домами.

В июне сдал выпускные экзамены в школе, а в конце августа месяца 1939 года я окончил курс летной подготовки на самолете У-2. Принимать экзамены приехала комиссия из Ейского военно-морского летного училища имени Сталина. Я летную практику и теорию сдал на «отлично». Пришел на мандатную комиссию: «Не комсомолец?» — «Нет». — «Если в комсомол не вступишь, то мы тебя принять не сможем. Даем тебе неделю». Еще когда проходил летную практику, мне мой инструктор, который был парторгом, говорил: «Вступай в комсомол, вступай в комсомол». А я всегда отвечал: «Когда буду достоин, тогда вступлю». Я к отцу: «Помоги устроиться на работу!» — «Сам поступай». Но все-таки он способствовал тому, чтобы меня взяли на Кировский завод в мартеновский цех электромонтером. А там в комсомол не берут — меня же не знают… В общем, в Ейское военно-морское училище я не попал. Продолжаю работать. Вдруг отец на работу мне приносит повестку: «Явиться в первый аэроклуб». Прибываю туда, захожу в комнату к начальнику. Там сидят люди в форме ГВФ. Оказалось, из Тамбовского летного училища. Они не посмотрели, что я не комсомолец, и взяли меня. В декабре 1939 года приехал в город Тамбов, в Тамбовское летное училище ГВФ. Училище было трехгодичное. Теоретический курс был обширный: и сопромат изучали, и морзянку (ее мне никак не удавалось освоить). Очень большой был курс самолетовождения, который преподавал Судомоин. Штурманское дело я любил, в будущем оно мне пригодилось. Начали летать опять на У-2. Надо сказать, что училище было гражданским. Тем не менее по его окончании присваивалось звание «младший лейтенант запаса». Всего было три училища ГВФ: Батайское, Балашовское и Тамбовское. Весной 40-го года Батайское училище закрыли. В нем была эскадрилья девушек, которую перевели к нам. А в декабре 1940 года наше училище было преобразовано в Тамбовскую военную школу пилотов. Девчонок отчислили, а наша перспектива — окончить школу сержантами. Продолжаем учиться. Программу сократили — в летных училищах программа была обширная, а летные школы учились по сокращенной программе. Война назревала, и поэтому кадры готовили интенсивно. Отменили занятие по радиотелеграфу, чему я очень обрадовался — никак не мог освоить все эти точки, тире. К июню я уже летал с инструктором на самолете СБ.

