В этом небольшом разделе я хочу попробовать описать и понять, как же в действительности происходит рассуждение. Не логическое, а простое, бытовое рассуждение, которое доступно каждому и используется каждый день.

Бытовое рассуждение, безусловно, шире, чем рассуждение логическое. Суть того сужения, которое было произведено творцами логики, начиная с Аристотеля, выразил знаменитый логик девятнадцатого столетия Христоф Зигварт, определяя основания своей Логики:

«Итак, из приводимых грамматикой предложений мы предварительно устраняем все те, которые, как выражающие повеление и желание, содержат в себе индивидуальный и не подлежащий перенесению момент; далее, все те, которые хотя и содержат утверждение, но не устанавливают его как истинное, как вопросительные предложения, или те, что выражают только предположение или субъективный взгляд. Насколько последние предложения могут иметь значение как подготовление к суждению — это может выяснить лишь позднейшее исследование.

Но все предложения, действительно содержащие высказывание или утверждение, составляют предмет нашего исследования, безразлично, чего бы они ни касались. Мы примыкаем, таким образом, к пониманию Аристотеля и отвергаем отличие так называемого логического суждения от других утверждений…» (Зигварт, с. 38–39).

Если вдуматься, то сужение предмета логического рассуждения по сравнению с обычным рассуждением даже двойное: сначала от бытового общения логик сужает предмет до грамматики языка, а затем из всей широты грамматических возможностей исключает все, что ему не подходит. Не подходит же всё, что не относится к суждению.

Но суждение — это важнейшая составная часть понятия «рассуждение». Так что всё выглядит чрезвычайно оправданно. Но когда мы задаемся вопросом о том, что логика понимает под суждением, то понимаем, что это понятие тоже сужено до заявления об истинности: если такое заявление содержится каким-то образом в высказывании, значит, это суждение и предмет логики…

А что в действительности?

Суждение бесспорная часть рассуждения. Правда, я предполагаю, что научное понимание того, что есть суждение, гораздо уже народного. Наука вообще выхолащивает живой язык до «форм», которые ей удобны для ее игр. Она делает из народных понятий своего рода кубики, на которых прежние значения лишь обозначены и едва угадываются в рисунках на гранях. Зато из таких кубиков удобно лепить свои здания, убеждая, что они истинны. Ведь так похожи!

Кубики научных построений действительно лишь похожи на исходные народные понятия, из которых сделаны. При этом даже народные понятия, безусловно, есть лишь знаки чего-то действительного. Они — всего лишь отражения, тени на стенах пещеры. Они не есть то, что в них описывается или обозначается. Они — лишь способы указать на нечто настоящее.

Но эти способы обладают одной чрезвычайно ценной чертой — они создавались веками, а то и тысячелетиями. Это значит, что они веками проходили проверку на соответствие действительности и накапливали способность одинаково пониматься всеми членами языковой общности. Если народ дал чему-то имя, то эта вещь обязательно существует. Хотя бы как образ, живущий в сознании всего народа.

Научные понятия, особенно заимствующие какие-то народные имена для обозначения своих предметов, искажают язык. Они либо говорят о каких-то «предметах», которые существуют лишь в воображении ученых, либо приписывают уже устоявшемуся имени новые значения, тем самым запутывая понимание. Беда эта, безусловно, связана с молодостью и чрезвычайно быстрым ростом науки. Так сказать, болезнь роста. Плохо в ней лишь то, что наука безжалостна к своим предшественникам и недальновидна…

Но, как бы там ни было, логика использует в качестве основных своих кирпичиков суждения, считая, что они складываются в предложения. При этом создается ощущение, что «предложения» логики — это то же самое, что предложения языка. Однако приводившееся мною чуть раньше высказывание Зигварта показывает: предложения логиков не соответствуют грамматическим предложениям, то есть тем предложениям, которые изучают языковеды.

