Собака (рассказ Витки)

Пастор ( взбешенно ). Вы… Вы!.. Чудовище! Проклинаю вас! И ничему не верю… Слышите?! Ничему!.. Всё это ( жест ) – ложь! И ваши книги, и ваши утки, и эти рога, и головы – всё обман! Ничего не было! Слышите?.. Всё вранье!..

Мюнхгаузен внимательно смотрит на Пастора, потом молча берет с полки молоток, начинает вбивать в стену гвоздь.

Марта . Не надо, Карл!

Мюнхгаузен . Нет, нет… Здесь я повешу его голову, иначе мне опять не поверят!..

Когда мы только начали жить с Митей, мне снились сны, что на меня нападает собака, и я пытаюсь ее убить. В одном сне я катаюсь на детских качелях, а собака на меня нападает, и потом я достаю ее когти из своей матки.

Когда-то подруга рассказал мне свой сон, в котором она едет в гору на санках, которые тащит собака. Причем снега нет, и собака надрывается. Тогда она сказала, что собака, наверное, обозначает ее маму. А я знала ее маму, она надрывалась на двух работах и платила за дорогую учебу дочери – это точно было про них. С тех пор мне кажется, что собака в моем сне означает мою маму.

Таких снов с собаками было еще несколько. В одном сне меня хочет кто-то убить, а я в ответ начинаю мило с ним беседовать, предлагать прогулку – все вместо того, чтобы кричать, бежать или защищаться. Опять появляется собака – мне кажется, как образ моей наивности, тупости, дурацкой невинности.

Мама меня воспитывала так, чтобы я как можно дольше оставалась беспомощной и неумелой, чтобы я не могла без нее обойтись. Даже посуду в доме по сей день моет только она одна. Она может сколько угодно обвинять меня, что я этого не делаю и вообще ей не помогаю, но стоит мне только прикоснуться к посуде в раковине – начинается скандал; в лучшем случае она просто заберет тарелки и скажет: «Уйди». Моя мама очень добрая, хорошая и НАИВНАЯ. Про ее наивность я много думала с детства. У папы была вторая семья лет семь, а она ничего не замечала. Я тоже, кстати, этого не замечала – даже когда жила год с папой отдельно уже в 17 лет. Такая очень крепкая защитная реакция, полное незамечание реальной жизни, а вместо этого сплошное купание в фантазиях и надуманных проблемах. Черт его знает, наверное, с надуманными легче справляться. Важно, что получается вроде бы спокойствие.

Детские качели – образ этой наивности, ухода в детство, типа все легко и прекрасно. Ради этого жертвуется что угодно – сама женственность. Мама, по-моему, не реализовалась как женщина, она разрушила свое женское счастье. Когти в матке – это и есть загубленная женственность, которую я должна была унаследовать.

Есть еще один важный образ, приходивший ко мне во снах: я уезжаю с перрона бабушкиной деревни. Бабушкин дом – центр и прообраз этой «тупости» (я жила с мамой у бабушки без папы последние классы школы). Когда дело касается бабушкиного дома, это обретает размах семейного проклятия. Вот оно: женщины рожают только женщин, как ведьмы рожают только себе подобных девочек. А нереализовавшаяся ведьма – это хуже некуда. Моя бабушка, моя мама и я – старшие из двух девочек. Всегда – две дочки, старшая девочка и младшая. И после замужества старшая как бы сходит с ума, разрушает свою жизнь, губит себя и окружающих. Не окончательно, не так уж страшно трагично, но очень глубоко. В частности потому, что не может построить хорошие, крепкие отношения с мужчиной. Мужчины всегда, изначально – не то.

Я почувствовала, что я третья в ряду, что я могу либо это прервать, либо продолжить. Я долго думала, как я могу это прервать (я ехала от бабушки в электричке тогда, когда это поняла; дело было зимой, и я специально села в неотапливаемом вагоне, где лежал снег, и решила, что не уйду оттуда в тепло, пока не додумаю мысль). Мысль, к которой я пришла, показалась мне элементарной: я прерву это, если рожу сына, а не дочь. А если у меня родится девочка, у меня с ней будут те же отношения, что у мамы со мной, и я загублю ее. Причем я сделаю это еще вернее, потому что мама сильнее бабушки, а я сильнее мамы.

