Дурак — это так привычно и так непочетно, нелестно, что мы стараемся даже не смотреть в его сторону. Дурака понимают даже дети, только они, по глупости своей великой, даже не стесняются так и называть друг друга, что взрослому человеку не к лицу, то есть неприлично. Все-таки обозвать человека дураком — обидеть или, как говорится, нанести обиду. Поэтому взрослые стараются сдерживаться, а потому отводят себе глаза от этого понятия.

Причем, как обычные люди, так и ученые исследователи. Ученые, особенно психологи, как это ни удивительно, тоже люди приличные, и потому неприличные темы не исследуют. Дурака, как и брань, исследовали только языковеды, да редкие философы, вроде князя Трубецкого. Поэтому дурак как понятие психоло-гическое на сегодняшний день, насколько я знаю, не исследован настолько, что даже не является этим самым психологическим понятием.

При этом весь русский народ, а на своих языках и всё человечество, управляют поведением друг друга именно при помощи этого рычага. Но то ведь бытовое управление, не научное… а значит, его как бы и нет! Как нет любых народных объяснений душевных явлений. Между тем, дураков полно, и даже в научном сообществе… простите, если я что-то выдал!

И искушение назвать кого-нибудь дураком, а всех остальных дураками, так велико, что ученые не в силах ему сопротивляться. В итоге рождаются страннейшие словосочетания, вроде ученых дураков, что явно относится к людям науки. Или разумных дураков, как называли в восемнадцатом столетии последних русских скоморохов во времена Кирши Данилова, чей сборник былин вы, возможно, читали.

Как видите, эти странные обороты весьма отличаются от привычного, бытового понимания дурака, которое отразилось в русском лубке девятнадцатого века: Трое нас в тобою шальных, блажных дураков!

Все-таки дурак — это что-то сниженное по сравнению с нами, обычными умными людьми. И поэтому в именах — ученые или разумные дураки — есть какая-то странность, которая заставляет задуматься. И если этому искушению поддаться и не встряхивать головой, чтобы избавиться от наваждения, то можно найти подсказки.

В качестве одной из таких подсказок скажу: словарь «Человек в производных именах русской народной речи» Алексеенко и Литвинниковой приводит шесть с половиной десятков слов, производных от слова дурак и означающих то же самое. О словах, которые означают того же дурака, но звучат иначе, вроде «пня», «дубины» или «дуба», я и не говорю. Их, наверное, не счесть. Это может означать лишь одно: понятие, скрывающееся за словом дурак чрезвычайно важно для нас с вами.

А поскольку дурак — это противоположность ума и разума, значит, оно не менее важно и для Науки думать.

Я не буду сейчас углубляться в понятие о дураке постепенно, а сразу начну с главного, с магической древности, которая скрывается за дураком. И чтобы показать это, воспользуюсь уже проделанной до меня исследовательской работой русского писателя Александра Синявского.

В советское время он был затравлен коммунистами в Советском Союзе, как диссидент, то есть инакомыслящий, эмигрировал и работал за рубежом. В 1978-79 годах им был отчитан в Сорбонне курс лекций, посвященных русской культуре. Одна из ее частей называлась «Иван-дурак. Очерк русской народной веры».

Работа эта начинается с мифологической древности, а завершается простыми зарисовками лагерных встреч автора с людьми веры, с разного рода сектантами, которых травила власть, вычищая сознание советского народа. Но меня сейчас интересует только то, что относится к понятию дурака. Я не во всем согласен с Синявским, но пока просто перескажу ход его мыслей, потому что в целом он позволяет взломать защиту бытового научного мышления и взглянуть в неведомую часть самого себя.

Синявский начинает с того, что дурак — это любимейший герой русской народной сказки. И это странно, ведь дурак — это последний и хуцший человек, как народ мог сделать его своим героем? Почему именно дураку сказка отдает первенство, победы и весь свой мир в награду?

«Дурак занимает самую нижнюю ступень на социальной и, вообще, на оценочно-человеческой лестнице. Недаром само слово «дурак» это ругательство — и весьма оскорбительное, и весьма распространенное. Никому не хочется быть дураком».[1]

Уже в этих коротких строчках немало вопросов для психолога. Почему нам не хочется быть дураком? С какого возраста мы обретаем это желание — нежелание? Почему? И как оно нам прививается? На эти вопросы каждый человек самопознания вполне может ответить сам, просто вспоминая собственное детство.

Следующие вопросы сложней, и на них без исследования не ответить. Почему ругательство «дурак» оскорбительно? И что такое оскорбительно? И почему именно это ругательство столь распространенно? А по распространению оно, безусловно, самое используемое. В каких случаях мы его используем? Когда хотим оскорбить? Или же когда хотим показать нечто, связанное с разумом, что можно назвать его отсутствием или неразумностью? А если это так, то оскорбительно ли это слово вообще? Или же при его произнесении мы делаем нечто совсем иное?

И это не все вопросы. К примеру, остается не заданным вопрос: а как вышло, что социальная лестница вырастает из дурака? И почему социальная лестница совпала с оценочно-человеческой? То есть с тем образцом, по которому мы судим, насколько человек — человек, на-сколько он очеловечился. Почему определение человеч-ности идет относительно дурака?

Ну, и заключительный вопрос: как сказка сделала именно дурака своим героем, учитывая все предыдущие вопросы? Она, что, — расставляла какие-то оценки, учила жить, подсказывала, как занять достойное место в обществе? А слова: сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок, — не просто пустой речевой оборот для украшения слога?

Чтобы понять все это, Синявский дает описание сказочного дурака: он лентяй, часто пьяница, обязательно грязнуля. «Но, конечно, главное свойство дурака — это то, что он дурак и всё делает по-дурацки. Говоря иными словами, совершает всё невпопад и не как все люди, вопреки здравому смыслу и элементарному пониманию практической жизни» (Т.ж.с.35).

И опять вопросы, они же — подсказки. Делать всё по-дурацки — это невпопад и вопреки здравому смыслу и пониманию бытовой жизни, то есть того мира, в котором живешь. А что такое впопад? Впопад с чем или с кем? С людьми? То есть делать впопад — это делать как все люди? Значит, дурак всё делает не по-людски? А как это по-людски? Если дурак рожден человеком, то может ли он хоть что-то делать не как человек? А если может, то с какого мига начинается человечность?

А если о человечности можно говорить как о чем-то, что дано не обязательно, что не гарантируется лишь обретением человеческого тела, и что может однажды включаться, то, значит, и все люди не всегда люди? И лишь с какого-то мига становятся ими. Миг же этот определяется снаружи оценкой остальных людей. А изнутри? Очевидно, каким-то решением вести себя так, как от тебя ожидают.

А как ожидают? Похоже, в соответствии со здравым смыслом. А что это такое? Ведь это явно не разум, иначе так бы и было сказано. Нельзя сразу сказать, что такое здравый смысл, но очевидно, что это тоже какой-то выбор, потому что раз есть смысл здравый, значит, могут быть и иные. К примеру, научный смысл, логический смысл, философский…

И что такое понимание практической жизни? Нет, не в бытовом смысле, а с той точки зрения, которая звучит в понятии дурака. Ведь дурака проверяют именно этой странной «практической жизнью». Что это за орудие проверки нашей разумности. И насколько оно совпадает со здравым смыслом? Можно ли так сказать, что «практическая жизнь» — это условно вещественная ловушка для дураков, а здравый смысл — знания о том, как её проходить?

Вот послали дурака на базар закупить нужные вещи. По дороге, заметив, что лошади тяжело, дурак решает облегчить ее жизнь: ведь у нее четыре ноги и у купленного им стола тоже четыре ноги. Пусть стол сам бежит следом. Затем он скормил купленную кашу крикливым воронам, чтобы они не голосили, как голодные дети. Одел придорожные пеньки в горшки и корчаги, чтобы ребятам без шапок не мерзнуть.

«В результате Иван возвращается домой с пустыми руками. Его, конечно, в очередной раз бьют, ругают и называют дураком. Бесспорно, Дурак приносит вред семье, а иногда и всему обществу» (Т.ж.с.36).

Дурака бьют и ругают, в том числе дураком. Почему? Почему дурака надо бить?

Не думаю, что хоть кто-то задумывался об этом, тем более не сомневаюсь, что ни один из психологов не ставил такой вопрос. Просто потому, что тут и вопроса-то нет, — все так очевидно, что можно запретить и осудить телесные наказания, но только не понять и не задуматься. Тут у тех, кто мог и должен быть это изучать совсем нет разума и думать им нечем.

И все же: почему дурака бьют? Ответ, потому что он приносит вред, кстати, такой же очевидный, совсем не ответ. К тому же, мы не знаем и не понимаем, что такое вред. Но и это не главное, это лишь оправдание избиения. Но почему избиение? Почему не какое-то иное действие? Кстати, а какое еще? Отправить в школу? Лишить премии? Выставить на общественное порицание?

А разве это другие действия? Ведь это то же самое избиение, как и ругань и обзывания дураком. Что такое ругательства? Это же брань. А брань — это битва, бой. Вот и бьют, ругаясь, то есть бранясь. И если мы задумаемся о том, что такое вред, то лишение премии — это совершенное зеркальное подобие того вреда, что причинил дурак. Но что он причинил?

Он ухудшил наше выживание. Это и есть вред.

