ПШЕНКО

Владимир Арсеньевич

Я родился 2 января 1923 года в Белоруссии. 2 июня 1941 года я был зачислен курсантом в Борисовскую авиационную школу пилотов. У меня лично предчувствия надвигающейся войны не было, но в училище инструктора нам говорили: «Ребята, ваша задача быстрей готовиться, мало ли что произойдет».

Училище находилось в лагерях возле райцентра Крупка. В воскресенье 22 июня мы пошли отдыхать на речку. В 8 часов утра над аэродромом появился У-2 и стал кружиться, пуская красные ракеты. Потом сирена загудела. Мы с реки бегом на аэродром. Я запомнил, что батальонный комиссар училища, с двумя шпалами в петлицах, стоял и плакал: «Началась война». Настрой был такой — быстрее закончить изучение самолета. Чтобы все уже летали на Р-5 и к осени пошли в бой. Разгромим немцев!

Тут же нас стали учить, как стрелять из пулемета, ручного и станкового, на случай нападения на аэродром. Учеба — смех один: «Заряжай, разряжай. Все понял? Молодец! Кто следующий?» Вскоре инструктора стали выполнять боевые задания на «Р-5» и «СБ», а нас, первогодок, послали возить для них бомбы со складов, что находились на окраине города Борисова. Приехали туда ночью на пяти машинах по 15 человек курсантов в каждой — бомбы-то тяжелые. Начали грузить. И вдруг налет! «САБы»! Зенитки стреляют! А мы бомбы нагружаем на автомашины. Сотка нам показалась перышком, так мы их быстро грузили. Эти бомбы мы возили почти сутки без перерыва. Отступление первых дней войны воспринималось с недоумением. Был такой фильм «Если завтра война», нам, курсантам, крутили его через день. Мы считали, что мы непобедимы! Среди курсантов был сын Павлова, который тоже пришел курсантом, как и я. И он на третий день из лагеря уехал к отцу в Минск. Уехал — нет и нет его. Появился он на пятый день. Говорит: «Ребята, дело плохо. Немцы вот-вот будут в Минске». И все. Никто его больше не видел. Он уехал, а куда — неизвестно.

На седьмой день войны поступила команда: «Вечером после ужина построиться. С собой взять только противогаз. Личные вещи привезут потом». Инструктора на оставшихся самолетах Р-5 и СБ улетели, а четыре неисправных самолета СБ и два самолета Р-5 мы подожгли — прокололи плоскость штыками, факел бросили и ушли. Откровенно говоря, было страшно, даже паника началась, ведь мы не знали, что будет дальше…

— Среди инструкторов были потери?

— Да. Пошли Р-5 на боевое задание, истребители так посшибали — 5 самолетов не вернулось.

Мы три ночи — днем дороги контролировались немецкими самолетами — шли пешком через Могилев, до Брянска почти 300 км. В итоге мы попали на аэродром Алсуфьево. Только сели ужинать, как немец налетел. Сирена! Бомбы близко от нас рвутся. Паника! Мы все из столовой бежать… Вскоре нам подогнали товарняк. Вагоны грязные — в них до этого скот эвакуировали. Приказали ломать ветки, брать сено из копен и застилать пол. Так мы и сделали. Спрашиваем у своего командира, хорошего мужика, Сенкевича: «Куда нас повезут?» — «В Сибирь». Подъехали к Москве. Трое суток стояли на окраине города. Завтракать, обедать и ужинать ходили в какую-то воинскую часть. А вскоре поезд повез нас дальше, как потом выяснилось, в Омскую авиационную школу пилотов.