Предложения логиков — это особое построение из кубиков суждений, определяемое целью логики. Но вот беда: что такое эти суждения, еще тоже надо понять, потому что есть ощущение, что они тоже обозначают не то, что я понимаю под этим именем попросту.

Начать с того, что в качестве исходного логики берут некое понятие, введенное Аристотелем, к примеру, то его рассуждение из Аналитики, где он говорит о том, как «два понятия соединяются в суждение». Аристотель совершенно определенно не говорит этих слов, просто потому, что он говорит на греческом и использует какие-то слова своего родного языка. И даже не важно какие. Важно лишь то, что я не могу быть уверен, что логики верно его поняли. Такое сомнение весьма оправданно, если вспомнить те мучения, которые они же испытывали с пониманием греческого логоса.

Кто-то из переводчиков посчитал возможным сообщить, что Аристотель говорит о суждениях, и вот рождается культура, использующая понятия «суждение», но точно ли такое использование? А если оно не точно, то, безусловно, эта неточность сказалась во всей ткани последующих логических рассуждений. Приведу пример подобной неточности, которая сказывается на смысле всего сочинения. Известный наш логик Михаил Каринский начинает свою «Логику» 1884 года утверждением: «Логика есть наука о познании» (Каринский, Логика, с. 181). Многие другие логики до и после него так не считали, но это не важно. Важно: оказывает ли это основоположение влияние на рассужцения Каринского? Очевидно!

Заявив это, он определенно поставил себе цель написать логику как часть теории познания. А если так, то оказывает ли сам подход влияние на то, как Каринский понимает орудия, которыми пользуется? Например, что такое предложение для познания? Или что такое суждение для познания? Судите сами:

«Форма, в которой выражается наше познание, есть суждение…» (Там же, с. 183).

Каринский всего лишь хотел вписать логику в теорию познания, но вот познание уже воплощается в суждениях… Верно ли это утверждение? А если верно, то правомерно ли здесь использовано понятие суждения? Возможно, в какой-то мере и верно. Но то, что при этом оно использовано гораздо уже, чем существует в жизни, очевидно. И знания наши выражаются не только в суждениях, и суждения наши могут быть не только выражениями знаний, но, к примеру, мнениями или предположениями.

Мнение — это не знание, а выбор возможности. Выбрав, человек считает возможным исходить из того, что сам же сказал, как из описания действительности. Но в итоге лишь уходит от нее. Как это происходит с верующим, даже если он верует в науку. Вера — тоже строится на суждениях, но есть ли под ними знания? Если вдуматься, то однозначно и исходно нет, поскольку вера и нужна, чтобы отменить знания.

Понятие суждения сужено логиками до перевода какой-то мысли Аристотеля, а не взято из живого русского языка. Это очевидное сужение понятия. И все же, если оно и уже бытового, оно, по крайней мере, хорошо проработано для понимания, и определенно присутствует в бытовом понимании суждения. Поэтому вполне можно начать с него, как с ядра понятия о суждении, а потом добавить к нему те черты, которые были исключены логиками.

Логический словарь Кондакова определяет логическое суждение:

«Суждение — форма мысли, в которой утверждается или отрицается что-либо относительно предметов и явлений, их свойств, связей и отношений и которая обладает свойством выражать либо истину, либо ложь».

Странная «форма мысли», наверное, обозначает просто образ. И я переведу всё это логическое крючкотворство на простой русский язык КИ-психологии: суждение есть образ. Образ этот двойной. В нем есть некое содержание, которое можно назвать высказыванием о предметах или явлениях. И оценка.

Оценка эта звучит в суждении и может быть высказана, а может и не высказываться, но подразумевается и понимается. Логики считают, что в суждении мы выражаем либо истину, либо ложь. А в действительности, мы выражаем лишь свое отношение к тому, что говорим в этом высказывании: я считаю, что это так, то есть соответствует действительности. А иногда: я исхожу из того, что об этом так принято говорить.

