Глава 8.Гора соблазна.

После полудня, когда Елисавета прилегла отдохнуть, Мария решила подняться на Елеонскую гору, у подножия которой была расположена Вифания, чтобы оттуда полюбоваться Иерусалимом. Елеонская гора представляла собой возвышенность с тремя вершинами и дорога на Иерусалим проходила по средней. Чем выше поднималась Мария, тем величественнее открывался вид, а когда она, наконец, поднялась на высшую точку горы, сердце её замерло. Впереди, если смотреть на запад, раскинулся Иерусалим с его красивейшим сооружением — мраморным храмом царя Ирода. Даже отсюда, с расстояния в нескольких километров, красота и величие этого чуда поразили Марию.

— Надо выбрать день и посетить его, — подумала она, — кто знает — увижу ли я его снова когда-нибудь.

Со стороны Иерусалима по пустынной в этот час дороге шёл путник. Когда он приблизился настолько, что можно было разглядеть черты лица, сердце Марии ёкнуло: это был Иоанн, их сосед. Мария никак не ожидала встретить его здесь. Сердце её запрыгало, как у воробья, а к лицу прилил жар.

— А-а, Мария, — воскликнул подошедший Иоанн. — Что ты тут делаешь одна?

— Пришла полюбоваться Иерусалимом, — скромно ответила Мария, стараясь не глядеть на него.

— Нравится? — с улыбкой спросил Иоанн.

— Очень! — воскликнула она. — Я никогда не видела такого чуда. Особенно этот храм. И Мария показала рукой в сторону храма.

— Воистину, — поддавшись её восторгу, с жаром подтвердил Иоанн, — хотя, как говорят, храм Соломона был красивей. Но мы его не видели: простояв 416 лет, он был разрушен войсками Навуходоносора.

— Откуда ты это знаешь? — спросила осмелевшая Мария.

— Я люблю историю и очень-очень любопытный. Я много тебе могу рассказать. Вот, к примеру, эта южная вершина Елеонской горы, — тут он показал рукой на соседнюю вершину, — знаешь ли ты, что её называют *Горой соблазна*?

Мария отрицательно покачала головой.

— Пойдём туда, — неожиданно предложил Иоанн, — я покажу тебе жертвенник на её вершине и расскажу, откуда у неё такое странное название. 28

Мария заколебалась. Она обручена и прогуливаться с другим мужчиной не имеет права. Но, с другой стороны, она ничего плохого не делает, да и никто не узнает. Не дожидаясь её решения, Иоанн взял её за руку как маленькую девочку и решительно двинулся вниз по уклону. Его решительность внезапно передалась Марии. Она незвестно почему вдруг весело рассмеялась и, поддавшись какому-то задору, крикнула: — Побежали. Иоанн рассмеялся ей в ответ и, держа её руку, устремился вниз. Бежать под улон было легко и они быстро достигли подножия средней вершины. Не останавливаясь, они с разбега стали взбираться на соседнюю вершину, но бежать вверх было тяжело. Бег их замедлился и, не добравшись и до половины подьёма, они остановились. Мария запыхалась и с шумом выдыхала из себя воздух. Её щёки пылали как два спелых яблока, а глаза сверкали как звёзды. Неожиданно Иоанн притянул её к себе и поцеловал в губы. Никто и никогда ещё не целовал Марию. И хотя в своих мечтах о принце она много раз представляла, как это произойдёт, действительность превзошла все её ожидания. Она и близко не могла представить, что поцелуй такой восхитительный, такой опьяняющий! Иоанн приготовился к реакции, но ничего, кроме восторга, не увидел в глазах Марии.

Словно ничего не произошло, они двинулись к вершине, но добрались туда не скоро: через каждые пять — десять шагов они останавливались и Иоанн целовал ожидающую Марию.

Вся вершина была покрыта старыми оливковыми деревьями и они, поплутав среди них, вышли на самую макушку горы к развалинам стоящего здесь когда-то дома.

