Глава седьмая

КИК

Любовь и рак — странные спутники, но в моем случае они шли рука об руку. Моя болезнь едва ли была идеальной ситуацией для знакомства с будущей женой — но именно это и произошло. Зачем люди женятся? Для совместного будущего, разумеется. Но было ли у меня будущее, оставалось вопросом.

Я уже не был болен, но еще и не был здоров. Я находился в подвешенном состоянии, называемом ремиссией, и был одержим идеей, что болезнь может вернуться. Я просыпался по ночам с придуманными болями в груди и лежал в темноте, покрываясь потом и прислушиваясь к своему дыханию, уверенный, что вернулась опухоль. Наутро я отправлялся к врачу и просил, чтобы мне для спокойствия сделали рентген груди.

«Химиотерапия или помогает, или не помогает, — как-то сказал доктор Эйнхорн. — Если она помогает, пациент живет нормальной жизнью, избавленной от рака. Если же она не помогает и рак возвращается, то обычно уже через три-пять месяцев наступает смерть». Вот как все просто.

Возвращение к нормальной жизни оказалось для меня делом непростым. Химиотерапия закончилась 13 декабря 1996 года, а месяцем позже на пресс-конференции, где было объявлено о создании моего фонда против рака и проведении «Гонки за розами», я познакомился с Кристин Ричард. Мы с ней перебросились всего парой фраз. Это была стройная блондинка, которую все называли Кик; она работала в рекламной фирме, взявшейся за продвижение нашего мероприятия. Я знаю, что должен был бы сказать, что безумно влюбился с первого взгляда, но на самом деле ничего такого не было. Я просто нашел ее умной и привлекательной. Позже она мне призналась, что и ее первое впечатление обо мне было столь же неконкретным. Я был просто «интересный лысый парень с широкой улыбкой». Более глубокие чувства между нами возникли только к весне, а к активным действиям мы перешли летом. Причин тому было несколько. Во-первых, каждый из нас в то время с кем-то встречался, а во-вторых, нашей первой продолжительной беседой была перебранка.

Все началось с телефонного разговора. Она представляла интересы компании, являвшейся важным титульным спонсором «Гонки за розами», и считала, что я недостаточно стараюсь, чтобы им понравиться. Накануне нашего разговора она раздраженно отчитала одного из сотрудников нашего фонда.

«За кого эта цыпочка себя принимает?» — подумал я и позвонил ей. Как только она сняла трубку, я сказал:

— Это Лэнс Армстронг. Кто дал вам право разговаривать с моими сотрудниками в таком тоне? — И продолжал в том же духе. На другом конце провода Кик закатывала глаза и думала: «Этот парень ведет себя так, словно он тут самый главный».

Мы спорили минут десять.

— Послушайте, — сказала она наконец. — Я вижу, что этот разговор ни к чему не приведет.

— Согласен, совершенно бессмысленный разговор, — ответил я.

— Знаете что? Давайте поговорим об этом за кружкой пива, — предложила Кик.

Я растерялся:

— Гм, да? Ну хорошо, давайте попьем пивка.

Мы встретились в баре. Я пришел с друзьями.

Не думаю, что перед встречей кто-то из нас полагал, что нас так потянет друг к другу. Я все еще был бледен, слаб и изможден болезнью, но ее это, казалось, не заботило. Она оказалась куда более забавной и общительной, чем я ожидал, — и очень умной. Я пригласил ее принять участие в наших еженедельных заседаниях правления фонда, проходивших у меня дома, и она согласилась. Фонд казался мне отличным ответом на то состояние неопределенности, в котором я оказался: курс химиотерапии был завершен, рак, по крайней мере на время, побежден, но я еще не знал точно, что меня ждет, и еще предстояло решить, чем я буду заниматься дальше. Общественная деятельность в такой ситуации выглядела наилучшим решением. Я решил для себя, что в первую очередь являюсь человеком, пережившим рак, а спортсменом — лишь во вторую. Слишком многие спортсмены живут так, словно мировые проблемы их совершенно не касаются. Наше богатство, узость интересов и элитарность изолируют нас от общества. Но одна из форм служения спортсменов обществу, оправдывающая их существование, — менять представление о человеческих возможностях. Мы побуждаем людей пересмотреть очерченные ими границы возможного, помочь им понять, что кажущиеся непреодолимыми преграды — это на самом деле не более чем психологический шлагбаум. Преодоление болезни в этом смысле сродни высоким спортивным результатам: мы еще многого не знаем о человеческих способностях, и я чувствовал, что мой долг — сообщить это людям.

Одним из самых важных событий в моей жизни в тот период стало знакомство с Джеффом Гарви, остинским бизнесменом. Со временем он стал моим близким другом, а тогда я просто рассчитывал на его помощь в создании фонда. Нас представил друг другу наш общий знакомый, и Джефф пригласил меня на ланч. Я приехал к нему в шортах и майке. Ланч получился долгий; мы много говорили о велоспорте — Джефф горячо любил его, и каждый год на велосипеде совершал путешествие по Испании, следуя по знаменитому маршруту паломников «Камино де Сантьяго». У Джеффа от рака умерли отец и мать, и он искал возможность помочь людям в борьбе с этой болезнью. Несколько недель спустя я пригласил Джеффа на ланч и за едой спросил у него, не возьмется ли он за управление фондом. Он согласился и стал нашим генеральным директором.

Следующие два месяца мы с Кик энергично занимались делами фонда. Поначалу я видел в ней лишь симпатичную девчонку, которая за словом в карман не полезет. Постепенно, однако, я стал обращать внимание на ее длинные светлые волосы и на то, как стильно на ней смотрится самая, казалось бы, обычная одежда. А еще улыбка — как из рекламы зубной пасты «Colgate». Ее было трудно не заметить. Еще мне нравилось то, что у нее был колкий язык.

Кик тем временем тоже занялась изучением моей биографии — под тем предлогом, что это нужно ей для дела. Но никто из нас еще не был готов открыто поделиться своими чувствами.

Первую «Гонку за розами» мы провели в марте, и она имела большой успех. Мы собрали более 200 тысяч долларов, с концертом выступила группа «Wallflowers», со всех концов света съехались мои друзья и коллеги, включая Мигеля Индурайна, Эдди Меркса и Эрика Хайдена.

Одно из пожертвований я никогда не забуду. Я сидел за столом и раздавал автографы; очередь выстроилась на целый квартал, поэтому я подписывался так быстро, как только мог. Я подписывал то, что мне подавали, почти не глядя на людей, стоящих передо мной.