Стали летать. Программу на Р-5 я закончил в декабре 1941 года, и меня перевели в Бежскую авиационную школу пилотов для обучения на СБ. А там — горючего нет, полетов никаких. Весь 1942 год мы занимались сельским хозяйством — сажали, пололи, убирали урожай. Питание слабенькое. Свои хорошие шинели из синего сукна и сапоги мы отдали для фронта, взамен получив ботинки с обмотками и солдатские шинели. Только в конце 1942 года пришли инструктора, и мы начали летать на СБ. В течение трех месяцев я закончил программу, и 8 марта 1943 года мне было присвоено звание младший лейтенант. Но чтобы на фронт попасть, надо было учиться дальше или на Пе-2, или на Ил-4. Мне повезло — попал в дальнюю авиацию, и меня направили в Корши в Высшую школу штурманов, куда я приехал в апреле 1943-го.

Несколько месяцев прозанимались теорией, а в начале июня переехали в Троицк на аэродром Кумысное, где стал летать на Ил-4. У инструктора было два курсанта. Когда мы закончили дневную программу и перешли на ночную, мой друг и напарник Игорь Войнов разбился при заходе на посадку. Недели две я сидел без самолета, пока меня другой инструктор не взял.

— Ваше впечатление от СБ и Ил-4?

— СБ — самолет простой. Это переходная машина от Р-5 к Ил-4. Ил-4 — современный дальний бомбардировщик, у которого и оборудование совершенно другое, и пилотирование. Хотя Ил-4 мне нравился — на нем можно было хорошо летать и в простых, и в сложных условиях, все же он был очень капризным самолетом и многих летчиков унес на тот свет. Строгим он был при взлете, и летчики со средней подготовкой часто не могли выдержать направление взлета. Особенно был капризным на посадке: если чересчур выбрать триммер, а потом потребуется самолет чуть-чуть подтянуть, то при увеличении оборотов двигателей самолет шел на кабрирование. У нас так один летчик чуть мертвую петлю не сделал. Самолет сорвался, и он погиб.

Кроме того, отсутствие автопилота и второго летчика приводило к тому, что при выполнении полетов продолжительностью шесть, а то и девять часов летчик после посадки выходил из самолета, шатаясь от усталости. Бывало, придешь после боевого вылета в столовую, выпьешь 100 грамм — и пьяный вусмерть. Очень истощается нервная система, и чаще, чем два-три раза в неделю? не полетишь.

— Какое было отношение в авиации к Ер-2?

— Не совсем хорошее. Сам он красиво выглядел, но летный состав, и особенно технический, на него обижался. Планер неплохой, а двигатель — никуда.

Ресурс маленький. Помню, уже после войны тренировались перед парадом. Прошли раз, прошли два, садимся, на 5–6 самолетах начинают менять двигатель. Там ремонт, там ремонт. А наши техники Ил-4 посмотрели, зачехлили и пошли.

— Б-25?

— Особого качества. Надежный самолет, особенно двигатель. Технику работать было легко. Открыл капот, посмотрел, платочком вытер и закрыл. Нигде подтеков масла нет. Ничего нет. Самолет устойчивый, и вооружение на нем сильнее было, чем на Ил-4. У нас только один УБТ был 12,7 калибра и ШКАС впереди и в хвосте стояли. А у них пушки были. К тому же на Б-25 был второй пилот.

— Сколько всего вы сделали боевых вылетов?

— Всего я сделал 80 боевых вылетов. Надо еще учитывать и то, что нам редко давали цели возле переднего края. Обычно летали далеко. Летом, так всю ночь в воздухе проводили. Кроме того, нас же нужно обеспечить и топливом, и бомбами, а это не одна сотня тонн. Случалось, что бывали перебои с топливом. Но вообще снабжали нас неплохо, а кормили просто отлично, особенно это ощущалось после курсантской полуголодной жизни, когда на ужин давали две картошки «в мундире», ложечку сахара, кружку чая и два кусочка хлеба.

Закончил программу на Ил-4 в августе 1943 года. Обучение начинали двенадцать экипажей, а закончили только четыре — один погиб, другой самолет сломал, третий заблудился. И все — не на чем летать! Нас пригласил в Троицк начальник училища Герой СССР Беляков. Побеседовал, сфотографировался с экипажами. Угостил нас в столовой обедом, пропустили по 100 грамм. Всех поцеловал, обнял и сказал: «Ребята, я вам желаю здоровья, не погибнуть. Мне жалко вас, молодых, так рано отправлять на фронт, но ничего не поделаешь». Мы даже расплакались. И он плакал.