— Смотри, — сказал Иоанн, указывая правой рукой на эти развалины, а левой обнимая Марию, — здесь, на этом месте, царь Соломон велел построить дом. Он любил смотреть с этого места на свой храм и очень часто приезжал сюда не один. Каждый раз он привозил сюда понравившуюся ему девушку и после любования храмом занимался с ней любовью. Поэтому люди и назвали эту вершину *горой соблазна*.

Мария слушала Иоанна, но его слова с трудом доходили до её сознания. Оттого, что он говорит с ней, оттого, что они вместе в этом удивительном месте, оттого, что он её обнимает и целует, а это значит — любит, у Марии кружилась голова. Она чувствовала себя птицей, парящей над землёй в теплых восходящих потоках воздуха.

Видимо, поняв её состояние, Иоанн повернул её к себе и стал покрывать поцелуями её лицо и шею. Мария закрыла глаза от нахлынувшего блаженства и дрожала всем своим телом. Потом она стала робко отвечать на его поцелуи.

Сколько времени прошло? Пять минут? Десять? Час? Мария не знала, да ей было всё равно сейчас, весь остальной мир перестал существовать в её сознании, ей только хотелось, чтобы это блаженство не прекращалось.

— Пойдём Мария, — вдруг дошёл до неё смысл сказанного Иоанном, — скоро уже темно будет.

Мария кивнула головой и они стали спускаться к Вифании. Не доходя до первых домов Иоанн сказал: — Не надо, чтобы нас вместе видели, ты иди, а я постою здесь, а потом пойду.

С сожалением выпуская её руку из своей Иоанн добавил: — Приходи туда завтра, а? Я буду тебя ждать на вершине. Придешь?

— Приду, — ответила Мария и, удаляясь от Иоанна, всё оборачивалась и махала ему рукой.

— Ты где была? — набросилась на неё Елисавета, — ночь на дворе, а тебя всё нет, я уже беспокоиться начала.

— Иерусалим такой красивый, что глаз нельзя оторвать, так и стояла, пока не стемнело, — соврала ей Мария.

— Разбойников на дорогах полно, а она по темноте шляется, — ворчала Елисавета, — не дай бог, попадешь к ним в руки.

— Не попаду, — весело ответила Мария и представила, как несколько страшных разбойников налетают на неё в оливковой роще. Они страшные-страшные, у каждого большой нож и они хотят её убить. В этот критический момент появляется Иоанн и как игрушечных кукол разбрасывает их в разные стороны и они с ужасом разбегаются кто куда, а он поднимает её на руки и несёт домой.

От этой вымышленной сцены и без того волшебное настроение Марии поднялось выше того уровня, когда человек может ощущать реальность жизни и реальность того, что она обручена и ей нельзя не только встречаться, но и думать о другом мужчине, словно растворилась, а вместо этого в сердце Марии образовалась волна нежности к Иоанну. У Марии словно крылья выросли и она не ходила, а порхала по комнате, собирая на стол ужин.

— А что это ты такая счастливая? — спросила её Елисавета, наблюдая как Мария весело снуёт вокруг стола, — неужели вид Иерусалима

может так тронуть сердце? А для меня наша маленькая Вифания куда дороже, чем Иерусалим с его храмом царя Ирода.

— Нет, сестра, — возразила Мария, — ты просто много много раз его видела и присмотрелась к нему, как к чему-то обыденному.

Так, перепираясь и споря, они отужинали и решили теребить шерсть. Занимаясь этим делом, они продолжали болтать, но чем дальше, тем Мария говорила всё неохотнее. Постепенно её волшебное настроение перешло в печаль, а в сердце закралась тревога.

— Что же я делаю? — думала она, — что я скажу Иосифу, маме? А, может, взять и рассказать всё Елисавете? Она прожила долгую жизнь и сможет дать мне совет…Нет, только не это, Елисавета никогда не поймёт меня: она ни за что бы так не сделала, это великий грех, а Елисавета — само воплощение безгрешия. А, может, Иоанн сможет что-то придумать? Он же самый — самый умный и любит меня!

