Чернов Николай Андреевич

Я родился в городе Ставрополье в 1925 году. Отец у меня был участником Гражданской войны. Он был за красных, а брат его был у белых. Воевали друг против друга, но выяснилось это много позже. Первая жена у отца умерла в 1922 году. Осталось шестеро детей, пять дочерей и один сын. Отец женился на моей матери. Отец занимался извозом. У него был фаэтон. А мать, Матрена Ивановна Браткова, была вдовой кубанского казака, который воевал за белых и погиб. У нее к тому времени, когда родители познакомились, были сын и дочь. Совместных детей было пятеро. Вот такая большая семья. Правда, дети от первой жены отца уже были взрослые и быстро отделились, остались только младшая сестренка и братишка. Когда начался НЭП, мой дядька, который воевал у белых, снарядил десять подвод муки, вооружился и повез в Москву. Привез полмешка золота и купил мельницу. Стал скупать зерно, молоть и отправлять в Москву муку уже вагонами. Такой деятельный человек. Ну и для оказания помощи привлек туда всех родственников, в том числе и отца. Когда закончился НЭП и начались притеснения, дядька, испугавшись, захватил золото и пропал. Родственники тоже разошлись, кто куда. Отец уехал под Ставрополь в Грушевку. В Грушевке нас, детей, осталось только пятеро. Дети матери остались в Барсуках, дети отца уехали под Мурманск.

Началась коллективизация. Отец был категорически против. У него был хороший выезд, лошади хорошие, и он очень сопротивлялся. Я отдельные моменты хорошо помню: как приходили мужики, садились за стол, выпивали и его уговаривали, а он категорически отказывался. Однажды утром отец запряг своих лошадей, погрузил туда плуг, борону. Они сели с матерью на крыльце, мать очень плакала, и отец плакал. Мы вокруг сидели. Отец встал и повез это все в колхоз. К этому времени построили конюшню. На хуторе было 30 дворов, и все привели туда лошадей, быков. Весь скот был там. Инвентарь тоже свезли, построили кузницу. Надо сказать, что жить стали трудно. Зерно давали централизованно только на посевную. Посеяли, убрали и опять все сдали по минимальным ценам. Колхозники жили неимоверно бедно за счет личного хозяйства. В 1932 году была засуха, в личных хозяйствах ничего не уродилось, и начался голод. Корову зарезали. Отец где-то достал отходов пшена, шелухи, стали варить кашу, накормили всех. У нас у всех запор. Мать и трое детей умерли от запора. Одну сестру забрали на Кубань, и мы с отцом остались вдвоем. Отец связался со старшими детьми, которые жили под Кандалакшей. Отец собрал немного денег, купил билет на Сороку, положили в мешок какие-то продукты, и мы с ним поехали к ним. Я ничего же не понимаю, мне было всего 7 лет. Потом отец приходит: «Колька, а мы ведь едем не в ту Сороку». Оказалось, что есть Сорока на Урале. Мы высадились в Перми. Хлеб заканчивается, денег нет, что делать? И я ходил, просил копеечку, просил хлеба. Как сейчас помню, набрел на военную пекарню. Бойцы приезжали утром за хлебом, я приходил, и они мне давали булку хлеба. Это было день или два, а потом мы пришли с отцом, они мне дали половину булки хлеба, я пошел и отдал отцу, они увидели, погрозили мне пальцем и больше хлеба не давали. Набрал кое-как денег на телеграмму. Отец дал телеграмму, что мы находимся вот там-то, выручайте. Потом я заболел.

Лежал неделю на вокзале. Просыпаюсь, отца нет, плачу — бросил, наверное, а мне говорят: «Да он был, он приходит». Когда мне стало получше, нас из вокзала выселили, и мы поселились на берегу под лодкой. Отец наносил соломы. И вот мы под этой лодкой жили. Отец ходил на почту, ждал телеграмму. Пришла телеграмма, купили билет и хлеба, и поехали мы в Сороку под Мурманск. Проехали Москву, отец заболел тифом. Говорит: «Колька, поди, принеси чайник кипятку». Тогда горячая вода была на вокзалах. Пока ходил, рот разинул, а поезд ушел. Я прибежал — поезда нет, слезы. Я пришел в медицинскую бригаду. Объяснил, что мой папа уехал. Женщина и мужчина сели со мной на следующий скорый поезд, и мы догнали поезд, в котором я ехал. Говорят: «Ну, пойдем. В каком вагоне?» А я не знаю. Прошли с заднего до переднего вагона и не нашли. Пошли обратно. Где-то в середине я его увидел, а он меня.