Например, классический пример из учебников логики, объясняющий, что такое суждение: «железо — это металл». Говорящий напрочь не знает, металл ли железо. Понятие «металл» совсем недавно, каких-то пару-тройку веков назад вошло в русский язык. Поэтому состояние сомнения в том, что заявляешь такое, живо в нас еще до сих пор. И мы еще чуточку напрягаемся, делаем усилие, чтобы вспомнить, так ли говорим: железо — это металл… э-э… или материал, кажется… в общем, нас учили в школе называть все подобные вещи металлами!

Является ли утверждение, что железо — металл, выражением познания или знанием? Наверное. Но знанием чего? Знанием того, что железо — это металл? Или знанием науки, в частности, химии и физики? То есть знанием способов говорить? И не надо попадаться в ловушку языка, утверждающего: какая разница, какое это знание, главное, что в общем утверждение логики верно — это в любом случае знание!

А что такое знание? И какую цель мы преследуем? Усыпить себя, найти возможность жить спокойно? Или же познать действительность и познать себя? Если вопрос действительно об истине, то знания действительности и знания способов говорить о ней — это совсем, совсем разные знания! Они лишь хранятся в нашем сознании в одном и том же качественном виде — в виде образов, имеющих содержания. И в силу этого одинаково называются знаниями. Но назвать знаниями мы можем что нам вздумается, например: я считаю тебя, читающего эту книгу, дураком, и теперь это мое знание!..

Это не знание, это хамство.

Вот и утверждение, что железо — это металл, — не знание, а хамство. Потому что знанием будет понимание, что утверждение «железо — это металл» надо считать договором о том, как обобщенно называть определенные вещи или предметы. И если я принимаю такой договор, я имею о нем знание. НО! Но не знание о вещах, а знание о том, как говорить о вещах!

А это значит, что высказывание «железо — это металл» не есть суждение, а есть утверждение. Утверждение — это такое же определенное и важное языковое явление, как и суждение. Но оно направлено не на то, чтобы выразить оценку, то есть судить, а на то, чтобы договориться о способах выражения своих мыслей в речи.

Утверждение утверждает такой договор. Является ли оно предметом логики? Если приглядеться к логическим примерам, они почти все состоят из утверждений, а не из суждений. Но при этом логики вопиют, что изучают то, что обладает свойством выражать истину или ложь. То есть содержит оценку. А утверждение не содержит оценки. Оно договаривается, полностью выражая собой основной силлогизм всей логики S есть Р.

Этот силлогизм верен. Я могу сказать: этот предмет есть металл, — и в моем высказывании может быть суждение, да я и сам добавлю: сужу вот по таким-то признакам. И тут же появляется возможность ошибиться: я не учел еще каких-то признаков, а предмет оказался чем-то иным. Силлогизм S есть Р определенно выражает суть суждения с «формальной стороны», но не различает суждение от утверждения. В нем отсутствует знак именно для выражения отношения к истине или лжи.

Но еще хуже, в нем, как и во всех формальных построениях логики, отсутствует возможность различать истину от истинности. Действительно ли мы высказываем в суждениях истины? Или же отношение к истине и лжи означает, что задача суждения показать, что я лишь хочу, но не считаю свое высказывание верным? Иначе говоря, что даже когда я объявляю, что мой приятель дурак, я все время знаю, что я не могу этого в действительности знать.

Я лишь хочу, чтобы это было принято тем, кому я об этом говорю, скажем, остальными моими приятелями, как основание для определенного отношения и, значит, поведения. Поясню: если я скажу: мой приятель дурак, — логик будет проверять, истинно или ложно это утверждение, то есть выражает ли оно действительность. Мое высказывание, безусловно, есть суждение. И оно верное суждение, если судить по определенным поступкам моего приятеля. Но может ли оно быть истинным?! Как можно определить состояние дурака — медицинским обследованием?