— Ты, видимо, устала, — заметив перемену в настроении Марии, сказала Елисавета, — давай-ка, подружка, спать укладываться…

… Первая мысль, которая пришла в голову Марии, когда она проснулась, была мысль о предстоящем сегодня свидании с Иоанном.

— Сегодня я снова увижу его, — пропел звенящий голос, исходивший из её сердца.

Весело подскочив, Мария быстро оделась и выпорхнула в комнату. Елисавета ещё спала, в доме было темно и Мария, стараясь не шуметь, стала разводить в очаге огонь. Всё горело в её руках и не прошло и полчаса, как она убралась в комнате, приготовила завтрак и стала ждать, когда проснётся сестра. Вчерашние тревоги куда-то ушли и то, что вчера казалось непреодолимым препятствием на их с Иоанном пути к счастью, теперь выглядело не так безнадёжно. Утро вечера мудренее?

— Обручена? Ну и что? Да мало ли было случаев, когда после обручения дело так и не доходило до свадбы, — подумала она. — Вот приеду домой и скажу маме, что люблю другого и за Иосифа замуж не пойду. Конечно, тяжело обьяснить это решение и родители на дыбы встанут, стоит только обмолвиться о Иосифе, но это всё равно легче, чем врать и изворачиваться. — Папа-то сразу меня поймёт, — с теплотой об отце подумала Мария. Сколько она себя помнила, столько и видела его добрые глаза. То, что он был весёлый в день её помолвки, ещё не значит, что он был рад этому. В тот день Мария обратила внимание на

то, что когда она прибирала комнату к приходу сватов, он несколько раз останавливал её и, прижав её голову к своей груди, говорил только одно слово — *доченька*. Только сейчас Мария поняла, что он хотел тогда сказать ей: — Ты прости, дочка, меня: я не сумел устроить достойно твою жизнь.

А вот с мамой будет сложнее. Строгая она и порядок для неё превыше всего. Под порядком мама понимает всё в нашей жизни — порядок в доме, порядок в семье, порядок в отношениях с соседями, властями. И вот, повинуясь своему представлению о порядке, она сделает всё, чтобы свадьба состоялась. Но она любит меня и должна понять. Сядем с ней вечером у очага и поговорим о жизни, как мама любит делать.

Мария представила, как они будут сидеть вечером у потрескивающего огня, как мама всплакнёт в конце беседы и, обняв её, скажет: — Хорошо, доченька, для меня главное, чтобы ты была счастлива.

Ну, а после этих слов она уже никогда не отдаст её Иосифу! Ни за что!

Ну, а с Иоанном она обязательно будет счастлива! Уж он-то сумеет устроить их жизнь как надо, ведь Иоанн самый-самый умный.

Мария вспомнила, как она мечтала о богатстве, дорогих нарядах и рассмеялась: — Какая же я ещё недавно было глупая: думала, что деньги могут сделать меня счастливой. Да не надо мне ничего, лишь бы он был рядом. Пусть в лачуге, в пещере, в шалаше. Разве это делает людей счастливыми?

— А любит ли он меня? — внезапно подумала Мария. — Конечно, любит! Разве можно целовать девушку, не любя? Ни один нормальный человек не сделает этого. Разве она может представить себя, целующую Иосифа? Бр-р-р, противно даже!

— А ты что это, сестра, так рано поднялась сегодня? — прервала её размышления Елисавета, выходя из своей комнаты, — ещё спать и спать надо, вон темень какая на улице, а ты уже по дому хлопочешь.

— Прости, сестрица, я, наверное, тебя разбудила, — ласково посмотрев на Елисавету, проговорила Мария. Я выспалась, да и не так уже и рано, просто в конеце декабря темень держится чуть не до обеда. Так что же теперь — спать полдня? Как ты себя чувствуешь, как маленький?

— Да, слава богу, всё нормально, только вот сны тревожные снились. Я не помню о чём, они позабылись, как только я глаза открыла, а вот чувство тревоги осталось. Такое ощущение, что беда должна

случиться. Может, с Захарием что-нибудь?

