ЧЕРНОЛИХ

Николай Владимирович

Я сам украинец. Отец родился в Киевской губернии, местечко Городнище, а мать в Черниговской. По столыпинскому закону они в голодном 1911 году перебрались в Казахстан, в Кустанайскую область, и начали осваивать целину. Таких, как они, было немало — целое село построили и назвали Елизаветинское. Я родился 22 февраля 1925 года. Через какое-то время мы переехали в другое село — плохо земля родить стала. В начале 30-х отца хотели сделать председателем колхоза, но он отказался, поскольку был малограмотным. Старшие братья 17-го и 19-го годов рождения закончили начальную школу. Дальше продолжать учебу в деревне негде. Родители приняли решение податься в город. Вот мы в 30-м году и перебрались в Кустанай.

21 июня 1941 года у нас состоялся выпускной бал. Договорились на следующий день пойти на реку Тобол, покупаться. Возвращались обратно днем. Решили зайти попить водички к родителям одной из девочек. Она вошла в дом, чтобы вынести воды. Вышла на крыльцо вся в слезах: «Ребятки, вы знаете, война началась». Мне было 16. В армию меня не взяли. Мои одноклассники в основном были 1923 года, и их всех забрали. Вскоре ушел на фронт и отец. Старшие братья были призваны еще перед войной. Один матросом служил в Одессе, второй в Средней Азии в кавалерии. Старший защищал Одессу, потом Севастополь и Новороссийск. Там его прихватили немецкие бомбардировщики. Его контузило, он потерял дар речи. Речь восстановилась, но его комиссовали. Второго брата из Средней Азии бросили под Сталинград, так он от Сталинграда дополз на пузе до Вены — служил в пехоте.

Чтобы заработать на жизнь, я устроился грузчиком на строительство в почтовый ящик номер 18, который строили зэки. Начальником отдела кадров оказался бывший артист Малого театра Шкапкин. Он меня, как имевшего образование десять классов, протолкнул на должность диспетчера автопарка. В начале 1942 года его взяли в армию, и он оставил меня вместо себя. Вот так в 17 лет я стал начальником отдела кадров строительства почтового ящика. Как только мне исполнилось 18 лет, так на следующий день принесли повестку.

В военкомат приехал майор из Челябинского военно-авиационного училища, который отобрал группу ребят, окончивших десять классов. Нас командировали в город Челябинск во Фрунзенское штурманское училище, куда я прибыл 3 марта 1943 года.

В чем заключается штурманское дело? Расчеты, прокладка маршрута до цели, точный выход на цель, отбомбиться и, конечно, вернуться на свой аэродром. Вот нас и учили самолетовождению, бомбометанию, тактике, обязательно работе на ключе. Требовалось передавать минимум 60 знаков в минуту. Была парашютная подготовка. Радиокомпас изучали. Это мне повезло, что летал на «митчеле». На нем стоял самый настоящий радиокомпас «Бендикс». Как зверь работал! Летать начали на ТБ-3. Набирали нас человек десять, и мы летали, выполняли задания по ориентировке. Кабина открытая, в нее тянет выхлопные газы с моторов. Вонь! Тошнило со страшной силой, нарыгался основательно. Думаю: «Неужели отчислят?!..» Потом пошли практические занятия, бомбометание с Р-5 днем и ночью. Радионавигацию проходили на Ли-2. Каждый курсант должен был отстроиться, вывести самолет на радиостанцию. Дали два или три ночных полета на ДБ-3.