Единственный способ — культурный, то есть оценка по обычаю. А обычаю глубоко наплевать на истинность этого утверждения, ему важно лишь то, как выживать рядом с этим человеком. Поэтому живой язык вполне способен жить с абсолютно нелогичными высказываниями, вроде: наш дурак — не дурак! И добавить: убил бы гада!

Мое высказывание несет в себе не истину, а истинность. Оно не описывает какую-то действительность мира, оно лишь обращается к оценке слушателей, которые проверяют его на непротиворечивость и на соответствие их собственным представлениям. Ответ на суждение бытовое может прозвучать: ты ошибаешься, в действительности всё было не так. Но может и: ты врешь!

Ошибка, в которой есть несоответствие действительности, есть ошибка в знании истины. Ошибка лжи — ошибка в истинности высказывания. Но это лишь попытка договориться о способах говорить. Это мелочи.

Главное — логик увязает в проверке суждений на соответствие истине или истинности. Народ использует суждения совсем для других целей. С их помощью он либо выживает в этом мире, либо строит лучшую жизнь для своей души. И это принципиальное отличие суждений логики от — суждений живого рассуждения.

Логики потому и не помнят, что суждения как-то связаны с рассуждением, что их суждения действительно не есть — суждения рас-суждения. Они говорят о совсем ином предмете.

Иногда логики пытаются видеть суждение расширительно, как Христов Зигварт:

«Предложение, в котором нечто высказывается о чем-то, есть грамматическое выражение суждения» (Зигварт, с. 45).

Это, кажущееся вполне понятным и приемлемым заявление, в действительности, возмутительно. Можно ли сказать, что Зигварт вкупе со своими русскими переводчиками высказал «суждение», выполненное в форме предложения? Узнает ли наше языковое чутье в приведенной выдержке суждение? Ведь Зигварт явно высказывается о суждении или предложении.

Скорее, это высказывание Зигварта есть утверждение, Зигварт утверждает, что предложение, в котором нечто высказывается о чем-то, есть суждение, хотя оно и не суждение. Ему будто безразлично, каким словом это назвать, что и возмущает в человеке, присвоившем себе право учить других точности.

Думаю, Зигварту действительно до какой-то степени безразлично, как говорить, хотя всегда есть опасение, что текст искажен переводчиком. Но даже если это сделал переводчик, он был русским логиком, и это значит, что для русских логиков вполне приемлемо уже приводившееся мною высказывание Зигварта:

«Мы примыкаем, таким образом, к пониманию Аристотеля и отвергаем отличие так называемого логического суждения от других утверждений…» (с. 39).

Логическое суждение оказывается для логиков подвидом утверждений. Но никто из них не удосужился дать определение столь важному понятию, что является признаком некоего академического хамства. Логический словарь Кондакова знает «утверждение по посылке», «утверждение по следствию» и «утвердительное суждение», но не подозревает, что все они включают в себя утверждение. А «утвердительное суждение» оказывается «суждением, в котором отображается связь предмета и его признака (например, "Все металлы имеют характерный металлический блеск")». И всё!

Стало быть, когда я что-то утверждаю, я отображаю связь предмета и его признака? А если я утверждаю символ веры или столп истины?

Я уже начинал исследовать понятие утверждения в предыдущей главе, но описал только одну его грань, выражающуюся в договоре о том, как говорить. Но это, очевидно, не исчерпывает всего понятия. Поэтому я хочу присмотреться к нему глубже.

Вернусь к определению суждения, сделанному Зигвартом, которое, будь определение верно, само оказывается не определением, а суждением. Я уже сказал, что мое языковое чутье совсем не узнает в нем суждения, но, скорее, узнает утверждение. Однако и это далеко не точно.

В действительности же это лишь пожелание, в котором ни один логик, доступными ему логическими средствами, не обнаружит никакого изъявления желания. А значит, вынужден будет признать это суждением, если будет строго следовать «логике» Зигварта. Но это лишь пожелание! Зигварт хочет, чтобы мы приняли и утвердили его предложение считать суждением любое предложение, в котором нечто высказывается о чем-то. И это пожелание не так уж однозначно было принято всеми логиками.