Я приехал в Монино в сентябре 1943 года в 16-й Гвардейский авиационный дальнебомбардировочный полк и был зачислен в 3-ю эскадрилью, командовал которой хороший командир Храпов Петр Иванович, будущий Герой Советского Союза. В это время в полку было всего 13 экипажей из положенных 32. Кого сбили, кто при отказе двигателя садился ночью и погиб, а кто в живых остался, но еще не мог летать. В эскадрилье было всего четыре летчика. Постепенно стали приходить со школ еще экипажи, и с конца 1943 года начались боевые вылеты. Перед этим, конечно, проверили технику пилотирования. Меня вызывал командир полка, участник войны в Испании и с Финляндией, Анатолий Маркович Цейгин: «Вот вам, молодому летчику, вручаем новый самолет. Береги его!»

Летать начал с аэродрома Выползово на Таллин, Ригу, Любаву. В основном бомбили аэродромы, военно-морские базы, военно-промышленные объекты, железнодорожные объекты. Летали только ночью. Дневных вылетов у меня всего три: на Кенигсберг, на Берлин и на разведку погоды в район Данцига. В Данцигской бухте шла погрузка войск. Тогда сказали: «Любыми путями, но привези все данные». Всю дорогу я шел на бреющем, чтобы не сбили. Счастье, что пришел домой и задачу выполнил. А когда на Кенигсберг летали днем, то там столько самолетов было, что сначала было страшновато. Все думал, как бы не столкнуться. Между нами ходят наши же истребители. Ко мне подошел один. Открывает фонарь, рукой показывает: «Здорово!» Бомбы пошли. Он юрк вниз, посмотрел, куда упали бомбы. Догоняет и показывает большим пальцем вверх: «Во!» Значит, попал.

На Берлин мы взлетали с Белостока в сложнейших условиях: гроза, ливневый дождь. Взяли тогда две тонны бомб — одну тонную и в фюзеляже 10 соток. Шли метров на 300. Гроза сверкает кругом. А когда мы подошли к линии фронта, облачность поднялась. Давай набирать высоту. Над Берлином не было ни облачка. Подошли к цели, а там самолетов видимо-невидимо! Кто-то скомандовал: «Будьте внимательны! Не столкнитесь!» Немецкие истребители летали между нашими боевыми порядками, и никто — ни мы, ни они — не стрелял. Сбросили бомбы, разворот — и только бы не столкнуться. Еще четыре вылета на Берлин я сделал ночью. На земле были поставлены прожектора, которые освещали основную цель. Последний вылет делал, спрашиваю: «Где точка прицеливания?» — «Бросай туда, где не горит. Кругом горит, а вот бросайте там, где не горит». А высоту дали 2000 метров! Елки-палки, нас же насквозь прошьют мелкокалиберной зенитной артиллерией! Но оказывается, никто по нас не стрелял. Если куда-то отойдешь, там обстреляют, но над целью, над самим Берлином, никто не стрелял.

— Кто во время полета вел наблюдение за воздухом?

