Чтобы верно очертить течение жизни, мне пришлось бы, возможно, каждую страницу разделить пополам, и на одной половинке писать о спорте, а на другой — об учебе, о науке, поскольку в обеих областях события развивались параллельно и главные точки почти совпадали во времени: поступление в университет и начало занятий выездкой, поступление в аспирантуру и включение в сборную.

Когда решался вопрос о моей аспирантуре, на кафедре знали, что я спортсменка, и это было единственной причиной, по которой руководитель кафедры академик Сергей Евгеньевич Северин несколько сомневался во мне.

Впрочем, думается, мне удалось рассеять эти сомнения, и по окончании аспирантуры я получила от Сергея Евгеньевича лестное предложение поехать на десятимесячную стажировку за границу. Огромный был соблазн, но прервать на такой долгий срок тренировки, оставить Пепла я не могла.

Быстро окончить аспирантуру мне помогло приличное знание английского. Первый год занятий уходит на подготовку кандидатского минимума — на философию и иностранный язык, и аспирантам задают переводить жуткое количество «страничек». А я сдала язык тотчас, чем освободила себе время.

Английский у нас еще в школе преподавали очень хорошо, а в университете — опять-таки для экономии времени — я взялась сразу читать неадаптированные книжки. С первой мне приходилось чуть ли не за каждым словом лазить в словарь, со второй пошло легче, с третьей — еще легче. Но известно, что между пассивным пониманием языка и активным владением им, умением разговаривать высится психологический барьер, и, чтобы перепрыгнуть его, нужно было усилие, особенно трудное для меня при моей закомплексованности. Помню, попав в первый раз на чемпионат Европы в Данию в 1965 году, я, уже очень прилично зная английский, каждое утро по большой дуге обходила портье отеля, чтобы не говорить ему простого "здравствуйте".

Переступить же барьер меня, как и многих людей, заставила необходимость: на соревнованиях за рубежом нужно было общаться со спортсменами и тренерами из других стран. Для этого вполне хватало английского, и когда я ради собственного удовольствия взялась за французский, то занималась им лениво и дальше умения читать Сименона без словаря не пошла. Вообще, я убедилась, что для меня нужно ощущение настоятельной необходимости — одного удовольствия мало.

Кто-то из знаменитых ученых в шутку сказал, что наука есть способ удовлетворения собственного любопытства за государственный счет.

Когда читаешь научные статьи, кажется, что строгая логика изложения почти не оставляет места, для творческого воображения, настолько естественным и органичным представляется каждый этап, каждый последующий шаг в работе. Это обманчивое ощущение объясняется тем, что все уже сделано, все получено, устоялось. Прежние сомнения, ложные шаги и тупики отметены, поиски и находки разложены по полочкам.

Научное исследование — увлекательнейшая работа, и в изложении ученых, обладающих популяризаторским даром, описание пути к открытию захватывает не меньше, чем хороший приключенческий роман. Но порой, чтобы написать страницу этого романа, требуются месяцы, годы каждодневного, достаточно однообразного, рутинного труда, повторение снова и снова одних и тех же экспериментов. Терпение и настойчивость вознаграждаются маленьким открытием — открытием скорее для себя, потому что в масштабах большой науки это лишь крошечный шажок к истине. Но он твой, он несет тебе счастье. Наука в определенном смысле не менее эмоциональна, чем спорт.

Я была счастлива, что меня оставили в аспирантуре, тем более что получила возможность продолжить тему, увлекшую меня в период работы над дипломом.

Моя диссертация называлась "Влияние природных имидазольных соединений на сократительные и ферментативные свойства мышечных белков". Попытаюсь несколько расшифровать это таинственное название, хотя популяризатор из меня плохой.

Прежде всего, хотя в названии фигурируют мышечные белки, а тема связана с проблемой сокращения мышц, к спорту она не имеет никакого отношения. Подчеркиваю это потому, что ассоциация напрашивается, и мне часто говорят: "Ты спортсменка, вот и тема у тебя такая". Совпадение здесь случайно, формально, хотя и не исключено, что в отдаленном будущем результаты фундаментальных исследований в этой области могут найти применение в медицинской практике и в спорте. Проблема механизма мышечных сокращений на молекулярном уровне стоит в ряду важнейших проблем современной молекулярной биологии, над ней работают целые институты.

"Природные имидазольные соединения" — это требует специального разъяснения.

