БОРИСОВ

Михаил Владимирович

До войны я жил в Белоруссии в городе Мозырь Гомельской области. Отец ушел от мамы, оставив троих детей. В 9-м классе я, комсомолец, пришел в горком комсомола, там сидит военный: «Миша, ты что?» — «Хотел попросить у вас, чтобы вы меня направили на завод учеником, приобрести профессию. Жить надо, а денег нет». Военный, старший лейтенант, меня спрашивает: «Летчиком хочешь быть?» Я засмеялся. Говорю: «У меня двоюродный брат окончил 10 классов, физически здоровее меня, пытался поступить в авиацию, его не приняли. А я окончил 8 классов, сейчас учусь в 9-м классе». — «По образованию ты подходишь. С какого ты года?» — «С августа 1923-го». — «Ты можешь сделать, чтобы ты был не с августа, а с апреля?» — «Могу». За ночь я подтер метрику, переправив месяц рождения с августа на апрель. Пришел на следующий день. Он посмотрел, поморщился: «Да, ничего! Пойдет!» Короче говоря, по мандатной комиссии в Мозыре из 150 человек желающих поступить в аэроклуб отобрали 50. Сажают нас на поезд, везут в Гомель. Там по новой: медицинская, мандатная комиссии. Тогда жестоко было: если родители раскулачены — отчисляют. Короче говоря, из 50 отобрали 6 человек. Начали учиться. Теорию закончили. После теории стали тренироваться с инструкторами. В это время один из нас побоялся летать, отказался. Нас осталось 5 человек. Окончили мы аэроклуб. У меня очень хорошо получалось. Хотели меня оставить инструктором. 750 рублей платили! Это в 1940 году были большие деньги. Полное обеспечение. Бесплатная форма одежды, бесплатное питание, условия отличные. Я отказался: «Поеду в училище, если не примут, то приеду в аэроклуб инструктором». Короче говоря, в мае 1941 года меня зачислили в Ейское военно-морское авиационное училище имени Сталина. Начали летать на СБ.

В воскресенье 22 июня мы должны были перелететь на 5-й полигон возле Ейска. Утром объявляют, что началась война. Наш полет отставили. Ночью поднимают по тревоге, все училище сажают в эшелоны. Часть училища ушла в Моздок, а нас подвезли под Куйбышев на станцию Безенчук.

Окончили училище в конце 1942 года. Нам присвоили звание сержантов, и семь наиболее подготовленных экипажей отбирают для переучивания на пикировщики Пе-2. Когда окончили курс переучивания на Пе-2, прошли боевое применение, бомбометание с пикирования, нам присвоили звание младших лейтенантов. Два экипажа при переучивании на Пе-2 погибло, так что нас пятеро осталось.

- Летали интенсивно или больше времени проводили на земле?

- Интенсивно. Питание было хреновое. Поэтому и начали падать. Там нагрузочка хорошая, силенка должна быть. Когда выходишь с пикирования, смотришь, вроде впереди лес, потом туман начинает застилать глаза, и ничего не видишь, сплошной туман. Эти курсы мы окончили 13 августа 1943 года, и нас направили в 13-й двухмоторный истребительный полк Северного флота, летавший на Пе-3. Правда, повоевать на них нам не пришлось. Мы прилетели в Ново-Сухотино, возле Петропавловска. Приехал командир полка. Смотрим, пригоняют А-20Ж «Бостоны». Командир полка, полковник Марьянов, говорит: «Старший лейтенант Макарихин, сделайте полет по кругу, пусть пилоты посмотрят, как надо летать». Никаких спарок не было. Мы стоим возле «Т». Он вырулил. Командир комментирует: «Вот разбегается, поднял нос, оторвал переднее колесо, пошел на основных шасси, потом оторвался, пошел дальше, круг сделал, зашел, сел. Так надо летать». Ты первый, второй, третий… пятый. Два полета по кругу и один полет в зону. В зоне только делать мелкие виражи, блинчиком, чтобы почувствовать. Отлетали, все нормально. А до этого с инженером изучили показания приборов — там же все по-английски. Никакого переводчика не было. Говорят: «Завтра запасное белье взять, мыло, зубной порошок, все, что необходимо, и быть на аэродроме». Все в недоумении, никто ничего не знает. Приходим, стоит самолет Ли-2: «Садитесь в самолет». Сели в самолет. Командир. Мы потом у механика Ли-2 все-таки спросили: «Куда мы летим?» Он говорит: «В Красноярск». Прилетели в Красноярск, приняли «Бостоны» по ведомости. Первый раз мы полетели без штурманов и радистов, только летчик и техник. У ведущего группы были и штурман, и радист, а мы за ним, как ведомые. Перегнали мы. Нам сказали, что как нагоните самолетов на полк, так полком пойдете на север. Вдруг приходит приказ: «Перегнать на север 5 самолетов, на Балтику 6 самолетов и так далее». Нас разогнали. Потом приходит приказ: «13-й истребительный полк переименовать во 2-й перегоночный полк самолетов». Все! Фронтовое питание, выслуга, как на фронте. Мы гоняли целый год! Я перегнал 25 самолетов. Я был назначен командиром звена, и командующий Северным флотом наградил меня медалью «За боевые заслуги». Меня должны были к ордену Красной Звезды представить, а тут в августе 1944 года приходит приказ: «Пять экипажей направить на фронт». Ну, говорят, там заработаете. А мою Красную Звезду отдали секретарю партийной организации полка Хинченко.