Мы приехали в эту Сороку, высадились. Сели около вокзала на свои мешки. Отец говорит: «Иди, Колька, ищи сестру и брата». Я пошел, дорожки там сделаны из досок. Посмотрел, город где-то далеко, рядом никого нет. Вернулся: «Говорю, да нет никого там». Отец говорит: «Колька, иди, никто нас не найдет». Я пошел опять. И тут мимо меня проходит брат. Я кричу: «Ваня!» Он обернулся. Вот такая встреча. Нашел телегу с лошадью, погрузил нас, привез к себе. Меня обмыли, переодели во взрослые кальсоны, рубашку. Я помню, лапша была наварена и я навалился на эти макароны. Отец говорит: «Не давайте ему, не давайте ему, он объестся, умрет». Такие голодные были. Отца на следующий день положили в больницу. Я стал у них жить. Но они же тоже все бедные. И я слышу разговор: «Сам приехал и привез мальчишку, нам самим тяжело, есть нечего». Но, в общем-то, они нас накормили. Я пришел в больницу и отцу все рассказал… Они пришли к нему на посещение, а он взял и им высказал. Они же меня все возненавидели. Отец выписался из больницы, нашел маленькую конурку, мы с ним там жили. Нам женщина приносила молоко. Почему молоко: я запомнил? Оно пахло рыбой. Коров кормили рыбой. Ну и осенью 1934 года мы возвратились назад. Так и жили с ним вдвоем. Я кое-как окончил 5 классов, а потом работал в колхозе трактористом, комбайнером.

В 1934 году положение изменилось. Весной дали зерна на посев и немножко на питание. Люди пошли на работу в колхозы. Через некоторое время появились козы, стали кормить людей. В следующем году получился хороший урожай. Стали получать зерно на трудодни и до 1941 года жили зажиточно. Мы с отцом построили небольшую хатенку и кое-как перебивались. Учить меня не на что было. Так что 6-й класс я не закончил — пошел работать.

— Что для вас тогда было лакомством?

— Когда отец давал мне три рубля, я уходил на неделю в Ставрополь. Я покупал пончики в масле и сахарной пудре. Это было для меня лакомством. А до создания колхозов отец из Ставрополя привозил вареные головы от баранов. Всем детям давали эти головы, и это было наше лакомство.

— Как вы узнали о том, что война началась?

— Я работал в поле трактористом. Узнал я о войне дня через два-три после ее начала. Нам в поле привезли продукты и сказали: «Война». Стали забирать трактористов и комбайнеров призывного возраста. Война и война, все плачут, провожают, а мы, молодежь, на это смотрим. Нам до этого дела особого не было. Мы практически 24 часа работали в поле. Радио не было. Сведения к нам поступали с задержкой на неделю. Помню, весной 1942-го я встретил одного старика чабана. Разговорились. Я его спросил: «Как живете?» — «Нормально живу, работаю». — «А война?» — «Что война? На Россию приходило много желающих, но как они приходили, так и уйдут. Выгоним немца, не волнуйся».

— Суровая была зима 1941 года?

— Зима с 1941 на 1942-й год была вполне терпимая. Машинно-тракторная станция, которая обслуживала 5–6 колхозов, располагалась километрах в 15–20 от нашей деревни. Осенью вся техника сгонялась туда на ремонт и профилактику. Я на этой станции практически жил всю зиму до весны, до тех пор, пока не выезжали в свой колхоз. Иногда ходил домой пешком, практически босиком, потому что обуви никогда не было.