А избиение? Разве избиение, особенно сильное, не ставят тебя на грань смерти? И тем самым, разве дураку не объясняют, что такое дурак, через понятие выживания?

Но тогда, говоря, что я дурак, мне говорят, что я на краю смерти или, по крайней мере, движусь к ней.

Значит, дурак — это пограничник, который живет на грани смерти. По крайней мере, гораздо ближе к ней, чем все остальные — умные люди. Следовательно: умно избегать смерти и глупо играть с ней и не убегать от нее.

Это огромные образы, это мифология и философия…

И вот Синявский приходит к выводу: «…дурацкое поведение оказывается необходимым условием счастья — условием пришествия божественных и магических сил» (Т.ж.).

Да, действительно, дурак в сказке всегда оказывается в средоточии волшебных действий, вокруг него закручиваются чуцеса. И ведь это соответствует многим философским и религиозным воззрениям на недеяние или упование на волю божию.

«Здесь (как ни странно звучит это слово) философия Дурака кое в чем пересекается с утверждениями некоторых величайших мудрецов древности, («я знаю только то, что я ничего не знаю» — Сократ; «умные — не учены, ученые — не умны» — Лao-цзы), а также с мистической практикой разного религиозного толка. Суть этих воззрений заключается в отказе от деятельности контролирующего рассудка, мешающей постижению высшей истины. Эта истина (или реальность) является и открывается человеку сама в тот счастливый момент, когда сознание как бы отключено и душа пребывает в особом состоянии — восприимчивой пассивности.

Разумеется, сказочный Дурак — не мудрец, не мистик и не философ. Он ни о чем не рассуждает, а если и рассуждает, то крайне глупо. Но, можно заметить, он тоже находится в этом состоянии восприимчивой пассивности. То есть — в ожидании, когда истина придет и объявится сама собою, без усилий, без напряжения с его стороны, вопреки несовершенному человеческому рассудку.

Отсюда, кстати, народные и просто общеупотребительные разговорные обороты — вроде «везет дуракам», «дуракам счастье», «Бог дураков любит», — которыми широко пользуется и русская сказка» (Т.ж.39).

Я бы добавил к этому: да, дурак сказки не мудрец и не философ. Он даже не мистик. Он не ставит себе целью жить в недеянии и позволении. Он живет таким образом, можно сказать, случайно. Это народ, помня о том, что за такой жизнью есть путь и сила, выбирает из множества случайных жизней те, о которых стоит рассказывать. А рассказывать стоит лишь о тех, в которых такая жизнь увенчалась успехом. А если такого совпадения и не было, о нем стоит мечтать.

И народ мечтал, а значит, чуял, что за здравомысленной жизнью есть сила, но и за жизнью дурацкой тоже. Причем, за жизнью здравомысленной есть сила выживания. Если живешь здраво, то обязательно будешь иметь свою синичку в руках, то есть свой кусочек силы размером с краюшку хлебца с маслицом. А вот жизнь в недеяниии трудней, но и сорвать можно много, ох, много! Дураков не просто Бог любит — их царствие небесное, как нищих духом!..

«В основе этих алогичных представлений, однако, действует определенная логика. Почему «Бог дураков любит»? Во-первых, потому, что Дураку уже никто и ничто не может помочь. И сам себе он уже не в силах помочь. Остается одна надежда: на Божью помощь. Во-вторых, Дурак к этой помощи исполнен необыкновенного доверия. Дурак не доверяет — ни разуму, ни органам чувств, ни жизненному опыту, ни наставлениям старших. Зато Дурак, как никто другой, доверяет Высшей силе. Он ей — открыт» (Т.ж.).

Прекрасное рассуждение, за исклю-чением одной неточности: дурак не доверяет разуму. Это не так. Вспомним еще раз сказку:

«Едет домой, а лошаденка была такая, знать, неудалая, везет — не везет! «А что, — думает себе Иванушка, — ведь у лошади четыре ноги, и у стола тож четыре; так стол-то и сам добежит». Взял стол и выставил на дорогу».

Нельзя сказать даже, что Дурак не доверяет здравому смыслу — он вполне ему мог бы доверять, просто он его не воспри-нимает, не впускает в свое сознание. Как и жизненный опыт других людей. Но разуму он доверяет, и вполне разумен: ведь это явный пример работы дурацкого разума. Просто Синявский, увлекшись красивым сказочным образом дурака, не дал себе труда дать определение разуму. Дурак чрезвычайно разумен и даже рассудителен! Вот только разум его неполноценен.

Эта неполноценность если не ключ к магическим силам, то уж точно дверь в те состояния, в которых силу можно раскрыть в себе или добыть в мире. Насколько народ запомнил их, конечно. И это как-то связано с разумом, лишенным знаний. Синявский говорит об этом на примере забредшей в шестнадцатом веке на Русь рыцарской повести о Бове Королевиче, которая была превращена русским мужиком в народную сказку:

«В итоге Бова-Королевич превратился в русского сказочного героя. Притом — не в дурака, а в храброго богатыря. И вдруг у этого Бовы-Королевича — чисто текстуально — устанавливается связь с Иваном-дураком. В русском варианте «Повести о Бове-Королевиче» говорится: «И пошел Бова куды очи несут, и Бове Господь путь правит».

Всего две фразы — скрестились. Стоит герою не знать (окончательно не знать — куда идти), как вмешивается Господь, и начинает направлять и указывать ему правильную дорогу» (Т.ж.с.40).

Тут Синявский не прав: дорога как раз не правильная. Она божья! И достигается она тогда, когда человек теряет знания о том, как жить…

«В широком смысле слова, всякий, любой герой волшебной сказки это где-то, в принципе, Дурак. Хотя таким словом он далеко не всегда именуется и может быть нормальным человеком и даже каким-нибудь прекрасным и умным царевичем. Но слово «дурак» незримо стоит за ним. Потому что никакой царевич, никакой королевич в волшебной сказке сам по себе, как человек, ничего собою не представляет и ничего не стоит. И благодаря этому отсутствию собственных способностей (т. е. благодаря пассивному или, назовем это условно, «дурацкому» состоянию) он и выигрывает с помощью магической силы.

Высшая мудрость или магическая сила к Дураку всегда приходят извне, со стороны. Приходят только потому, что он — Дурак и не может ни на что другое рассчитывать. Потому он и не хочет ничего делать» (Т.ж.с.40–41).

Даже если все не так просто, бесспорно то, что сказка рождалась тогда, когда мир жил не социальным устроением, а силой магии. Сказка древнее всей прочей литературы, и посвящена она силе, красоте, волшебству.

И среди всего этого восседает на троне тот, кто правил тем миром. Имя ему Дурак…

А потом пришли иные времена, и мы стали умнее, но при этом все сражаемся и сражаемся с дураком в себе и окружающих, все пытаемся доказать, что мы не дети и не внуки своего великого предка-прародителя…

Почему?

Надеюсь, мне удалось показать, что дурак — это очень важно для психологии и философии, ибо именно в борьбе с ним они и рождались. Однако борьба эта давно завершилась чьей-то полной и безоговорочной победой: ни в одном из философских или психологических словарей понятие «дурак» не встречается. Это само собой понятно, но я все же не удержался и проверил всё, что мне было доступно: дурака среди философов и психологов нет! Его изгнали за ненаучностью.

И кто же победил? Наука дурака, поскольку отказалась его видеть и даже смотреть в его сторону? Или дурак науку, раз он незримо постоянно пребывает в ее рядах? Как говорил когда-то Христос: когда двое вас соберется, незримо буду присутствовать среди вас третьим…

Я вижу, что дурак — это очень значимо и важно. На осознание этой важности дурака для обучающегося думать меня хватает. Но не хватает на то, чтобы понимать, что же такое дурак. Вы сами видели — у меня одни вопросы! Поэтому пойду последовательно по всем доступным мне источникам знания о дураке и постараюсь разыскать всё, что люди о нем думали. Начну с самых доступных толковых словарей.

Словарь Скворцова слова «дурак» не знает. Наверное, потому, что он словарь «правильной русской речи» — этакое приличное оправдание ущербности.

Словарь Ожегова и Шведовой, в отличие от всяческих словарных деликатесов, прост и честен. И хоть в нем и не все определения глубоки, но они всегда отражают современный уровень научных знаний. Дурак в нем представлен полно — от дуры и до дурноты.

«Дурак. 1. Глупый человек, глупец. 2. В старину: придворный или домашний шут».

Определение еще то, можно сказать, совсем не определение, хотя любому русскому понятно. Впрочем, любому русскому понятно и выражение: дурак дураком! Надо смотреть, что такое глупый.

«Глупый. 1. С ограниченными умственными способностями, несообразительный, бестолковый. 2. Не обнаруживающий ума, лишенный разумной содержательности, целесообразности. Задать глупый вопрос».

Хорошее определение: с ограниченными умственными способностями. Создающее ощущение понятности. А как понять, что умственные способности ограничены? С кем или с чем надо сравнивать, ведь они должны быть ограничены относительно того объема, который дан. Иначе говоря, чтобы сказать, что у кого-то способности ограничены, надо видеть, что они есть, и что они больше того, что он использует.

Есть искушение посчитать, что умственные способности дурака просто меньше, чем у других, но тогда так и надо было сказать: глупец имеет меньший объем умственных способностей, чем другие люди. Но скажи так, и появится возможность для вопроса: а с какими людьми идет сравнение? И как понять, что у них не ограниченные возможности?