В 51-й МТАП полетели командир эскадрильи, его заместитель и три командира звена. Четыре экипажа улетели в Новую Ладогу, а я один остался — у меня началось расстройство желудка. А меня стали лечить сульфидином, которой с аптечек самолетных вытаскивали. Одна бабушка говорит: «У старшего сына была такая же картина, как у тебя. Одна бабка посоветовала красную смородину» — «А где взять?» — «У соседки есть». Она притащила эту красную смородину, съел полный стакан. Ем и чувствую облегчение. Поставили меня на ноги за две недели. Должна была эскадрилья с Дальнего Востока лететь на фронт, и я должен был полететь с ними. А они с вечера дали газу, им зарубили вылет. А мне говорят: «А ты лети сам». Вот так со штурманом и стрелком-радистом полетел. Прилетел в Ленинград. «Ваши уже улетели». — «Куда?» — «Не знаю, какое-то спецзадание у них». Я звоню в штаб ВВС, говорю: «Пригнал самолет, должен был идти на фронт. Что делать?» — «Сдайте самолет. Там стоит «Дуглас» Желтухина. Садитесь в самолет и летите в Москву». Прилетаю в Москву. «Твои в Новой Ладоге!» Сели на поезд и уехали в Ленинград. Приезжаем в Новую Ладогу. Летчики завтракают. Командир эскадрильи Мещерин говорит: «Быстренько покушайте, и начнем тренироваться. Через 3 дня мы должны быть в Клопицах и ходить на боевые задания». Сделали несколько полетов на озеро, полетали на высоте 30 метров — высоте сброса торпед. Несколько раз бросали учебные торпеды. Некоторое время с нами были летчики 1-го Гвардейского МТАП. Сашка Пресняков, у которого было четыре ордена Красного Знамени, отнесся ко мне по-дружески. Рассказал, как ходить, как атаковать — передавал свой опыт, а я это мотал на ус. И это мне очень здорово помогло. Наш заместитель командира полка Соколов говорит: «Подумаешь, три-четыре ордена, пройдет месяц, и у меня будет не меньше». Что конкретно рассказывал? Не лезть на боевые корабли, а топить транспорты. Объяснял, как заходить в атаку, как выйти из нее… А Соколов полетел на задание. Между Таллинном и Хельсинки стояли сети, чтобы наши подводные лодки не могли выйти. Эти сети охраняли военные корабли, возле сетей стоял небольшой транспорт. Он полез топить этот транспорт. А военные корабли взяли и сбили его. Вот и все его ордена.

В начале сентября перелетели в Клопицы и начали летать на боевые вылеты. Вылетали так: шли по Финскому заливу, потом прижимались к Финляндии. Проходили на бреющем между кораблями, что сети охраняли и Хельсинки. Как проскочил их — там уже простор. На первый вылет пошел с Богачевым Сашкой. Я ведущий, а он у меня ведомый. Нашли транспорт. Я торпеду сбросил. Она, может, 10–15 метров по носу прошла и ушла, утонула. А Богачев с бомбами, чтобы топматчевым методом бомбить. Он близко бросил, бомба срикошетировала и, вместо того чтобы попасть в корабль, перепрыгнула через корабль и утонула. Надо сказать, что торпедоносец и топмачтовик идут парой. В атаке топмачтовик на максимальной скорости идет на цель, а торпедоносец прицеливается уже по нему. То есть топмачтовик берет огонь на себя и дает возможность торпедоносцу подойти. У ведомого задача сложнее, и риск погибнуть у него больше.