Я понимала и понимаю, что я могла просто выдумать все это «проклятие» и все остальное, что на каком-то реальном глубоком уровне этого, может быть, нет. Но это моя история, в ней – у меня, в моей жизни – это есть, хочу я этого или нет. В моей жизни это единственная правда.

Я рассказала об этом Митьке. Важно, что он был первым человеком, с которым я реально хотела жить после нескольких лет неудач. Он был (и есть) не «очередной» вариант, это – моя судьба. Без подробностей, просто поверьте. Он испугался – во всяком случае, он отнесся к этому очень серьезно вместе со мной. Я думаю, потому, что и я в его жизни значила и значу очень много, что и он был «заведен» на жизнь со мной. И еще потому, что мы с ним похоже думаем и чувствуем в таком символическом мире.

Я рассказала ему, что мне кажется, что собака, которая мне снится – это образ моей матери. Он согласился. Мы говорили про это, говорили о том, что это не надо оставлять просто так, что по этому поводу надо что-то сделать. Я не помню точно, кому в голову пришла идея, что мне надо убить собаку – мне кажется, ему. В любом случае, он эту идею стал очень развивать.

Еще я помню, что мне нравилась как бы красота и величие этой истории. Мне было тогда не важно, убью я собаку или нет, но это вносило в мою жизнь что-то запрещенное, необычное. Мне нравилось, что мы сидим и разговариваем не о покупке нового дивана, а на такие важные и необычные, мистические темы.

Мы оба сошлись на том, что если я убью собаку, не во сне, а в реальности, то это будет серьезный поступок против «детскости» и наивности, против «проклятия», шаг к освобождению и пробуждению от сна. И еще это будет жертвоприношением природным силам дикости, решительности, мудрости – тому, что я в себе давлю.

Помню, что тогда меня это возбудило. Митя сразу сказал, что обычно такие разговоры остаются только разговорами, и предложил назначить срок, до которого я это сделаю. Через два месяца в Вороне должна была произойти мистерия «Пробуждение Спящей Красавицы». Вот это он и предложил считать «сроком исполнения».

Но постепенно эта история как бы забылась. Сначала я очень активно об этом думала, а потом все само собой улеглось. Где-то за пару недель до мистерии разговоры об этом опять разгорелись. В них Митя очень сильно давил на меня. По его словам, если я этого не сделала бы, то я – трусиха, я не отвечаю за свои слова, никогда не вырвусь из плена своих комплексов, и – самое главное – я его не достойна. У нас получался такой расклад, что он – сильный, умный, авторитетный (он же еще и прилично старше меня), а я вот такая… У этих разговоров, как мне казалось, был подтекст: если я этого не делаю, не убиваю собаку, то постепенно могу потерять своего любимого, потому что нам как бы оказывается не по пути; я как бы получалась тогда не достойна его, не составляла ему пару, оказывалась бы и вправду спящей красавицей, а не «амазонкой». Пару раз я рассказывала ему о своих сомнениях, что, может, вовсе и не надо убивать живое существо, все можно было бы решить иначе. Но он был непреклонен. Мне кажется, что ему очень хотелось шоу, захватывающего действа на мистерии. Он вообще западает на нестандартные, запретные, асоциальные расклады.

Я совсем смешалась. Я очень чувствовала желание не делать этого – с одной стороны; с другой стороны, я боялась нарушить свой договор и тем самым нарушить наши отношения. Не будь эти отношения вплетены во всю эту историю, я не сомневалась бы, и об убийстве бы забыла. А тут я поехала на поиски собаки, и мой любимый пожелал мне на прощание удачи в моем героическом путешествии. Сразу же, у той же калитки, я подумала: хрен я тебе привезу собаку на мистерию, хрен ты это увидишь. Я все сделаю сама. И это тоже меня вдохновило.

