КРИСТОФЕР ИШЕРВУД: ПУТЬ К ИСТИНЕ

Тем, кто обладает счастливым богатством стремительных сил жизни

и обращается к счастливому свету слов мысли…

Ригведа, мандала 5, десятый гимн к Агни

Книга Кристофера Ишервуда о Рамакришне и его учениках есть, по сути, групповой портрет: в центре – главная фигура, рядом – ближайшее окружение, по дальней периферии – персонажи эпизодические, хотя и выписанные тщательно и исторически достоверно. Иными словами, перед нами произведение биографического жанра, жанра трудного и коварного. Далеко не всякому, кто работает в нем, удается избежать соблазна отретушировать героя, пусть даже не прибегая к прямой фальсификации. Это искушение вдвойне велико, когда пишется биография такого человека, как Рамакришна, который в глазах миллионов людей был воплощением Бога, кого считали и продолжают считать аватарой. Изобразить такую личность без нимба, сияние которого может затмить и ее человеческие черты, да и подлинное величие тоже, совсем не просто, тем более когда пишущий является адептом.

Ишервуду это удалось. Книга его производит сильнейшее впечатление как раз тем, что за групповым портретом постоянно ощущается и личность художника – человека, одержимого страстным желанием найти себе веру, уверовать и в то же время проверить скептическим разумом подлинность предмета веры.

Кстати, сам Рамакришна призывал относиться к религии, как ростовщик к монете: пробуя ее на зуб, чтобы убедиться, не фальшивая ли…

Книга о Рамакришне отнюдь не эпизод в богатой и многообразной биографии Кристофера Ишервуда – духовная философия Индии сыграла огромную роль в его жизни, а обращение к ней стало логическим развитием его человеческой и эстетической позиций.

Конечно, рассматривая жизнь и творчество Ишервуда в ретроспективе, легко поддаться соблазну и начать все подгонять под ответ в задачнике, отыскивая в его произведениях некую стихийную ведантичность, что-то вроде кармической детерминированности, которая в конечном счете привела писателя к веданте. С другой же стороны, незачем закрывать глаза на личностные характеристики Ишервуда, на обстоятельства, формировавшие его характер и творческую манеру, – на то, что несомненно подготовило его к восприятию именно этого учения, так круто изменившего взгляд Ишервуда на мир.

Самой первой ступенькой к литературной известности – а возможно, и первым шагом к веданте – была начальная фраза его романа «Прощай, Берлин» (1939): «Я – объектив».

Эта фраза на десятилетия прилипла к нему как ярлык, сделалась чуть ли не кодом для всего его творчества.

Благодаря ей Кристофер Ишервуд приобрел устойчивую репутацию писателя чисто натуралистического направления, которого интересует только отображение поверхностей; о нем писали и как о несостоявшемся кинорежиссере, снимающем кино на бумаге.

Во фразе содержится и некий подтекст отрешенности, олимпийской невовлеченности в отображаемое, что ни в малейшей степени не согласуется с литературной практикой Ишервуда.

Но оставим в стороне правомочность писательского кредо, выраженного этой формулой – вокруг нее достаточно долго ломались критические копья; в стороне оставим и вопрос о том, насколько объективен объектив, за которым стоит глаз и рука живого, пристрастного человека. Суть формулы, убедительнейшим образом подтвержденная всей судьбой и всем творчеством Кристофера Ишервуда, – в острой потребности увидеть явления как они есть, неопосредованно – вне идеологических шор, вне стереотипов, как внушенных унаследованной культурой, так и навязываемых идеологией бунта против нее, вне тирании общественного мнения. Его сверхзадача – запечатлеть творческим объективом поверхность явлений, чтобы затем, снимая слой за слоем, двигаться вглубь к потаенным первопричинам. Или – Первопричине, если таковая обнаружится.