И тут передо мной легла раскрытая чековая книжка.

— Сколько ты хочешь? — спросил голос.

Не поднимая глаз, я произнес:

— Черт побери.

Меня разбирал смех. Я узнал голос. Это был давно забытый Джим Хойт, владелец велосипедного магазина из Плано, человек, который посадил меня на мой первый велосипед, а потом отнял у меня мою любимую машину. И вот он стоял прямо передо мной вместе со своей женой Рондой. После той размолвки, случившейся десять лет назад, мы ни разу не виделись. Я пристально посмотрел Джиму в глаза.

— Простите меня, — сказал я. Мне казалось, что я должен был извиниться.

— Извинения приняты, — сказал Джим. — Так сколько мне выписать?

— Джим, вам не нужно этого делать.

— Нет, — настаивал он. — Я хочу помочь.

— Пожалуйста, не надо.

— Может, пять тысяч? Нормальная сумма?

Я рассмеялся, вспомнив, что именно пять тысяч я в свое время вложил в отнятый у меня «Саmaro».

— Отлично, — сказал я.

Он выписал чек, и мы пожали друг другу руки.

С тех пор Джим приезжает на «Гонку за розами» каждый год. И каждый раз выписывает сумасшедшие суммы, абсолютно ничего не прося взамен.

Чуть позже ко мне подошла еще одна запоминающаяся фигура: маленькая девочка, почти такая же лысая, как и я. Наши глаза встретились, и в одно мгновение нас соединила незримая нить. Пока я ставил свой автограф, она перечисляла все мои спортивные достижения — она знала о моей карьере все. Ее звали Келли Дэвидсон, и она болела раком. Много дней после этого она не выходила у меня из головы. Потом я узнал, где она живет, и позвонил ей. Мы стали добрыми друзьями.

Я должен был бы понять, что у нас с Кик не обычные отношения, мы продолжали настойчиво искать встречи друг с другом после «Гонки». Мы обменивались электронными письмами, общались по телефону, находили поводы встретиться не только на заседаниях правления фонда. Она продолжала приходить на эти еженедельные собрания в моем доме, а однажды вечером, когда все уже разошлись, осталась. Мы сидели в гостиной, потягивая пиво и разговаривая. Помню, я подумал тогда: «Что же я делаю? Зачем я сижу с ней здесь наедине?» Она подумала то же самое. Наконец она встала и хотела вызвать такси, но я предложил отвезти ее домой.

Мы ехали по пустым темным улицам. Мы мало разговаривали, но между нами определенно возникли какие-то чувства. Между нами что-то происходило, но мы еще не были готовы к тому, чтобы сделать наши отношения более определенными. Поэтому мы просто ехали.

К весне 1997 года я еще не вполне созрел возвращения к полноценной жизни. Неопределенность со здоровьем сохранялась, постоянна терзая меня. «Что со мной будет? — спрашивал я у доктора Николса. — Я буду жить или умру? Что?»

Мне очень хотелось вернуться к велогонкам, но и я еще не был уверен в своих силах. Я считал и пересчитывал свои финансовые активы и каждый очередной платеж за дом как от сердца отрывал, не зная, удастся ли мне получить от велоспорта еще хотя бы цент. Наконец я решил попробовать. Если бы я принял участие хотя бы в четырех гонках, это вынудило бы «Cofidis» продлить действие контракта на второй год и позволило бы несколько улучшить мое финансовое положение. Я сказал Биллу: «Давай найдем для меня пару подходящих гонок».

Через месяц после выписки из больницы я уже вылетел во Францию, чтобы принять участие в пресс-конференции команды «Cofidis». Руководители команды были потрясены моим появлением, но я хотел, чтобы они поскорее узнали, что я уже не та бледная и прикованная к постели жертва рака, которую они видели в Индианаполисе. Я сказал им, что уже этой весной хотел бы попробовать вернуться в большой спорт, и даже провел пару дней на командных тренировках. Казалось, они остались довольны.

Я начал тренироваться уже всерьез, по четыре часа в день, накручивая по полторы сотни километров по своим старым излюбленным маршрутам, доезжая до Уимберли, Дриппинг-Спрингса, Нью-Суидена — городков, где, куда ни кинь взгляд, сплошные хлопковые поля, трактора и одинокие колокольни. Но мне не нравилось мое самочувствие. Иногда уже после часа езды на крейсерской скорости я совершенно выдыхался и после этого долго отсыпался. Я ездил в умеренном темпе, не позволяя пульсу превысить 130 ударов в минуту, тем не менее в один день я чувствовал себя полным сил, а в другой — разбитым корытом.

Мне стало казаться, что примерно так же я чувствовал себя перед постановкой диагноза. Когда я это понял, по телу пробежал холодок. А потом я простудился. Целую ночь я лежал без сна, парализованный страхом, уверенный в том, что это вернулся рак. Простудой я никогда не болел — я болел только раком. И в любом недомогании мне чудился рак.

Наутро я помчался к доктору Юману, не сомневаясь, что он объявит мне о возвращении болезни. Но это оказалось самой обычной инфекцией, которую мой изможденный организм не смог отразить. Иммунная система все еще была ослаблена; врачи называли это состояние «нейтрофилией»: уровень лейкоцитов в крови был низок, а это означало, что я был восприимчив к любой заразе, — попадающей в мой организм.

Рентгеновские снимки тоже были еще не совсем чистыми: в животе наблюдалось какое-то пятнышко. Врачи точно не могли сказать, что это такое, и решили пока ограничиться наблюдением. Я был на грани нервного срыва.

Доктор Николс посоветовал мне как следует отдохнуть — дать своему организму годичный отпуск, — и я согласился. Возвращение в больше спорт придется отложить. Как объяснил мне Николс, процесс моего выздоровления еще не закончился, моя иммунная система еще не вполне восстановилась после химиотерапии, которая оказала на мое тело куда более сильное воздействие, чем полагал. «Усилием воли, — продолжал Николс, физическую форму не вернешь. Нужно просто подождать, когда болезнь выйдет из меня».

Мои друзья и коллеги переживали не меньше меня самого.

— Послушай, — сказал мне Оч. — Что бы ты не решил для себя, ставь врачей в известность о том что ты делаешь и сколько тренируешься. Посвящай их во все детали, чтобы они могли посоветовать насколько интенсивно тебе можно работать.

Я вынужден был признать: состязаться на caмом высоком уровне, возможно, мне уже никогда не доведется. Мой организм попросту может не справиться с такими нагрузками.

Как-то позвонил Крис Кармайкл — хотел узнать, как у меня продвигаются дела.