Я уехала на поиски собаки в центр города. Это было не так легко: собаки как чувствовали, и не велись ни на какие куски жареного мяса. Я-то думала, что сманить дворняжку будет очень просто. Потом на рынке я увидела пса, который лениво валялся у прилавка. Я решила увести его. У меня был подготовлен самодельный ошейник, и я его накинула. Пес особо не сопротивлялся, но люди вокруг стали шуметь, что там я делаю, куда тащу их пса. Оказалось, это рыночный пес, его все тут кормят (кругом стояли мясные прилавки) и любят. У него есть имя и так далее. Я им тут же рассказала историю, что, дескать, уезжаю, мне нужен пес для охраны дома, я его буду любить и кормить не хуже их, и что хорошо, что у пса будет дом. Состояние у меня было такое притупленное, что мне уже даже и стыдно не было. Главное – поймала наконец собаку. Я ее потащила, и тут она начала сопротивляться, просто задыхаться от усилий. И по пути я тоже встречала людей, которые говорили: «Куда вы тянете нашего Тиму?» Я им говорила то же самое. Надо сказать, что я очень миловидная, мне верили сразу. Я даже была одета в белое. На полпути я встретила своего друга, человека очень странного и замечательного. В который раз он явился ниоткуда в трудный для меня момент, в переломный даже момент моей жизни. Мы сели на траву покурить. Он был первый, кому я все рассказала, хотя и в трех словах, что за собака у меня на поводке задыхается. Пока я рассказывала ему все это, на собаке, хотя она и не вырывалась, сам собой развязался поводок. Мой друг показал мне на это и закричал: «Смотри, это знак! Убей собаку у себя в голове, но не надо этого делать в реальности!» Будь я внимательна тогда к знакам, я отпустила бы этого пса и забыла бы о плане убийства. Поводок я перевязывать так и не стала, пес ушел не спеша.

А меня все это навело на мысль, что если убивать собаку, то я имею право убивать только свою. Тогда я поехала к бабушке за своей единственной собакой. Ему было 12 лет. Уже несколько лет он сидел у бабушки на метровой цепи, откуда его никогда не выпускали, боясь, что он кого-нибудь покусает. Когда-то он был любимцем семьи, а сейчас рычал даже на меня и на папу, которого считал хозяином. Это было оправданием для меня – лишить его такой хреновой собачьей жизни.

Состояние у меня уже было полу-трансовое. Я достала в аптеке шприц с раствором, замедляющим движения и реакции, и поехала в бабушкину деревню. Был день, светило солнце. Бабушка удивилась. Я рассказала ей, что забираю собаку к себе домой. Пока она не видела, я уколола пса. Это был страшный для меня момент: подойти к нему и схватить его за хвост, чтобы натянуть на цепи и сделать укол. Руки дрожали, иголка согнулась, я не была уверена, уколола ли я его. Был момент истерики. Потому я подождала. Когда я его отвязывала, он зашатался, и бабушка, заметив это, взволновалась. Еще сильнее она взволновалась, когда я повела его не в сторону вокзала, а в сторону леса. Я сказала, что хочу с ним погулять, чтобы он ко мне привык.

Подходя к лесу, я вспомнила, что недалеко, на речке, есть место, где когда-то, в 15 лет, я отказала своему любимому парню в сексе. Он очень настаивал, это длилось часами, и у меня хватило напора и выдержки, хотя я боялась, что он меня бросит, что я дура, что все в мои годы уже так делают и так далее. Это место символически для меня означало силу, решительность и все подобные темы, ради которых я и отправилась в это якобы героическое путешествие. Там я отстояла самое себя, свой центр – теперь же, идя с собакой по лесу, я совсем этого не чувствовала. Я не очень понимала, где я, кто я, чего хочу и чего не хочу. Я была заведена, как поставлена на программу.

Я пошла на то место, чтобы хоть как-то обрести себя. У собаки еле хватило сил туда дойти. Я долго там сидела, не решалась ничего делать. Потом, когда ждать стало уже глупо, я встала, как бы села на собаку сверху, взяла под голову и перерезала горло ножом. Хлынула кровь. А он не умер сразу, как я предполагала. Он был жив. Это привело меня в ужас. Я резанула еще сильнее, и он все равно был жив. Я отошла и села напротив, понимая, что мне не хватает моего маленького ножа дорезать его. И тут наши глаза встретились. Он смотрел на меня спокойно, совершенно понимая, что – конец. Я тогда еще отметила, как он похож на себя молодого, спокойного, когда он был любимцем семьи. Все бешенство с него спало, не было черт безумия. Он сложил лапы, положил на них голову и тихо умирал. Я сидела напротив и плакала и просила у него прощения. Потом я не выдержала, подошла к нему и еще два раза резанула ему горло. Кричала: «Умирай! Умирай же уже давай!» И он скоро умер.