Возмутительность этого в том, что Зигварт не удосужился объяснить, о каком суждении он ведет речь. Он просто устал от сложностей живого языка и очень хочет свести его к каким-то простым и понятным «строгим формам». В сущности, он говорит: давайте мы будем считать суждением любое предложение, в котором нечто высказывается о чем-то. Единственное, что может оправдать его заявление, это понятие высказывания, если окажется, что высказывание есть способ явления суждений. И что явление желаний, чувств, возмущений не есть высказывание.

Однако Зигварт не счел нужным ни дать определение понятию высказывание, ни объяснить, о каком именно суждении он ведет речь. Поэтому это его заявление противоречит тому, что он сказал чуть раньше о том, что из всех видов предложений «предварительно устраняет все те, которые, выражают повеление и желание».

Но Зигварт не был бы большим логиком, если бы не чувствовал сложность этого понятия. Поэтому он сначала ставит границы своего исследования суждения, уточняя, что предложение, в котором нечто высказывается, «…первоначально является живым актом мышления…» (Там же). А затем незаметно меняет определение:

«То, что является перед нами как суждение, то есть в форме высказанного предложения, содержащего утверждение, прежде всего есть готовое целое, некоторый законченный результат мыслительной деятельности» (Там же).

Как видите, суждение оказывается предложением, содержащим утверждение. Но я уже показывал: утверждение не есть суждение. Утверждая, мы договариваемся, пусть даже принуждая, требуя, считать нечто чем-то. Если вглядеться, то, утверждая, мы договариваемся о мировоззрении, то есть о том, как нам видеть и описывать мир.

Высказывая утверждение, мы утверждаем.

Это не имеет отношения к миру, он доступен лишь божественному творению, зато это относится к тому, что доступно творению человека — к образу мира. Значит, мы утверждаем части образа мира, делая их путем договора приемлемыми для всех людей нашей культуры.

Высказывая суждение, мы судим.

Большей частью об истинности нашего знания мира. То есть высказываем убеждение, что он действительно таков, как мы его видим. В суждении есть суд, а значит, и некий выбор, который мы принимаем в отношении обсуждаемого предмета. Утверждения относятся к способам говорить о мире, суждения — к поведению в мире или к действиям в мире. Именно поэтому суждения имеют отношение к истинности, а утверждения к согласию. Суждение может быть ложным, а утверждение только неприемлемым.

Утеря этих естественных значений слов русского языка, есть проявление детско-научного хамства и катастрофическое обеднение языковых возможностей, как и возможностей понимания…

Что же делает возможным такую странную ошибку? И то, и другое может быть превращено в знание, чем уравнивает суждение и утверждение. Зигварт это и показывает, тем самым определяя действительный предмет своей логики, говоря о суждении как о законченном результате мыслительной деятельности:

«Результат этот как таковой может повторяться в памяти, он может входить в новые комбинации, путем сообщения его можно передавать другим, его можно на все времена закрепить в письменной форме. Но это объективное бытие и это самостоятельное существование, благодаря которому мы обыкновенно говорим, что суждение высказывает, связывает, разделяет, есть простая видимость…

Но так как мы собственно хотим говорить, суждение как таковое имеет свое действительное существование только в живом процессе суждения, в том акте мыслящего индивидуума, который совершается внутренне и в определенный момент» (Там же).

Действительно, как только мы приняли, что суждение истинно, мы запоминаем его, и оно превращается в «знание о мире». Теперь, когда мы его повторяем, в нем пропадает суд, мы перестаем оценивать его как истинное или ложное, мы его просто помним. Как помним то, что Волга впадает в Каспийское море. В чем тут сомневаться?! И что тут утверждать? Это знание.

Однако и знание и суждение могут быть ложными. А утверждение?

