Я шел к центру города по улице Пасео да ла Реформа. Я был утомлен; высота города Мехико над уровнем моря несомненно имела к этому отношение. Можно было сесть на автобус или взять такси, но почему-то хотелось пройтись, несмотря на усталость. Был воскресный день. Движение было незначительным, и все же выхлопные газы автобусов и машин с дизельными двигателями делали узкие улочки центрального района города похожими на каньоны, наполненные смогом.

Дойдя до Зокало, я заметил, что кафедральный собор Мехико еще больше обветшал со времени моего последнего приезда. Я вошел под огромные своды. В голову пришла циничная мысль.

Оттуда я направился на базар Лагунилья. Какое-то время я бесцельно бродил там, ни к чему особенно не приглядываясь, пока не остановился у лотка со старыми монетами и книгами.

— Привет, привет! Кого я вижу! — сказал кто-то, хлопнув меня по плечу.

Подскочив от неожиданности, я быстро обернулся и разинул рот от удивления. Передо мной стоял дон Хуан.

— Господи, дон Хуан! — воскликнул я, и дрожь встряхнула меня с головы до пяток, — Что ты здесь делаешь? — Что ты здесь делаешь? — эхом откликнулся он. Я сказал, что остановился в городе на пару дней, собираясь затем отправится к нему в горы Центральной Мексики.

— Ну что ж, можно сказать, что я спустился с этих гор, чтобы найти тебя, — сказал он, улыбаясь.

Он вновь похлопал меня по плечу и, казалось, был рад меня видеть. Подбоченившись, он выпятил грудь и спросил, нравится ли мне его вид. Только сейчас я заметил, что он был в костюме, и вся тяжесть подобной несообразности обрушилась на меня. Я был ошарашен.

— Тебе нравится мой такуче? — спросил он, сияя. Он употребил жаргонное слово «такуче» вместо испанского «трахе» — костюм.

— Да, сегодня я в костюме, — сказал он, как бы объясняясь, и добавил, указывая на мой рот: — Закрой, закрой.

Я рассеянно засмеялся. Он заметил мое смущение и затрясся от смеха, поворачиваясь, чтобы я мог рассмотреть его со всех сторон. Невероятно! На нем был идеально отутюженный светло-коричневый костюм, коричневые ботинки и белая рубашка. И галстук! Интересно, подумал я, есть ли на нем носки, или же он просто надел туфли на босу ногу?

Мое ошеломление усугублялось тем безумным чувством, что когда я обернулся к хлопнувшему меня по плечу дону Хуану, то мне показалось, что я вижу его в штанах цвета хаки, рубашке и соломенной шляпе. А когда он заставил меня осознать каждую деталь своего наряда, его новая внешность стала фиксированной, как если бы я мысленно создал ее. Мой рот, казалось, был частью тела, наиболее пораженной удивлением. Он открывался непроизвольно. Как бы помогая закрыть его, дон Хуан коснулся моего подбородка.

— Ты определенно развиваешь второй подбородок, — сказал он с коротким смешком.

Лишь теперь я понял, что он без шляпы, и его коротко подстриженные седые волосы зачесаны не правую сторону. Он выглядел типичным горожанином, этаким пожилым мексиканским джентльменом.

Я сказал, что разнервничался, увидев его здесь, и хотел бы где-нибудь присесть. Он отнесся к этому с пониманием и предложил пойти в ближайший парк.

Мы молча прошли несколько кварталов к площади Гарибальди, своеобразной бирже труда для музыкантов. Там мы смешались с толпой зевак и туристов и прошли в парк. Вскоре он остановился, оперевшись на стену, и слегка поддернул брюки на коленях. На нем были светло-коричневые носки. Я попросил объяснить, к чему весь этот загадочный вид. Он уклончиво ответил, что сегодня ему необходимо быть в костюме по причинам, которые будут мне ясны позже.

Вид дона Хуана, одетого в костюм, был настолько неземным, что моя нервозность стала почти неконтролируемой. Мы не виделись несколько месяцев, и больше всего на свете я хотел поговорить с ним, но обстановка не располагала к этому, и мое внимание рассеивалось. Заметив мое беспокойство, дон Хуан предложил пойти в парк Ла Аламеда, более тихое место в нескольких кварталах отсюда.

Здесь было меньше людей, и мы быстро нашли пустую скамейку. Мы сели, и моя нервозность сменилась чувством неловкости. Я не смел поднять глаза на дона Хуана.

После длинной напряженной паузы, все еще не глядя на него, я сказал, что внутренний голос в конце концов погнал меня искать его, что поразительные события, свидетелем которых я был в его доме, глубоко повлияли на мою жизнь и что мне необходимо поговорить о них.

Он сделал нетерпеливый жест и сказал, что никогда не учил меня жить событиями прошлого.

— Главное, что ты последовал моему совету и принял свой повседневный мир как вызов, — сказал он, — Доказательством тому, что ты сохранил достаточно силы, является то, что ты без малейшей сложности нашел меня на том самом месте, где и должен был.

— Что-то не верится, — сказал я.

— Я знаю только одно — я ждал тебя, и ты появился, — сказал он. — Воину этого достаточно.

— И что теперь, когда я нашел тебя? — спросил я.

— Во-первых, мы не будем обсуждать дилеммы твоего разума, так как они относятся к другому времени и к другому настроению. Собственно это лишь ступени бесконечной лестницы, и делать на них ударение означало бы уходить от значимости того, что происходит сейчас. Воин не может себе этого позволить.

У меня было почти неодолимое желание жаловаться, но не потому, что я сожалел о чем-то случившемся. Просто я искал утешения и сочувствия. Казалось, дон Хуан видел меня насквозь; он заговорил так, словно я действительно произнес вслух то, что думал.

— Только если человек — воин, он может выстоять на пути знания, — сказал он. — Воин не может ни на что жаловаться и ни о чем сожалеть. Его жизнь — бесконечный вызов, а вызовы не могут быть плохими или хорошими. Вызовы — это просто вызовы.

Он говорил сухо и сурово, но улыбка была теплой и обезоруживающей.

— Теперь, когда ты здесь, мы будем ждать знак, — сказал он.

— Какой знак?

— Мы должны выяснить, сможет ли твоя личная сила выстоять сама по себе, — сказал он. — В прошлый раз она ужасно истощилась, но сейчас, как кажется на первый взгляд, обстоятельства твоей личной жизни дали тебе все необходимое для того, чтобы иметь дело (столкнуться) с объяснением магов.

— Так ты сможешь рассказать мне о нем?

— Это зависит от твоей личной силы. Ты знаешь, что в том, что касается делания и неделания воинов, значение всегда имеет только личная сила. Но я могу сказать, что пока ты действовал неплохо.

После секундной паузы он поднялся и, как бы желая сменить тему, указал мне на свой костюм.

— Я надел свой костюм ради тебя, — таинственно сказал он. — Этот костюм — мой вызов. Смотри, как хорошо я выгляжу в нем! Как легко! А? Не правда ли?

Дон Хуан действительно выглядел прекрасно. Для сравнения я вспомнил о своем дедушке, когда он надевал свой тяжелый английский фланелевый костюм. Мне всегда казалось, что он чувствует себя в нем неестественно. Дон Хуан же, напротив, смотрелся очень непринужденно.

— Думаешь, мне легко выглядеть естественно в костюме? — спросил он.

Я не знал, что ответить, но про себя подумал, что, судя но его виду и поведению, для него это самая легкая вещь в мире.

— Носить костюм — это вызов для меня, — сказал он. — Вызов такой же трудный, как для тебя — носить сандалии и пончо. Однако у тебя никогда не было необходимости принимать это как вызов. Мой случай другой. Я — индеец.

Мы посмотрели друг на друга. Он вопросительно поднял брови, как бы ожидая моих замечаний.

— Основное отличие между воином и обычном человеком заключается в том, что воин все принимает как вызов, тогда как обычный человек принимает все как благословение или проклятие. Факт, что сегодня ты здесь, указывает на то, что ты склонил чашу весов в пользу пути воина.

Его пристальный взгляд беспокоил меня. Я хотел было встать и пройтись, но он удержал меня.

— Ты будешь спокойно сидеть здесь до тех пор, пока мы не закончим. Мы ждем знака; мы не можем продолжать без него, так как только одного того, что ты нашел меня здесь, — недостаточно, как недостаточно было лишь найти в тот день Хенаро в пустыне. Твоя сила должна накрутиться здесь и дать нам указание.

— Не могу понять, чего ты хочешь, — сказал я.

— Я видел как что-то кружилось вокруг парка, — сказал он.

— Это был союзник?

— Нет, не союзник. Поэтому мы должны оставаться здесь и выяснить, что за знак накручивает твоя сила.

Он попросил подробно рассказать о том, как я следовал его рекомендациям в отношении своей повседневной жизни и взаимоотношений с окружающими. Я был несколько смущен, но он расслабил меня, сказав, что мои личные дела не были личными, а включали в себя магическую задачу, поставленную передо мной им и Хенаро. Я, шутя, заметил, что из-за этой магической задачи моя жизнь разрушилась, и рассказал, как трудно мне теперь поддерживать мир своей повседневной жизни.

Я говорил долго. Дон Хуан смеялся до слез. Пару раз он хлопал себя по ляжкам, и этот жест, который я видел в его исполнении сотни раз, был не слишком уместен для человека, одетого в костюм. Я чувствовал невыразимое опасение.

— Твой костюм пугает меня больше всего того, что ты делал со мной, — сказал я.

— Ты привыкнешь к нему, — сказал он. — Воин должен быть текучим и сдвигаться в гармонии с окружающим миром, будь это мир разума или мир воли.

Самый опасный момент в этом сдвиге возникает тогда, когда воин обнаруживает, что мир — это ни то и ни другое. Я говорил тебе, что единственный способ добиться успеха в этом решающем сдвиге — это продолжать действовать так, как если бы ты верил. Другими словами, секрет воина в том, что он верит, не веря. Разумеется, воин не может просто сказать, что он верит, и на этом успокоиться. Это было бы слишком легко. Простая вера устранила бы его от анализа ситуации. Во всех случаях, когда воин должен связать себя с верой, он делает это как выбор, как выражение его глубочайшего предрасположения. Воин не верит, воин должен верить.

Несколько секунд он молча наблюдал за тем, как я записываю. Я так и не уловил разницы, но мне не хотелось ни спорить, ни задавать вопросов. Мне хотелось обдумать сказанное им, но меня отвлекало происходящее вокруг. На улице позади нас стояла длинная вереница непрерывно сигналящих автомобилей и автобусов, а на краю парка, метрах в сорока от нашей скамейки, стояла группа из семи или восьми человек, включая трех полицейских в светло-серой форме. Они склонились над каким-то мужчиной, неподвижно лежащим на траве. Вероятно, он был или пьян, или серьезно болен. Взглянув на дона Хуана, я заметил, что он тоже смотрит на этого человека. Я сказал ему, что почему-то никак не могу разобраться в том, что он только что сказал мне.

— Я не хочу больше задавать вопросов, — сказал я, — Но если я не попрошу тебя объяснить, то сам не пойму. Не задавать вопросов — совершенно ненормально для меня.

— Прошу тебя быть нормальным любыми средствами, — сказал он с наигранной серьезностью.

Я сказал, что не понимаю разницы между тем, когда веришь и когда должен верить. Для меня это — одно и то же.

— Помнишь историю, которую ты рассказывал мне о своей подруге и ее кошках? — спросил он спокойно.

Взглянув на небо, он откинулся на скамейке, вытянул ноги и, заложив руки за голову, напряг мышцы всего тела. Как обычно, при этом его суставы громко хрустнули.

Он имел в виду историю, которую я как-то ему рассказал. Моя подруга нашла однажды в сушилке прачечной двух почти мертвых котят. Она взяла их домой, выходила, и со временем котята выросли в двух огромных котов — черного и рыжего. Через два года она продала свой дом. Поскольку взять котов с собой не было возможности, а новых хозяев для них не нашлось, оставалось единственное — отвезти их в ветеринарную больницу, чтобы там их усыпили.

Я помогал ей отвозить котов в больницу. Коты никогда раньше не бывали в машине, и она старалась их успокоить. Они царапались и кусались, особенно рыжий, по кличке Макс. Когда мы, наконец, подъехали к больнице, она взяла черного кота на руки и, ни слова не говоря, вышла из машины. Кот играл с ней, слегка трогая ее лапой, когда она толкнула стеклянную дверь.

Я взглянул на Макса. Он сидел на заднем сидении. Мое движение, должно быть, испугало его, потому что он нырнул под сидение водителя. Я откинул сидение, так как не хотел лезть за ним, опасаясь, что он исцарапает мне руки. Кот лежал в углублении пола машины. Он казался сильно возбужденным и учащенно дышал. Он смотрел на меня. Наши глаза встретились, и непреодолимое чувство овладело мной: какая-то тревога, отчаяние или, возможно, смущение оттого, что я принимаю участие в этом деле.

Мне захотелось объяснить Максу, что это было решением моей подруги, а я только помогаю ей. Кот продолжал смотреть на меня, как бы понимая мои слова.

Я посмотрел, не идет ли она. Через стеклянную дверь я видел, как она разговаривает с приемщицей. Тело мое ощутило странный толчок, и я автоматически открыл дверь.

— Беги, Макс, беги! — сказал я коту. Он выпрыгнул из машины и помчался через улицу, стелясь над землей, как настоящая дикая кошка. Противоположная сторона улицы была пустой. Машины там не стояли, и я видел, как Макс бежит по улице вдоль тротуара. Он добежал до угла бульвара, а затем нырнул в канализационный люк.

Моя подруга вернулась. Я сказал ей, что Макс убежал. Она села в машину, и мы уехали, не проронив ни слова.

В последующие месяцы этот инцидент стал для меня символом. Я видел, а может и вообразил, странный блеск в глазах Макса, когда он взглянул на меня, прежде чем выпрыгнуть из машины. И я верил в то, что на какое-то мгновение это кастрированное, перекормленное и бесполезное животное-игрушка стало настоящим котом.

Я убежден, сказал я дону Хуану, что Макс перебежал улицу и нырнул в канализационный люк, когда его «кошачий дух» был безупречен, и, возможно, не было другого времени в его жизни, когда его «кошачесть» была столь очевидной. Этот случай произвел на меня неизгладимое впечатление.

Я рассказывал эту историю всем своим друзьям, и все больше удовольствия доставляло мне отождествление себя с этим котом.

Я считал себя похожим на Макса, чересчур разбалованного, одомашненного всевозможными способами, и все же я надеялся, что однажды человеческий дух сможет овладеть всем моим существом точно так же, как дух «кошачести» овладел разжиревшим и бесполезным телом Макса.

Дону Хуану история понравилась, и он сделал несколько замечаний на этот счет. Он сказал, что не так уж сложно позволить человеческому духу потечь и овладеть нами. Однако поддерживать его способен лишь воин.

— Так что об истории с кошками? — спросил я.

— Ты, кажется, веришь, что используешь свой шанс, как это сделал Макс?

— Да, я верю, что это так.

— Я пытался рассказать тебе, что, будучи воином, ты не можешь просто верить и этом остановиться. Например, в случае с Максом «должен верить» означает, что ты принимаешь тот факт, что его побег мог быть совершенно бесполезным порывом. Он мог нырнуть в канализационный люк и погибнуть. Он мог утонуть или умереть от голода, или же его могли съесть крысы. Воин учитывает все эти возможности, а затем выбирает верить в ту из них, которая соответствует его глубочайшему предрасположению.

Как воин ты должен верить, что Макс сделал это — то есть, что он не только убежал, но и сохранил свою силу. Ты должен верить в это. Скажем так, без этой веры у тебя нет ничего.

Различие стало ясным. Я подумал, что действительно избрал верить, что Макс выжил, зная, что он избалован жизнью на мягких подушках.

— Верить — это нечто надежное, — продолжал дон Хуан. — Должен верить — нечто совершенно иное, — и в этом случае, например, сила дала тебе великолепный урок. Но ты предпочел использовать лишь часть его. Однако если ты должен верить, то должен использовать все событие.

— Я понял, что ты имеешь в виду, — сказал я. Мне действительно казалось, что я понимаю его с необыкновенной ясностью.

— Боюсь, что ты все еще не понял, — сказал он почти шепотом и пристально посмотрел на меня. Секунду я выдерживал его взгляд.

— Как насчет другого кота? — спросил он.

— А? Другого кота? — повторил я невольно.

Я забыл о нем. Мой символ касался только Макса. Другой кот не имел ко мне никакого отношения.

— Но он имеет! — воскликнул дон Хуан после того, как я сказал ему об этом.

— Должен верить означает, что ты должен знать и принимать в расчет и другого кота, того, который игриво лизал руки, несущие его к року. Это был тот кот, который пошел к своей смерти доверчиво, полный своих кошачий суждений.

Ты думаешь, что похож на Макса, и поэтому ты забыл о другом коте. Ты даже не знаешь его имени. Должен верить означает, что ты обязан учитывать все, и прежде чем решить, что ты похож на Макса, ты должен принять в расчет, что ты можешь быть похож и на другого кота. Вместо того чтобы бежать, спасая свою жизнь, и использовать каждый шанс, ты, быть может, так же идешь навстречу року, наполненный своими суждениями.

В его словах была непонятная печаль, а может быть печаль была моей. Долгое время мы молчали. Мне действительно никогда не приходило в голову, что я могу быть похожим и на второго кота. Мысль об этом была для меня очень неприятной.

Из состояния задумчивости меня вывела суета и приглушенный шум голосов. Полицейские разгоняли людей, столпившихся вокруг человека, лежащего на траве. Кто-то положил ему под голову свернутый пиджак. Человек лежал параллельно улице лицом к востоку. С того места, где я сидел, я почти наверняка мог сказать, что его глаза были открыты.

Дон Хуан вздохнул.

— Какой чудесный день, — сказал он, глядя на небо.

— Я не люблю Мехико, — сказал я.

— Почему?

— Я ненавижу смог.

Он слегка покачал головой, как бы соглашаясь со мной.

— Лучше бы мы были с тобой в горах или в пустыне, — сказал я.

— На твоем месте я бы так не говорил, — ответил он.

— Но я не имел в виду ничего предосудительного, дон Хуан.

— Мы оба знаем это. Однако имеет значение не то, что ты имел в виду. Воин, как и любой другой человек, в этом смысле, не имеет возможности желать быть где-нибудь в другом месте, потому что воин живет по вызову, а обычный человек не знает, где найдет его смерть. Взгляни на того мужчину, который лежит сейчас на траве. Как ты думаешь, что с ним?

— Пьян, наверное, или болен.

— Он умирает! — с абсолютной уверенностью сказал дон Хуан. — Как только мы сели здесь, я сразу же увидел отблеск смерти, которая кружилась вокруг него. Вот почему я запретил тебе вставать. Что бы там ни было — дождь или солнце — но ты не должен вставать с этой скамейки, пока все не выяснится. Это и есть тот знак, которого мы ожидали. Сейчас конец дня, и солнце уже коснулось горизонта. Это твой час силы. Взгляни! Картина умирающего человека — только для нас.

И он указал мне, что с того места, где мы сидели, ничто не мешало нам видеть этого человека. Толпа зевак собралась возле него полукругом с противоположной от нас стороны.

Картина человека, лежащего на траве, стала очень беспокоить меня. Он был худощавый, темнокожий, еще молодой. Его черные волосы были короткими и вились. Рубашка была расстегнута, грудь открыта. На нем была оранжевая кофта с дырами на локтях, старые серые брюки и выцветшие развязанные ботинки. Он был напряжен. Я не мог сказать, дышит он или нет. Я раздумывал над тем, действительно ли этот человек умирает или же дон Хуан просто использует ситуацию для обоснования своей позиции. Я не раз уже обращал внимание, что каким-то образом ему всегда удавалось любое событие подгонять под свои таинственные схемы.

После долгого молчания я повернулся к дону Хуану. Его глаза были закрыты.

— Этот человек сейчас умрет, — сказал он, не поднимая век. — Хотя ты и не веришь этому, правда? — Он открыл глаза, и секунду пристально на меня смотрел. Его взгляд был настолько пронзительным, что ошеломил меня.

— Не верю, — сказал я.

Мне действительно казалось, что все было слишком уж просто, словно кем-то подстроено. Не успели мы прийти в парк и сразу же наткнулись на умирающего человека.

— Мир подстраивается под себя самого[7], — сказал он в ответ на мои сомнения. — Это не что-то подстроенное, а знак, действие силы.

Мир разума превращает это в событие, которое ненадолго предстает перед нами на нашем пути к более важным делам. Все, что мы можем об этом сказать, это то, что какой-то человек просто лежит на траве, наверное, пьяный.

Но мир, поддерживаемый волей, превращает это в действие силы, которое мы можем видеть. Мы можем видеть смерть, кружащую вокруг человека. Она все глубже и глубже погружает свои когти в его светящиеся волокна, и они, медленно теряя свое натяжение, исчезают одно за другим.

Вот две возможности, открытые для нас как для светящихся существ. Ты — где-то посередине, все еще желая, чтобы мир был под рубрикой разума. И все-таки, как ты не можешь отрицать тот факт, что твоя личная сила накрутила знак. Мы пришли в этот парк после того, как ты нашел меня именно там, где я тебя ждал. В какой-то момент ты просто наткнулся на меня, не думая, ничего не планируя, не используя намеренно свой разум. А затем мы садимся здесь и ждем знака. Оба мы начинаем осознавать этого человека, но каждый замечает его по-своему. Ты — своим разумом, я — своей волей.

Этот умирающий — и есть тот кубический сантиметр шанса, который сила всегда предоставляет воину. Искусство воина состоит в том, чтобы всегда быть текучим для того, чтобы выхватить его. Я его выхватил, а как насчет тебя?

Я не отвечал, начиная осознавать бесконечную пропасть внутри себя, и на какое-то мгновение действительно ощутил те два мира, о которых он говорил.

— Какой это исключительный знак! — продолжал дон Хуан. — И все для тебя. Сила показала тебе, что смерть — это необходимая добавка к долгу верить. Без осознания смерти все становится обычным, незначительным. Мир потому и является неизмеримой загадкой, что смерть постоянно выслеживает нас. Сила показала тебе это. Что касается меня, то я лишь собрал воедино детали этого знака, чтобы указать тебе направление. Однако, собирая эти детали, я также должен показать тебе, что все, сказанное мною тебе сегодня, — это то, во что я должен верить сам, потому что таково предрасположение моего духа.

Мгновение мы смотрели друг другу в глаза.

— Помнишь, ты читал мне стихотворение, — сказал он, отводя глаза. — О человеке, который дал обет умереть в Париже. Как там?

Это было стихотворение Сесара Вальехо «Черный камень на белом камне». Я не раз читал ему по его просьбе первые две строфы.

Я умру в Париже, когда идет дождь.
В день, который я уже помню.
Я умру в Париже — и не убегу прочь
Может быть, осенью, во вторник, как сегодня.
Это будет вторник, потому что сегодня.
Когда я пишу эти строки — вторник.
Я костями чувствую этот поворот.
И никогда как сегодня за весь мой путь
Я не видел себя настолько одиноким.

Это стихотворение вызывало у меня чувство невыразимой печали.

Дон Хуан прошептал, что я должен верить, что у умирающего было достаточно личной силы, чтобы самому избрать улицы Мехико местом своей смерти.

— Мы снова возвращаемся к истории о двух котах, — сказал он. — Мы должны верить, что у Макса было достаточно личной силы, чтобы осознать то, что подкрадывалась к нему и, подобно этому человеку на траве, сознательно выбрать, по крайней мере, место своего конца. Но был и другой кот, как есть и другие люди, чья смерть окружит их, когда они будут одни и не будут осознавать этого, глядя на стены и потолок своей опостылевшей, скучной комнаты.

С другой стороны, этот человек умирает там, где он всегда жил — на улице. Трое полицейских — его почетный караул. И когда он угасал, его глаза уловили последний отблеск огней в магазинах на противоположной стороне улицы, машины, деревья и вереницы людей, снующих вокруг, а его уши были наполнены в последний раз звуками транспорта и голосами проходящих мимо мужчин и женщин.

Так что, как видишь, без осознания присутствия нашей смерти нет ни силы, ни тайны.

Я долго смотрел на человека. Он не двигался. Возможно, он был действительно мертв. Но мое неверие не имело больше никакого значения. Дон Хуан был прав. Долг верить, что мир таинственен и непостижим, был выражением самого глубокого предрасположения воина, без которого он не имел ничего.

Мы встретились на следующий день в том же парке около полудня. Он и сегодня был в своем коричневом костюме. Сняв пиджак, он тщательно, но с изящной небрежностью сложил его и положил на скамейку. Его небрежность казалась одновременно и рассчитанной и совершенно естественной. Я поймал себя на том, что попросту глазею на него. Он, казалось, осознавал парадокс, перед которым меня поставил, и улыбался. Он поправил галстук. Бежевая рубашка с длинными рукавами шла ему чрезвычайно.

— На мне все еще этот костюм, потому что я хочу сказать тебе одну очень важную вещь, — сказал он, похлопав меня по плечу. — Вчера ты выступил хорошо, а сейчас самое время прийти к некоторому окончательному соглашению.