Когда немец пришел на Кавказ, то машинно-тракторные станции стали эвакуироваться. Мы собрали свой тракторный отряд и на тракторах поехали. Где-то под Минводами у нас закончился керосин, мы остановились. Трактора у нас стали забирать военные. В общем, тракторный отряд распался. Рядом стояла воинская часть, я пришел и попросился. Мне еще не исполнилось 16 лет. Мне сказали: «Ты еще молод». — «Я хочу в армию, возьмите меня, немцы подходят». Меня послали к начальнику штаба полка. Он послушал: «Мне некогда с тобой заниматься, иди к командиру взвода разведки». Я пришел к нему, такой старший лейтенант Андрющенко. «Я хочу быть разведчиком». — «А ты что умеешь делать?» — «Я все умею. Я окончил 5 классов. Работал на тракторе, комбайне». Он меня послушал и говорит: «Ладно, я тебя возьму при одном условии. Вот видишь, тракторный отряд отходит. Там стоит 12 тракторов. Ты тракторист? Принеси любую деталь от трактора, тогда возьму. Только имей в виду, что ночью трактора охраняет сторож с ружьем и собакой». — «Хорошо, но мне нужны ключи». Дал команду, принесли ключи. Я дождался ночи и пополз по-пластунски к этому тракторному отряду. Ближе всего был небольшой трактор «универсал» 15-сильный. Я подполз к нему. Карбюратор у него держится на двух болтах, и к нему подходит питательная трубка. Я открутил питательную трубку, открутил крепление карбюратора, снял его и пополз обратно. К утру я пришел, дежурному доложил. Лейтенант спал. Дежурный говорит: «Ладно, иди спи». Лето. Я отошел от палатки, лег и уснул. Будит меня дежурный: «Тебя зовет старший лейтенант». Я прихожу: «Вот карбюратор». — «Принес?» — «Принес». — «Ну, молодец! Я тебя беру. Но ты теперь отнеси карбюратор обратно». — «Я не понесу. Как они меня там встретят? Изобьют!» — «Хорошо. Пойдем вместе». Приходим туда. Он с них снял стружку, что плохо у них организована охрана, мол, мой разведчик снял карбюратор, вот вам доказательство. Отдал карбюратор и потребовал навести порядок. Так я стал разведчиком. Отступали в сторону Орджоникидзе. Взвод разведки, выполняя задачи, очень часто оказывался в немецком тылу. Выходили, фронт был не сплошной, так что это не сложно. Дошли до Беслана. Там есть перевал, прикрывающий выход к Орджоникидзе и к Военно-Грузинской дороге. Бои там шли беспрерывно трое суток. В окопы пошли не только разведчики, но и повара и писари. На третьи сутки, где-то утром, я был ранен в голову. Вынести из боя не было возможности. Перевязали кое-как, и я лежал и даже стрелял. Только вечером меня вывезли в Орджоникидзе. В здании 1-го пехотного училища был организован госпиталь. Вот там я пролежал месяц. Мне вставляли дренаж. Никаких обезболивающих: «Мальчик, терпи!» Такой металлический стержень, на него наматывается бинт и протыкается насквозь. Каждый раз я терял сознание. Каждый раз! Наверное, три или четыре раза мне делали. Марля засыхает, вытаскивать ее еще больнее. Постепенно пошел на поправку. Вскоре объявили, что набирают на курсы младших лейтенантов. Я пошел: «Хочу на командира учиться». — «Сколько тебе лет?» — «17 исполнилось». — «Образование?» А я знал, что нужно не менее 7 классов. «7 классов». — «Подходишь». Так я оказался на курсах младших лейтенантов.

Через три месяца нас выпустили, присвоив звание младшего лейтенанта. Роту отправили на Ленинградский Фронт. Там уже распределили кого куда. Я попал командиром взвода разведки 602-го стрелкового полка 109-й стрелковой дивизии. Пришел во взвод. От него к тому времени осталось двенадцать человек. Навстречу вышел старшина. Ему было за 30, из Старой Руссы. Представился: «Старшина Ляксев». Так на деревенском говоре звучит Алексеев. Хорошо запомнил. Я, как меня учили, говорю: «Постройте взвод, доложите». Он искоса посмотрел на меня, но взвод построил. Я представился, сказал, что теперь я командир взвода. А мне 17 лет. Мальчишка! А всем разведчикам за 30! Причем половина из них судимые, бандиты. Нормальных людей в разведку не брали. В разведку шли настоящие, героические люди. Я стал командовать, как меня учили. Старшина меня отозвал и говорит: «Слушай, лейтенант, ты ими не командуй. Тут все серьезные люди. Получишь приказ, приди, скажи… Все будет сделано. А так ты их не трогай». Я понял, что мне надо учиться и учиться… Вот этот старшина меня учил. Он срочную еще до войны служил и в разведке с самого ее начала.