— Это тебя маленький беспокоит: переживаешь перед родами, — стараясь успокоить сестру, сказала Мария, — давай я помогу тебе умыться.

После завтрака они продолжили возню с шерстью и вскоре на улице стало светать, но из-за начавшегося дождя стоял полумрак, а затянутый тяжёлыми тучами небосклон не предвещал хорошей погоды.

— Как бы Иоанн не испугался дождя, — стала беспокоиться Мария. — А вдруг он не прийдёт? У неё даже не возникла мысль о том, что в такую погоду она сама должна остаться дома. Как может она не пойти? Только всемирный потоп может остановить её. Может, но не остановит!

Время почему-то словно остановилось и каждая минута казалась часом.

— Быстрей, быстрей бы обед, — торопила Мария, сгорая от нетерпения увидеть лицо Иоанна с его удивительным родимым пятном под левым глазом в виде маленького полумесяца. Мария вспомнила, как вчера она осмелилась дотронуться до этого странного пятна пальцем. Иоанн вдруг клацкнул зубами, словно хотел укусить, она в испуге машинально отдёрнула руку, а он рассмеялся и сказал: — Это родимое пятно у нас фамильное. Оно передаётся по наследству из поколения в поколение.

… Перед обедом Мария стала выбирать, что же ей одеть в такую погоду, а Елисавета, увидев её сборы, забеспокоилась:

— Куда это ты, голубка, собираешься?

— Хочу ещё раз на Иерусалим посмотреть, — ответила Мария, — вчера он мне так понравился, что сил нет дома сидеть.

— Это в такую-то погоду? Ты что — с ума сошла? Да хороший хозяин овцу в такую погоду из овчарни не выпустит. И не думай даже: не пущу я тебя. Не хватает тебе простыть, да серьёзно заболеть. Что я тогда твоему Иосифу скажу?

Упоминание Иосифа только подстегнуло Марию.

— Я не надолго, — ответила она Елисавете, — только подымусь на гору, постою немного — и обратно. А ты пока приляг, отдохни.

Не слушая сердито ворчавшую сестру, Мария вышла под моросящий холодный дождь. Никого не встретив по пути, Мария свернула с дороги и, сдерживая дыхание, поднялась на вершину горы. Там никого не было. 33

— Конечно, в такой дождь только сумашедший может прийти сюда, — оправдывала она Иоанна. Да и занят он, наверное, в лавке Наума.

Вдруг справо от себя Мария услышала шорох и увидела тень за стволом старого дерева.

— Неужели разбойники? — вспомнила она вчерашнее предупреждение Елисаветы и сердце её похолодело.

В момент, когда Мария уже была готова убежать из рощи, Иоанн с шумом выскочил из-за дерева и, подхватив её на руки, закружил среди деревьев.

— Как ты меня напугал, — весело сказала Мария, обнимая его за шею, — я думала, что это разбойники.

— Я и есть разбойник, — притворно грозно произнёс Иоанн, — я пришёл, чтобы погубить твою душу. Берегись!

— Я думала, что ты не прийдешь сегодня, — сказала Мария, — … всё этот проклятый дождь.

— Как я мог не прийти? — воскликнул Иоанн. — Как я мог не прийти, зная, что меня будет ждать самая прекрасная девушка на всей земле!

От этих слов сердце Марии ёкнуло, а Иоанн поставил её на ноги и стал покрывать лицо Марии поцелуями. У Марии закружилась голова, ей стало казаться, что это не она отвечает Иоанну жаркими поцелуями, а какая-то другая счастливая девушка, что это просто сон, а холодный дождь вовсе не холодный, а тёплый или даже горячий.