Он сделал долгую паузу. Казалось, он готовится к важному заявлению. У меня появилось странное ощущение в животе. Я немедленно заключил, что он собирается открыть мне объяснение магов. Он пару раз поднимался и начинал прохаживаться, как будто ему трудно было подобрать слова.

— Пойдем в ресторан напротив и перекусим, — сказал он наконец.

Он развернул свой пиджак и, прежде чем надеть его, показал мне, как тот превосходно сшит.

— Сделано на заказ, — сказал он и улыбнулся так, как если бы гордился этим, как если бы это имело значение.

— Я должен был обратить на это твое внимание, а то бы ты просто не заметил. Сейчас очень важно, чтобы ты это осознал. Ты начинаешь осознавать все только тогда, когда думаешь, что должен делать это. Воин же находится в состоянии постоянного осознавания всего.

Мой костюм и все эти мелочи важны, потому что по ним можно судить о моем состоянии в жизни, или, скорее, о состоянии одной из двух частей моей целостности. Этот разговор давно назрел. Я чувствую, что сейчас для него пришло время. Но он должен быть проведен как следует, или это совсем не будет иметь для тебя смысла. Я хотел при помощи костюма дать тебе первый намек. Я считаю, что ты его получил. Теперь время поговорить, потому что полное понимание этой темы без разговора невозможно.

— Что это за тема, дон Хуан?

— Целостность самого себя.

Он резко поднялся и повел меня в ресторан в большом отеле напротив. Хозяйка довольно недружелюбно показала нам столик в дальнем углу. Очевидно, места для избранных были вдоль окон.

Я сказал дону Хуану, что эта женщина напомнила мне другую хозяйку в Аризоне, где мы с ним когда-то ели. Прежде чем вручить нам меню, та спросила, хватит ли у нас денег, чтобы расплатиться.

— Я не виню этих бедных женщин, — сказал дон Хуан, словно сочувствуя ей. — Эта так же, как и та, другая, боится мексиканцев.

Он мягко засмеялся. Несколько посетителей ресторана обернулись и посмотрели на нас.

Дон Хуан сказал, что, сама того не зная, а то и вопреки своему желанию, хозяйка отвела нам самый лучший столик в зале. Здесь мы можем свободно разговаривать, а я могу писать сколько душе угодно.

Как только я вынул блокнот из кармана и положил его на стол, к нам внезапно подлетел официант. Казалось, он тоже был в плохом настроении. Он стоял над нами с вызывающим видом.

Дон Хуан начал заказывать для себя весьма сложный обед. Он заказывал, не глядя в меню, как если бы знал его наизусть. Я растерялся. Официант появился неожиданно, и я не успел даже заглянуть в меню, поэтому сказал, что хочу то же самое.

Дон Хуан пошептал мне на ухо: — Держу пари, у них нет ничего из того, что я заказал.

Он уютно устроился в кресле и предложил мне расслабиться и сесть поудобнее, потому что пройдет целая вечность, пока нам приготовят обед.

— Ты на очень примечательном перекрестке, — сказал он. — Может быть, на последнем и самом трудном для понимания. Наверное, некоторые вещи из того, что я скажу тебе, полностью ясными не станут никогда. Но они и не должны быть ясными. Поэтому не смущайся и не будь обескураженным. Все мы — изрядные тупицы, когда вступаем в мир магии. Да и это не гарантирует нам перемен к лучшему. Некоторые из нас остаются идиотами до самого конца.

Мне понравилось, что он включил и себя в число идиотов. Я знал, что он сделал это не по доброте душевной, но чтобы я лучше усвоил сказанное.

— Не теряйся, если ты не уловишь смысла того, что я скажу тебе, — продолжал он. — Учитывая твой темперамент, я боюсь, что ты можешь выбиться из сил, стремясь понять. Не надо! То, что я собираюсь сказать, лишь укажет тебе направление.

Внезапно меня охватила тревога. Предупреждение дона Хуана вызвало у меня в уме настоящий хаос. Он и раньше предупреждал меня точно таким же образом, и всякий раз это оборачивалось каким-нибудь разрушительным событием.

— Я начинаю очень нервничать, когда ты так разговариваешь со мной, — сказал я.

— Знаю, — сказал он спокойно. — Я специально заставляю тебя подняться на цыпочки. Мне нужно твое внимание, твое нераздельное внимание.

Он сделал паузу и взглянул на меня. У меня вырвался нервный смешок. Я знал, что он нарочно усиливает драматические возможности ситуации, насколько это возможно.

— Я говорю тебе все это не для эффекта, — сказал он, как бы прочитав мои мысли. — Я просто даю тебе время для правильной настройки.

В этот момент к нашему столу подошел официант и заявил, что у них нет ничего из заказанного нами. Дон Хуан громко рассмеялся и заказал тортильи с мясом и бобы. Официант презрительно усмехнулся и, сказав, что они такого не готовят, предложил бифштекс и цыпленка. Мы выбрали суп. Ели мы молча. Мне суп не понравился, и я его так и не доел, но дон Хуан съел свой полностью.

— Я надел свой пиджак, — сказал он внезапно, — для того, чтобы рассказать уже известные тебе вещи. Но чтобы это знание стало эффективным, оно нуждается в разъяснении. Я откладывал это до сих пор, потому что Хенаро считает, что недостаточно одного твоего желания пойти по пути знания. Твои усилия, сами по себе, должны быть достаточно безупречны, чтобы ты стал достойным этого знания. Ты действовал хорошо. Теперь я расскажу тебе объяснение магов.

Он опять сделал паузу, потер щеки и подвигал языком внутри рта, как бы ощупывая зубы.

— Я собираюсь рассказать тебе о тонале и нагуале, — сказал он наконец и пронзительно посмотрел на меня.

Мне впервые за время нашего знакомства довелось услышать от него эти два термина. Я смутно помнил их из антропологической литературы о культурах центральной Мексики. Я знал, что «тональ» (произносится как тох-на’хл) был своего рода охранительным духом, обычно животным, которого ребенок получал при рождении и с которым он был связан глубокими узами до конца своей жизни.

«Нагуаль» (произносится как нах-уа’хл) — название, дававшееся или животному, в которое маг мог превращаться, или тому магу, который практиковал такие превращения.

— Это мой тональ, — сказал дон Хуан, потерев руками грудь.

— Твой костюм?

— Нет, моя личность.

Он похлопал себя по груди, по ногам и по ребрам.

— Мой тональ — все это.

Он объяснил, что каждое человеческое существо имеет две стороны, две отдельных сущности, две противоположности, начинающие функционировать в момент рождения. Одна называется «тональ», другая — «нагуаль».

Я рассказал ему о мнении антропологов об этих двух понятиях.

Он позволил мне говорить, не перебивая.

— Ну, все что ты о них знаешь или думаешь — сплошная ерунда, — сказал он наконец. — Я могу заявить это с полной уверенностью, потому что ты ни коим образом не мог знать того, что я скажу о тонале и нагуале. Дураку ясно, что ты ничего об этом не знаешь: для того, чтобы познакомиться с этим, следует быть магом. А ты — не маг. Ты мог поговорить об этом с другим магом, но этого не было. Поэтому отбрось то, что ты слышал об этом раньше, потому что это никому не нужно.

— Это было только замечание, — сказал я.

Он комически поднял брови.

— Сейчас твои замечания неуместны, — сказал он, — На этот раз мне нужно твое нераздельное внимание. Я собираюсь познакомить тебя с тоналем и нагуалем. У магов к этому знанию интерес особый и уникальный. Я бы сказал, что тональ и нагуаль находятся исключительно в сфере людей знания. Для тебя это пока та заслонка, которая закрывает все то, чему я тебя обучал. Поэтому я и ждал до этих пор, чтобы рассказать тебе о них.

Тональ — это не животное, которое охраняет человека. Я бы сказал, пожалуй, что это хранитель, который может быть представлен и как животное, но это не главное.

Он улыбнулся и подмигнул мне.

— Теперь я использую твои собственные слова, — сказал он, — тональ — это социальное лицо.

Он засмеялся, как мне показалось, над моим недоумением.

— Тональ является по праву защитником, хранителем. Хранителем, который чаще всего превращается в охранника.

Пытаясь быть внимательным к его словам, я неловко обращался с блокнотом. Он засмеялся и передразнил мои нервные движения.

— Тональ — это организатор мира, — продолжал он, — Может быть, лучше всего его колоссальную работу было бы определить так: на его плечах покоится задача превращения хаоса в мир порядка. Не будет преувеличением сказать, что все, что мы знаем и делаем как люди, — работа тоналя. Так говорят маги.

В данный момент, например, все, что участвует в попытке найти смысл в нашем разговоре, является тоналем. Без него были бы только бессмысленные звуки и гримасы, и из моих слов ты не понял бы ничего.

Скажу далее, тональ — это хранитель, который охраняет нечто бесценное — само наше существование. Поэтому врожденными качествами тоналя являются уклончивость[8] и ревнивость относительно своих действий. А поскольку его действия являются самой что ни на есть важной частью нашей жизни, то не удивительно, что он в конце концов в каждом из нас превращается из хранителя в охранника.

Он остановился и спросил, понял ли я. Я машинально кивнул головой, и он недоверчиво улыбнулся.

— Хранитель мыслит широко и все понимает, — объяснил он. — Но охранник — бдительный, ограниченный и чаще всего деспот. Я бы сказал, что тональ во всех нас превратился в мелочного и деспотичного охранника, тогда как он должен быть широко мыслящим хранителем.

Я явно не улавливал нити его объяснения. Хотя я расслышал и записал каждое слово, но, казалось, был привязан к какому-то своему внутреннему диалогу.

— Мне очень трудно следить за тобой, — пожаловался я.

— Если бы ты не цеплялся за разговоры с самим собой, то у тебя не было бы этих трудностей, — отрезал он.

Я начал долго и нудно объяснять что-то в свою защиту, но в конце концов спохватился и извинился за свою привычку постоянно оправдываться.

Он улыбнулся и жестом дал понять, что мое поведение ему не досаждает.

— Тональ — это все, чем мы являемся, — продолжал он. — Назови его! Все, для чего у нас есть слово — это тональ. А поскольку тональ и есть его собственные деяния, то все, естественно, должно подпадать под его сферу.

Я напомнил ему, что он сказал, будто бы «тональ» является «социальным лицом». Этим термином в разговорах с ним пользовался я сам, чтобы определить человека как конечный результат процесса социализации. Я указал, что если «тональ» был этим результатом, то он не может быть «всем», потому что мир вокруг нас не является результатом социальных процессов.

Дон Хуан возразил, что мой аргумент для него безоснователен, ведь он уже говорил мне, что никакого мира в широком смысле не существует, а есть только описание мира, которое мы научились визуализировать и принимать как нечто само собой разумеющееся.

— Тональ — это все, что мы знаем, — сказал он, — Я думаю, что это само по себе уже достаточная причина, чтобы тональ был настолько подавляющей[9] вещью.

Он на секунду остановился, явно ожидая вопросов или замечаний, но у меня их не было. Но я все-таки чувствовал себя обязанным задать вопрос и пытался сформулировать подходящий. Мне это не удалось. Я чувствовал, что те предостережения, которыми он начал этот разговор, каким-то образом удерживали меня от задавания любых вопросов. Меня охватило непонятное оцепенение, и я был неспособен сосредоточиться и привести в порядок свои мысли. Фактически, я чувствовал и знал без тени сомнения, что не способен думать, но знал это не думая, если только такое возможно.

Я взглянул на дона Хуана. Он смотрел на среднюю часть моего тела. Но вот он поднял глаза, и ко мне мгновенно вернулась ясность мысли.

— Тональ — это все, что мы знаем, — медленно повторил он. — И это включает не только нас как личности, но и все в нашем мире. Можно сказать, что тональ — это все, что мы способны видеть глазами.

Мы начинаем взращивать его с момента рождения. Как только мы делаем первый вдох, с ним мы вдыхаем и силу для тоналя. Поэтому правильным будет сказать, что тональ человеческого существа сокровенно связан с его рождением.

Ты должен запомнить это. Понимание всего этого очень важно. Тональ начинается с рождения и заканчивается смертью.

Мне хотелось, чтобы он повторил все это еще раз, и уже открыл было рот, чтобы попросить его об этом, но к своему изумлению не смог произнести ни слова. Эта моя неспособность говорить была очень любопытной. Слова мои были тяжелыми, и у меня совершенно не было возможности контролировать это ощущение.

Я взглянул на дона Хуана, пытаясь показать ему, что я не могу говорить. Он опять смотрел на мой живот. Потом он поднял глаза и спросил, как я себя чувствую.

Слова полились из меня, словно прорвало плотину. Я рассказал ему, что испытывал любопытное ощущение, будто я не могу ни говорить, ни думать, и в то же время мои мысли были кристально ясными.

— Твои мысли были кристально ясными? — переспросил он.

И тут я понял, что ясность относилась не к моим мыслям, а только к моему восприятию мира.

— Ты что-нибудь делаешь со мной, дон Хуан? — спросил я.

— Я пытаюсь убедить тебя в том, что твои замечания не нужны, — сказал он и засмеялся.

— Значит, ты не хочешь, чтобы я задавал вопросы?

— Нет, нет, спрашивай все, что хочешь, только не позволяй отвлекаться своему вниманию.

Я вынужден был признать, что растерялся из-за безбрежности темы.

— Я все еще не могу понять, дон Хуан, что ты подразумеваешь под утверждением, что тональ — это все? — спросил я после секундной паузы.

— Тональ — это то, что создает мир.

— Тональ является создателем мира?

Дон Хуан почесал виски.

— Тональ создает мир только образно говоря. Он не может ничего создать или изменить, и, тем не менее, он творит мир, потому что его функция — судить, оценивать и свидетельствовать. Я говорю, что тональ творит мир, потому что он свидетельствует и оценивает его согласно своим правилам, правилам тоналя. Очень странным образом тональ является творцом, который не творит ни единой вещи. Другими словами, тональ создает законы, посредством которых он постигает[10], значит, в каком-то смысле он творит мир.

Дон Хуан мурлыкал популярную мелодию, отбивая ритм пальцами на краю стула. Его глаза сияли. Казалось, они искрятся. Он усмехнулся и покачал головой.

— Ты не следишь за мной, — сказал он и улыбнулся.

— Я слежу, нет проблем, — сказал я не очень убежденно.

— Тональ — это остров, — объяснил он. — Лучшим способом описать его будет сравнение вот с этим.

Он пробежал рукой над поверхностью стола.

— Мы можем сказать, что тональ похож на поверхность этого стола, он похож на остров, и на этом острове мы имеем все. Этот остров фактически является миром.

У каждого из нас есть личные тонали и есть коллективный тональ для нас всех в любое определенное время, и его мы можем назвать тоналем времени.

Он показал на ряд столов в ресторане.

— Взгляни, все столы одинаковы, на каждом из них есть одни и те же предметы. Но каждый из них имеет и свои собственные индивидуальные отличия. За одним столом больше людей, чем за другим. На них разная пища, разная посуда, различная атмосфера. Но мы должны согласиться, что все столы в ресторане очень похожи. То же происходит и с тоналем. Можно сказать, что тональ времени — это то, что делает нас похожими, как он делает похожими все столы в ресторане. Тем не менее каждый отдельный стол индивидуален, как и личный тональ каждого из нас. Однако следует помнить очень важную вещь: все, что мы знаем о нас самих и о нашем мире, находится на острове тоналя. Понимаешь, о чем я?

— Если тональ — это все, что мы знаем о нас самих и о нашем мире, то что же такое нагуаль?

— Нагуаль — это та часть нас, с которой мы вообще не имеем никакого дела.

— Прости, я не понял.

— Нагуаль — это та часть нас, для которой нет никакого описания — ни слов, ни названий, ни чувств, ни знаний.

— Но это противоречие, дон Хуан. По моему мнению, если это нельзя почувствовать, описать или назвать, то оно просто не существует.

— Это — противоречие только по твоему мнению. Я предупреждал тебя ранее, чтобы ты не выбивался из сил, стараясь понять это.

— Не хочешь ли ты сказать, что нагуаль — это ум?

— Нет, ум — это предмет на столе, ум — это часть тоналя. Скажем так, ум — это чилийский соус. Он взял бутылку соуса и поставил ее передо мной.

— Может быть, нагуаль — это душа?

— Нет, душа тоже на столе. Скажем, душа — это пепельница.

— Может, это мысли людей?

— Нет, мысли тоже на столе. Мысли — столовое серебро.

Он взял вилку и положил ее рядом с бутылкой соуса и пепельницей.

— Может, это состояние благодати, небеса?

— И не это тоже. Это, чем бы оно ни было, часть тоналя. Это, скажем, — бумажная салфетка.

Я продолжал перечислять всевозможные способы описания того, о чем он говорит: чистый интеллект, психика, энергия, жизненная сила, бессмертие, принцип жизни. Для всего, что я назвал, он находил на столе что-нибудь для сравнения и ставил это напротив меня, пока все предметы на столе не были собраны в одну кучу.

Дон Хуан, казалось, наслаждался бесконечно. Он посмеивался, потирая руки каждый раз, когда я высказывал очередное предположение.

— Может быть, нагуаль — это Высшая Сущность, Всемогущий, Господь Бог? — спросил я.

— Нет, Бог тоже на столе. Скажем так, Бог — это скатерть.

Он сделал шутливый жест, как бы скомкав скатерть и положив ее передо мной к другим предметам.

— Но значит, по-твоему, Бога не существует?

— Нет, я не сказал этого. Я сказал только, что нагуаль — не Бог, потому что Бог — часть нашего личного тоналя и тоналя времени. Итак, тональ — это все то, из чего, как мы думаем, состоит мир, включая и Бога, конечно. Бог не более важен, чем часть тоналя нашего времени.

— В моем понимании, дон Хуан, Бог — это все. Разве мы не говорим об одной и той же вещи?

— Нет, Бог — это всего лишь все то, о чем ты можешь думать, поэтому, правильно говоря, он только один из предметов на этом острове. Нельзя увидеть Бога по собственному желанию, о нем можно только говорить. Нагуаль же всегда к услугам воина, ты можешь быть его свидетелем, но о нем невозможно сказать словами.

— Если нагуаль не является ни одной из тех вещей, которые я перечислил, то, может быть, ты сможешь сказать мне о его местоположении. Где он?

Дон Хуан сделал широкий жест и показал на пространство вокруг стола. Он провел рукой, как если бы ее тыльной стороной очистил воображаемую поверхность за краями стола.

— Нагуаль — там, — сказал он. — Там, вокруг острова. Нагуаль там, где находится (свободно парит) сила. Мы чувствуем с самого момента рождения, что есть две части нас самих. В момент рождения и некоторое время спустя мы являемся целиком нагуалем. Затем мы чувствуем, что для нормальной деятельности нам необходима противоположная часть того, что мы имеем. Тональ отсутствует, и это дает нам с самого начала ощущение неполноты. Затем тональ начинает развиваться и становится совершенно необходимым для нашего функционирования. Настолько необходимым, что затеняет сияние нагуаля, подавляет его. С того момента, когда мы целиком становимся тоналем, мы не делаем ничего другого, кроме как увеличиваем то старое чувство неполноты, которое сопровождало нас с момента рождения. Оно постоянно напоминает нам, что есть еще и другая часть, которая дала бы нам целостность.

С того момента, как мы становимся целиком тоналем, мы начинаем составлять пары. Мы ощущаем две наши стороны, но всегда представляем их предметами тоналя. Мы говорим, что две наши части — душа и тело, или мысль и материя, или добро и зло, Бог и дьявол. Мы никогда не осознаем, что просто объединяем в пары вещи на одном и том же острове, как кофе и чай, хлеб и лепешки или чилийский соус и горчицу. Скажу я тебе, мы — странные животные. Нас унесло в сторону, и в своем безумии мы верим сами себе, создавая идеальный смысл.

Дон Хуан поднялся и обратился ко мне с видом оратора. Он ткнул в меня указательным пальцем и затряс головой.

— Человек движется не между добром и злом, — сказал он смехотворно-риторически, схватив солонку и перечницу и потрясая ими, — его истинное движение — между отрицательным и положительным.

Он поставил солонку и перечницу и схватил нож и вилку.

— Вы не правы! Никакого движения тут нет, — продолжал он, как бы возражая сам себе. — Человек — это только разум.

Он взял бутылку соуса и поднял ее. Затем опустил.

— Как видишь, — сказал он мягко, — мы легко можем заменить разум чилийским соусом и договориться до того, что «человек — это только чилийский соус». Это не сделает нас более сумасшедшими, чем мы уже есть.

— Боюсь, я задал неверный вопрос, — сказал я, — Может я бы лучше понял, если бы спросил, что именно человек может найти в области за островом.

— Нет возможности ответить на это. Если я скажу — «ничего», то я только сделаю нагуаль частью тоналя. Могу сказать только, что за границами острова человек находит нагуаль.

— Но когда ты называешь его нагуалем, разве ты не помещаешь его на остров?

— Нет, я назвал его только затем, чтобы дать тебе возможность осознать его существование.

— Хорошо! Но разве мое осознание не превращает нагуаль в новый предмет моего тоналя?

— Боюсь, что ты не понимаешь. Я назвал нагуаль и тональ как истинную пару. Это все, что я сделал.

Он напомнил мне, как однажды, пытаясь объяснить ему свою настойчивую потребность во всем находить смысл, я говорил, что дети, может быть, не способны воспринимать разницу между «отцом» и «матерью», пока не достаточно разовьются с точки зрения понимания смысла. И что они, возможно, верят, что отец — это тот, кто носит брюки, а мать — юбки, или учитывают какие-нибудь другие различия в прическе, сложении или предметах одежды.

— Мы явно делаем то же самое с нашими двумя частями, — сказал он, — Мы чувствуем, что есть еще одна часть нас самих, но когда стараемся определить эту другую сторону, тональ захватывает рычаги управления, а как директор он крайне мелочен и ревнив. Он ослепляет своими хитростями и заставляет нас забыть малейшие намеки на другую часть истинной пары — нагуаль.

Когда мы выходили из ресторана, я сказал дону Хуану, что он был прав, предупреждая меня о трудности темы. Всей моей интеллектуальной удали явно не хватало для того, чтобы ухватить его концепции и объяснения. Я сказал, что если пойду в гостиницу и почитаю свои заметки, то наверное смогу лучше понять эту тему. Он попытался расслабить меня, сказав, что не стоит так волноваться по поводу слов.

Пока он говорил, я ощутил дрожь и на мгновение почувствовал, что внутри меня действительно есть другая область. Когда я сказал об этом дону Хуану, он посмотрел на меня с нескрываемым любопытством. Я объяснил, что подобные ощущения бывали со мной и раньше. Они, казалось, были кратковременными провалами, разрывами в моем потоке сознания. Обычно они начинались с ощущения толчка в теле, после чего я чувствовал себя как бы взвешенным в чем-то.

Мы, не спеша, пошли к центру города. Дон Хуан попросил подробнее рассказать об этих «провалах», но мне было крайне трудно описать их, кроме как называя моментами забывчивости, рассеянности, невнимательности к тому, что я делал. Он терпеливо не согласился со мной, сказав, что я был требовательным человеком, имел отличную память и был очень внимателен к своим действиям.

Сначала я связывал эти странные провалы с остановкой внутреннего диалога, но затем вспомнил, что они случались со мной и тогда, когда я вовсю разговаривал сам с собой. Казалось, они исходили из области, независимой от всего того, что я знаю.

Дон Хуан похлопал меня по спине, удовлетворенно улыбаясь.

— Наконец-то ты начинаешь устанавливать реальные связи, — сказал он.

Я попросил его объяснить это загадочное явление, но он резко оборвал разговор и сделал знак следовать за ним. Мы пришли в небольшой парк перед собором.

— Здесь мы и остановимся, — сказал он, садясь на скамейку. — Это идеальное место для наблюдения за людьми. Отсюда мы сможем видеть как прохожих на улице, так и людей, идущих в церковь.

Он указал на широкую людную улицу и на дорожку, усыпанную гравием, ведущую к церкви. Наша скамья находилась как раз посредине между церковью и улицей.

— Это моя любимая скамейка, — сказал он, поглаживая ее.

Он подмигнул мне и добавил с улыбкой:

— Она любит меня, вот почему на ней никто не сидит. Она знала, что я приду.

— Скамейка знала?

— Нет, не скамейка — мой нагуаль.

— Нагуаль имеет сознание? Он осознает предметы?

— Конечно, он осознает все. Вот почему меня интересует твой отчет. То, что ты называешь провалами и ощущениями — это нагуаль. Чтобы говорить о нем, мы должны заимствовать понятия с острова тональ, поэтому лучше не объяснять его, а просто говорить о его эффектах.

Мне хотелось поговорить об этих странных ощущениях, но он велел мне замолчать.

— Хватит, сегодня не день нагуаля. Сегодня — день тоналя. Я надел костюм, потому что сегодня я — целиком тональ.

Он смотрел на меня. Я хотел сказать ему, что эта тема, похоже, оказалась для меня труднее всего, что он когда-либо объяснял. Он, казалось, предвидел мои слова.

— Это трудно, — продолжал он. — Я знаю это. Но поскольку эта тема является твоим последним барьером и заключительным этапом моего учения, можно без преувеличения сказать, что она охватывает все, о чем я говорил тебе с первого дня нашей встречи.