— Крис, мне страшно, — сказал я ему. — Я боюсь тренироваться. Боюсь, что, если слишком сильно поднажму, все может вернуться.

Странно: болеть раком оказалось легче, чем выздоравливать. По крайней мере, пока я болел, я хоть что-то предпринимал, а не просто сложа руки ждал возможного возвращения болезни.

Временами я продолжал именовать себя велогонщиком, а временами — считал «пенсионером». Как-то мы играли с Биллом в гольф в местном клубе и он выполнил великолепный удар.

— Когда-нибудь и я так смогу, — с восхищением произнес я.

— Ну, до пенсии тебе еще далеко, а чтобы непрестанно так бить, нужно много тренироваться, — сказал Билл.

— Билл, ты забываешь, что я уже на пенсии, — возразил я.

По этому поводу мы с Биллом спорили непрестанно. Я был непостоянен — то мечтал о своем громком возвращении в велоспорт, то окончательно хоронил свою спортивную карьеру.

На первой лунке я говорил: «Ну что ж, Билл, теперь мы с тобой просто друзья, потому что как агент ты мне больше не нужен. С велоспортом покончено». А уже через несколько минут, на следующей лунке, размахивая клюшкой, спрашивал: «У тебя есть план, с чего мы начнем, когда я вернусь в велоспорт?» На третьей лунке мои слова опять менялись на противоположные.

— Надеюсь, ты возишься со мной не потому, что рассчитываешь со мной заработать? — говорил я. — Не рассчитывай, я уже не гонщик.

Билл привык к этим моим метаниям из стороны в сторону и старался обратить все в шутку или просто отмахивался от меня: «Ладно, хватит поговорим об этом завтра».

А потом произошло событие, усугубившее моя психологическое состояние: у помощницы Билла, нашей общей подруги Стейси Паундс, обнаружили рак легких. Стейси очень помогла мне во время моей болезни и была нашим полноправным партнером в делах фонда. В свои пятьдесят пять эта ypoженка Техаса отличалась красотой, изяществом манер и… хриплым голосом — она много курила. Даже если бы Стейси сказала вам, что вы просто ничтожество, чтобы вы больше не смели ей звонить и что от вас воняет, то, повесив трубку, все равно подумали бы: «Какая приятная леди».

Стейси, в отличие от меня, не повезло: ее рак оказался неизлечим. Мы все были потрясены, но могли лишь морально поддержать ее — остальное было не в наших силах. Мама как-то купила мне два серебряных распятия на цепочке. Одно я стал носить сам, а другое отдал Стейси. Она, как и я была совершенным агностиком, но я сказал: «Стейси, я хочу подарить вам этот крестик, а другой такой же буду носить сам. Они незримо свяжут нас друг с другом. Носите его в процессе лечения или когда хотите. Я же свой буду носить всегда». И мы носили их не как религиозные символы, а как символы универсальные, символы нашего родства в раке.

Состояние Стейси стремительно ухудшалось. Доктор Юман пытался лечить ее, но ничего не помогало. От химиотерапии самочувствие только ухудшалось, а толку не было никакого. В конце концов она отказалась от лечения и врачи сказали, что жить ей осталось лишь несколько недель.

У Стейси был сын Пол. Он служил в военно-морском флоте, и мы хотели чтобы он приехал повидаться с матерью, но с корабля его не отпускали. Мы звонили конгрессменам, сенаторам — всем подряд, но все было без толку. Наконец я решил пойти обходным путем. Я знал четырехзвездочного генерала Чарлза Бойда, который долгое время служил в Германии, а потом ушел в отставку и поселился в Вашингтоне. Я позвонил ему и сказал:

— Генерал Бойд, окажите мне услугу.

Я объяснил ему положение Стейси и сказал:

— Эта женщина умирает, а ее сын служит на корабле.

Генерал остановил меня:

— Лэнс, — сказал он, — Ничего больше объяснять не нужно. У меня самого жена два года назад умерла от рака. Я сделаю все, что смогу.

На следующий день сын уже летел домой. Вот что такое раковое сообщество.

Но незадолго до приезда Пола, Стейси перебралась в хоспис. Мы с Биллом и мамой навестили ее там и обнаружили убогое переполненное заведение, где явно не хватало персонала. Стейси пожаловалась:

— Меня мучают такие боли, а когда я звоню ночью, болеутоляющее принести некому.

Я был в ужасе.

— Стейси, давайте договоримся. Мы сейчас соберем ваши вещи и уедем отсюда. Вы вернетесь домой, и я найму вам сиделку.

Начальница хосписа начала возражать:

— Вы не можете забрать ее.

— Она уезжает, и точка, — заявил я. — Прямо сейчас.

Биллу же я сказал:

— Возвращайся к машине и открой дверцу.

Мы уехали. Последние недели своей жизни Стейси провела дома. Приехал сын, и мы нашли медсестру из хосписа, согласившуюся ухаживать за Стейси. Стейси боролась изо всех сил и продержалась на три недели дольше, чем предсказывали врачи. Диагноз ей поставили в январе, вскоре после того, как я закончил лечение. В феврале она оставила работу, а в марте была уже тяжело больна. А потом она умерла, разбив наши сердца.

Я был подавлен и продолжал тревожиться за свое собственное здоровье. Одновременно я испытывал далее какое-то чувство вины за то, что мне так повезло и я остался жив. После смерти Стейси велоспорт окончательно для меня отошел на второй план, тем более что возвращение к гонкам казалось мне уже нереальным. Стив Льюис как-то приехал в гости из Плано и нашел, что я сильно изменился. Думаю, он не вполне представлял себе, как сказалась на мне болезнь, пока не разглядел меня, худого и бледного, с выступавшими скулами. Я показался ему сломленным духом. Потом я показал ему снимки моих легких и сказал: «Я действительно был уверен, что умираю».

Я все-таки пытался думать о чем-то другом, кроме своего состояния, но никак не мог понять, с чего мне начать. Участие в гонках и отношения с «Cofidis» стали для меня уже вопросами неактуальными. Я не знал, чего я хочу, не знал, что я могу, и не мог избавиться от мысли, что велоспорт мне больше не интересен, — как вещь слишком тривиальная.

Стив, увидев фотографию моего победного финиша на этапе «Тур де Франс», спросил:

— Когда собираешься возвращаться?

— Я почти уверен, что с этим покончено, — ответил я. — Слишком тяжелая работа для моего организма.

— Ты шутишь? — изумленно произнес Стив.