Однажды я получил задачу от начальника штаба полка: выйти в тыл и разведать мост через маленькую речушку. Начальник штаба приказал лично возглавить разведку. Я пришел во взвод. И, зная уже разведчиков, говорю: «Со мной пойдут трое: Иванов, Петров и сержант Булыкин. Готовность — через 30 минут». Со мной всегда ординарец Мишка Мосолыгин из Смоленска. Ему сказал: «Мишка, собирай вещмешок». Надо сказать, Мишка был уникальный парень. Всего лишь на два-три года старше меня, но у него в вещмешке всегда все было: немножко, еды, немножко выпить, зубная щетка, баночка консервов, кусок хлеба, кусочек сахара, щетка сапожная, крем сапожный — ну, все необходимое. Где он это все добывал?… Через 30 минут спрашиваю: «Все готовы?» Двое вышли: «Мы готовы». — «Булыгин?!» Он лежит на нарах: «Я не пойду». Я дернулся, но ничего не сказал. «Собирайтесь, через 10 минут строимся». Проходит 10 минут. «Все готовы? Булыгин?» — «Я сказал, что не пойду». — «Встать, ко мне!» Выходит. Я за пистолет. Старшина меня берет за руку: «Слушай, лейтенант, пойдем выйдем». Вышли. «Лейтенант, ты же знаешь, что Булыгин не трус. Он недавно ходил в разведку, но сегодня у него какое-то нехорошее предчувствие. И вообще, никогда не назначай разведчиков. Получил задачу, приди, скажи: «Такая-то задача, кто, ребята, со мной пойдет?» Найдутся. И ты выберешь из этих желающих. Булыгина оставь. Давай я вместо него пойду». Выполнили задачу. Даже пленного привели. Науку я на ус намотал и потом всю войну, будучи командиром взвода, командиром роты, никогда не назначал в разведку. Я приходил и спрашивал: «Кто пойдет?»

Вот так я учился командовать взрослыми людьми.

Обычно, когда полк стоял в обороне, ставили три наблюдательных поста — два на флангах и один в центре. Дежурили на них по двое, сменяясь через 5–6 часов. Моя задача — постоянно проверять, чтобы никто не спал. В ночь три раза я должен был их проверить. Пока три поста обойдешь — два часа прошло. Пришел в землянку мокрый, ноги мокрые. В землянке печка железная топится. Я разуваюсь и ложусь спать. Через два часа меня будит ординарец. Я обуваюсь, и опять мы с ним идем. Никто меня не контролировал, я сам понимал, что это необходимо.

Зимой 1944 года мы участвовали в окончательном снятии блокады Ленинграда. Дивизия освобождала Ропшу, Кингисепп. Потом наступали на Нарву. На Нарве нашим корпусом был захвачен плацдарм по фронту три километра и в глубину примерно два километра. Бои были страшные. Разведчики все были в пехоте. Когда полк оттуда вывели, командир полковник Утятин построил нас. В строю стояло 78 человек. Во взводе осталось одиннадцать человек. Он прошел вдоль строя, посмотрел и говорит: «А мне сказали, что воевать некем!» Нас отвели километров за 50–60, пополнили. Я набрал людей во взвод, начал их готовить. Сажал в тылу пулеметчиков, а бойцам взвода приказывал их захватить.

— Большие были потери в разведке?