В таком состоянии Мария даже не заметила, что Иоанн привалил её к стволу дерева, что он откинул её мокрую мантию, что он задрал её нижнюю льяную рубашку. Всё поплыло как в тумане, она совсем перестала соображать и только подставляла свои жадные губы Иоанну и дрожала всем телом. Только тогда, когда боль пронзила её тело, она поняла, что происходит, но боль вдруг смешалась с жарким трепетом её тела и этот трепет заставил её всё сильнее прижиматься к Иоанну…

Расставшись с Иоанном на краю Вифании, Мария заспешила домой. На душе у неё было и радостно, и тревожно. Радостно от того, что Иоанн поклялся ей в своей любви, а тревожно от всей неопределённости её настоящего и будущего.

— Приходи сюда через три дня, — сказал ей Иоанн, — я пока занят буду.

— Что, промокла небось? — встретила её Елисавета вопросом, — и чего тебя, сумашедшую, понесло туда в такую погоду? Садись быстро к огню греться да сушиться.

Мария скинула промокшую мантию и подсела к очагу.

— Ты что это такая печальная? — спросила сестра, — вчера после прогулки ты просто летала по комнате, щебетала, как божья птаха, а сегодня ты будто не Иерусалим ходила смотреть, а казнь падшей женщины.

От этого сравнения Мария вздрогнула и на душе заскребли кошки.

— Продрогла вся, — ответила она, думая о своём.

— Что же теперь будет с нами? Господи! Быстрей бы три дня прошли. Иоанн обязательно за это время что- нибудь придумает.

Они рано легли спать, а весь следующий день занимались шитьём одежды для Елисаветы. Её живот рос не по дням, а по часам и в то, что у неё было она уже не влезала.

Как всегда на закате, они пошли по воду и, когда возвращались домой, повстречали соседку — сестру Иоанна. Поболтав, как обычно, по-соседски, они уже собирались проститься, как она, как бы невзначай, сообщила:

— А брат-то сегодня в Египет ушёл. Вчера вечером пришёл мокрый весь и хмурый и стал собираться в дорогу. — Куда ты, — отговаривала я его, — дождись тепла. Так нет — и слушать не стал, спозазанку и ушёл. Сказал, что в Александрию.

Сказав это, она пошла дальше, а Елисавета вздрогнула и выронила свой кувшин. Не успел он долететь до земли, как его догнал кувшин Марии и они с глухим треском разлетелись на куски. Соседка обернулась на шум битой посуды и, покачав головой, пошла дальше, а Елисавета только всплуснула руками. Она хотела что-то сказать, но тут увидела лицо Марии и сердце её сжалось от боли. Это было лицо человека с глазами, полными страха и ужаса.

— Ты что, Мария? Да пропади они пропадом — эти кувшины, стоит ли из-за этого так пугаться?

— Я…я, — только и смогла произнести Мария, давясь слезами.

— А ну, пошли в дом, — скомандовала Елисавета, почувствовав неладное.

Не успели они зайти в дом, как Мария, зарыдав во весь голос, бросилась в свой закуток. Обескураженная Елисавета последовала за

ней и, как не пыталась, не могла успокоить плачущую Марию. Елисавета долго сидела у её изголовья и, не зная, что предпринять, только гладила Марию по голове. Своей женской интуицией она поняла, что случилось что-то очень нехорошее, и что Мария плачет не по разбитому кувшину, а по ушедшему в Египет Иоанну, но никак не могла взять в толк — почему?

…Наконец Мария затихла и тихо лежала, бессмысленно уставившись в стену дома. Её глаза, всегда излучавшие живость, потухли, словно внутри её задули свечку.

— Я, — начала она, — вчера была с ним. Там на горе.

Она замолчала, словно вспоминая, что же было там, на *горе соблазна,* а Елисавета, уже догадавшись, но как бы ещё надеясь, что она ошибается, с ужасом в голосе спросила: — И…?

— Я доверила ему себя.

Елисавета закрыла лицо руками и, раскачиваясь из стороны в сторону, заплакала. Это был даже не плачь, а вой смертельно раненого зверя…

Когда Захарий вернулся домой, то сразу почувствовал неладное. Прежде весёлые, Елисавета и Мария, теперь больше молчали и говорили только по необходимости.

— Вы что, поругались? — спросил их Захарий, — или у вас горе случилось? На вас посмотришь — подумаешь, что вы с похорон вернулись.