— Я уже никогда не смогу участвовать в гонках, — повторил я.

Стив был ошеломлен. Он даже представить не мог, что я вообще способен сдаться.

— Думаю, для меня все потеряно, — сказал я. — Я уже не тот.

Я рассказал ему о том, как боялся потерять свой дом и как мне приходилось на всем экономить. Я старался смотреть на вещи реально и пытался составить альтернативный план своего будущего, в котором места велоспорту не было. Стив знал меня как хвастливого задиру, а сейчас я ныл, как последний слабак. Того пыла, который он помнил во мне, уже не было.

В личной жизни я был столь же осторожен и осмотрителен. Нам с Лайзой надо было принимать какое-то решение насчет нашего совместного будущего, и я всерьез задумывался о браке. Она была со мной на протяжении всей моей битвы с раком, прошла рядом каждый ее шаг, а это что-то значило. Она подарила мне котенка, которого мы назвали Хими.

— Мне кажется, это та женщина, которая мне нужна, — сказал я Стиву. — Она прошла со мной все эти испытания, оставаясь рядом, несмотря ни на что.

Но когда Стив через пару месяцев приехал снова, мы с Лайзой уже расстались. Это говорило о том, что наши чувства друг к другу были нестабильными. На взаимоотношения между людьми рак может воздействовать двояко: он либо сближает их, либо разводит. В нашем случае, когда я начал понемногу поправляться, мы обнаружили, что у нас остается все меньше общих тем для разговора. Нам становилось скучно в обществе друг друга. Может быть, просто сказалась усталость; мы потратили на борьбу с болезнью столько сил и прошли через такие тяготы, что друг на друга душевной энергии уже не осталось. Как-то в марте она сказала мне:

— Давай больше встречаться с другими людьми.

— Давай, — согласился я.

Но получилось так, что мы стали все меньше встречаться друг с другом. Лайза, конечно, понимала, что я был болен, но ей труднее было понять, куда подевались мои эмоциональные силы. Время от времени мы продолжали встречаться — такую долгую и тесную связь одним рывком не разорвешь. Но все кончается — кончились и наши отношения.

Я был в полном замешательстве, не зная, чем заняться. Однажды во время велосипедной прогулки с Биллом (в прежние времена я бы с таким дилетантом ездить не стал), неторопливо крутя педали по окрестным улицам, я сказал:

— Пойду в колледж и стану онкологом. А может, податься в школу бизнеса?

Билл только головой покачал. У него была степень магистра в области бизнеса и диплом юриста.

— Знаешь, я учился в колледже одиннадцать лет, — сказал Билл. — Я там потел, и теперь мне приходится потеть до конца моих дней. Не делай этого, дружище. Зачем тебе каждый день ходить на работу, просыпаясь в полпятого утра, если ты можешь жить по-другому?

— Ты не понимаешь, Билл, — возразил я. — Я же тебе говорю: я уже не велосипедист.

На какое-то время Кик перестала мне звонить. Я не мог поймать ее по телефону, как ни старался. Она сомневалась во мне, потому что знала мою репутацию сердцееда и не хотела стать моей очередной жертвой. Я не привык, чтобы мной пренебрегали, и это сводило меня с ума. Я оставлял на ее автоответчике одно сообщение за другим. «Вы собираетесь мне когда-нибудь позвонить?» — настойчиво спрашивал я.

Наконец Кик сдалась. Тогда я этого не знал, но в ее жизни тоже был некий переходный период. Она порвала с мужчиной, с которым встречалась, сменила место работы — и все это в течение нескольких недель. В конце концов на очередной мой звонок она ответила.

— Что новенького? — спросил я.

— Много чего. Я устроилась на новую работу и очень занята.

— А-а-а, — сказал я и глубоко вздохнул. — А я думал, ты скажешь мне, что одинока.

— Забавно, что ты упомянул об этом. Я действительно одинока. Мы расстались два дня назад.

— Правда? — Я старался, чтобы мой голос звучал небрежно. — Ты свободна?

— Да.

— И что ты делаешь сегодня вечером? — спросил я.

— Что угодно, если с тобой, — ответила она.

С тех пор мы вместе.

Я мгновенно понял, что встретил свою половину. Кик хорошо владела собой; она была напориста, самостоятельна, разумна, рассудительна и неиспорченна. Хотя она росла в богатой семье — ее отец был директором очень крупной компании, — но привыкла сама о себе заботиться и не ждала, что что-то свалится ей с неба. «Кажется, это то, что мне нужно», — думал я про себя.

С ней я чувствовал себя в безопасности. Она полюбила меня лысым и больным, без бровей и без гарантий в отношении моего здоровья и будущего вообще. Кик стала моим парикмахером. Она стригла меня до тех пор, пока я не становился похож на астронавта 1960-х годов.

Я привык верховодить в своих взаимоотношениях с женщинами, но не с Кик. В каких-то случаях вел я, но большей частью я шел туда, куда хотела она. И так продолжается до сих пор. Тем летом Кик планировала отправиться в Европу. Она никогда не была за границей, а тут ее пригласила погостить подруга по колледжу, испанская студентка, учившаяся в Америке по обмену.

— Ты хочешь ехать в Испанию? — сказал я. — Испания — это жара и пыль.

— Заткнись, — сказала Кик. — Не разрушай мою мечту. Я лелеяла ее много лет.

Она собиралась уехать больше чем на месяц, и я счел это совершенно неприемлемым для себя. Оставалось только одно — ехать с ней. Я, кстати, и собирался появиться на «Тур де Франс» в знак уважения к спонсорам и чтобы показать, что я все еще потенциально жизнеспособный гонщик, поэтому решил совместить это с путешествием Кик. Мне было интересно увидеть «Тур» глазами зрителя, и я надеялся, что это оживит мою страсть к велоспорту. Я попросил разрешения поехать с ней, и она согласилась.

Это было как откровение. У меня создалось впечатление, что я никогда раньше не видел Европу. И это, наверное, было правдой. Я видел ее с велосипеда на скорости 60 километров в час, но я не видел ее как турист и не видел как влюбленный. Мы побывали всюду. Мне удалось продемонстрировать свое знание французского, итальянского и испанского.

У меня не было молодости. С пятнадцати лет я был вынужден зарабатывать на жизнь и был лишен возможности делать то, что делали люди моего возраста: развлекаться так, как развлекались Кик и ее друзья по колледжу. Эта стадия выпала из моей жизни, и теперь у меня появился шанс вернуться и пережить ее. Я все еще не знал, что будет с моим здоровьем, не знал, сколько мне осталось жить — день, два года, долгую жизнь. «Carpe diem, — сказал я себе, — лови момент». Все, что мне осталось, я должен прожить красиво. И именно для этого мы с Кик нашли друг друга.