Язык вполне принимает выражения, вроде: это ложное утверждение. А это утверждение — истинно! Но оправданны ли такие словоупотребления? И являются ли они естественными для русского языка? Ведь они вполне могли возникнуть как искажения обычного языка, став со временем языковой нормой. Мы, например, до сих пор не можем сказать: это заявление ложно, хотя можем: это заявление — ложь! Иначе говоря, язык точно отражает суть: содержание заявления может быть ложью, но само заявление не ложно и не истинно, оно просто есть. Оно — способ явить нечто.

Язык постоянно течет и развивается, порой анекдотично. Сейчас стало привычным выражение: по товарищу Иванову могу сказать следующее… По-русски надо бы сказать: о товарище Иванове, — но «по» стало, как говорят языковеды, нормативным. Как это случилось? Наследие репрессий и Гулага. Во времена, когда люди пропадали и были только дела и номера, о людях говорили как о деле номер такой-то. Дело было лишь папкой с бумагами. Но это совпадало с обычным выражением: по делу могу сказать следующее. Вот и по делу Иванова и по Иванову стало одним и тем же.

То, что язык хранит какие-то привычные нам выражения, не означает, что они соответствуют самому языку. Они могут быть и уродами. Может ли утверждение быть ложью или это тоже урод, сочиненный безграмотными чужаками в родной стране, кем и были наши ученые последние века?

Я утверждаю, что утверждение не может быть ложью. Что я делаю при этом? Я вовсе не пытаюсь сказать, что в мире есть вещь по имени утверждение, и поэтому ее существование — это данность. Тогда бы я сказал: я вижу, что в языке существуют некие способы выражения того, что происходит в сознании и разуме, которые принято назвать утверждениями. Эти способы — есть данность человеческого сознания, и в этом смысле они так же бесспорны, как и луна или звезды. Поэтому мое видение истинно, то есть соответствует действительности.

Но я не говорю о том, что вижу или наблюдаю.

Я говорю, что я утверждаю. И это рождает соблазн усомниться и поспорить, потому что я человек, а не природное явление, и со мной можно спорить. Хотя бы потому, что человеку свойственно ошибаться.

Но если я ошибаюсь, мое утверждение ложно, но не ложь. Ложь — действие намеренное, имеющее целью ввести в обман. А ложность — это понятие научно-логическое, созданное искусственно, чтобы показать, что некие утверждения не соответствуют действительности. И если бы быть точными в выражениях, сказать надо было бы, что мое утверждение неверно, в том смысле, что оно не соответствует тому, что есть. Но производное от лжи — действует сильнее. Поэтому ученые предпочли условно говорить о ложности.

К тому же на все это накладывается совершенно бытовое использование выражения «я утверждаю» в корыстных целях, когда человек «утверждает» нечто, чтобы оклеветать другого: я утверждаю, что предатель именно он! Когда ты действительно знаешь, кто предатель, ты не будешь утверждать. Утверждают тогда, когда надо убеждать. Значит, такое утверждение — это домысел. Но сильный или даже силовой домысел: поскольку у других нет своего мнения об этом предмете, будет принят наиболее убедительный взгляд.

Вот мы и начинаем утверждать свое мнение, как нечто общее для всех, то есть основание для вынесения суждений!

И как бы путанно ни складывалась судьба выражения «утверждение», но даже в этом примере видно: утверждение делает нечто твердым, точнее, твердью. Или устанавливает нечто в твердь, чтобы оно стояло прочно. Но твердь эта отнюдь не земная. Все происходит в сознании. Значит, это твердь, обеспечивающая наши общение и речь. А это — Образ мира.

Образ мира — это основа и выживания и мировоззрений. Мировоззрения могут меняться за время жизни. И меняются они именно так: появляется новое основание для рассуждений и мнений, и мы начинаем видеть мир иначе. Например, хорошо относились к человеку, но кто-то заявил: я утверждаю, что он предатель, — и мы невольно начинаем сомневаться в этом человеке… Мы начинаем видеть его сквозь это утверждение, а значит, начинаем видеть кусочек мира с другой точки зрения или смотрения.