Жажда подлинности, жажда непосредственного соприкосновения с жизнью и непредубежденного ее восприятия, стойкое недоверие к «общеизвестным истинам» – безусловная доминанта всего творчества Ишервуда. Он исследует мир вне и внутри себя неутомимо и неумолимо и при этом удивительным образом сочетает эмоциональность с беспристрастностью.

Но с особенным любопытством всматривается Ишервуд в самого себя. О себе он готов рассказывать без конца и без утайки. Свидетельство тому – автобиографические произведения, которые он начал писать смолоду и продолжал писать всю жизнь, уже не говоря о том, насколько откровенно автобиографичны его романы и пьесы.

Американский писатель Гор Видал дал ему психологически точную характеристику, парадоксальную лишь на первый взгляд: «Представитель редчайшей породы, объективный нарцисс, способный видеть себя без прикрас, описывать не колеблясь и морщины на лице, отражаемые зеркалом, и тени, не украшающие образ».

И в том же эссе об Ишервуде он пишет: «В те полвека, когда Ишервуд был более или менее центральной фигурой в англо-американской литературе, за ним следили внимательнейшим образом… Когда же стали выходить в свет мемуары о двадцатых, тридцатых и сороковых годах, Ишервуд оказался в них одним из главных героев, а если характер этого героя подчас противоречив, то оттого лишь, что такой характер непросто отразить… В конце концов, труднее всего поддается отражению само зеркало».

Как тут не вспомнить и старинную притчу о слепых, которые с разных сторон ощупывая верблюда, весьма противоречиво описывали его, – а вот ощущал ли сам верблюд свою противоречивость?

Ишервуд не ощущал – был собой в каждый миг своей жизни.

Кристофер Ишервуд родился в Англии в 1904 году и в сознательную жизнь вошел как раз в ту пору, когда покачнулись устои викторианского общества, когда жизнь дала трещину – первый сигнал начинающихся тектонических смещений в истории человечества нашего столетия.

В кастовом английском обществе социальный статус семьи Ишервудов предопределял его будущее до гробовой доски. Молодому Кристоферу предстояло получить образование в престижной школе и престижном университете – в его случае это был Кембриджский, чтобы затем уверенно шествовать по любой избранной стезе, разумеется, элитарной. Заканчивая знаменитый колледж Корпус Кристи и берясь за изучение медицины в Кингз-колледже, он конечно же не мог знать, что первая мировая война, которая унесла жизнь его отца и положила конец многим мифам «просвещенного» XIX века, приведет ко второй, еще более разрушительной, к уничтожению и новых мифов. По словам Гора Видала, «на молодое поколение легла длинная тень… погибших отцов и старших братьев, а также мертвых или отмирающих принципов. В воздухе пахло бунтом».

Начиналась революция в верхах: бунт молодых интеллектуалов.

Выпускники престижных университетов, британские брахмины, бунтовали по-разному; одни, увлеченные идеалами общественной справедливости первой страны победившего социализма, становились советскими шпионами – знаменитая «кембриджская пятерка»; другие видели свою революционность в том, чтобы крушить все и всяческие общественные табу, расширяя границы внутренней свободы.

В этой элитарной революции Ишервуд занял место чрезвычайно заметное, он сделался чем-то вроде культовой фигуры для молодых литераторов – кстати, задолго до появления на свет произведений, которые могли бы послужить золотым обеспечением его репутации лидера.

Стивен Спендер, друг, единомышленник и соперник, вспоминая молодого Ишервуда, писал: «…он был не просто молодым бунтарем, проходящим через фазу протеста против родителей, устоявшейся морали и ортодоксальной религии… Он испытывал интерес к силам, создающим искусство, даже больший, чем к самому искусству… Его ненависть к институтам образования и даже к репутациям, связанным с искусством прошлого, на самом деле была ненавистью ко всему, что стоит между людьми и их непосредственным и непредубежденным подходом друг к другу».