— В основном я смотрю за воздухом. Головой крутишь так, что после вылета шея вся красная. Штурману почти ничего не видно. И конечно, радист. Мы пошли бомбить железнодорожный узел в Вильнюсе, и на обратном пути меня атаковали три немецких истребителя. В тот вылет стрелком-радистом у меня был старшина Станислав Себелев, который обычно летал с командиром эскадрильи и воевал чуть ли не с самого начала войны. Очень опытный, имевший на счету сбитые днем самолеты. Только благодаря ему я остался жив. Отошли от цели, истребитель зажег фару и пошел в атаку. Себелев мне командует: «Вправо, влево» — и все время стреляет. Хорошо, пулемет не отказал! Отбили атаку одного. Второй заходит, и он его сбивает. Кричит: «Ура! Горит!» Но эти двое меня еще долго преследовали. Мне пришлось снизиться с высоты 3000 до 300 метров. Все время меня догоняли, атаковали, но безрезультатно. Домой пришли — 18 пробоин в плоскости. Экипажи подтвердили, что наблюдали стрельбу и видели горящий самолет. За этот вылет меня представили к ордену Красной Звезды, а Станиславу дали орден Отечественной войны. Так что у меня есть один сбитый самолет, хоть и я потерял самолет. Как потерял? В лунную ночь очень много зависит от стрелка, поскольку истребитель будет идти ниже и стараться увидеть меня на фоне неба. У меня стрелком был опытный Леша Гудков. Один раз, 20 декабря 1944 года, я его оставил дома, а вместо него взял старшего техника-лейтенанта Толю Прача. Он все просился: «Командир, возьми меня войну посмотреть, а то домой приду и что я скажу?» — «Будет близко цель от линии фронта, я тебя возьму вместо стрелка, ты же умеешь стрелять». Техник — он все умеет. Перед вылетом, наверное для смелости, в столовой он выпил грамм 100. Я это почувствовал, говорю: «Ты, наверное, употребил?» — «Нет-нет, командир». Вылетели подсвечивать цель Мемель (Клайпеда). Первый экипаж сбросил светящие бомбы, я сбрасывал вторым. Через три минуты мне надо зайти и сбросить еще раз, чтобы цель освещалась непрерывно. Зашел, «САБы» сбросил. Зенитные снаряды рвутся недалеко от самолета, а этот пулемет вниз опустил и начал стрелять. Кричит «Бей гадов!!» и стреляет. Я говорю: «Прекрати». Сманеврировал, отошел от цели, но, видимо, истребитель нас засек по выстрелам пулемета и уже не выпускал из виду. При подходе к линии фронта я перестал маневрировать. Взялся переключать баки (мы основные баки, которые ближе к мотору, использовали только над целью, чтобы уменьшить вероятность остановки двигателя в результате повреждения бензопровода осколками или при разрыве струи при резком маневрировании), в этот момент между моими ногами и спиной штурмана начали рваться снаряды, выпущенные истребителем. Зарево! Все как будто взлетело вверх. Я оказался в огне! Штурвал туда-сюда — самолет не слушается, перебито управление. В переговорное устройство кричу: «Алло, алло!» Никто меня не слышит. Посмотрел на штурмана Кречетова Ивана Николаевича, но за стеной огня его не увидел, стал кричать. И тут появилась какое-то чувство, какая-то сила над головой и говорит: «Прыгай немедленно! Не забудь кольцо!» Я за кольцо вцепился и за борт, но за что-то зацепился брезентовой лямкой унтов. Дергал-дергал — сорвал унт. Меня струей подхватило, на бок перевернулся, дернул за кольцо, в этот момент я вскользь ударился тазом о хвостовое оперение. До этого, на земле, тренировались, растянув под крылом брезент: «Как ты будешь прыгать? Показывай». Надо было изготовиться, выбраться из кабины, скатиться по плоскости, отсчитать «21, 22, 23» и дернуть за кольцо. Инструктор тогда сказал: «Когда жарко будет — выпрыгнешь, никуда не денешься!» Это точно! Это я на себе испытал!

Парашют открылся. Горящий самолет пошел вниз. Думаю: «Все погибли». Однако штурман сидел с 3,5 тысячи до 1500 метров, а потом все же рискнул выпрыгнуть и спасся. А радист и стрелок, видимо, были ранены и погибли вместе с самолетом.

