Ревность

Пастор. При живой жене вы не можете жениться вторично.

Мюнхгаузен ( изумленно ). Вы предлагаете ее убить?

Ревность – это ворота в ад. На случай, если кто не знает.

Почетным членом нашей семьи является Анечка, первая Виткина Большая Ревность.

С Анечкой я сам познакомился в поезде. Она читала какую-то муру, я ей дал свою книжку. При этом она всю дорогу нежно миловалась со своим парнем. А после поезда они меня пригласили к себе домой, потому что было еще очень рано. Я позавтракал там и ушел. Все вроде бы было совершенно незаметно и прозаично.

А через три месяца Анечка появилась на моей группе, на второй, в сущности, группе, которая происходила в нашем новом доме, когда мы стали жить вместе с Виточкой, и которую Витка помогала мне готовить и проводить. Занятия уже начались, причем мы все ушли для этого в горы. Анечка опоздала и нашла нас в горах. Мы только что закончили дыхательную медитацию, при которой разделись, а потом все одежды были смешаны и обратно досталось кому что. Кому и вообще ничего. Анечка быстро вникла в обстановку и разделась. Когда я увидел ее сисечки, мир для меня изменился. Уж очень они были хороши и притягательны.

Но это затравка, а сказка впереди. Группа шла своим чередом. Я хотел Анечку, она хотела меня. Тому было много признаков, но вели мы себя вполне пристойно аж до самого конца – еще три дня.

Интересным мотивом было то, что внезапно к нам с гор сошел Павлик – очаровательный парень, который познакомился с Виткой совсем недавно в горах. Он был похож на Витку как ее брат – такая же крепкая смуглая кожа, густющие темно-рыжие волосы, фигура. Они очень явственно сошлись. И тоже хотели друг друга, как мы с Анечкой. И тоже явно в поведении, но без слов.

А меня перло. То есть мною на этой группе овладела такая силища, что, как говорят у нас, ховайся. Я был Большой Шаман. Я был силен и очень спокоен. И в конце группы, когда я ее закрывал, я позволил себе то, на что по жизни никогда бы не осмелился. Я сказал, что у меня остался сильный сексуальный драйв, и что я хочу после группы устроить оргию. И что обсуждать мы это не будем, а просто те, кто хотят присоединиться – пусть приходят в 9 вечера в комнату для занятий. А в 9-15 я дом изнутри запру.

И в 9 вечера там были: я, Витка, Анечка, Павлик, и еще две девицы, дай им Бог счастья. Очень спокойно я посыпал ковер розовыми лепестками, еще что-то такое наделал. Тут Анечка вдруг сказала: «Ну, пока не поздно!» – и шмыг в дверь.

И я тут же чувствую, что без Анечки вся эта затея для меня имеет резко меньше смысла. И – шмыг в ту же дверь. Иду к Анечке, а она уже залезла в постель, чтобы типа спать. Я беру ее на руки, голую, и так и несу в вожделенную комнату. Тогда уже закрываю дверь, и мы начинаем свою веселую оргию.

Но только, как говорится, «недолго музыка играла, недолго фрайер танцевал». Прошло может быть минут 15, мы еще ласкаемся поверху и не приступили к Безумным Сексуальным Актам. Располагаемся мы в комнате примерно так: в одной стороне Павлик и девицы с ним, а в другой – я, Витка и Анечка.

И вдруг Витка очень громко говорит: «Стоп!»

Она говорит: «Стоп, мне плохо. Я ревную. Давайте прекратим».

Конечно, все прекратилось.

Я нередко возвращался потом к этой минуте. Мне казалось, что жизнь меня и Витки от этого водораздела могла пойти по двум руслам. Одно, конечно, реальное, а другое, в сущности, придуманное, то есть совершенно неизвестно, могло ли бы оно на самом деле реализоваться. Мне кажется, что могло. Но Витка, вместо того, чтобы пойти к своему милому Павлику и зажить жизнью своих желаний в ладу с желаниями людей окрест, «выпала на измену», как говорят собратья-планокуры.