Когда начались полеты, мы очень даже радовались. Ведь нам перед полетом давали двойную порцию второго, масла, сахара и хлеба. Бывало, дадут отбой полетам, значит, завтра опять покормят! А теперь представь, какая была одинарная порция, если мы двойную могли употребить запросто. Конечно, война, голодуха… Мы голодали основательно. Бывалоча, нас отправят на кухню, на дежурство, картошку чистить. Мы тут уже отъедались до пуза…

Выпустили нас младшими лейтенантами в июне 1944 года. Отобрали с двух рот, из трехсот человек, двенадцать отличников, в том числе и меня, и направили в летный центр на аэродром Астафьево. Там мы прошли ночную подготовку. В основном летали на Ли-2. К осени, как и положено, сдали зачеты. Погрузили нас в Ли-2 и повезли в 45-ю дивизию. Помню, командиром корабля была девица, такая симпатичная, старший лейтенант. Ну что же? Не будешь отказываться, хоть и женщина на борту. Привезли под Оршу на аэродром Балбасово. Меня определили в 362-й авиаполк, в 1-ю эскадрилью, которой командовал майор Сукоркин Александр Иванович. Выделили койку не вернувшегося накануне штурмана из экипажа Федора Пудова. Впоследствии командир экипажа вернулся в полк. Он рассказал, что зенитный снаряд попал в бомболюк и самолет разметало на мелкие кусочки. Весь экипаж погиб, а его выбросило из кабины. Очнулся он на земле. Парашют был не раскрыт. Он предполагал, что упал на взрывную волну от бомбы, которая самортизировала падение настолько, что он даже ничего не сломал. Вокруг него уже были венгры. Дальше плен, побег, проверка СМЕРШ — и обратно в полк летать. Я к тому времени совершил уже несколько боевых вылетов и стал его новым штурманом.

— В полку молодых штурманов хорошо встречали?

— Прекрасно. У нас командир эскадрильи Сукоркин был такой очень веселый, жизнерадостный.

— Кто командовал полком?

— Подполковник Николай Николаевич Илюхин. Заместитель командира полка подполковник Модестов, штурман полка майор Рагозин, а замполитом майор Муханец.

— Летающий?

— Нет. Вообще они были летающие, но он не летал у нас. Я не замечал. Вот в соседнем 890-м полку даже погиб… На разведку погоды пошли в марте месяце. Обледенение страшное, на втором сиденье летчика сидел замполит. Попали в обледенение, упали.

— Ночью сложно ориентироваться?

— Особенно темными ночами, все сливается. В населенных пунктах затемнение. Ориентировались по блестящим рекам, озерам, железным дорогам. На цель мы приходили, когда впереди идущие опытные экипажи сбрасывали светящиеся авиабомбы.

15 октября мне дали вывозной полет на Виндау. Командиром корабля был красавец мужчина Миша Калужко, штурманом у него был Иван, который гулял с официанткой, обслуживавшей командный состав дивизии. Слетали благополучно. Иван сидел на носу, а меня посадили за летчиком. Я наблюдал за действиями экипажа. Страха я не испытывал, наоборот, когда стали взрываться зенитные снаряды, было любопытно.

В первом самостоятельном боевом вылете погода была сложная. Дошли до Минска, и тут нас свои же зенитки начали колошматить. Летчик заявил, что двигатель неисправен и мы возвращаемся. Грешным делом, подумал, может быть, у него мандраж появился. Так что первый вылет комом. А потом пошло все нормально.

12 марта мы летели на порт Гдыня. К моменту нашего прилета над целью была низкая облачность, а зенитная артиллерия противника создала сплошную стену заградительного огня. Посоветовавшись с командиром Федором Пудовым, мы приняли решение зайти с моря. Выполнив противозенитный маневр, мы удачно отбомбились по цели и с левым разворотом и набором высоты легли на обратный курс. Облачность была тонкой. Мы ее пробили на 1500 метрах и продолжили набирать высоту. Вдруг кормовой воздушный стрелок закричал: «Сзади справа заходит истребитель противника!» Федор мгновенно скомандовал: «По истребителю противника открыть огонь». Оба воздушных стрелка и радист открыли огонь. Я тоже перезарядил свой пулемет и был готов к стрельбе на случай, если Ме-110 окажется в передней полусфере. Самолет слегка вздрагивал от интенсивной стрельбы.