Достаточно давно в составе мышц животных и человека обнаружены удивительные вещества — дипептиды: карнозин и анзерин. Каждое состоит из двух аминокислот — «кирпичиков», из которых строятся все белковые молекулы. Но эти соединения уникальны, они содержатся только в тех мышцах, которые осуществляют двигательную функцию, в так называемых скелетных. В сердце, например, их нет. В упомянутой же мышце этих соединений иногда больше, чем веществ, служащих непосредственными источниками энергии для сокращения мышц.

Все это привело к мысли о тесной связи между дипептидами и мышечной функцией, однако загадка непосредственной их роли до сих пор не разгадана: дипептиды — твердый орешек!

"Корни науки горьки, плоды ее кислы", как любит говорить Сергей Евгеньевич Северин, и открытия я не сделала. Но до чего увлекателен сам процесс работы, приносящий на каждом шагу по узкой, зато собственной тропке радостные неожиданности!

Длинная плоская кювета доверху наполнена водой. По краям две плексигласовые пластинки, соприкасающиеся с поверхностью воды. Широким жестом проводишь по поверхности стеклышком с каплей студнеобразного раствора актомиозина — белкового комплекса, из которого в основном состоят мышцы. И — ничего!

Потом сближаешь плексигласовые барьеры, и когда между ними остаются считанные сантиметры, вдруг замечаешь, что поверхность воды как бы слегка морщится. Это становится видимой тончайшая пленка белка. Барьеры смыкаются, между ними, собранная в гармошку, уже не пленка, а белковая нить. Она в состоянии выдерживать маленький грузик. Это чудо рождения из ничего крохотного подобия живой мышцы всегда завораживало меня. Как интригующе интересно обнаружить, что карнозин и анзерин словно уплотняют эту нить, чего ни одно сходное соединение сделать не может!

Обнаружив это в первый раз, я от радости заскакала на одной ножке по коридору, думая, что меня никто не видит, — был поздний вечер. И страшно смутилась, поймав изумленный взгляд румынского аспиранта.

А сложные кривые, вычерчиваемые пером самописца на бесконечных бумажных рулонах! С каким напряжением следишь за ними, тут же кидаешься обсчитывать: подтвердилось — не подтвердилось… Они отражают все то, что происходит в ячеечке, где «работает» твой фермент. И вот итог — найденное тобой математическое выражение процесса. Иногда возникает ни с чем не сравнимое ощущение — формулу не просто видишь, ее чувствуешь, знаешь, как она может себя проявить. Тогда воспринимаешь ее странность и красоту, оцениваешь ее эстетически.

Я бы погрешила против истины, если бы сказала, что спорт не мешает моей работе. Но поставлю вопрос иначе. Если бы я не занималась спортом, достигла бы в науке большего?

Ведь не излечи меня спорт от неуверенности, от страха перед ошибками, не научи владеть собой, я не рискнула бы делать многое из того, что делала (читать, например, лекции), никогда бы не обрела смелость отстаивать собственные суждения.

С другой стороны, достигла бы я большего в спорте, если бы не «отвлекалась» на науку?

С уверенностью отвечу — нет.

Вернемся к спорту. В январе 1964 года меня зачислили в аспирантуру, а в мае начался тренировочный сбор для подготовки к Олимпиаде. Он проходил на Десне, в Ватутинках, в тридцати километрах от Москвы. Я не могла позволить себе жить на сборе вместе с другими участниками — мне надо было работать над диссертацией.

И вот я подбегала к метро перед самым его открытием, потом мчалась к автобусу, потом минут двадцать пешком через лес… В семь я седлала Пепла — когда другие, не спеша, шли завтракать.

В первое время со мной много и охотно работал армейский тренер по выездке Николай Алексеевич Ситько — он исключительно предан делу, готов с раннего утра и до позднего вечера ездить на лошади. Но через несколько дней я ощутила в его поведении неожиданную метаморфозу: я словно перестала для него существовать. Оказалось, руководство строго предостерегло его, чтобы он перед первенством СССР не готовил «своим» соперницу (к сожалению, ведомственные интересы порой ставятся выше интересов сборной).

Попав в сборную, я неожиданно окунулась в атмосферу страстей, которых прежде не знала. Меня огорошило, например, что некоторые — взрослые мужчины, зрелые спортсмены — внезапно перестали со мной здороваться, и я ломала себе голову над вопросом, когда и чем их обидела.