Приземлился я в густой еловый лес. На левой ноге один меховой носок «унтенок», на правой ноге — унт. Достал индивидуальный пакет, бинтом перемотал ногу. Вытащил пистолет. Шлемофон снял. Стянул парашют. Сел и заплакал. Минут 15–20 сидел, пока не почувствовал — прохладненько. Ну, думаю, надо выбираться. Ножом вырезал у шлемофона уши, надел. Пистолет в правую руку, компас в левую и пошел на восток. Сначала слышал стрельбу впереди. Где ползком, где пригнувшись, так и шел не знаю сколько, только смотрю, а осветительные ракеты уже по сторонам взлетают. Думаю: «Где-то здесь наши». Обрадовался. И рискнул на рассвете постучаться в крайний дом какого-то населенного пункта. Открывается шторка. Выглядывает мужчина. Я к нему с пистолетом: «Скажи, тут немцы или русские?» Он со страха окно закрыл. Потом выглянула хозяйка: «Тут немцы были. Дней 20 тому назад их прогнали». — «Если вы меня обманули, то ваш дом сожгу!» — «Нет! Нет!» Крестится. Тогда смело пошел в этот населенный пункт. Прошел по нему — никого. На обратном пути стал стучаться в дома. Слышу окрик: «Стой, кто идет?» Меня фонариком осветили: «Разряди пистолет». Вызвали начальника караула, привели меня в дом. Зажгли коптилку. Расспросили, как, чего, проверили документы, обняли, отдали пистолет, пригласили медсестру, которая мне ногу забинтовала. Нашли мне обгорелые валенки, переодели в ватные брюки и фуфайку. Пошли на завтрак, где мне налили большую кружку разведенного спирта. Выпил, поел. Уложили меня в лазарет. Я пролежал весь день, но до вечера никак не мог уснуть, хотя мне и дали какие-то таблетки.

Оказывается, я попал к заградотрядовцам, которые дезертиров и блуждающих немцев отлавливали. Они мне сказали, что обязаны, согласно приказу Сталина, летный состав доставлять немедленно на аэродромы. До ближайшего аэродрома штурмовиков надо было ехать 18 километров. Дали мне сани с лошадью и охрану из двух автоматчиков — по лесам очень много бродило дезертиров с оружием. Привезли на аэродром прямо к руководителю полетов. Я своих спасителей расцеловал, поблагодарил, и они сразу поехали обратно, чтобы домой засветло попасть. Подождал, когда вернутся с задания Ил-2. Спрашиваю командира полка: «Сколько они будут в воздухе находиться?» — «Полтора часа». Чудно. У нас-то вылет длится по 6–9 часов, а тут всего полтора, а то и того меньше. Вместе с вернувшимися с задания штурмовиками пошел в столовую. А там мой штурман! Побыли на этом аэродроме пять дней. Полк должен был перевооружаться на Ил-10. Летный состав на самолете улетел в Смоленск, и мы вместе с ними. Оттуда уже самостоятельно добирались на поезде до Барановичей, в которых базировался наш полк. В общем, в часть мы вернулись через двенадцать дней. За это время НИКТО не сообщил в полк, что мы живы. Обычно ждут десять дней. Мы со штурманом появились в полку на рассвете. На нас набросились, на руках понесли в столовую, целовали, обнимали. Потом командир полка велел идти отдыхать, а постель моя уже свернута. Поставили мне кровать и новую постель сделали. Они и матери сообщили, что я погиб. Но как видишь, все обошлось, правда, за то, что техника взял, мне влетело. Рассказывали, что через пару дней командир эскадрильи увидел моего стрелка: «Ты что здесь делаешь?» — «Я не полетел». — «Кто полетел?» — «Техник». Это стало известно командиру дивизии. Потом, когда мы вернулись, командир дивизии нас вызвал на беседу: «Победителей не судят. Но больше этого не делай. Техника не бери». Пожурил меня, но представление к ордену Красной Звезды зажал.

Летать я не мог, поскольку слегка обгорел и болела поясница. Да и внутреннее состояние было не ахти. Нас отправили в Солнечногорск в дом отдыха санаторного типа с углубленным осмотром и лечением. Пробыл я там 24 дня, подлечился, успокоился и вернулся в полк. Сначала слетал с командиром эскадрильи, потом самостоятельно днем. Потом сделал контрольные полеты ночью, провели меня в прожекторах.

— Как это?