- Истребители вас сопровождали?

- Сопровождали. Но обычно, как за сети нас вытолкнут в море, они возвращались, а мы дальше летели одни. Первый наш вылет закончился ничем. Шла эвакуация немцев из Таллинна. 22 сентября мы опять с Богачевым пошли на задание. Это был мой четвертый или пятый вылет, а всего я сделал 50 вылетов за всю войну. Так вот, напоролись мы на транспорта. Я торпедировал 7 тысяч тонн, а Богачев потопил тральщика. Надо сказать, что с Сашкой у нас было соревнование. Он меня обогнал на один корабль. Он закончил с 14 потопленными, а я с 13. Мы прилетели, доложили. Очень много кораблей было. Командир полка это услышал: «Все самолеты, которые есть, на вылет!» Я попал в группу к командиру полка. А вторую группу возглавил Мещерин. На караван заходили с двух сторон поперек курса, чтобы усложнить задачу зенитчикам. Шел 18 000-тонный колоссальный двухтрубный корабль, видимо с техникой и солдатами. Мы торпедировали его. Я и Ситяков двумя торпедами завалили этот транспорт. Мещерин тоже потопил транспорт, и его группа потопила сторожевой корабль. Из нашей группы Пудов вышел вперед. Потопил тральщик, но его подбили. Он пошел на транспорт, хотел врезаться в него, но не дотянул, зарылся в воду — и все, готов. Мы потеряли тогда один экипаж. Вот так за этот день я потопил 7 тысяч тонн и 18 тысяч тонн. Два корабля. За каждый корабль представление к награде. Орден Красного Знамени. Причем, чтобы засчитали его, нужно привезти фотоснимки. У штурмана в задней кабине были окна, у него был большой ручной фотоаппарат, которым он через эти окошки фотографировал. Если даже потопил, а снимков не привез, хоть подтверждение есть и истребителей, и экипажа — не засчитывалось. Считали, поврежденный. А это уже другой коленкор.

- Когда попали торпедой, ждали, пока он утонет?

- На снимке виден взрыв, да они быстро тонут. Вот лайнер тонул 40 минут — это долго. Но там ходил разведчик, фотографировал результаты. Так я потопил 5 транспортов (водоизмещение сейчас не помню). Факт тот, что за четыре получил 4 ордена Красного Знамени. А за пятый не знал, дадут или нет. У нас такое поверье было, что, как пошлют на Героя, обязательно собьют. И все руками и ногами отбрыкивались — только не Героя. В итоге 6 марта 1945 года дали Звезду. По сути дела, полгода на фронте, и в итоге оказался Героем Советского Союза.

- Потери за этот период были большие?

- За период нашего пребывания полк пополнялся трижды в количестве не менее 10 самолетов. Из первого состава осталось только 6 экипажей. Остальные ушли на дно.

- Из-за чего несли в основном потери?

- Истребители нас не сбивали, потому что было прикрытие нашими истребителями из 21-го истребительного полка, в котором были «яки» дальнего действия. Мы боялись зениток. Вот смотри. В октябре Мещерин повел девятку на Либаву. Они потеряли три самолета. Немцы не ожидали, что мы наберемся такого нахальства на 30 метрах врываться в порт с бомбами и торпедами. На второй вылет девятку повел я. Страшно? Конечно, страшно было. Я пришел на свой аэродром на одном двигателе. Самолет был избит черт знает как. После этого через полчаса еще один самолет пришел. И еще один самолет сел на озеро Папес, возле Паланги. Экипаж остался цел, а самолет погиб. А шесть экипажей не вернулось! В этом вылете мы, пикировщики, истребители и штурмовики, потеряли 56 самолетов! За один только вылет!

После того как меня к Герою представили, я продолжал топить транспорта, но больше меня не награждали. Шли разговоры, почему, мол, экипаж Борисова не награждаете. Я линкор торпедировал, а мне дали только 10 тысяч рублей. Все экипажи наградили, а меня нет. Заместителем командира полка по летной подготовке, а потом и командиром полка был Орленко. Он говорил так: «Пока меня не наградят, я никого награждать не буду». Ну и хер с ним, зато жив.