В общем, это предмет исследования не языковеда, а психолога. Но на бытовом уровне мы все имеем тот образец, по которому судим: полными умственными способностями обладает человек, или же они у него ограничены. Причем, образец этот и сам не слишком умен. В сущности, он — бытовая посредственность, потому что всегда готов признать, что кто-то обладает больши-ми, чем он сам, способностями, а кто-то и выдающимися. В этом отношении язык наш щедр, и сразу видит как дурака, так и умницу.

Чему же равен эталон ума, используемый для определения ограниченности умственных способностей?

Как кажется, в каждом сообществе он разный и зависит от исходных требований сообщества к своим членам. К примеру, в каком-то научном центре он будет выше, и тот человек, который там покажет несколько ограниченные умственные способности по сравнению с остальными исследователями, будет выглядеть вполне умным, скажем, в средней школе преподавателем.

На самом деле, это не так. Отбор в подобные места устроен так, что именно эти способности, по которым идет оценка, хоть и могут быть ниже, чем у остальных, но никогда не станут поводом, чтобы посчитать человека дураком. А при этом, самый одаренный из исследователей, как только он попытается пошутить с девочками-лаборантами, мгновенно заполучит дурака, и его выдающиеся умственные способности ему не помогут.

Образец, по которому нас меряют, чтобы определить умственные способности на дурацком экзамене, является собственностью не тех сообществ, которые заняты умственной деятельностью. Он принадлежит женщинам и прячется в таком любопытном образовании, которое мазыки называли Бабьей болонью.

Бабья болонь — это слой нашего сознания, который условно можно назвать мешком с исходными знаниями, которые нужно иметь, чтобы стать человеком. Эти знания мы обретаем в самом раннем детстве, как раз тогда, когда нами занимаются только женщины. Отсюда и такое название. И именно с их помощью мы делаем выбор стать людьми.

Выбор этот делается тогда, когда мы решаем, что будем соблюдать договоры. Происходит это скачком и на весьма странном материале: мы вдруг понимаем, что испражняться под себя нехорошо, поскольку портит жизнь заботящимся о нас женщинам. Им это неприятно. И вот я только что был маленьким божком, который ничего не соображал, не имел ни разума, ни умственных способностей, но на которого никто и не сердился за то, что он пачкает простыни. И вдруг я уже маленький засранец!

И всё только потому, что сам решил проситься на горшочек, и не выдержал или забыл о своем решении. Решение, которое, в сущности, есть договор с другими людьми, который не столько нужен, чтобы не пачкаться, сколько затем, чтобы показать другим людям, что со мной можно договариваться. А значит, что я тоже человек!

Одна из отличительных черт дурака в русской сказке — засранность. Тот же Синявский это подметил:

«К тому же он — грязнуля. Не желает умываться, причесываться и вечно сморкается. Или, что еще некрасивее, размазывает сопли по лицу. В одной сказке… говорится, что прекрасная царевна соглашается выйти за Дурака замуж: «…Делать нечего: «Значит, доля моя такая», — сказала она, и пошли венчаться. За свадебным столом Иван сидел дурак дураком, одних платков царевна измарала три штуки, утиравши ему нос» (Синявский, с.35).

Станьте как дети, сказал Христос. Ибо их есть царствие небесное… Кстати, и волшебные кони, которым предназначено быть магическими помощниками героя сказки, вроде духов-помощников шамана, тоже частенько стоят в заросшей навозом конюшне, покрытые броней из засохшего дерьма. И чтобы они раскрыли свои чудесные способности, их надо суметь сначала рассмотреть, а потом очистить…

Я не оставляю работу со словарями, но должен сделать одно отступление, которое поможет понять эту грань дурака.

Одним из слоев нашего сознания, запол-ненным вполне определенным культурным содержанием, являются понятия о юродстве. В них воплотилась часть наших представлений о том, что такое дурак. И часть немаловажная. Для рассказа о нем я воспользуюсь прекрасным исследованием историка С.А. Иванова.

Юродство, как таковое, возникает в рамках христианства и является одним из его отличий от своих источников — иудаизма и греческой философии. В каком-то смысле юродивый заменил в христианстве ветхозаветного пророка, но лишь в каком-то. По большому счету эти явления различны принципиально — пророк входит в особое состояние, которое можно назвать трансом, в котором полностью теряет свой разум и даже свое я и вещает то, что вкладывает в него бог, юродивый всегда остается собой и действует от себя и собственных понятий о благочестии.

Связь с греческой культурой у этого явления прочнее и глубже, что даже роднит его со скоморошеством или культурой шутовства, уходящей корнями в самую седую древность человечества. Поэтому даже само имя для юродствующих — дурак — было заимствовано евреями из греческого.

«Со временем эллинистические представления проникли в еврейскую среду; прежде всего это произошло в космопо-литических городах Средиземноморья и началось с текстов, создававшихся раввинами, но по-гречески. «Лучше пусть меня называют глупым (мпсьт) во все дни мои, но да не будет ни часа, чтоб я показался нечестивым в глазах Божиих»» (Иванов, с.26).

Но греки попытались осмыслить те понятия, что легли в основу юродства задолго до его возникновения в недрах христианства. Поэтому исследователи юродства ссылаются на жизнь Сократа:

«Воплощением греческой идеи о том, что истинная мудрость может скрываться под маской глупости, был Сократ. Платон говорит о нем, что он всю свою жизнь морочит людей притворным самоуничижением. Если послушать Сократа, то на первых порах его речи кажутся смешными и кажется, что говорит он всегда одними и теми же словами одно и то же, и поэтому всякий неопытный и недалекий человек готов поднять его речи на смех. Но если раскрыть га и заглянуть внутрь, то сначала видишь, что только они и содержательны, а потом, что речи эти божественны».

Хотя сам Сократ и не был признан Христианством, — однако парадигма как таковая уже задана: истинная мудрость скрыта от глаз, и глупцам она кажется глупостью» (Т.ж.с.26-7).

В этом образе действительно скрыта суть юродства и, если вдуматься, скоморошества, которое скрывается за именем «разумные дураки». После Сократа подобное отношение к жизни стало культурным явлением и перешло в киническую философию. Император Юлиан писал об этом:

«Я не имею в виду, что мы должны быть бесстыжими перед людьми и делать то, чего делать не положено. Но все, от чего мы воздерживаемся, и все, что мы делаем, давайте… делать или не делать не потому, что толпе это кажется красивым или безобразным, а потому, что это запрещено разумом и нашим богом, то есть рассудком… Толпа же пусть следует общему мнению… это лучше, чем если бы она была вовсе бесстыжей» (Т.ж. с.28).

Толпа же, следуя общему мнению, называет тех, кто ему не следует, дураками…

Так было с первыми христианами. Они воспринимались явными глупцами, поскольку отказывались от тех благ, за которые сражались все умные люди. Поэтому христиане вначале объяснялись:

«…Игнатий Антиохийский в Послании к Эфесянам оперирует специальным христианским понятием глупости: «Почему не все мы стали разумны, хотя и познали Бога? Почему мы умираем в глупости?»

Речь, разумеется, шла не о «практическом разуме»: ясно, что земной практицизм, хоть и признавался неизбежным атрибутом человеческой натуры, выглядел верхом глупости для всякого христианина. Псевдо-Афанасий Александрийский писал:

Люди называют умными тех, кто умеет… покупать и продавать, вести дела и отнимать у ближнего, притеснять и лихоимствовать, делать из из которого вырастает и скоморошество. Европа в Средневековье знала ежегодные праздники дураков, которые уходили корнями в древнюю мистериальную обрядность. И на Руси скоморохи, смеша людей, напоминали им о том времени, когда смех был частью древних обрядов, запрещенных христианством.

Юродство и скоморошество враждебны и вражда их смертельна. Но с точки зрения глупости — это явления одного рода. И юродивый и скоморох — не дураки. Они разумны под личиной глупости, а значит, лишь используют глупость для того, чтобы воздействовать на людей. Что означает, что глупость как состояние дурака — действенна. Но почему?

Как вы помните, словарь Ожегова и Шведовой дал дураку чрезвычайно простое и краткое определение:

«Дурак.1. Глупый человек, глупец. 2. В старину: придворный или домашний шут».

При этом глупость, как основное свойство или состояние дурака, тоже не вызвало трудностей для толкователей:

«Глупый. 1. С ограниченными умственными способностями, несообразительный, бестолковый».

Что поразительно, все остальные наши словари либо вовсе обошлись без дурака, либо были предельно просты и немногословны, так что упрощенное определение словаря Ожегова и Шведовой вполне отражает общее согласие наших языковедов на этот предмет. Судя по словарям Евгеньевой и Ушакова, все они исходили из определений Даля, и при этом прямо на глазах забывали и без того небогатое понимание дурака.

Словарь Евгеньевой:

«Дурак. 1. разг. Глупый, тупой человек. 2. В старину придворный или домашний шут».

Остальное — либо примеры, либо нечто иное, вроде дурака карточной игры.

Словарь Ушакова:

«Дурак. 1. Глупый человек (разг). //Бранное слово. 2. Придворный или домашний шут в 18 в. (истор)».

Небогато…

Остается надеяться на Даля и на те самые примеры из русского языка, которые приводятся языковедами.