И вдруг приказ: присвоить мне и еще нескольким товарищам звания сержант и назначить инструкторами при училище. Оставили в той же эскадрилье и даже в том же звене, где учились и проходили практику, но уже инструкторами на самолете Р-5. Дали группу. А тут война… Мы стояли под Тамбовом у железнодорожной станции Пушкари. Летали по кругу, и вдруг из облачности немецкий Ю-88 вываливается, круг делает и опять уходит в облачность. Командование переполошилось, и в августе месяце мы начали готовиться к эвакуации. Правда, учеба продолжалась. Наступили заморозки, холода. Ночью самолеты прогревали, чтобы, если вдруг появятся немцы, сразу запустить двигатели и улететь. Только в конце ноября поступил приказ перебазироваться. Первую посадку сделали за Саратовом. Дальше Уральск. А путь наш лежал в Узбекистан, город Джизак. Аэродром от города в семнадцати километрах. Разместили нашу эскадрилью на конезаводе в бараках, покрытых камышом и замазанных глиной. Продолжили учебно-тренировочную подготовку курсантов. Но училища стали закрываться. Наши две эскадрильи на Р-5 сократили, курсантов в пехоту, а нас отправили в город Казань в 6-ю запасную авиационную бригаду. Казанский завод тогда начал выпускать самолеты Пе-2. Летного состава там было уйма. Столовая работала с утра и до поздней ночи чуть ли не сутками, и все время была очередь. Мы видим, что дело труба — самолетов выпускалось мало, а нашего брата много, мы взбунтовались. Чтобы не бунтовали, нас, 7 человек, отправили в город Алатырь, в 49-й запасной полк, готовивший экипажи на У-2. Там я пробыл два месяца, но не оставлял попыток попасть на фронт. Один наш товарищ попал в штаб писарем. И когда формировалась очередная группа на фронт, он меня в нее вписал. Полетели на Карельский фронт. Летали с посадками. Первая — Чебоксары, потом Горький. Здесь пришлось садиться на вынужденную. Карбюратор на У-2 был с подогревом. Что-то там случилось, и он начал барахлить. Я стал отставать от группы. Вдруг через некоторое время вижу: мне навстречу летит У-2 — это был командир группы. Он развернулся, помахал крыльями, и я за ним пристроился. Пошел снег. Видимость плохая. Увидел на поле черный предмет и решил садиться. Оказалась брошенная на поле сеялка. Командир тоже сел. Во второй кабине со мной летел военный техник 2-го ранга, два кубаря носил. Он в чехлы в задней кабине зарылся. Растолкал его. Развернули самолет хвостом против ветра. Лыжи закопали в снег — привязать-то нечем. Через некоторое время набежали пацаны, оказалось, деревня недалеко. Мы сели и порулили. Рулили, пока винт не встал — горючее кончилось. Пошли в деревню пешком, а буквально в 20–25 метрах увидели овраг. Хорошо, что бензин кончился, а то бы в этот овраг угодили! В деревне нас встретили очень приветливо. На всю жизнь запомнил, как нас пирогами с морковкой угощали. На следующий день командир полетел в Арзамас. Вскоре привезли нам бензин, и мы перелетели на аэродром. После Горького сели в Ярославле. Из Ярославля полетел в Вологду. Потом в Онегу. Здесь услышал, что освободили Пятигорск. С Онеги перелетел в город Сегежа, там был большой бумажный комбинат. Тут я был зачислен в 435-й смешанный авиационный полк, который в то время состоял из истребительной эскадрильи на самолетах «Харрикейн» и эскадрильи на У-2. Вскоре меня направили на курсы командиров звеньев при 9-м отдельном смешанном учебном тренировочном полку. После окончания курсов меня направили в г. Сегежа, где формировалась 260-я смешанная авиационная дивизия, в 839-й штурмовой авиационный полк, который базировался на аэродроме Кондоручей. Меня вызывают к начальству. Сидят подполковник и с ним полковник и начинают беседовать: «Вот самолет „Ил“ такой хороший». Я говорю: «Нет». А полковник — это был начальник политотдела дивизии Самохин, подполковник Рейфшнейдер, командир дивизии. Тот матом на меня — давай, мол, соглашайся. Опять переучиваться! Так война кончится, и не повоюешь… Начали изучать материальную часть. Через некоторое время получили спарку и несколько одноместных самолетов, начали переучиваться. Весна и лето 1943 года ушло на переучивание и отработку боевого применения штурмовика Ил-2. У нас был отличный командир Павел Иванович Богданов, батя наш. Царство ему небесное, 13 сентября 1944 года его сбили… Перед самостоятельным вылетом по два часа, не меньше, беседовал с каждым летчиком. Начиная с теории полета и техники пилотирования и кончая литературой и музыкой — он был очень образованным. Аэродром Кондоручей был в лесу — короткая полоса не более 100 метров шириной, огороженная с одной стороны оврагом, с другой пнями. И вот первый мой самостоятельный вылет. Командир полка благословил меня, я сел в кабину. Около «Т» на 180 градусов развернулся, нужно было застопорить заднее колесо, прорулить вперед, чтобы оно зафиксировалось, а я по газам… Меня развернуло на 45 градусов вправо и в лес. В инструкции было жирно написано: «На взлете тормозами не пользоваться!» Я левую ногу, ручку влево. Самолет нехотя развернулся, и вдоль полосы я взлетел. Сел, зарулил. Богданов поднялся ко мне на плоскость: «Учти, второй полет таким быть не должен».

На другой день на старте командир собрал всех летчиков и начал рассказывать, какой он ночью видел сон.

«Иду, говорит, я по полю и вижу лестницу, поднимающуюся к небесам. Полез по этой лестнице вверх. Долго лез. В конце своего пути оказался, как потом выяснилось, в раю.

Вижу, говорит, сад, огороженный красивой чугунною решеткой. В саду тропические растения растут и плодоносят, райские птички поют. Пошел вдоль решетки, ищу ворота. Нашел ворота, но на них висит большой замок. Стучусь. Подходит старичок со связкой ключей, узнаю в нем Илью-пророка. Прошу его открыть ворота и пропустить меня в сад. Илья-пророк спрашивает: „А кто ты?“ Я отвечаю: „Летчик Богданов“. — „Летчиков мы в рай не пускаем“, — говорит Илья-пророк. Я в это время вижу в раю разгуливают Булин и Фоменко. Я показываю на них Илье-пророку и говорю: „А вот смотрите, там разгуливают наши летчики Булин и Фоменко“. На это Илья-пророк отвечает: „Да это разве летчики, это говно, а не летчики“».

Так он пропесочил меня за то, что описано выше, а Фоменко накануне в самостоятельном полете «скозлил» на посадке.

Потом я хорошо освоил самолет Ил-2. Надо сказать, он мне очень нравился. Надежный, но, конечно, «утюг». Плохо, что он при выходе из пике давал просадку. У меня был случай, когда ведомый просел и зацепился за ствол дальнобойного орудия.

На боевые вылеты стали летать с середины августа. Летали небольшими группами. Фактически отрабатывали боевое применение.

