Кац Генрих Зиновьевич

Родился я в июне 1924 года. До войны успел закончить девять классов в полтавской школе № 10, собирался поступать в институт, хотел стать инженером-механиком.

После объявления о начале войны я пришел в райком комсомола, там получил направление на курсы политруков, но проучились мы недолго. Пришел к нам начальник курсов полковник Мухин, выстроил личный состав и приказал: «Двадцать четвертый год рождения, два шага вперед!» Мы вышли из строя, и нас сразу отправили по домам. По закону военкоматы тогда не имели права призывать в армию семнадцатилетних. Вскоре я оказался в эвакуации под Сталинабадом, работал на оборонном заводе. В конце лета сорок второго года меня призвали в армию, и я попал в Орловское пехотное училище, расположенное в городе Чарджоу, где был зачислен в минометную курсантскую роту. Училище было ускоренным, срок обучения составлял в нем всего полгода, но за неделю до нашего офицерского выпуска все училище, вместе с офицерами-преподавателями, было направлено под Сталинград, добивать окруженную группировку Паулюса. Пока мы туда добрались, Сталинградская битва закончилась.

Нас перебросили в район Орла. Я стал наводчиком 82-мм миномета в минометной роте, в 1-м стрелковом батальоне 916-го СП 250-й СД. Первый бой мы приняли только 11 июля 1943 года под городом Новосиль. Уже 14 июля мы стреляли немецкими минами, свои боеприпасы кончились. Атаки на немецкие позиции шли беспрерывно, мы не успевали за пехотой. Но я не видел тогда живого немца ближе чем на расстоянии 200 метров. Пока до Орла дошли, наш полк был почти полностью выбит, и из его остатков создали сводный батальон. Каждый день мы несли потери. Командиром нашей роты был хороший человек, капитан Калинин, он выбыл из строя по тяжелому ранению. Потом убило взводного, лейтенанта Кушнарева, ранило лейтенанта Рыбалко, командира второго взвода. На мине подорвался парторг Тыркалов…

Нас всех перевели в пехоту… Мой минометный расчет состоял из шести человек, мы все подружились еще в училище: двое русских ребят, один осетин и три еврея.

Саша Оглоблин, доброволец, сын профессора, нелепо смотревшийся на передовой в очках. Миша Индиченко, донской казак, до войны студент-геолог в Алма-Ате, несмотря на хромоту, тоже ушел добровольцем на фронт. Яша Малиев, вечно улыбчивый осетин. Винель Гриншпун, сын кадрового военного, до войны учащийся Киевской артиллерийской спецшколы. Боря Комский — единственный, кроме меня, выживший на войне из нашей курсантской роты. Сначала тяжело ранило Индиченко и Оглоблина, вскоре убило Малиева. Когда нас перевели; в пехоту и из остатков моего минометного взвода создали стрелковое отделение, то в нем было всего четыре человека… Комский и Гриншпун стали пулеметчиками, а я — стрелком. Что там творилось под Орлом, простыми словами передать невозможно…

Запомнилось, как в районе станции Становый Колодезь мы нашли тела наших сожженных заживо товарищей, попавших к немцам в плен. Младший лейтенант и двенадцать рядовых бойцов… Несколько раз мы попадали под жесточайшие массированные артобстрелы в чистом поле. Вскоре и наш сводный батальон был фактически окончательно добит, остатки курсантских рот пошли в атаку на деревню Юдино, там нас так накрыли из «шестиствольных» минометов, что после этого боя с трудом набрался взвод уцелевших со всего батальона. 4 августа погиб мой друг Гриншпун, ранило Комского, а через три дня и я получил пулевое ранение в ногу. С поля боя выползал сам, а когда увидел санитаров — сознание меня покинуло, видимо, слишком много крови потерял…

После войны, волею случая, мы с Комским нашли друг друга. Борис посвятил несколько лет поискам курсантов из нашей роты, проделал большую работу, но, как выяснилось, из курсантов нашей роты, кроме нас двоих, видимо, никто войну не пережил. Из офицеров после войны нашли только комвзвода Рыбалко…

Привезли меня после санбата в госпиталь, в Тулу, сделали две неудачные операции, образовался «ложный сустав», и меня переправили в специализированный госпиталь в город Боржоми, в Грузии. Пришел хирург-армянин, говоривший по-русски с сильным акцентом. Посмотрел на ногу и сказал: «Операцию будэм снова дэлат. До сорока лет будэш без палочки ходыт». Хирург ошибся, только в пятидесятилетнем возрасте мне понадобилась палочка для ходьбы. Его «золотые руки» вернули мне возможность воевать дальше, операция прошла успешно, и рана быстро зажила. После выписки я попал в запасной полк в Тбилиси, но уже через 10 дней в составе маршевой роты я был отправлен на фронт. Привезли нас в 41-й стрелковый корпус, в 3-ю армию генерала Горбатова.

— Как вы попали в разведку?

— Выстроили прибывшее пополнение на поляне. Из-за моего высокого роста и крепкого сложения я всегда был в строю правофланговым. Подошли «покупатели». Представители разведки обладали правом первыми обходить маршевое пополнение и отбирать к себе людей. Поэтому ко мне сразу подошел какой-то офицер, задал пару «дежурных» вопросов: «Где воевал? Откуда родом? Куда ранен?» — и сразу спросил: «В разведку служить пойдешь?» Я согласился. Вот и вся процедура. Уже через час я оказался в расположении 368-й отдельной разведроты 283-й стрелковой дивизии.

— Какова была структура отдельной разведроты дивизии? Кому подчинялись разведчики? Кто имел право ставить боевую задачу отдельной разведроте?

— В моей роте было примерно 50 человек, распределенных по двум взводам. За почти полтора года моей службы в разведроте я не помню, чтобы у нас долгое время был офицер на должности командира роты. Присылали на это место несколько человек, но они вскоре от нас уходили в другие части на повышение, и новых замен больше не было.

Взводами командовали лейтенанты или опытные разведчики в старшинском звании. Каждый взвод — это, по сути дела, отдельная разведгруппа, которая на время разведпоиска делилась на группу захвата и прикрытия. Подчинялись мы непосредственно командиру дивизии генерал-майору Коновалову и начальнику разведки дивизии Глебу Павловичу Облапу. Только два человека — Коновалов и Облап — имели право ставить разведроте задачи на поиск и так далее.

По структуре роты. Кто числился в составе подразделения, кроме разведчиков? Например, у нас не было своих радистов или оружейника. Имелся санинструктор, который в «поиск» не ходил, но во время «поиска» был обязан нас ожидать в передовой траншее и в случае, если кого-то ранило, должен был помогать вынести разведчика с нейтральной полосы и на месте оказать помощь. Своих саперов у нас не было. Саперы придавались для разминирования прохода к немцам из саперного батальона дивизии, и всегда нам выделяли самых лучших саперов, профессионалов своего дела. В роте было четыре человека, не участвовавших в разведоперациях: старшина роты Харитонов, повар, писарь и ездовой. Замполита в отдельной роте не было.

— Из кого формировался личный состав роты?