Что ж, позволю себе как можно полнее пересказать то, что собрал о дураке Даль.

«Дурак м., Дура, ж. глупый человек, тупица, тупой, непонятливый, безрассудный // Малоумный, безумный, юродивый. // Шут, промышляющий дурью, шутовством.

Стоит дурак, на нем колпак, ни шит, ни бран, ни вязан, а весь поярчатый? Сморчок. Матушка рожь кормит всех дураков сплошь, а пшеница — по выбору…»

На этом стоит прерваться. В отношении определения — это и всё, что собрали за несколько веков наши языковеды. Но примеры, которые хранит русский язык, можно сказать, противоречат понятиям языковедов. Ну, а если не противоречат, то расширяют их так, что почти отменяют.

Однако сначала об определениях Даля. В них явно видны культурно-исторические слои. При этом, шут и юродивый, как я это постарался показать в предыдущем отступлении, вовсе не являются дураками, хотя их так и зовут. Они не больше дураки, чем тот, кто проиграл в «Дурака».

Дурак в игре оказывается способом, каким проигравший должен расплатиться с победителями, или, что точнее, за проигрыш. Значит, позволить обозвать себя дураком — чего-то стоит. Более того, воспринимается как ценность или вид денег. Этим можно расплачиваться. Следовательно, речь идет о ценностях. Ценность и в том, чтобы считаться недураком, и в том, чтобы позволить себя им назвать и тем что-то дать называющим. К примеру, доставить им какое-то такое удовольствие, которое окупает их усилия, их труд или их возню с тобой.

Точно так же и шут или лицедей, промышляющий дурью и шутовством, вроде заполонивших нашу эстраду юмористов, — это человек чрезвычайно разумный, сумевший из дури сделать товар, а из искусства с ней обращаться — промысел. Во времена Даля промышленниками уже стали называть предпринимателей, создававших предприятия. Но до того времени, еще в начале девятнадцатого и уж тем более в восемнадцатом, когда скоморохов называли разумными дураками, промышленником звался охотник, ведший какой-то промысел. То есть добывающий пропитание добычей зверя или рыбы. Это значит, что народ сравнивал шутовство с охотой. Охотой за чем или кем?

Это один слой понятий, который лишь позволяет понять, что такое дурак, но ни в коей мере не дает ему определения.

Определение скрывается где-то в первых частях статьи Даля. Можно ли считать определением дурака: тупицу, тупого человека?

Лично у меня, как у психолога-прикладника, в этом большие сомнения. Дело в том, что тупица всегда себе на уме. То есть, если мы начинаем исследовать его поведение, вовсе не дурак, а лишь хитрец, изображающий дурака, чтобы достичь каких-то своих целей. Мы, конечно, можем применить это слово к дураку, когда хотим его обозвать пообиднее. Но это далеко не одно и то же, хотя, чаще всего, тупица и вправду не умен там, под слоем своей хитроватости. Но это и есть действительный дурак в нем, а вот тупость — это какой-то защитный слой поверх либо дурака, либо скрытого ума.

Кстати, тупицы всегда внутренне уверены, что они далеко не дураки и незаметно посмеиваются над теми, кого провели. Или приговаривают: ничего, ничего, мы еще поглядим, кто из нас дураком окажется! В каком-то смысле, цель тупости — сделать дураками окружающих.

Итак, если мое языковое чутье и опыт мне не отказывают, понятие «дурак» можно применить лишь к тем, кто «глупый человек, непонятливый, безрассудный // Малоумный, безумный».

При этом, безумный в современном значении тоже не может относиться к дураку — человека совсем без ума, конечно, можно обозвать дураком. Но это так же оправданно, как обозвать этим словом сморчок. Обозвать можно, но мы понимаем, что сморчок не дурак. Он гриб. Вот и безумный — не дурак, он безумный.

Но Даль использует это слово в старом значении, которое применялось не в психиатрии, а в быту, как использует его, к примеру, протопоп Аввакум, говоря о безумных людях. Тут безумные — потерявшие лишь человеческий ум в том значении, в каком ты делаешь неверный выбор как жить. Это безумие сродни юродству. Юродивый тоже показывает людям, что они безумны, если избрали жить мирскими ценностями, а не тем, что вечно.

В сущности, такое безумие выбора означает отказ от одного мира в пользу другого. И тем самым — отказ развивать разум для того мира, в котором, к примеру, будет жить душа, но зато этот выбор позволяет развивать разум для лучшего выживания в этом мире. С чьей-то точки зрения такой разум есть безумие, как отсутствие истинного ума. И значит, речь идет не о глупости, а об истинности существования.

Это одно понятие безумия.

Однако народное понятие применялось к так называемым деревенским дурачкам. То есть к людям, которые не выбирали жить в ином мире, а просто не обладали достаточным разумом, чтобы жить наравне с другими людьми. И тут Даль не совсем точен. К ним не применялось слово «дурак». Народ звал их сочувственно «дурачками», и жалел. Если слово «безумие» использовано Далем именно в этом смысле, то оно неуместно и не является определяющим для понятия «дурак».

Дурак где-то выше по своим умственным способностям, чем безумный или дурачок, он, к тому же, может и должен быть наказан за свою глупость, потому что вполне может нести ответственность за свои поступки. И это с очевидностью видно в приведенной Далем чудесной поговорке:

Матушка рожь кормит всех дураков сплошь, а пшеница — по выбору.

О ком здесь речь?

Отнюдь не о дураках. А обо всех крестьянах, то есть почти обо всем русском народе, который посмеивается здесь не над своей глупостью, а над своей дурацкой умностью. За этой поговоркой чувствуется печаль от того, что русский человек всё умничает и умничает, да так и остается в дураках. И есть ему приходится, несмотря на всю его безмерную умность, что похуже. И так из году в год… а он все никак ничему не учится, и не умнеет. И всегда в дураках…

Продолжу с примерами живого русского языка, собранными Далем. Как вы заметили, они дают немало подсказок для понимания дурака. Последняя приведенная мною поговорка явно имела отношение к выживанию:

Матушка рожь кормит всех дураков сплошь, а пшеница — по выбору.

Выживание звучит и в других поговорках о дураке: «У богатого мужика уроди Бог сына дурака! Прокормит».

Дурак отчетливо на грани жизни и смерти, как это видно и в сказке из сборника Афанасьева, приводившейся Синявским. Но это и так очевидно. Любопытнее то, что я уже отмечал в предыдущей главе: битва за выживание делает всех ее участников приобщенными к дураку. Она сама по себе есть какая-то ловушка для человеков, но ловушка не выживания, а ловушка дурака, а значит, и разума. Будто выживание — это именно такой предмет, который независимо ни от чего включает не только разум, но и состояние дурака. В точности, как игра в «Дурака»: начал играть в эту игру — ты уже дурак! Даже если и не глуп…

«Чужой сын дурак — смех; а свой дурак — смерть (стыд)! У людей дураки — либо какъ (лишь бы какъ загляденье какъ!), а наши дураки — вона какъ Старые дураки глупее молодых».

Старые дураки глупее молодых — это важно и значимо. Они не глупее, просто это недопустимо. Дурак должен быть состоянием молодости, а лучше детства. Если бы дурак был случайным состоянием, такая поговорка не родилась бы. Но дурак состояние неизбежное, поскольку является состоянием разума. Ребенок просто не может знать того, что человек начинает знать с возрастом. Поэтому он дурак или дурачок по определению, так сказать. Исходно. Новорожденного дурака в себе полагается изживать.

С возрастом, с обретением знаний о жизни и разума, дурак должен уходить. И если он не уходит, то кажется, что прибывает. От старости ожидается мудрость. Вот почему так страшно видеть глупеющих стариков. Их поглупение противоречит ожиданиям, а тем убивает надежду и покой. Ведь их вид свидетельствует, что наше знание устройства мира, весь наш Образ мира — неверны! Но так можно дойти до мысли, что мы зря прожили жизнь, и жить надо было иначе!.. Это больно.

«От старых дураков молодым житья нет. Жили старые дураки, поживут и молодые. Молоды-то дураки разумны какъ, а стары дураки глупы какъ».

Поначалу кажется, что эти поговори — продолжение предыдущей, но очевидно, что в них смысл постепенно обращается на противоположный: начиная с того, что старики по глупости могут мешать молодым жить, народная мысль уходит в войну детей с отцами. Молодежь не хочет жить мудростью стариков и думает, что проживет умнее. Однако жизнь приводит их всё к тому же: они оказываются в дураках либо перед следующим поколением, которое, конечно же, окажется умней и не совершит тех же ошибок, либо перед самой жизнью. И застанут себя к старости у очередного разбитого корыта.

Народ раз за разом определяет свое состояние, как дурацкое. Он будто тычется по тупикам безмерно огромного лабиринта и каждый раз обнаруживает себя в дураках. И похоже, что это свойство самой ловушки по имени народная жизнь…

«На дурака вся надежа, а дурак-то и поумнел! Нашел дурака! Поди, поищи другого дурака! Дался тебе дурак! И дурак своей шкуры не продаст. Ищи дурака окромя (опричъ) меня».