Мы с Кольберга из Польши перебазировали обратно под Ленинград. Пришел транспорт, чтобы забрать моторы, запчасти для самолета. Командир полка Орленко с комиссаром Добрицким загрузили туда порядка 100 ящиков размерами со шкаф с барахлом, посудой, а запчасти не взяли. Мало того, ящики подписывали фамилиями летчиков: моей, Рачкова, Лобачева, хотя у нас никаких ящиков не было. Короче говоря, транспорт пришел, его сразу арестовали. Военный совет постановил снять Орленко с должности и впредь выше командира эскадрильи не назначать. Иванов, который у нас был начальником штаба, стал командиром дивизии. Он приехал, дал команду построить полк. Полк построили. Ему докладывает начальник штаба. А он говорит: «Товарищ капитан, я приказал построить полк командиру полка, а не начальнику штаба. Вызвать командира». Орленко идет, ссутулился: «Равняйся! Смирно!» Доложил. Иванов: «Вы можете быть свободным, вас Военный совет снял с должности». Тот отошел и стоит шагах в пяти. Иванов что-то говорил, потом поворачивается к нему, как закричит: «Убирайтесь вон!» Он ссутулился и вдоль всего строя пошел, пошел и ушел.

- Как вам «Бостон» в сравнении с Пе-2?

- Мне «Бостон» очень нравился! На Пе-2 маломощные двигатели по 1200 лошадиных сил, а на «Бостонах» — по 1800. Его можно было и как истребитель использовать. Мы в Колобжеке с заместителем командира эскадрильи истребительного полка над аэродромом устроили воздушный бой. Я на «Бостоне», а он на своем «яке». Он не мог мне зайти в хвост, а его всегда держал под прицелом! При убранном внутреннем моторе он мгновенно разворачивался. Я «Бостон» освоил до совершенства. Как-то поспорили, что я сяду основным колесом на фуражку. Для меня это было просто. Я говорю: «Фуражку — это маловато, положи туда еще часы». Я зашел — раз колесом, только осколки полетели. Взлетал я так. Ставлю триммер слегка на пикирование — и пошел разбег. Чувствую, что можно машину отрывать, но колеса еще касаются. Я шасси убираю — и она летит. Со стороны впечатление, что я убрал шасси во время взлета. Взлетели девяткой, первый разворот надо делать, уже вся девятка в строю. Я задницей чувствовал свою машину.

Если сравнивать приборное оборудование, то «Бостоны», конечно, лучше. Радиостанции — так вообще никакого сравнения. На Пе-2 связываться с землей мог только стрелок-радист, и то морзянкой, а летчик, по-моему, вообще никакой связи с землей не имел. На посадке «пешка» прыгала до тех пор, пока винтами об землю не ударится, тогда опустит хвост и побежала дальше. Очень часто случались отказы двигателей. У меня, когда мы еще тренировались на «пешках», загорелся двигатель. Обычно если двигатель загорелся, то через некоторое время он взрывается. Я отключил подачу горючего. А потом штурвал от себя и пошел на посадку под большим углом, а там — поле, пахота. Со старта видели, что самолет с дымом пошел к земле, потом облако пыли. Решили, что я взорвался. А я сел и давай песком закидывать двигатель. Затушил, сел на плоскости и курю. Подъезжают: «Ты что куришь?!» А потом привезли нас на старт. Гриша Акшаев, командир учебной эскадрильи (учебная эскадрилья была больше полка), построил всех, подзывает меня: «Молодец, все правильно сделал. Снимаю все ранее наложенные взыскания — и три дня отпуска». Старшине говорит: «Хочет спать, пусть спит. Гулять — пусть гуляет». Никакого контроля со стороны офицеров. Один день я побродил и пошел проситься летать.

- Про «Бостоны» хотел спросить. Не переделывали носовую часть, не застекляли?

- Нет. У нас не делали. Почему? Потому что это малоэффективно. Убрать столько пушек, пулеметов, посадить штурмана? Топмачтовик идет — лупишь из пушек и пулеметов. Нам оружейники ставили 50 процентов боекомплекта трассирующих. И когда начинаешь стрелять, такое впечатление, что летит сноп огня. А штурман пусть сидит себе там, сзади. Сделали ему блистер, он через него все видит — и двигатели, и как торпеда пошла. И потом, ему впереди страшно. А тут все-таки сзади.

- Как погиб командир полка Федор Андреевич Ситяков?