Ниспровергатели-интеллектуалы, щеголявшие своей левизной, с народными массами сливаться не спешили; напротив, образовали достаточно замкнутый и элитарный мирок – он часто именовался кругом Ишервуда – Спендера – Одена, где жили собственными авторитетами и собственными законами – увы! – от ниспровергаемых отличавшимися только знаком, но не степенью тираничности.

Большую роль в воззрениях круга Ишервуда играло если не полное отрицание религии как таковой, то ироническое отношение к религиозным институтам. Обязательным был и революционный подход к отношениям между полами, включая и эпатирующее обывательское сознание признание гомосексуальной любви.

Гомосексуалистами были многие литературные друзья Ишервуда, о чем вполне откровенно писали; но в его собственной жизни, как и в творческой судьбе, гомосексуализм сыграл поистине определяющую роль: от первых романов, суть которых Стивен Спендер уложил в два слова «искусство и секс», до самых последних лет, когда Ишервуд целиком посвятил себя пылкой и громогласной защите прав сексуальных меньшинств – в те времена, когда само понятие этих прав еще нуждалось в утверждении.

В автобиографической книге «Кристофер и ему подобные» (1977) Ишервуд, прибегнув к излюбленному приему – писать о себе в третьем лице, будто отстраненно разглядывая себя, рассказывает и о любовных опытах с женщинами, и о терниях на пути однополой любви: «…последовали и другие опыты, приятные, но ни один не дал полного удовлетворения. Причина была в том, что Кристофер страдал торможением, нередким в те времена среди гомосексуалистов из высших классов – он не мог сексуально раскрепоститься с представителем собственного класса или нации. Требовался иностранец из простолюдинов».

В марте 1929 года двадцатичетырехлетний Кристофер Ишервуд, безденежный и безвестный, отправляется в Берлин, который в те годы кипит авангардистским искусством, бурлит новыми художественными идеями, и где – пока еще подспудно – вызревает фашизм. Там он найдет любовь – белокурого, голубоглазого арийца Хайнца, всей душой ненавидевшего нацистов и войну, в конечном счете сгинувшего в ее кровавой круговерти; там его наконец найдет литературная слава: роман «Прощай, Берлин» стал бестселлером тех предвоенных лет. И через несколько десятилетий пережитое в Германии вернется к Ишервуду новой славой – Боб Фосс снимет по его рассказу фильм «Кабаре», где в своей звездной роли снимется блистательная Лайза Минелли. В образе героя «Кабаре» легко узнается «герр Ишвуд», зарабатывавший на жизнь в Берлине уроками английского.

В январе 1939 года Ишервуд вместе с Оденом – теперь они уже два видных литератора – уезжают в Соединенные Штаты из Европы, над которой занесен кованый сапог войны. Для обоих Америка станет второй родиной, и во все энциклопедии они войдут как представители англо-американской литературы.

Бегство от войны, от того, что в те времена казалось последним и решительным боем с коричневой чумой, свидетельствовало о глубочайшем внутреннем кризисе.

«Я был опустошен, – вспоминает Ишервуд о своем прибытии в Новый Свет, – потому что утратил политическую веру; я больше не мог повторять левые лозунги, которые твердил столько лет. Не то чтоб я полностью утратил веру в то, что стояло за этими лозунгами, но я теперь уже не вкладывал в них душу. Я запутался в левых взглядах, потому что со всевозрастающей остротой ощущал себя гомосексуалистом и потому что с недавних пор осознал себя как пацифист. Этот индивидуализм меньшинства постоянно вступал в противоречие с идеологией левого большинства.

Я причислял себя к пацифистам, потому что Хайнца… забрали в нацистскую армию, а я и помыслить не мог, что – пусть даже косвенно – буду содействовать его гибели. Я твердо решил отказаться от участия в войне. Но то было негативное решение, теперь мне было необходимо отыскать позитивные ценности, пацифистский образ жизни, найти ДА в подкрепление моего НЕТ.