Я никогда не жил полной жизнью. Я чего-то добивался, за что-то боролся, но никогда не испытывал от жизни особого наслаждения.

— Ты много пережил и много видел, — говорила Кик. — Ты можешь научить меня по-настоящему любить жизнь, потому что ты был на самом краю и уже видел ее обратную сторону. Ты можешь показать мне жизнь во всей ее красе.

Но получилось так, что это она мне показала жизнь. Она хотела успеть увидеть как можно больше, и я, призванный стать ее гидом, сам узнавал то, что должен был показать.

В Италии мы сидели за столиком уличного кафе и ели ветчину с тертым пармезаном. Кик пошутила:

— До встречи с тобой я видела тертый пармезан только в банках.

Мы побывали в Сан-Себастьяне, где во время моей первой профессиональной гонки шел такой сильный дождь и где я под хохот толпы финишировал последним. На этот раз, глядя на черепичные крыши этого города, раскинувшегося на берегу Бискайского залива, и окружавшие его степи, я решил, что, вопреки моему прежнему утверждению о жаре и пыли, ничего прекраснее старой Испании нет.

В Памплоне мы видели бой быков. Кик сказала:

— Давай не спать всю ночь.

Я спросил:

— Зачем?

— Для прикола. Тебе что, никогда не приходилось бодрствовать всю ночь и приходить домой на рассвете?

— Нет, — сказал я.

— Ты правду говоришь? Тебе никогда не приходилось не спать всю ночь? — переспросила она. — Ты что, ненормальный!

Мы не спали всю ночь. Мы обошли все ночные заведения и танцевальные клубы Памплона и вернулись в отель, когда солнце уже поднялось и осветило серые улицы, мгновенно ставшие золотыми. Кик, казалось, считала меня чувственным и романтичным — хотя мало кто из моих друзей отозвался бы обо мне так. Разве что Крис Кармайкл, который всегда считал меня похожим на айсберг — «видна верхушка, но гораздо большее скрыто под водой». Кик в этом не сомневалась.

В Монако я сказал ей, что люблю ее.

Мы одевались к ужину в своем гостиничном номере, когда оба вдруг замолчали. До того момента нас влекло друг к другу неосознанно. Но теперь, глядя на нее, я вдруг отчетливо понял, что я чувствовал к ней. Только в отношениях с Кик для меня все было ясно; во всем остальном я жил в состоянии полного замешательства; я не знал, умру я или буду жить, и не представлял, что мне делать со своей жизнью. Я не знал, вернусь ли когда-нибудь в большой спорт. Не знал, чего я хочу — то ли гонять на велосипеде, то ли поступить в колледж, то ли стать биржевым маклером. Но я знал одно: я любил Кик.

— Кажется, я люблю тебя, — сказал я.

Кик замерла перед зеркалом и спросила:

— Кажется или уверен? Мне нужно, чтобы ты знал точно. И чтобы я знала.

— Знаю.

— Я тоже знаю, — сказала она.

Если ты надеешься кого-то встретить и полюбить, это должно случиться именно так, как случилось с нами — как блаженство, как само совершенство. Наши отношения проявлялись не столько в словах, сколько во внимательных взглядах и сложных переплетениях чувств. Забавно, что мы никогда не обсуждали мою болезнь — впервые мы вспомнили о ней, лишь когда заговорили о наших будущих детях. Я сказал Кик, что очень хочу иметь детей, и поведал о своей поездке в Сан-Антонио.

Но наши отношения одновременно и пугали нас. Кик любила говорить: «Я никогда ничего не сделаю ради мужчины. Я не стану менять свою жизнь по его прихоти». Она была похожа на меня, такая же сдержанная в проявлении эмоций, независимая, не дающая себя в обиду, ничего ни от кого не ожидающая, слишком гордая для этого. Но эта наша самооборона таяла на глазах. Как-то ночью она сказала мне: «Если ты захочешь погубить меня, то легко сможешь это сделать. Потому что я полностью беззащитна перед тобой и уже не смогу тебя остановить. Так что будь осторожен в том, что делаешь».

Мы поехали на «Тур де Франс». Я пытался описать ей эту гонку, эту шахматную партию между велосипедистами с миллионами болельщиков, выстроившихся вдоль дорог. Но когда она увидела пелотон сама, эту палитру красок, движущуюся на фоне Пиренеев, ее восторгу не было предела.

У меня были там некоторые дела — нужно было повидать спонсоров, поговорить с репортерами. Но я был так увлечен Кик и так наслаждался своей второй жизнью, что мне стало уже совершенно безразлично, смогу ли я когда-нибудь вернуться в велоспорт.

«Я утратил свой былой боевой дух, — сказал я репортерам. — Я уже не спортсмен, а так, велосипедист-любитель, катающийся в свое удовольствие. Даже если я вернусь в велоспорт, то лишь как участник, а не конкурент. Участие же в „Туре“ кажется мне чрезвычайно маловероятным. Я уже не рассматриваю велоспорт как свою основную работу, — продолжал я. — Да, это была хорошая работа. Я занимался ею пять или шесть лет, объездил всю Европу. А теперь у меня есть возможность больше времени проводить в обществе друзей и родных и делать то, чего я был напрочь лишен в юности».

К концу лета я выглядел уже вполне здоровым человеком. Волосы отросли, и никаких признаков болезни не осталось. Но я продолжал тревожиться по поводу ее возможного возвращения и периодически бегал по врачам с воображаемыми болями в груди.

Мне снились кошмары. Безо всяких видимых причин меня бросало в пот. Достаточно было малейшего стресса или беспокойства, чтобы мое тело стало мокрым от пота.

Пока шло лечение, я активно боролся с болезнью, но как только терапия закончилась, я вдруг почувствовал себя совершенно беспомощным. Я ничего не мог сделать, мне приходилось ждать, когда на меня свалится очередная беда. Я бы, наверное, чувствовал себя намного лучше, если бы химиотерапия продолжалась еще год. Доктор Николс пытался успокоить меня: «Многие люди переживают больше проблем после лечения, чем во время него. Это нормально. Ведь всегда труднее пассивно ждать возвращения беды, чем активно атаковать».