Зиму 1943–1944 годов совершенствовали боевое применение. В марте 1944 года перелетели на ледяной аэродром Белое море. На Кандалакшском направлении готовилась операция наших войск. Здесь я выполнил свой первый боевой вылет. Вскоре аэродром стал таять, и нас перевели на аэродром Африканда.

— Второй боевой вылет Вы делали на аэродром Алакуртти.

— На этом аэродроме половина авиации Карельского фронта погибла… Аэродром расположен вдоль реки, а с востока и с запада закрыт сопками. Поэтому заход только с севера и с юга. А зенитной артиллерии на нем было уйма. Этот аэродром был как бельмо на глазу. Немецкие пикировщики Ю-87 летали с Куоларви бомбить железную дорогу Мурманск — Беломорск. На обратном пути они садились в Алакуртти на дозаправку и летели обратно Куолаярви. Мы полком готовились нанести удар, когда они сядут на аэродром заправки. В течение двух недель дадут ракету: «По самолетам! Запускай!» Запустили. Красная ракета: «Отбой». 4 апреля 1944 года приехал командующий армией генерал-майор Соколов, вынесли на старт знамя полка. И пошли двумя восьмерками. Я шел в первой группе, которую вел заместитель командира полка капитан Поляков. У него слева была пара Жигалов, Аверков, справа был ведомым командир эскадрильи Кудла. А вторую четверку вел я, несмотря на то что у меня был только второй боевой вылет. Слева ведомым шел Павел Хиров, а справа старший летчик Лазарев и у него в паре летчик Григорий Шипунов. Задача нашей восьмерки — подавить зенитки противника. Командир полка Богданов вел вторую восьмерку. Они должны были атаковать самолеты. Чем ближе подлетаем к линии фронта, тем больше отстает ведомый Полякова комэск Кудла. Соответственно и я, держась за ним, тоже начал отставать. Он развернулся влево и ушел. Я начал догонять ведущего. Мы заходили с севера, но взяли немного вправо. Поляков увидел реку, понял, что мы проскакиваем, и резко развернулся над сопкой влево. Я увидел, что полетели листовки. Думаю, как так?! У нас никаких листовок не было. Я тоже начал разворот над самой сопкой. Голова у этой сопки была белая, отшлифованная, как сахар. Я буквально пузом по ней. А винт левого ведомого Полякова, Аверкова, у меня над кабиной крутится. Царство ему небесное, последняя наша потеря — 27 апреля 1945 года, у него была слабоватая техника пилотирования… Мне нельзя сделать крен, я зацеплюсь. Поляков пошел с креном и в лесу взорвался. Говорили потом, что его сбила зенитка. Но я думаю, что при резком развороте Жигалов не удержался и врезался в него, и полетевшие листы, которые я принял за листовки, были обшивкой самолета Полякова. Может, я грешу, но у него упало давление масла, температура выросла, мотор заклинило, и он упал в лес. Упали они недалеко от линии фронта, взяли парашюты, часы, встали со стрелком на лыжи и пошли. Через три дня вернулись в полк. Жигалов недолго провоевал, хотя и жив остался. В Свирской операции они пошли четверкой. Он зацепил верхушки деревьев. Набрал хвои в масляный радиатор и сел в Песках у 17-го гвардейского полка. Я прилетел, взял стрелка, привез ему механика с инженером полка. А там летчик Кобзев при взлете отклонился и врезался в стоянку самолетов, и Жигалову придавило ногу. Его оттуда отправили в Москву, в госпиталь, а потом демобилизовали.

Пока я разворачивался, группу потерял. Увидел впереди самолет. Я к нему с левой стороны пристраиваюсь, а он от меня! У нас на киле были номера, в каждой эскадрилье нарисованные своим цветом, а у этого звезда, а номер на фюзеляже. Я в недоумении, как же так? Уже потом понял — нам перед вылетом несколько самолетов передали из соседнего полка. Через некоторое время увидел железнодорожную станцию, составы стоят, я небольшую горку сделал, бомбы сбросил, «рсы» и пострелял. Проскочил эту станцию, развернулся влево на восток курс 90. У меня не было часов в самолете. Мы же бедные были! У нас часов-то не было, вот я и носил самолетные часы в кармане. Они встали и в этом вылете они лежали у меня под подушкой.