Это было, как я поняла позже, издержками того чувства соперничества, той естественной для спорта — большого спорта с его огромными моральными ставками — острой конкуренции, которая, будучи подогреваема честолюбием, разъединяет порою людей. Этого нет и никогда не было в нашей сборной за рубежом, там наши интересы едины, мы сплочены высокой патриотической целью, но дома с этим нет-нет да и сталкиваешься.

Мне повезло. Большую часть спортивной жизни я провела, многого не зная, отчасти в тепличных условиях. Григорий Терентьевич Анастасьев, незабвенный Терентьич, избавлял меня от дрязг, словно заслонял грудью. Я жила в иной атмосфере еще и потому, что дома встречалась только с чистотой и теплом, что на кафедре была необычайно дружественная обстановка.

Потому-то так больно уязвляли меня некоторые события, так помнятся они до сих пор. Окаянная ведомственная конкуренция сказалась не только в охлаждении Ситько. Дня за четыре до чемпионата страны лошадей повезли на Московский ипподром — там проводилась выездка. Поставили в конюшню. А я заболела ангиной и только накануне старта смогла выбраться к Пеплу.

Стояла жара, раскаленный воздух словно вибрировал над землей, а я бродила по конюшням и никак не могла обнаружить свою лошадь. Наконец мне показали на дальнюю: "Может быть, там". В первую секунду я его не узнала — скелетик, обтянутый кожей. Он вышел, еле переступая ногами, жадно потянулся к воде. Два с половиной ведра он выпил сразу. Его бросили без присмотра, двое суток не кормили и не поили.

Мы с ним заняли шестое место: после всего, что произошло, выше быть не могли. И на Олимпиаду в Токио не попали.

Но горечь в памяти не оттого. Она поднимается в душе, когда я мысленно вижу тот живой скелетик на четырех ножках, тянущий морду к воде.

В следующем, 1965 году я впервые участвовала в чемпионате Европы. Надо сказать, что подробности соревнований я, к сожалению, всегда помню плохо — своих баллов, например, не помню никогда. И хотя основные вехи, самые трудные и самые радостные дни, конечно, запоминаются, ход отдельных соревнований словно сливается воедино. Словно все, что было у нас с Пеплом, — это один длинный, бесконечный турнир.

И об этом, так сказать, типичном турнире я сейчас расскажу, чтобы сразу сделалось ясно, как он проходит, с чем сопряжен.

Итак, соревнования. Прежде всего важно угадать с разминкой. Мало разомнешь лошадь — плохо: мышцы не разогреются, трудно будет делать сложные элементы. Кроме того, не избавь ее от излишней энергии, она, глядишь, подыграет где-нибудь на прибавленном аллюре, а это срыв элемента, это все равно что фигуристу упасть. К тому же избыток энергии позволит ей глазеть по сторонам, остро реагировать на окружающее, и она может чего-нибудь испугаться. Разомнешь больше чем надо — устанет, будет работать вяло, и много ты у судей не получишь, и скинут они тебе баллы по тому пункту, который озаглавлен "импульс, желание лошади двигаться вперед".

Спортсмен делает разминку, что называется, по самочувствию, но лошадь-то сама ее не делает, и говорить она не умеет, и ее самочувствие надо угадать. Причем не только самочувствие — настроение. Если она взволнована, то при разминке ни малейшей резкости, только спокойствие, подавлена — надо взбодрить.

Научить человека понимать лошадь очень трудно. Не знаю, можно ли вообще этому научить. Способность к почти телепатическому контакту с животным должна быть от природы, а индивидуальный опыт лишь развивает ее. Недаром про особенно способных всадников в конном спорте говорят: "Он с чутьем".

В спортивной науке сейчас увлеклись построением неких идеальных моделей для каждого вида спорта. Не знаю, как в легкой атлетике, гимнастике или плавании, но применительно к конному спорту я моделирования не приемлю. Пусть фигура, руки, ноги, физическая сила, быстрота реакции, даже посадка будут соответствовать идеалу, но нет чутья — нет всадника. Или есть, но среднего уровня, не более.

Я понимаю, что такой тезис равносилен сакраментальному: "Ум как деньги: если он есть, то есть, если нет, то нет".

Опытный автомобилист знает, что у каждой машины свои особенности. Однако он всегда уверен в адекватности реакции: нажим на педаль газа или сцепления предполагает строго определенный ответ. Казалось бы, для всадника тоже однозначно: потянул за правый повод — пошла направо, за левый — налево. Пошла-то она пошла, но как! Одно дело — плавно вписалась в поворот, слегка повернув голову и красиво согнувшись в боку. Другое — когда только слегка скривила челюсть, подставив ее, как подпорку, ненавистному железу, и повернулась всем корпусом, прямая, точно доска. Баллы сразу летят вниз.