Хуже всего были ежемесячные обследования. Мы с Кик прилетали в Индианаполис и снимали номер в гостинице рядом с медицинским центром. Утром я просыпался в 5 часов, чтобы выпить контрастное вещество для прохождения разных форм сканирования и рентгена. На вкус эта жидкость напоминала смесь мандаринового сока с жидким металлом. Это было так тоскливо: опять просыпаться в том же отеле и опять идти к врачу, от которого только и ждешь слов: «У вас рак».

Кик тоже просыпалась и сидела рядом со мной, пока я с несчастным видом давился коктейлем с контрастным веществом. Пока я глотал эту гадость, она поглаживала мне спину. Однажды из солидарности попросила даже попробовать. Сделала глоток и скривилась. Я всегда знал, какая она отважная.

Потом мы шли в больницу делать анализы крови и МРТ. Врачи прикрепляли рентгенограммы к экрану с подсветкой и включали свет, а я зажмуривался, боясь снова увидеть те страшные белые пятна. Кик рентгеновские снимки читать не умела и напряженно вглядывалась в них. Однажды она ткнула куда-то пальцем и нервно спросила:

— А это что?

— Это ребро, — сказал я.

Сидя рядышком, мы думали об одном и том же: «Наконец-то я нашел (нашла) любовь своей жизни, человека, который значит для меня больше всего на свете, и если что-то помешает нашему счастью, я этою не вынесу». Это вызывало нервную дрожь тогда, вызывает и сейчас — стоит только подумать об этом.

Но каждый раз рентгенограммы оказывались чистыми, кровь тоже соответствовала норме. С каждым месяцем вероятность рецидива болезни становилась все меньше.

Строго говоря, я уже не был выздоравливающим. Я по всем параметрам был здоровым. По мере приближения годичного «рубежа» Крис Кармайкл снова начал уговаривать меня вернуться в спорт. Сначала по телефону, а потом явился в Остин самолично. Он считал, что мне нужно возобновить серьезные тренировки, что в спорте у меня остались незаконченные дела и что, он не побоится этого сказать, моя жизнь без велоспорта выглядит какой-то пустой.

Перед встречей со мной Крис долго разговаривал с Биллом Стэплтоном, которому, среди прочего, пожаловался: «Все советуют ему заниматься тем, что ему нравится, но почему-то никто не скажет про велоспорт». Он считал, что меня нужно подтолкнуть и что наши с ним отношения всегда строились на его умении сделать такой толчок, когда я в том нуждался.

Я прекрасно понимал, зачем приехал Крис. Я сказал Джону Кориоту: «Кармайкл, конечно, попытается уговорить меня вернуться в спорт, а я не знаю, хочу ли я этого». Мы с Крисом договорились пообедать в моем любимом мексиканском ресторане, и мой прогноз сбылся.

— Лэнс, — сказал Крис, — что это ты так увлекся гольфом? Твое призвание — велосипед, а не клюшка.

Я скептически покачал головой.

— Не уверен, — сказал я.

— Ты боишься?

Да, я боялся. Раньше на велосипеде я был силен, как бык, а что, если это уже не так? А что, если от гонок я опять заболею?

— Никакой врач не скажет тебе, что ты можешь снова состязаться, — продолжал Крис. — Но и обратного никто не говорит. Я думаю, что тебе нужно попробовать, дать себе шанс. Я знаю, что это большой риск, большое испытание, большая неизвестность, которая страшит тебя. Никаких гарантий нет. Но ты же вернулся к жизни — а теперь попробуй вернуться к большой жизни.

Пару дней я размышлял. Одно дело — вылечившись от рака, вернуться на работу в бухгалтерию. Но снова стать велогонщиком? Я не знал, что и думать. По сравнению с химиотерапией самая крутая вершина Альп выглядела равниной.

Следовало принять во внимание еще один фактор: я был застрахован на случай утраты трудоспособности и пять лет мог получать деньги по этому полису. Но если я вернусь в спорт, страховка будет аннулирована. Возобновив участие в гонках, я рисковал сорваться в финансовую пропасть.

Крис уезжать не торопился. Он познакомился с Кик и снова принялся наседать на меня, уговаривая вернуться в велоспорт. Я объяснял ему, что пока еще не знаю, в чем мое жизненное призвание, но он отказывался меня слушать. В какой-то момент он повернулся к Кик и спросил:

— Как вы думаете, стоит ему вернуться в большой спорт?

— Мне все равно, — сказала она. — Я его люблю.

Крис посмотрел на меня и сказал:

— Ладно, женись на ней.

Наконец я созрел: решил все-таки испытать себя. После нескольких пробных заездов я остался доволен собой. «Кажется, получается», — сказал я Биллу и Кик. Затем попросил Криса составить для меня программу тренировок и начал заниматься уже по-настоящему. Но странное дело: мое тело отказывалось вернуться в прежнюю форму. Прежде я весил 80 килограммов. Теперь мой вес составлял 72 килограмма; у меня было поястребиному заостренное лицо, а на ногах виднелась каждая прожилка.

Билл позвонил в «Cofidis» и сказал, что я готов к работе: «Я хочу обсудить с вами программу гонок; он действительно готов вернуться». Представители команды предложили Биллу приехать во Францию и обсудить все на месте.

Наутро Билл прилетел в Париж, а потом ехал еще четыре часа в офис «Cofidis». Прибыл он прямо к ланчу. Среди прочих за столом сидели Ален Бондю и директор «Cofidis» Франсуа Мигрен.

Мигрен выступил с пятиминутной речью, приветствуя Билла на земле Франции, а потом сказал:

— Мы благодарны вам за ваш приезд, но хотим поставить вас в известность, что мы намерены воспользоваться своим правом на прекращение действия контракта. Мы хотим изменить направление.

Билл повернулся к Бондю и спросил:

— Он серьезно?

Потупив взгляд, тот произнес:

— Да.

— И я летел сюда только затем, чтобы вы мне это сказали? — спросил Билл.

— Мы считали важным сообщить об этом лично, — сказал Бондю.

— Послушайте, — сказал Билл. — Платите ему самый минимум, но дайте ему возможность поучаствовать в гонках. Он очень хочет вернуться. И это очень серьезно. Мы не просто думаем, что он способен соревноваться, мы знаем это.

В «Cofidis» не были столь уверены, что я снова смогу состязаться на прежнем уровне. Мало того, если я возобновлю участие в гонках, а потом вдруг заболею, это станет плохой рекламой для «Cofidis».

Вопрос не подлежал обсуждению. Билл был в отчаянии.

— Послушайте, он же был членом вашей команды; вы платили ему. Ну предложите нам хоть какой-то вариант.

В конце концов ему сказали, что подумают.