— Прожектор стоит вертикально. Я подхожу, помигал огнями, вошел в прожектор, и они тебя ведут, а ты, во-первых, должен поначалу привыкнуть, ну а потом постараться вырваться. Главное, чтобы тебя не ослепили. В кабине так светло, что пылинки считать можно. Ни в коем случае нельзя смотреть на прожектор — ослепит, не увидишь приборы и разобьешься. Поэтому даешь полный накал приборам, взгляд только на них — ни направо, ни налево, и начинаешь по приборам маневрировать. Обычно делали резкий разворот с потерей высоты и выход из прожектора спиралью. Я попробовал днем сделать такой маневр, который я делал ночью по приборам. Когда я увидел по горизонту то, что я обычно делал по приборам, мне стало страшно. Сразу штурвал отдал и не стал делать. Думаю: «Свалюсь!» Но так виражить можно только тогда, когда уже сбросил бомбы. Пока ты на боевом, бьют не бьют — держи боевой курс, пока не сбросил бомбы. Как сбросил бомбы, так сразу самолет бросаешь. Над Будапештом меня взяли примерно 15 или 18 прожекторов. Вышел оттуда с пробоинами от зенитных снарядов. Я все удивлялся, как они могут так резко менять высоту взрыва снаряда? Я же со скоростью снижаюсь, а снаряды как со «ШКАСа» идут и все время рвутся на моей высоте… Моего друга, Ивана Седых, там так побили, что едва прилетел. Разворочена плоскость была.

Дали новый самолет. И я еще сделал 28 вылетов. Первые вылетов пять мандражил. Было страшновато. Кажется, самолет не так идет. Вроде заходят меня сбивать. Я уже кричу: «Радист, смотри! Стрелок, смотри! Второй раз уже живой не останешься, если шибанут!» Потом привык, все прошло, как будто ничего не бывало.

Кстати, после этого случая, когда техники просили взять их, у нас говорили: «Иди к Володе Пшенко, он хорошо возит…»

— Была ли у вас информация о бомбардировках союзников, которые они проводили в Германии?

— Была. Ну, хорошо, что начали воевать. Хоть поздно, но начали.

— Были в полку случаи покидания самолета из-за потери ориентировки?

— Такое было. Мой командир эскадрильи Храпов Петр Иванович и штурман Братюха Петр Васильевич хоть и не выпрыгнули, но заблудились здорово. Полк еще в Монино базировался. Вылет делали в глубокий тыл. На обратном пути пролетели аэродром. Пришли в район Ногинска, Электростали. Дело уже к рассвету. Штурман говорит: «Нам дали пеленг. Надо лететь на запад». Командир: «Это немцы нас ведут. Не полетим. Еще запроси пеленг». Он еще запрашивает: «Точно разворот на 180е. Бери курс 270 градусов и выходи на свой аэродром». Тогда он спрашивает: «А как фамилия командира полка?» На земле: «Да, что он совсем?» Ему докладывают: «Цегин». Он: «Немцы не дураки, они фамилии командиров полков знают!» Запроси фамилию замполита. А сам развернулся, взял курс на аэродром, идет. Штурман говорит: «Тяни, командир, тяни». Подходит к аэродрому, а горючего у него уже нет. Кое-как на одном моторе сел на фюзеляж, на пахоту. Вылезли, смотрят — стоят какие-то самолеты. Немцы! Он и радист занимают оборону у самолета. А штурмана и стрелка послал в разведку. Оказывается, это Монино. Перед этим вылетом его представили к Герою, но из-за этой истории командующий дальней авиацией Голованов ему Героя не дал. Он потом сделал еще полсотни вылетов. Когда закончилась война, мы перелетели в Чернигов. Командующий дальней авиацией облетал все гарнизоны. Спрашивал: «Кого обидели в награде, должности?» Собрал весь летный и инженерно-технический состав в парке около штаба корпуса. Петр подходит: «Товарищ командующий, так и так, у меня 300 вылетов, а Героя мне так и не дали». — «Почему? Командир полка, что такое?» Потом ему кто-то из кадровиков подсказал: «Подожди-подожди, так ведь это же вы Храпов? Вы спрашивали: «Кто командир полка?» Тогда понятно! Сколько вы после этого вылетов сделали?» — «Столько-то». — «Товарищ командир полка, как воевал товарищ Храпов?» — «Прекрасно!» — «Не волнуйтесь, разберем ваше дело». Через неделю ему присвоили звание Героя Советского Союза. Да потом над ним все смеялись: «Будешь еще через радиста запрашивать фамилию командира полка?»