— Придумаешь тоже, — стараясь не выдать своих переживаний ответила ему Елисавета. — Просто мне немного неможется, а Мария подпростыла. Так что не ожидай, что мы плясать перед тобой будем.

— Я не знаю как лечить беременнось жены, а вот твою простуду, Мария, я в один день выгоню, — сказал Захарий. Он принялся колдовать над горшком, насыпая туда каких-то, только ему одному известных трав и корешков. Довольно хмыкнув, он поставил горшок на огонь и, вскипятив содержимое, налил в кружку.

— Пей, Мария, — скомандовал Захарий, — ещё одну кружку я приготовлю тебе перед сном и утром ты и не вспомнишь о своей простуде.

Наутро Мария старалась выглядеть весёлой и бодрой, якобы от лекарства Захария, а Елисавета ей всячески подыгрывала. Может быть эта игра, а может быть от того, что при Захарии нельзя было говорить про Иоанна, постепенно всё пришло в норму и только по ночам чуткая Елисавета слышала, как плачет Мария…

Перед самыми родами Елисаветы Мария, пошептавшись с Елисаветой, засобиралась домой.

— Мы что, тебя обидели? — недоумённо спросил Захарий, когда Мария попросила его дать ей провожатого. — Елисавета родит со дня на день, как же мы без тебя обойдёмся?

— А как другие справляются? — ответила за Марию Елисавета, — да и лучше мне теперь. И вообще, Захарий, не лезь в наши женские дела. Неужели ты думаешь, что мы с сестрой не обсудили как нам быть?

— Да не пойму я, — начал Захарий, но Елисавета не дала ему говорить:

— Не понимаешь — и не надо, делай как тебя просят. Иди к Наггею и договаривайся.

Причитывающий Захарий пошёл к Наггею, а Елисавета тяжело вздохнула: что будет, что будет?

В тот вечер, когда Мария призналась Елисавете, они проплакали всю ночь. Рассвет застал их, сидящих в тёмном Мариином закутке с опухшими лицами и болью в глазах. И вот, почти три месяца спустя, Мария почувствовала, что с ней творится что-то неладное. Часто подступала дурнота, то тошнота, то чёрные мушки начинали мелькать перед глазами. Когда Захария не было дома, она поделилась своими тревогами с Елисаветой.

— Что же ты раньше мне не сказала? — озабоченно произнесла она, — а я- то, старая дура, даже и не подумала, что это может случиться. Да ты, сестра, беременна.

Если бы вдруг грянул гром и в дом ударила молния, то это бы меньше поразило Марию, чем то, что сказала Елисавета.

— Что же я теперь родителям скажу? — с ужасом в голосе произнесла она. Что же теперь будет?

— Может, сделать аборт? — то ли подумала вслух, то ли спросила Елисавета. — У нас в городе есть хорошая бабка-повитуха.

— Ну и что? — плача ответила Мария, — я же всё равно не смогу обмануть маму, Иосифа. Я должна всё им рассказать.

— Но тебя убьют, — с ужасом в голосе произнесла Елисавета, — как только ты признаешся Иосифу, так тебя забросают камнями. Тут думать надо. Если не хочешь к бабке повитухе, так давай я тебе травок напарю. Глядишь, помогут и выйдет из тебя грех наш.

Две недели она почти насильно поила почерневшую от горя Марию настоями разных трав, но так ничего и не произошло. Видя, что это не работает, Елисавета решила попытать другой способ. Зная, что езда

на осле для беременной женщины равносильна аборту, она решила отправить Марию домой в надежде, что она по дороге скинет. Ну, а если нет, то это всё равно лучше того, что она появится дома, когда живот уже под подбородок будет.

— Езжай-ка ты, сестрица, домой, — завела она разговор, — нельзя тебе дольше оставаться, живот за версту видно будет. А так, бог даст, что-то решится. У меня же решилось.

В ту памятную для них ночь Елисавета, к величайшему ужасу Марии, рассказала ей всё. И про Иоанна, и про беременность, и про её Захарию.