Билл встал из-за стола, не дождавшись окончания завтрака, сел в машину и покатил обратно. До самого Парижа он не мог заставить себя сообщить мне эту новость. И только устроившись в маленьком кафе близ Эйфелевой башни, он вытащил из кармана сотовый телефон и набрал мой номер.

— Ну что? — спросил я.

— Они прекращают сотрудничество.

Я помолчал, а потом спросил:

— Зачем же они предложили тебе приехать?

Следующие пять дней я тешил себя надеждой что в «Cofidis» передумают. Наконец они позвонили и предложили мне 180 тысяч долларов плюс премиальные, которые я буду получать за бонусные очки Международной федерации велоспорта (ICU), начисляемые по результатам гонок, если конечно сумею их заработать.

Базовая зарплата, которую они предложили соответствовала установленному в лиге миниму, но на большее мы рассчитывать не могли.

У Билла был и запасной план. В первую неделю сентября в Анахайме проводилась ежегодная международная велосипедная выставка «Interbike Expo», и там собирались представители всех ведущих команд. Билл решил, что, если я покажусь там бодрым и здоровым и объявлю о своей готовности вернуться в велоспорт, кто-нибудь обязательно клюнет.

— Лэнс, нам нужно показаться прессе и дать всем понять, что ты серьезно намерен вернуться в спорт и готов рассмотреть любые предложения, — сказал он.

Четвертого сентября 1997 года мы с Биллом отправились на «Interbike Expo», чтобы объявить о моей готовности вернуться в большой спорт в сезоне 1998 года. Я созвал пресс-конференцию, на которую собралась толпа журналистов и экспертов, и сообщил, что намерен возобновить участие в гонках. Я объяснил свою ситуацию с «Cofidis» и дал, понять, что чувствую себя обманутым. Из-за рака я пропустил целый сезон, и «Cofidis» продолжает сомневаться во мне даже сейчас, когда я вполне здоров и готов к соревнованиям. Теперь весь веломир знал, что я выставлен на аукцион. Я сидел и ждал, какие последуют предложения.

Предложений не было.

Я никому не был нужен. Один из известнейших французских менеджеров коротко переговорил с Биллом, но когда услышал, что я прошу за свои услуги 500 тысяч долларов, скривился. «Это зарплата чемпиона, — сказал он. — Вы слишком много хотите». Представитель еще одной команды, «Saeсо-Cannondale», предложил Биллу встретиться на другой день, чтобы обсудить условия, но на встречу не пришел. Биллу пришлось разыскивать этого менеджера, и ему удалось найти его на другой деловой встрече.

— Что происходит? — спросил Билл.

Тот ответил:

— Мы не можем ничего предложить.

Ни одна европейская команда не хотела меня брать. Из каждых двадцати менеджеров, которым звонил Билл, перезванивали максимум трое.

Время шло, достойных предложений все не было, и я становился все злее. Свою злость я изливал преимущественно на Билла Стэплтона, и этот период стал тяжелым испытанием для нашей дружбы. Полтора года этот человек доставлял мне только плохие новости. Это на его долю выпало сообщить мне, что у меня нет страховки и что «Cofidis» обкорнала мой контракт. А теперь он мне сообщал, что я никому не нужен.

Я позвонил матери и рассказал об условиях «Cofidis», добавив, что никакая другая команда брать меня вообще не хочет. Ни одна. Я чувствовал, как она напряглась, но услышал в ее голосе былую твердость и мужество. «Знаешь что? — сказала она. — Они еще пожалеют об этом. Держись и докажи им, какую ужасную ошибку они совершили».

Я то и дело натыкался на людей, которые уже списали меня в архив или считали, что я уже далеко не тот, что был. Однажды мы с Кик пошли на вечеринку, устроенную для сотрудников компании, в которой она работала. Мы держались несколько в сторонке, и Кик то и дело покидала меня, чтобы пообщаться с коллегами. Один из них, ее начальник, спросил:

— Это твой новый приятель? — А потом грубо «прошелся» насчет моих яичек. — Ты уверена, что он достаточно хорош для тебя? — сказал он. — Это же вроде как только половина мужчины.

Кик застыла.

— Не смешно, и отвечать на такое я не собираюсь, — ледяным тоном промолвила она и, вернувшись ко мне, рассказала о случившемся. Я был вне себя. Сказать такое мог только или непроходимый идиот, или человек перепивший, но спускать ему я не собирался. Я пошел к бару под предлогом того, чтобы взять очередной коктейль, и, проходя мимо этого хама, сильно толкнул его плечом. Кристин сочла мой поступок неправильным, и теперь уже мы вступили в ссору. Я был слишком зол, чтобы адекватно реагировать на ситуацию. Проводив Кристин домой, я вернулся к себе, сел за компьютер и стал сочинять злое электронное послание этому грубияну, объясняя природу тестикулярного рака и приводя некоторую статистику. Я написал и забраковал не одну дюжину вариантов. «Не могу поверить, — писал я, — что вы могли сказать такое, а тем более моей подруге. И если вы думаете, что сказали что-то смешное, у вас явно проблемы с головой. Такими вещами не шутят — это же вопрос жизни и смерти. А сколько у меня „яиц“ — одно, два или пятьдесят, — здесь ни при чем». Но это занятие так расстроило меня, что я среди ночи отправился к Кик, и у нас состоялся продолжительный разговор. Больше всего ее беспокоило, что после случившегося ее уволят, и мы говорили, среди прочего, о том, что важнее — принципы или работа.

Билл продолжал поиски команды, которая согласилась бы меня взять. Он чувствовал себя так, словно представлял интересы какого-то второсортного пловца, с которым никто не хотел иметь дела. Он так всем надоел, что от него бежали как от чумы. Билл, однако, держался, хотя ему приходилось выслушивать самые презрительные замечания на мой счет. «Перестаньте, — сказал ему один. — Этот парень уже никогда ничего не покажет. То, что он сможет вернуть свою прежнюю скорость, можно считать только глупой шуткой».

Наконец Билл нашел то, что показалось ему хорошей возможностью — недавно созданную американскую команду «U. S. Postal Service». Главным спонсором команды тоже был американец, финансист из Сан-Франциско Томас Вайзель, мой старый друг и бывший владелец команды «Subaru- Montgomery». Единственной проблемой были деньги. Команда «Postal» тоже могла предложить мне лишь очень небольшую базовую зарплату. Билл вылетел в Сан-Франциско и вступил в переговоры с генеральным менеджером команды Марком Горски. Переговоры были очень трудными. За несколько напряженных дней ни к какому результату прийти не удалось.