В этот момент командир принял единственно верное решение. Он прекратил набор высоты и перешел на снижение, с тем чтобы уйти в облака, которые мы недавно пробили. Мы вошли в облака и около получаса продолжали полет в них. Немецкий истребитель потерял нас.

Памятным для нашего экипажа стал боевой вылет в конце марта 1945 года на железнодорожный узел Данциг. В этом полете меня проверял штурман нашей эскадрильи капитан Цыганчук. Взлетели в составе полка с интервалом 3 минуты. На большой высоте благополучно пересекли линию фронта. Но в районе цели была низкая облачность, прижавшая нас до высоты 500 метров. Подходим к Данцигу — сплошная стена огня, представляешь?! Зенитки! Ужас! Я командиру говорю: «Что мы попремся прямо в пекло?! Давай, командир, зайдем с моря. Какая разница, как зайти?! Нам главное отбомбиться по железнодорожному узлу». Так и сделали. Обошли. На боевом курсе все равно попали под интенсивный огонь зениток. Разрывы плотно теснятся вокруг самолета. Командир выполнял противозенитный маневр. Вдруг раздался треск и скрежет металла в районе правой плоскости. Самолет управления не потерял. Бомбометание по железнодорожному узлу произвели серией из восьми бомб — 6 штук ФАБ-250 и 2 штуки ФАБ-500.

Из-за малой высоты полета и мощного взрыва серии своих же бомб наш самолет неожиданно приподняло взрывной волной вверх, а затем я ощутил непривычное состояние невесомости, поскольку самолет стал терять высоту. С левым разворотом и набором высоты мы взяли курс на свой аэродром. Воздушные стрелки доложили, что в результате взрывов наших бомб на железнодорожном узле возникло два крупных пожара.

Ночь была темная, безлунная, с плотной облачностью. Наземные ориентиры были едва различимы. Трудно было ориентироваться, а тут еще отказал радиокомпас. Я решил, что возьму чуть южнее, выйду на Днепр, а уже по нему поднимусь к Орше, а там и аэродром. Так и получилось. Помогли и наземные аэродромные службы — включили и вертикально поставили прожектор. Сели. Посмотрели — на правой плоскости было около 20 рваных пробоин. Хорошо, что остались неповрежденными топливные баки и нам хватило горючего для возвращения на свой аэродром. Кроме того, осколком зенитного снаряда оказалась перебита антенна радиокомпаса, представляющая собой обычный провод, протянутый от киля к передней кабине. Поэтому он не работал.

В ту же ночь пропал воздушный стрелок из экипажа старшего лейтенанта Анатолия Головченко. Докладывая на КП командованию полка о выполнении задания, командир рассказал о сложностях и опасностях боевого вылета на Данциг, большой плотности зенитного огня противника. Но не смог дать вразумительного ответа на вопрос: когда, в какой момент полета кормовой стрелок без доклада покинул самолет. Выпрыгнул он на территории противника или на своей.

Правда об этой потере стала известна намного позже, после окончания Великой Отечественной войны. В июле 1945 года воздушные стрелки получили письмо от пропавшего без вести, в котором он сообщал о себе, что, мол, жив-здоров, продолжает службу на Украине в одной из пехотных частей. Очень скучает по своим друзьям и просит помочь ему в переводе его в состав нашего полка на прежнюю должность воздушного стрелка. Письмо передали в особый отдел. Вскоре его привезли в дивизию и допросили. Над Данцигом, при подходе к цели, их самолет попал под интенсивный огонь зенитной артиллерии противника. Одним из осколков зенитного снаряда царапнуло стрелка. Кровь стала заливать ему глаза, командир выполнял активный противозенитный маневр, и ему показалось, что самолет неуправляем и падает. Тогда он принял самостоятельное решение и без команды командира корабля покинул самолет.