— Обычно набирали добровольцев из пополнения. Особенно искали бывших разведчиков из числа солдат, возвращающихся на фронт из госпиталей. В 1944 году был поток бывших белорусских партизан, которые сами охотно шли в разведку. Командиры разведгрупп в роте могли, по своему усмотрению, забрать к себе приглянувшегося по боевым качествам солдата из полковой разведки. Так, например, я забрал к себе из полка бывшего партизана Льва Краснова. Это речь идет исключительно о добровольцах.

Но был еще один источник пополнения, который официальная история войны не любит признавать. В разведроты набирали солдат из штрафных рот, еще не успевших «искупить вину кровью». Наш офицер из дивизионного разведотдела по фамилии Федоров много раз выезжал на место формировки штрафных рот, выбирал для беседы человек пять-семь. Большинство он «отсеивал» после личного разговора. Обычно в роту привозил двух-трех штрафников. Одна важная деталь: в тот момент, когда их зачисляли в списки личного состава роты, они автоматически не считались «искупившими вину». Только после первого удачного «поиска» они считались «прощенными Советской властью». Из каждой такой «двойки-тройки» штрафников, как правило, один погибал в первом же «поиске», другой оставался в роте как подходящий и прошедший «вступительный экзамен». Одно дело вместе со всем батальоном в атаку идти, да еще с поддержкой артиллерии и танков, и другое дело — ночью бесшумно ползти через минное поле на нейтральной полосе, прямо в пасть смерти, ожидая каждую секунду, что немецкая пуля раскроит тебе череп… Тут необходимы мужество; и смелость особого рода.

В составе нашей роты примерно половина бойцов была из молодых ребят комсомольцев-добровольцев, а остальные… Мой первый «наставник и учитель в разведке» был бывший «вор в законе» помкомвзвода Павел Слепухин. В конце 1943 года в роте было десятка полтора-два разведчиков из бывших уголовников-штрафников, и, кстати, все они были смелые, достойные и порядочные люди.

— Можно было определить сразу, подходит человек для разведки или нет? Устраивались какие-то «испытания при приеме на работу»? Поэт Давид Самойлов-Кауфман в своих воспоминаниях пишет, что у них в отдельном разведбате при штабе фронта новички проходили следующее «испытание». В пустой барабан «нагана» незаметно вставлялась пустая гильза. Новичку давали выпить кружку самогона и предлагали сыграть в «русскую рулетку»… Прошедшему этот тест смельчаку наливалась вторая кружка, и он считался принятым в разведку. Насколько это реально?

— Эти «игры» с револьвером мне не кажутся реальными. Особенно в сопровождении «двух кружек самогона». В разведке вообще пили крайне редко, там люди всегда должны были быть готовыми к выполнению задачи. Хотя, черт его знает, моторизованный разведбат при штабе фронта не занимался захватом «языков» или пешими рейдами в тыл, они в основном штаб охраняли, сопровождали начальников и разведывали дороги. Воевать такой части выпадало редко. Может, у них там и были свои «обычаи»… В разведротах отдельных морских стрелковых бригад действительно были свои «флотские традиции» при приеме новичков, но в пехоте? Определить по внешнему виду, подходит ли человек для разведгруппы, невозможно. Я видел немало людей из прибывших к нам в роту новых разведчиков: «и рожа зверская и беспощадная», и смотрит «орлом или соколом», и «орден яркий на груди», но как только этот человек перемахивал через бруствер и начинал ползти в сторону немцев, с ним происходили страшные и странные вещи. Вроде ползет, «работает» руками и ногами, а остается на месте! Нет движения вперед, страх сковывает все тело! Шумные люди сразу вызывали недоверие…

Бывало, уже сходит человек в пару удачных «поисков», а потом сам просит, чтобы его отпустили из разведки. Чувствует, что не для него это дело. Таких отправляли в стрелковые подразделения. Но, еще раз повторюсь, проверка шла только в настоящем деле. Для начала могли взять новичка в передовую траншею и дать ему возможность поползать немного на нейтралке, так сказать, «пообвыкнуться». Главный критерий доверия для нас был следующий — мы должны были быть уверены, что новичок не бросит раненого товарища на «нейтралке» под немецким огнем.

— Каким было вооружение разведроты? Что из оружия брали в поиск? Какие средства маскировки использовались в разведвыходах?

— Вооружение наше было стандартным для войсковых разведподразделений. В поиск шли с автоматами, брались гранаты, запасные диски. У каждого был стандартный армейский нож, никаких кинжалов или оригинальных финок с наборными ручками мы с собой не таскали. Единственная вольность в вооружении группы — у каждого был пистолет. У меня, например, был «ТТ», подарок комдива, и еще немецкий пистолет «вальтер», а у других ребят в группе были сплошь трофейные пистолеты. Никто не таскал с собой саперных лопаток. Ракетницы и бинокли были только у старших в группе. Никаких снайперских винтовок или ручных пулеметов в разведротах не было — это уже выдумки киношников. Носили отечественные маскхалаты, за окрас которых нас немцы прозвали «пятнистая смерть», но постепенно все «прибарахлялись» и ходили в трофейных немецких куртках. Были у них такие утепленные куртки, выпускаемые для десантников и разведчиков, с одной стороны маскировка — «лето-осень», выворачиваешь на вторую сторону — «белый окрас». Немецкие маскировочные костюмы тоже пользовались у нас популярностью. Орденов никто из нас на гимнастерках не носил. После вручения наград все орденские знаки сдавали на хранение старшине роты. Никаких документов, ни малейшего клочка бумаги, ни письма из дома или даже обрывка газеты мы не имели права иметь при себе во время «поиска». Никаких «смертных» медальонов.

Только ложка за голенищем сапога, вот и все «опознавательные знаки»…

— Как вас встретили в разведроте?

— Никаких «особых» встреч не было. Рота располагалась на болоте. Были построены шалаши, внутри сделан настил из досок. Пришел в роту, завалился спать в один из шалашей. До этого двое суток провели фактически без сна, так я сразу задремал. Проснулся от того, что кто-то, с руганью, тянул меня за ногу, пытаясь скинуть с настила. Уж не знаю, чье место я занял, но моя реакция была простой. В юности боксом долго занимался, так без лишних слов и врезал в челюсть потревожившему меня товарищу. Он — в «отключку». Подходит ко мне сразу Паша Слепухин, посмотрел на мои габариты и говорит: «Молодец, солдат, будешь со мной работать». А с «пострадавшим» товарищем мы на следующий день уже сдружились. Утром познакомился с солдатами взвода, а через неделю пошел в первый свой «поиск».

— Проводились ли какие-то тренировки с новичками? Скажем, занятия по рукопашному бою, стрельбе или по ориентированию? Как определяли, куда направить новичка — в группу захвата или в прикрытие? Проводились ли тренировки «на макетах» перед выходом в «поиск»?

— Никаких занятий по рукопашному бою не проводилось. От силы могли показать новичку, как нож правильно держать и куда вернее бить ножом, когда часового придется зарезать…

Не было у нас инструкторов и тренеров. Может, в чекистском ОМСБОНе или у диверсантов и были подобные учения, но на уровне дивизионной разведроты — никогда.