Отошел от цели, догнал свою группу. С нами еще пара «яков». Я иду на 600 метров, «яки» чуть выше, а остальные на бреющем. Дорогу Кандалакша — Алакуртти я проскочил, не заметил. Вышел на Сенное озеро. Взял курс 0 градусов. Прошел какое-то время, чувствую, что потерял ориентировку. Я по рации говорю: «„Маленькие“, дайте курс на аэродром». Они доворачивают на 30 градусов влево — курс 330. Я говорю: «К немцам я не пойду». И пошел 300 градусов. Крутился, крутился. Наконец увидел поселок Зашеек, здесь шоссейная дорога поворачивает на 90 градусов, а восточнее станция Африканда. У стрелка спрашиваю: «Сколько нас?» — «Трое, если с нами считать». Кричу: «Братцы, дома». Разворачиваюсь, сажусь. За мной Хиров садится, Шипунов уходит в Кандалакшский залив, бросает аварийно бомбы — по цели не сбросил — и тоже садится. Подъезжает ко мне санитарная полуторка: «Ну, как?» — «Что — как? У меня все в порядке». В это время поступает донесение, что Лазарев и Аверков, которые бросили меня и пошли севернее, сели на вынужденную. Лазарев сел на дорогу, а Аверков разбил самолет на посадке.

Потом уже выяснилось, что вторая группа, которую вел батя, тоже промахнулась с разворотом. Он зашел с запада. Немцы его оттуда не ждали. Отработали по аэродрому, но на отходе их догнали истребители и сбили летчика Соколова.

За этот вылет меня наградили орденом Красной Звезды.

— Комэск Кудла ушел, он струсил?

— Честно сказать, да. Когда я сел, зарулил, его самолет уже стоял на аэродроме. Потом он летал нормально до конца войны. Окончил войну начальником воздушно-стрелковой службы. Были случаи трусости, что там говорить… В 609-м истребительном полку был летчик Ионов. Летал еще до войны инструктором в аэроклубе, воевал с 1941 года, в его летной книжке был записан сбитый на Калининском фронте Me-109. Техника пилотирования у него была отличной. Но пришел-то он к нам командиром эскадрильи с десяти годами срока. За что? За трусость. А так был арап на земле, но трус в воздухе. Командир нашего полка Богданов снял с него судимость и послал на Липецкие курсы усовершенствования. Через некоторое время Ионов приезжает к нам в дивизию. Его к нам назначают в полк, штурманом полка. К этому времени Богданов погиб, и вместо него пришел начальник ВСС 230-й штурмовой дивизии Красоткин. Первый вылет. На севере была одна железная дорога Ленинград — Мурманск. А так лес и озера — малоориентирная местность. А на западе дорога на дороге, поселки, реки — многоориентирная местность. Трудно ориентироваться. Я уже комэском был. Повел свою эскадрилью, вторую повел командир полка Красоткин, а третью Саша Якимов. Ионов взлетал за Красоткиным, сделал круг и с убранными шасси сел у «Т». Короче, не пошел. Я привел своих назад, а командир полка сел на 65 километров южнее аэродрома. Сразу у меня отношение к нему изменилось, и мы с ним не сошлись. Что будем делать с Ионовым? Я говорю: «Давайте я с ним слетаю». Я четверкой собираюсь. Беру Ионова к себе в пару. Взлетаю, захожу за истребителями прикрытия. Погода такая, что только под собой видно. Подхожу к аэродрому истребителей, мне стрелок говорит: «У Ионова барахлит мотор». Ну, если барахлит, то пусть садится у истребителей. Он под меня и уходит. Я «маленьких» запрашиваю: «„Маленькие“, взлетайте». — «Давай. Мы сейчас взлетим». Ну, конечно, они не взлетели. Я пошел, но вынужден был вернуться из-за погоды. Возвращаюсь, меня спрашивают: «Где Ионов?» Я говорю: «Я ему дал команду садиться у истребителей, у него мотор барахлит». Мотор барахлит! Он обогнал меня и ушел с разворотом! Инженер полка полетел на У-2, опробовали самолет — все нормально. Тут уж его в трибунал и в штрафной батальон. Он Данциг брал. Там его в пятку ранило. Вернулся он в часть без звания и без наград. Его перевели в 214-й братский полк и демобилизовали сразу после войны.

В конце мая 1944 года нас на железнодорожной дрезине привезли в поселок Нива-8, где генерал-майор Жуков провел с нами рекогносцировку — показал цели на другой стороне реки Нива, которые мешали форсированию пехотой водного рубежа.