Мы долго молчали. Я чувствовал, что мне нужно подождать, пока он не продолжит свое объяснение, но ощутил внезапный приступ тревоги и поспешно спросил:

— Нагуаль и тональ внутри нас?

Он пристально посмотрел на меня.

— Очень трудный вопрос, — сказал он. — Сам ты сказал бы, что они внутри нас. Я бы сказал, что это не так, но мы оба были бы неправы. Тональ твоего времени призывает тебя утверждать, что все, имеющее отношение к твои мыслям и чувствам, находится внутри тебя. Тональ магов говорит противоположное — все снаружи. Кто прав? Никто. Внутри ли, снаружи — это совершенно не имеет значения.

Я не отступал. Я сказал, что когда он говорит о «тонале» и «нагуале», то это звучит так, словно существует еще и третья часть. Он сказал, что «тональ» «заставляет нас» совершать поступки. Я поинтересовался; кого это «нас»?

Он уклонился от прямого ответа.

— Все это не так просто объяснить, — сказал он. — Какими бы умными ни были контрольные пункты тоналя, факт в том, что нагуаль иногда поднимается на поверхность. Однако его проявления всегда ненамеренны. Величайшее искусство тоналя — это подавление любых проявлений нагуаля таким образом, что даже если его присутствие будет самой очевидной вещью на свете, оно останется незамеченным.

— Незамеченным для кого?

Он усмехнулся, покачав головой. Я настаивал на ответе.

— Для тоналя, — ответил он, — Речь идет исключительно о нем. Я могу ходить кругами, но пусть это тебя не удивляет и не раздражает. Ведь я предупреждал — понять то, о чем я говорю, очень трудно. Мне приходится погружаться вместе с тобой во все это пустозвонство, потому что мой тональ осознает, что это разговор о нем самом. Другими словами, мой тональ использует себя самого, чтобы понять ту информацию, которую я хочу сделать ясной для твоего тоналя. Скажем, что тональ, поскольку он остро осознает, насколько это тяжело — говорить о себе самом, в качестве противовеса вынужден создавать слова «я», «меня» и им подобные, чтобы говорить о себе самом как с другими тоналями, так и самим собой.

Далее, когда я говорю, что тональ заставляет нас делать что-либо, я не имею в виду, что есть какая-то третья часть. Очевидно, он заставляет самого себя следовать своим суждениям.

Однако в определенных случаях или при определенных особых обстоятельствах что-то в самом тонале начинает осознавать, что кроме него для нас есть существует кое-что еще. Это что-то вроде голоса, который приходит из глубин, голоса нагуаля. Видишь ли, целостность является нашим естественным состоянием, которое тональ не может полностью стереть. И бывают моменты, особенно в жизни воинов, когда целостность становится явной. Именно в эти моменты мы получаем возможность осознать и оценить, чем мы являемся в действительности.

Меня заинтересовали толчки, о которых ты говорил, потому что именно так нагуаль и выходит на поверхность. В эти моменты тональ начинает осознавать целостность самого себя. Такое осознание — это всегда толчок, потому что оно разрывает нашу временную успокоенность. Я называю это осознание целостностью существа, которое умрет. Суть в том, что в момент смерти другой член истинной пары — нагуаль — становится полностью действенным. Все осознание, воспоминания, восприятие, накопившиеся в наших икрах и бедрах, в нашей спине, плечах и шее, начинают расширяться и распадаться. Как бусинки бесконечного разорванного ожерелья, они разделяются без связующей нити жизни.

Он посмотрел на меня. Его глаза были мирными. Я чувствовал себя глупо и неловко.

— Целостность самого себя очень тягучее[11] дело, — сказал он. — Нам нужна лишь малая часть ее для выполнения сложнейших жизненных задач. Но когда мы умираем, мы умираем целостными. Маг задается вопросом: если мы умираем с целостностью себя, то почему бы тогда не жить с ней?

Он сделал мне знак головой, чтобы я следил за вереницей проходивших мимо людей.

— Все они — тональ, — сказал он. — Я буду указывать тебе на некоторых из них, чтобы твой тональ оценил их, а, оценивая их, он оценит самого себя.

Он обратил мое внимание на двух пожилых дам, только что вышедших из церкви. С минуту они постояли наверху лестницы из известняка, а затем с бесконечной тревогой начали спускаться, отдыхая на каждой ступеньке.

— Внимательно следи за этими женщинами, — сказал он. — Но не рассматривай их в качестве личностей или людей, похожих на нас, а смотри на них, как на тонали. Женщины, держась друг за друга, дошли наконец до конца лестницы и опасливо пошли по гравийной дорожке, как по льду, на котором они в любой момент могли поскользнуться.

— Смотри на них, — тихо сказал дон Хуан, — эти женщины являют собой пример наиболее жалкого тоналя.

Обе женщины были тонкокостными, но очень толстыми. Им было, пожалуй, за пятьдесят. Вид у них был такой измученный, словно идти по ступенькам церкви было выше их сил.

Поравнявшись с нами, они в нерешительности остановились — на дорожке была еще одна ступенька.

— Смотрите под ноги, дамы! — драматически воскликнул дон Хуан, поднимаясь с места. Они взглянули на него, явно смущенные этим выпадом.

— Моя мать однажды сломала здесь ребро, — сказал он и быстро подскочил к ним, помогая преодолеть ступеньку.

Они многословно поблагодарили его, а он участливо посоветовал им в случае падения лежать неподвижно, пока не приедет скорая помощь. Его тон был искренним и убедительным. Женщины перекрестились.

Дон Хуан вернулся и сел. Его глаза сияли. Он тихо заговорил:

— Эти женщины не настолько стары и слабы, однако же они — совершенно немощны. Все в них отчаянно скучно, тоскливо — одежда, запах, отношение к жизни. Как ты думаешь, почему?

— Может, они такими родились?

— Никто не рождается таким. Мы делаем себя такими. Тональ этих женщин слаб и боязлив.

Я сказал, что сегодня день тоналя, потому что сегодня хочу иметь дело только с ним. Я также сказал, что надел свой костюм с особой целью. С его помощью я хотел показать, что воин обращается со своим тоналем особым образом. Я указал тебе на то, что мой костюм сшит на заказ и что все, надетое на мне сегодня, идеально мне подходит. Но тщеславие здесь ни при чем — я хотел показать тебе свой дух воина, свой тональ воина.

Эти две женщины дали тебе первый взгляд на тональ сегодня. Если ты будешь небрежен со своим тоналем, жизнь обойдется с тобой так же безжалостно. Им я противопоставляю себя. Если ты все понимаешь правильно, то мне не нужно более углубляться в этом вопрос.

Неожиданно я ощутил приступ неуверенности и попросил его выразить то, что я должен был понять. Должно быть в моем тоне прозвучало отчаяние. Дон Хуан громко рассмеялся.

— Взгляни на этого парня в зеленых штанах и розовой рубашке, — прошептал он, указывая на тощего, темнокожего молодого человека с острыми чертами лица, стоявшего почти перед нами. Казалось, он не знал, куда пойти — к церкви или к улице. Дважды он поднимал руку в направлении церкви, как бы уговаривая себя идти туда. Затем он уставился на меня отсутствующим взглядом.

— Посмотри, как он одет. Посмотри на его ботинки, — шепотом сказал дон Хуан.

Одежда молодого человека была мятой и оборванной, а его ботинки пора было выбрасывать на помойку.

— Вероятно, он очень беден, — сказал я.

— И это все, что ты можешь сказать о нем? — спросил он.

Я перечислил возможные причины бедственного положения молодого человека: плохое здоровье, невезение, леность, безразличие к своей внешности, и в конце концов предположил, что он только что вышел из тюрьмы.

Дон Хуан сказал, что я просто строю догадки, и его не интересуют мои попытки оправдывать других, предполагая, что они — жертвы неких необоримых сил.

— А может быть он — секретный агент, который должен выглядеть оборванцем, — сказал я шутя.

Молодой человек нетвердой походкой пошел в направлении улицы.

— Он и есть самый настоящий оборванец, — сказал дон Хуан. — Посмотри на его слабое тело, тонкие руки и ноги. Он же еле ходит. Невозможно притворяться до такой степени. С ним явно что-то неладно, но дело тут не в обстоятельствах. Еще раз повторяю, что сегодня ты должен смотреть на людей как на тонали.

— Что значит видеть человека как тональ?

— Это значит перестать судить его в моральном плане и оправдывать на том лишь основании, что он похож на лист, отданный на волю ветра. Другими словами, это означает видеть человека, не думая о его безнадежности и беспомощности. Ты абсолютно точно знаешь, что я имею в виду. Ты можешь оценить этого человека, не обвиняя его и не оправдывая.

— Он слишком много пьет, — вдруг сказал я. Эти слова вырвались у меня непроизвольно, на мгновение мне даже показалось, что их произнес кто-то другой, стоящий за мной. Мне захотелось объяснить, что это заявление было очередной моей спекуляцией.

— Это не так, — сказал дон Хуан. — На этот раз в твоем голосе была уверенность, которой не было прежде. Ты ведь не сказал: «Может быть, он пьяница».

Я почувствовал смущение, хотя и не мог объяснить почему. Дон Хуан рассмеялся.

— Ты видел этого человека насквозь, — сказал он. — Это было видение. Видение именно таково. В его случае утверждения делаются с огромной уверенностью, и человек не понимает, как это происходит. Ты знал, что тональ этого молодого человека испорчен, но ты не знал, откуда ты знаешь это.

Я признался, что именно это и почувствовал.

— Ты прав, — сказал дон Хуан. — Его молодость не имеет никакого значения. Он так же немощен, как и те две женщины. Молодость никоим образом не является барьером против разрушения тоналя. Пытаясь объяснить состояние этого человека, ты придумывал множество причин. Я считаю, что причина только одна — его тональ. И его тональ слаб вовсе не потому, что он пьет. Как раз наоборот — он пьет из-за слабости своего тоналя. Именно эта слабость делает его таким, каков он есть. Но что-то подобные в той или иной форме происходит со всеми нами.

— Но разве, ты также не оправдываешь его поведения, говоря, что это его тональ?

— Я даю тебе объяснение, с которым ты раньше никогда не встречался. Однако это не оправдание и не осуждение. Тональ этого молодого человека слаб и боязлив, но он не одинок в этом. Все мы более или менее в одной и той же лодке.

В этот момент мимо нас прошел в направлении церкви очень грузный мужчина в дорогом темно-сером костюме. Он нес портфель, воротник рубашки у него был расстегнут, галстук расслаблен. Он обливался потом. Он был очень бледен, и это делало пот еще более заметным.

— Следи за ним, — приказал мне дон Хуан.

Человек шел короткими тяжелыми шагами, раскачиваясь при ходьбе. Он не стал подниматься к церкви, обошел ее и исчез за углом.

— Нет никакой необходимости обращаться с телом таким ужасным образом, — сказал дон Хуан с ноткой укора. — Но как ни печально, все мы в совершенстве научились делать свой тональ слабым. Я называю это индульгированием.

Положив руку на блокнот, он сказал, чтобы я перестал писать, так как это нарушает мою концентрацию. Он предложил расслабиться, остановить внутренний диалог и отпуститься, «сливаясь» с людьми, за которыми я буду наблюдать.

Я спросил, что он имеет в виду под слиянием. Он ответил, что объяснить это невозможно. Это нечто такое, что тело чувствует или делает при визуальном контакте с другими телами. Затем он пояснил это, сказав, что в прошлом называл этот процесс «видением» и что он состоит в установлении истинной внутренней тишины, за которой следует внешнее удлинение наружу чего-то изнутри нас. Удлинение, которое встречается и сливается с другим телом или с чем-либо еще в поле нашего осознания.

Очень хотелось записать все это, но он остановил меня и начал выбирать отдельных людей из проходящей мимо толпы. Он обратил мое внимание на десятки людей, составивших широкий диапазон различных типов мужчин, женщин и детей различного возраста. Дон Хуан сказал, что выбирает лиц, чей слабый «тональ», по его словам, может подойти к некоторой классификационной схеме определенный категорий, и что таким образом он познакомит меня с намеченными им формами индульгирования.

Я не запомнил всех тех людей, на которых он мне указывал и которых мы обсуждали. Я пожаловался на то, что если бы я делал записи, то, по крайней мере, смог бы набросать заметки к его схеме индульгирования. Однако он не захотел повторять, а может быть, и сам всего не запомнил.

Он засмеялся и сказал, что не помнит ее, потому что в жизни мага за творчество отвечает «нагуаль». Он взглянул на небо и сказал, что уже поздно, и что с этого момента мы должны изменить направление. Вместо слабых «тоналей» мы станем ждать появления «надлежащего[12] тоналя». Он добавил, что только воин может иметь «надлежащий тональ» и что у обычного человека может быть в лучшем случае «правильный тональ».

После нескольких минут ожидания он хлопнул себя по ляжкам и засмеялся.

— Ты посмотри, кто идет, — сказал он, указывая на улицу движением подбородка. — Они как будто сделаны на заказ.

К нам приближались трое индейцев. Все они были в коротких шерстяных пончо, белых штанах, доходящих до середины икр, белых рубашках с длинными рукавами, грязных изношенных сандалиях и старых соломенных шляпах: у каждого был заплечный мешок.

Дон Хуан поднялся и пошел к ним навстречу. Он окликнул их. Индейцы были удивлены и с улыбками окружили его. Видимо, он рассказывал им что-то обо мне. Все трое повернулись в мою сторону и улыбнулись. Они были в трех-четырех метрах. Я слушал внимательно, но не мог понять, о чем они говорили.

Дон Хуан достал из кармана несколько ассигнаций и отдал им. Индейцы казались очень довольными. Они смущенно переминались с ноги на ногу. Мне они очень понравились. Они напоминали детей. У всех были белые мелкие зубы и очень приятные мягкие черты лица. Старший носил усы. Его глаза были усталыми и очень добрыми. Он снял шляпу и подошел ближе к скамейке. Остальные последовали за ним. Все трое в один голос приветствовали меня. Мы пожали друг другу руки. Дон Хуан сказал мне, чтобы я дал им денег. Они поблагодарили меня и после вежливого молчания попрощались. Дон Хуан сел на скамейку, и мы проводили их взглядом, пока они не исчезли в толпе.

Я сказал дону Хуану, что почему-то они мне очень понравились.

— Ничего удивительного, — сказал он. — Ты должен был почувствовать, что их тональ как раз правильный. Он правильный, но не для нашего времени. Наверное ты почувствовал, что они похожи на детей. Они и есть дети. И это очень тяжело. Я понимаю их лучше тебя, поэтому не мог не почувствовать привкуса печали. Индейцы — как собаки, у них ничего нет. Но такова их судьба, и я не должен был чувствовать печаль. Моя печаль — это мой собственный способ индульгировать.

— Откуда они, дон Хуан?

— С гор. Сюда они пришли в поисках счастья. Они братья и хотят стать торговцами. Я сказал им, что тоже пришел с гор и что я сам торговец. Тебя я представил как своего компаньона. Деньги, которые мы дали им, были символом[13]. Воин должен давать подобные символы всегда. Им, без сомнения, нужны деньги, но необходимость не должна быть существенным соображением в случае с символом. Обращать внимание следует на чувства. Лично меня тронули эти трое.

Индейцы в наше время — это те, кто теряет. Их падение началось с испанцами, а теперь, под владычеством их потомков, индейцы потеряли все. Не будет преувеличением сказать, что индейцы потеряли свой тональ.

— Это метафора, дон Хуан?

— Нет, это факт. Тональ очень уязвим, он не выдерживает плохого обращения. С того дня, как белые ступили на эту землю, они постоянно разрушали не только индейский тональ времени, но и личный тональ каждого индейца. Легко можно представить, что для бедного среднего индейца владычество белого человека было настоящим адом. Но, однако же, ирония в том, что для других индейцев оно было чистым благом.

— О ком ты говоришь? Что это за другие индейцы?

— Маги. Для магов Конкиста была вызовом жизни. Они — единственные, кто не был уничтожен ею, но приспособился к ней и использовал ее с полной выгодой для себя.

— Как это было возможно, дон Хуан? Мне казалось, что испанцы не оставили камня на камне.

— Скажем так, они перевернули все камни, которые находились в границах их собственного тоналя. Но в жизни индейцев были вещи, непостижимые для белого человека, и он их даже не наметил. Может быть магам просто повезло, а может быть, их спасло знание. После того, как тональ времени и личный тональ каждого индейца были разрушены, маги обнаружили, что удерживаются за единственную вещь, оставшуюся незатронутой, нагуаль. Другими словами, их тональ нашел убежище в их нагуале. Этого не могло бы произойти, если бы не мучительное положение побежденных людей.

Люди знания сегодняшнего дня — это продукт таких условий. Они так же — единственные знатоки нагуаля, потому что они остались там совершенно одни. Туда белый человек никогда не заглядывал. Фактически, он даже не подозревал о его существовании.

Здесь я вмешался, искренне утверждая, что европейская мысль знакома с тем, что он называл «нагуалем» и привел концепцию Трансцендентного Эго или ненаблюдаемого Наблюдателя, незримо присутствующего во всех наших мыслях, восприятиях и ощущениях. Я объяснил дону Хуану, что именно через это Эго индивидуум и способен воспринимать или интуитивно чувствовать самого себя в качестве личности, потому что это единственное в нас, что способно судить, способно раскрыть реальность в сфере нашего осознания.

На дона Хуана это не произвело впечатления. Он засмеялся.

— Раскрытие реальности, — сказал он, подражая мне, — это тональ.

Я настаивал, что тоналем может быть названо Эмпирическое Эго, существующее лишь в преходящем потоке сознания или опыта человека, тогда как Трансцендентное Эго пребывает вне этого потока.

— Наблюдая, я полагаю, — сказал он насмешливо.

— Правильно, наблюдая самого себя, — сказал я.

— Я слышу твои слова, — сказал он. — Но ты не говоришь ничего. Нагуаль — это не опыт, не интуиция и не сознание. Эти термины и все остальное, что бы ты ни сказал, являются только предметами острова тоналя. С другой стороны, нагуаль — это только эффект. Тональ начинается с рождением и кончается со смертью, но нагуаль не кончается никогда. Нагуаль — беспределен. Я сказал, что нагуаль это нечто, где находиться сила — это был единственный способ упомянуть о нем. Из-за его проявлений нагуаль лучше всего понимать в терминах силы. Сегодня утром, например, когда ты почувствовал себя онемевшим и потерял дар речи, я, в сущности, успокаивал тебя, то есть мой нагуаль действовал в отношении тебя.

— Как это возможно, дон Хуан?

— Ты не поверишь, но никто не знает как. Я знаю только, что хотел целиком твоего нераздельного внимания, а затем мой нагуаль приступил к работе над тобой. Я знаю это, потому что был свидетелем его проявления, но я не знаю, как он работает.

Он замолчал. Я хотел продолжить разговор и попытался задать вопрос, но он остановил меня.

— Можно сказать, что нагуаль отвечает за творчество, — сказал он наконец и пристально посмотрел на меня. — Нагуаль — единственное в нас, что способно творить.

Дон Хуан спокойно смотрел на меня. Я чувствовал, что он определенно подводит меня к некой теме, которую, я надеялся, он объяснит подробнее. Он сказал, что тональ не создает ничего — это лишь свидетель и оценщик. Я спросил, как он объясняет тот факт, что мы конструируем великолепные здания и сложнейшие механизмы.

— Это не творчество, — сказал он, — это только формовка. Своими руками или вместе с руками других тоналей, мы можем сформировать что угодно. Группы тоналей могут формировать что угодно. Великолепные здания, как ты сказал.

— Но тогда что же такое творчество, дон Хуан?

Он пристально посмотрел на меня, прищурив глаза, усмехнулся, поднял правую руку над головой и резко двинул кистью, как бы поворачивая дверную ручку.

— Творчество вот, — сказал он и поднес ладонь к моим глазам.

Я очень долго не мог сфокусировать взгляд на его руке. Я чувствовал, что некая прозрачная оболочка сковала все мое тело так, что, не разорвав ее, я не мог перевести глаза на его ладонь.

Я боролся, пока капли пота не попали в глаза. Наконец я услышал или ощутил хлопок, и голова дернулась, освободившись.

На его правой ладони находился любопытнейший грызун, похожий на белку. Однако хвост у него был как у дикобраза, покрытый жесткими иглами.

— Потрогай его, — сказал дон Хуан тихо.

Я машинально повиновался и погладил пальцем по мягкой спинке. Дон Хуан поднес руку ближе, и тогда я заметил нечто, из-за чего у меня начались нервные спазмы: у белки были очки и очень большие зубы.

— Он похож на японца, — сказал я и истерически засмеялся.

Грызун стал расти на руке дона Хуана, и, пока мои глаза были еще полны слез от смеха, грызун стал таким большим, что буквально исчез из моего поля зрения. Это произошло так быстро, что я даже не успел перестать смеяться. Когда я протер глаза и снова посмотрел на дона Хуана, он сидел на скамейке, а я стоял перед ним, хотя и не помнил, как встал.

На мгновенье моя нервозность стала неконтролируемой. Дон Хуан спокойно поднялся, усадил меня, зажал мой подбородок между бицепсом и локтем левой руки и ударил меня по макушке костяшками правой. Эффект был подобен удару электрическим током, и я тут же успокоился.

Я хотел спросить его о многом. Но мои слова не могли пробиться через эти вопросы. До меня вдруг дошло, что я потерял контроль над голосовыми связками. Но мне не хотелось бороться, чтобы заговорить, и я просто откинулся на скамейку. Дон Хуан велел мне собраться и перестать индульгировать. У меня слегка закружилась голова. Он приказал мне писать и вручил блокнот и карандаш, подобрав их из-под скамейки.

Я сделал огромное усилие, пытаясь выдавить из себя хоть слово, и ясно ощутил, что меня вновь сковывает какая-то прозрачная оболочка. Дон Хуан хохотал, глядя на меня, а я пыхтел и стонал, пока не услышал или ощутил еще один хлопок.

Я тут же бросился записывать. Дон Хуан заговорил, как бы диктуя мне.

— Один из принципов воина заключается в том, чтобы ничему не давать воздействовать на себя, — сказал он, — и поэтому воин может видеть хоть самого дьявола, но по нему этого никогда не скажешь. Контроль воина должен быть безупречным.

Он подождал, пока я не закончу писать, и спросил меня, смеясь:

— Ты все уловил?

Я проголодался и предложил пойти в ресторан поужинать. Он сказал, что мы должны оставаться здесь до появления «надлежащего тоналя». Он серьезно добавил, что если даже этого не произойдет сегодня, то мы все равно будем сидеть на этой скамейке до тех пор, пока «надлежащий тональ» не вздумает появиться.

— Что такое надлежащий тональ? — спросил я.

— Тональ, который совершенно правилен, уравновешен и гармоничен. Предполагается, что один такой ты сегодня найдешь, или, вернее, — что твоя сила приведет его к нам.

— Но как я смогу отличить его от других тоналей?

— Об этом не думай, я покажу его тебе.

— На что он похож, дон Хуан?

— Трудно сказать, это зависит от тебя. Это представление — для тебя, поэтому ты сам и поставишь эти условия.

— Как?

— Я не знаю. Твоя сила, твой нагуаль сделает это. Грубо говоря, у каждого тоналя есть две стороны. Одна — внешняя сторона, бахрома, поверхность острова. Эта часть связана с действием и действованием — грубая сторона. Другая часть — это решения и суждения, внутренний тональ — более мягкий, более нежный, более сложный.

Надлежащий тональ — это такой тональ, где оба уровня находятся в идеальной гармонии и равновесии.

Дон Хуан замолчал. К тому времени стало довольно темно, и мне трудно было записывать. Он велел мне потянуться и расслабиться и сказал, что день сегодня был очень утомительным, но очень полезным. И что он уверен в том, что надлежащий тональ появится.

Десятки людей прошли мимо. Расслабившись, минут десять-пятнадцать мы сидели молча. Затем дон Хуан резко поднялся.

— Ей-богу, ты это сделал! Посмотри, кто там идет. Девушка!

Кивком головы он указал на молодую девушку, которая пересекала парк и приближалась к нашей скамейке. Дон Хуан сказал, что эта молодая женщина была надлежащим тоналем и что если она остановится и заговорит с кем-то из нас, то это будет необычайным знаком, и мы должны будем сделать все, что она захочет.

Я не мог ясно рассмотреть черт лица молодой женщины, хотя было еще довольно светло. Она прошла мимо в двух шагах от нас, но не глядя на нас. Дон Хуан велел мне догнать ее и заговорить с ней.

Я побежал за ней и спросил о каком-то направлении. Я подошел к ней очень близко. Она была молода, наверное, лет двадцати пяти, среднего роста, очень привлекательная и ухоженная. Ее глаза были ясными и спокойными. Она улыбалась мне. В ней было какое-то очарование. Мне она очень понравилась, так же, как и те три индейца.

Я вернулся к скамейке и сел.

— Она воин? — спросил я.

— Не совсем, — ответил дон Хуан, — Твоя сила еще не настолько отточена, чтобы привести воина. Но у нее очень правильный тональ. Такой, который может стать надлежащим тоналем. Воины получаются из такого теста.