В воздухе он раскрыл парашют и благополучно приземлился в черте города Данциг, где сразу же был пленен. В конце марта части Красной армии освободили его, и тут же он был призван и до конца войны воевал в пехоте. Военный трибунал рассматривал дело стрелка в открытом судебном заседании в присутствии однополчан. Он быв признан виновным и осужден по статье УК РСФСР «За побег с поля боя» на восемь лет тюремного заключения.

С Гришей Ягловым мы летали на Кенигсберг. Дневной вылет. Мы же ночью летали, одиночно, а тут строем! Прилетели мы. А самолеты были разных серий, и на них кнопки сбрасывания бомб были по-разному установлены. Я привык, что кнопка сбрасывания на прицеле, а на этом самолете нужно было дублировать сброс кнопкой на приборном щитке. Я этого не сделал и аварийным сбросом не продублировал. Отбомбились по ведущему, развернулись обратно. Вдруг радист докладывает: «Бомбы у нас висят». Е-мое! Ничего себе! Командир принял решение вернуться на цель. Сделали заход по железнодорожной станции. Ниже нас летят «пешки», Ил-2, мы летим выше всех. Тут смотрю: японский городовой, ниже нас немецкий истребитель! Хорошо, что у него целей было много, не только мы. Захожу на второй заход. Тут уж я сбросил бомбы.

Ночью дают второй вылет. Цель — населенный пункт на косе. Летим. Погода прекрасная. Вдруг ни с того ни с сего начинает натекать облачность. Думаю: «Неужели надо снижаться под облака?!» Потом поняли — это дым от горящего Кенигсберга! Я замерил линейкой — на 150 километров простирался! Зашли на цель, удачно отбомбились, развернулись, вернулись домой, все благополучно, все нормально.

Очень тяжелые нам достались вылеты на Свина-мюнде 5 мая. Во-первых, грозовая облачность прижала нас чуть ли не на 500 метров. Огня там было, как над Данцигом! «Эрликон» крутит перед носом. Вот-вот проткнет тебя насквозь. Ужасно! Бомбы сбросили, и в развороте нас схватили прожектора. Мы в облака! Огонь стих. Встали на курс домой и решили пробиваться наверх. Летали мы на высотах 3,5–4 тысячи и кислород с собой не возили. А тут полезли вверх. Через некоторое время поняли, что не пробьем. Пошли в облаках и наткнулись на грозовую облачность. И вот представляешь, по всему самолету огни Святого Эльма. Такая красотища! Винты вращаются, образуя голубоватый круг, а по внешней металлической части моей кабины светились и медленно стекали светло-голубые струйки электрических разрядов. В этих случаях рекомендовалось выключать все ненужное радиооборудование. Я радиокомпас и радиостанцию, конечно, выключил. Почти час мы летели при таком освещении.

— Потери ориентировки не было?

— Слава богу, обошлось.

— Большие потери были в эскадрилье?

— Как погиб экипаж Федора Пудова, я рассказал. Следующим погиб экипаж заместителя командира эскадрильи капитана Лебедева. Вылет был на Данциг, а потом в полете нас перенацелили на Кенигсберг, потому что над целью погоды не было. Это всегда очень неприятно. Над Кенигсбергом погода отвратительная. Что произошло с экипажем Лебедева, никто не знает — может, с землей столкнулись, может, сбили их. Потом Галушко над Данцигом весной 45-го… В октябре мы потеряли экипаж Бондарева… такой высокий парень был… Штурманом был у него красавец мужчина, русоволосый с голубыми глазами Леша Силин. Но тоже чудаковатый. Слетали, позавтракали. Приходит после завтрака, развалился на кровати, не снимая сапог. Ноги на низкий железный поручень положил и так мечтательно: «Что это за жизнь?! Слетаешь, прилетишь, покушаешь, потом поспал и валяйся здесь. Нет, чтобы сбили! Вот сейчас бы пробирался где-нибудь в лесах, в болотах…» Командир Бондарев говорит: «Ты что, сдурел? Зачем нам это надо?!» Перед самым взятием Риги полетели. Они имели привычку после бомбометания снижаться и из пулеметов обстреливать прожектора, зенитные посты… так и не вернулись. За полгода из десяти экипажей погибло четыре. Федя Пудов разбился после войны. Облетывал новый самолет — и отказал мотор.