Задача была поставлена вполне конкретно: позиции пехоты подавить пулеметно-пушечным огнем, а позиции артиллерии подавить бомбами и реактивными снарядами. Вылетели всем полком, неся четыре PC-132, четыре ФАБ-100 и полный боекомплект для пушек и пулеметов. Одно звено было снаряжено дымовыми бомбами для постановки завесы. На наземном командном пункте находился командир дивизии Рейфшнейдер. С земли поступила команда выполнить холостой заход. Во время этого захода я решил заснять цель перед бомбометанием. Когда я включил фотоаппаратуру, то сработали пиропатроны замков держателя бомб и сбросились бомбы. Со второго захода нам разрешили проштурмовать цель, что мы и сделали. После вылета на аэродром прибыл командир дивизии, и начался разбор полета. Мне предстояло отвечать за нарушение приказа. На счастье, я вспомнил, что, когда на моем самолете устанавливали фотоаппарат, в одном из тренировочных полетов на полигон начальник оперативно-разведотдела дивизии майор Суханов попросил меня после работы на полигоне зайти на цель и сфотографировать ее для фотопланшета. На аэродроме сняли фотоаппарат и увезли в расположение дивизии для отработки пленки. Вечером, когда прибыл с полигона адъютант эскадрильи капитан Перепичко, он спросил меня, где же мои бомбы. Я ответил, что бомбы сбросил на полигоне. Вызвали старшего техника по вооружению Котельникова, который при адъютанте подтвердил, что бомб обратно не привез. Когда была отработана пленка и изготовлен фотопланшет цели, майор Суханов пригласил меня к себе. (Штаб дивизии базировался вместе с нами на аэродроме Африканда.) Рассматривая фотопланшет, мы обратили внимание, что внутри квадрата есть два разрыва этих бомб. (Бомбы были П-40, практические, цементные 40 кг.) Но особого значения этому факту не придали. И только теперь я вспомнил об этом и просил проверить электропроводку включения АФА-И, которая была смонтирована через ЭСБР. Проверили схему и убедились, что при монтаже электропроводки к фотоаппарату была допущена ошибка. При нормальном включении ЭСБР и нажатии кнопки «сброс бомб» последние не сбрасывались, а при нажатии кнопки фотоаппарата — включался фотоаппарат и сбрасывались все бомбы. Это спасло меня от наказания.

17 июня перелетели на аэродром Вытегра на юго-востоке Онежского озера. Когда улетали из Африканды, там еще лежал снег, а тут летное поле все в цветущем клевере! Мы, как дети, радовались зелени, кувыркались на ней. У нас дальше не было карт. Мы думали, что полетим на Карельский перешеек, на Ленинградский фронт. Через некоторое время со штаба из Беломорска привозят карты. Дают ведущим 10-километровки, а ведомым ничего не дают! А ведь полетная карта у штурмовика — это пятикилометровка. Десятикилометровка — это для общей ориентировки. Но вскоре прибыло звено «аэрокобр» 773-го ИАП, которые в качестве лидеров на бреющем полете проводили нас на аэродром Шугозеро в 5 километрах севернее Тихвина. Сели. Посреди поля стоят две лошади, жеребенок, рядом копна сена. На каждом самолете летело по три человека — летчик, стрелок и кто-то из техсостава. Остальные отправились по железной дороге. Начали сами подвешивать бомбы и «РСы». Пушки и пулеметы были заряжены. В 8 часов утра 22 июня поэскадрильно мы полетели на штурмовку войск на берегу реки Свирь. Ниже плотины ГЭС обработали плацдарм. Пришли на аэродром, позавтракали. В 11 часов второй вылет. Подошли к цели на высоте 1200 метров, а дым на 1000 метров. Весь передний край был затянут густым дымом. Наземный командный пункт разрешил только один заход — в воздухе было очень много самолетов. Ведущий нырнул, все за ним. Тут цель уже не выбираешь — что увидел, туда и стреляешь. Выскочили и с правым разворотом собираемся и домой. Причем карта кончалась за 40 километров от аэродрома… На следующий день мы уже летали в глубь обороны, работали по отдельным опорным пунктам. Через несколько дней перебазировались на аэродром Лодейное Поле. Сюда прибыл наземный состав.

Два вылета с этого аэродрома хорошо запомнились, потому что пришлось лететь в сумерках, а опыта ночных полетов не было. Первый раз потребовалась срочная поддержка десанта, который Ладожская военная флотилия высаживала в тыл финнам, в районе Видлицы. Батя говорит: «Взлетайте, я вам костры выложу на аэродроме». Десантники ракетами обозначили свой передний край и направление на цель. Атаковали с ходу. Сбросили бомбы и «рсы», открыли огонь из пушек и пулеметов. С затемненной вечерними сумерками земли нам навстречу летели разноцветные шарики. Красиво! Не сразу дошло, что стреляют по мне, и с запозданием стал маневрировать. На обратном пути стемнело. Аэродром нашли по ракетам, которые пускал в воздух персонал аэродрома. Вдоль посадочной полосы были разложены костры. К земле подходил осторожно, посадку производил с подсказкой по радио, но сел с «плюхом». Хорошо, что шасси у Ил-2 крепкие, и все обошлось благополучно.