Словом, поскольку под тобой живое существо, то требования для получения необходимого ответа должны постоянно меняться в соответствии с десятками самых неожиданных факторов. Чутье в момент соревнований — это непрестанные микрокоррекции, причем ошибку чувствовать надо в фазе зарождения. Предугадывать ее.

Что касается идеальной модели всадника, то разве соответствует ей, например, датская спортсменка Лиз Хартель, которая после перенесенного в детстве полиомиелита с трудом передвигается на костылях? Ее сажают в седло, и она преображается. На Олимпиаде 1956 года Хартель была серебряным призером.

…Итак, соревнования. Они проходят и под проливным дождем, когда с трудом удерживаешь мокрыми перчатками осклизлые поводья, а при поклоне судьям с полей цилиндра льется вода. И под палящим солнцем, когда кажется, что единственно возможный способ существования — сидеть по горло в ледяной ванне, а надо натягивать бриджи из плотного эластика, тяжелые сапоги, фрак, и к концу езды сердце чувствуешь у самого горла.

А как избавиться от мух и слепней? Лошадь встряхивает головой, отбивает задней ногой, а судьи скидок на мух не делают.

До старта три минуты. Я оглядываю себя и Пепла.

Так, косички в гриве не растрепались, «лишнее» белое пятнышко шерсти закрашено жженой резинкой…

Тренер и помощник еще раз протирают ему суконкой шерсть.

Главный судья объявляет мою фамилию.

На Западе это звучит так: "Фройлен (впоследствии — фрау) доктор Петушкова". В большинстве стран Западной Европы наша кандидатская степень соответствует званию доктора, и это производит впечатление на зрителей и участников, тем более что за границей женщин в науке меньше, чем у нас. Надо сказать, что моя фамилия оказалась для иностранцев труднопроизносимой, и порой меня за глаза звали просто "фройлен Пепел".

Ассистент судьи осматривает железо во рту лошади: не применила ли я запрещенные правилами строгие удила или железную лопаточку, не дающую лошади перекидывать язык. Но все в порядке.

Гонг.

Подъем в галоп, и Пепел как по струнке идет по осевой линии манежа и в центре, у точки, отмеченной белыми опилками, четко, быстро, но в то же время плавно, не «клюнув», останавливается.

"Вот вам, — мысленно говорю судьям. — Вот как мы умеем".

Короткий кивок, поводья в левой руке.

Судья снимает котелок. Начало хорошее. Разбираю поводья, чтобы тронуться с места. И вдруг нас захлестывает рев прибоя. Это вдали, на дорожке ипподрома, рвутся к финишу рысаки, это кричит публика (реальный случай, который мне запомнился). Пепел обычно очень собран, а тут от неожиданности заплясал, закрутился на месте. Срыв сразу двух элементов!

Только когда шум смолк, Пепел снова мобилизовался и, пофыркивая, тронулся рысью. Перемена по диагонали на прибавленной рыси. Он еще в углу привычно просит повод, вытягивая нос и опуская вниз шею. Распластавшись, словно летит над землей из угла в угол манежа.

Еще серия элементов. Чувствую, возбуждение прошло. Пепел начинает подхалтуривать: прибавляет ровно столько, сколько сам считает нужным. Ковыряю его шпорой с того бока, который не виден судьям, — маленькая хитрость. Но английскому анекдоту: "Сэр, почему у вас только одна шпора?" — "А вы думаете, что, если заставить одну половину лошади двигаться быстрее, другая будет отставать?"

Пепел, слегка крякнув, не прибавил ни на йоту. Он у меня профессор — прекрасно знает, что во время соревнований никакие наказания ему не грозят. Он работает честно и добросовестно, но чуть-чуть излишне самостоятельно, словно говоря своим поведением: "Я прибавил, и хватит, а если тебе еще надо, это уж, извини, слишком".

Правда, в чем я не могу его упрекнуть, так это в отсутствии внимания к моим действиям. Многие лошади, запомнив программу, усердно и услужливо начинают сами каждый следующий элемент — начинают, когда еще не подготовлены к нему, на метр-полтора раньше нужного места. Таких забот с Пеплом я не знаю. Он чутко ждет сигнала к каждому переходу, хотя езду тоже знает и помнит.