— Да, сестра, так, наверное, лучше будет. Я не имею в виду живот, говоря *лучше.* Это уже не исправишь. Я о другом. Извелась я, Елисавета, спать не могу. Как закрою глаза, так и разговариваю с мамой до самого утра.

— И плачешь всю ночь. Думаешь, я не слышу? — тихо сказала Елисавета, — хорошо — Захарий спит, как дохлый осёл, а то бы полез со своими глупыми распросами.

— Я бы поехала, только как вот ты без моей помощи справишся? — спросила Мария.

— Ой, Мария! Да что я? И предстоящие роды, и Иоанн проклятый, из головы не выходящий, и ложь Захарию — всё, всё у меня ушло — все мысли, все страхи. За тебя теперь боюсь. Как представлю, что может случиться с тобой, так глаз ночью сомкнуть не могу.

Тут Елисавета спохватилась, увидев полные страха глаза Марии.

— Да не слушай ты меня, дуру старую. Обойдётся всё у тебя, и за меня не переживай, справлюсь, не волнуйся. И вот что, Мария, если по дороге вдруг хлынет из тебя — сразу правьте в ближайшее селение, к ближайшей знахарке.

— А что, это может случиться? — боязненно спросила Мария.

— Может. У любой беременной может случится и я молю бога, чтобы это случилось с тобой. Не бойся, не смертельно: срок ещё маленький. Но к знахарке обратиться всё равно надо, поняла?

Через день Мария с Нагеем собрались в дорогу. Перед тем, как им отправиться, Захарий обнял Марию.

— Спасибо тебе, — сказал он, — не знаю, что бы мы без тебя делали. Бог вознаградит тебя, Мария, за твоё доброе сердце.

Затем настала очередь Елисаветы.

— Помяни меня добрым словом, сестрица, если я умру при родах, — шепнула она Марии, — и прости, если что не так.

— Что ты, Елисавета, что ты! — испугалась Мария. — Всё будет хорошо. По крайней мере — у тебя.

Вернувшийся через несколько дней Нагей сообщил, что доставил Марию в целости и сохранности, а ночью у Елисаветы начались схватки.

У перепуганного Захария тряслись руки, отчего он никак не мог одеться. Ошалевший от громких стонов жены он выскочил на улицу и, вместо того, чтобы побежать к дому бабки Нехушты, побежал в другую сторону. Опомнившись, он развернулся и, наконец, найдя в темноте нужный дом, забарабанил в дверь.

— Кто ещё там? — недовольно прошамкала Нехушта.

— Это я Захарий…Елисавета…началось…

— Понятно. Иди домой, я сейчас приду. Да поставь греться воду, — ответила бабка и Захарий припустил домой.

Разведя очаг, он рысцой сбегал к колодцу и, когда Нехушта пришла, у него всё было готово.

— Да не суетись ты, — отругала она Захария, который метался то к Елисавете, то к очагу, — сходи к Руфине — пусть придёт помочь мне, а то от тебя толку, как от козла молока.

Вдвоём с пришедшей соседкой они колдовали над уже кричащей Елисаветой, а Захарий забился в угол. Время шло, Елисавета кричала, и Захарий просто одурел и от этого крика, и от своей беспомощности.

— Надо было Елкану пригласить, — думал он, — эта Нехушта только ворчать может. Копается как курица в навозе, да за это время уже десятерых можно было принять.

…- Тужься, тужься. Ну, ещё, ещё. Молодец, давай, милая, — кудахтала Нехушта и, наконец, приняла на руки неподвижного ребёнка.

Уложив его на стол, она прочистила ему рот и нос и стала вдыхать в его рот воздух. Ребёнок не шевелился. Тогда бабка подняла его за ноги головой вниз и стала хлопать ладонью по спине. Ребёнок вдруг громко заплакал.

— Ну, наконец-то, — проговорила она радостным тоном, — а то я уже испугалась: думала — захлебнулся.