Вся народная жизнь — ловушка, а Иван-дурак наших сказок — это один огромный дурак по имени русский народ. И выход из этой ловушки, видимо, лишь один — обрести однажды разум, поумнеть. Поговорки показывают, как медленно поворачивается махина дурацкого разума в этом направлении: хитрецы и проходимцы постоянно обращаются к русскому мужику в расчете, что он дурак и попадется. Но дурак-то поумнел, и на приманки не попадается. Так рождается русский разум: суметь отказаться от любого сомнительного с его дурацких понятий предложения.

В итоге мы сидим в развале, потому что отказываться от того, что может улучшить нашу жизнь, мы уже научились. А вот делать подобные предложения сами — еще нет. Попросту говоря, высшая мудрость русского мужика — не делать ничего, чтобы не оказаться в дураках. И он прекрасно знает: во что бы его ни затащили, в дураках окажется именно он. Он и не делает. Отчего страна приходит в упадок и нищает, зато мужик предельно горд своим умом и способностью послать кого угодно. Ведь дальше той тюрьмы, в которой он сам себя держит, все равно не пошлют. Просто некуда…

«На всех угождать, самому в дураках сидеть. Бог дает, и дурак берет. Дураку закон не писан. Дураку воля, что умному доля: сам себя губит! Дураку счастье, умному Бог даст! Нет его».

Дальше фронта не пошлют, глубже нужника не засунут. Синявский верно писал, что дурацкое состояние — предельное. За ним — только Бог. Либо смерть, добавлю я. И дурак по всем законам должен умереть, а дураки вымереть. Но они живут и их не становится меньше. Как это возможно? Не иначе, как Бог дураков кормит. И единственное, что делает это состояние неуютным — это людская насмешка.

Люди, как заведенные когда-то очень давно, наверное, в Начале Начал, рвутся из состояния дурака в состояние умности или разумности. И это битва, огромней и страшней которой нет и не бывало. Битва Разума с Дураком, в которой Дурак осмеян, а Разум постоянно проигрывает.

Дурак, поскольку он остается жив, имеет какую-то поддержку, ему Бог дает, либо Счастье помогает. А вот умному то же самое приходится добывать своим трудом. И ни на кого не надеяться. Если ты решил достичь чего-то своим разумом, ни счастье, ни Бог тебе больше не помощники! Нет их!

Кто же такой Бог? И кто такой Разум, если нам дано иметь либо того, либо другого? И никогда вместе…

В действительной жизни дурак сопоставим со злыми духами. В каком-то смысле он даже страшней черта.

«От черта крестом, от медведя пестом, а от дурака ничем».

Дурак не внешний враг, он всегда в тылу, он всегда и уже внутри той защиты, которую я могу держать. Он, можно сказать, свой, почему лучше умный враг, чем друг дурак. Я беззащитен перед дураком, он обязательно сумеет проникнуть туда, куда ни один враг не заберется. Против меня не надо разрабатывать диверсии, мои собственные дураки сами всё уничтожат, надо только немножко подождать…

Но о чем речь? О том ли, что глупость проявится в ком-то из своих, или же страшно то, что дурак живет прямо во мне. И в них, когда они оказываются этими вредоносными дураками, так же срабатывает внутренняя мина — их собственная способность превращаться в дураков?

Если Разум сопоставим с Богом, если Разум, вступая в свои права, вытесняет из нашего сознания Бога, значит, и Дурак сопоставим с Богом. Ведь он в силах вытеснять Разум! И это согласуется с тем, что он сильнее черта.

Да и сказки рассказывают, как дураки приручают чертей, которых боятся все умные люди, и заставляют их на себя работать. Правда, народная сказка в этом случае лукавит. Простецом и дураком оказывается в сказке как раз черт, а Дурак — ба-альшим хитрецом и немалым разумником. Но это искажение образов, похожее на то, как искажаются образы на расписных прялках или в обратной перспективе икон. Дурацкое деяние слишком просто, чтобы его можно было с очевидностью показать в сказке, и вот создается сюжет, в котором очевидно, что дурак победил. Но сюжет этот ради целей образного воздействия передает происходящее в обратной перспективе.

В жизни же дурак либо так и будет действовать дурацки, и тем и победит черта, либо же он совсем не дурак, а хитрец, который лишь для людей прикидывается дураком. Но этот случай меня не интересует, мне нужно понять именно дурака, чтобы в его зеркале рассмотреть разум и его способность думать. Может ли дурак быть сильнее черта?

Мы не знаем, что такое черт. Мы знаем лишь то, как его описывают христианские сочинения и всяческие «былички» — народные мифологические рассказы. Но если верить главному источнику сведений о чертях — христианским сочинениям — главная задача черта — соблазнять и испытывать праведность святых. Попросту, сбивать христианина с избранного пути на какой-то иной. Наверное, на путь лукавого, хотя, если вдуматься — на путь, которым и жили люди до появления христианского пути. Попросту говоря, на путь естественности от избранного человеком пути неестественности, ибо христианство — путь неестественный, путь не естества, а духа. Потому и война с христианством была названа естествознанием.

Как можно искушать человека, сбивая с пути? Только если он избрал и принял иные ценности, по сравнению с прежними, естественными. Следовательно, через обращение к его мышлению или разуму.

Можно ли, в таком случае, соблазнить дурака, у которого нет разума? И можно ли считать, что дурак избрал какой-то путь, даже если его научили креститься на церковь? Медведя тоже можно многому научить. И можно ли победить соблазном того, кто не избирал и среды, доступной соблазнению не имеет?

В собрании пословиц и поговорок Иллюстрова есть такая:

«Дураку и черт с дороги уступая».

Это, в свою очередь, ставит вопросы о природе тех самых чертей, которыми так много пугали наш народ. Кто эти духи? Казалось бы, это духи плотские, духи естества, принципиально отличающиеся от ангелов господних. Однако это не может быть так, уже исходя из самой Библии. Духи эти все одной природы, просто избравшие разные пути.

И даже соблазняя человека к плотской жизни, сами эти духи обращаются к его разуму, а значит, к душе. Следовательно, среда их обитания и есть наше сознание, ибо, если бы они не были с ним родственной природы, они не смогли оказывать на нее никакого воздействия. Это в том случае, если они не воплощены. Но даже если они воплощены, подобно нам, они должны обладать очень сходным устройством с человеком, и главное в этом то, что они должны обладать разумом. И лишь поэтому могут быть дураками, как это и показывает сказка.

Никогда не задумывался, что черти могут быть не только хитрыми и лукавыми, но и просто дураками… или умней и глупей. Потому что в семье не без урода. Но ведь народ постоянно это показывает в своих сказках.

Но это к слову.

Важнее то, что дурак русской сказки постоянно бьется с чертями и мужиками. Мир сказки разделен на несколько условно враждебных лагерей, посреди которых дурак. Он в межмирье, и с ним ничего не могут поделать ни те, ни другие.

Как это отражается в моем сознании? Ведь это мой дурак ведет все те сказочные битвы прямо сейчас! Потому что, даже когда мой друг дурак испортит что-то, в дураках всё-таки я, потому что с кем поведешься, от того и наберешься. Кто я, если мои друзья — дураки? Не дурак ли? И не я ли сам виноват в том, что они натворили, раз не только позволил им, а вообще подпустил к делу?!

Именно поэтому дурак и неискореним: я не могу убивать других, убивать в том смысле, каким изгнание из своего общества является условной смертью, поскольку я сам не меньший дурак, раз связался с ними. И значит; я не могу избавиться от дураков вокруг, пока не поумнею сам. Поэтому каждая глупость, которую я как-то позволил совершить — это глупость, которую я допустил, не продумав все возможные последствия собственных действий. И убивать надо не других, а дурака в себе.

Попросту — учиться думать лучше и лучше.

Любое столкновение с дураком — это толчок к самопознанию и самосовершенствованию. А они, судя по обилию глупости вокруг, почти недостижимы. Поэтому остается только плакать и смеяться!

«Дураку всё смех на ум».

Почему дурак связан со смехом?

Пока я не хочу делать исследование явления, которое мы называем смехом. Мне будет достаточно привести примеры того, что дурак с ним естественно связан. Да это и так очевидно, поскольку над дураком все смеются. Но если это так, то смех связан и с разумом. Поэтому собрать примеры того, как смеются над дураком разумные люди, и как смеется неразумный дурак — это создать начальное описание исследуемого явления.

У Даля в Словаре:

«Дураку все смех на ум».

В его же собрании пословиц:

«Чужой дурак — смех, а свой дурак — стыд.

Где умному горе, там глупому веселье.

Дураку, что глупо, то и потешно».

С детства помню:

Смешно дураку, что седелко на боку.

Седелко — это часть упряжи, его одевают лошади на холку, чтобы она не сбивалась. Сбил холку — лошадь не работник. Беда! А дураку смешно…

Дурак определенно связан со смехом. Но не только.

У Даля в Словаре есть поговорка, которая к тому же показывает, что смех дурака так же определенно связан и со слезами. Так что можно предположить, что и дурак связан с плачем:

«Из дурака и плач смехом прет».

Эту же тему он развивает в сборнике пословиц:

«Дурацкий смех — не смех, а плач.

Где умному горе, там глупому веселье».

Кроме того, дурак, а через него и разум, определенно стоят в каком-то отношении со стыдом. В сборнике Ивана Михайловича Снегирева «Русские народные пословицы и притчи», изданном в 1848 году, то есть раньше работ Даля, приведена поговорка, которая говорит определенно:

«Дурак стыда не знает».