— В общей сложности за войну потерял 26 разведчиков убитыми. У разведчиков был закон: никогда не оставлять убитых и раненых. Обязательно выносили к своим. Ты пришел и должен отчитаться перед СМЕРШ. Не дай бог, потерял! Где он? А может быть, он перебежал на ту сторону?! Это чрезвычайное происшествие. А когда вытащили — все, вопрос снят. Написал записку в штаб полка, что погиб такой-то там-то, и все.

— Как одевались, идя в «поиск»?

— Зимой телогрейки, ватные брюки, офицерский ремень. С собой я брал пару гранат и пистолет. На ногах я носил кожаные болотные сапоги. Солдаты где-то добыли. Я отличался ото всех в полку этими сапогами.

— Как восполняли потери?

— Каждый раз, когда приходило пополнение, меня вызывали в штаб, выбирать разведчиков. В разведку отбирали желающих. Это, как правило, судимые, бандиты. Самые настоящие проходимцы. Они не боялись смерти. На потери и ранения смотрели очень спокойно.

— Какие-то дисциплинарные послабления были во взводе разведки?

— Разведчики и разведподразделения — это особые подразделения. В нашу жизнь никто никогда не вмешивался. Иногда приходил начальник разведки полка, когда я был в полку, дивизии: «Ну, как у тебя здесь дела?» — «Все нормально». Выпьем по 100 граммов, закусим. В основном только ставили задачу. Выполнил задачу — молодец. Перед штрафным батальоном я имел три ордена Красного Знамени, два ордена Красной Звезды. Дисциплина? Фронтовая дисциплина для всех обязательна. Я не помню, чтобы мои разведчики нарушали приказы.

— Трофеи брали?

— Были трофеи, когда перешли в наступление. У пленных — часы, оружие. У меня был хороший немецкий пистолет «парабеллум» и маленький дамский пистолет. Что еще? Когда шли по Эстонии, мне разведчики привели двухколесную пролетку и великолепную серую кобылу. Мы же пехота, и вдруг командир взвода разведки на пролетке обгоняет полк… Катался до тех пор, пока не прокатил машинистку, которая была девушкой командира полка. Командиру полка тут же, естественно, доложили, и он у меня отобрал эту пролетку.

— Как вели себя немцы, когда их захватывали и когда их приводили к нам в плен?

— По-разному. Когда нас вывели с Нарвского плацдарма и переформировали, дивизия вышла к берегу Нарвы и стояла во втором эшелоне. Посередине реки был большой остров. Нарва река широкая, глубокая, коварная. И вот мне нужно было взять пленного на этом острове. Мы долго готовились. У меня был человек, который очень хорошо плавал. Он переплыл с телефонной катушкой на этот остров. И потом мы, пять человек, держась за телефонный кабель, переправились вплавь на остров. Берег был заминирован. Разминировали, проволочного заграждения не было. В ту же ночь атаковали пулеметное гнездо. Бросили две гранаты, вскочили. Там два немца, один орет, раненный, второй — убитый. Раненого нельзя пристрелить, потому что нам нужен пленный, а он орет. Закрыли рот, связали его. На нас пошли в атаку. Мы их там положили много. Дали красную ракету — сигнал нашим артиллеристам и минометчикам сделать окаймление, чтобы мы могли выйти. Попробовали выйти — невозможно подняться из окопа, такой плотный огонь. Сутки сидели, отбивались. На вторую ночь смогли прорваться к берегу реки. Только на третью ночь с этим пленным удалось вырваться. Притащили этого немца, а он молчит как рыба. В полку ничего не сказал. Отправили в дивизию. Там, я думаю, добились того, что нужно. Попадались и такие… а некоторые трусишки. Сдается и не сопротивляется.

— Офицеров приходилось брать?

— Да. Как-то мы пошли в тыл. Наткнулись на штаб. Обложили его, стали наблюдать. Там какой-то шум, догадались, что идет пьянка. Выбрали время, забросали гранатами. Ворвались, взяли офицера и документы.

Летом дивизия была переброшена под Выборг, а оттуда на торпедных катерах вернулась под Таллин.