Его заявление очень заинтересовало меня. Я спросил, могут ли женщины быть воинами. Он посмотрел на меня, явно пораженный моим вопросом.

— Конечно могут, — ответил он. — И они даже лучше мужчин экипированы для пути знания. Мужчины, правда, немного устойчивей, но все же у женщин явно есть небольшое преимущество.

Я удивился, что мы никогда не говорили о женщинах в связи с его знанием.

— Ты мужчина, — сказал он, — поэтому я использовал мужской род, когда говорил с тобой. Только и всего. Остальное все то же.

Я хотел продолжить расспросы, но он махнул рукой, как бы закрывая эту тему. Он посмотрел наверх. Небо было почти черным, но оставались еще участки, где облака были слегка оранжевыми.

— Конец дня — твое лучшее время, — сказал дон Хуан. — Появление этой молодой женщины на самом краю дня является знаком. Мы разговаривали о тонале, поэтому этот знак относится к твоему тоналю.

— Что он означает, дон Хуан?

— Он означает, что у тебя очень мало времени, чтобы организовать свои планы. Все твои планы должны быть жизненно важными, потому что у тебя не будет времени построить другие. Твои планы должны воплощаться сейчас, иначе они — не планы вообще.

Я предлагаю тебе, вернувшись домой, проверить свои линии[14] и убедиться в их крепости. Они тебе пригодятся.

— Что со мной произойдет, дон Хуан?

— Однажды ты сделал ставку на силу. Ты прошел через трудности учения как подобает — без суеты, спешки и медлительности. И сейчас ты на краю дня.

— Что это значит?

— Для надлежащего тоналя все, что есть на острове тональ, является вызовом. Иными словами, для воина все в мире является вызовом. И, разумеется, величайшим вызовом из всех является его ставка на силу. Но сила приходит из нагуаля. И когда воин оказывается на краю дня, это означает, что нагуаль уже близок. Час силы воина приближается.

— Я все еще не понимаю, дон Хуан. Значит ли это, что я скоро умру?

— Если ты глуп, то умрешь, — отрезал он. — Но если говорить более мягко, то ты скоро наложишь в штаны. Однажды ты поставил на силу, и эта ставка необратима. Я не могу сказать, что ты вот-вот исполнишь свою судьбу, потому что нет никакой судьбы. Единственное, что можно сказать, — это что ты близок к обретению своей силы. Знак был ясным. Эта молодая женщина пришла к тебе на краю дня. У тебя осталось мало времени и совсем не осталось времени для ерунды. Превосходное состояние! Я бы сказал, что лучшее в нас проявляется, когда нас прижимают к стенке. Когда мы ощущаем меч, нависший над нами. Лично я не хотел бы, чтобы было иначе.

В среду, около десяти утра я вышел из отеля минут за пятнадцать до встречи, назначенной доном Хуаном. Мы договорились встретиться возле авиакасс на Пасео де Ла Реформа, в пяти-шести кварталах отсюда.

Я только что позавтракал с одним из своих приятелей. Он хотел пройтись со мной, но я сделал вид, что иду на свидание с девушкой. Я намеренно пошел по противоположной стороне улицы, а не по той, где находились кассы авиакомпании. Меня не покидало неприятное ощущение, что мой приятель, который давно уже просил меня познакомить его с доном Хуаном, догадывается, что я иду на встречу с ним, и может увязаться следом.

Я увидел дона Хуана у журнального киоска на другой стороне. Переходя дорогу, я остановился посередине, пережидая машины. Осторожно оглянувшись, я увидел, что мой приятель следует за мной. Он стоял на углу, ухмыляясь, и разводил руками, как бы говоря, что не смог удержаться. Я бросился через улицу, не давая ему времени догнать меня.

Дон Хуан, видимо, понимал мое положение. Когда я подбежал к нему, он бросил беглый взгляд через мое плечо.

— Он подходит, — сказал он. — Нам лучше свернуть на боковую улицу.

Он указал на улицу, которая по диагонали сливалась с Пасео де ла Реформа в том месте, где мы стояли. Я быстро сориентировался. На этой улице я никогда не был, но два дня назад я был в авиакассах и примерно помнил план этого здания. Контора находилась на узком углу, образованном этими улицами. Она имела по двери, выходящей на каждую из этих улиц, и расстояние между ними было три-четыре метра. В конторе имелся проход от одной двери к другой, и можно было легко перейти с одной улицы на другую. В тот день, когда я туда заглядывал, в ней было полно народу.

Мне хотелось немедленно бежать туда, но шаги дона Хуана были размеренными. Когда мы достигли дверей конторы на диагональной улице, я спиной почувствовал, что мой приятель тоже перебежал через бульвар и вот-вот перейдет на улицу, по которой мы идем. Я взглянул на дона Хуана в надежде, что у него есть какое-то решение. Он пожал плечами. Я чувствовал раздражение и ничего не мог придумать сам, разве что стукнуть моего приятеля по носу.

Должно быть, в этот момент я то ли вдохнул, то ли выдохнул, потому что в следующее мгновение ощутил внезапную потерю воздуха от сильного и резкого толчка, который дал мне дон Хуан и от которого я волчком влетел через дверь конторы. Дон Хуан до такой степени застал меня врасплох, что мое тело не оказало никакого сопротивления. Мой испуг слился с настоящим потрясением от его чудовищного толчка.

Я непроизвольно выставил руки перед собой, защищая лицо. Толчок был такой сильный, что, когда я ворвался в комнату, в глазах у меня потемнело и слюна брызнула изо рта. Я едва не потерял равновесие и с огромным трудом удержался на ногах, несколько раз крутнувшись вокруг своей оси. Сцена была неясной, видимо, из-за скорости моего движения. Я смутно различил толпу посетителей, занимающихся своими делами, и почувствовал сильное смущение в уверенности, что все смотрят, как я тут кручусь по комнате. Мысль о том, что я выгляжу дураком, была очень неприятной.

Ряд мыслей промелькнул у меня в голове. Я боялся упасть лицом вниз или налететь на одного из посетителей: может быть — на пожилую даму, которая покалечится при столкновении. Или, того хуже — стеклянная дверь на другой стороне будет закрыта, и я разобью себе голову.

В помутненном сознании я достиг двери, ведущей на Пасео де ла Реформа. Она была открыта, и я вылетел из нее. В тот момент я был озабочен тем, чтобы сохранять спокойствие, повернуть направо и идти по бульвару в направление центра города, как если бы ничего не произошло. Я был уверен, что дон Хуан присоединится ко мне и что мой друг, возможно, будет продолжать идти по диагональной улице.

Я открыл глаза или пожалуй сфокусировал их на том, что было передо мной. Я долго был в оцепенении, прежде чем осознал, что же произошло. Я был не на Пасео де ла Реформа, как думал, а на базаре Лагунилья в полутора милях от касс.

Изумление, испытываемое мной в тот момент, было настолько сильным, что все, что я мог, это ошеломленно глазеть по сторонам.

Я оглянулся, пытаясь сориентироваться, и понял, что нахожусь неподалеку от места, где впервые встретился с доном Хуаном в Мехико. Возможно даже, что это было то же самое место. Прилавки нумизматов были в полутора метрах от меня. С огромным усилием я взял себя в руки. Видимо, я галлюцинировал. Иначе объяснить это было невозможно. Я быстро повернулся, чтобы вернуться в контору, но за мной были только прилавки со старыми книгами и журналами. Дон Хуан, широко улыбаясь, стоял справа от меня.

В голове появилась тяжесть и в носу защипало, словно у меня через нос выходил газ от содовой. Слов не было. Я попытался что-нибудь произнести, но безуспешно.

Я отчетливо расслышал, как дон Хуан велит мне не пытаться думать или говорить, но хотелось сказать хоть что-нибудь, все равно что. Ужасная нервозность росла в моей груди. Я чувствовал, что слезы катятся у меня по щекам.

Дон Хуан не встряхнул меня, как обычно, когда я поддавался неконтролируемому страху. Вместо этого он погладил меня по голове.

— Ну, ну, маленький Карлос, — сказал он, — не теряй своих шариков.

Мгновение он держал мое лицо в своих ладонях.

— Не пытайся разговаривать, — сказал он. Он отпустил мое лицо и указал на окружающее.

— Это не для разговоров, — сказал он. — Это только для наблюдения. Следи! Следи за всем!

Я в самом деле плакал, но моя реакция на это была очень странной. Я продолжал плакать, не заботясь об этом. В этот момент для меня не имело значения, кажусь я дураком или нет.

Я оглянулся. Прямо передо мной стоял мужчина средних лет в розовой рубашке и темно-серых брюках, по виду американец. Круглолицая женщина, похоже, его жена, держала его за руку. Мужчина перебирал монеты, в то время как мальчик тринадцати или четырнадцати лет, очевидно, сын продавца, смотрел на него. Мальчик следил за каждым движением мужчины. Наконец тот положил монеты обратно на стол, и мальчик немедленно расслабился.

— Следи за всем, — опять потребовал дон Хуан. Вокруг не было ничего настолько необычного, что привлекло бы мое внимание. Люди проходили мимо в различных направлениях. Я повернулся. Мужчина, который, казалось, был владельцем журнального киоска, смотрел на меня, то и дело щурясь, как бы спросонья. Он выглядел обмякшим и казался утомленным или больным.

У меня было такое впечатление, что следить здесь не за чем — по крайней мере, ничего стоящего я не видел. Я смотрел по сторонам, но ни на чем не мог сконцентрироваться. Дон Хуан обошел вокруг меня. Казалось, он что-то во мне оценивает. Он покачал головой и выпятил губы.

— Идем, идем! — сказал он, беря меня за руку. — Время пройтись.

Как только мы двинулись, я почувствовал, что мое тело было необычайно легким. Фактически я чувствовал, что мои подошвы были будто из губки. Они были словно резиновые и обладали пружинящим качеством.

Дон Хуан, должно быть, осознавал мои ощущения. Он крепко держал меня, как бы не давая убежать. Он прижимал меня книзу, словно боясь, что я взлечу, как воздушный шарик, и он не сможет меня поймать.

Прогулка принесла мне облегчение. Мое самочувствие улучшилось, нервозность сменилась приятной легкостью.

Дон Хуан продолжал настаивать, чтобы я наблюдал за всем происходящим. Я сказал ему, что наблюдать тут не за чем и что меня совершенно не интересует, что люди делают на базаре, и что мне не хочется чувствовать себя идиотом, старательно наблюдая за какими-то покупателями монет и старых книг, тогда как реальные вещи проходят мимо меня.

— Что такое «реальная вещь»? — спросил он.

Остановившись, я убежденно сказал, что, по моему мнению, важным было то, что он сделал для того, чтобы заставить меня ощутить, будто я мгновенно покрыл расстояние между авиакассами и рынком. При этих словах меня пробрала дрожь, и я почувствовал, что мне сейчас станет плохо. Дон Хуан заставил меня прижать ладони к животу.

Он обвел рукой вокруг и опять прозаично заявил, что окружающая нас повседневная деятельность является единственно важной вещью.

Я почувствовал раздражение. У меня появилось физическое ощущение вращения, и я глубоко вздохнул.

— Что это ты такое сделал, дон Хуан? — спросил я с деланной небрежностью.

Успокаивающим голосом он сказал, что может объяснить мне это в любое время, но вот то, что происходит вокруг меня, никогда не повторится. С этим я не спорил. Понятно, что сцены, которые я наблюдал, никогда больше не повторятся во всех деталях. Однако же я считал, что подобные вещи я смогу увидеть в любое время. Куда более важным мне казалось то, что я каким-то образом был перенесен через пространство.

Когда я сказал это, дон Хуан скривился, словно мои слова и вправду причинили ему боль.

Некоторое время мы шли молча. Меня лихорадило. Я почувствовал жар в ладонях и ступнях. Такой же необычный жар появился в ноздрях и на веках.

— Что ты сделал, дон Хуан? — жалобно спросил я.

Вместо ответа он похлопал меня по груди и рассмеялся. Он сказал, что люди очень хрупкие существа и своим индульгированием делают себя еще более хрупкими. Очень серьезным тоном он призвал меня прекратить чувствовать, что я вот-вот умру, вытолкнуть себя за собственные границы и просто остановить внимание на окружающем меня мире.

Мы продолжали идти очень медленно. Я был крайне озабочен и ничему не мог уделять внимание. Дон Хуан остановился и открыл было рот, чтобы что-то сказать, но видимо передумал, и мы опять пошли.

— Случилось так, что ты пришел сюда, — сказал он внезапно, повернувшись и глядя на меня.

— Как это произошло?

Он сказал, что не знает, а знает только то, что я выбрал это место сам.

Когда мы продолжили разговор, наше тупиковое положение стало еще более безнадежным. Мне хотелось знать шаги, а он настаивал, что выбор места — это единственная вещь, которую мы можем обсуждать. А поскольку я не знаю, почему я его выбрал, то и говорить здесь, в сущности, не о чем. Он критиковал меня без всякого раздражения и назвал ненужным индульгированием мое желание рассматривать все разумно. Он сказал, что проще и эффективнее действовать, не подыскивая объяснений, и что, говоря о своем опыте или думая о нем, я его рассеиваю.

Через какое-то время он сказал, что нам нужно покинуть это место, потому что я испортил его, и оно становится все более и более вредным для меня.

Мы покинули рынок и прошли до парка Ла Аламеда. Я так устал, что плюхнулся на скамейку. Только теперь мне пришло в голову взглянуть на часы. Было двадцать минут одиннадцатого. Мне пришлось сделать изрядное усилие, чтобы сконцентрировать внимание. Я не помнил точно, когда встретился с доном Хуаном, но подсчитал, что это было около десяти. И никак не более десяти минут заняло у нас пройти от рынка до парка. Неучтенными оставались только десять минут.

Я рассказал дону Хуану о своих подсчетах. Он улыбнулся. Я был уверен, что за его улыбкой скрывалось его презрение ко мне, однако по его лицу этого не было видно.

— Ты считаешь меня безнадежным идиотом, правда, дон Хуан?

— Ага! — сказал он и вскочил на ноги. Его реакция была такой неожиданной, что я вскочил вместе с ним.

— Скажи мне точно, какие, по-твоему, я сейчас испытываю чувства? — сказал он с ударением.

Я ощущал, что знаю его чувства. Казалось, я их чувствую сам. Но когда я попытался высказать их, я понял, что не могу говорить. Разговор требовал громадных усилий.

Дон Хуан сказал, что у меня еще недостаточно сил для того, чтобы «видеть» его. Но что я могу «видеть» достаточно, чтобы самому найти подходящее объяснение всему происшедшему.

— Не смущайся, — сказал он. — Расскажи мне в точности, что ты видишь.

Внезапно у меня возникла странная мысль, очень похожая на мысли, которые обычно приходят в голову перед тем, как заснуть. Это была более чем мысль, скорее это можно было бы описать как целостный образ. Я видел экран, на котором были различные персонажи. Прямо напротив меня за оконной рамой сидел человек. Пространство по ту сторону рамы было расплывчатым, но сам мужчина и рама были видны абсолютно четко. Он смотрел на меня. Его голова была слегка повернута влево, так что он смотрел на меня искоса. Я видел, как двигались его глаза, чтобы удерживать меня в фокусе. Правым локтем он опирался на подоконник. Рука его была сжата в кулак, мышцы напряжены.

Слева от мужчины на экране был другой образ. Это был летающий лев. То есть, голова и грива были львиными, а нижняя часть тела принадлежала курчавому белому французскому пуделю.

Я уже готов был остановить свое внимание на нем, когда вдруг мужчина издал губами чмокающий звук и наполовину высунулся из окна. Появилось все его тело, как будто его что-то выталкивало. Секунду он висел, цепляясь за раму кончиками пальцев и раскачиваясь, как маятник, а затем разжал пальцы.

Я испытал ощущение падения в своем собственном теле. Это было не тяжелым падением, а мягким снижением, переходящим в плавный полет. Человек этот был невесом. Некоторое время он оставался на месте, а затем исчез из виду, словно неконтролируемая сила всосала его через трещинку в экране. Секунду спустя он снова появился в окне, искоса глядя на меня. Правой рукой он все так же опирался на раму, только на этот раз он помахал мне рукой, прощаясь.

Дон Хуан заметил, что мое «видение» было слишком усложненным.

— Ты можешь действовать лучше, — сказал он. — Ты хочешь, чтобы я объяснил тебе то, что случилось, но я предпочел бы, чтобы ты использовал для этого свое собственное видение. Ты видел, но видел ты ерунду. Информация подобного рода бесполезна для воина. Слишком много времени уйдет на то, чтобы разобраться, что есть что. Видение должно быть прямым, потому что воин не может тратить свое времмя на распутывание увиденного. Видение потому и называется видением, что оно прорывается сквозь всю эту бессмыслицу.

Я спросил его, не думает ли он, что мое видение в действительности было только галлюцинацией. Он ответил, что из-за сложности деталей он был убежден, что это было видением, которое, однако, к данному случаю не подходило.

— Как ты думаешь, мое видение объясняет что-нибудь?

— Безусловно. Но я не стал бы на твоем месте пытаться распутать все это. На первых порах видение смущает, и в нем легко потеряться. По мере того, как воин становится жестче, его видение становится тем, чем оно должно быть — прямым знанием.

Пока дон Хуан говорил, у меня произошел один из тех любопытных провалов в ощущениях, и я ясно почувствовал, что вот-вот сниму завесу с чего-то такого, что я уже знал. С того, что ускользало от меня, становясь очень туманным. Я осознал, что втянут в какую-то борьбу. Чем больше я старался определить, что это, или достичь этого ускользающего кусочка знания, тем глубже оно тонуло.

— Это видение было слишком… усложненным, — сказал дон Хуан.

Звук его голоса встряхнул меня.

— Воин задает вопрос и через свое видение получает ответ. Но ответ прост. Он никогда не приукрашается до степени летающих французских пуделей.

Мы посмеялись над этой картиной, и я полушутя сказал ему, что он слишком строг, что любой, прошедший через то, через что прошел я этим утром, заслуживает хоть капельки снисхождения.

— Это легкий выход, — сказал он. — Это путь индульгирования. Твой мир основан на чувстве, что для тебя все — слишком. Ты не живешь как воин.

Я сказал ему, что у того, что он называет путем воина, слишком много граней и что невозможно выполнять их все. И что его смысл становится ясным, только когда я сталкиваюсь с новыми случаями, в которых я должен применять его.

— Для воина правилом большого пальца является принимать свои решения настолько тщательно, что ничто, случившееся в результате его действий, не может его удивить, и уж тем более — истощить его силу.

Быть воином означает быть смиренным и бдительным. Сегодня от тебя требовалось следить за сценой, которая разворачивалась у тебя перед глазами, а не размышлять о том, каким образом это возможно. Ты сконцентрировал свое внимание не на том. Если бы я хотел быть с тобой снисходительным, то я легко мог бы сказать, что, поскольку это произошло с тобой впервые, ты не был готов. Но это недопустимо, потому что ты пришел сюда как воин, готовый к смерти. Поэтому происходящее не должно было застать тебя со спущенными штанами.

Я сделал вывод, что моей тенденцией было индульгировать в страхе и замешательстве.

— Скажем так, правилом большого пальца для тебя должна быть готовность к смерти, когда ты приходишь встречаться со мной, — сказал он. — Если ты приходишь сюда, готовый умереть, то не будет никаких ловушек, никаких неприятных сюрпризов и никаких ненужных поступков. Все должно мягко укладываться на свое место, потому что ты не ожидаешь ничего.

— Это легко сказать, дон Хуан. Мне приходится жить со всем этим.

— Это не означает, что ты должен жить со всем этим. Ты являешься всем этим, а не просто смирился на какое-то время. Твое решение объединить силы с этим злым миром магии должно было сжечь все тянущиеся чувства замешательства и дать тебе мужество, чтобы провозгласить это своим миром.

Я почувствовал смесь смущения и печали. Действия дона Хуана, вне зависимости от того, насколько я был подготовлен, срабатывали таким образом, что каждый контакт с ним не оставлял для меня другого выхода, кроме как действовать и чувствовать подобно полуразумному придирчивому и ворчливому существу. На меня нахлынула волна ярости, и я больше не хотел писать. В этот момент я хотел разорвать свои записки и бросить все это в урну. И я сделал бы это, если бы не дон Хуан, который засмеялся и остановил меня, взяв за руку.

Насмешливым тоном он сказал, что мой тональ опять собирается сам себя одурачить. Он порекомендовал мне пойти к фонтану и плеснуть воды на шею и уши.

Вода успокоила меня. Долгое время мы молчали.

— Пиши, пиши, — дружески подтолкнул меня дон Хуан. — Скажем, твоя записная книжка — это единственная магия, которая у тебя есть. Разорвать ее — это еще один способ открыть себя навстречу твоей смерти. Это будет еще одним взрывом гнева, ярким взрывом в лучшем случае, но не изменением. Воин никогда не покидает острова тональ. Он использует его.

Он указал вокруг меня быстрым движением руки, а затем коснулся моей записной книжки.

— Это твой мир, и ты не можешь отказаться от него. Бесполезно сердиться или разочаровываться в самом себе. Все, что в данном случае происходит — это то, что твой тональ ушел в свою внутреннюю битву. Битва внутри собственного тоналя — это одно из самых безумных состязаний, какие только можно представить. Плотная[15] жизнь воина предназначается для того, чтобы закончить эту битву. Для начала я обучил тебя, как избегать опустошенности и измотанности. Теперь в тебе больше нет войны. Нет в том смысле, в каком она была, потому что путь воина — это сначала гармония между действиями и решениями, а затем гармония между тоналем и нагуалем.

В течение всего времени, что мы знакомы, я говорил, обращаясь как к твоему тоналю, так и к твоему нагуалю. Именно таким способом должны даваться инструкции.

Сначала следует разговаривать с тоналем, потому что именно тональ должен уступить контроль. Но он должен сделать это с радостью. Например, твой тональ без особой борьбы уступил часть своего контроля, потому что ему стало ясно, что в противном случае твоя целостность была бы разрушена. Иными словами, тональ должен отказаться от таких ненужных вещей, как самозначительность и потакание себе (индульгирование), которые лишь погружают его в скуку. Но проблема в том, что тональ цепляется за все это, хотя он должен был бы радостно избавиться от подобной мути. Следовательно, задача состоит в том, чтобы убедить тональ стать свободным и текучим. Прежде всего, магу необходим сильный, свободный тональ. Чем сильнее он становится, тем меньше цепляется за свои действия и тем легче его сжать. В сущности, сегодня утром произошло вот что. Я увидел возможность сжать твой тональ — ты был рассеян, торопился, не думал, и я воспользовался этим моментом, чтобы тебя толкнуть.

Время от времени тональ как бы съеживается, особенно когда он смущен. Фактически, одно из черт тоналя является его робость[16]. В тех случаях, когда тональ застигнут врасплох, робость неминуемо заставляет его сжиматься.

Сегодня я схватил свой кубический сантиметр шанса. Я заметил открытую дверь той конторы и толкнул тебя. Этот толчок был техникой для сжатия тоналя. Толкнуть следует в строго определенный момент, но для этого нужно уметь видеть.

Когда человека толкнули и его тональ сжался, его нагуаль, если он уже в движении, неважно насколько оно незначительно, берет верх и совершает необычайные вещи. Этим утром твой нагуаль взял верх, и ты оказался на рынке.

Дон Хуан замолчал, словно ожидая вопроса. Мы посмотрели друг на друга.

— Я действительно не знаю, как это произошло, — сказал он, словно читая мои мысли. — Нагуаль способен на невероятные вещи — вот все, что я знаю.

Сегодня утром я просил тебя наблюдать. Сцена пред тобой, чем бы она не была, имела для тебя огромное значение. Но вместо того, чтобы следовать моему совету, ты начал индульгировать в жалости к себе и замешательстве.

Какое-то время ты был целиком нагуалем и не мог говорить. В это время ты должен был только наблюдать. Затем постепенно твой тональ снова взял верх. Чтобы избежать смертельной борьбы между твоим тоналем и нагуалем, я и привел тебя сюда.

— Что особенного было в той сцене, дон Хуан? Что было настолько важным?

— Я не знаю. Это случилось не со мной.

— Что ты имеешь в виду?

— Это был твой опыт, а не мой.

— Но ты же был со мной, правда?

— Нет. Ты был один. Я повторял тебе, чтобы ты следил за всем, потому что сцена была только для тебя.

— Дон Хуан, ты ведь был рядом со мной.

— Нет, не был. Но бесполезно говорить об этом. Что бы я ни сказал, это не будет иметь смысла, потому что мы оба находились тогда во времени нагуаля. Действия нагуаля можно воспринимать только телом, но не разумом.

— Но если тебя со мной не было, то кто же тогда был тот, кого я считал тобой!?

— Это был я, и в то же время — меня там не было.

— Где же ты тогда был?

— Я был с тобой, но не там. Скажем так, я был рядом с тобой, но не в том месте, куда нагуаль тебя перенес.

— Ты хочешь сказать, что не знал, что мы находились на базаре?

— Не знал. Я просто следовал за тобой, чтобы не потерять тебя из виду.

— Но это действительно страшно, дон Хуан!

— Мы были во времени нагуаля, и в этом нет ничего страшного. Мы способны на гораздо большее. Такова наша природа как светящихся существ. Наш изъян — в упорном стремлении оставаться на своем монотонном утомительном, но удобном острове. Наш тональ — это злодей, а он не должен быть таким.