- Был туман, видимость метров 500, дальше ни хрена не видно. Командир полка решил послать в связи с погодой одиночные экипажи: заместителя командира полка Орленко, командира эскадрильи Мещерина и меня. Вот три человека, которые могли летать в сложных условиях. Короче говоря, пришли мы, доложили командиру полка. Он говорит: «Орленко, вы пойдете первым, потом Мещерин и Борисов третьим». Орленко говорит: «Товарищ командир, у меня что-то живот болит, я не могу». Он говорит: «Вон отсюда. Сам полечу. Я взлечу, посмотрю, как обстановка, и дам вам по радио команду». Потом взлетел и дал команду: «Отставить, ни один самолет в воздух не выпускать». И ушел. Возле Риги нашел транспорт. А там погода была лучше, и потопил этот транспорт. Дал по радио: «Такие-то координаты, потоплен такой-то транспорт. Возвращаюсь». Прилетел, прогудел над аэродромом. Там ни хрена не видно, ни леса, ничего. Принимает решение пойти в Финский залив и пробить облачность там. И пошел в туман, туман сливался с водой. Ничего не видно. Как шел, так и врезался. Он погиб, штурман погиб, а капитана Черкашина, начальника связи полка, выбросило. Но когда выбрасывало, оторвало ноги. В это время там были рыбаки, оказали ему первую помощь. Перевязали ноги — и быстренько в Ленинград. Потом его вчистую списали. А Орленко остался за командира полка. Потом мы были возле Мемеля, там аэродром Грабштейн. Полоса была металлическая, американская. Орленко вызывает меня и говорит: «Товарищ Борисов, прибыло пополнение, надо же их вводить в строй. Вы займитесь молодежью, вводите их в строй. А я на это время заберу у вас штурмана, чтобы он съездил в отдел тыла Белорусского фронта. И там взял машину — неудобно ездить мне на грузовике». Я с молодежью работаю, технику пилотирования проверил, на полигон слетал. Дней 20 с ними ежедневно, а их было человек 10. Я их натаскал. Можно их уже посылать, по моим понятиям. Я доложил. Командир говорит: «Хорошо, как раз твой штурман приезжает». Штурман привез ему машину, и еще одну — двухместный «Фиат» для нас. Мы со штурманом садимся впереди, а стрелок-радист садится сзади в небольшой багажник. Так мы поездили дня два. Потом смотрю, забрал эту машину и поставил часового возле нее. Я прихожу, хочу взять, часовой говорит: «Иди к командиру полка, если он даст, тогда разрешу». Я пошел. Он говорит: «У вас документов нет на машину. Вы разобьетесь, а я буду отвечать. Поэтому я принял решение забрать машину». Я ушел. Потом прошло дня три. Я прихожу на КП — часовой стоит, а машины нет. Где машина? Командир поехал кататься. Потом он приехал. Я попросил немножко проехаться: «Да, говорит, ты плохо водишь, разобьешься еще». — «Как же плохо? Я и на «студере», и на «шевроле» езжу». Уговорили его, он разрешил мне ехать. Сел, поехал. Сам думаю, как же ее изувечить. В столб врезаться — сам можешь пострадать, в канаву тоже нельзя. Еду так, даю газ полностью и резко выжимаю сцепление, мотор ревет, а потом дым пошел — и все. Я остановился, открыл капот, а там шатуны пообрывались, картер разбит. Едет на «шевроле» солдат. Остановился: «Командир, что такое?» — «Да вот что-то заглохла, не запускается». Подцепили ее, я сел в грузовик, а он в машину и шурует, пытается ее запустить. Она еще больше ломается. Прибуксировали ее к общежитию. Капот открыли — масло течет, шатуны торчат. Вдруг дневальный кричит: «Командир! Вас просит командир полка». — «Что там?» — «Заглохла машина». — «Приезжай получать задание на «шевроле». Я приехал на «шевроле», получил задание и улетел от греха подальше.

После этого началось. Как только сложное задание, он меня сует. Тут дают задание, идет транспорт, полторы тысячи тонн, и в охранении 3–4 корабля. Он меня вызывает: «Ваша задача — потопить этот транспорт». — «Есть!» И побежал. Со штурманом поговорили. Как заходить будем. Должен был лететь четверкой. Ждем команду, вдруг раздается звонок, Орленко говорит: «Через сколько вы можете вылететь на задание в район этой цели, навести группу и сфотографировать результат удара?» Мы побежали к самолету. Техники сняли чехлы, колодки из-под колес. Я стрелку-радисту сказал не связываться с землей, пока мы не придем в район цели. Он говорит: «Командир, а почему?» — «А то еще передумают, вернут нас». Пришли мы в район цели без торпеды, бомб, только с фотоаппаратом. Ходим высоко, чтобы не достали снаряды зениток. Радист кричит мне: «Командир, командир». — «Что такое?» — «Орленко в воздухе, идет с группой». Я говорю штурману: «Наводи Орленко на цель». Радист: «Орленко нам не отвечает». — «Давай радиограмму на штаб ВВС». Дали радиограмму, что нам не отвечают. Короче говоря, нашел Орленко рыбацкие шхуны и атаковал их. Обычно мы на них не нападали. Торпеда дороже стоит. А потом — маленькое судно, торпедой не попадешь, смысла нет. Это цель для штурмовиков, истребителей. Шанс самому погибнуть гораздо больше, чем по ним попасть, — на них тоже стояли пушки. Один экипаж сбили. Они ушли. Мы, соответственно, зафотографировали корабли и ушли домой. Оказывается, что получилось. Командир дивизии заметил, что меня суют во все дыры.