— Как оценивалась эффективность работы?

— У нас были экипажи фотографов. Перед нанесением бомбового удара они сбрасывали ФОТАБ и фотографировали цель. После этого уходит и ждет, когда закончится время бомбометания полка (на полк давали примерно 12–15 минут). Тогда он заходит и фотографирует цель после бомбометания.

— Были вознаграждения за успешные боевые вылеты?

— Да. За успешные боевые вылеты платили деньги. Я уже забыл сколько. Но, по-моему, командир корабля получал 100 рублей. Боюсь соврать, но точно то, что за успешные боевые вылеты платили. Еще платили за гвардию, за полеты в сложных метеоусловиях и оклад. Я к концу войны стал командиром звена. За это тоже доплачивали.

— Отпуска предоставляли?

— Нет. Если только по болезни и после сбития.

— Как был устроен быт?

— Офицеры жили отдельно. Когда базировались в Монино, у нас была комната на четырех человек в доме, находившемся в километрах трех от аэродрома. Стрелок и радист жили в казарме для рядового и сержантского состава. Техники и механики также жили отдельно недалеко от аэродрома.

— По техническим причинам были потери самолетов?

— Была в полку странная потеря. Дело было в Чернигове в мае 1944 года. Самолеты вытащили на сухое место машиной. В сумерках начали взлетать на боевое задание. Я уже в воздухе был. Вдруг в наушниках слышу, как кричат летчику Карпенко, который взлетал после меня: «Поднимай хвост! Поднимай хвост!» Он никак не может поднять, чтобы оторвался от земли. Потом резкий набор высоты, самолет становится вертикально, клевок, перевернулся и упал. Стрелок успел в верхней точке открыть люк и вывалиться. Остался жив, а остальные погибли. Те, кто на земле, помчались на машинах к месту падения самолета. Когда он ударился о землю, хвост отломился. На руле глубины стоит струбцинка, которая законтривает рули. Поэтому летчик не мог штурвал отдать. Обвинили техника, якобы он по халатности не снял струбцинку. Но на стоянке нашли все струбцинки этого самолета. Кроме того, летчик не сядет на сиденье без того, чтобы штурвал не отдать — не залезешь ты туда, когда штурвал ровно стоит! Видимо, эту струбцинку поставили на старте… Кто поставил? До сих пор мы не знаем. В штрафной батальон техник пошел. Пробыл там два месяца, был ранен. Долго лежал в госпиталях и через пять месяцев пришел в полк. Ему предложили опять на самолет, но он отказался. Дослужил до конца войны в БАО, работал на бомбоскладе. После этого случая на некоторое время возникло недоверие к техникам. Я когда самолет осматривал, мой техник даже заплакал: «Командир, ты мне не веришь?» — «Верю». И я перестал осматривать.

— Сколько машин ходило на задание?

— Оставался на земле или командир полка, или его зам, а остальные все уходили, где-то 27–28, кто-то болен, какой-то самолет неисправен. До 30 уходило…

— Если экипаж вылетает, задача — цель такая, он не находит, запасную не нашел. Что делать?

— Сам выбирай цель. Если не мог выйти на запасную цель, убедись, что находишься на территории противника, и бомбы сбрасывай «на взрыв». Если ты на своей территории и у тебя произошла авария на самолете, и тебе нужно сбрасывать бомбы, то сбрасываешь — на «не взрыв». В ветрянки должна быть вставлена контровка.