Она поручила обмывать ребёнка Руфине, а сама вернулась к Елисавете, ожидая послед.

— Сын, — сообщила она забывшей о боли Елисавете, — и, насколько я понимаю в моём деле, — здоровый. С прибавлением тебя, Елисавета…

На восьмой день в доме Захария собрались гости на церемонию обрезания. По традиции отец ребёнка должен был сам, как это сделал Авраам, обрезать сына. Операция эта простая, чирк и всё, но Захарий боялся и, когда он взял нож, то все увидели, как дрожат его руки.

— Ты не обрежь с корнем-то, — пошутил сосед Гавриил, чтобы подбодрить Захария. Все рассмеялись.

— Типун тебе на язык, — испугалась Елисавета, — осторожней, Захарий.

Пересилив кое-как страх, Захарий оттянул кончик плоти и чиркнул ножом. Ребёнок закричал, а все приветственно загудели.

После того, как Елисавета с помошницами обработали ранку и запеленали плачущего ребёнка, настала пора давать ему имя.

— Ну, Захарий, как назовёшь сына? — обратился к нему Гавриил, — именем отца твоего или именем деда?

Захарий ещё раз решил взглянуть на ребёнка. Он уже не раз вглядывался в лицо сына, стараясь определить, на кого же тот похож, но его лицо, особенно в первые дни, было до того сморщенное и синюшное, что понять что-то было невозможно. На отца уж точно нет, скорее всего на деда. Но дед умер давно и, если честно, то Захарий подзабыл черты его лица. Вроде бы дед, черты лица, кажется, его и знакомы для глаза. Он уже было хотел произнести имя деда, как его внимание вдруг привлекло выступившее маленькое родимое пятно под левым глазом в форме полумесяца.

Да ведь это же Иоанн! Его лицо, его злаза и, конечно же, его родимое пятно. От своего открытия Захарий опешил и, сам того не замечая, произнёс вслух: — Иоанн(1).

Все сразу замолчали и опустили головы.

Напрасно Елисавета думала, что её связь с Ионном осталась в тайне. Все в городке знали об этом и только уважение к Захарию и их бездетному существованию заставляло людей молчать и не предпринимать никаких мер.

1. Библия. Лк.1:63

— Ты что, Захарий, — стал возражать Гавриил, — нет в вашем роду такого имени, не можно тебе так сына называть.

Но Захарий не слышал, что ему говорил Гавриил. Он вдруг ясно осознал, кто на самом деле является отцом этого ребёнка.

— Иоанн, — скрипя зубами, повторил он.

— Ну, Иоанн, так Иоанн, — вдруг согласился Гавриил, которому только что на ухо что-то прошептала его жена.

Захарий больше не сказал ни слова. Он сел на стул и погрузился в свои мысли. Елисавета, ребёнок, гости — все словно исчезли из его сознания, все, кроме красивого соседа Иоанна. А на другой день, поговорив с Гавриилом, Захарий обратился в синедрион(1)…

Захарий сидел за столом. На улице было темно и, спроси его, какой сейчас час, он бы не ответил. Поздний вечер, полночь, глубокая ночь — это не имело для него никакого значения. Время остановилось для Захария. Оно остановилось в тот момент, когда камень, брошенный Гавриилом(2) ударил Елисавету в шею, чуть ниже уха и она вскрикнула. Этот вскрик был между * ах* и *а-а* и походил на стон. Словно не Елисавета, а её душа, получив этот удар, начала выходить из тела и, проходя через голосовые связки, с болью застонала: а-а-х-а-а-а-а.

Захарий мотнул головой, стараясь отогнать эту сцену, но она возвращалась и возвращалась, а в ушах проносилось и проносилось: а-а-х-а-а-а.

Наконец его внимание привлёк крик ребёнка. Захарий встал, но пошёл не к ребёнку, а в угол комнаты, где ища что-то шептал: — Прости меня.

1. Синедрион-судебный орган.

2. По закону, свидетели обязаны были первыми бросить камни в приговорённого к смерти.

Оглавление