Никаких учений «на макетах», стрельбищ, метаний ножей и прочих «игр с компасом». Мне кое-какие вещи «старики» подсказали, но в моем случае не было необходимости долго готовить. Все-таки учился в пехотном училище, имел фронтовой опыт, карту читал, оружие знал. Наблюдательности пришлось учиться, особенностям маскировки. А так все было по принципу: «Делай как я». За два первых месяца в роте новичок или погибал, или становился профессионалом-разведчиком. Дивизионная разведка, как правило, работала на расстоянии до пяти-восьми километров в ближайшем немецком тылу, поэтому премудрости ориентирования в ночном лесу для нас не были наиважнейшим предметом для изучения. Любой «контрольный» поиск тщательно готовился. Велось наблюдение за нейтралкой, за передовой немецкой траншеей, просчитывались варианты подходов к немецким позициям, изучалась каждая складочка рельефа местности перед нами. Перед «поиском» обговаривались все детали взаимодействия в группе, направления движения на отходе, подстраховка, условные сигналы. Немецкая траншея называлась у нас «дом родной», и со временем, с приходом боевого опыта, мы чувствовали себя в немецких окопах действительно почти как дома. Обычно ночью в немецких траншеях находились только часовые, дежурные пулеметчики, боевое охранение, и какой-то участок траншеи был зачастую пустынным. Заранее договаривались, какая пара разведчиков идет в левую сторону траншеи и какая — в правое ответвление траншеи.

Разведпоиск мы называли «Выход на работу». В «поиск» шло обычно до двадцати человек. Пять человек в группе захвата, остальные в группе прикрытия — в случае чего, поддержать огнем и вынести раненых. Мне уже в первом «поиске» пришлось оказаться в группе захвата, опять же из-за своих внушительных «габаритов», как говорили на Украине, «полтора Ивана». Знаете, если я сейчас начну подробно рассказывать: эти детали, то на это уйдет несколько часов. Я не думаю, что эта информация так уж важна, тактика действия разведгрупп кардинально не изменилась, и об этом написаны горы литературы…

— Как кормили и одевали разведчиков?

— На это грех жаловаться. Питание разведчиков было отличным. Белый хлеб мы, как летчики, не ели, но и на одних сухарях тоже не перебивались. Когда перед «поиском» к нам присылали саперов, то мы их первым делом кормили. Они удивлялись, как мы «кучеряво» живем. Надо отдать должное нашему старшине Харитонову. Никаких сухих пайков или НЗ с собой в разведку не брали. С обмундированием тоже было все в порядке. В обмотках у нас никто не щеголял. Кирзовые сапоги были у всех. У старшины всегда стояли две канистры со спиртом, но в роте никто выпивкой особо не увлекался, специфика «работы» не позволяла.

— Каким был национальный состав роты?

— У нас в роте не было кавказцев или среднеазиатов. За исключением трех человек, все солдаты разведроты были славяне — русские, украинцы и белорусы.

Еврей, старшина Кац — это я. Ранней весной 1944 года в роте появился рыжий солдат, с двумя орденами: на гимнастерке. Сразу бросился в глаза орден Боевого Красного Знамени, еще старого образца, с винтовым креплением. Подошел к нему познакомиться, спрашиваю, как его имя и откуда он к нам прибыл. В ответ слышу: «Захар Пилат, два года в разведке, сам из Одессы». Говорил он с жутким еврейским одесским акцентом, сильно картавил и внешне ничем не напоминал опытного лихого героя-разведчика. Орден Красного Знамени он получил за то, что первым из советских солдат ворвался в город Орел. Он стал мне как родной брат. По документам он шел как русский. Его смерть в конце войны является для меня тяжелой потерей и по сей день.

А третий товарищ — это был бывший партизан Лева Краснов, выдававший себя за цыгана. Ходил с шикарным черным чубом. Но я-то в подобных «цыганах» разбирался. Один раз напрямую спросил его: «Краснов, а ты ведь еврей. Почему скрываешь?» И Лев рассказал, что в начале войны служил кадровым танкистом, попал раненым в плен, но ему повезло: он успел сбежать из колонны пленных еще до того, как немцы начали селекцию пленных в поисках евреев. После долгих скитаний на оккупированной территории попал в партизанский отряд.

Генрих Кац (слева) с бойцами роты

В отряде царил дикий антисемитизм, и чернявый Краснов выдал себя за цыгана, да так и остался им в документах. Воевал он в партизанах минером-подрывником. Настоящая его фамилия была что-то вроде — Зильберштейн. Спросил его дальше: «Родные-то знают, что ты живой, а не «пропавший без вести»?» Краснов ответил, что его семья жива, но он не может написать им о себе. Мол, его отец глубоко религиозный человек и никогда не простит ему смену фамилии и национальности. На следующий день я, как прямой командир Краснова, сам написал его семье о том, что Лев живой, и о тех испытаниях, которые ему пришлось пережить. Вскоре пришел ответ от его родных из Горького. Люди благодарили за добрую весть и просили передать сыну, что ждут от него письма.

Так вот, однажды я взял Пилата и Краснова «за шкирку» к нашему ротному писарю и заставил их записать в документах свою настоящую национальность, обоих «вернул в евреи».

— Свой первый «поиск» помните?

— Конечно, первый разведвыход помнят все. Взяли: в немецкой траншее здорового немца. Старшина Кадуцкий немца «взял», а мы с Потаповым его «приняли». Он «отказывался» идти к нам «в гости». Его Слепухин слегка ножом кольнул в спину, и немец понял, что выхода нет, — и пополз в сторону нашего переднего края. Но пока мы его «уговаривали», немцы заметили исчезновение своего солдата, и началась суета. Я остался прикрывать. Рядом со мной залег Пашка Слепухин и сказал: «Теперь ты мне Друг, если прикрыть остался». Вышли к своим тогда без потерь.

— Суеверия разведчиков — об этом столько написано. Как с этим обстояло дело в вашей роте?

— На цифру «13» мы внимания не обращали. Главным для нас суеверием было следующее: если по дороге к передовой из дивизионного тыла мы встретили женщину, то группа отказывалась идти на разведку. Заранее предупреждали, чтобы по пути нашего следования ни одна ППЖ или связистка не появилась. В батальоне, занимавшем передовую траншею, если и была санитарка — ее тоже убирали с глаз долой. Сейчас это звучит смешно, но тогда несколько раз группа отказалась выйти на нейтралку только по одной причине — встретили бабу по дороге. И как нас ни стращали трибуналом и прочим расстрелом, никто с места не сдвинулся. Несколько групп в свое время погибли полностью после подобных встреч. И это суеверие стало основным. Для нас соблюдение этого «правила» было непреложным условием «работы».

Еще много занимались толкованием снов. Увидел кто во сне «мясо» или «мельницу» — значит, скоро убьют. Один раз обнаружили нас немцы в своей траншее, обложили со всех сторон, прорваться к своим у нас не было шансов. Отстреливаемся, гранаты кидаем, приготовились помирать. Кричу своему напарнику Мишке Пилипенко: «Прощай, Мишка!» В ответ слышу: «Нет, Генка, сегодня нас не убьют! Я сон хороший видел, две кучки дерьма!» И действительно, вырвались… У каждого были еще свои личные «пунктики», связанные с суевериями и ритуалами разведчиков. В Бога или в коммунистическую партию мы не особо верили, вот и приходилось своеобразной «мистикой» заниматься. Но, по большому счету, у нас никто выжить не надеялся. Разговоры на тему, что я буду делать после войны, у нас не звучали. Потери у разведчиков всегда были страшные.