Здесь я получил интересную задачу. Вызвали меня в штаб дивизии и говорят: «Со штаба армии приехал разведчик с радистом. Вы пойдете с ними на Даго. К острову подойдете на торпедном катере, дальше — на шлюпке. Ваша задача — провести разведку сил, обороняющих остров». Познакомили меня с этим лейтенантом, армейским разведчиком, с радистом. Переодели в гражданское, отобрали документы. Почему меня выбрали? Я выглядел как мальчишка, совсем не похож на солдата… Вечером погрузились на катер, положили резиновую лодку. Катер остановился примерно в трех километрах от острова. Мы сели в лодку и пошли к берегу. Недалеко от берега был лесок, большой кустарник. Вырыли окоп, оставили радиста с рацией. Сами пошли на связь с местными жителями.

Лейтенант пошел в одну сторону острова, а я в другую. В Эстонии — хуторная система, дом от дома полкилометра стоят. Он мне сказал, что в таком-то доме живет жена офицера. Офицер отступил с Красной Армией, а она осталась на оккупированной территории: «Найдешь ее. Зовут ее Екатерина. Она что-то расскажет, сам проведешь разведку. Через три дня встречаемся на берегу». Так и договорились. Я ее нашел быстро. К утру прошел километров десять и вышел на этот хутор. Зашел с тыльной стороны, подошел к сараю и жду, когда кто-то появится. Выходит женщина лет 35 с ведрами, идет в сарай, видимо, доить корову. Я вышел, поздоровался: «Вы Екатерина?» — «Да. А ты кто?» — «Я заблудился и вышел к вам, мне сказали, что к вам можно, вы одна живете». — «Да. Я одна живу. Пойдем в дом». Пошли мы в дом. «Ты, наверное, голодный? Ну, рассказывай, зачем пришел». Я ей рассказал, что так и так, о вас знают, о вас помнят. Муж ваш жив, здоров. Моя задача побыть у вас, посмотреть, узнать, кто здесь есть. Она говорит: «Здесь никогда никого не бывает, редко приходят или проезжают немцы». — «Хорошо. Я пока побуду у вас». — «Да, конечно». Договорились, что если кто-нибудь придет, спросит, то я выдам себя за племянника, который пришел с другого хутора помочь. Я же деревенский. Соскучился по работе. Убрать навоз для меня никакой проблемы. Так что стал помогать… К вечеру слышу шум — идет обоз. Две подводы повернули к дому. Состояние жуткое. Немцев брали, но это в бою, в траншеях, а тут их человек 10–12, разговаривают на своем языке. Стою у сарая, они на меня никакого внимания не обращают. Слышу, речь не немецкая. Я смотрю, ездовой распрягает лошадей, поворачивается ко мне: «Ком…» Я подошел, помог распрячь. Напоили лошадей, как-то незаметно подружились. Он мне говорит: «Так ты эстонец?» — «Нет, я русский». — «А я грузин». — «Как тебя зовут?» — «Саша». Выяснилось, что он бывший пограничник, попал в плен в первый день войны. Его командир заставы посадил на лошадь, приказал скакать в отряд и доложить обстановку. Проскакал километра два, и его перехватили немецкие мотоциклисты. Так он оказался в плену. Стали брать в армию по желанию. Вначале украинцев, потом белорусов. В 1942 году объявили набор грузин. Он подумал: или подыхать с голоду здесь, или в армию. Решил при первом бое убежать к нашим. Когда попал туда, там стали рассказывать, что всех пленных в Красной Армии расстреливают. Говорил, что по своим не стрелял. Был ранен. После ранения был переброшен в Эстонию и на этот остров Даго. Жили они в этом доме день, два, три. Я не могу уйти и разведать не могу. Только к концу третьего дня они опять зашумели, видно, собираются. Я спрашиваю: «Саша, вы куда?» — «Да нас перебрасывают с места на место. Вот сейчас получили задание, перейти…» — «Я спрашиваю, много вас здесь?» — «Да нет, батальон, может, два». Мне этого уже было достаточно. Наступила ночь, я бегом к радисту — меня же ждут! Пришел, рассказал, в какую ситуацию попал, что узнал. Передали сообщение. За нами опять пришел торпедный катер, и мы вернулись к себе. Через два или три дня получили приказ о высадке дивизии на этот остров. Наш полк — в первом эшелоне. Мне командир полка говорит: «Ты, как разведчик, пойдешь первым». Дали двенадцать катеров. Со мной на катере взвод разведки и саперный взвод. Всего человек 30. Облепили весь катер. Сидим. Командир полка зашел на катер и ставит мне задачу, его вся свита на берегу. В это время катер отходит. Связи-то не было никакой. Командир катера получил задачу от своего командования, и все, он отошел. Командир полка остался на катере. К рассвету подошли к острову. До берега километра три. Я спрашиваю командира: «Почему мы остановились?» — «Ждем самолеты». Через некоторое время появились наши самолеты, штурмовики. Нанесли удар по берегу. Пока они наносили удар, катера подошли к берегу. Мой катер подошел прямо к разрушенному пирсу. С пакгауза ведет огонь пулемет, и справа крупнокалиберный пулемет ведет огонь. Катер толкнулся в столбы пирса, и я дал команду: «Ребята, за мной вперед!» А катер начало относить. Я вижу, отходит от этого столба, и я прыгнул на столб. Пули свистят, а я на этом столбе. Дело было в конце октября. Мы уже получили ватные брюки. Сапоги у меня болотные, телогрейка, автомат и пистолет.