Сила Одена, контрастировавшая с моей слабостью, основывалась на христианских ценностях, которые он ребенком перенял от матери и до конца не отринул. Он не говорил со мной об этом, зная мою яростную предубежденность против религии, как я ее тогда понимал».

Ишервуд тщетно искал это жизненно необходимое ДА в общении с пацифистами разных толков, в благотворительной деятельности квакеров – он работал с ними, помогая устроиться в Америке беженцам из охваченной войной Европы, искал где только мог, исключая лишь религию.

Особенно саркастически воспринимал он весьма популярное в его кругу увлечение восточными культами – «всевозможные йоги, индуизмы и веданты, в различиях между которыми я даже не давал себе труда разбираться».

Между тем среди друзей Ишервуда, старых и новых, приобретенных уже в Америке, оказалось немало таких, кого духовная философия Индии привлекла всерьез и на всю оставшуюся жизнь – скажем, Олдос Хаксли. В Лос-Анджелесе, где Ишервуд обосновался и нашел работу в Голливуде, он постоянно общался с четой Хаксли, с Гретой Гарбо и Чарли Чаплином, с Бертраном Расселом, с Томасом Манном, с Сомерсетом Моэмом. И хотя расхожее мнение, будто именно Ишервуд стал прототипом Ларри, героя романа Моэма «Лезвие бритвы», действительности не соответствует, определенное сходство между ними можно найти.

Тем не менее Ишервуд влиянию окружающих не поддавался, тактично избегал рассуждений на эту тему, объясняя интерес к ней «гиперинтеллектуалов» просто желанием найти дополнительные штрихи для сложнейшей картины мира, которую каждый из них себе создавал.

Джералд Хэрд, которого Ишервуд знал еще по Лондону, в эту категорию не входил. Его к индийской и китайской философиям привел отнюдь не поиск стройматериала для возведения собственного мироздания, а твердая убежденность в том, что подлинный пацифизм зиждется лишь на «глубинном уровне» миролюбия, для чего необходима медитация, – он был связан со Свами Прабхаванандой, главой Центра веданты в Лос-Анджелесе.

Дальше пусть рассказывает сам Ишервуд:

«…Джералд не просто познакомил нас – он до этого подготовил мой ум к восприятию учения Свами. Без его помощи я никогда не нашел бы дорогу на Айваравеню 1946. За это я буду ему благодарен до конца моих дней».

«Мой гуру и его ученик» – так назвал Ишервуд ту автобиографическую книгу, в которой подробно и – надо ли говорить? – откровенно описал, как шел по этой дороге, спотыкался и сомневался, падал и поднимался, как жадно припадал к мирским страстям, как страстно тосковал по высотам духа; но более всего пишет он в этой книге о взаимоотношениях с тем, кого отныне зовет своим гуру, об опыте монашеской жизни, о том, что обрел на новом пути, а чего так и не сумел обрести. Но книга будет написана в 1980 году, а предшествовало ей событие, о котором сам Ишервуд поведал так: «Я впервые встретился с индусским монахом по имени Свами Прабхавананда в 1939 году, вскоре после того как поселился в Лос-Анджелесе. Последний раз мы виделись в 1976 году, совсем незадолго до его кончины. Все это время я нежно, но критически наблюдал его, как ученик, частенько сбивавшийся с пути истинного, и как друг, чья преданность ему была неизменной».

Первая встреча не запомнилась, что касается второй, то любопытно отметить: Ишервуд занес в дневник не содержание состоявшейся беседы, а впечатление о личности Свами: «Поразительна его улыбка. В ней трогательность, открытость и такое сияние радости, что хочется заплакать».

Трудно представить себе двух людей, чей жизненный опыт различался бы больше, нежели Свами Прабхавананда и Кристофер Ишервуд, и чья душевная взаимосвязь была бы глубже и плодотворней.