Все хотели сразу же разойтись, но я стал просить всех остаться. Я говорил, что давайте добудем эту ночь вместе до конца, раз уж начали. Я страшно ругал Витку – какой кайф испортила! Я буянил почти до утра, народ постепенно расслаблялся и заснул к рассвету. Потом Анечка ушла спать к себе.

Уже утром, когда все мы встали, я пошел к Ане. Она лежала на кровати и позвала меня лечь рядом. Я лег, и мы стали обниматься и целоваться. Она говорила, что хочет меня, но я сомневался и все не входил.

И тут в эту комнату зашла Витка.

Она стояла у двери и смотрела на нас, а мы лежали в кровати и смотрели на нее.

Потом она вышла. (Она рассказывала потом, что хотела облить нас ведром холодной воды, но не решилась – а зря! Эх, как жалко! (ей))

Через полчаса Анечка уехала.

И тогда на измену стал выпадать я, причем с дикой силой. Я по уши загрузился виной перед Виткой, что я ее измучил, раздавил, что я сволочь, мерзавец, похотливый урод и прочая.

Витка поехала с Павликом и девчонками на море, а я остался страдать.

Ближайшие две недели я делал только то, чего хотела Витка. Мы трахались втроем с Павликом. Мы поехали на моей машине в путешествие по Крыму. И так далее. И только через две недели где-то я заметил, что жизнь приобрела совершенно не нравящуюся мне окраску. В доме было полно народа, которые наглухо не помогали по хозяйству, а целыми днями вместе с Виткой курили траву, а в день, о котором я говорю, несколько раз кололись кетамином.

К теме ревности, впрочем, это не очень относится, но я почувствовал сильный перегиб палки. Я полночи сжигал всю траву (марихуану), которая росла в моем саду (пришел Емеля и стоял в дыму, и было ему хорошо). А на первый утренний автобус выгнал из дома всю братию (вместе с Павликом). Витке я запретил курить траву на полгода.

А на следующий день опять стал делать всё, что она хотела.

Боже мой! – говорят мне многие – как это нормально! Она не хочет видеть, как ты еще с кем-то трахаешься! И это так сильно, что она готова отказаться и от своего кайфа, и от тебя самого, лишь бы только не знать и не видеть!

Я вроде бы понимаю. Я раньше не думал, что это так сильно. Мне немножко трудно понять это – может быть, примерно так, как Мюнгхаузену трудно было понять, что никому не нужно 32 мая. Особенно его Марте – ей было куда как важнее расписаться с ним.

Эта аналогия с Горинской историей про Мюнгхаузена и Марту вообще очень далеко идущая – вспомните историю про Парад Пороков: и Витка, и Марта, добившись своего (росписи, семьи), это бросают – или во всяком случае, разыгрывают очень сильные и реальные представления, что бросают. При всех наших ссорах я никогда не бегал в ЗАГС разводиться; а Витка это уже делала. То есть этот сюжет – он пожёстче и похитрее того простого, что женщина борется за верность и семью: тогда бы не было Павлика, уходов и еще многих деталей. Такие женщины бывают, мне рассказывали, но Витка не из их числа. Марта в моей любимой пьесе завоевывает Мюнгхаузена, перековывает его по-своему (причем так сильно, что ему самому это кажется самоубийством), а потом бросает, потому что он ей такой не нужен.

Дзэнский учитель мог бы сделать такое, но не вслепую, и осознавая определенную “позитивную программу”. Там считается, что отнять меч у воина и хлеб у голодного – это допустимый способ разорвать привязанность, которая порабощает человеческую душу. Аналогия с дзэн, если она не полностью притянута за уши, – это моя единственная на сегодня попытка найти в этом сюжете что-то радостное.

“Наверное, я опять предам тебя, Карл”, – говорит Марта, и эти слова я хотел поставить эпиграфом к этой главе. Выбрал другой, посмешнее.