— В вашей роте много выжило «стариков» из январского состава сорок четвертого года?

— После войны на встрече ветеранов было таких «стариков» всего шесть человек.

Мы были очень и очень везучая рота. А вот из тех, кто начинал в разведке, скажем, в сорок втором году, к концу войны в строю оставался один из ста. Статистика точная.

— В советские времена было всего несколько художественных книг, рассказывавших о войсковых разведчиках. «Звезда» Казакевича, «Взять живым» Карпова да книга о Сергее Матыженке. Казакевич начинал войну рядовым, потом стал командиром разведроты и уже в 1944 году стал начальником разведки стрелковой дивизии. История Героя Советского Союза Карпова, командира взвода полковой разведки, известна многим. Но все эти книги были написаны в условиях жесткой цензуры, и все там «прилизано, причесано и отполировано». Беседуешь с ветеранами и такие вещи слышишь о разведчиках, об их нравах и законах, об их мужестве и невольно жалеешь, что настоящая правда войны бойцов разведподразделений так нигде и не опубликована. За последние годы появились «Записки разведчика» Леонида Вегера, воспоминания знаменитого разведчика Балтийского флота Николая Бавина, интервью с морпехом из разведки 83-й отдельной морской СБр Дмитрием Вонлярским и интервью с бывшим командиром разведвзвода 15-й отдельной морской стрелковой бригады Григорием Гинзбургом. Вся информация, рассказанная этими людьми, разительно отличается от советских «песен о разведчиках»… Как все обстояло на самом деле? Какие люди воевали в разведке? Почему политотдельцы и особисты ненавидели солдат разведрот?

— Да, вопросики у вас… Отвечать долго не хочется. Казакевич писал свою книгу, как я помню, в 1947 году, и то пытался рассказать правдиво. А товарищ Карпов писал про своего лейтенанта Ромашкина, будучи бывшим генштабовским полковником и членом Союза писателей, и полную правду говорить и писать уже не мог, статус не позволял. А что на самом деле творилось во взводе у Карпова, я знаю из первых уст. Мой одноклассник Аркадий Брускин служил полтора года в карповском взводе и после войны мне много чего рассказал. Карпов даже в свое время о Брускине большую статью написал в журнале «Советский Союз». Книгу товарища Карпова сейчас обсуждать не будем. Вы правы, из этих книг можно иметь представление, как проводился разведпоиск, но все остальное там «отлакировано по максимуму». Цензоры ничего лишнего не пропустили бы. Я думаю, что еще живы десятки бывших опытных разведчиков, которым есть что рассказать… Эти люди вам бы многое поведали, как все было на самом деле в разведке. И как разведгруппы на убой десятками гоняли, и многое другое… Теперь конкретно по вопросу.

В стрелковой дивизии на фронте служит примерно 5–7 тысяч человек. Из них отобраны самые лучшие, смелые и умелые бойцы, человек 30–40, и служат эти бойцы в разведроте. Все эти люди личности, с сильным характером. Другие в разведке не воюют. Эта группа солдат — элита дивизии и, одновременно, «смертники». Они не месят грязь в окопах месяцами. Но первая пуля на войне и первый орден — для них. Сказать, что разведрота не признает законов и устава, было бы неверным. Приказ генерала Коновалова или Облапа был для нас свят. В обороне разведрота расположена в тылу дивизии и оттуда выходит на поиски и для наблюдения за немцами. Я не хочу ломать ваши стереотипы, но скажу вам, что полковая разведка весьма редко ходила за «языками», у них были совершенно другие функции. Захват «языков» был в первую очередь задачей дивизионной разведроты. В наступлении разведрота часто используется как стрелковый резерв командира дивизии, находится рядом с НП комдива. Любое форсирование или захват плацдарма — нас пустят под огонь первыми, потому что на нас надеются, знают, что мы задачу выполним любой ценой. И мы эти надежды оправдываем… Приказы нам отдает маленькая группа людей, старших начальников, обладающих на то полномочиями, остальных мы в «упор не видим». Разведчики держатся независимо, строем не ходят, перед начальством никто шею не тянет, «честь» не отдает и «шапки не ломает». Даже одеваемся мы так, как нам нравится, а не согласно уставу. Политотдел при виде разведроты трясло от ненависти мелкой дрожью. Не могли нам простить нашей независимости. Хоть и был у нас парторг в разведроте, мы в их «комиссарском понимании» были бандой зэков — головорезов, не проникнувшихся светлыми идеями «великого вождя товарища Сталина».

Но за этого «товарища Сталина» и за Родину первыми погибали мы, а не политруки. Ненависть наша была взаимной. Мы не любили болтунов, воюющих «лозунгами и пламенными речами», но больше всего нас бесило, что политотдельцы нередко сидели в блиндаже во второй траншее переднего края или в штабе батальона во время наших разведпоисков, чтобы нас «встретить и поздравить» по возвращении с задания, а потом иногда бывало, что такой политрук, «записная тыловая крыса со стажем», потихоньку через свой отдел «стряпал» на свое имя наградной лист, мол, лично принял участие в организации и проведении успешного разведпоиска, и получал очередной орден… Один раз наша группа в составе четырех человек пленила пять немцев в ближнем германском тылу. Немцы попались «дерзкие», пытались на нас наброситься, оружие отобрать. Одним словом, вышли мы к своим только с одним пленным. Что-то он про нас на допросе «вякнул». Приходит ко мне майор-политрук и начинает «читать мораль» и стращать всякими карами за расстрел пленных. Будто я их в нашем тылу порешил, а не в немецком… Слушал я его бредни, слушал… У нас, в разведке, за словом в карман не лезли. Говорю ему: «Товарищ майор, я сейчас пойду к генералу и попрошу, чтобы вас завтра назначили командиром «поиска». Этого майора как ветром сдуло.

Иногда проходим мимо штабной братии, и слышу вслед, как кто-то «шипит»: «Кац пошел со своими бандитами». Мне тогда даже нравилась и льстила подобная формулировка. Но сразу после войны политотдел на нас отыгрался. И, образно говоря, просто «разгромил нашу роту». Подробности этого события я вам не расскажу и сейчас.

Особисты были нашими соседями по дивизионному тылу и нас «уважали», по пустякам в «душу не лезли». С нами они предпочитали не связываться, зная, что разведрота никому ничего не прощает. Угрожать нам штрафной ротой или расстрелом было бессмысленно, для нас смерть была ежедневной спутницей, а других «рычагов воздействия» на нас у них не было. Терпеть мы могли недолго и прощать не умели. Особисты тоже люди и жить хотят.