Буквально через день я принял командование 1-й эскадрильей. Первый боевой вылет в этой роли довелось выполнять на фотографирование и опять вечером. Десантники к этому времени захватили бронепоезд. Нужно было его сфотографировать. Выбор пал на меня, так как незадолго до этого я водил группу на штурмовку этого поезда. Мой воздушный стрелок имел фотоаппарат АФА-27, а на самолете ведомого Коломейцева установили аппарат для плановой съемки. Маршрут я знал хорошо. На бреющем шли до самой цели. При подлете к цели по нам открыли огонь. Вышли на Ладожское озеро, развернулись на 180 градусов, набрали высоту 60 метров. Перевел самолет в планирование и атакую зенитные точки. Когда я вышел из атаки, то увидел, что ведомый остался на той же высоте — ведет съемку, и весь огонь сосредоточен на нем. Мой стрелок успел сфотографировать бронепоезд. Сели на свой аэродром благополучно. Я говорю: «Знаете, что так по своим бронепоездам мы еще не ходили». На следующий день приехали товарищи из штаба армии. «Да, — говорят, — бронепоезд захвачен, но кругом-то финны». Кто кого поймал — еще вопрос.

Возле Питкяранты находились железнодорожные платформы с дальнобойными орудиями. Они кочевали в районе г. Сальми и населенного пункта Погранкондуш, мешая нашим войскам. Командование потребовало их уничтожить. Пошли четверкой. Был у нас в полку такой летчик сержант Иван Дерягин, лет на семь старше меня. Техника пилотирования у него была слабовата, но парень рвался в бой. Он с нами не улетел с Африканды, а ехал наземным эшелоном, потому что у него не было самолета. Мы как-то сидели между вылетами в рыбацкой избе, играли в карты, а он возился с наганом. Произошел выстрел, и пуля попала ему в ногу. Самолет у него отобрали, и он не летал. Тут он пристал ко мне: «Возьми меня». Я ему говорю: «Иди к Кудле, если он разрешит, то возьму». Тот разрешил. Я говорю: «Давай сдавай район полетов в радиусе 50–300 километров». Он мне сдал. Я его взял правым ведомым.

Первой шла группа, которую вел зам. командира 3-й АЭ лейтенант Майоров. Наша группа должна была вылетать после их возвращения. Маршрут проходил над Ладожским озером для того, чтобы уменьшить время пребывания в зоне зенитного огня. При развороте на цель в самолет ведущего попал снаряд, и он, не выходя из отвесного пикирования, упал в озеро. Ни летчик, ни стрелок парашютом не воспользовались, видимо, оба погибли в воздухе. Группа отштурмовала цель и вернулась домой, но без своего командира.

Мы взлетали четверкой. Дерягин шел правым ведомым. Я ему строго-настрого приказал ни при каких обстоятельствах не отрываться от меня. Проходя через аэродром истребителей, я запросил прикрытия. Через пару минут нас догнала пара Ла-5. При подходе к траверзу города Сальми я начал постепенно увеличивать скорость. Во время разворота Дерягин не выдержал места в строю и выскочил вперед. Я из ведущего превратился в ведомого. В конце разворота Ваня резко перевел самолет в пикирование с углом 60°. В этот момент у него из гондолы выпала правая нога шасси. Я сбросил лишь бомбы. Стрелять из пушек мешал самолет ведомого. Вдруг я увидел, как от самолета Дерягина отделился какой-то предмет. У меня мелькнула мысль, это сброшены бомбы с взрывателем мгновенного действия. Вот тут я пожалел, что взял Дерягина в этот полет, так как в момент взрыва его бомб мой самолет будет точно над ними, и я подорвусь на них. Но взрыва не произошло. Самолет Дерягина начал переворачиваться через правое крыло и упал в лес. Когда я поравнялся с местом его падения, он взорвался. Видимо, Дерягин увлекся атакой, а при выводе из пикирования самолет просел, зацепился колесом шасси за ствол пушки и упал. Так он погиб на первом боевом вылете.

На Медвежьегорском направлении в июле 1944-го финны окружили нашу дивизию. Там получился слоеный пирог. Нам подвесили ВАПы, и мы проложили в лесу огненный коридор, через который дивизия, бросив тяжелое вооружение, вышла.

Когда войска вышли к границе, у нас уже самолетов почти не осталось. В эскадрилье было всего три штурмовика. На моем самолете двигатель барахлил — падало давление масла, росла температура. Я техникам и инженеру сказал, они подкрутили редуктор. Кое-как набрали восьмерку из полка. Задача была пролететь за линию фронта примерно семьдесят километров, развернуться, вернуться к линии фронта — продемонстрировать, что у нас есть еще авиация. Шли на высоте 1200 метров, уже километров сорок прошли за линию фронта. Температура растет. Вдруг меня что-то бьет под хвост, я так думаю, снаряд взорвался. Самолет подбросило вверх и едва через нос не перевернуло. Я бомбы отщелкал и перед землей вывел. Вроде летит самолет. Подлетаем к берегу Ладожского озера, по нам огонь. Мне стрелок кричит: «Что делаешь! Убьют!» Я на бреющем над озером дотянул до аэродрома Видлица. Там полоса была бетонная под 90 градусов к озеру. Начал садиться, а в начале полосы «Бостон» стоит, я кое-как через него перепрыгнул, сел. Вскоре за мной сел мой летчик Спаско — у него клапаны двигателя были покороблены. Прилетел инженер полка, кое-как починили наши самолеты и перелетели на свой аэродром. Серафим Спаско погиб уже в Померании… Мы летели, снабженными ПАБами, снаряд отбил ему плоскость.