Я прыгнул. Упал в воду и пошел ко дну, но как-то выкарабкался, и, пока катер разворачивался и заходил для швартовки, я уже вылез на пирс. Гранатами забросал пакгауз, обеспечил высадку. Командир полка все это видел. Охрана была только у пирса. Больше сопротивления не было. Полк пошел вглубь острова. Там встретили уже эти власовские батальоны. На второй день мы продвинулись километров на 15–20. Полк остановился. Штаб полка занял на хуторе большой дом. Я со взводом расположился в соседнем домике. Говорю: «Старшина, приготовь ужин». — «Все будет сделано, товарищ лейтенант». Я, кстати говоря, уже был старшим лейтенантом. Но для него всегда — лейтенант. Попросил у хозяев картошки, наварили картошки… даже было немножко выпить. Сидим. И в это время приходит со штаба полка старший лейтенант, помощник начальника штаба: «Слушай, Чернов, штаб полка там не размещается. Начальник штаба приказал освободить это здание. Поместитесь куда-нибудь в другое место». Ну, я же разведчик… да выпил: «А где вы были, когда я высаживался?! Я высаживался, имею право занимать любой дом! Никуда не пойду». Тот пошел, доложил командиру полка. Так и так, не выполняет приказ. Командир полка меня вызывает: «Ты чего, шебуршишь?» — «Так и так. Вы же видели, я высаживался первым, я могу занимать этот дом». — «А штаб полка где будет? Ты слышал приказ начальника штаба?» — «Так точно». — «Я уже подписал представление тебе на Героя Советского Союза, как высадившемуся первым». Берет лист бумаги и рвет его. «Пусть для тебя это будет наукой. Приказы надо выполнять!» Я ничего не получил за эту операцию.

Вскоре нас перебросили на Эзель. Немцы здорово обороняли полуостров Сырве. Ширина перешейка между полуостровом и основной частью острова была всего три километра. Бои там были очень тяжелые. Все же прорвали оборону. Радостно было, устроили отдых. Мне пришло звание капитана, и я был назначен на должность командира роты дивизионной разведки. Мне только исполнилось 19 лет, а уже капитан! Я говорю старшине: «Слушай, по русскому обычаю надо обмыть». — «Все будет сделано. Какой может быть разговор?!» Старшина организует застолье. Я пригласил, помню, командира одного батальона, ну и мои три командира взвода разведки. Случайно оказался с нами капитан, инструктор политотдела дивизии. Старшина принес кроме положенного пайка какое-то большое блюдо с сотами меда и половину 20-литровой бутыли самогонки. Сидели, хорошо выпили. Все разошлись. А наутро меня вызывают в СМЕРШ: «Вчера ты обмывал?» — «Конечно, по русскому обычаю…» — «Хорошо. Чем закусывал?» — «Тем, что принес старшина». — «Мед у тебя был?» — «Был». — «Самогонка была?» — «Да». — «Где ты взял?» — «Где взял? Нашел!» А незадолго до того вышел приказ Сталина о строжайшем наказании мародеров. «Ты читал этот приказ?» — «Не читал, но знаю». — «Кто принес?» Я быстро сообразил, что дело серьезное. Думаю: «Если скажу, что старшина — расстреляют. Если возьму на себя, снизят в должности, в звании». Я все взял на себя. Через два дня — выездной суд, и меня приговаривают к лишению воинского звания, наград и направлению в штрафной батальон. Так я оказался в армейском штрафном батальоне.