А то выйдет такой товарищ утром из землянки и сразу на мину наступит… Или его непонятно кто в плен утащит… Вариантов множество… Помню, пришел как-то к нам в роту с чем-то разбираться представитель СМЕРШа, старший лейтенант, судя по внешности, среднеазиат. Мы его «разыграли»… Несколько человек из роты, обладатели «зверских рож», стали крутиться вокруг этого лейтенанта, поигрывая ножами и хмуро поглядывая на особиста. Я шепчу особисту: «Товарищ старший лейтенант, уходите быстрее, а то эти «урки» вас зарезать хотят, вы им не понравились». Лейтенанта чуть «кондратий не схватил»… Мы катались со смеху.

В разведроте свои законы. Разведрота — это братство преданных другу другу людей.

Строевые командиры из полков тоже старались не идти на конфликты с нами. Как-то на Наревском плацдарме был случай. Разведрота была в резерве комдива. Соседи начали отходить, смотрим — бежит большая группа в плащ-палатках, видны и женские фигуры. Все понятно, штабные с ППЖ драпают. Коновалов приказал мне: «Останови этих сволочей!» Побежали им наперерез. Помню, как Пилат кричал на своем картавом «одесско-русском» языке: «Ложись, вашу мать! Назад! Приказ комдива! Всех порешим!» Пришлось дать пару очередей поверху над этой толпой да парочку прямо перед их ногами. Бегущие остановились, залегли в цепь, плюхнулись мордами в грязь и даже пошли вместе с нами в атаку, отбивать брошенные позиции. Прошла пара месяцев. Как раз в тот день моей группе вручили награды. Идем к себе в роту. Вдруг какой-то майор из соседней дивизии: «Старшина, почему честь не отдаете старшему по званию?!» — «Да пошел ты…» Он «вскипел», начал орать, подозвал своих двоих автоматчиков и приказал, показывая на меня рукой: «Арестовать!» Говорю своим: «Ребята, тихо! Пока не вмешивайтесь…» Заводят меня «конвоиры» в дом. Пригляделся я к этому майору и узнал его — из «драпавших» на Нареве. В это время моя группа окружила дом. В окно заглядывает мой разведчик Краснов, направляет автомат на майора и спокойно говорит: «Не устраивайте бунт, а то вас всех здесь положим!» Майор понял, что его сейчас на полном серьезе будут убивать, сразу «позеленел». Я спокойно вышел из дома, и мы пришли к себе в роту. Уже через час я стоял навытяжку перед командиром дивизии, который, не подбирая выражений и матерясь, кричал на меня: «Безобразие! Махновец! Ты зачем офицера оскорбил!..» — и дальше в том же духе. Несколько минут я выслушивал грозные тирады, потом не выдержал и сказал: «Василий Андреевич! Этот майор лучше передо мной бы не показывал, что он «белая кость», я его уже видел бегущим от немцев на Нареве и знаю, чего он стоит…» Коновалов переспросил: «Майор из тех, что драпали?» — «Так точно!» Коновалов смутился и сказал: «Иди, старшина, в роту. Сам понимаешь, сволочей у нас хватает… Я еще добьюсь, чтобы этого майора разжаловали». Иногда и такой финал был у подобных историй.

Мы не были «личной гвардией» комдива или его «любимчиками», но ощущение собственной незаменимости давало нам право на определенные вольности. Допустим, «прислонят завтра к стенке» товарищи «из органов» за какой-нибудь «фортель» разведчиков Каца и Слепухина.

Но кто «языка» тогда в дивизии возьмет? Политотдел?.. Человек, умеющий взять «языка», грамотно организовать «поиск» и своих разведчиков сберечь, ценился на вес золота. Даже был особый приказ для медслужбы дивизии: разведчиков в случае ранения оставлять на лечение в медсанбате и стараться не отправлять в тыловые госпитали. Конечно, в зависимости от тяжести ранения. Например, уже воюя в дивизионной разведке, я был ранен в левую руку, а позже контужен — все лечение я получил в медсанбате дивизии.

Есть еще один аспект, характеризующий братство разведчиков и являющийся предметом нашей гордости. Никогда мы не оставляли своих убитых и раненых у немцев. Любой ценой, любыми усилиями своих павших мы уносили к себе и сами хоронили. Не давали немцам надругаться над телами товарищей. Несколько раз были ситуации, что группа обнаружена при отходе и наполовину выбита. Или ты своего тяжелораненого товарища вытащишь, или «языка», который позарез нужен командованию. Для нас дилеммы не было. Немца убивали и тащили своего раненого товарища к нашим. С нами ничего не могли поделать. Ругали нас: «Почему „языка“ кончили?!» Но все начальство понимало, что это наш закон и никакие небесные кары не заставят нас его преступить… Немцы тоже знали, что мы всегда придем за телами убитых товарищей. Ползешь по нейтралке. Осветительная ракета в небе. Видишь, как на колючей проволоке висят тела твоих убитых друзей, знаешь, что там немцы засаду устроили или трупы заминировали, — все равно ползешь вперед. Всех своих убитых мы похоронили сами. Если бы такого не было, то добровольцев, желающих воевать в разведке, было бы намного меньше.

А полной правды, что такое разведка на войне, вам никто из ветеранов не расскажет. Не захотят менять стереотипы «советской истории». Да и вам я сейчас рассказываю, может быть, десятую часть из того, что мог бы поведать… А для иллюстрации того факта, что разведка никому обид и оскорблений не прощала, приведу вам один пример, не из самых приятных…

До того как Глеб Облап стал начальником разведки нашей 283-й СД, командовал разведотделом дивизии один майор, по фамилии Колпаков. В начале июня 1944 года был у нас очень тяжелый, неудачный период, разведрота две недели ходила в «поиски», но взять «языка» не удавалось. Каждый день кто-то погибал. Пьяный майор, наш начальник разведки дивизии, выстроил остатки разведроты и, угрожая пистолетом, гуляя вдоль строя, начал кричать нам в лицо: «Трусы! Подонки!», материл и оскорблял нас по-всякому… Очередная группа снова в вечерних сумерках ушла в «поиск», потеряла еще четверых разведчиков, но немца пленила. Свою передовую разведчики пересекли незаметно на соседнем участке, скрытно в темноте прошли пять километров до расположения штаба дивизии и завалились ночью в блиндаж начальника разведотдела: «Хотел «языка»? Держи, он твой!» — и застрелили немца. Следующей пулей убили этого майора. Из-за глухих пистолетных выстрелов в ночи в расположении штаба все же поднялась небольшая суматоха, но остатки разведгруппы, не будучи обнаруженными, снова ушли на нейтралку и только на рассвете «вернулись с задания», без «языка», но вынесли с собой все четыре трупа погибших в ночном «поиске» разведчиков. Все было проделано чисто, быстро и грамотно, как это умеют делать только опытные разведчики… Никто не выдал. СМЕРШ «рыл землю», но ничего понять не мог.

— Давайте на время перейдем к вопросам по боевым действиям разведчиков. Например, насколько отличалась тактика немецких разведгрупп от тактики советских разведчиков?

— Кроме обычной тактики ночных разведпоисков немцы очень часто использовали дневной захват «языков» в стиле — «на хапок». По нашему переднему краю начинался артобстрел, да такой, что и головы не поднять. Вплотную за огневым валом двигалась группа немецких разведчиков, которая врывалась в переднюю нашу траншею, хватала какого-нибудь контуженного солдата или офицера и быстро отходила. Это у них получалось довольно ловко. Наши попытки подражать немцам и попытаться таким методом взять пленного несколько раз заканчивались неудачей. Еще одна важная деталь. Немцы ходили в разведку большими группами, иногда до роты разведчиков, включая группу прикрытия.