Я рассказал ему то немногое, что помнил. Он поинтересовался, не запомнились ли мне какие-нибудь особенности неба — дневной свет, например, облака или солнце, не слышал ли я каких-нибудь странных звуков, не заметил ли необычных людей или сцен. Он хотел узнать, не было ли там драк, не кричали ли люди, а если кричали, то что именно.

Я так и не смог ответить ни на один из его вопросов. Я искренне принял все событие за чистую монету, решив, что благодаря знанию дона Хуана, каким бы оно ни было, я за одну или две секунды «перелетел» на значительное расстояние и приземлился посреди базара в своем материальном теле.

Мои реакции были прямым следствием такой интерпретации. Я хотел узнать процедуру, членское знание, «как это сделать». Поэтому я и не следил за тем, что считал ординарными событиями, не имеющими никакого значения.

— Как ты думаешь, люди на базаре видели меня? — спросил я.

Дон Хуан не ответил. Засмеявшись, он легонько ткнул меня кулаком.

Я пытался вспомнить, были ли у меня какие-нибудь физические контакты с людьми, но безуспешно.

— Что видели люди в конторе авиакасс, когда я ворвался туда?

— Вероятно, они видели, что какой-то человек пробежал от одной двери к другой.

— Но они видели, как я растаял в воздухе?

— Об этом позаботился нагуаль. Я не знаю как. Мы — текучие светящиеся существа, сделанные из волокон. Наше согласие с тем, что мы являемся твердыми объектами — это делание тоналя. Когда тональ сжимается, могут происходить необыкновенные вещи. Но они необыкновенны только для тоналя.

Для нагуаля двигаться таким образом, как ты двигался сегодня утром — ничто. Особенно для твоего нагуаля, который уже способен к трудным действиям. На этот раз он действительно погрузился во что-то ужасно загадочное. Ты не ощущаешь, что это?

Миллион вопросов и чувств пришли ко мне одновременно. Это было похоже на то, как если бы порыв ветра сдул мой внешний слой самообладания. Я задрожал, всем телом ощутив себя на краю бездны. Я боролся с таинственным, но конкретным куском знания. Казалось, мне вот-вот что-то покажут, но в то же время какая-то упрямая часть меня настаивала на том, чтобы прикрыть все облаком. Борьба постепенно заставила меня онеметь до такой степени, что я перестал ощущать свое тело. Рот мой непроизвольно открылся, глаза закрылись. У меня было ощущение, что я могу видеть, как лицо у меня становится все тверже и тверже, пока оно не стало лицом трупа с желтоватой кожей, накрепко приросшей к черепу.

В следующее мгновение я почувствовал толчок. Дон Хуан стоял рядом со мной, держа пустое ведро. Он облил меня с головы до ног. Я закашлялся, вытирая воду с лица и чувствуя холод на спине. Я вскочил со скамейки. Дон Хуан выплеснул остатки воды мне на шею.

Группа детей смотрела на меня и хохотала. Дон Хуан улыбнулся мне. Он держал мою записную книжку, и сказал, что мне лучше пойти в отель переодеться. Он вывел меня из парка. С минуту мы стояли у тротуара, пока не подъехало такси.

Несколько часов спустя, после ланча и отдыха мы сели на его любимую скамейку в парке у церкви. Обходным путем мы подошли к теме моей странной реакции. Казалось, он был очень осторожен. Он не ставил меня прямо перед ней.

— Известно, что подобные вещи происходят, — сказал он. — Нагуаль, научившись однажды выходить на поверхность, может причинить большой вред тоналю, выходя наружу без всякого контроля. Однако твой случай — особый. Ты склонен индульгировать в такой преувеличенной манере, что ты бы умер и даже не сопротивлялся бы этому. Или, еще хуже — ты бы даже не осознал, что умираешь.

Я сказал ему, что моя реакция началась, когда он спросил, чувствую ли я, что сделал мой нагуаль. И я подумал, что в точности знаю, о чем он говорит. Но когда я попытался описать это, то оказалось, что я не в состоянии мыслить ясно. Я испытал ощущение легкости, почти безразличия, как если бы на самом деле мне ни до чего не было дела. Затем это ощущение перешло в гипнотизирующую концентрацию. Казалось, весь я был медленно высосан. Мое внимание привлекло и захватило ощущение, что передо мной вот-вот раскроется огромный секрет, и что я не хочу, чтобы что-то мешало такому раскрытию.

— Что собиралось раскрыться тебе, так это твоя смерть, — сказал дон Хуан, — В этом опасность индульгирования. Особенно для тебя, поскольку твой тональ изначально склонен преувеличивать. Твой тональ настолько склонен к индульгированию, что он угрожает твоей целостности. Это ужасное состояние бытия.

— Что я могу сделать?

— Твой тональ должен быть убежден разумом, твой нагуаль — действиями, пока они не станут поддерживать друг друга. Как я тебе говорил, тональ правит, и, тем не менее, он очень уязвим. Нагуаль, с другой стороны, никогда или почти никогда не действует, но когда он действует, он ужасает тональ.

Этим утром твой тональ испугался и стал сжиматься сам собой, и тогда твой нагуаль начал брать верх.

Мне пришлось одолжить ведро у фотографов в парке, чтобы загнать твой нагуаль, как плохую собаку, назад на его место. Тональ должен быть защищен любой ценой. Корона должна быть с него снята, однако он должен оставаться как защищенный поверхностный наблюдатель.

Любая угроза тоналю всегда заканчивается его смертью. А если умирает тональ, то умирает и весь человек. Тональ легко уничтожить из-за его врожденной слабости, и потому одним из уравновешивающих искусств воина является заставить нагуаль проявиться[17] для того, чтобы поддержать тональ. Я говорю, что это искусство; и маги знают, что только путем усиления тоналя может проявиться нагуаль. Понятно, что я имею в виду? Это усиление называется личной силой.

Дон Хуан поднялся, потянулся и выгнул спину. Я начал подниматься тоже, но он мягко толкнул меня обратно.

— Ты должен оставаться на этой скамейке до сумерек, — сказал он. — Мне нужно сейчас уйти. Хенаро ждет меня в горах. Поэтому приезжай к его дому дня через три, и мы встретимся там.

— Что мы будем делать у дона Хенаро? — спросил я.

— В зависимости от того, будет ли у тебя достаточно личной силы, Хенаро может показать тебе нагуаль.

Мне хотелось услышать от него еще одну вещь. Я хотел знать, был ли его костюм потрясающим представлением для меня одного, или же он действительно был частью его жизни. Ни один из его поступков никогда не приводил меня в такое смятение. Но не столько сам факт, что он носит костюм, был таким пугающим для меня, сколько то, что дон Хуан был при этом действительно элегантным. Его ноги были юношески подвижными. Казалось, что ботинки сместили точку его равновесия, и его шаги стали более длинными и твердыми, чем обычно.

— Ты носишь костюм всегда? — спросил я.

— Да, — ответил он с очаровательной улыбкой. — У меня есть и другие, но я не стал сегодня надевать другой костюм, потому что это испугало бы тебя еще больше.

Я не знал, что и думать. Я чувствовал, что прибыл к концу своей тропы. Если дон Хуан может носить костюмы и быть в них элегантным, то все возможно.

Ему, казалось, доставило удовольствие мое смущение, и он засмеялся.

— Я держатель акций, — сказал он таинственным, но безразличным тоном, и пошел прочь.

На следующее утро, в четверг, я попросил своего друга проводить меня от дверей той конторы, где дон Хуан толкнул меня, до базара Лагунилья. Мы выбрали самый прямой маршрут. Это заняло у нас тридцать пять минут. Когда мы пришли, я попытался сориентироваться. Мне это не удалось. Я вошел в магазин одежды на самом углу широкой улицы, где мы тогда стояли.

— Простите меня, — сказал я молодой женщине, которая осторожно чистила щеткой шляпу. — Где прилавки с монетами и подержанными книгами?

— У нас таких нет, — сказала она мерзким тоном.

— Но я видел их где-то на этом базаре вчера.

— Не обманывайте, — сказала она и вошла за конторку.

Я побежал за ней, умоляя сказать мне, где они находятся. Она осмотрела меня с головы до ног.

— Вы не могли видеть их вчера, — сказала она. Эти прилавки устанавливаются только по воскресеньям прямо здесь, вдоль этой стены. В другие дни их у нас нет.

— Только по воскресеньям? — переспросил я механически.

— Да, только по воскресеньям. Таков порядок. В остальные дни они мешали бы движению.

Она указала на широкий проспект, заполненный машинами.

Я взбежал на склон перед домом дона Хенаро и увидел, что дон Хуан и дон Хенаро сидят на открытом участке перед дверью. Они улыбнулись мне. В их улыбках были такое тепло и простодушие, что мое тело немедленно испытало чувство тревоги. Я автоматически перешел на шаг и поздоровался с ними.

— Как поживаешь? — спросил дон Хенаро таким участливым голосом, что все мы засмеялись.

— Он в хорошей форме, — вставил дон Хуан, прежде чем я успел что-либо сказать.

— Оно и видно, — сказал дон Хенаро. — Взгляни на этот двойной подбородок! И посмотри на эти ломти свиного сала на его толстых щеках! Дон Хуан засмеялся, держась за живот.

— У тебя лицо стало круглым, — продолжал дон Хенаро. — Что ты делал все это время? Ел?

Дон Хуан шутливо заверил его, что стиль моей жизни требует, чтобы я ел очень много. Самым дружеским образом они дразнили меня по поводу моей жизни, а затем дон Хуан попросил меня подойти и сесть между ними. Солнце уже скрылось за высоким гребнем гор на западе.

— Где же твоя знаменитая записная книжка? — спросил дон Хенаро. А когда я вытащил ее из кармана, он воскликнул: «Йиппии!», — и выхватил ее у меня из рук.

Очевидно, он очень внимательно наблюдал за мной и великолепно знал все мои привычки. Он держал блокнот обеими руками и нервно поигрывал им, как бы не зная, что с ним делать. Дважды, казалось, он был готов его выбросить, но каждый раз сдерживался. Затем он положил его на колени и притворился, что пишет в нем, как это делал я.

Дон Хуан смеялся так, что чуть не задохнулся.

— Что ты делал после того, как мы расстались? — спросил дон Хуан, когда они успокоились.

— В четверг я пошел на базар, — сказал я.

— Что же ты там делал? Повторял свои шаги?

Дон Хенаро повалился на спину и губами воспроизвел сухой звук, как будто ударился головой о твердую землю. Он искоса взглянул на меня и подмигнул.

— Я должен был это сделать, — ответил я дону Хуану. — И я обнаружил, что по будним дням нет прилавков, на которых продают монеты и подержанные книги.

Оба они рассмеялись. Затем дон Хуан заметил, что задавание вопросов не может открыть ничего нового.

— Что же в действительности произошло, дон Хуан? — спросил я.

— Поверь мне, что нет способа узнать это, — ответил он сухо. — В этих делах мы с тобой на равных. В данный момент мое преимущество перед тобой состоит в том, что я знаю, как пробираться к нагуалю, а ты — нет. Но как только я попадаю туда, я имею там не больше преимуществ и знания, чем ты.

— Но я действительно приземлился на базаре, дон Хуан?

— Конечно, я рассказывал тебе, что нагуаль подчиняется воину. Разве это не так, Хенаро?

— Правильно, — воскликнул дон Хенаро громовым голосом и поднялся одним единым движением. Это произошло так, словно это голос поднял его из лежачего положения в вертикальное.

Дон Хуан от смеха буквально катался по земле. Дон Хенаро с бесстрастным видом комически поклонился и попрощался.

— Вы с Хенаро увидитесь завтра утром, — сказал дон Хуан. Сейчас ты должен сидеть здесь в полном молчании.

Мы не сказали больше ни слова. Через несколько часов молчания я заснул.

Я взглянул на свои часы. Было около шести утра. Дон Хуан осмотрел плотную массу тяжелых облаков над восточным горизонтом, и заключил, что день будет сумрачным. Дон Хенаро понюхал воздух и добавил, что он будет еще и жарким и безветренным.

— Мы далеко пойдем? — спросил я.

— Вон к тем эвкалиптам, — ответил дон Хенаро, указывая на то, что казалось рощей на расстоянии примерно одной мили.

Когда мы достигли деревьев, я сообразил, что это была не роща. Эвкалипты были посажены прямыми линиями для того, чтобы отметить границы поля, засаженного различными культурами. Мы прошли по краю кукурузного поля вдоль линии огромных деревьев, тонких и прямых — около тридцати метров высотой, и пришли к пустому полю. Я подумал, что урожай, должно быть, уже собран. Там были только сухие стебли и листья каких-то растений, которых я не узнал. Я нагнулся, чтобы поднять листик, но дон Хенаро остановил меня. Он удержал мою руку с огромной силой. Я взвился от боли, и только тут заметил, что он лишь едва коснулся меня пальцами.

Он определенно сознавал, что именно он сделал и что испытал при этом я. Быстро подняв руку, он опять коснулся пальцами моей руки. Он повторил это еще раз и рассмеялся, как довольный ребенок, видя мою гримасу. Его горбатый нос делал его похожим на птицу. Птицу со странными длинными белыми зубами.

Тихим голосом дон Хуан сказал мне, чтобы я ничего не трогал. Я спросил его, не знает ли он, какие культуры здесь выращивались. Казалось, он собирается мне ответить, но дон Хенаро вмешался и сказал, что это было поле червей.

Дон Хуан посмотрел на меня пристально и неулыбчиво. Бессмысленный ответ дона Хенаро, казалось, был шуткой. Я подождал какого-нибудь намека, чтобы начать смеяться, но они выжидающе смотрели на меня.

— Поле великолепных червей, — сказал дон Хенаро. — Да, то, что здесь росло, было самыми очаровательными червями, которых ты когда-либо видел.

Он повернулся к дону Хуану. Секунду они смотрели друг на друга.

— Разве не так? — спросил он.

— Совершенно верно, — сказал дон Хуан и, повернувшись ко мне, добавил, что сегодня Хенаро держит бразды правления.

— Только он может сказать, что есть что. Поэтому делай в точности все, что он говорит.

Мысль, что Хенаро держит бразды правления, наполнила меня ужасом. Я повернулся к дону Хуану, чтобы сказать ему об этом, но, прежде чем я успел произнести свои слова, дон Хенаро издал громкий пронзительный крик. Крик был настолько громким и пугающим, что я почувствовал заднюю часть шеи, а волосы мои взлетели вверх, как будто их вздуло ветром. Я испытал момент полной бессвязности, и остался бы приклеенным к месту, если бы не дон Хуан. Он с невероятной скоростью и хладнокровием перевернул мое тело таким образом, чтобы мои глаза стали свидетелями невообразимого поступка. Дон Хенаро стоял горизонтально примерно в сотне футах над землей на стволе эвкалипта, который находился в пятидесяти ярдах от нас. То есть, он стоял, расставив ноги примерно на метр, перпендикулярно дереву. Казалось, у него были крючки на подошвах, и с их помощью он смог обмануть гравитацию. Он стоял, со скрещенными на груди руками, спиной ко мне.

Я смотрел на него и боялся моргнуть из страха потерять его из виду. Я сделал быстрый подсчет и заключил, что если я смогу удержать его в поле зрения, то смогу заметить намек, движение или что-нибудь еще, что поможет мне понять происходящее.

Я ощутил губы дона Хуана у своего правого уха и услышал его шепот о том, что всякая попытка найти объяснение бесполезна и идиотична. Я услышал, как он повторяет:

— Толкай свой живот вниз! Вниз!

Это была техника, которой он обучил меня несколькими годами ранее для использования ее в минуты большой опасности, страха или стресса. Она состояла в толкании диафрагмы вниз, делая четыре резких коротких дыхания через рот, за которыми следовали четыре глубоких вдоха и выдоха через нос. Он объяснял, что короткие резкие вдохи воздуха через рот должны ощущаться как толчки в средней части тела, и что плотно прижатые сцепленные над пупком руки дают силу брюшному прессу и помогают контролировать короткие и глубокие вдохи. Глубокие вдохи должны были продолжаться в течение счета до восьми при толкаемой вниз диафрагме. Выдохи делались дважды через нос и дважды через рот, медленно или быстро — в зависимости от предпочтения.

Я автоматически повиновался дону Хуану. Однако я не осмеливался отвести глаза от дона Хенаро. Пока я продолжал так дышать, мое тело расслабилось, и я мог сознавать, что дон Хуан поворачивает мои ноги. Очевидно, когда он повернул меня вокруг, моя правая нога вывернулась и была неудобно подогнута. Когда он выпрямил меня, я сообразил, что мое потрясение от зрелища дона Хенаро, стоящего на стволе дерева, заставило меня забыть об этом неудобстве.

Дон Хуан прошептал мне на ухо, чтобы я не смотрел на дона Хенаро пристально. Я услышал, как он говорит: «Моргай! моргай!» Несколько мгновений я не слушался. Он снова велел мне моргать. Я был убежден, что все происходящее было как-то связано со мной как со зрителем, и если я, как единственный свидетель поступка дона Хенаро, перестану на него смотреть, то он упадет на землю или эта сцена исчезнет.

После мучительно долгого периода неподвижности дон Хенаро повернулся на пятках на 45° вправо и пошел по стволу. Его тело дрожало. Я видел, как он медленно делал один маленький шаг за другим, пока не сделал восемь. Он даже обогнул ветку. Затем, все еще со скрещенными на груди руками он сел на ствол спиной ко мне. Его ноги болтались, как если бы он сидел на стуле, словно гравитация не имела для него никакого значения. Затем он как бы проерзал на заду немного вниз. Он достиг ветки, которая была параллельна его телу, и на несколько секунд облокотился на нее. Видимо, он опирался не столько для поддержки, сколько для драматического эффекта. Затем он продолжал движение на заду, переместившись со ствола на ветку, пока не изменил своего положения и не оказался сидящим на ней в нормальном положении, как можно сидеть на ветке.

Дон Хуан тихо посмеивался за моей спиной. У меня появился ужасный привкус во рту. Я хотел было оглянуться, но боялся упустить что-либо из действий дона Хенаро.

Еще с минуту дон Хенаро сидел на ветке, болтая ногами, а затем скрестил ноги, мягко покачал ими и снова скользнул вверх, на ствол.

Дон Хуан обеими руками взял меня за голову и осторожно начал сгибать ее влево, пока линия зрения не стала параллельной дереву, а не перпендикулярной ему, как раньше. С этой перспективы дон Хенаро уже не нарушал законов гравитации, а просто сидел на стволе дерева. Я заметил, что если смотреть пристально и не мигать, то фон становится неясным и размытым, а фигура дона Хенаро более четкой. Его форма становится доминирующей, как будто больше ничего не существует.

Дон Хенаро быстро спустился обратно на ветку и сел, качая ногами, как на трапеции. Новая перспектива позволяла мне теперь видеть оба положения его тела, особенно «сидение» на стволе дерева, как одинаково возможные.

В это время дон Хуан повернул мою голову направо, пока она не легла на плечо. Поза дона Хенаро опять казалась мне совершенно нормальной, но когда он в очередной раз поднялся на ствол, я не смог сделать необходимого уточнения в восприятии и увидел его в перевернутом ракурсе вверх ногами.

Дон Хенаро еще несколько раз повторил свои перемещения, а дон Хуан при этом поворачивал мою голову из стороны в сторону. В результате я полностью утратил чувство нормальной перспективы, а без нее движения дона Хенаро были не такими пугающими.

Дон Хенаро оставался на ветке долгое время. Дон Хуан выпрямил мою шею и прошептал, что дон Хенаро сейчас спустится. Я услышал повелительные нотки в его шепоте: «Дави вниз, вниз!»

Я был в середине быстрого вдоха, когда тело дона Хенаро, казалось, пронзило своего рода напряжение. Оно зажглось, затем расслабилось, откинулось назад, на мгновение повиснув на коленях. Казалось, его ноги были настолько слабыми, что не могли удерживать веса тела, и он упал на землю.

Пока он падал, у меня самого было ощущение падения через бесконечное пространство — какое-то болезненное и в то же время очень приятное внутреннее томление, столь интенсивное и длительное, что ноги мои подкосились, и я повалился на землю, с трудом вытянув руки, чтобы смягчить падение. Я так тяжело дышал, что мягкая земля попадала в ноздри, вызывая зуд. Я попытался подняться, но мышцы не повиновались.

Дон Хуан и дон Хенаро подошли ко мне. Я отдаленно слышал их голоса и в то же время чувствовал, как они поднимают меня за руки и ноги и куда-то несут. Моя голова безвольно болталась. Глаза были открыты, я видел землю и пучки травы, проплывавшие подо мной. Затем я ощутил холод, судорожно дернулся и закашлялся оттого, что вода попала мне в рот и нос. Я инстинктивно сделал несколько плавательных движений, но нащупал дно и только тогда осознал, что стою в мелкой речке, куда они меня забросили.

Дон Хуан и дон Хенаро глупо смеялись. Закатав штанины, дон Хуан подошел, заглянул мне в глаза и сказал, что я еще не собрался, после чего пихнул меня обратно в воду. Мое тело не оказало никакого сопротивления. Мне совершенно не хотелось окунаться вновь, но мышцы были как чужие, и я плюхнулся в воду спиной вниз. На этот раз холод был даже более интенсивным. Я быстро вскочил и вылетел по ошибке на противоположный берег. Дон Хуан и дон Хенаро улюлюкали и свистели, бросая камни в кусты передо мной, словно загоняли бычка. Я пересек речку обратно и уселся на камне рядом с ними. Дон Хенаро вручил мне мою одежду, и только тогда я заметил, что был наг, хотя я и не помнил, когда и как раздевался. С меня стекала вода, и я не хотел одеваться мокрым. Дон Хуан повернулся к дону Хенаро, и громовым голосом сказал.

— Бога ради, дай человеку полотенце!

Через пару секунд и до меня самого, наконец, дошла вся абсурдность происходящего.

У меня было прекрасное состояние. Я чувствовал себя настолько счастливым, что даже не хотелось разговаривать. Но я был уверен, что если они заметят мою эйфорию, то снова окунут меня в воду.

Дон Хенаро следил за мной. Его глаза блестели, как у дикого животного, пронизывая меня насквозь.

— Прекрасно, — внезапно сказал дон Хуан. — Теперь ты собран. Но под эвкалиптами ты индульгировал, как сукин сын.

Я хотел было истерически захохотать. Слова дона Хуана почему-то показались мне необычайно забавными, и я удержался лишь с огромным трудом. А затем что-то во мне словно подало команду. Неконтролируемое раздражение в средней части тела заставило меня снова снять одежду и погрузиться в воду. Я оставался в реке около пяти минут. Холод отрезвил меня. Когда я вышел, то снова был самим собой.

— Хорошо исполнено, — сказал дон Хуан, похлопывая меня по плечу.

Они повели меня назад, к эвкалиптам. По дороге дон Хуан объяснил, что мой «тональ» был опасно уязвимым, и что несообразность поступков дона Хенаро, казалось, была для него слишком большим испытанием. Он сказал, что они решили было не трогать его больше и возвращаться к дому дона Хенаро. Но факт того, что я знал, что мне нужно снова забраться в речку, изменил все. Однако он не сказал мне, что они собираются делать.

Мы остановились посреди поля на том самом месте, где были раньше. Дон Хуан был справа от меня, а дон Хенаро слева. Их мышцы были напряжены и они стояли в состоянии настороженности. Подобное напряжение они поддерживали минут десять. Я переводил взгляд с одного на другого в надежде, что дон Хуан даст мне намек относительно моих действий. Я оказался прав. В какой-то момент он расслабился и пнул ногой твердые комочки земли. Не глядя на меня, он сказал:

— Я думаю, нам лучше пойти.

Я автоматически решил, что дон Хенаро, должно быть, намеревался дать мне еще одну демонстрацию нагуаля, но почему-то передумал. Я почувствовал облегчение. Я ждал еще чего-нибудь для полного подтверждения. Дон Хенаро тоже расслабился, а затем они оба сделали шаг вперед. Тогда я понял, что на этом мы все закончили. Но в тот момент, когда я расслабился, дон Хенаро опять издал свой невероятный вопль.

Я начал неистово дышать. Я посмотрел вокруг: дон Хенаро исчез. Дон Хуан стоял передо мной. Его тело тряслось от смеха. Он повернулся ко мне.

— Я прошу прощения, — сказал он шепотом, — но другого способа нет.

Я хотел спросить насчет дона Хенаро, но почувствовал, что если я не буду продолжать дышать и отжимать вниз диафрагму, то умру. Дон Хуан указал подбородком на какое-то место позади меня. Не сдвигая ног, я начал поворачивать голову через левое плечо. Но прежде, чем я смог увидеть, на что он указывает, дон Хуан прыгнул и остановил меня. Сила его прыжка и скорость, с которой он меня схватил, заставили меня потерять равновесие. Когда я падал на спину, у меня было ощущение, что я вцепился в дона Хуана и увлекаю его за собой на землю, но когда я взглянул вверх, мои осязательные и зрительные впечатления оказались в полном несоответствии. Я увидел, что дон Хуан стоит надо мной и смеется, хотя мое тело в этот же момент несомненно ощущало тяжесть другого тела, придавившего меня к земле.