— А были случаи трусости?

— Были. У нас капитан был Федченко. Мужик в возрасте, двое детей. До 1944 года воевал хорошо. А потом один раз выпрыгнул, потом на вынужденную сел и, видимо, сломался. Взлетает и возвращается — связи, мол, нет. А у нас если связи нет 30–40 минут, возвращайся, проверяй все — никто тебя не упрекнет. Вот он один раз вернулся, второй раз вернулся, третий раз ему показалось, что у него двигатель загорелся. Потом командир полка собрал нас, командиров кораблей, и сказал: «Товарищ капитан, почему вы так делаете?» — «Мне так кажется, я не могу, трушу я, переживаю, у меня дрожат руки, ноги». Его послали на комиссию и отстранили от летной работы. Я его встретил после войны — зам. начальника оперативного отдела.

— Были ли такие случаи, когда человек устал, не может лететь?

— Да. Был такой Мышкин. Перед вылетом командир эскадрильи говорит ему: «На тебе лица нет». — «Плохо спал». Командир подозвал врача. Тот померил пульс: «У него сердце выскакивает. Я его отстраняю от полетов». На следующее задание он полетел как ни в чем не бывало. Врач перед вылетом к каждому подходит: «Как себя чувствуешь? Нормально?» Пульс пощупает. Если чувствуешь неважно, смело заявляй, упрека не будет.

После войны я уже был командиром полка. Нам назначили вылет полком. А к одному командиру корабля приехали родные. Кто-то ему сказал, что на завтра полетов не будет, он выпил. А полеты назначили. Пришел, прошел комиссию — допущен. Ко мне подходит врач: «Стаценко не нравится мне сегодня. С большого перепоя. Плохо спал. Он переживает здорово». — «Хорошо». Я руковожу полетами. Стаценко обращается: «Разрешите запуск». — «Выруливай на исполнительный, рули по полосе и на стоянку. Потом зайди ко мне». Зашел: «Товарищ командир, я виноват, что хотите делайте со мной. Ко мне родные приехали». — «Иди к родным, и никаких разговоров». Позже собрал командиров кораблей: «Надо чтобы был честным в этом вопросе. Кто тебя гонит? Это же не боевое задание».

— А были случаи, что выпивали перед вылетом?

— Были. Дали отбой: полетов не будет. Радист подходит: «Вылета не будет, дали отбой. У вас же спирт есть, а я бутерброды принес». — «Хорошо. Наливай». Выпили по рюмке, много не пили. А тут команда на взлет… Командир эскадрильи Лобанов выпил к тому времени уже порядком. Полетел пьяный, и в воздухе его рвало — когда кислорода мало, опьянение очень тяжело переносится. Так что вот так случайно — бывало, а специально, для смелости, — нет. Ты попробуй просидеть 5–6 часов за штурвалом выпивши!

— Отравления тормозной жидкостью не было?

— У летного состава — нет: технические жидкости мы не пили — хватало спирта. Техники пили «ликер шасси». Смесь глицерина и спирта. Но не помню, чтобы были отравления.

— Были приметы, предчувствия?

— Да. Самолет с номером 13 всегда «находился на ремонте» — его в полку попросту не было.

— Где вы закончили войну?

— Война для меня закончилась в Белостоке, последний вылет я делал на военно-морскую базу Сва-немюнде 5 мая. Мы заходили на цель с Балтийского моря. У нас был очень хороший командир эскадрильи старший лейтенант Щеглов Вася. Только свадьбу сыграли. Он женился на официантке — молодой, симпатичной девочке. Мы шли боевым порядком, естественно, не видя друг друга. Вдруг на глазах у всех мощный взрыв в воздухе и зарево, то есть снаряд попал на бомболюк, вызвав детонацию бомб. Все со слезами на глазах думают — это наш. Пока домой не прилетели, не знали кто. Когда уже сели: «Кто? Кто?»… Щеглов… Вот так погиб в последнем вылете. Обидно было. Потом жизнь пошла…