— Экипаж был постоянным?

— Старались не тасовать людей. Здесь, как в космосе, важны слетанность, сработанность, понимание друг друга.

— Как строилось общение в вылете? Матюками или спокойно?

— Спокойно. Никаких матюков не было. До войны народ был совершенно другой. Культурный, вежливый, друг друга уважали.

— Какое оборудование было в штурманской кабине?

— Радиокомпас, гирокомпас, конечно, магнитный компас, указатель скорости, высоты. Тумблеры сброса, открытия и закрытия люка, аварийного сброса бомб. Прицел был наш, ОБП-5С.

— Кормили хорошо?

— Американская тушенка выручала. Мы приехали из училища — кожа да кости, а тут так уже отъелись и оделись хорошо. На этих американских самолетах чего там только не было! У нас было что? Наши русские меховые комбинезоны: сходить в туалет — это целая проблема! А у них куртки. В общем, все было, даже черви для рыбалки! Рассказывали, что кто-то принял их за консервы и под спирт употребил в качестве закуски. В полет нам давали драже, чтобы не заснули, шоколада не было, не давали. Впрочем, мне и так не до сна было. Летчики могли кемарнуть по очереди.

— Туалеты на Б-25 были?

— Писсуары были. С расстройством желудка нельзя было летать.

— Как часто летали?

— Все зависело от погоды. Дальнюю авиацию не сравнить со штурмовиками или истребителями. У нас дальние полеты — мы зависели от погоды в двух концах. На своем аэродроме в момент вылета и посадки должна быть летная погода и чтобы цель была открыта. Добро на вылет в основном твой отец давал. Помню его хорошо, вы очень похожи друг на друга. Прекрасный был человек.

— Сколько всего у вас боевых вылетов?

— Двадцать восемь. Не так много.

— Как проводили свободное время?

— Танцульки. У нас был клуб. Были солдатки — связистки, радистки, официантки. Из соседних деревень девушки приходили. Иногда крутили фильмы.

— 100 грамм когда давали?

— Только после боевого вылета. Среди ночи, можно сказать. Я не очень увлекался и иногда отдавал — молодой еще. Первый раз я поднял рюмку на выпускном бале 21 июня 1941 года. Наш классный руководитель Мелехин пригласил ребят в комнатку уборщицы, поставил бутылку, достал рюмки… выпил первый раз в жизни. Эти сто грамм использовались, чтобы немножко стресс снять.

— В эскадрилье летный состав держался вместе?

— Одна казарма для летного состава. Только у командира эскадрильи была отдельная комнатка. Эскадрилья была очень дружная. Качество народа в то время было совершенно другим. Отношения были уважительные. Никаких оскорблений, драк, пьянок.

— Техников брали на войну, они просились?

— Такого не было.

— Девушек не катали?

— Нет, что вы?! Это было не принято. Даже и разговоров об этом не могло быть. Дело опасное.

В ночь с 8 на 9 мая мы собирались отбомбиться по Курляндской группировке. Подготовились: подвесили бомбы, нанесли маршрут, поужинали, приехали на аэродром, и вдруг — раз! Отбой! Поехали домой, не раздеваясь, вроде того, легли спать. Часа в 2 ночи прибегает командир эскадрильи Сукоркин: «Подъем! Война окончилась!! Ура!!!» Тут такое началось… Многие летчики у нас отпустили бороды — до конца войны. Давай их брить! У кого бороды не было, тот побежал за выпивоном, закусоном. Какое-то время спустя, может быть час, приходит опять командир: «Отставить всякие выпивоны, закусоны. Бриться, стричься, наряжаться, подшивать чистые подворотнички — в 10 часов утра вылет в Москву. Будем участвовать в салюте Победы!» В 10 часов вылетели. Я взял с собой чемодан погибшего друга… Бориса Фролова, чтобы передать его матери. Борис пришел в полк под новый, 1945 год. Он не летал, но надо же было хоть один боевой вылет сделать. Его взяли в экипаж капитана Шилова, чтобы провезти.