Если мы хотим быть точными при рассуждении, нам придется либо договориться об используемых словах, либо восстановить их исходные значения, насколько это возможно. Возможно далеко не всё. Но определенно видно: утверждение не есть суждение, как не есть заявление или объявление. И даже если есть утверждающие суждения, они состоят из двух частей: суждения, выносящего оценку явлению, и утверждения, предлагающего принять эту оценку в качестве основания, тверди для последующих рассуждений. И самое главное, для последующего общения и поведения.

Если уж пытаться действительно понять рассуждение, его надо понимать внутри той цельности, к которой оно принадлежит. Раньше однозначно считалось, что логика относится к речи. Но последние века логики вслед за психологами предпочитают говорить о мышлении.

«Мышление» психологов, как я показывал раньше, — это такая подловатая хитрость, заменяющая разум, рассудок и ум. Вроде бы упрощающая, но отнюдь не познание действительности, а жизнь ученого. Как можно упростить познание того, что есть, отказавшись познавать большую его часть?

Вот и «суждение» логиков такая же подмена разнообразия действительности на единую свалку мусора. Суждение, которое не суждение, уже само по себе уводит от истины. Но если оно к тому же включает в себя утверждение и множество других действий, его задача — не только увести, но еще и запутать.

Логики утверждают, что их предметом являются предложения, составленные из суждений. Это определенно уход от изучения того, что происходит в «мышлении», к тому, что являет себя в речи.

Сам по себе он не страшен, надо только отдавать себе отчет, что мы продолжаем изучать то же самое, но не прямо, а в явлении. То есть так, как это скрытое нечто являет себя, делает явным в речи, потому что этот переход рождает свои сложности.

Первая из них заключается в том, что никаких предложений не существует. Это образ, сочиненный грамматиками. Ему не соответствует никакая действительность. Самое большее, что могут предложить языковеды в качестве определения предложения, записано в первом томе огромного академического труда «Грамматика русского языка», выпущенном в 1952 году под редакцией академика Виноградова:

«Наша речь расчленяется прежде всего на предложения, каждое из которых, являясь более или менее законченным высказыванием, выражает отдельную мысль» (Грамматика, с. 9).

Ни лучших определений, ни истории появления этого понятия в общедоступных книгах по русской грамматике нет. Создается впечатление, что словом «предложение» просто перевели какой-то латинский или немецкий термин, когда в восемнадцатом веке впервые пытались освоить эту науку. Подходящих имен для творения языкознания сразу найти в русском языке не могли и приписали чужие значения обычным русским словам, вроде предложений, имен, глаголов.

Ну, как соотносится с действительностью понятия «имя» словосочетание имя существительное? Или имя прилагательное? При чем тут имена вообще?! Да просто надо было хоть как-то обозначить эти существительные и прилагательные, дать им имя для грамматического описания, вот и дали имя имя.

Это было великой революцией, потому что даже такой ущербный и искажающий русский язык способ описания позволил хоть как-то изучать тот же самый язык, который, кстати сказать, еще далеко не изучен. Тот же академик Виноградов писал всего полвека назад:

«Объем и задачи грамматики не очерчены с достаточной ясностью. Приемы грамматического исследования у разных народов очень разнородны. Так в грамматике современного русского языка разногласий и противоречий больше, чем во всякой другой науке. Почему так?

Можно указать две общие причины. Одна — чисто практическая. Грамматический строй русского языка плохо изучен. Освещение многих грамматических вопросов основывается на случайном материале». (Виноградов, Русский язык, с. 13)

Грамматика — это всего лишь «учение о строе языка», как определяет Виноградов (Там же, с. 14). Но это далеко не верное определение. Скорее, это пожелание языковедов, чтобы их дело стало учением. А в действительности, грамматика, как и логика, не должна быть предписывающей, нормативной наукой. Строй языка естественно присущ языку. Он уже есть. И его нельзя навязывать или требовать, его надо описать!