Он узнал, что Орленко меня хочет убить, грубо говоря, подставить. Он приезжает в полк. Рассказывал мне это Мещерин, который присутствовал при этом разговоре: «Получили точку?» — «Да». — «Какое ваше решение?» — «Мое решение — утопить этот транспорт. Для этого послать четверку». — «Слушайте мой приказ. Борисова послать на доразведку, с целью наведения группы на этот корабль. А эту группу поведете вы, с задачей потопить транспорт. А я жду здесь результаты». Комдив после этого вылета здорово ругал Орленко и дал ему пять суток ареста. После этого ему приказали так: впредь экипаж Борисова на задания не посылать, если даже будет приказывать начальник штаба дивизии, только если он сам пожелает лететь, пожалуйста, путь летит.

- Как погиб экипаж Башаева?

- Башаев и Арбузов погибли в конце апреля. Мы видели с аэродрома, как их убивают, и ничего не могли сделать. Их сбили зенитки корабля, который они потопили. Они приводнились. Послали два торпедных катера. Они пришли, подобрали весь летный состав. А в это время в воздухе Ла-5 барражировали. Со стороны солнца зашли четыре «Фоке Вульфа-190». Они похожи на Ла-5. Эти обрадовались — смена на 5 минут раньше пришла. Помахали и умчались. А эти зашли бомбами и пушками и потопили эти два катера.

- Ваш штурман, Рачков Иван Ильич, когда Героя получил?

- За потопленный корабль летчик и штурман оба получают орден Боевого Красного Знамени, а стрелок-радист — медаль «За отвагу» или орден Красной Звезды. Рачков на один орден отставал: у меня четыре, а у него три. Как-то приехал представитель штаба флота по вопросам награждения. Рачков ему задал вопрос: «Вот, смотрите, летчик и штурман должны получать за потопление корабля одинаковое количество орденов. У меня командир получил 4 ордена Красного Знамени, а мне дали только три. Почему так получается?» Тот себе записал. Говорит: «Я разберусь». Прошло дня два или три, приходит приказ, ему четвертый орден дали. Конько, это штурман Богачева, тоже имел четыре ордена Красного Знамени. Героя мы получили все вместе, одним приказом — я, Рачков и Богачев. А Конько не получил. Почему? Оказывается, в наградном отделе работал однокурсник Конько, который не пропустил его наградной лист.

- Экипаж у вас дружный был?

- Я белорус, штурман украинец, а стрелок-радист Саша Демин русский. Полный интернационал. Демин после войны на гражданке работал радистом. Заболел раком и вскоре умер. А с Рачковым мы здесь, в Ялте, жили. Года три тому назад он умер.

- 1-й Гвардейский полк и вы примерно одни и те же задачи выполняли, как у вас с ними складывались взаимоотношения?

- Никаких претензий и трений не было, дружеские отношения были. Они интересовались, что мы делали, как потопили, советовались с нами.

- Вам приходилось летать на топмачтовое бомбометание?

- Я только торпедоносцем летал. Я же начальство (смеется). Топмачтовики — простые летчики, которые обеспечивают мои действия.

- Под «Бостон» теоретически можно было повесить две торпеды, у вас это не практиковалось?

- Две торпеды — это уже перегрузка. Такое несколько раз применили только на Северном флоте. От этого отказались, потому что дай бог одну унести. К тому же маневренность самолета ухудшается, а после сброса надо же маневрировать. На близкое расстояние можно взять две торпеды, за счет бензина, но на Балтике этого ни разу даже не пробовали.

- Вы не видели, чтобы под штурмовики вешали торпеды?

- Я не видел. Ходит типа сказки. Даже теоретически это невозможно. Не потащит штурмовик. Торпеда весила около тонны. Штурмовик не возьмет тонну. Вот Ил-4 — этот мог брать.