В конце лета нас вернули на Кандалакшское направление. 12 сентября 1944 г. в полк прибыли молодые летчики. 13 сентября утром командир полка подполковник Богданов собрал весь личный состав полка, представил вновь прибывших летчиков, как всегда к случаю рассказал пару шуток. Распустил строй. Мы пошли готовиться к полету, получив боевую задачу — группами в составе эскадрилий нанести удары по отступающему противнику от передовой в сторону города Кулоярви. Первой должна была идти 2-я АЭ. Ее вел старший лейтенант Кудло, второй шла первая АЭ, которую вел я, третьей группой — третья АЭ. Ее вел майор А. Старинов. Его потом, царство ему небесное, застрелили в Белостоке поляки. Мы летели на Одер, из Москвы гнали самолеты. А он когда выпьет, дурак дураком. В общем, нарвался… Короче, я полетел. Атаковал колонну грузовиков. Зенитки стреляли. Я прилетел, сел, пошел к командиру докладывать. Показал, где зенитки. Он мне говорит: «Дай мне твой планшет». Я даю. И идем к третьей эскадрилье. Спрашиваю у инженера полка Дмитрия Карпухина: «Что случилось?» Он говорит: «Кудла и Лазарев не вернулись». То есть из первой группы командир эскадрильи и его заместитель не вернулись. Батя собирался лететь вместо Старинова. Подошел к самолету, залез на плоскость. Как всегда в реглане, застегнулся, надел парашют, сел в кабину. Вылетела четверка. Его прикрывала шестерка ЛаГГ-3 во главе с заместителем командира дивизии Героем Советского Союза Краснолуцким. Они отработали по железной и по шоссейной дорогам, сделали два или три захода. Батя подал команду: «Сотый!» «Сотый» — это конец атаки. Слышали и ведомые, и Краснолуцкий, что конец атаки. Но никто не видел, как он упал, где упал. Я выхожу из столовой, тарахтит «горбатый». Я туда, думал, Батя. Нет, не он. Садится шестерка истребителей, спрашиваем: «Где?» Никто не знает. Приходит пара «горбатых». Бати нет. Я был потерянным, в таком состоянии… На следующий день мы улетели в Москву за самолетами. Командующий армией Соколов приказал найти самолет Богданова. Через четыре дня его нашли. Как говорили, Богданов был без головы. Выдвигали версию, что ему ее отгрыз медведь. Я так считаю, что Батя любил летать с открытым фонарем. Он дал команду «Сотый». Группа-то растянулась, чтобы собрать ее, он уменьшил скорость и здесь мог свернуться в штопор. Когда началось падение, фонарь мог пойти вперед и отрубить ему голову.

— Сколько обычно делали заходов по цели?

— Сколько делать заходов, определялось до вылета. Максимум было пять. А так в зависимости от цели и боекомплекта. Один раз в Польше ходили на цель. В кабину стрелка на втором заходе попал снаряд. У него комбинезон был весь в осколках фанеры, но ни одной царапины. В этот же день опять летим на эту цель. А надо сказать, что в полку было всего два самолета-стрелки, как мы называли Ил-2 с металлическими консолями крыла. Смотрю, в левой плоскости дырка, обшивка «розочкой». Погода была отвратительная, облачность сто метров, а до цели почти сто километров. Пришел группой, на малой высоте. На четвертом развороте на высоте пятьдесят метров выпустил щитки, и самолет начало переворачивать, я правую ногу, ручку вправо. Самолет дернулся, и колеса коснулись земли. Оказалось, перебило тягу щитка, правый выпустился, а левый нет. Если бы высота была больше — перевернулся бы и разбился.

За бои в южной Карелии я был награжден орденом Отечественной войны II степени.

— Где было тяжелее летать: в Германии или на Карельском?

— Финны были злее, чем немцы. Против них было тяжелее воевать. Зенитки не прекращали огонь, даже если их атакуешь.

— По своим попадали?

— Я — нет, но как-то, возвращаясь с задания, шел на высоте 800 метров. Смотрю, в чистом поле в два ряда стоят «катюши». Правее меня «горбатый» вводит в атаку группу… Женский голос в эфире надрывается: «„Горбатые“, что вы делаете?! Бьете по своим!!!» По своим всегда хорошо получается — они же не стреляют. Хорошо, что все дивизии имели опознавательные знаки, так что легко было понять, кто по своим отработал. А бывало и так. Команда: «Бить по переднему краю!» Над своими войсками начинаешь стрелять, гильзы падают со свистом. Солдаты кричат: «По своим стреляют!» Один раз я тоже чуть не попал по своим. Это было на Висле в районе Грауденц. Войска ушли вперед. Хорошо, что, когда я пришел, они обозначили себя ракетами.