Я уже был готов опустить руки. Предложение от «Cofidis» оставалось в силе, но я был так зол на них, что предпочел бы вообще уйти из спорта, чем работать на них. Выплаты по нетрудоспособности составляли 20 тысяч долларов в месяц в течение пяти лет, а это давало в сумме 1,5 миллиона — и никаких налогов. Если же я попытаюсь вернуться в спорт, как проинформировала Билла лондонская фирма «Lloyds», полис будет аннулирован. И я решил, что если уж идти на такой риск и возвращаться к гонкам, к этому должно лежать сердце. А в противном случае нет никакого смысла суетиться и отказываться от страховых сумм.

Прежде чем Билл покинул Сан-Франциско, мы решили, что ему следует напоследок заехать в офис Тома Вайзеля, чтобы попрощаться и поговорить с ним с глазу на глаз — а вдруг что-нибудь получится. Шикарный офис Тома располагался в величественном небоскребе «Transamerica», и Билл входил туда не без трепета.

В кабинете Тома Билл застал и Марка Горски. Они сели, и Том спросил напрямик:

— Сколько он хочет?

— Он хочет базовую зарплату в 215 тысяч долларов, — сказал Билл, — Плюс система материального поощрения.

Международная федерация велоспорта вознаграждает гонщиков бонусными очками на основе результатов, показанных ими в основных гонках, так что, достаточно регулярно занимая высокие места, я мог бы за счет бонусов получать премии, сравнимые с величиной зарплаты. Билл сказал, что я хочу получать 500 долларов за каждое бонусное очко, пока сумма очков не достигнет 150, и 1000 долларов за каждое очко, набранное сверх этой цифры.

— А как насчет лимита на число оплачиваемых очков? — спросил Том.

В каком-то смысле этот вопрос можно было считать комплиментом, потому что он выдавал беспокойство руководителей команды, что я могу стоить им больших денег, если буду выступать достаточно хорошо.

— Никакого лимита, — ответил Билл.

Том уставился на Билла долгим немигающим взглядом опытного переговорщика. Мы уже несколько недель вели безрезультатные переговоры с разными командами, и Том Вайзель был столь же тверд и непреклонен, как и остальные. Но он знал меня и верил в меня. Когда он открыл рот, чтобы сказать свое последнее слово, Билл напрягся.

— Я согласен, — сказал Том. — Будем считать, что договорились.

Билл чуть не застонал от облегчения. У нас получилось — я снова буду гонщиком! Я подписал соглашение, и мы созвали большую пресс-конференцию, на которой я был представлен как новый член команды «U. S. Postal». На пресс-конференции я сказал: «Я, конечно, потерял форму, но, думаю, не навсегда». В ноябре и декабре я усиленно тренировался на территории Штатов, а в январе перебрался за океан, чтобы впервые за долгие 18 месяцев выступить на соревнованиях. Я вернулся к своей прежней походной жизни, намереваясь вновь объехать весь европейский континент.

Но теперь было одно осложнение — Кик. Я съездил в Плано, чтобы повидаться с матерью. В субботу утром за чашкой кофе я сказал: «Давай сегодня посмотрим бриллианты». Мама просияла. Она поняла, что я имел в виду, и мы целый день посвятили посещению лучших ювелирных магазинов Далласа.

Затем я вернулся в Остин, и мы с Кик устроили ужин на двоих. Мы сидели на краешке дамбы за моим домом, любуясь закатом над озером. Наконец я сказал:

— Я должен ехать в Европу, а без тебя ехать нехочу. Я хочу, чтобы ты поехала со мной.

Солнце скрылось за горизонтом, и сгустились сумерки. Было тихо и темно, если не считать света из окон моего дома.

Я встал.

— Сегодня необычный день. Я хочу тебе кое-что показать.

Я сунул руку в карман и достал оттуда маленькую бархатную коробочку.

— Подойди ко мне, — сказал я.

Я открыл коробочку, и бриллиант засверкал.

— Выходи за меня замуж, — сказал я.

Кик не возражала.

Мы никогда не говорили о моем здоровье. Она ездила со мной на все ежемесячные обследования, рассматривала со мной все рентгеновские снимки, но у нас не было необходимости обсуждать общую картину. Однако когда мы объявили о помолвке, кто-то из друзей ее матери сказал: «Как ты позволяешь ей выходить за больного раком?» Это заставило нас задуматься. Кик сказала мне: «Знаешь, я предпочитаю прожить год в счастье, чем семьдесят в серости. В любом случае жизнь — величина неизвестная. Что будет дальше, ты не знаешь. Никто не знает».

Мы с Кик собрали кое-какие вещички и поехали через полстраны в Санта-Барбару, где был назначен двухмесячный тренировочный сбор команды. Там мы сняли небольшой домик на побережье и решили там же и пожениться. Свадебное путешествие мы запланировали на май. Прежде, однако, нам предстояло отправиться в Европу, где начинался очередной сезон велогонок.

Я стал постоянным посетителем тренажерных залов, чтобы восстановить силу мышц, и поступательно увеличивал интенсивность велосипедных тренировок. Все поражались тому, какие хорошие результаты я показывал на пробных заездах в Санта-Барбаре. Как-то я ехал вместе с Фрэнки Эндрю, и он сказал: «Вот это да, ты же побьешь любого — и это после рака».

Теперь я был здоровым человеком уже вполне официально. Второго октября я отпраздновал годовщину постановки ракового диагноза, и это означало, что из состояния ремиссии я перешел в разряд полностью излечившихся. По мнению врачей, вероятность того, что болезнь вернется, отныне была совершенно минимальной. Примерно тогда же я получил от доктора Крейга письмо. «Пора продолжать жить дальше», — писал он.

Но как жить дальше? Здесь совета вам не даст никто. Что это значит? Как только лечение заканчивается, врачи говорят: «Вы вылечились, так что езжайте домой и живите себе. Счастливого пути». Но нет никакой системы поддержки, которая помогла бы вам справиться с эмоциональными трудностями, связанными с возвращением к нормальной жизни, когда бороться за само свое существование больше не нужно.

Невозможно просто проснуться утром и сказать: «Ладно, рак я победил, и теперь пора вернуться к нормальной жизни». Это доказала мне Стейси Паундс. Физически я восстановился, но душа еще только начала выздоравливать. Я вошел в особую стадию жизни, которую можно было бы назвать «возвращением с того света».

Как пойдет моя дальнейшая жизнь? Что дальше? И как быть с периодически повторявшимися ночными кошмарами, снами из прошлого?