- Расскажите про вылет на линкор «Шлезиен» 4 мая 1945 года.

— Короче говоря, когда встал вопрос вылета на линкор, то вылетало две группы. Первую группу повел старший лейтенант Фоменко. А вторую группу повел я. Пять топмачтовиков с полутонными бомбами и я с торпедой. Макарихина Орленко отправил для наведения. Погода была паршивая. Мы взлетели, прошли не много. Макарихин отошел от меня на полтора километра, и я его потерял из вида. Тогда даю сигнал наводчику, что его не вижу. Он мне объясняет, где он. Но я же с группой не могу искать. Я действую самостоятельно, без наводчика. В штабе этот разговор тоже слышат. Мы атаковали. Видимость, конечно, была паршивая. Линкор пытался уйти от удара, сесть на мелководье. Фоменко бросает, у него торпеда зарылась в песок, стала бурлить. Моя торпеда пошла, и истребители, которые сопровождали нас, кричат: «Торпеда пошла». Потом взрыв. Фактически получив пробоину, линкор сел на мель, так там и остался стоять. На следующий день создают комиссию, с целью определения, что же попало в линкор. Заключение комиссии, что обнаружили там-то, такой-то площади отверстие, предположительно в результате взрыва торпеды или тысячекилограммовой бомбы. А тысячекилограммовых бомб никто туда не возил. Стало быть, взорвалась только моя торпеда!

- Не хотелось пересесть на истребитель?

- Я длинный, а в истребители брали тех, которые поменьше ростом. Не думал тогда об этом. Мое стремление было быть летчиком. А на чем летать — все равно.

- Мины вы ставили?

- Я мины не ставил. На постановку мин летали Мещерин, Орленко, Тимофеев. Три экипажа, которые специализировались на постановке мин. Причем они их ставили в ночное время, а я ночью тогда не работал.

- Летали в спасательном жителе?

- Всегда.

- Торпеду с какой дистанции бросали?

- Бросали с 600–800 метров, а бывало и с 1200, это если зениток много. Что получается? Я сбросил торпеду, самолет на 1000 килограмм становится легче и «вспухает» — резко набирает высоту. В этот момент надо прижимать его к воде, кто это делал, тот остался жив, а кто «вспухал», тех убивали. Прижимались к воде так, что винтами ее касались. Вот тогда выходили из боя без повреждений. Все трассы идут сверху. Потихонечку, блинчиком разворачивайся, отошел на 1500–2000 метров, тогда можно набрать высоту. Если не успел развернуться, перескакивай через корабль. Перескочил — и снова прижимайся.

- Бывало такое, что немцы стреляли из главного калибра, чтобы водяные столбы ставить?

- Это только на подходе. Артиллерия крупного калибра ставила водяные столбы на большом расстоянии от цели. Маневрировали среди столбов. Бывало, что наткнется самолет на столб…

- С какой дистанции от цели начинался боевой курс?

- В тот период времени у нас не было никаких прицелов. Впереди делали пластинку из целлулоида, ноль и потом деления. Самодеятельность. Все на глаз. Вот почему я в первом вылете промазал и торпеда прошла по носу. Конечно, непосредственно перед сбрасыванием никаких маневров. Торпеду мы бросали на скорости где-то 190 миль (примерно 300 километров в час). Меньше нельзя. И высота 30 метров. Больше ни в коем случае, можно сделать 25 метров, лучше будет. А если выше сбросишь, то торпеда войдет в воду под большим углом, и, пока ее гироскопы на поверхность выведут, она сделает глубокий «мешок» и может поднырнуть под корабль. Такое было — дальше побежала и там утонула. Все — пропала торпеда.

Боевой курс продолжался 10–15 секунд. Тут даже трудно объяснить. Это все на практике отрабатывалось, летчик должен это все чувствовать. Почему меня и Богачева считали мастерами торпедных ударов.

- Сколько в эскадрилье торпедоносцев?

- Я, Богачев, командир — три и еще пара человек. Человек пять. Остальные топмачтовики. Молодые.

- Впереди у вас пулеметы, пушки стоят, в какой момент открывали огонь по кораблю?

- Топмачтовик с 1000 метров начинает стрелять. Бросает примерно с расстояния 250 метров. Они всегда проскакивали или по носу, или по корме корабля. А кто и напрямую.

Я не мог стрелять, потому что у меня всегда впереди самолет.

— Потери среди торпедоносцев меньше, чем среди топмачтовиков?

— В первое время потери топмачтовиков были больше. А потом, когда они раскусили, так они топмачтовиков не трогают, а бьют по торпедоносцам.