План был такой: разрезать его и взять мясо на мистерию, и съесть его там, а останки закопать. Я взяла с собой перчатки, чтобы его разделывать, но они мне так и не пригодились, я все делала голыми руками. Чувство совершенного спокойствия пришло ко мне, когда я разделывала его тело. Я рассматривала внутренности, поражалась тому, что он был полчаса назад жив, а теперь я смотрю на его почки, кишки. Я даже выставила свою руку вперед – посмотрела, что она совершенно не дрожит. Все истерики, весь ужас куда-то делись. Это меня тоже поразило, я подумала, что это так может быть у докторов. Но скоро я поняла, что сижу в довольно людном месте. Я не учла, что люди приходят на речку даже весной. Они проходили мимо, и они были в шоке, конечно. Мое лицо было в крови, иногда я пела песни, что-то вроде песни провожания души по-индейски. Но периодическое появление людей меня выбило из колеи, и я не смогла достойно завершить свое дело. Я стала чувствовать себя гонимой, мне стало суетно, неспокойно, тревожно. Я решила не забирать все мясо, потому что взяла уже достаточно. Пришлось отказаться от идеи не оставить от трупа ничего, все использовать, что для меня было уважением к нему. Я достала мешок, чтобы унести его и закопать, но он оказался очень тяжелым. Я не смогла поднять его, да и мешок оказался мал. У меня уже не было сил, и это меня подкосило окончательно. Мысль о том, что мне придется оставить его здесь, оскверняло все мое действо, делало меня ничтожной в собственных глазах. Я затащила его под куст и закидала колючими ветками, чтобы до него не добрались хищники. Хотя это было глупо. Чувствовала я себя грязной тварью, когда делала это, потому что я оставила после себя такой омерзительный след.

Потом, упаковав мясо в рюкзак, я искупалась в речке, смыла кровь, оделась опять в белое и пошла на вокзал. Идя по дороге, я обернулась из-за странного чувства в спине. Вдоль речки километра на полтора, сколько хватало глаза, стояли люди, они повыходили отовсюду и смотрели мне вслед. Я тогда взмолилась: «Господи, что же я сделала? Дай мне знак – добро или зло?» Через минуту пошел дождь, такой приятный, теплый. Мне стало легче, но тревога росла. Потом, около вокзала, я встретила дедушку, такого веселого и довольно странного. В отличие от других деревенских стариков, он никогда не жаловался на жизнь, а наоборот, всегда веселился и шутил, хотя и немножко по-сумасшедшему. С самого детства у меня с ним какое-то особенное общение. Я не видела его давно, а тут он меня узнал и дал мне конфету. Хотелось его расцеловать. Тут пришел поезд, и я уехала.

Я не поехала сразу домой, а приехала к маме и позвонила друзьям, приглашая их на шашлыки. Мне очень нужна была поддержка, я чувствовала себя потерянной и обессиленной. Надо отметить, что мама как взбесилась. Я думала, что она чувствует, что я сделала некий акт против нее, против ее воздействия на меня, и потому так истерит, очень по-другому, чем обычно. Никаких шашлыков никто не делал. Мои друзья были потрясены. Один из самых близких потом рассказывал, что готов был прервать со мной отношения. Другие просто отошли. Я тут же поехала домой. Уже совсем не было сил, было тяжело тащить то мясо, которое я взяла. Никто не хотел мне помогать. Потом неожиданно один из друзей взял пакет у меня из рук и понес до автобуса. Я была ему благодарна за поддержку.

На следующий день начиналась мистерия. Мне показалось, что мой супруг не признал в этом поступке героического путешествия и соответственно не признал меня героиней. Он отнесся к этому как к чему-то обычному, типа «Ну, сделала – хорошо». Все мои стремления быть для него лучшей нейтрализовались. На этой мистерии он выбрал себе другую женщину, которой восхищался. И мысль о том, что я совершила ужасный поступок и глупость, не оставляет меня до сих пор.

Там, на мистерии, в один вечер мы пожарили мясо пса, и я рассказала всем эту историю. Я предложила отведать мясо тем, кто понял меня, а остальным воздержаться. Ели все, кроме одной женщины.

Я дорого заплатила за свой опыт.