В декабре 1944-го у нас был редкий случай. Мы пошли в ночной разведпоиск и нарвались на нейтральной полосе на немецкую разведроту, идущую к нам в тыл. Началась рукопашная, очень кровавая и тяжелая. Когда разошлись по своим сторонам, мой маскхалат можно было выжимать, настолько он был залит чужой кровью…

— Вы лично взяли в разведпоисках 20 «языков». Еще десятки немцев вы пленили в боях. Какое у вас сложилось личное мнение о солдатах и офицерах вермахта? Я не имею в виду их боевые качества. Как они вели себя в плену?

— Ответ простой — немцы в плену, как правило, вели себя как последние гниды и трусы. Так и запишите. И на коленях ползали, и рыдали. Выкладывали всю информацию на первом же допросе, тряслись за свою жизнь. За всю войну пришлось всего несколько раз столкнуться с немцами, которые достойно вели себя в плену, оставаясь верными долгу и своей немецкой присяге. Таких «достойных» немцев мы называли «нахалами». Приведу пару примеров.

Мы днем вели наблюдение за немецкой передовой линией, готовили поиск. В воздухе над нами шел воздушный бой. Сбитый немец выпрыгнул с парашютом и приземлился посередине нейтральной полосы. И мы, и немцы — все кинулись к летчику. Нам повезло больше, успели первыми. Схватили немца и с боем отошли к своим. Доставили его в штаб. Немец летчик держался так дерзко, будто мы у него в плену находимся, а не наоборот, а на его мундир посмотришь, и сразу ясно, что перед тобой воздушный ас, весь крестами обвешан. По-русски говорил чисто. Начали его допрашивать, а он отвечает: «Я вас, русских жуликов, знаю. Пока мне не вернете бумажник с фотографиями и мое кольцо — говорить ничего не буду. Можете расстреливать, но это мое условие…» Мы его в нашей передовой траншее на пару минут под присмотр пехоты оставили, ну и пехота успела «облегчить» летчика… Принесли его бумажник и пригоршню колец, собранных у пехоты. Немец заявляет: «Здесь нет моего кольца. Пока его не получу, разговора с вами не будет. Я летать у вас в Воронеже учился, за мной ваши девки хороводом ходили… Ваша натура мне известна». Нашли его кольцо с большим трудом, «пересчитав зубы» пехоте в передовой траншее… Летчик довольно ухмылялся…

Еще один немец, вызвавший наше восхищение, был морской офицер, но не из плавсостава, а «технарь», помню, он прихрамывал на одну ногу. Он был у нас в плену, но перед началом Одерской операции сбежал. Все силы кинули на его поимку, видно, он много знал лишнего. Наша разведрота нашла моряка. Привели его в штаб дивизии. Через некоторое время получаем приказ: «Немца в «размен», приговорен к расстрелу. Повели немца в «расход», в его последний путь… Он обратился к нам со словами: «Я морской офицер, дайте мне пистолет с одним патроном, я сам застрелюсь. Не хочу смерть принимать из ваших поганых рук». Просьбу немца не уважили… Я не слышал историй, чтобы кто-то из немцев себя последней гранатой подорвал, дабы в плен не попасть.

— К власовцам какое было отношение?

— С ними приходилось нередко сталкиваться. На Нареве наша полковая разведка попала к ним в плен. Власовцы жестоко пытали наших товарищей, вырезали им звезды на теле, а потом всех убили, изувечив и обезобразив тела разведчиков.

После этого случая такое понятие, как «живой власовец», перестало для нас существовать даже в теории. Власовцев кончали на месте… Определяли их легко. Кроме «наших курносых физиономий», их выдавала одна деталь в одежде. Перед тем как идти в атаку, они спарывали эмблему РОА с рукава. Это место выделялось на фоне выцветшей ткани мундира.

Наши бойцы сразу «проверяли рукава» у пленных, похожих на власовцев.

Их судьба была предопределена. Изменников не прощали…

Власовцы часто пытались нас «распропагандировать». Один раз, уже в Польше, с противоположного берега реки через громкоговоритель начали вещать: «Русские солдаты, жиды толкают вас на смерть, а сами сидят в Кремле! Среди вас есть жиды?» Расстояние между берегами было метров восемьдесят, наш берег был высоким. Я психанул, встал в полный рост и кричу на власовскую сторону: «Есть! Я еврей!» На той стороне сразу заткнулись.

На следующий день за мной явился незнакомый майор и приказал следовать за ним в штаб корпуса. Привел меня к полковнику, начальнику разведки корпуса, одесскому еврею. Полковник достал бутылку коньяка, налил мне полный стакан и сказал: «Пей, старшина!»

Я выпил и спросил его: «За этим только вызывали, товарищ полковник?» Полковник улыбнулся: «Хотел сказать тебе спасибо, хорошо ты гадам ответил!»

— Приходилось ли получать невыполнимые задания, заранее обреченные на неудачу?

— Такое тоже бывало. Приведу пример. На Нареве немецкий берег был буквально нашпигован минами, стояли четыре ряда колючей проволоки, спираль Бруно. Через каждые двадцать-тридцать метров — пулеметная точка. Переплыть реку незаметно было нереально, а добраться живыми до немецкой траншеи вообще не представлялось возможным. Мы долго наблюдали за передним немецким краем, но вскоре поняли окончательно — у нас шансов нет, только своих убитых назад принесем. А приказ взять «языка» получен, деваться некуда. Коновалов вызвал нас с Пилатом и сказал напрямую: «Я знаю, что шансов нет. Но у вас еврейские мозги. Придумайте что-нибудь». На следующий день Пилата озарила идея. Его даже отвезли в штаб корпуса, хотели детально обсудить затею. Была у немцев маленькая протока, там они набирали воду. А водичка была ледяной, на дворе стояла поздняя осень.

Пилат предложил обмазаться солидолом или вазелином, ночью переплыть реку, затаиться в воде возле протоки и, когда немцы придут за водой, попытаться без шума взять их в плен. Других вариантов не было. Решили потренироваться. Возле нас было какое-то озеро, пришли к нему. Пилат говорит мне: «Ты командир группы, давай лезь в воду». — «Захар, ты это придумал, так на себе первым и испытывай». Обмазался Пилат вазелином, зашел в воду… и сразу выскочил оттуда как ошпаренный! Холодно! Согрелся Пилат и заявляет: «Идея неудачная, придется придумать что-нибудь другое». А время нас поджимает. Решили идти в лоб, будь что будет! Только за несколько часов до запланированного разведвыхода нашу дивизию перебросили на другой плацдарм. В разведроте было настроение, будто мы заново на свет родились… Было еще несколько подобных заданий, каждое из которых было для нас смертным приговором на 100%, но как-то везло, и часть группы живой возвращалась, и даже «языка» умудрялись захватить.

— Как вы лично побеждали страх смерти?