Дон Хуан протянул мне руку и помог подняться. На телесном уровне я ощущал, что он поднимает два тела. Он понимающе улыбнулся и прошептал, что никогда нельзя поворачиваться налево, когда смотришь на «нагуаль». Он сказал, что нагуаль смертельно опасен, и что нет необходимости увеличивать риск, который и так велик. Затем он осторожно перевернул меня и обратил лицом к огромному эвкалипту. Наверное, это было самое старое дерево в округе. Его ствол был почти вдвое толще, чем у любого другого. Он указал глазами на вершину. Дон Хенаро сидел на ветке, лицом ко мне. Я видел его глаза как два огромных зеркала, отражающих свет. Я хотел отвернуться, но дон Хуан настаивал, чтобы я не отводил глаз. Повелительным шепотом он приказал мне моргать, не поддаваться испугу и не потакать себе (не индульгировать).

Я заметил, что если все время моргать, то глаза дона Хенаро не кажутся такими ужасающими. Сверкание его глаз сводило с ума только тогда, когда я смотрел пристально.

Он сидел на корточках на ветке долгое время. Затем, совершенно не меняя положения тела, он спрыгнул на землю и приземлился ярдах в двух от меня все в той же позе. Наблюдая последовательность его прыжка, я сознавал, что воспринял больше, чем увидел глазами. Это не был прыжок в обычном смысле. Казалось, что-то толкнуло его сзади и заставило скользить по параболической кривой. Ветка, с которой он спрыгнул, была, пожалуй, футах в ста над землей, а дерево находилось в ста пятидесяти футах от меня. Таким образом, его тело должно было описать параболу, чтобы приземлиться там, где оно это сделало. Но дон Хенаро преодолел это расстояние не за счет силы мышц. Его тело было «сдуто» с ветки на землю. В одной точке я видел подошвы его ботинок и его зад, когда его тело описывало параболу. Затем он мягко приземлился, хотя вес его разбил мягкие сухие комочки почвы и даже поднял немного пыли.

Дон Хуан засмеялся позади меня. Дон Хенаро поднялся, как ни в чем не бывало, и потянул меня за рукав рубашки, давая знать, что мы уходим.

На пути к дому дона Хенаро никто из нас не произнес ни слова. Я чувствовал себя ясно и собранно. Пару раз дон Хуан останавливался и осматривал мои глаза, пристально глядя в них. Он казался удовлетворенным. Как только мы добрались, дон Хенаро ушел за дом. День только начинался. Дон Хуан сел на пол у двери и указал на место для меня. Утомленный, я лег и выключился, как свет.

Проснулся я оттого, что дон Хуан тряс меня. Я хотел узнать, который час, но моих часов не было. Дон Хуан вынул их из кармана рубашки и вручил мне. Был час дня. Я взглянул на него. Наши глаза встретились.

— Нет, здесь не существует объяснения, — сказал он, отворачиваясь от меня. — Можно быть только свидетелем нагуаля.

Я вышел на улицу и обошел дом, разыскивая дона Хенаро. Его нигде не было. Вернувшись, я обнаружил, что дон Хуан приготовил мне завтрак. Когда я поел, он начал говорить.

— Когда имеешь дело с нагуалем, никогда не следует смотреть на него прямо, — сказал он. — Этим утром ты смотрел на него пристально, и поэтому из тебя ушли все соки. Единственный способ — смотреть на нагуаль как на обычное явление. Следует моргать, чтобы нарушить фиксацию. Наши глаза — это глаза тоналя или, точнее, — наши глаза натренированны тоналем. Поэтому тональ претендует на них. Одним из источников твоего замешательства и неудобства является то, что твой тональ не отступается от твоих глаз. В день, когда он это сделает, твой нагуаль выиграет великую битву. Ты, как и любой другой, одержим тем, чтобы приводить мир в порядок согласно правилам тоналя. Поэтому каждый раз, когда мы сталкиваемся с нагуалем, мы стараемся из всех сил, чтобы сделать свои глаза жесткими и непреклонными. Я должен воззвать к той части твоего тоналя, которая понимает эту дилемму, а ты должен сделать усилие, чтобы освободить глаза. Тут нужно убедить тональ, что есть другие миры, которые могут проходить перед теми же самыми окнами. Нагуаль показал тебе это сегодня утром. Поэтому отпусти свои глаза на свободу. Пусть они будут настоящими окнами. Глаза могут быть окнами, чтобы вглядываться в скуку или заглядывать в эту бесконечность.

Дон Хуан сделал метущее движение левой рукой, показывая на все окружающее. Глаза у него блестели, улыбка была одновременно и пугающей и обезоруживающей.

— Как я могу это сделать? — спросил я.

— Скажу тебе, что это очень просто. Может быть, я говорю так потому, что давно уже делаю это сам. Нужно только установить свое намерение как таможню. Когда находишься в мире тоналя, ты должен быть безупречным тоналем; никакого времени для иррациональной ерунды. Но в мире нагуаля ты также должен быть безупречен — никакого времени для разумной ерунды. Для воина намерение — это ворота между. Они полностью закрывается за ним, когда он выходит на тот или иной путь.

Второе, что тебе следует делать при встрече с нагуалем — время от времени менять направление взгляда, чтобы разрушить чары нагуаля. Смена положения глаз всегда облегчает ношу тоналя. Сегодня утром я заметил, что ты был исключительно уязвимым, и поэтому изменил положение твоей головы. В подобных случаях ты должен научиться делать это самостоятельно — но только для облегчения, а не для того, чтобы снова оградить себя, сохранив распорядок тоналя. Я могу дать честное слово, что ты попытаешься использовать эту технику, чтобы спрятать за ней рациональность своего тоналя, считая при этом, что спасаешь его от уничтожения. Но дело в том, никто не собирается уничтожать рациональность тоналя. Так что твой страх совсем не обоснован.

Больше мне нечего сказать тебе, кроме того, что ты должен наблюдать за каждым движением Хенаро, не истощая себя. Сейчас ты проверяешь, загружен ли твой тональ несущественными деталями. Если на твоем острове слишком много ненужных вещей, то ты не сможешь выстоять во время встречи с нагуалем.

— Что же тогда случиться со мной?

— Ты можешь умереть. Никто не способен выжить в намеренной встрече с нагуалем без длительной тренировки. Требуются годы, чтобы подготовить тональ к такой встрече. Сталкиваясь лицом к лицу с нагуалем, обычный человек обычно умирает от шока. Цель тренировки воина вовсе не в обучении колдовству, а в том, чтобы научить тональ не отвлекаться на ерунду. Это очень трудное достижение. Воин, еще до того, как он даже задумает быть свидетелем нагуаля, должен научиться быть безупречным и совершенно пустым.

Возьмем твой случай. Тебе следует перестать рассчитывать. То, что ты делал этим утром, было абсурдом. Ты называешь это объяснениями. Я называю это бесплодной и назойливой настойчивостью тоналя удерживать все под своим контролем. Когда ему это не удается, наступает момент замешательства, и тогда тональ открывается смерти. Что за самодовольный глупец[19]! Он скорее готов убить самого себя, чем уступить контроль, и, тем не менее, мы очень немного можем сделать, чтобы изменить такое положение вещей.

— А ты сам как изменил это?

— Остров тоналя должен быть тщательно выметен и содержаться в чистоте. Это единственная альтернатива, которая есть у воина. Чистый остров не оказывает сопротивления. Это как если бы там ничего не было.

Он обошел вокруг дома и уселся на большой гладкий камень. Оттуда можно было заглянуть в глубокий овраг. Он сделал мне знак сесть рядом.

— Не можешь ли ты мне сказать, дон Хуан, что мы еще собираемся делать сегодня? — спросил я.

— Мы ничего не собираемся делать. То есть, мы с тобой будем только свидетелями. Твой бенефактор — Хенаро.

Я подумал, что недопонял из-за своего поспешного записывания. На начальных ступенях моего ученичества дон Хуан ввел термин «бенефактор». Мне всегда казалось, что сам он и был моим бенефактором.

Дон Хуан молча смотрел на меня. Я сделал быструю прикидку и заключил, что дон Хенаро является для меня чем-то вроде звезды-исполнителя для таких случаев. Дон Хуан усмехнулся, как бы читая мои мысли.

— Хенаро — твой бенефактор, — повторил он.

— Но разве не ты? — спросил я отчаянным голосом.

— Я тот, кто помогает тебе подмести твой остров тональ, — сказал он. — У Хенаро есть два ученика — Паблито и Нестор. Он помогает им подметать остров. Но я буду показывать им нагуаль. Я буду их бенефактором. Хенаро только их учитель. В этих делах можно или говорить, или действовать. Нельзя делать и то и другое с одним и тем же человеком. Берешь или остров тональ, или нагуаль. В случае с тобой я должен работать с твоим тоналем.

По мере того, как дон Хуан это говорил, я почувствовал такой ужас, что мне чуть не стало плохо. Я боялся, что он собирается оставить меня с доном Хенаро, а для меня ничего не могло быть хуже этого.

Дон Хуан смеялся до слез, когда я высказал ему свои страхи.

— То же самое происходит и с Паблито, — сказал он. — Ему становится плохо от одного взгляда на меня. Однажды он пришел в отсутствие Хенаро. В доме был только я один, и когда Паблито увидел у двери мое сомбреро, то его тональ был настолько испуган, что он попросту наложил в штаны.

Я легко мог понять чувства Паблито. При более тщательном рассмотрении я вынужден был признать, что дон Хуан был устрашающим. Я научился, однако, чувствовать себя с ним удобно. В его присутствии я испытывал чувство близости, рожденной нашей долгой с ним связью.

— Я не собираюсь оставлять тебя с Хенаро, — сказал он, все еще смеясь. — Я тот, кто заботится о твоем тонале. Без него ты мертв.

— Каждый ли ученик имеет учителя и бенефактора? — спросил я, чтобы унять свое беспокойство.

— Нет, но некоторые имеют.

— Почему только некоторые?

— Когда обычный человек готов, сила предоставляет ему учителя, и он становится учеником. Когда ученик готов, сила предоставляет ему бенефактора, и он становится магом.

— Что делает человека готовым к тому, чтобы сила предоставила ему учителя?

— Никто не знает этого. Мы только люди. Некоторые из нас — люди, научившиеся видеть и использовать нагуаль, но никакие наши достижения не помогут раскрыть нам планов силы. Поэтому не у каждого ученика есть бенефактор. Сила решает это.

Я спросил его, был ли у него самого и учитель, и бенефактор, и впервые за тринадцать лет он открыто заговорил о них. Он сказал, что как его учитель, так и его бенефактор были из Центральной Мексики. Я всегда считал, что любая информация о доне Хуане будет ценной для моих антропологических исследований. Но в момент его откровения это как-то не имело значения.

Дон Хуан взглянул на меня, как мне показалось, участливо. Затем он резко сменил тему и попросил подробно рассказать ему о моих утренних переживаниях.

— Внезапный испуг всегда сжимает тональ, — сказал он, комментируя мое описание того, что я ощутил от вопля дона Хенаро. — Проблема здесь в том, чтобы не позволить тоналю сжаться в ничто[20]. Серьезный вопрос для воина — знать в точности, когда позволить своему тоналю сжаться, а когда остановить его. Это великое искусство. Воин должен бороться, как демон, для того чтобы сжать свой тональ. Но в тот самый момент, когда его тональ сжимается, воин должен повернуть всю эту битву и направить ее на прекращение сжатия.

— Но, делая это, разве он не возвращается назад к первоначальному состоянию? — спросил я.

— Нет, после того, как тональ сжимается, воин закрывает ворота с другой стороны. До тех пор, пока его тональ не оспаривается, и его глаза настроены только на мир тоналя, воин с безопасной стороны ограды. Он на знакомой почве и знает все законы. Но когда тональ сжимается — он на ветреной стороне, и это отверстие должно быть накрепко закрыто немедленно, иначе он будет унесен прочь. И это не просто способ говорить. За воротами глаз тоналя бушует ветер, я имею в виду реальный ветер. Ветер, который может унести твою жизнь. Это не метафора. Фактически, это тот ветер, который несет все живые существа на земле. Несколько лет назад я познакомил тебя с этим ветром. Однако ты воспринял это как шутку.

Он напоминал о том времени, когда он взял меня в горы и объяснил мне некоторые особенности ветра. Однако я никогда не думал, что это была шутка.

— Не имеет значения, воспринял ты это всерьез, или нет, — сказал он, выслушав мои протесты. — Как закон, тональ должен защищать себя любой ценой всякий раз, когда ему угрожают; поэтому не важно, как именно реагирует тональ, защищая себя. Важно лишь, чтобы тональ воина был знаком с другими возможностями. Поэтому учитель здесь направляет свои усилия на общий вес этих возможностей. Именно вес этих новых возможностей помогает сжать тональ. Точно так же этот вес помогает остановить тональ, чтобы он не сжался совсем в ничто.

Он сделал мне знак продолжить пересказ утренних событий и прервал меня, когда я подошел к тому, как дон Хенаро скользил взад и вперед между стволом дерева и веткой.

— Нагуаль может выполнять необычные вещи, — сказал он. — Вещи, которые кажутся невозможными, немыслимыми для тоналя. Но что удивительнее всего — человек, который их выполняет, не знает, как он это делает. Иными словами, Хенаро не знает, как эти вещи происходят. Он знает только, что делает их. Секрет мага в том, что он знает, как добраться до нагуаля, но когда он туда попадает, то его догадки относительно происходящего там ничуть не лучше твоих собственных.

— Но что чувствуешь, когда делаешь все это?

— Чувствуешь, как будто что-то делаешь.

— Чувствует ли дон Хенаро, что он ходит по стволу дерева?

Дон Хуан секунду осмотрел на меня, а затем отвернулся.

— Нет, — сказал он громким шепотом. — Не в том смысле, как ты это понимаешь.

Больше он ничего не сказал. Я буквально затаил дыхание, ожидая его объяснений. Наконец, я спросил:

— Что же он чувствует?

— Я не могу сказать тебе, и не потому, что это — его личное дело, а потому что нет способа описать это.

— Ну, пожалуйста, — уговаривал я его. — Нет ничего такого, чего нельзя было бы объяснить словами. Я уверен, что даже если и невозможно описать что-то прямо, то всегда можно хоть как-то намекнуть на это.

Дон Хуан рассмеялся. Его смех был дружеским и добрым. Однако в нем был оттенок насмешки и какой-то явный подвох.

— Я должен сменить тему, — сказал он. — Удовлетворись тем, что нагуаль был нацелен на тебя утром. Что бы Хенаро ни делал, это была смесь его и тебя. Его нагуаль был затронут твоим тоналем.

Я продолжал свои попытки.

— Когда ты показываешь твой нагуаль Паблито, что ты чувствуешь?

— Я не могу тебе этого объяснить, — сказал он тихо. — И не потому, что не хочу, — просто потому, что мой тональ там останавливается.

Я не хотел больше нажимать на него. Некоторое время мы молчали, а затем он снова заговорил.

— Можно сказать, что воин учится настраивать свою волю, направлять ее с точностью иголки, фокусировать ее, где захочет. Как если бы его воля, которая выходит из средней части тела, была единственным светящимся волокном. Волокном, которое он может направить в любое вообразимое место. Эта волокно — дорога к нагуалю. Можно сказать также, что воин погружается в нагуаль с помощью этого единственного волокна. Как только он погрузился, способ выражения нагуаля — дело его личного темперамента. Если воин забавен, то его нагуаль забавен. Если он мрачен, то его нагуаль мрачен. Если он зол, его нагуаль зол.

Хенаро всегда смешит меня до упаду, потому что он — одно из самых приятных живых существ. Я никогда не знаю, с чем он приходит. Для меня это — абсолютная сущность магии. Хенаро настолько текучий воин, что малейшее фокусирование его воли заставляет его нагуаль действовать невероятным образом.

— А сам ты видел, что именно делал дон Хенаро?

— Нет, я просто знал, так как видел, что его нагуаль находился на деревьях. Оставшееся шоу было для тебя одного.

— То есть, ты хочешь сказать, что, как и в случае с базаром, тебя со мной не было?

— Похоже на это. Когда человек встречается лицом к лицу с нагуалем, он всегда должен быть с ним один на один. Я был поблизости, но только для того, чтобы защитить твой тональ. Это моя обязанность.

Дон Хуан сказал, что мой нагуаль едва не разлетелся на куски, когда дон Хенаро спустился с дерева. Это произошло не потому, что нагуаль сам по себе опасен, а потому, что мой тональ индульгировал в своем замешательстве. Одна из целей тренировки воина заключается в том, чтобы урезать замешательство тоналя, пока он не станет настолько текучим, что сможет принять все, не принимая ничего.

Когда я описал прыжки дона Хенаро на дерево и обратно, дон Хуан сказал, что крик воина является одним из важнейших моментов магии и что дон Хенаро был способен фокусировать свой крик, используя его как средство для перемещения.

— Ты прав, — сказал он. — Хенаро был частично притянут своим криком и частично деревом. С твоей стороны это было настоящим видением подлинной картины нагуаля. Воля Хенаро сфокусировалась в этом крике, а его личное прикосновение заставило дерево притянуть нагуаль. Линии протянулись в обе стороны — от Хенаро к дереву и от дерева к Хенаро. Когда Хенаро спрыгнул с дерева, ты должен был увидеть, что вначале он сфокусировался на участке земли перед тобой, а потом дерево толкнуло его. Но толчок этот был лишь кажущимся. В сущности, это было больше похоже на освобождение от дерева. Дерево отпустило нагуаль, и он вернулся обратно в мир тоналя, на то место, где он сфокусировался. Когда Хенаро спустился с дерева во второй раз, твой тональ был уже не настолько потрясен. Ты индульгировал меньше, и поэтому не потерял столько энергии, как в первый раз.

Около четырех часов дня дон Хуан прервал нашу беседу.

— Мы идем назад к эвкалиптам. Нагуаль ждет нас там, — сказал он.

— Не рискуем ли мы, что нас увидят люди? — спросил я.

— Нет, нагуаль все держит взвешенным, — ответил он.

Когда мы приблизились к эвкалиптам, я увидел дона Хенаро, который сидел на пне и улыбался нам. Он приветственно помахал рукой. Мы подошли к нему. На деревьях устроилась стая ворон. Они громко каркали, словно были чем-то встревожены. Дон Хенаро сказал, что мы должны оставаться тихими и неподвижными, пока не успокоятся вороны.

Дон Хуан прислонился спиной к дереву и велел мне сделать то же, указав на соседнее дерево в двух шагах слева от него. Мы стояли лицом к дону Хенаро, который был от нас на расстоянии двух или трех ярдов.

Едва заметным движением глаз дон Хуан сделал мне знак изменить положение ног. Сам он стоял твердо, слегка расставив ступни и касаясь ствола только верхней частью лопаток и затылком. Его руки свободно свисали по бокам.

Мы стояли так, наверное, около часа. Я внимательно наблюдал за обоими, особенно за доном Хуаном. В какой-то момент он медленно опустился по стволу дерева на землю и сел, положив руки на поднятые колени и сохраняя прежний контакт с деревом. Я сделал то же самое. Ноги устали, и перемена позы принесла облегчение.

К тому времени вороны уже перестали каркать, и на поле воцарилось безмолвие. Наступившая тишина была еще более тревожной, чем крики ворон.

Дон Хуан вполголоса сказал, что сумерки — мое лучшее время. Он взглянул на небо. Должно быть, было уже больше шести. День был сумрачный, и я не мог определить положение солнца. Я слышал далекие крики гусей или возможно индюков, но на поле, где росли эвкалипты, было совершенно тихо.

Очень долгое время не было слышно ни свиста птиц, ни жужжания насекомых.

Насколько я мог судить, дон Хуан и дон Хенаро сохраняли полную неподвижность, кроме тех нескольких секунд, когда они поменяли позу чтобы отдохнуть.

После того, как мы с доном Хуаном соскользнули на землю, дон Хенаро сделал внезапное движение. Он поднял ноги на пень и сел на нем на корточках. Потом он повернулся на сорок пять градусов, и я увидел его профиль слева. Я посмотрел на дона Хуана в поисках объяснений. Он лишь вздернул подбородок — это был приказ смотреть на дона Хенаро.

Меня начало охватывать чудовищное возбуждение. Я был не в силах совладать с собой: мои кишки судорожно задвигались, и теперь-то я точно знал, что ощущал Паблито, когда увидел сомбреро дона Хуана. Расстройство желудка заставило меня вскочить и помчаться в кусты. Я слышал, как они завыли от смеха.

Обескураженный, я не смел вернуться, кляня себя за то, что своей внезапной выходкой разрушил очарование момента. Через минуту дон Хуан и дон Хенаро пришли ко мне сами. Они стали по сторонам, как конвоиры, и повели меня на другое поле. Мы остановились в самом его центре, и я узнал то место, на котором мы были утром.

Дон Хуан заговорил со мной. Он сказал, что мне следует остановить внутренний диалог и оставаться текучим и безмолвным. Я внимательно слушал. Дон Хенаро, должно быть, осознавал, что все мое внимание было приковано к объяснениям дона Хуана, и воспользовался этим моментом, чтобы сделать то же, что сделал утром. Он издал свой сводящий с ума вопль. Это опять застало меня врасплох, но на этот раз я был подготовлен и почти сразу восстановил равновесие при помощи дыхания. Потрясение было ужасным, но кратким, так что я успел проследить глазами за его движениями и видел, как дон Хенаро прыгнул на нижнюю ветку дерева футах в восьмидесяти-девяноста от того места, где он стоял. По мере того, как я следил за его траекторией, я испытал странное зрительное искажение: он не то чтобы прыгнул, оттолкнувшись ногами от земли, а скорее скользнул по воздуху, частично катапультированный своим ужасным воплем и частично притянутый какими-то смутными линиями, эманировавшими из дерева. Казалось, дерево притянуло его своими линиями.

Мгновение дон Хенаро оставался на ветке, повернувшись ко мне в профиль, а затем стал выполнять какие-то странные движения. Его голова болталась, тело дрожало. Несколько раз он засовывал голову между колен. Чем больше он двигался и елозил, тем труднее мне было сфокусировать глаза на его теле. Казалось, что он растворяется в воздухе. Я мигнул в отчаянии, а затем стал менять направление взгляда, поворачивая голову из стороны в сторону, как учил меня дон Хуан. Из левой перспективы я увидел тело дона Хенаро таким, каким я его никогда раньше не видел. Казалось, что он, переодевшись, изменил свою внешность. На нем был меховой костюм. Окраска меха была как у сиамской кошки: светло-дымчато-коричневая со слегка более темным шоколадно-коричневым на ногах и спине. У него был длинный толстый хвост. Костюм Хенаро делал его похожим на мохнатого коричневого длинноногого крокодила, сидящего на ветке. Я не мог различить ни его головы, ни черт лица. Когда я выпрямил голову в нормальное положение, вид переодетого дона Хенаро остался неизменным.

Вдруг его руки задрожали. Дон Хенаро встал на ветке, наклонился и прыгнул вниз с четырехметровой высоты. Насколько я мог судить, это был обычный прыжок человека, одетого в причудливый костюм. Я видел, как тело дона Хенаро почти коснулось земли, а затем его толстый хвост завибрировал, и, вместо того, чтобы приземлиться, он взлетел вверх, словно под действием беззвучного реактивного двигателя. Пролетев над деревьями, он спланировал к земле и снова взмыл. Он делал это снова и снова. Временами он хватался за ветку и кружился вокруг дерева, или как угорь извивался между ветвей. А затем он скользил вниз и кружился вокруг нас. Или хлопал в ладоши, касаясь животом верхушек деревьев.

Пилотаж дона Хенаро наполнил меня благоговейным страхом. Наблюдая за ним, я два или три раза ясно различил, что он пользуется, словно тяжами, какими-то сверкающими линиями для того, чтобы планировать с одного места на другое. Затем он промчался над вершинами деревьев к югу и исчез за ними. Я пытался предугадать место, откуда он появится вновь, но он исчез.

Только сейчас я заметил, что лежу на спине, хотя и не осознавал изменения перспективы, мне все время казалось, что я смотрю на дона Хенаро из положения стоя.

Дон Хуан помог мне сесть, а затем я увидел дона Хенаро, который шел к нам с беспечным видом. Он застенчиво улыбнулся и спросил меня, как мне понравились его полеты. Я силился что-то сказать, но не мог.

Они обменялись странными взглядами, после чего дон Хенаро опять сел на корточки. Он наклонился и зашептал что-то в мое левое ухо. Я услышал, как он говорит: «Почему бы тебе не полетать вместе со мной?» Он повторил это пять или шесть раз.

Дон Хуан подошел ко мне и прошептал в правое ухо: «Не разговаривай, просто следуй за Хенаро».

Дон Хенаро заставил меня сесть на корточки и зашептал опять. Я слышал его с необыкновенной ясностью. Он повторил свои слова раз десять. Он сказал «Доверься нагуалю. Нагуаль возьмет тебя».

Затем дон Хуан зашептал мне в правое ухо. Он сказал: «Измени свои чувства».