Абаниндранатх Гхош родился 26 декабря 1893 года в бенгальской деревне Сурманагар. Его семья была в меру религиозна, однако сам Аба-ниндра особой тяги к религии не испытывал. Он слышал о Рамакришне и его учениках Вивекананде и Брахмананде, проявлял к ним понятное любопытство – но не более того. В один прекрасный день ему довелось увидеть Сараду-деви – она выглядела как обыкновенная деревенская индуска, и подросток не обратил бы на нее внимания, если бы ему не сказали, что перед ним жена Рамакришны. Он приблизился, чтобы коснуться ее ног, и тут она неожиданно спросила: «Сынок, а я тебя раньше не видела?»

Восемнадцати лет от роду, уже студентом в Калькутте, Абаниндранатх отправился в Белур – ему хотелось посмотреть на комнату, в которой жил Вивекананда. Войдя, он застал в ней Брахмананду, и тот задал ему тот же вопрос: «Я раньше не видел тебя, сын мой?»

Это событие оказало на юношу сильнейшее воздействие – он непрестанно думал о Брахмананде и страстно желал увидеть его снова. Месяц спустя он истратил деньги, полученные из дому в уплату за обучение, на билет до Хардвара, где находился в то время Брахмананда. Абаниндра явился к Брахмананде нежданным, среди ночи, но тот не выказал ни малейшего удивления, позволил Абаниндре быть при нем, согласился взять его в ученики, однако через месяц отправил обратно в Калькутту доучиваться.

При всем преклонении перед Брахманандой, Абаниндра даже не помышлял о монашестве. Напротив, он увлекся борьбой за свободу Индии и вступил в антиколониальную революционную организацию. Абаниндра изучал философию в колледже, писал и распространял патриотические листовки, прятал похищенное из армейского арсенала оружие, хотя обращаться с ним так и не научился. Один из его друзей предпринял неудачное покушение на британского вице-короля и вынужден был бежать из страны, другой погиб в английской тюрьме при невыясненных обстоятельствах – родственникам сообщили, будто он покончил с собой.

Абаниндра часто посещал Белур, где один из монахов помогал ему разбираться в классических философских текстах. Монах нередко заговаривал с ним о послушничестве, но Абаниндра и слышать об этом не желал, доказывая, что монашеская жизнь была бы предательством его революционного политического долга.

Однако затем произошло еще одно странное событие: находясь в Бе-луре, Абаниндра отправился поклониться Брахмананде, которого застал в обществе незнакомого старика. Взглянув на него, старик спросил, когда же этот молодой человек пойдет в монахи? На что Брахмананда ответил: «Когда того пожелает Бог». И, как рассказывал позднее Свами, «с неизъяснимой любовью посмотрел на меня».

Этого странного диалога и взгляда гуру оказалось достаточно, чтобы Абаниндра остался среди монахов. Несколько лет он провел в монастыре в Мадрасе, лишь изредка видаясь с Брахманандой, которому как главе Ордена Рамакришны приходилось много разъезжать по стране.

В 1921 году Абаниндра принял монашеский сан и получил имя Свами Прабхавананда, а год спустя, после кончины Брахмананды, руководство Миссии Рамакришны решило отправить его в Соединенные Штаты, в Сан-Франциско – глава тамошнего Центра веданты нуждался в помощнике.

После смерти Брахмананды Свами больше всего хотел получить возможность уединенно пожить в одном из монастырей в предгорьях Гималаев. К тому же необходимость учить других просто пугала его, такого молодого и неопытного. Ишервуду он рассказывал: «Мне не было и тридцати, выглядел я лет на двадцать, а чувствовал себя и того моложе».

Ехать тем не менее пришлось, и ко времени знакомства с Ишервудом Прабхавананда успел основать Центр веданты в Лос-Анджелесе и приобрести репутацию человека высокой духовности.

Ишервуд в первом же разговоре сообщил Свами о своем неприятии религии и о том, что ему претит само слово «Бог». Тот в ответ лишь пожал плечами – уж если Ишервуду претит это слово, он вполне может думать о Боге как о Природе или универсальном «Я».