Даль, как вы помните, в «Пословицах» связывает это со стыдом:

«Чужой дурак — смех, а свой дурак — стыд».

Отсюда ясно видно, что стыдно, когда тебе осмеивают, хотя бы через твоего родственника. Его глупость становится и твоим недостатком. Каким-то образом она делает тебя уязвимым для стыда. Каким?

Выставляя на позор. Когда мы говорим: какой позор! — мы неосознанно уверены, что говорим: какой стыд! Отсюда и устойчивое словосочетание: стыд и позор! Но позор — это всего лишь возможность видеть, зрить, обозревать. Выставить на позор, значит, выставить на обозрение.

И от этого становится стыдно!..

Почему?

Невольно вспоминается, что у слова «стыд» есть родство со словом «студ», то есть остывание, холод. Выставить на позор, значит, выставить на стыд, стуц, холод, мороз, лишить тепла. Почему? Потому что люди словно бы кутаются в одежду из множества защит, которые должны скрыть их от людских глаз. И там, внутри этого клубка из грязных тряпок — тепло и уютно.

Мазыки называли такие защитные обертки — лопотью. Лопоть — это, собственно, одежда, тряпье, в переводе с офеньского языка. Но для мазыков она была и частью сознания, призванной защитить меня от человеческих глаз.

Почему взгляд человека, который рассмотрел меня под слоем из лжи и хитрости, выстуживает? Почему мне становится стыдно под таким взглядом?

Иллюстров приводит странную поговорку из собрания П. Кулиша:

«Как рожены, так и заморожены».[2]

Он относит ее к дуракам, ставя вслед за поговоркой: «Дураков не орут, не сеют, — они сами родятся». В такой последовательности она, конечно, не вызывает сомнения и звучит даже как-то современно: отморозки! Но стоит только её взять отдельно, да ещё соотнести с той поговоркой, что матушка рожь кормит всех дураков сплошь, то есть приложить ко всем дуракам сразу, как становится очевидно: мы все заморожены от рожденья.

И об этом кричит весь народный любовный фольклор, кричат все зазнобы, застудившие девичье сердечко, все огни страсти, ради которых девка готова потерять стыд, вся битва с залеткой, чтобы он не обнимал привсенародно, не целовал прихороводно… то есть не выставлял на позор. Но в разговор о любви я сейчас уходить не хочу. Пока и дурака будет лишку. Как говорилось в старину: дурак узел завяжет, умный не развяжет.

Дурак каким-то образом постоянно не только сам живет на грани жизни и смерти, он ещё и ухудшает выживание близких. Выстудить их дом, даже если этот дом — всего лишь внутренние защиты от людских взглядов — это определенно ухудшит наше выживание.

Но еще важнее, что это ухудшение выживания умных людей.

Умные люди должны прятать от других то, что дурак выставляет напоказ. Почему? Похоже, именно потому, что этим человеческий разум отличается от нечеловеческого. Скажем, от звериного. Или же этим отличается не разум, а культура? То есть воспитание, приличия, а значит, мышление?

И дурак, в таком случае, вовсе не так уж далек от разумной основы, даже более того, он в разуме, но в самом начальном, в самой основе, которая позволяет выживать в природе, но не в человеческом обществе?

Это тем более подтверждается связью дурака с речью. Дурак, как и разум, узнается по речи, в отличие от животных, которые немотны. Но разум, ум — нус, вяч, логос — это именно речь. Чем отлична речь дурака от нашей с вами речи?

Дурак определенно связан со смехом, стыдом, бранью и речью. Соответственно, с ними должен быть связан и разум. Иногда, как в случае со смехом и стыдом, связь эта непростая, хотя остается в рамках главной задачи разума — обеспечивать мое выживание. Но выживание не просто на Земле, а в человеческом обществе, где главной опасностью для жизни становится не природа, а природа человеческая, то есть сами люди.

Что касается речи, то связь с нею разума очевидна и давно исследована. Но как связан с речью дурак? Попробую просто привести основные поговорки, которые поминают дурацкие речи.

В советское время — в 1957 году — В.П.Аникин без ссылок на источники приводит чрезвычайно выразительную поговорку, прямо отвечающую на мой вопрос:

«Осла знать по ушам, медведя — по когтям, а дурака — по речам».[3]

При этом, прямо отвечающая на вопрос поговорка, не отвечает ни на что. С одной стороны, это очевидность — дурака всегда распознаешь по его дурацким речам. Но что такого в его речах?

В 1915 году Иллюстров приводит не менее яркое объяснение:

«У мудрых уста в сердце, а у дураков сердце в устах» (Иллюстров, с. 123).

Можно ли посчитать, что речь идет о том, что дурак выбалтывает всё, что у него на душе? Что-то вроде: что у трезвого на уме, то у пьяного (или дурака) на языке. Или же здесь следы представлений о том, что разум находится не в мозге, а в сердце?

Пожалуй, более ясной является поговорка из того же сборника Иллюстрова:

«Умному недостает ушей, а глупому (или «у глупого») и один язык слишком» (Т. ж).

Её поясняет следующая за ней:

«Умный любит учиться, а дурак — учить».

Да и еще одна, чуть ниже, пожалуй, тоже:

«Покаумный думает, глупыйуже делает».

А делает он так, что всем вокруг худо, почему и говорят: услужливый дурак опаснее врага.

О том, что дурак необучаем, и что он сам лучше всех всё знает, говорит поговорка из сборника Г.М. Гольдгард-Ландау 1888 года. Обычно эта поговорка звучит в сокращенном виде: хоть кол на голове теши. Но полностью она звучалатак:

«Дураку на голове хоть кол теши, а он всё своё несет».[4]

«Несет» этой поговорки явно связано с речью, как и «нести околесицу». Речь в этой поговорке идет не просто о том, что дурак необучаем и что его нельзя переделать, а о том, что он выслушивает то, что ему говорят, и будто бы не вмещает его в себя, как переполненная чаша. Он сам полон знаниями, которые ему носить в себе трудно. И он их постоянно выплескивает из себя, речами.

Но мы знаем, что знания у дурака — дурацкие. По нашим понятиям, и не знания вовсе. Однако имеет ли мнение других людей значение для дурака? Иначе говоря, если мы не считаем знания дурака знаниями, то перестают ли они от этого ими быть? Если поглядеть со стороны дурака, то он определенно так не считает. Его знания для него — полноценнейшие знания, и он щедро делится ими с другими людьми. Так ли это?

Не совсем. Тут мы вступаем в область психологии, и философские понятия перестают работать. Объясню. Формально, то есть так, как любит сейчас рассуждать философия, знанием является то, что человек считает знанием: и дурак знает, что Христов день праздник.

Философы могут самому знанию давать очень разные определения, но по своей сути любые знания являются лишь образами нашего сознания. Когда мы глядим на них так, то отчетливо видим: подобные образы есть и у обезьян, и у собак. Но мы не считаем их знаниями. Хотя бы потому, что животных их знаниями не считают, не осознают.

И люди довольно часто не осознают, что то, что есть в их сознании, является знанием. Вот, к примеру, я отмахнулся от комара, моя собака щелкнула зубами, чтобы его поймать, а кошка зацепила его лапой. Знания ли это? Причем тут знания!? — рвется естественный ответ. Однако, если рядом будет сторонний наблюдатель, он вполне может сказать про мое отмахивание, что я знаю, как отгонять комаров. И действительно, при желании, я мог бы написать об этом ученый трактат, тем самым превратив свое внутреннее знание в знание записанное и оформленное.

Про кошку же, сказать, что она знает, как ловить, или про собаку, что она знает, как щелкать зубами, сказать трудно. Это можно сделать, но через усилие. Потому что какое же это знание! Самое большее — рефлекс!..

Знания — по своей природе лишь образы. Образы миров, существ, вещей или действий. Они есть у всех живых существ, но эти существа, обладая знаниями, не знают, что это знания. Знает это только человек, и только потому, что может давать вещам и явлениям имена, к примеру, имя Знание. Следовательно, в широком смысле, дурак определенно обладает знаниями, потому что у него есть образы. Хуже того, он обладает знаниями и в узком смысле, то есть осознает имеющиеся у него образы как знания.

И еще хуже: он даже знает, как эти знания использовать! А как можно использовать знания?

Как кажется, по назначению, то есть по значению, которое скрыто в каждом отдельном образе. Ничего подобного.

То, что скрыто в самих образах, мы исполняем, не осознавая их как знания — просто щелкаем зубами и машем лапками. Когда же мы осознаем, что некие образы являются знаниями, мы используем их не по назначению образов, а по назначению знаний вообще. А что надо делать со знаниями? Их надо собирать, хранить и передавать другим.

Вот дурак и передает, то есть учит.

Можно ли сказать, что он сам при этом не хранит или не собирает знания? И этого не скажешь. Дурак, определенно, и собирает и хранит всю возможную чушь, при этом отчетливо осознавая, что это знания, и что ими он сможет осчастливить какого-нибудь доброхота, особо жадного до учения.

Что же не так?

Пожалуй, только то, что дурак собирает и хранит не те знания, что у умных людей считаются действительными знаниями. Он не знает не знаний, он не знает, что в этом мире является ценным, как товар по имени знания. Но это ему и не важно. Потому что за этими простыми действи-ями, которые совершают как дураки, так и умные люди, скрываются психологические устройства, заставляющие нас вести себя определенным образом.