Однако ленца, с которой он сегодня бежит, действует мне на нервы. Давлю ногами изо всех сил его бока, позади только половина программы, а я уже устала, и впереди самые трудные элементы. Пепел работает очень четко, но вяловато, хотя при такой жаре его понять можно.

Переход в шаг. Ну вот, секунд двадцать передышки — шагом сам пойдет.

Снова подбираю поводья, стискиваю бока. Пассаж… Пиаффе… Вот негодяй, совсем замер, еле ногами перебирает, а ведь так хорошо на разминке делал!

Менка ног. Здесь он часто врет. Когда-то это был его коронный номер, но однажды я заболела, и на него посадили другого всадника — мужчину: команде на соревнованиях нужен был зачет. Вместо того чтобы попытаться подстроиться к лошади, всадник взялся за один день переделать "под себя" Пепла. Он предъявлял иные требования и по-иному, чем я. Лошадь не понимала, чего от нее хотят.

Когда я срочно сбила температуру и пришла, Пепел категорически отказывался делать менку ног. С тех пор его будто подменили: в последующие десять лет можно по пальцам пересчитать соревнования, когда ему случайно удавалось пройти диагональ, меняя ногу без единой ошибки.

Правда, и я здесь уже не чувствую уверенности. Точнее, жду ошибки. А лошадь и на это реагирует.

Есть всадники, у которых лошади прекрасно работают на тренировках — кажется, равных быть не может. А в соревнованиях такая слабая езда, что диву даешься. Наверное, этих спортсменов подводит именно ожидание ошибок — богатое воображение и проистекающая от этого излишняя осторожность, которая переходит в робость, боязнь малейшего риска. Это не спортсмены по натуре. Даже если у них чутье, лучше им быть тренерами, готовить лошадей для других.

Но в менке ног на этот раз, кажется, пронесло. Все прекрасно. Остается заключительное пиаффе, и я позволяю себе немного расслабиться: сама выдохлась до предела. Пепел мокрый, шерсть под поводьями в пене…

Ох, нельзя ворон ловить! Я самую малость ослабила контроль, а он взял и стал, когда надо еще восемь темпов отбить.

Не смущаясь тем, что нахожусь под носом у судей — из двух зол выбирают меньшее, — поддеваю Пепла шпорами. Лениво отбрыкнувшись, он несколько раз переступает. Это вряд ли даже намек на пиаффе, но большего мне добиться не удается.

Пот заливает глаза. Задыхаясь от усталости и злости, кланяюсь судьям — улыбку даже не пытаюсь изобразить.

Поводья брошены, и Пепел, глубоко вздохнув, выходит из манежа с чувством выполненного долга. Сохраняя внешне полное спокойствие, я шепчу сквозь зубы: "Урод! Ишак! Скотина безрогая! Вот я тебе сейчас покажу, как не делать пиаффе! Дай только выехать за трибуны, где нас не видно".

Но стоит мне дотронуться шенкелями до боков, как бы провоцируя Пепла: пусть попробует снова схалтурить, я ему покажу! — и он легко и свободно выдает такое пиаффе, что остается соскочить, похлопать его по шее и отвести в конюшню.

Да, он у меня действительно профессор — разве можно на него сердиться?

За время выступлений на Пепле у меня было много тренеров, они менялись в группе выездки, и каждому из них я от души благодарна. Но своими успехами больше всего я обязана одному человеку — Григорию Терентьевичу Анастасьеву.

Есть сказка — кажется, немецкая, — как один из троих братьев нарисовал на стволе дерева девушку, второй вырезал ее из дерева, а третий оживил. Кому же она должна была принадлежать? И мудрец рассудил, что третьему. Кто вдохнул в нее жизнь, тот ее создатель.

Так создал Терентьич меня как спортсменку.

Тренер и спортсмен — в этом двуединстве заключено нечто большее, нежели в двуединстве: учитель и ученик. Ученик может быть продолжателем дела учителя, но он никогда не будет продолжателем его самого. Тренер же часто видит в воспитаннике собственное «я», воплощение, может быть, несбывшегося. Отсюда отеческое отношение к спортсмену, забота о нем, порой жертвенность, присущая скорее родителям, вне зависимости от разницы в годах. Тренер прощает воспитаннику то, что не мог бы простить учитель ученику. Бывает, он своими руками отдает спортсмена другому тренеру, считая, что ученику это принесет большую пользу.