Я мог слышать, как они оба говорили одновременно, но я также мог слышать каждого из них в отдельности. Все, что говорил дон Хенаро, имело отношение к общему контексту скольжения по воздуху. Фразы, которые он повторял десятки раз, казалось, выгравировались в моей памяти. Слова дона Хуана, с другой стороны, были особыми командами, которые он повторял множество раз. Эффект такого двойного нашептывания был совершенно необычным. Казалось, звучание их индивидуальных слов расщепляли меня пополам. В конце концов, бездна между моими ушами стала такой, что я потерял всякое чувство единства. Оставалось что-то, что несомненно было мной, но оно не было твердым. Оно было скорее светящимся туманом, темно-желтой дымкой, которая имела чувства.

Дон Хуан сказал мне, что он собирается придать мне форму для летания. При этом у меня возникло ощущение, что эти слова были подобны щипцам, которые закручивали и придавали форму моим «чувствам».

Слова дона Хенаро были приглашением следовать за ним. Я почувствовал, что хочу сделать это, но не могу. Расщепление было настолько полным, что я был лишен возможности действовать. Затем я услышал одной то же короткое заявление, бесконечно повторяемое ими обоими:

«Взгляни на эту прекрасную летающую форму». «Прыгай, прыгай!». «Твои ноги достигнут вершин деревьев». «Эвкалипты похожи на зеленые точки». «Черви — это огни».

В какой-то момент что-то во мне прекратилось — быть может, мое осознание того, что они говорили. Я чувствовал, что дон Хенаро все еще со мной, но не видел ничего, кроме гигантского скопления совершенно необычных источников света. Временами их сияние уменьшалось, а временами становилось интенсивным. Ощущал я также и движение. Было такое впечатление, что меня притягивает какой-то вакуум, который никогда не позволит мне остановиться. Когда мое движение, казалось, замедлялось, и я мог действительно сфокусировать свое осознание на источниках света, вакуум снова утягивал меня прочь.

В какой-то момент между притяжениями туда и обратно я испытал крайнее замешательство. Мир вокруг меня, чем бы он ни был, приближался и удалялся в одно и то же время, отсюда и следовал вакуумоподобный эффект. Я видел два отдельных мира — один, который уходил от меня, и другой, который надвигался. Я не осознал это обычным путем, у меня не было ощущения того, что я обнаружил что-то ранее скрытое. Скорее, у меня было два независимых осознания без объединяющего заключения.

После этого картины моего восприятия стали какими-то тусклыми. Им недоставало точности, или же восприятий было слишком много, и я не мог их рассортировать. Следующим набором различимых восприятий была серия звуков, которые имели место в конце длинного трубообразного образования. «Трубой» был я сам, а звуками были дон Хуана и дон Хенаро, снова говорившими мне в уши. Чем дольше они говорили, тем короче становилась труба, пока звуки не оказались в узнаваемом мной диапазоне. Иначе говоря, звуки слов дона Хуана и дона Хенаро достигли моего нормального диапазона восприятия. Сначала эти звуки осознавались как шумы, затем как слова, которые выкрикивают, и, наконец, как слова, которые мне шепчут в уши.

Затем я различил предметы знакомого мне мира. Очевидно, я лежал лицом вниз. Я мог видеть маленькие камешки, комочки почвы и сухие листья, а затем я вспомнил поле с эвкалиптами.

Дон Хуан и дон Хенаро стояли рядом со мной. Было еще светло. Я почувствовал, что мне нужно забраться в воду, чтобы укрепить себя. Я дошел до реки, разделся и оставался в холодной воде, пока не восстановил равновесие в своем восприятии.

Дон Хенаро ушел, как только мы добрались до его дома. Уходя, он небрежно потрепал меня по плечу. Я рефлекторно отскочил, думая, что его прикосновение будет болезненным. К моему изумлению, это было просто мягкое похлопывание по плечу.

Дон Хуан и дон Хенаро смеялись как два ребенка, празднующих шалость.

— Не будь таким прыгучим, — сказал дон Хенаро. — Нагуаль не все время преследует тебя.

Он почмокал губами, как бы не одобряя мою преувеличенную реакцию, и протянул ко мне руки с дружелюбным видом. Я обнял его. Он похлопал меня по спине. Это был очень дружеский и теплый жест.

— Нагуаль должен заботить тебя лишь в определенные моменты. Все остальное время мы такие же люди, как и все на этой земле.

Он повернулся к дону Хуану и улыбнулся ему.

— Разве это не так, Хуанчо? — спросил он, подчеркивая слово «Хуанчо» — забавное уменьшительное от имени «Хуан».

— Это так, Хенарчо, — ответил дон Хуан, тут же создав такое же уменьшительное от имени «Хенаро».

Оба они расхохотались.

— Должен предупредить тебя, — сказал мне дон Хуан. — Тебе нужно научиться точно определять, когда человек — нагуаль, а когда человек — это просто человек. Ты можешь умереть, если придешь в прямой физический контакт с нагуалем.

Дон Хуан повернулся к дону Хенаро и с сияющей улыбкой спросил:

— Разве не так, Хенарчо?

— Это абсолютно так, Хуанчо, — ответил дон Хенаро, и они снова расхохотались.

Их ребячество очень трогало меня. События дня были утомительными, и я стал очень эмоционален. Волна жалости к себе охватила меня. Я готов был заплакать, повторяя себе, что все то, что они сделали со мной, было необратимым и, скорее всего, вредным. Дон Хуан, казалось, читал мои мысли. Усмехнувшись, он недоверчиво покачал головой. Я попытался остановить внутренний диалог, и вся моя жалость к себе исчезла.

— Хенаро очень теплый, — заметил дон Хуан, когда дон Хенаро ушел. — Планом силы было, чтобы ты нашел мягкого бенефактора.

Я не знал, что сказать. Мысль о том, что дон Хенаро является моим бенефактором, интриговала меня до бесконечности. Я хотел, чтобы дон Хуан побольше рассказал мне об этом, но он, казалось, не был расположен к разговорам. Он посмотрел на небо и на вершины темных силуэтов деревьев сбоку от дома. Он уселся, прислонившись спиной к толстому раздвоенному столбу, вкопанному почти перед дверью, и сказал, чтобы я сел рядом с ним слева.

Я сел. Он подтянул меня за руку поближе, пока я не коснулся его, и сказал, что это время ночи опасно для меня, особенно в данном случае. Очень спокойным голосом он дал мне ряд наставлений: мы не должны были покидать этого места, пока он сочтет это необходимым, мы также должны были продолжать разговаривать, не делая длинных пауз, а я должен был моргать и дышать, как если бы был лицом к лицу с нагуалем.

— Разве нагуаль поблизости? — спросил я.

— Конечно, — сказал он и усмехнулся.

Я практически навалился на дона Хуана. Он начал говорить и фактически вытягивал из меня каждый вопрос. Он даже вручил мне блокнот и карандаш, как если бы я мог писать в темноте. Он заметил, что я должен быть настолько спокоен и нормален, насколько это возможно, и что для меня нет лучшего способа укрепить свой тональ, чем мои записи. Все это дело он представил в неотразимом свете. Он сказал, что записывание — мое предрасположение, а раз так, то я должен быть способен делать заметки в любых обстоятельствах, даже в полной темноте. В его голосе был оттенок вызова, когда он сказал, что я могу превратить делание заметок в задачу воина, а в этом случае темнота никак не будет препятствием.

Он, должно быть, убедил меня каким-то образом, потому что я ухитрился записать часть разговора. Основной темой был дон Хенаро как мой бенефактор. Мне было любопытно узнать, когда дон Хенаро стал им. И дон Хуан предложил мне вспомнить одно необычное событие, которое произошло в тот день, когда я впервые встретил дона Хенаро, и которое послужило надлежащим знаком. Я ничего подобного вспомнить не мог. Я начал пересказывать события. Насколько я помнил, это была ничем не примечательная и случайная встреча, которая произошла весной 1968 года. Дон Хуан прервал меня.

— Если ты слишком туп и не можешь вспомнить, то лучше оставим это. Воин следует указаниям силы. Ты вспомнишь это, когда будет нужно.

Дон Хуан сказал, что иметь бенефактора — это очень трудное дело. В качестве примера он взял своего ученика, Элихио, который был с ним много лет. Он сказал, что Элихио не смог найти бенефактора. Я спросил, найдет ли Элихио его когда-нибудь, и он ответил, что нет возможности предсказать поворот силы. Он напомнил мне, как однажды, несколькими годами ранее, мы встретились с группой молодых индейцев, бродивших по пустыне северной Мексики. Он сказал, что видел, что никто из них не имел бенефактора, и что общая обстановка и настроение момента были совершенно правильными для того, чтобы протянуть им руку и показать нагуаль. Он говорил об одной ночи, когда четверо юношей сидели у огня, и дон Хуан, по моему мнению, показал интересное представление, в котором он похоже виделся каждому из нас в разной одежде.

— Эти парни знали очень многое. Ты был единственный новичок среди них, — сказал он.

— Что случилось с ними впоследствии?

— Некоторые из них нашли бенефакторов, — ответил он.

Дон Хуан сказал, что обязанностью бенефактора является доставить своего опекаемого силе и что бенефактор передает новичку свое личное прикосновение не меньше, а то и больше, чем учитель.

Во время короткой паузы я услышал странный скребущий звук позади дома. Среагировав на него, я почти встал, но дон Хуан прижал меня вниз. До того, как раздался этот шум, разговор наш казался мне обычным. Но, когда наступила пауза и последовал момент молчания, странный звук прорвался сквозь него. В этот момент у меня возникла уверенность, что наш разговор является необычайным событием. У меня было ощущение, что звук моих и дона Хуана слов был подобен разорвавшемуся листу и что скребущий звук намеренно ожидал удобного шанса, чтобы прорваться сквозь этот лист.

Дон Хуан велел мне сидеть неподвижно и не обращать внимания на окружающее. Скребущий звук напомнил мне звук, который производит суслик, копая сухую землю. Как только я подумал о сходстве, у меня сразу возникло зрительное изображение грызуна вроде того, что дон Хуан показал мне на ладони. Это было, как если бы я заснул, и мои мысли превращались в видения или сны.

Держась за живот сцепленными ладонями, я начал дыхательные упражнения. Дон Хуан продолжал говорить, но я его уже не слушал. Мое внимание было приковано к мягкому шуршанию чего-то змееподобного, скользящего по сухой листве. Я испытал момент паники и физического отвращения при мысли, что ко мне подкрадывается змея. Невольно я запихнул свои ступни под ноги дона Хуана и начал отчаянно дышать и моргать.

Я слышал звук так близко, что казалось, он находился в двух футах от меня. Моя паника нарастала. Дон Хуан спокойно сказал, что единственный способ отразить нагуаль — это остаться неизменным. Он приказал мне вытянуть ноги и не концентрировать внимание на звуке. Он повелительно потребовал, чтобы я или писал, или задавал вопросы и сделал усилие не поддаваться.

После тяжелой борьбы я спросил его, не дон ли Хенаро производит эти звуки. Он сказал, что это нагуаль и что я не должен их смешивать. «Хенаро» — имя тоналя. Затем он сказал что-то еще, но я не понял его. Что-то кружило вокруг дома, и я не мог концентрироваться на нашем разговоре. Он велел мне сделать максимальное усилие. Через некоторое время я обнаружил, что бормочу какие-то идиотские фразы о своей непригодности. Я ощутил толчок страха и прорвался в состояние огромной ясности. Затем дон Хуан сказал мне, что теперь можно слушать. Но звуков больше не было.

— Нагуаль ушел, — сказал дон Хуан и, поднявшись, вошел внутрь дома. Он зажег керосиновую лампу и приготовил еду. Мы молча поели. Я спросил его, не вернется ли нагуаль.

— Нет, — сказал он с серьезным выражением. — Он просто испытывал тебя. В это время ночи, сразу после сумерек, ты всегда должен вовлекать себя в какое-нибудь занятие. Подойдет все, что угодно. Это только короткий период, один час, может быть. Но для тебя это — смертельно опасный час.

Сегодня нагуаль пытался заставить тебя споткнуться, но ты был достаточно силен, чтобы отразить его нападение. Однажды ты поддался ему, и я вынужден был лить воду на твое тело. На этот раз ты прошел хорошо.

Я заметил, что слово «нападение» придает этому событию очень опасное звучание.

— «Опасное звучание»? Это странный способ выражаться, — сказал он. — Я не пытаюсь пугать тебя. Действия нагуаля смертельно опасны. Я уже говорил тебе об этом, и это не означает, что дон Хенаро старается повредить тебе. Наоборот — его забота о тебе неуязвима. Но если у тебя недостаточно силы, чтобы отразить нападение нагуаля, ты умрешь, несмотря на мою помощь или заботу Хенаро.

После еды дон Хуан сел рядом и заглянул в мой блокнот. Я заметил, что события этого дня были настолько ошеломляющими, что мне, пожалуй, понадобятся годы, чтобы разобраться во всем.

— Если ты не можешь понять, то ты в прекрасной форме, — сказал он. — Вот когда ты понимаешь, ты находишься в каше. Конечно, это точка зрения мага. С точки зрения среднего человека, если ты не можешь понять, то ты идешь ко дну. В твоем случае средний человек подумал бы, что ты распался или начинаешь распадаться.

Я засмеялся над его выбором слов. Это была ирония — однажды я упоминал о концепции распада в связи со своими страхами. Я заверил его, что на этот раз не буду спрашивать ни о чем из того, через что прошел.

— Я никогда не запрещал разговаривать, — сказал он. — Мы можем с тобой говорить о нагуале сколько угодно, но до тех пор, пока ты не пытаешься объяснять его. Если ты точно помнишь, я сказал, что можно быть лишь свидетелем нагуаля. И поэтому мы можем говорить только о том, чему были свидетелями, и как мы были свидетелями этого. Но ты хочешь объяснить, каким образом все это возможно, а это отвратительно. Ты хочешь объяснить нагуаль при помощи тоналя, а это глупо, особенно в твоем случае, так как ты уже не можешь прятаться за своим невежеством. Ты очень хорошо знаешь, что наш разговор имеет смысл лишь потому, что мы остаемся в определенных границах, и эти границы неприложимы к нагуалю.

Я сделал попытку прояснить этот спорный вопрос, сказав, что я не то чтобы хотел объяснять все с рациональной точки зрения, а само мое стремление объяснять проистекало из необходимости поддерживать порядок на протяжении всех этих потрясающих хаотических стимулов и восприятий, с которыми я сталкивался.

Дон Хуан заметил, что я пытаюсь отстаивать точку зрения, с которой сам не согласен.

— Ты чертовски хорошо знаешь, что индульгируешь, сказал он. — Поддерживать порядок — значит быть совершенным тоналем, а быть совершенным тоналем, значит осознавать все, что происходит на острове тональ. Но ты на нем не находишься, поэтому твое возражение насчет поддерживания порядка безосновательно. Ты пользуешься им только для того, чтобы победить в споре.

Я не знал, что и ответить. Дон Хуан успокоил меня, сказав, что очистка острова тональ достигается лишь ценой огромной борьбы, а затем попросил рассказать о второй встрече с «нагуалем». Когда я закончил, он прокомментировал, что мохнатый крокодил был, пожалуй, вершиной чувства юмора дона Хенаро.

— Жаль, что ты все еще такой тяжелый, — сказал он. Тебя всегда останавливает ошеломление, ты цепляешься и поэтому ты не видишь настоящего искусства Хенаро.

— А ты осознавал его внешний вид, дон Хуан?

— Нет, представление было только для тебя.

— Что ты видел?

— Сегодня я видел лишь движения нагуаля, скользящего между деревьями и кружащего вокруг нас. Любой, кто видит, может свидетельствовать это.

— А как же насчет того, кто не видит?

— Он не заметит ничего. Может быть только, что деревья сотрясаются бешеным ветром. Мы интерпретируем любые неизвестные проявления нагуаля как что-то известное нам. В этом случае нагуаль мог бы быть интерпретирован как бриз, колышущий листья, или даже как какой-то странный свет, возможно, светлячок необычного размера. Если настаивать, то человек, который не видит, скажет, что хотя и видел что-то, но не может вспомнить что. Это совершенно естественно. Человек всегда говорить то, что имеет смысл. В конце концов, его глаза и не могут заметить ничего необычного. Будучи глазами тоналя, они должны быть ограничены миром тоналя, а в этом мире нет ничего поразительно нового. Ничего такого, что глаза не могли бы ухватить[21], а тональ не мог бы объяснить.

Я спросил его о тех непонятных явлениях, которые были результатом их двойного нашептывания.

— Это было лучшей частью всего события, — сказал он. Остальное можно опустить, но это было венцом дня. Правило требует, чтобы бенефактор и учитель произвели окончательную настройку, которая является самым сложным действием. Оба они, — и учитель, и бенефактор, — должны быть безупречными воинами даже только для того, чтобы попытаться расщепить человека. Ты поймешь это позже, но сила опять была благосклонна к тебе. Хенаро — самый безупречный воин из всех, кого я знаю.

— Почему расщепление человека считается таким трудным?

— Потому что это опасно. Ты можешь умереть, как букашка. Или, — что еще хуже, — мы не сумели бы собрать тебя снова, и ты так бы и остался на том же уровне чувств.

— Зачем это нужно было делать со мной, дон Хуан?

— В определенный момент нагуаль должен своим шепотом в ухо ученика расщепить его.

— Что это значит, дон Хуан?

— Чтобы быть средним тоналем, человеку необходимо единство — все его существо должно принадлежать острову тональ. Без этого единства человек полезет на стенку. Магу, тем не менее, необходимо разорвать это единство, не подвергая опасности свою жизнь. Задача мага заключается в том, чтобы выдержать, то есть избежать ненужного риска, и поэтому маг годами выметает свой остров, до того момента, пока он не сможет, образно говоря, улизнуть с него. Расщепление надвое как раз и является вратами для такого побега. Это расщепление — наиболее опасная вещь из всего, что с тобой происходило — прошло гладко и просто. Нагуаль мастерски руководил тобой. Поверь мне, нужно быть безупречным воином, чтобы сделать это. Я очень рад за тебя.

Дон Хуан положил мне руку на плечо, и у меня появилось огромное желание заплакать.

— Наступает ли тот момент, когда я больше не увижу тебя? — спросил я.

Он засмеялся и покачал головой.

— Ты индульгируешь, как сукин сын. Однако все мы делаем это, только каждый по-своему. Иногда я и сам индульгирую — чувствую, например, что избаловал тебя и сделал слабым. Я знаю, что Хенаро точно так же думает о Паблито. Он балует его, как ребенка. Но так все разметила сила. Хенаро дает Паблито все, что способен дать. И нельзя требовать от него большего. Нельзя критиковать воина за то, что он безупречно делает лучшее, что может.

С минуту он молчал. Я слишком нервничал, чтобы вынести молчание.

— Что, по-твоему, происходило со мной, когда я чувствовал, что меня засасывает вакуум? — спросил я.

— Ты планировал, скользил[22], — сказал он как само собой разумеющееся.

— По воздуху?

— Для нагуаля нет ни земли, ни воздуха, ни воды. С этим ты можешь согласиться сам. Дважды ты был в этом преддверии ада, а ведь ты бы лишь у двери нагуаля. Ты сказал мне, что все, с чем ты встретился, нельзя нанести на карту. Нагуаль скользит или летает, или делает что угодно во времени нагуаля, которое не имеет ничего общего со временем тоналя. Эти две вещи не пересекаются.

Пока он говорил, я чувствовал дрожь в теле. Челюсть у меня отвисла, и рот невольно открылся. Из ушей словно вынули вату, так что я различал даже едва уловимые оттенки вибрации. Когда я стал описывать свое ощущение дону Хуану, то заметил, что, когда я говорю, это звучит так, как если бы говорил кто-то другой. Это было сложное ощущение, равнозначное моему слышанию того, что я собираюсь сказать, прежде чем я произносил это.

Мое левое ухо было источником необыкновенных ощущений. Я чувствовал, что воспринимаю им намного интенсивнее и точней, чем правым. В нем было что-то такое, чего не было раньше. Когда я повернулся направо, чтобы взглянуть на дона Хуана, то понял, что с левым ухом связано некое физическое пространство — зона ясного слухового восприятия, в которой я мог слышать все с невероятной отчетливостью. Таким образом, поворачивая голову, я мог использовать ухо в качестве локатора, сканируя окрестности.

— Это сделал с тобой шепот нагуаля, — сказал дон Хуан, когда я описал ему свои ощущения. Временами это приходит, а затем исчезает. Не бойся этого, а также любых других необычных ощущений, которые могут появиться у тебя с этого времени, а главное — не индульгируй и не становись одержимым этими ощущениями. Я знаю, ты добьешься успеха. Время для твоего расщепления было правильным. Так определила сила. Теперь все зависит от тебя. Если ты достаточно силен, то выстоишь перед огромным потрясением от того, что ты был расщеплен. Но если ты не сможешь выстоять, то пропадешь. Ты начнешь сохнуть, худеть, бледнеть, становиться рассеянным, раздражительным, застывшим.

— Может быть, если бы ты рассказал мне несколько лет назад, — начал я, — о том, что делаете вы с Хенаро, то у меня было бы достаточно…

Он поднял руку и не дал мне закончить.

— Это заявление бессмысленно, — сказал он. — Ты как-то сказал, что если бы ты не был так упрям и не цеплялся за разумные объяснения, то к этому времени стал бы уже магом. Но стать магом в твоем случае и означает преодолеть упрямство и необходимость в разумных объяснениях, которые стоят на твоем пути. Более того — именно эти недостатки и являются твоей дорогой к силе. Ты не можешь сказать, что сила потечет к тебе, если твоя жизнь будет другой.

Мы с Хенаро должны действовать точно так же, как ты, — в определенных границах. Устанавливает эти границы сила, и воин является, скажем так, пленником силы. Пленником, у которого есть только один свободный выбор — действовать как безупречный воин, или действовать как осел. В конечном счете, воин не пленник, а раб силы, так как этот выбор более не является для него выбором. Хенаро может действовать только безупречно, потому что действовать, как осел, для него будет равносильно смерти. Это вызовет опустошение и конец.

Ты боишься Хенаро, потому что он должен использовать страх, чтобы сжимать твой тональ. Твое тело знает это, хотя твой разум, может быть, и не знает. Вот поэтому твое тело и хочет каждый раз убежать, когда Хенаро поблизости. Я полюбопытствовал, намеренно ли дон Хенаро взялся пугать меня. Он ответил, что нагуаль делает очень странные вещи, и предвидеть их невозможно. В качестве примера он напомнил мне случай, когда однажды утром он не дал мне повернуться налево и посмотреть на дона Хенаро на дереве. Дон Хуан сказал, что хотя он и осознавал тогда все действия своего нагуаля, но не знал заранее, что произойдет. Он объяснил, что мой внезапный поворот налево был шагом к смерти, который мой тональ сделал намеренно, как рывок к самоубийству. Это движение привело в действие нагуаль дона Хуана, в результате чего какая-то часть его самого упала на меня.

Я сделал невольный жест замешательства.

— Твой разум опять говорит тебе, что ты бессмертен.

— Что ты хочешь этим сказать, дон Хуан?

— У бессмертного существа есть неограниченное время для сомнений, замешательства и страхов. Но воин, с другой стороны, не может цепляться за смысл, создаваемый порядком тоналя, ведь ему известен тот факт, что у его целостности есть лишь немного времени на этой земле.

Я возразил, что мои страхи, сомнения и замешательство были бессознательными. И как я ни старался их контролировать, но при встрече с доном Хуаном и доном Хенаро я всякий раз чувствовал себя беспомощным.

— Воин не может быть ни беспомощным, ни испуганным, ни сбитым с толку, — сказал он, — ни при каких обстоятельствах. У воина есть время только для безупречности. Все остальное истощает его силу. Безупречность пополняет ее.

— Мы возвращаемся к моему старому вопросу, дон Хуан. — Что такое «безупречность»?

— Да, мы вернулись к твоему старому вопросу, а значит — и к моему старому ответу. Безупречность — это делать лучшее, что можешь во всем, во что ты вовлечен.

— Но дон Хуан, я считаю, что всегда делаю лучшее, что могу. Но очевидно — это не так.

— Это не так сложно, как выглядит с твоих слов. Ключом ко всем этим вопросам безупречности является чувство наличия или отсутствия времени. Правилом большого пальца здесь является то, что когда ты действуешь и чувствуешь как бессмертное существо, у которого есть все время на свете, ты не безупречен. В эти моменты ты должен повернуться, посмотреть вокруг, и тогда ты осознаешь, что твое чувство наличия времени — идиотизм. Нет выживших на этой земле.

Весь день мы провели с доном Хуаном в горах. Мы ушли на рассвете. Он провел меня по четырем местам силы, и на каждом из них давал мне особую инструкцию относительно конкретной задачи, которую он наметил для меня несколько лет назад как жизненную ситуацию. Вернулись мы в конце дня. Поев, дон Хуан ушел из дома дона Хенаро. Он сказал, что мне следует подождать Паблито, который принесет керосин для лампы, и поговорить с ним.

Я погрузился в работу над своими заметками и не слышал, как пришел Паблито, пока вдруг не обнаружил его стоящим рядом со мной. Паблито заметил, что он практиковал походку силы, потому, конечно, я и не мог слышать его, если только не был способен видеть.