Летели на Кюстрин. Задачу поставили вечером. Я летел в составе экипажа старшего лейтенанта Яглова Григория Семеновича, правый летчик — лейтенант Соколов Дмитрий Александрович, радист — старший сержант Гречко; воздушные стрелки — сержант Бородин и сержант Мамыкин. Как обычно, в бомболюки подвесили 6 шт. ФАБ-250 и 2 шт. ФАБ-500. Бомбовый удар полк должен был нанести в 5 часов утра (3 часа по берлинскому времени). Погода в эту ночь была хорошая. Цель увидели издалека. Выполнили противозенитный маневр и успешно отбомбились. С левым разворотом отошли от горящего Кюстрина. Уже начинало вставать солнце. Идем обратно. Что такое?! Стоит стена огня! Прожектора светят. Это началось наступление на Берлин. Благополучно прошли линию фронта. Подлетели к ленте реки Одер. Экипаж расслабился, понимая, что находится над своей территорией. Вдруг вокруг нашего самолета появились разрывы снарядов зенитной артиллерии. Вначале подумали, что огонь открыт по самолетам противника, которые оказались поблизости от нас, но воздушные стрелки доложили, что в пределах видимости немецких самолетов не наблюдается. Я посмотрел вниз и увидел на реке, чуть правее нас, переправу. По ней переправлялись на запад военная техника и войска второго эшелона.

Приняв наш самолет за немецкий, зенитчики, прикрывавшие переправу, открыли интенсивный огонь. Командир корабля без промедления стал выполнять эволюции «Я — свой самолет», а я сразу же произвел несколько выстрелов из ракетницы, дублируя этим сигнал «Я — свой». Огонь прекратился. На этот раз пронесло. Самолет повреждений не получил, и мы благополучно сели дома.

А экипаж Шилова попал под зенитный огонь, им пробили бак с горючим. До Барановичей они не дотянули и сели в Белостоке. Утром позавтракали, курево кончилось. Пошли на рынок второй летчик, штурман Коля Алексеев и Борис Фролов. Пока побродили, идут по городу, слышат — играет музыка. Зашли, а там идут танцульки. Решили посидеть, послушать музыку. Борис Фролов и Коля Алексеев в х/б, а второй летчик, тот еще прохиндей и жох по девочкам, успел пошить из английской шерсти бриджи, гимнастерку. Пошел танцевать. Подцепил какую-то девицу. Та пригласила его к ней домой. Он к ребятам: «Пойдемте, нас в гости приглашают». Коля Алексеев отказался, Борис тем более. Он ее под крендель и повел домой. Они посидели какое-то время, дело к вечеру подходило, и подались на свой аэродром. Проходили мимо каких-то развалин. На них выскочили двое, открыли стрельбу. Борису Фролову, видимо, сразу попали в сердце. А Коле в живот. Он был спортсмен, отличный футболист. Сумел нырнуть в подворотню. Через какое-то время на выстрелы прибежал патруль. Никого, конечно, не нашли, но Алексеева отправили в госпиталь, его спасли, а Борис был уже мертв. Второй летчик утром спокойно вернулся на аэродром.

Утром мы перелетели на аэродром Астафьево. Нас проинструктировали, что мы должны летать внутри Садового кольца, стрелять из ракетниц. Что мы и проделали. Утром я отвез чемодан матери Бориса… Это непросто — видеть горе матери.