Много лет спустя Ишервуд писал: «Когда я теперь стараюсь припомнить, что чувствовал в ту пору, представляется, будто я вхожу в незнакомый переход в доме, который в общем-то знаю. В переходе темно. Я стою в одном его конце, на пороге, отделяющем знакомое от неведомого, и испытываю благоговейный трепет, но не страх. Темнота успокаивает, она мне не чужда. И незачем спрашивать: а есть ли здесь что-то? Инстинкт убеждает: есть. Но что именно? ТО? (Чем бы оно ни было.) Или просто собственное подсознание? (Что бы это ни означало.) Сейчас этот вопрос представляется мне чисто академическим. Я удовлетворен уже тем, что я там где есть, на пороге темного перехода».

Но прежде чем сделать следующий шаг в поиске света в конце перехода, Ишервуду было необходимо объясниться со Свами, прямо сказать, что имел в виду, когда осторожно спрашивал, не помешает ли его духовному развитию его образ жизни.

«…я убедился, что могу стать его учеником, когда он и тени отвращения не выказал, услышав о моем гомосексуализме. Я ждал взрыва негодования, ледяного пуританства: вы должны обещать мне больше не встречаться с этим юношей, иначе я не могу взять вас в ученики: вы совершаете смертный грех. Но я понял, что Свами вообще не мыслит категориями греха… Конечно, он считал похоть препятствием на пути духовного продвижения, но гомосексуализм – препятствием не большим и не меньшим, чем была бы страсть к женщине, даже к законной жене… Свами скорей отнесся к моей исповеди на манер тренера, когда тот объясняет спортсменам, что надо бросить курить и пить, надо строго соблюдать диету, не потому, что курение и алкоголь порочны по сути, а потому, что они помешают спортсмену достичь того, к чему он больше всего стремится – скажем, к олимпийской медали.

С этой точки зрения воздержание от секса даже не добродетель, это практическая необходимость».

…Когда много лет спустя появится книга «Мой гуру и его ученик», исполненная нежности и трепетного преклонения перед Свами Прабхаванан-дой, Ишервуд посвятит ее Дону Бакарди, своему юному возлюбленному.

А Эдмунд Уайт, рецензируя книгу в книжном обозрении «Нью-Йорк тайме», оценит ее в выражениях, прямо скажем, не часто встречающихся в литературной критике: «На этих страницах Ишервуд заново открыл для современного читателя дух преданности Богу. Если бы мне предложили назвать человека, достойного быть причисленным к лику святых, я бы проголосовал за Ишервуда – противоречивого, остроосознающего себя, скрупулезно честного».

Одним из первых прозрений Ишервуда стало неожиданное осознание того, до какой степени его иконоборчество оказалось подчиненным тем самым стереотипам, свободой от которых он так гордился.

Соприкоснувшись с ведантой, он понял, что не идея Бога претила ему: «Меня отталкивала английская религиозная терминология, вдолбленная с детства. Я был благодарен веданте за санскрит, поскольку нуждался в новом словаре, и теперь он был передо мной – в философских терминах, точных по смыслу, свободных от эмоций, не замаранных отвратительными старыми ассоциациями с поповскими проповедями, учительскими назиданиями и патриотическими речами политиков».

Веданта не только распахнула перед Ишервудом дверцу клетки атеистической теологии левого бунтарства, она освободила его и от удушающего бесплодия индивидуализма – Ишервуд осознал, что идеал веданты означает не утрату индивидуальности, но ее расширение; он заносит в дневник пояснение Свами: «ибо постепенно приходишь к пониманию, что ты есть все».

Постепенно, шаг за шагом, продвигался Ишервуд по новому, тернистому для него пути. Нетрудно представить, как недоверчиво относился он к индусским ритуалам, ко вторжению в его сугубо западное сознание целого сонма индусских богов и богинь. Он не сразу поверил и Свами – проницательности и интуиции Ишервуда достало на то, чтобы безоговорочно склониться перед личностью наставника, но что если тот искренне заблуждается? Однако Свами был рядом, он исповедовал, что проповедовал, он жил, непрестанно ощущая присутствие Бога… И Ишервуд принял посвящение.