Как грустно, что порой ему платят черной неблагодарностью!

Можно по пальцам пересчитать выдающихся спортсменов, тренировавшихся абсолютно самостоятельно: времена гениальных самоучек и одиночек давно миновали. В конном же спорте совершенно необходимо, чтобы опытный, умный взгляд корректировал тебя — правильно ли выполнено упражнение, в должном ли темпе.

Когда Терентьич стоял на манеже с бичом в руке, еле заметными взмахами подправляя лошадь (по-моему, никто в мире так не понимал лошадей), — это напоминало настройку скрипки.

Но в еще большей степени его тренерскому таланту было свойственно умение настраивать на борьбу душу спортсмена Я уже упоминала о том, как психологически точно умел он пользоваться в интересах дела моим природным упрямством. Перед соревнованиями мне обычно казалось, что ничего не получается. Везде всегда возможны мелкие шероховатости, по я преувеличивала их значение, стремясь к некоему недостижимому идеалу. В этот момент Терентьич знай меня нахваливал — даже излишне, если рассуждать с точки зрения техники — и это меня ободряло.

Кизимов, Калита, Петушкова — в таком составе наша сборная просуществовала много лет. Вели мы себя перед соревнованиями по-разному. Скромный, молчаливый Кизимов любил перед стартом начищать снаряжение — оголовье, ремни. Он их смазывал, протирал, драил до бесконечности. Обаятельный, общительный Калита внешне выглядел спокойным, и что творилось у него внутри, было видно, пожалуй, одному Терентьичу, потому что внезапно старик принимался злить Ивана, выводить из себя: "Не получается принимание, нет, опять не получается, не умеешь работать как следует, и нечего было сюда ехать!" Калита сердился, ругался, Терентьич делал вид, что страшно обижен, отходил…

Иные думали, что Анастасьев сам себя в руках держать не умеет, поэтому других дергает. Но они не понимали, что соревновательный настрой не всегда создается успокоительными словами и валериановыми каплями.

…Анастасьев родился в семье крестьянина-бедняка, батрачил, после революции устанавливал на селе Советскую власть. Вся его сознательная жизнь связана с красной кавалерией, и, уйдя в отставку в звании полковника, он возглавил сборную страны по конному спорту. В ту пору в сборной не было старших, главных тренеров — выездкой, конкуром, троеборьем ведал один Анастасьев, а всеми организационными вопросами — Владимир Викторович Крыжицкий.

Необычайный природный ум, способность мыслить глубоко и масштабно, видеть перспективу и неуемная энергия помогали Григорию Терентьевичу добиваться успехов, что называется, по всей ширине фронта. Шестидесятые годы принесли нам успехи и в выездке (Рим, Олимпиада), и в конкуре (выигрыш Кубка наций), и в троеборье (победы на первенстве мира 1962 и 1965 годов).

Позже у руля сборной стали появляться другие специалисты, а Анастасьев, чувствуя, что силы уже не те, оставил за собой только выездку.

И вот вершина — двойной триумф 1970 года в Аахене. Мы возвращаемся в Москву, на аэродроме множество встречающих, и мои друзья случайно слышат фразу, сказанную одним из тогдашних руководителей нашей федерации: "Ну вот, теперь Терентьичу пора на заслуженный отдых".

На другой день по приезде Анастасьеву говорят: "Григорий Терентьевич, есть мнение перевести вас в городской спорткомитет То есть не вас, а вашу ставку — мы возьмем на ваше место молодого специалиста. Вы как работали, так и работайте, а его готовьте себе на замену". Это было неожиданно и равносильно пощечине. Оскорбленный Терентьич ответил, что, если он больше не нужен, пусть ему так и скажут, а своим трудоустройством он может заняться сам.

К счастью, это намерение не было исполнено. Вскоре Григория Терентьевича попросили забыть о неприятном разговоре. Но такое не забывается, случай остался для Терентьича незаживающей раной.

Иногда говорят: "Незаменимых нет". Это неправда. Каждый человек в жизни незаменим, особенно такой, как Анастасьев. Обидно и горько, что окружающие понимают это подчас лишь тогда, когда сделать замену заставляет смерть.

Теперь административных ставок при конном спорте больше, письменных столов больше, и за ними сидят молодые, крепкие люди. Только успехов стало поменьше, чем тогда, когда нас тренировал, нами руководил один старик со своей неизменной записной книжечкой.