Надо сказать, что, конечно, я был избалован властью. Гонора много. Разведчик! К нам в полку было большое уважение. Командир взвода штрафников, старший лейтенант, был тоже не простой. Власть у него была большая. Он мог под видом неподчинения расстрелять, мог любое наказание применить. А у него было любимое наказание — посадить на бруствер спиной к противнику. Расстояние до немецких окопов было метров 250–300. Наказанный садился на бруствер спиной к немцам, ногами в траншею. Если оставался жив — хорошо, если нет списывали. Он отдавал какой-то приказ, а я ему что-то в ответ сказал. Он на меня посмотрел: «На 30 минут на бруствер». Вот так. Два солдата меня охраняют. Я сел. Немцы не стреляют. Видимо, уже знают, в чем дело. Один солдат мне говорит: «Слушай, ты имей в виду, важны не эти 30 минут, а важна последняя минута. Если успеешь спрыгнуть — будешь жить, а не успеешь — тебе хана». Я 30 минут отсидел. Они дают команду: «Прыгай». Прыгнул. Пуля мимо вжик… Остался жив. Примерно через три недели батальон пошел в разведку боем. Нас вернулось двадцать два человека, причем половина из них ранена. Я получил сквозное пулевое ранение в руку. Пока попал в полевой госпиталь, рука раздулась, почернела. Женщина-хирург говорит: «Кто же это тебя так перевязал?» — «Да там солдаты». — «Что мне теперь делать с твоей рукой? Ее же теперь надо ампутировать». — «Сохраните». — «Попробуем». Ей было лет 35 максимум. Красивая необыкновенно! Может, мне тогда так казалось… Мы же отвыкли от женщин. «Имей в виду, мальчик, у меня обезболивающего нет». Я страшно обиделся: «Я не мальчик, я капитан, мне 19 лет. Мужчина!» — «Ну, раз мужчина, значит, терпи. Вот тебе 50 граммов спирта». Я выпил, и она начала резать. Все почистила, перевязала. Отправили меня в госпиталь в Ленинград. Ранение такое, что я через неделю уже ходячий. Нам разрешали выходить в город без формы в госпитальном костюме. Вышел я погулять с другом. Вдруг останавливается американский «Виллис»: «Чернов? Ты как здесь?» Адъютант командира дивизии по каким-то делам приехал в город. «Садись в машину, поедем в дивизию. Долечишься у нас». — «Да я же раздетый». — «Я тебе дам одеться». — «Поехали!» Так я оказался опять в своей дивизии. Приехал, представился начальнику разведки дивизии. «Ух какой молодец! Хорошо. Пойдем к командиру дивизии». Командир дивизии тоже меня знал. Причем знали, почему я попал в штрафной батальон и что я никого не выдал. На фронте это ценилось особенно высоко. Командир дивизии был генерал Трушкин, посмотрел на меня: «Ну что, проучили тебя?» — «Так точно, товарищ генерал!» — «Ладно. Иди к себе в роту, а мы тут подумаем». Начальнику разведки говорит: «Оформите его на младшего лейтенанта. Пусть подлечится в роте». Я пришел в роту, там уже другой командир, капитан Рощин, но многие меня знают. Окружили заботой. Я там подлечивался. Недели через две пришел приказ — присвоить звание младшего лейтенанта, назначить командиром взвода разведки в полк. Причем опять в свой полк! Так я оказался в полку, командиром взвода разведки. Закончил войну. Ходил несколько раз в разведку. Успел еще получить ордена Красной Звезды и Отечественной войны.