И если человек разумный может обучать других с разными целями, среди которых, конечно, есть и личные, вроде похвальбы или игры в великолепие, но главное, что ему нужно обучить, а обучить для дела, которое должно быть сделано. То дурак, похоже, занят именно получением удовольствия от того, что учит. Удовольствие это подобно излюбленному дураком красному колпаку. Оно тешит честолюбие дурака. Об этом кричат многие из поговорок.

Но есть и то, что важнее честолюбия и бахвальтва — это прямо связано с речью: поучение других позволяет выпускать из себя то, что переполняет сознание. А значит, причиняет тонкую душевную боль, которую невыносимо таскать в себе. Её надо выпустить, выговорив, то есть, прозвучав. И дурак не просто болтает или поучает. Он просто звучит.

Звучит своей болью.

Но почему тогда про него говорят:«Дурак, кто говорит не так»!.[5]

Ведь русский народ всегда был чрезвычайно отзывчив на чужую, особенно душевную боль. И нет лучшего средства проверить это, как спев русскому человеку душевную песню, в которой звучит боль. Почему за боль дурака, как записывает Даль, можно сказать, бьют: «У дурака дурацкая и речь»!

Ответ, который будет действительно точным, наверное, вызовет разочарование: потому что дурак звучит не просто болью души, а болью, которая и есть дурак.

Иначе — он звучит тем состоянием разума, которое узнается снаружи как дурацкое, а внутри — есть боль сознания.

Что я хочу этим сказать. Пожалуй, то, что разумный человек волен в том, что делает и в том, что говорит. Он тоже может сказать глупость, и будет за это осужден и наказан, что справедливо. Но дурак не волен не звучать так, как болит. Он потому и необучаем, что боль его невыносима, и всё, что он хочет, — избавиться от нее. А для этого надо звучать, то есть мелко дрожать всем телом, начиная с языка и голосовых связок.

Более всего это похоже на то, как ведет себя животное, в которое впился хищник или большой паразит. Оно занято только тем, чтобы вырваться из этой хватки, и оно кричит. Вот это и делает дурак. Потому ему и не до учебы.

Это — если смотреть на задачу психологически.

К сожалению, люди смотрят на нее по бытовому, а с бытовой точки зрения дураки чаще всего весьма довольны и собой и своей жизнью. И даже не подозревают, что им больно. Как не подозревает этого проглотивший несколько стаканов водки пьяница. Или объятый любовной страстью любовник. Но слово страсть происходит от страдания. Почему и страдания Христовы назывались страстями.

Человек, которому больно, вовсе не обязательно осознает свою боль. Мы же не осознаем как боль необходимость носить одежду и обувь? А вот младенец осознает, и дети осознают и весьма мучаются, когда их заставляют одеваться. Мы привыкаем и у нас, как говорит наука, снижается болевая чувствительность. Привычка свыше нам дана, замена счастию она…

Я не чувствую боли от плохих условий жизни, от подлого общения с себе подобными, от содержания собственного сознания. Я привык, потому что для выживания в жестком мире нужно иметь жесткую броню. А вот душа привыкнуть не может… и она плачет от боли. Этот плач у нас зовется дурацкими речами.

И поскольку мы глядим и видим при этом счастливое тупое лицо обладателя этих речей, то невольно делаем вывод, что он вполне осознанно избрал не развивать свой разум, так сказать, на зло хорошим людям.

Тогда хорошие люди принимаются лечить больного. И лечат его просто и доходчиво, так чтобы боль от их учебы превысила его внутреннюю боль. Только в этом случае у дурака появляется возможность услышать то, что снаружи.

«Дурака учить, что мертвого лечить» (Снегирев, 457). Дурак болеет, потому что его сознание болит, но его невозможно вылечить от этой болезни, ему нельзя помочь. Думаю, как раз потому, что боль его так велика, что пораженные ею участки сознания просто омертвели. Их как бы нет совсем!

Но эти участки у остальных людей заняты разумом. Разум же как раз отличается способностью обучаться просто потому, что для обеспечения выживания в меняющихся условиях надо быстро приспосабливаться, то есть познавать новое и учитывать в своих действиях. Дурак необучаем. Как кажется, по своей доброй, то есть злой воле. Иначе, чего бы он был таким радостным, и так бойко лез поучать других: дурак дурака учит, и оба не смыслят? (там же).

Но в действительности, вероятнее то, что он и не может обучаться, и даже не осознает этого — у него просто нет такой возможности. Видимо потому, что необходимые для этого части разума отсутствуют. Но разум — это лишь определенный набор образов, значит, поражена сама ткань, из которой эти образы создаются — пара или сознание. Она больна и омертвела в той части, которая и предназначалась для развития разума, либо эта часть исходно была пере-крыта, так что разум и не мог развиваться.

Чем могла быть перекрыта часть сознания?

Вопрос не простой. Если пара из которой душа с помощью осознавания творит образы, превращая переработанную часть пары в сознание, — это равномерная и единообразная по своим качествам среда, то перекрыть ее, чтобы какой-то участок не использовался, можно только пространственно. Как бы вырезав островок. Но тогда появляется вопрос о том, почему именно этот островок предназначался для развития разума? И кем он был выбран?

Я бывал вне тела, это могло бы подтолкнуть к мистике. Но мое пребывание в том теле, которое выходит из физического, в сущности, в душе или призраке, нисколько не убедило меня в том, что при этом мир устроен не естественно. Пока мои ощущения от тех состояний говорят лишь об одном: мы всего лишь упустили в своих научных исследованиях часть природы, искусственно ослепили себя на этот глаз. Но и в этой части, даже если есть Бог, все устроено так, чтобы обходиться без вмешательства сверхъестественных сил. Таков мой опыт.

Если участок сознания выделяется под развитие разума, он должен выделяться естественно, и тогда, либо это любая часть свободного сознания, либо сознание неоднородно. Как можно перекрыть участок сознания, если оно однородно?

Тут я вынужден подключить свой опыт прикладного психолога. Перекрыть такой участок, который еще не обрел свойств и отличий, заранее невозможно. Пара постоянно творится душой и заполняется образами. Сделать какой-то участок недоступным можно, как можно искусственно ослепить себя и перестать воспринимать часть окружающей действительности, но только после того, как этот участок родился и обрел качества, то есть заполнился образами.

Вот эти качества и можно себе запретить видеть в собственном сознании. Но для этого то, что видит, должно продолжать их видеть, но при этом узнавать как нежелательное. Это можно сделать с собой искусственно, как делают люди веры, к примеру, научной. А можно сделать болью, которая будет отворачивать меня от каких-то образов. Как учат детей уму разуму через зад, то есть поркой. Как создают условные рефлексы у животных, к примеру, подключая к куску пищи электрический ток. После таких упражнений, собака воротит от желанного куска морду, будто вы хотите ее обидеть. Она его просто не видит! И не уговаривайте.

Это всё означает, что дурак, части сознания которого перекрыты болью, прекрасно видит то, о чем ему говорят люди, но не хочет туда смотреть. Он дурак, условно говоря, по выбору. И вполне мог бы измениться, если бы у него хватило сил поставить перед собой такую задачу. Но вот задачу-то он ставить и не хочет. Потому что, для ее решения, придется идти в боль, придется сражаться и, главное, менять себя. А зачем? Ведь дуракам легче. Их бог и так кормит.

Дурак довольно быстро приспосабливается к той нише, которую выделяет ему подобным общество, и принимается ловко паразитировать за счет других. Это страшная ловушка, потому что достаточно один раз принять себя опущенным — а ниша — это всегда местечко внизу — как дальше жизнь становится на удивление проста.

И главное — в ней не надо больше думать. То есть становится не нужен разум!

Но почему «не думать» оказывается такой ценностью для дураков? Почему думать не хочется, ведь думать — это приятно, это наслаждение? К тому же, мы и не можем не думать, мы все равно думаем постоянно, даже если не замечаем этого! Разум просто не может останавливаться.

Тогда что значит «не думать» выражений вроде: главное — там не надо больше думать? Похоже, речь идет не о думании вообще, а о целенаправленном думании, соответствующем тем требованиям, которые предъявляются к человеческому разуму. Но целенаправленность предполагает направление. Похоже, эта цель лежит как раз за той болью, которой наполнено сознание дураков. Чтобы думать так, как требуют, надо каждый раз ходить через поле боли.

Когда же ты позволяешь себе «не думать», разум течет по плотностям сознания свободно, а значит, обтекает болезненные участки и уходит в те пространства сознания, которые для тебя блаженны, вот только не ценны для людей. Это как раз те места, где хранятся знания, которым дураки учат друг друга, но знания эти «не смыслят», то есть не наполнены смыслом, имеющим ценность для человеческого бытия.

Но при этом, очевидно, что думать приятно и дураку. И он вовсе не отказывается думать, он отказывается думать так, как требуется, чтобы считаться умным. Он, попросту, отказывается думать в той части образа мира, которая принадлежит умным людям. Именно эта часть его сознания и перекрыта.

Если причина глупости в этом, то она излечима. Достаточно понять, куда ты не хочешь ходить в своем сознании и задаться вопросом: почему? — как появится возможность найти причины, которые растут из боли, как из корней. И тогда можно очистить сознание и от этой боли и от причин. Всё излечимо.