- Что вы можете сказать о Полюшкине?

- У него четыре ордена Красного Знамени, но это был безалаберный летчик. Что-то невероятное! Никаких правил не соблюдал. Машина болталась как хочешь! Но именно поэтому по нему было трудно стрелять. И он выходил невредимым из боя за счет безалаберного полета. Как проверять технику пилотирования — это ужас!

- Приметы, предчувствия, суеверия были?

- Никаких предчувствий у меня не было. Никаких талисманов. И водку редко когда пил. Только когда взбучку дадут, а еще если кто-то погибнет, то 100 грамм выпивал за ужином, а потом в казарму. Жили все вместе, квартир не было. Летчики, офицерский состав — отдельно. Стрелки-радисты, срочной службы — тоже отдельно. Технический состав тоже отдельно.

- Стрелки и летчики в одной столовой питались?

- В одной. Один ряд столов, второй ряд и третий ряд. В двух рядах летчики и штурмана питаются, а третий ряд — срочная служба. Рядом. По точно такой же норме.

- Женщины в полку были?

- Были. Бывало, что получали такие письма из дома: «Что там, нет мужчин, что ли? Ты давай, ребенка заимей, и отправят домой». По беременности уезжали, но немного. У нас для них условия хорошие были. Они обычно в штабе работали писарями. Книжки оформляет, полетные листы и прочее.

- Что делали в свободное время?

- Его почти не было. За день так намотаешься, что еле до койки дойдешь. Поужинаешь и спать. Танцы были, когда плохая погода. С солдаточками, были военнонаемные в БАО. С этими пойдешь, потанцуешь. Кино смотрели. Каждый вечер крутили кинофильмы. Кто во что горазд.

- Что для вас война?

- Это самая настоящая опасная, тяжелая работа. Когда боеприпас подвешивали, то удовольствия мало. Это естественно.

- Домой письма писали во время войны?

- Мать и сестра были на оккупированной территории. Дом наш разобрали. Фактически я их нашел после войны.

- Поиск целей осуществляли на какой высоте?

- До 50 метров, не больше. С 50 метров перейти на 30 можно, а если выше подняться, то потом надо перестраивать зрение — трудно определить высоту над морем.

- Что считалось боевым вылетом?

- Когда идешь на задание. Даже если цель не нашел, все равно считалось боевым вылетом.

- Доводилось вам с торпедами садиться?

- Да. Раза два садился. Посадка с торпедой не представляла собой никакой опасности. Для того чтобы она взорвалась, должна в воде пройти метров 100. В носовой части, где 300 килограмм взрывчатки, крыльчатка есть. Когда она в воду вошла, за счет трения эта крыльчатка сворачивается. Как только она свернется, то приходит в боевое положение. А для того чтобы сбросить торпеду не в воде, а на суше, аварийно, то высота должна быть не менее тысячи метров. Когда ее на высоте 1000 метров сбросишь, чека выдернется, она падает, за счет воздуха крыльчатка сворачивается, потом ударяется об землю и взрывается. Ее можно использовать как бомбу.

- Ночных вылетов на торпедные атаки не было?

- Нет. Бывало, вылетали утром, еще темно, пока идем, уже рассвет в районе объекта. После войны мы тренировались, торпедометание в ночное время по лунной дорожке. И вот спускаешься на высоте 30 метров и идешь по лунной дорожке на корабль. На «Бостонах» были хорошие точные альтиметры.

- Локаторы применяли на «Бостонах»?

- Не было у нас. После войны 4 года ночью летали, а на пятый год меня списали из боевой авиации, годен только в легкомоторной и транспортной авиации.

- После потопления «Шлезина» были боевые вылеты?

- Были. По-моему, два вылета. Вылеты были с боеприпасами, с торпедами, с бомбами ходили на патрулирование. Загоняли немецкие корабли в порты, чтобы они сдавались. Как только объявили конец войны, они все ушли в море, только бы советским не достаться.

- Как вы относились к сухопутным, армейским летчикам?

- Иной раз садились на военном аэродроме. Спрашивают: «Как вы летаете над морем на сухопутном самолете? Если мотор откажет, что будешь делать?» — «Буду лететь на одном моторе. Выпью стакан спирта и полечу дальше». — «А если второй мотор откажет?» — «Выпью второй стакан, а после двух стаканов и море по колено». Так шутили. Отношения были нормальные, трения никакого не было.

- Бортовой номер своей машины помните?

- Я всегда летал на одной, 27-й.