Внешне рисунок жизни Ишервуда не изменился оттого, что он перешагнул порог, со всей ответственностью и серьезностью сделал выбор. Выходят в свет его романы «С визитом в аду» (1962), «Одинокий» (1964), «Встреча у реки» (1967), в котором особенно сильно ощущается влияние веданты и который, по мнению Гора Видала, вообще лучший из романов Ишервуда. Не порывает он и с драматургией, пишет для театра и кино. После окончания войны, когда опять открылись возможности ездить по свету, он много путешествует и публикует очерки о своих странствиях. Не меняется и его интимная жизнь – Ишервуд заводит себе возлюбленных, расстается с ними, находит новые привязанности.

Возможно, в этом причина довольно скептического отношения многих, кто знает Ишервуда, к его неожиданной религиозности – да еще в таком экзотическом варианте. «Обращение» мэтра наделало немало шуму и было расценено как эксцентрическая выходка человека, известного своей неординарностью. Даже когда Ишервуд поселился в монастыре и стал вести монашеский образ жизни – хотя монахом в полном смысле слова он стать не мог, ибо устав Ордена весьма строг и предусматривает многолетнее послушничество – даже это решение Ишервуда, принятое после трудных раздумий, вызвало только ироническую реакцию.

Для иллюстрации можно привести выдержку из статьи, появившейся в еженедельнике «Тайм»:

«Десять лет назад Кристофер Ишервуд был самым многообещающим среди молодых английских романистов, известным также своими радикальными, пацифистскими воззрениями. А теперь он серьезно готовится стать свами (религиозным учителем) и проходит подготовку в индусском храме в Голливуде. Ранний роман много поездившего Ишервуда „Чем кончил мистер Норрис" был нелицеприятным свидетельством очевидца о делах английских друзей нацизма в Берлине. Его „Путешествие на войну" (со стихотворным комментарием У. X. Одена) представляет собой неприкрашенное, лишенное всякой романтики описание растерзанного войной Китая. Теперь же мятежный сын британского полковника живет монахом в Центре веданты в Южной Калифорнии. Он отдает свои заработки в монастырь, исполняет наравне с другими монахами домашние работы и проникается духом учения своего наставника Свами Прабхавананды. Трижды в день Ишервуд удаляется в храм, где сидит скрестив ноги в окружении изображений Кришны, Иисуса, Будды, Конфуция и прочих великих вероучителей. Свами сидит с непокрытой головой, облаченный в длинное ярко-желтое одеяние, и в течение десяти минут медитирует в тиши. Затем звучно возглашает санскритскую молитву, переводит ее на английский и завершает словами: шанти, шанти, шанти…»

Между тем поводом для статьи был выход в свет английского перевода Бхагавадгиты, выполненного Ишервудом совместно со Свами Праб-хаванандой в период его монастырской жизни.

Таким же образом – совместно со Свами Прабхаванандой – он перевел «Афоризмы о йоге» Патанджали и труд Шанкары «Лучшая драгоценность различения».

Странно вплетаются в ткань истории нити человеческих судеб.

Приходит на ум мысль о сходстве междувоенного поколения европейцев и поколения «великого отказа» в Америке: кровавая бессмысленность войны – в одном случае это была первая мировая, в другом вьетнамская; оба поколения категорически отвергали жизненные принципы «отцов», мучительно искали себе «знамя, под которым не стыдно умереть», искали себе новую религию взамен той, чья заповедь «не убий» не помешала поддерживать массовые убийства.