Но это только в том случае, если сознание как среда равномерно и единородно.

Однако есть подозрение, что сознание среда гораздо более сложная, чем достаточно для рождения разума. Она сама в своей природе содержит возможность не только для рождения, но и для развития, возможно, бесконечного. Это видно по нашей способности творить обобщенные и обобщающие понятия. Понятия — тоже образы. Однако образы отличаются по качеству. Каким-то образом одни из них в состоянии давать представление о множестве других и даже управлять подобными множествами.

Это невозможно в однородной среде.

Поэтому мазыки предполагали, что обобщающие понятия рождаются из сознания иной плотности, более тонкого и легкого. Поэтому они существуют как бы в слое пары, который плавает поверх нашего обычного сознания. Благодаря этому, образы обобщающих понятий и оказываются как бы над теми обычными образами, которые способны объять.

Развитие сознания и, соответственно, разума идет не вширь. Главное — уметь раскрывать в себе способность переходить во все более тонкие его слои, где нет лишней суеты и толкотни образов, благодаря чему воздух там прозрачней, а мир проще. Оттуда и видна действительность истинного мира.

Вот если перекрыта сама способность переходить в более тонкие слои сознания, то есть творить обобщенные и обобщающие понятия, тогда можно оказаться дураком заранее. И это, похоже, неизлечимо.

Однако народ знал средство, которым лечил дураков и, похоже, во многих случаях оно было действенным.

Какое же лечение применяет народ к дураку? Даль отвечает просто:

«Ум да умец, а третий дубец», — и поясняет: «(то есть поучить да посечь, так поумнеет)».

Средство это как у народа, так и у детей, считается естественным и единственно возможным ответом на дурь. Противоестественная естественная наука принесла с собой нравственность, которая отказала человеку в духе, душе и духовности, заменив их телом. Естественно, после этого тело стало священно, и бить его считается хуже, чем плевать в душу. Поэтому мы воспринимаем эту народную мудрость с ужасом. Однако сами и детей бьем тайком и в детстве дрались, и боевым искусствам учимся.

Отказ от телесных наказаний противоестественен, если мы, конечно, не хотим, чтобы человечество оглупело и из него ушел разум. Впрочем, о человечестве судить не буду, но с русским народом именно это и произошло с приходом демократии и естественнонаучных ценностей. Как говорил Мережковский — пришло царство грядущего Хама. Просто потому, что хам распоясался, а узды для него больше нет, а что есть, то законом запрещено. Отсюда — потеря не только чести, но и разума целого народа.

Народ относился к этому иначе. Битье дурака считалось важным, нужным, а может быть, и священным деянием, если мы хотим, чтобы наш мир стоял:

«Дурака бьют, а умной не суйся» (Снегирев, 452). Это середина девятнадцатого века. Даль в ту же пору приводит еще целый ряд народных мыслей об этом: «Дурь-то из тебя повыколотят. Я тебе дам ума. Благодарим покорно за ум (говорят после наказанья).

Ума дадут (побьют), не воз навьют (или: не весь вобьют, то есть сразу не поумнеет).

Жаль кулака, а ударить дурака. Бей дурака, не жалей кулака».

Конец девятнадцатого, собрание Гольдгардт-Ландау:

«Дурак не боится креста, а боится песта»(396).

Начало двадцатого, Иллюстров:

«Хоть жаль кулака, а надо бить дурака.

Умному намек, глупому — дубина».

Что же это за средство, которое способно переучивать даже дураков? Чем битье хорошо. Чем оно плохо, я не исследую, поскольку об этом написано достаточно в одном коротком слове: нельзя! Нельзя, наверное, потому что, битье унижает человеческое достоинство. Придумать такое, отняв у людей души, мог только дьявольский ум.

Итак, почему дурака нужно бить?

Простейший ответ: потому что слов он не слышит, сам думать не умеет, и никак иначе до него не достучаться. Что значит, достучаться? В данном случае — заставить изменить поведение. Речь даже не о том, чтобы сделать дурака умнее. Это как бы и не моя забота. Мне достаточно того, что он не будет мешать жить лично мне.

И это существенно, потому что, избивая дурака, мой разум решает самую сущностную свою задачу: он обеспечивает мне выживание, которое ухудшает дурак. Получается, что я, по сути, вовсе не занят обучением дурака, когда его бью, наоборот: я его изгоняю из своего мира. Лучший способ был бы убить. Но дурак не чужой, не враг, я не имею такого права. Поэтому всё, что я могу, это создать для него такие условия, чтобы он ушел сам. И я их ему и создаю. Однажды ему надоест, он махнет рукой и пойдет мучить других людей, оставив меня в покое.

Но куда и откуда он уйдет?

Из моего мира в иной.

В какой иной мир, меня, собственно, не занимает. Мне нужно лишь, чтобы в моем мире не было дурака. А там, хоть он сквозь землю провалится.

А если он не захочет?

Тогда я его либо забью насмерть, либо он однажды все-таки поменяется.

Как?

Вот и очевидно: приняв, наконец-то, мой мир, наш мир, мир, в котором живут люди. И это подтверждает, что дурак — это не тот, кто не может думать, а тот, у кого образ мира искажен, а он не хочет его исправлять в соответствии с действительностью. Он предпочитает мне навязывать свои условия сосуществования, в которых ему живется легче, чем мне. Просто потому, что он снижает к себе требования.

Следовательно, колотушки применимы не ко всем дуракам, а лишь к тем, кто хочет жить криво, за счет других. И мы все знаем, что дураков бьют, а дурачков жалеют. То есть бьют тех, в ком все-таки присутствует искра выбора, а вот тех, кто действительно лишен от природы возможности быть умнее, бить бесполезно, а потому не только бессмысленно, но и жестоко.

Избиение дурака не ощущается народом жестокостью. Скорее наоборот, терпеть его измывательства над собой может только тот, кому пострадать, помучаться охота. Остальные относятся к дураку, как к маленькому гаденышу.

Ребенок, пока не обрел смысл, может делать самые недопустимые вещи — он гадится, он наводит беспорядок, он не дает спать и вообще жить спокойно. Но его никто не наказывает, наоборот, его любят, как маленького божка. Но только он принял решение стать человеком, только он показал, что с ним можно договариваться, как к нему начинают предъявляться требования. И теперь, если он продолжает гадиться, его считают не богом, а маленьким гаденышем. И не потому, что его выделения так уж противны родителям, а потому, что он делает это назло, чтобы лишить их покоя и хорошей жизни.

Дурак делает то же самое, но во взрослом возрасте. Он как бы задержался в детстве, но после той черты, до которой он ещё приобщен к божественности. Он уже в состоянии гаденыша, который вредит. Потому его и бьют.

Гаденыша тоже бьют — его шлепают, не сильно, но, как говорится, чтобы понял. Почему? А потому, что он других способов объяснить не понимает — слов ещё не знает. Вот и дурак не понимает других способов, хотя знает слова.

Как лечить дурака помимо его желания, я не знаю. Но я точно знаю, что дурак не хочет понимать тех, кто его учит, потому что он не живет в их мире. Их мир ему не просто не ведом, он не интересен, и помеха в той битве, которую ведет он сам в собственном мире.

Битва, по-русски, — это брань. И дурак — это бранное слово, то есть слово брани, слово битвы, боя, сражения.

Что же за битву мы прозреваем через дурака и его приключения?

Битва, которую ведет дурак, как бы странно это ни прозвучало, — это битва разума. Разум вырастает из дурака, как из корня. Это видно уже из того, что мы все вырастаем вместе с нашим умищем из детей, которые неразумны.

Конечно, эту битву можно кратко и ярко назвать Битвой Разума с Дураком. Но это было бы и верно, и неверно, потому что именно Разум и оказывается чаще всего дураком. Мышление не ошибается, оно же действует по лучшим образцам. Не ошибается и тот, кто не думает или не делает. Ошибается именно Разум, поскольку он главный деятель. И ошибается всегда и с неизбежностью. Без ошибок нельзя учиться, потому что пока ты не признаешь себя в чем-то несовершенным, тебе некуда двигаться и нечего совершенствовать.

Но об этом дальше. Пока мне достаточно, если я смог показать, что разум не понять без дурака. Это дополнительные друг к другу состояния. Однако разум не понять и до тех пор, пока не станешь таким же бесстыжим, как дурак. Просто потому, что стыд застит нам глаза.

Стыдливый исследователь — это исследователь, который не ходит туда, где хранятся ответы, если это неприлично.

Дурак бесстыж, как ни странно, но искатель себя тоже.

Поэтому следующий раздел я посвящу брани, как ни неприлично это звучит. Впрочем, первое бранное слово — это дурак.

Примечания:

1

Синявский А. Иван-Дурак. Очерк русской народной веры. — Париж, Синтаксис, 1991, с. 34.

2

Иллюстров И.И. Жизнь русского народа в его пословицах и поговорках. 3-. Изд. — М.: 1915, с. 122

3

Аникин В.П. Русские народные пословицы, поговорки, загадки и детский фольклор. — М., 1957, с. 154

4

Гольдгардт-Ландау Г.М. Русские пословицы, поговорки, прибаутки и притчи в переводе на соответствующие им галлицизмы и германизмы. — Одесса, 1888, с. 50

5

Снегирев И.М. Русские народные пословицы и притчи. — М.: Индрик, 1999, с. 100