— Все страхи исчезали в то мгновение, когда переваливаешься через бруствер и ползешь в немецкую сторону. Здесь все, тело и разум, работает «на автомате», разведчик превращается в слух и внимание, места для других эмоций и переживаний не остается. До поиска разные мысли были: и страх, и даже иногда жалость к себе. Но никто не питал иллюзий по поводу выживет или нет. Люди шли на задание, зная, что только они способны его выполнить.

А цена жизни на войне — медный грош. К мысли о скорой смерти быстро привыкаешь, а воевать эта мысль мешает только слабым духом. Часто страшно становилось уже после выполнения задания. Прокрутишь все случившееся, как кинопленку, назад, и просто голова кругом идет — как выжить удалось?! Или пример другого рода. В Польше послали нас определить линию фронта и по возможности найти место переправы и взять «языка». Комбинированное задание, трехсложное. Вышли к большому мосту. Семь человек охраны. Обезвредили их без шума. Одного разведчика послал к своим, доложить о захвате моста, а сами заняли оборону. Вскоре к нам пробились танкисты с десантом на броне, подошли саперы. Начали разминировать мост. Когда мы увидели, сколько взрывчатки было заложено под опоры моста, то просто онемели, ноги стали «ватными»! Если бы немцы успели мост подорвать, от нас бы пыли не осталось.

— Когда окончилась война, вам тяжело было поверить в сам факт, что вы уцелели в этой бойне?

— Никто из нас не думал, что все закончилось. В нашей разведроте многие были убеждены, что скоро двинем дальше на запад, на американцев… После войны было очень сложно адаптироваться к мирной жизни. Многие так и продолжали жить войной.

— Отношение к плену у разведчиков. Каким оно было?

— Иногда и дивизионные разведчики попадали в немецкий плен, но это случалось крайне редко. У нас в роте все были готовы на самоподрыв, чтобы в плен не угодить. Каждый держал при себе гранату именно на этот случай. Помню, в Польше стали давать своеобразные задания. В гражданской одежде, изображая местного поляка, пройти в немецкий тыл и найти определенный партизанский отряд, наладить с ним связь или передать шифровку. Оружие брать запрещалось. Все равно, в самый последний момент мы тайком запихивали за пазуху парочку гранат и «парабеллум». Чтобы, «если что», в плен живыми не попасть.

— Специальные задания поручались дивизионным разведчикам?

— Да… Про обычные «рядовые» «поиски» вам, значит, не интересно?

Ладно, «поехали» о спецзаданиях… Примеры хотите? Пройти в составе группы, в немецкий тыл, найти партизан, забрать секретные документы и вернуться к своим в течение ночи. Видимо, партизаны не могли в тех случаях пользоваться рациями.

Были задания другого рода — встретить диверсионную группу, выходящую из немецкого тыла, или группу из разведки армии и обеспечить беспрепятственное возвращение к своим через немецкие позиции.

Под Белостоком нас отправили в разведку в глубину немецкого тыла, определить возможности скрытого прохода войск. Вышли на северную окраину Белостока.

Смотрим, немцы колонну наших пленных к себе в тыл угоняют, но ввязаться в бой мы не имели права… Вернулись, в штабе дивизии рассказали, где и как можно пройти. Коновалов меня заставил несколько раз подряд показать маршрут на карте. Все решили слова Глеба Облапа: «Я ему верю». Дали мне задание провести ночью полк в немецкий тыл. Одно дело, когда ты с группой из четырех человек тихо прошел… А тут за моей спиной идет несколько сотен наших солдат. Командир полка все время спрашивал: «Старшина, ты не заплутал? Мы правильно идем?» А я и сам в этой темноте нервничаю. Но вышли мы точно на запланированное место.

Еще о нескольких «особых» заданиях можно было бы упомянуть, но я думаю, что говорить о них подробно и детально и сейчас не стоит, хоть и шестьдесят лет прошло… Крови на таких заданиях было пролито слишком много…

— Как часто дивизионную разведроту использовали как простое пехотное подразделение?

— Бывало… И один раз в результате подобного использования рота дорого заплатила жизнями многих разведчиков за выполнение задачи. В апреле 1945-го дивизия вышла к заливу Фриш-Хафф под Кенигсбергом. Перед нами была железнодорожная насыпь, превращенная в баррикаду. Стояли вагоны с бетонным дном. Оборону на насыпи держали немецкие моряки — курсанты. Дивизия к тому времени была полностью обескровлена. Всех поваров, ездовых и писарей послали в атаку, но она захлебнулась в крови. Стрелковые подразделения нашей дивизии фактически перестали существовать, в строю, оставались считаные единицы солдат и офицеров. Проводили массированные артобстрелы по этой насыпи, нещадно ее бомбили, но немцы держались насмерть в развалинах вагонов. Ночью Коновалов лично пришел в расположение разведроты и сказал: «Ребята, у меня нет выбора. Утром ваша очередь идти в атаку». Мы между собой посовещались и ответили: «Утра ждать не будем пойдем сейчас…» Незаметно подобрались к насыпи, на определенном участке вырезали по-тихому немцев, закрепились. И тут немцы нас обнаружили и начали давить со всех сторон. Прямо за насыпью было болото, и вот из этого болота, в кромешной мгле, немцы нас контратаковали. У них было там до черта фаустпатронов. По разбросу пламени из ствола автомата можно сразу определить, что стреляют из ППШ. Так немцы на каждый такой «огонек» моментально били двумя-тремя фаустами одновременно. Заметил два ящика немецких гранат, кричу Мельникову: «Петька, тащи гранаты». Вот этими гранатами насилу отбились. Рядом со мной лежит лейтенант Елисеев, взводный, и говорит: «Видишь, сигнальная будка? Давай в ней забаррикадируемся». Кричу ему: «Нет, там сразу накроют». Лейтенант не послушал, залез в будку, только успел дать одну очередь из автомата, и сразу в будку влетели два фаустпатрона… Мы продержались до утра…

В книге командарма Горбатова этот эпизод представлен следующим образом: «Лихой ночной атакой части дивизии овладели насыпью, открыв дорогу к заливу». А написать надо было так: «Благодаря героизму и самопожертвованию разведчиков 368-й отдельной разведроты 283-й СД, и так далее…» Вышло нас из этого боя всего половина…

— Какой поиск считался неудачным?

— Любой безрезультатный «поиск» или «поиск», в котором мы были обнаружены и отходили с боем, вне зависимости взят «язык» или нет.

Знаменитые в разведке «три О»: «обнаружен, обстрелян, отошел» — для нас означали, что плохо отработали.

— Кто назначался старшим разведгруппы?