Мне всегда нравился Паблито. Однако в прошлом у меня не было возможности побыть с ним наедине, хотя мы и были хорошими друзьями. Паблито всегда поражал меня своим особым очарованием. Его звали, конечно же, Пабло, но уменьшительное «Паблито» подходило к нему как нельзя лучше. Он был тонкокостным, но жилистым. Подобно дону Хенаро, он был поджарым, неожиданно мускулистым и сильным. Ему, было около тридцати, но выглядел он, пожалуй, лет на восемнадцать. Он был темным, среднего роста, с чистыми и ясными карими глазами. И так же, как у дона Хенаро, на лице его сияла покоряющая улыбка с примесью какой-то неуловимой чертовщинки.

Я спросил о его друге Несторе, еще одном ученике дона Хенаро. В прошлом я всегда видел их вместе, и у меня возникло впечатление, что они отлично понимают друг друга даже без слов. Однако по внешнему виду и характеру они были противоположностями. В то время как Паблито был веселым и прямым, Нестор был мрачным и себе на уме. Он был выше, тяжелее, темнее и намного старше.

Паблито сказал, что Нестор, наконец, вовлекся в свою работу с доном Хенаро, и что он превратился в совершенно другого человека по сравнению с тем, каким я видел его в последний раз. Он не хотел углубляться дальше в разговор о работе Нестора или об изменениях его личности и резко сменил тему разговора.

— Как я понимаю, нагуаль кусает тебя за пятки, — сказал он.

Я был удивлен, что он это знает, и спросил, как он догадался.

— Хенаро мне все рассказывает, — сказал он. Я заметил, что он не говорит о доне Хенаро в той же учтивой форме, что и я. Он просто звал его фамильярно Хенаро. Он сказал, что дон Хенаро был ему как брат, и что им очень легко друг с другом, как если бы они были из одной семьи. Он открыто признался, что очень любит дона Хенаро. Я был глубоко тронут его простотой и искренностью. Разговаривая с ним, я понял, насколько я был близок по темпераменту к дону Хуану, поэтому наши отношения были формальными и строгими по сравнению с отношениями между доном Хенаро и Паблито.

Я спросил у Паблито, почему он боится дона Хуана. Его глаза сверкнули. Казалось, уже одна мысль о доне Хуане испугала его. Он не отвечал. Похоже, он каким-то таинственным способом оценивает меня.

— Ты не боишься его? — спросил он.

Я сказал ему, что боюсь дона Хенаро, и он рассмеялся, как будто меньше всего мог ожидать этого. Он сказал, что разница между доном Хуаном и доном Хенаро подобна разнице между днем и ночью. Дон Хенаро был день, а дон Хуан — ночь, и, будучи таковым, он был самым пугающим существом на земле. Описание своего страха перед доном Хуаном заставило Паблито сделать некоторые замечания относительно своего собственного состояния как ученика.

— Я в самом жалком состоянии, — сказал он. — Если бы ты мог видеть, что делается в моем доме, ты бы решил, что я знаю слишком много для обычного человека, но если бы ты увидел меня с нагуалем, ты бы понял, что моих знаний явно не достаточно.

Он быстро сменил тему и стал смеяться над тем, что я делаю заметки. Он сказал, что дон Хенаро доставляет ему массу удовольствия, имитируя меня. Он сказал, что дону Хенаро я очень нравлюсь, несмотря на странности моей личности. И что он выразил это в том, что я являюсь его «протехидо».

Я впервые услышал такой термин. Он соответствовал другому термину, введенному доном Хуаном в начале нашей связи. Он сказал, что я являюсь его «эскохидо» — избранным. Слово «протехидо» означало «защищаемый».

Я спросил Паблито о его встрече с нагуалем, и он рассказал мне историю своей первой встречи с ним. Он сказал, что однажды дон Хуан дал ему корзину, которую он посчитал подарком доброй воли. Он повесил ее на крюк над дверью своей комнаты и, поскольку не мог придумать для нее в то время никакого применения, то и не вспоминал о ней весь день. Он думал, что корзина была даром силы и должна была быть использована для чего-нибудь особого.

В начале вечера, который, по словам Паблито, был для него также самым опасным часом, он вошел в комнату, чтобы надеть пиджак. Он был один в доме, и собирался идти в гости. В комнате было темно. Он схватил пиджак и, когда уже подходил к двери, корзина упала перед ним и подкатилась к его ногам. Паблито сказал, что он смехом прогнал свой испуг, как только увидел, что это просто корзина, которая упала с крючка. Он нагнулся, чтобы поднять ее, и все его существо содрогнулось. Корзина отпрыгнула от него и начала трястись и скрипеть, как если бы кто-нибудь крутил и давил ее. Паблито сказал, что из кухни в комнату попадало достаточно света, чтобы все вокруг можно было достаточно хорошо различить. Мгновение он смотрел на корзину, хотя чувствовал, что этого делать не нужно. По корзине прошла конвульсия, она хрипло и тяжело дышала. Паблито утверждал, что он действительно слышал и видел, как корзина дышала, и что она была живой и гонялась за ним по всей комнате, загораживая ему выход. Он сказал, что затем корзина начала расти, раздуваясь. Все кольца бамбука разошлись, и корзина превратилась в гигантский шар, похожий на сухой куст перекати-поля, который покатился к нему. Он упал назад на пол, а шар начал взбираться по его ногам. Паблито сказал, что к этому мгновению он был уже без ума и истерически визжал. Шар пригвоздил его и двигался по ногам, как бы пронзая их иглами. Он попытался оттолкнуть его, и только тогда заметил, что шар — это лицо дона Хуана с открытым ртом, готовым пожрать его. В этом месте он не смог выдержать ужаса и потерял сознание.

Паблито очень прямо и открыто пересказал мне серию устрашающих встреч, которые он и члены его семьи имели с нагуалем. Мы провели несколько часов, разговаривая. Казалось, что он находится в таком же положении, как и я. Однако он определенно был более чувствителен, чем я в управлении собой внутри магической системы отношений.

Вдруг он поднялся и сказал, что чувствует приближение дона Хуана и не хочет быть здесь обнаруженным. Он исчез с невероятной скоростью. Казалось, что-то выбросило его из комнаты. Я не успел закончить «До свидания».

Вскоре пришли дон Хуан и дон Хенаро. Они смеялись.

— Паблито бежал по дороге как душа, преследуемая дьяволом, — сказал дон Хуан. Я недоумеваю, почему?

— Я полагаю, он испугался, когда увидел, как Карлитос срабатывает пальцы до кости, — ответил Хенаро, насмехаясь над моим писанием.

Он подошел ко мне поближе.

— Эй! У меня есть идея, — сказал он почти шепотом. — Поскольку ты любишь так много писать, почему бы тебе не научиться писать пальцем вместо карандаша? Вот это было бы да!

Они сели у меня по бокам и смеялись, обсуждая возможность писать пальцем. Дон Хуан серьезным тоном сделал странное замечание. Он сказал:

— Нет сомнения, что он может писать пальцем, только вот сможет ли он прочесть это?

Дон Хенаро согнулся от смеха и добавил:

— Я уверен, что он может прочесть что угодно.

А затем он начал рассказывать совершенно не связанную с предыдущей темой историю о деревенском простачке, который стал важным чиновником во время политического переворота. Дон Хенаро сказал, что герой его истории стал полномочным министром, губернатором или даже президентом, — точно сказать он не может, потому что не знает, что именно люди делают по своей глупости. Из-за этого назначения он поверил в то, что он действительно важное лицо и научился определенному действию.

Дон Хенаро сделал паузу и посмотрел на меня с видом плохого актера, переигрывающего свою рель. Он подмигнул мне и двинул бровями вверх и вниз. Он сказал, что герой его рассказа был очень хорош на публичных сборищах и мог выдать длинную речь без всяких затруднений, но его положение обязывало, чтобы он читал свои речи по бумажке. А этот человек был неграмотный. Поэтому он использовал свои мозги, чтобы перемудрить всех. У него был лист бумаги, на котором было что-то написано, и он размахивал им, когда произносил речь. И, таким образом, его эффективность и хорошие качества были несомненными для всех простачков страны. Но однажды грамотный иностранец проходил мимо и заметил, что наш герой читает речь, держа бумажку вверх ногами. Он засмеялся и указал всем на ложь.

Дон Хенаро снова сделал паузу, искоса посмотрел на меня и продолжил: — Ты думаешь, герой попался? Нисколько. Он спокойно всех осмотрел и спросил: «Вверх ногами? О, какое значение может иметь положение бумаги, если знаешь, как читать?» И все простачки с ним согласились.

Они расхохотались. Дон Хенаро мягко похлопал меня по спине. Казалось, это я был героем его рассказа. Я почувствовал смущение и нервно засмеялся. Я подумал, что, наверное, в этом есть скрытый смысл, но не посмел спросить.

Придвинувшись, дон Хуан наклонился и прошептал мне на правое ухо: «Не думаешь ли ты, что это забавно?»

Дон Хенаро одновременно прошептал мне на левое ухо: «Что он сказал?» Я автоматически среагировал на оба вопроса и сделал невольный синтез:

— Да. Я думал, он спросил, что это забавно.

Очевидно они сознавали эффект своего маневра, так как смеялись до слез. Как обычно, реакция дона Хенаро была более преувеличенной. Он упал навзничь, несколько метров прополз на спине, а затем распластался на животе и стал вращаться на полу, как юла, с каждым витком приближаясь ко мне. Задев меня ногой, он рывком сел и глупо улыбнулся.

Дон Хуан держался за бока, словно от смеха у него начались колики.

Через минуту они опять наклонились надо мной и стали шептать мне в уши. Я хотел запомнить их слова, но после тщетной попытки сдался. Там было слишком много всего.

Так продолжалось, пока я снова не почувствовал, что расщеплен надвое. Как вчера, я стал дымкой, желтым сиянием, которое ощущало все непосредственно. То есть, я мог «знать» вещи. Мысли здесь не участвовали. Была только уверенность. И когда я пришел в контакт с чем-то мягким, губчатым и пружинистым, что было вне меня и, в то же время, было частью меня, я «знал», что это — дерево. Я ощущал, что это дерево, по его аромату. Оно не пахло, как какое-либо из тех конкретных деревьев, которые я мог вспомнить. Тем не менее, что-то во мне «знало», что этот особый запах был «сущностью» дерева.

У меня было не просто чувство того, что я знаю или продумываю свое знание до конца, или подбираю какие-то ключи к разгадке. Я просто знал, что есть что-то в контакте со мной, повсюду вокруг меня. Дружественный, теплый, всеохватывающий запах, исходящий от чего-то, что не было ни твёрдым, ни жидким, но чем-то неопределенным, что, как я «знал», было деревом. Я чувствовал, что, «зная» его таким образом, я касаюсь его сущности. Это нечто не отталкивало меня, а скорее манило, приглашая к слиянию. Оно поглощало меня или, может быть, это я поглощал его. Между нами существовала связь, которая не была ни утонченной, ни неприятной.

Следующим ощущением, которое я мог вспомнить ясно, была волна удивления и экзальтации. Все мое существо вибрировало, словно через меня проходили электрические разряды. Они были приятными, но настолько неопределенными, что их невозможно было классифицировать. Тем не менее, я знал, что нахожусь в контакте с землей: какая-то часть меня признала это с совершенной уверенностью. Но когда я попытался распознать[23] это огромное количество своих прямых восприятий, то полностью утратил способность различать[24] их.

И вдруг я снова стал самим собой. Я думал. Переход был настолько резким, что мне показалось, будто я проснулся. Но в моих ощущениях чего-то недоставало, и я понял это раньше, чем открыл глаза. Я посмотрел вокруг. Я все еще был во сне или во власти какого-то видения. Но мой мыслительный процесс был не только не задет, но напротив был необычайно ясным. Я быстро оценил ситуацию. У меня не было сомнений, что дон Хуан и дон Хенаро вызвали мое сноподобное состояние для какой-то определенной цели. Казалось, я вот-вот пойму, что это за цель, но в этот момент что-то постороннее заставило меня уделить внимание окружающему. Мне понадобилось долгое время, чтобы сориентироваться. Я лежал на полу на животе, и то, на чем я лежал, было чрезвычайно эффектным полом. Рассмотрев его, я не мог преодолеть чувства благоговения и изумления. Я не мог сообразить, из чего он сделан. Нерегулярные полосы какой-то неизвестной субстанции были уложены сложнейшим, и в то же время простым образом. Они были собраны вместе, не примыкая ни к полу, ни одна к другой. Они были эластичными и поддавались, когда я пытался раздвинуть их пальцами, но как только я отпустил пальцы, они снова вернулись в свое первоначальное положение.

Я попытался встать и был охвачен совершенно невероятным расстройством органов чувств. У меня не было контроля над телом. Фактически, тело не было моим. Оно было инертным. У меня не было связи ни с одной из его частей, и когда я попытался подняться, то не смог даже двинуть руками и лишь беспомощно ворочался на животе с боку на бок. Наконец я перевалился на спину, мельком заметив две странной формы ноги и самые неправильные ступни, которые я когда-либо видел. И это было мое тело! Я, казалось, был завернут в какую-то тунику. Мне пришла в голову мысль, что я переживаю видение самого себя как калеки или какого-то инвалида. Я попытался согнуться шею и взглянуть на свои ноги, но смог только дернуться всем телом. Я смотрел прямо на желтое небо, глубокое ярко-желто-лимонное небо. На нем были борозды или канавы более темного желтого тона и бесчисленное количество протуберанцев, которые свисали подобно каплям воды. Общий эффект от зрелища этого невероятного неба был потрясающим. Я не мог определить, были ли эти протуберанцы облаками. Там были также и районы теней разных тонов желтого цвета, которые я обнаружил, двигая головой из стороны в сторону.

Затем что-то еще привлекло мое внимание. Солнце в зените этого желтого неба висело прямо у меня над головой. Слабое солнце, судя по тому, что я мог смотреть на него. Оно излучало спокойный, однообразный белесоватый свет. Прежде, чем я успел поразмыслить над всеми этими неземными картинами, я был жестоко потрясен. Моя голова дернулась и закачалась из стороны в сторону. Я почувствовал, что меня поднимают, услышал резкий голос и смех и увидел потрясающее зрелище — гигантскую босоногую женщину. Ее лицо было круглым и огромным, волосы были причесаны, как у мальчика, руки и ноги были огромными. Она подняла меня и положила к себе на плечи, словно куклу. Мое тело безвольно свесилось. Я смотрел вниз на ее сильную спину. У нее был легкий пушок вокруг плеч и вниз по позвоночнику. С высоты ее роста я снова увидел великолепный пол. Я слышал, как он эластично поддается под ее громадным весом и видел вмятины, которые оставались на нем от ее ног.

Она положила меня на живот перед каким-то огромным сооружением, своего рода зданием. Тут я заметил, что у меня было что-то не так с пространственным восприятием. Глядя на здание, я никак не мог определить его размеров. Оно то казалось мне до смешного маленьким, то, после настройки восприятия, поражало своими монументальными пропорциями.

Гигантская девица уселась рядом со мной на пол. Я прикасался к ее огромному колену. Она пахла не то конфетами, не то земляникой. Она заговорила со мной, указывая на сооружение, и я понял все, что она сказала. Она сказала, что я буду здесь жить.

Вскоре я оправился от первоначального потрясения, и моя способность к наблюдению возросла. На крыше здания я заметил четыре изысканных бутафорских колонны, необыкновенно простых по форме: длинные грациозные выступы, достигавшие этого, внушающего благоговение, невероятного желтого неба. Эти перевернутые колонны показались мне воплощением красоты. От чувства эстетического наслаждения у меня перехватило дыхание.

Колонны казались цельными. Я не мог понять, как они сделаны. Две передние колонны соединялись тонкой перекладиной, длинной полосой, которая, как я подумал, может служить каким-нибудь проходом или верандой, выходящей с фасада.

Гигантская девица заставила меня скользнуть на спине в это сооружение. Крыша была черной и плоской, она была покрыта симметричными дырками, которые пропускали желтоватый свет неба, образуя очень сложный рисунок. Я был поражен совершенной красотой и простотой, которая достигалась за счет этих точек желтого неба, видных сквозь точные дырки в крыше, а также рисунком тени, которые они создавали на этом великолепном сборном полу. Структура была квадратной, и, помимо ее выдающейся красоты, все было непонятно мне.

Мое состояние экзальтации было таким интенсивным, что на мгновение мне захотелось заплакать или остаться здесь навсегда. Но какая-то сила или напряжение, или что-то неопределенное начало тащить меня. Внезапно я оказался вне структуры, все еще лежа на спине. Гигантская девица была тут, но тут же находилось и другое существо — женщина, такая большая, что достигала неба, и головой была на уровне солнца. По сравнению с ней гигантская девица была маленькой девочкой. Большая женщина была сердита. Она ухватила сооружение за одну из колонн, подняла его, перевернула и поставила на пол. Это был стул!

Это соображение явилось как бы катализатором. Оно выпустило какие-то другие захлестывающие восприятия. Я прошел через серию картин, которые были разъединены, но могли быть приведены в порядок. Последовательными вспышками я увидел или понял, что непостижимый в своем великолепии пол был соломенной циновкой, желтое небо — потолком комнаты, солнце — электрической лампочкой, а сооружение, столь поразившее мое воображение, — стулом, который ребенок перевернул вверх ногами, чтобы поиграть в домик.

Передо мной мелькнуло еще одно последовательное и осмысленное видение другого загадочного архитектурного сооружения монументальных размеров. Оно стояло само по себе. Оно было похоже на раковину улитки, которая стоит вверх хвостом. Стены ее были сделаны из выпуклых и вогнутых плиток какого-то странного багрового материала. Каждая плитка имела бороздки, которые были скорее функциональными, чем просто украшениями.

Я пристально рассмотрел сооружение и обнаружил, что оно было, как и в предыдущем случае, совершенно необъяснимым. Я ожидал, что внезапно настрою свое восприятие, чтобы раскрыть «истинную» природу сооружения. Ничего подобного не произошло. Затем у меня последовал ряд перепутанных и необъяснимых «осознаний» или «находок» о сооружении и его функции, которые не имели смысла, поскольку мне не с чем было его сравнивать.

Внезапно ко мне полностью вернулось мое обычное осознание. Дон Хуан и дон Хенаро были рядом со мной. Я устал. Я взглянул на свои часы — их не было. Дон Хуан и дон Хенаро прыснули в унисон. Дон Хуан сказал, что мне не следует беспокоиться о времени и что я должен сконцентрировать все свое внимание на том, чтобы следовать данным мне доном Хенаро определенным рекомендациям.

Я повернулся к дону Хенаро, и он сказал, шутя, что самая важная рекомендация состояла в том, что мне следует научиться писать пальцем, чтобы сэкономить карандаши и показать себя.

Они еще некоторое время дразнили меня моими заметками, а затем я пошел спать.

Когда я проснулся на следующий день, дон Хуан и дон Хенаро выслушали детали сделанного мною по просьбе дона Хуана отчета о моем опыте.

— Хенаро чувствует, что на этот раз с тебя достаточно, — сказал дон Хуан, когда я закончил свой рассказ.

Дон Хенаро отозвался кивком.

— Какое значение имеет то, что я испытал прошлой ночью?

— Ты бросил взгляд на важнейшую проблему магии, — сказал дон Хуан. — Прошлой ночью ты заглянул в целостность самого себя. Но это, конечно, бессмысленное заявление для тебя в настоящий момент. Прибытие к целостности самого себя, очевидно, не является делом собственного желания или согласия, или собственной готовности учиться. Хенаро считает, что твоему телу нужно время для того, чтобы позволить шепоту нагуаля погрузился в тебя.

Дон Хенаро опять кивнул.

— Массу времени, — сказал он, качая головой. — Двадцать или тридцать лет, может быть.

Я не знал, как реагировать и взглянул на дона Хуана в поисках объяснений. Оба они казались серьезными.

— У меня действительно есть двадцать или тридцать лет? — спросил я.

— Конечно, нет! — закричал дон Хенаро, и они оба расхохотались.

Дон Хуан сказал, что мне следует вернуться, как только мне подскажет это внутренний голос, и что до тех пор я должен собрать[25] все те указания, которые они делали, пока я был расщеплен.

— Как я могу это сделать? — спросил я.

— Выключая свой внутренний диалог и позволяя чему-то в себе вытекать и расширяться, — сказал дон Хуан.

— Это что-то — твое восприятие, и не пытайся разобраться, что я имею в виду. Просто позволь шепоту нагуаля вести себя.

Затем он сказал, что прошлой ночью у меня было два набора совершенно различных взглядов. Один был необъяснимым, другой — совершенно естественным, и последовательность, в которой они проходили, указывает на условие (положение)[26], свойственное всем нам.

— Один взгляд был нагуаль, другой — тональ, — добавил дон Хенаро.

Я захотел, чтобы он прокомментировал свое заявление. Он посмотрел на меня и похлопал по спине.

Дон Хуан вмешался и сказал, что первые два моих переживания были связаны с нагуалем, и что дон Хенаро выбрал дерево и землю как выделенные точки. Другие два были видами тоналя, которые выбрал он сам. Одно из них было моим восприятием мира как младенца.

— Он показался тебе чужим миром, потому что твое восприятие еще не было упорядоченным настолько, чтобы соответствовать желаемой форме, — сказал он.

— Именно таким образом я действительно видел когда-то мир? — спросил я.

— Конечно, — сказал он. — Это была твоя память.

Я спросил дона Хуана, было ли чувство эстетического восхищения, которое захватило меня, тоже частью моей памяти.

— Мы входим в эти сцены такими, каковы мы сегодня, — сказал он. — Ты видел эти сцены так, как ты видел бы их сегодня, но упражнение это было одним из упражнений восприятия. Это было сценой того времени, когда мир стал для тебя тем, что он есть сейчас. Временем, когда стул стал стулом.

Он не захотел обсуждать другую сцену.

— Эти не было воспоминанием моего детства, — сказал я.

— Правильно, — сказал он. — Это было нечто иное.

— Было ли это чем-то таким, что я увижу в будущем?

— Будущего нет, — воскликнул он отрывисто. — Будущее — это только способ разговаривать. Для мага есть только здесь и сейчас.

Он сказал, что об этом, в сущности, нечего сказать, потому что целью упражнения было развернуть крылья моего восприятия. И что хотя я и не полетал на этих крыльях, тем не менее, коснулся четырех точек, которых было бы немыслимо достичь с точки зрения обычного восприятия.

Я начал собирать вещи к отъезду. Дон Хенаро помогал мне упаковывать блокнот. Он положил его на дно моего саквояжа.

— Ему будет там тепло и удобно, — сказал он и подмигнул. — Во всяком случае, ты можешь быть уверен, что он не простудится.

Затем дон Хуан, казалось, изменил свое намерение относительно моего отъезда и начал говорить о моем опыте. Я автоматически попытался выхватить свой саквояж из рук дона Хенаро, но он уронил его на пол прежде, чем я к нему прикоснулся. Дон Хуан говорил, повернувшись ко мне спиной. Я расстегнул саквояж и начал поспешно рыться в поисках своего блокнота. Дон Хенаро действительно запаковал его так туго, что было страшно трудно добраться до него. Наконец, я вынул его и начал писать. Они смотрели на меня.

— Ты в ужасном положении, — сказал дон Хуан. — Ты тянешься к своему блокноту, как пьяница к бутылке.

— Как любящая мать тянется к своему ребенку, — бросил дон Хенаро.

— Как священник хватается за свое распятие, — добавил дон Хуан.

— Как женщина хватается за свои трусы, — закричал дон Хенаро.

Они продолжали и продолжали, приводя сравнения и, завывая от смеха, пока провожали меня к машине.

Примечания:

1

To indulge — потворствовать, потакать (кому-л. в чем-л.); удовлетворять свои желания, не отказывать себе (в чем-л.). Здесь в смысле — потакать себе. Термины индульгировать и индульгирование сохранены во всех последующих книгах.

2

View of the world. View — вид, пейзаж, картина, точка зрения, мнение.

7

The world adjust itself to itself

8

Cagey — уклончивый в ответах, осторожный.

9

Overpowering — непреодолимый, подавляющий; необоримый, неодолимый; всепоглощающий.

10

To apprehend — понимать, постигать, разгадывать, схватывать.

11

Tacky — липкий, клейкий.

12

Proper — правильный, должный, надлежащий, подходящий.

13

Token — знак, символ; опознавательный знак; признак, примета; подарок на память; талон, жетон.

14

Скорее всего — линии поведения, способы действия. В оригинале — line, у этого слова очень много возможностей перевода.

15

Tight — здесь: сжатый, плотный, аккуратный, строгий, твердый, требовательный.

16

Shyness — застенчивость, робость, скромность.

17

To emerge — появляться, всплывать, выходить.

19

Prick — груб. мужской половой орган, используется в качестве ругательства в адрес лиц мужского пола.

20

Out of the picture

21

To apprehend — понимать, постигать, разгадывать, схватывать.

22

To glide — скользить, двигаться плавно, планировать.

23

To discern — разглядеть, различать, распознавать, понять, разгадать, отличать, проводить различие.

24

To differentiate — различать, проводить различия.

25

To assemble — вызывать, призывать, созывать; собирать; собираться; монтировать.

26

Condition — условие; существующие условия, положение, состояние.