— Войска хорошо себя обозначали?

— Не очень. Когда стоят в обороне, тогда можно обозначить, а когда наступают… Этот полк вперед продвинулся, тот на месте стоит. То полотнищами обозначали себя, дымами, ракетами. Ждешь ракету одного цвета, а там другого. Конечно, и станции наведения работали, но ориентироваться было непросто.

— Задний стрелок нужен был?

— Нужен.

— Бомбового прицела не было?

— Не было. Бомбили «по лаптю» — риски были на капоте нанесены. Прицелы для стрельбы то были.

— Бомбили обычно с какой высоты?

— В зависимости от взрывателя. Когда ходили на бреющем полете, ставили взрыватель с 8-секундным замедлением. Такая бомба ударяется о землю и отскакивает. Было так, что свой же самолет догоняет… В Карелии на озере Имандра сделали полигон. Выложили на льду круг из лапника, крестом обозначена цель. Мы, восемь пар, шестнадцать самолетов, должны были прийти и обрабатывать этот круг. Последовала команда загрузить в бомболюки бомбы АО-2,5 с безветряночным взрывателем АМ-Б. Эти бомбы снаряжались в кассеты. Когда такую кассету бросал бомбардировщик, она раскрывалась в воздухе и бомбы падали. Кроме того, у нас были учебные бомбы П-40. Мне звонит техник по вооружению: «Последовала такая-то команда». Я ему говорю: «Слушай, не торопись, сколько успеешь, столько и загрузишь». Он решил, что лучше вообще ничего не делать. А в 3-й эскадрилье загрузили эти бомбы. В первом же заходе Ваня Заянов открыл люки, бросает бомбы. И они, друг о друга ударяясь, взрываются. Самолет в районе цели упал. Нам сразу последовала команда: «Кончай атаку. Садитесь».

— К «рс» как относились?

— Хорошо. Сначала были РС-82, а потом 132. К нам приехали с завода на аэродром, где мы стояли. Повесили эти палки. Элероны были перкалевые, они сверху наклепали дюраль. Сашка Акимов, командир первой эскадрильи, полетел проверить. Посреди озера был остров, на котором росли приличные деревья. Он как зашел, как дал, так эти деревья в щепки. Конечно, «рсами» работать можно было только по площадным целям. Самое точное оружие штурмовика пушки и пулеметы. С НС-37 мне летать не приходилось, но и Волкова-Ярцева была хорошей.

— В чем летали?

— Вначале в зимних комбинезонах. Потом мы начали комбинезоны разрезать, делать из них брюки и куртки. На голове меховой шлем, пока связи не было, а потом шлемофон. В 1943 году руководящему составу английская королева подарила хорошие меховые костюмы. Только в них можно было усраться, извините за выражение. Штаны на молнии, которая начиналась от штанины. А как ее достанешь, если она в унтах?

— Нервного напряжения Вы не испытывали?

— Честно скажу, нет. Знал, что навряд ли до конца войны довоюю, все равно убьют, но надо было свой долг выполнить. Мы же действительно были верны присяге. Спал я отлично. Руки в замок под голову и мгновенно засыпал. Утром приходишь к командиру: «Куда лететь?» Объясняют, и полетел. Я комсомольцем до училища так и не стал. Только когда стал инструктором, мне говорят: «Пора все-таки в комсомол вступать». Говорю: «Теперь уже пора». Вступил в комсомол. В партию вступил, когда уже стал командиром эскадрильи.

— С какого вылета Вы начали видеть землю?

— Я любил штурманское дело. Помню, в училище его вел очень хороший преподаватель Судомоев. Поэтому штурманскими навыками я владел хорошо. Я только раз пять ходил ведомым, а так все время группу водил.

— С истребителями финскими приходилось сталкиваться?

— Мне нет.

— У Вас стрелками кто летал?

— Пугач Дима. Помню, он подарил мне серебряный портсигар. Я уже 40 с лишним лет не курю… а тогда курил. Надо сказать, на фронте кормили хорошо. Сто грамм после вылетов давали. Я даже два раза вылетал слегка выпивши. Не специально, конечно. Но уже к переднему краю когда подлетал, голова была светлая.

— Сколько у Вас боевых вылетов?

— Восемьдесят два.

Зимой 1945 года был награжден орденом Красного Знамени. Война для меня закончилась 4 мая 1945 года. День Победы встретил севернее Берлина в городе Пренцслау. В Берлин ездил уже в качестве экскурсанта.