— Разведчик, обладавший наибольшим опытом. Когда он погибал, его место занимал следующий опытный «старик» из роты. В моей группе сначала погиб старшина Кадуцкий. Потом погиб Потапов. Уже подползли прямо к немецкой траншее. Немецкий часовой услышал шорох, дал очередь из автомата, «на звук» пули попали в грудь Потапову, его смерть была мгновенной. Немца я успел сразу застрелить, но нам пришлось отходить, унося тело убитого товарища. Слепухин погиб на Нареве. Поползли в «поиск». Был обстрел из немецких минометов. Пашка приподнялся на какое-то мгновение, и осколок мины попал ему в шею. Мы не сразу поняли, что он убит. Потом наступила моя очередь быть старшим группы. Меня убить немцы не успели… А если бы меня убили, то дальше бы меняли друг друга Пилат, Тисменецкий, Краснов, Сева Боков, Мельников, Володя Илюшников…

Захар Пилат

— Я нашел вас благодаря вашему письму в ветеранский журнал, написанному 11 лет тому назад. В нем вы писали не о себе, а о вашем погибшем друге Захаре Пилате, хотели, чтобы кто-то узнал имя погибшего героя. Я знаю, что его гибель для вас тяжелейшая утрата. Если можно, расскажите, как он погиб…

— Захар Пилат воевал в разведке три года. В конце 1944-го Захар получил письмо из освобожденной Одессы. Оказывается, что его мать и сестра выжили во время немецкой оккупации и не погибли в гетто. Все это время их прятали соседи. Захар попросил у командования недельный отпуск на родину. Такой вид поощрения для разведчиков существовал. Но начальство в просьбе Захар Пилат отказало. Внутри Захара словно сломалась какая-то пружина… Понимаете, провоевать три года в разведке — тут никакая психика не выдержит. Ползем в «поиск», вдруг за десять метров до немецких окопов Захар встает в полный рост и идет молча на опешивших немцев. Такое повторилось несколько раз. Он не искал смерти, но его нервы сдали. Мы решили его спасти. К начальству пришла делегация разведчиков. Мы попросили сберечь Пилата и не направлять его больше в «поиск». Уже шел апрель 1945 года. Облап поговорил с Пилатом лично, и Захар согласился перейти в разведотдел дивизии. После Кенигсберга нас погрузили в эшелоны и перебросили на берлинское направление. Колонна штаба дивизии добиралась под Берлин на автомашинах. Когда они прибыли, мы стали спрашивать: «Где Пилат?» Все только глаза отводят в сторону и молчат. Выяснилось следующее. Ехали они через Польшу. Где-то под Познанью, в какой-то деревне, попали на польскую свадьбу. Захар никогда не пил спиртного и остался возле машины. С ними был капитан — шифровальщик, ходивший все время вместе с портфелем с секретными документами. Выходит этот пьяный капитан из дома, где шла свадьба, без «секретного» портфеля. Захар стоял возле машины. Капитан с матом набросился на него: «Где мой портфель?» Захар ответил: «У меня своего барахла хватает, а вы за своим сами присматривайте». Пьяный капитан вытащил пистолет и засадил три пули в живот Захару. Насмерть… Пошли мы этого «секретчика» убивать. Начальство к этому приготовилось. Возле дома с арестованным капитаном разместили в боевой готовности взвод автоматчиков, ждут разведроту. Но даже Облап не стал нас уговаривать остановиться. Он тоже чтил законы разведчиков. Пришли к этому дому. Навстречу мне вышел прокурор дивизии Гуревич. «Гена, — сказал он, — не делайте этого». Говорю прокурору: «У этой гниды отец — генерал, он-то своего сыночка вытащит из этого дела». Прокурор ответил: «Я даю тебе офицерское слово, что эту тварь мы засадим за решетку на всю его жизнь». Короче, много там лишнего народа собралось, и не дали нам отомстить за Захара. Но убийца получил максимальный срок заключения по законам того времени… В 1951 году, после окончания института, я оказался в Москве, на практике. На какой-то подмосковной станции мимо меня прошмыгнул в электричку знакомый силуэт. Двери вагона закрылись. Из окна отдаляющегося вагона на меня смотрел тот капитан, убийца… Выяснил я потом, что устроил папа-генерал амнистию родному сыночку…

— Почему вы не стали выяснять судьбу вашего наградного листа на орден Славы 1-й степени?

— Вам и об этом рассказали… Буду краток. На первой встрече ветеранов дивизии в Гомеле я ехал с Коноваловым и Облапом в одной машине. Генерал Коновалов сидел впереди. Вдруг он обернулся и спросил Облапа: «Глеб, что делать будем? Мы ведь с тобой на старшину наградной на Славу 1-й степени вместе посылали, а он ее не получил». Я вставил фразу: «Фамилия моя не подошла…» Совет ветеранов дивизии все же написал письмо в архив МО и в Верховный Совет. Ответ был простой: «Г. З. Кац в списке полных кавалеров ордена Славы не значится». А искать следы наградного листа я не собирался, не испытывал желания унижаться в инстанциях. Тем более в то время подобное сочетание «Полный кавалер ордена Славы Кац» у решающих эти вопросы и у власть предержащих вызвало бы только приступ ненависти. У нас в роте был только один полный кавалер — Петр Тисменецкий. Еще несколько человек имели помимо прочих наград по два ордена Славы. Среди них Пилат. Чуть не забыл, был у нас во втором взводе еще один парень, фамилию этого разведчика сейчас не могу сразу вспомнить, он был убит в начале 1945 года, и приказ о награждении его третьим орденом Славы пришел уже после его гибели.

Вообще, наградную тему лучше не обсуждать. Скажу одно, что за самые удачные, по моему личному мнению, поиски и рейды разведчики группы никаких наград не получили.

Объективности в этом вопросе не было…

— Как часто удавалось разведчикам взять в «поиске» в плен немецкого офицера?

— Мне лично довелось только три раза взять в «поисках» «языка»-офицера. В передней линии, там, где «работали» полковые и дивизионные разведчики, у немцев в основном рядовой состав находился. Как и у нас, впрочем. Но были разведгруппы армейского и фронтового подчинения, которые «работали» только по офицерам. Им ставилась конкретная задача, какого «языка»-офицера надо взять. Определялись звание, род войск, принадлежность к конкретной армейской службе.

«Поиск» был целенаправленный. Только из этих групп до Победы дожили редкие счастливчики. Один раз, уже в конце войны, мы взяли в плен бывшего парикмахера из штаба немецкой армии. Его за день до пленения послали на передовую с маршевым пополнением.

Этот парикмахер дал столько ценной информации, что на троих генералов бы хватило. Была еще пара человек, обладавших таким объемом информации, что даже не верилось, что в плен взят простой унтер-офицер, который столько знает.

На фронтах были участки, где по три месяца подряд; не удавалось взять контрольного пленного в полосе целой армии. Десятки (!) разведгрупп полегли смертью храбрых на нейтралке, но даже солдатскую книжку не удавалось достать с убитого немца. Сотни разведчиков погибли, а результата не было. Здесь уже не офицера «заказывали», а хоть кого-нибудь. И такое бывало…

— Почему бывшие диверсанты и дивизионные разведчики крайне редко соглашаются на интервью? В чем причина? Вроде уже все подписки о неразглашении устарели за сроком давности, и другие уцелевшие на войне бывшие бойцы-разведчики уже о многом рассказали…

— Этих людей вам уже не изменить. Для тех, кто служил в диверсантах, в их личном восприятии срока давности не существует. Слишком война там была особая. Да и простой армейский разведчик тоже не будет светиться от счастья, рассказывая, как он врагу глотку финкой пластал. Война — штука грязная и вонючая, ничего светлого и романтичного на войне нет.