Конечно, повальное увлечение американских битников, а вслед за ними хиппи, восточными культами по существу отлично от тяги западных интеллектуалов первой половины века к холистическому миропониманию Востока вместо фрагментарности мировоззрения Запада. Но невозможно отрицать, что произведения того же Ишервуда, посвященные веданте, и такие его романы, как, скажем, «Встреча у реки», оказали влияние на битников. Ишервуд как бы соединил собой контркультуры двух разных поколений – хотя во времена его молодости слово «контркультура» еще не было придумано.

– Знаешь, что такое чистота, Крис? – спросил однажды Свами Праб-хавананда. – Чистота это безусловная правдивость.

В то время Ишервуд уже обдумывал план книги «Рамакришна и его ученики». По первоначальному замыслу она должна была открываться рассказом о его собственном приближении к веданте, однако впоследствии он отказался от этой идеи. Миссия Рамакришны взяла под свое крыло подготовку книги, из Калькутты присылались все необходимые материалы, обратно он отправлял каждую написанную главу и получал замечания по ней – в этой ситуации Ишервуд счел совершенно недопустимым смешение собственного, глубоко личного опыта с повествованием о жизни Рамакришны и тех, кто был с ним рядом.

Тем не менее эти главы – обработка дневниковых записей Ишервуда – были позднее напечатаны отдельной небольшой книгой под названием «Один из путей к веданте». Смысл ее в том, что путей к просветлению много и они открыты для всех, но среди этих путей нет простого и легкого.

Так выстроились звезды над головой Ишервуда – ему посчастливилось встретить своего гуру и учиться, «сидя у ног Учителя», как говорят в Индии. В этом смысле писатель на свой лад повторял путь, некогда пройденный самим Свами Прабхаванандой. По индусской традиции, ученик становится духовным сыном учителя: «из двух отцов – дающего физическое рождение и дающего знание Веды, – почтеннее тот, что дает знание», говорится в «Законах Ману».

В отличие от большинства других, кто начинал с чтения ученых книг – или популярных брошюр – о духовной философии Индии, Ишервуд сразу установил живую духовную связь с гуру и действительно воспроизвел в себе личность Свами, в той степени, конечно, в какой это вообще было возможно для зрелого человека западной культуры.

Что же сталось с Кристофером после кончины Свами? Ишервуд отвечает на этот вопрос тремя годами позднее:

«Мы остались вместе. Его физическое отсутствие далеко не так ощутимо, как я ожидал. Он, как всегда, постоянно присутствует в моих мыслях. Вот с чем я, кажется, теряю связь, так это с его пантеоном богов, богинь и божественных инкарнаций. Мое западное сознание понемногу отторгает их, как культурно чуждые тела, плохо перенесшие процесс трансплантации. Но могучие образы Рамакришны, Брахмананды, Вивекананды и Святой матери продолжают вдохновлять меня, хоть я и помню, что Свами учил: „Все они есть Одно"».

Ишервуд по-прежнему жил в Калифорнии, по-прежнему писал, очень активно сражался за права сексуальных меньшинств. Лучшие книги, прославившие его имя и вошедшие в историю литературы XX века, были уже написаны, но жизнь продолжалась, и он считал, что она прекрасна.

«Моя жизнь кажется мне прекрасной. Она прекрасна, потому что есть Дон, потому что меня все еще завораживают попытки описывать мой жизненный опыт, потому что не пропал интерес к многообразным сложностям жизни других, моих попутчиков в этом путешествии. Как бы мне хотелось укрепить их в вере, что в конечном счете все хорошо, – в особенности тех, кто абсолютно убежден в обратном, кто твердо знает, что жизнь бессмысленна и несправедлива. Но я не могу разубеждать их, ибо не могу говорить с абсолютной уверенностью познавшего».

Кристофер Ишервуд умер в 1986 году. Он жил, повторим, долго и счастливо, сочетая «богатство стремительных сил жизни» со «счастливым светом слов мысли», и до самой смерти не расставался с подаренной ему когда-то в Индии розеткой. На ней изображен Вивекананда, а по ободку портрета – слова великого мудреца: «Всякая душа потенциально божественна…»

М. Салганик