Описать и понять. Вот задача грамматики. Поэтому грамматика — это либо просто описание строя языка, либо учение не о строе, а о том, как его описывать. Последнее было бы верней, если бы языковеды это осознали, потому что большая часть их трудностей заключается как раз в том, что они не в силах единообразно и понятно описать изучаемые явления, а потом спорят из-за того, что у разных лингвистов «разные приемы исследования».

Но даже тот дикий язык, каким русские языковеды описывают русский язык, был огромным достижением. Он позволил им хоть как-то понимать друг друга и о чем ведется речь. По совершенству своему он подобен каменному топору, то есть рубит плохо, зато отделан с потрясающей тщательностью и искусностью. К сожалению, воспользоваться им может только очень узкий специалист.

Я не специалист. Поэтому я пойду проще. Никаких предложений в языковых предложениях нет. Они ничего не предлагают. Вероятно, они делают то же, что и изложения, они из-лагают. Или то же, что и представления. Если те ставят некий образ пред внутренним взором внутрь, то предложения, изнутри наружу излагают пред слушающим. Но это лишь правдоподобные предположения.

А в действительности все предложения как логиков, так и грамматиков есть лишь «более или менее законченные высказывания».

Языковое, грамматическое и логическое предложения есть высказывание. И это очевидно. Но тогда рождаются новые вопросы.

Во-первых, понятие высказывания слишком понятно любому русскому человеку, в отличие от предложения. Поэтому нас нельзя убедить, что высказывание состоит из суждений. И даже нельзя ограничить его изучение рамками логики. В высказывание входит почти все, что вырвалось из моих уст, за исключением стонов, смеха, рычания и восклицаний.

Во-вторых, высказывание — это определенно лишь речевое явление, то есть то, что являет себя изнутри сказыванием. Приставка «вы» — ясно показывает путь наружу из некого нутра. А что за нутро? Наверняка, то самое мышление или логос. А по-русски — разум. Это и так ясно, но в слове «высказывание» слишком ярко показана связь наружи и нутра. Для русскоязычного человека высказаться звучит как высказать себя, высказать то, что в тебе.

Поэтому высказаться — это явить себя, сделать нутро явленным или явлением. Для этого тоже есть имена в русском языке: заявление, объявление. И изъявление.

Ломоносов в середине восемнадцатого столетия еще не знает никаких предложений. В своей «Грамматике» он говорит о речениях. Правда, его речения могут быть равны и одному слову. Так что это не совсем предложения, как мы их понимаем сейчас. Но это определенно изречения.

То есть то, что речется изнутри наружу, становясь речью. В сущности, являет себя в речи. Что это, в первом приближении, понятно: мышление, логос, разум. Но и они лишь отражают движения души. Так что в речи являет себя душа. Но изучение речи не становится психологией, то есть не дает познания души. Почему?

Похоже, потому что речь слишком образна, слишком ярка, она захватывает наше воображение и становится самоценной. Начав изучать речь, мы попадаем в ловушку и обнаруживаем себя изучающими речь и только речь. Как дети, играющие в кубики, не видят ни того, из чего они сделаны, ни того мира, из которого они пришли и в котором возможны.

Следующий шаг в осмыслении себя показывают логики. Они берут речь, выбирают из нее только «формальные знаки» и принимаются играть только в них, не видя больше не только того, что скрывается за речью, но и самой речи.

Речь являет собою нечто, что уже не есть душа, но еще и не речь. Речь являет душевные движения, которые, проходя сквозь тело и его части, заставляет их двигаться и напрягаться определенным образом. Когда сквозь эти напряжения пропускается воздух из легких, ткани начинают звучать и рождаются речения — от охов до слов и предложений.

Но поскольку предложения придумали лишь в девятнадцатом веке, рождается нечто иное, что лишь присвоило себе это имя. Думаю — высказывания. В них-то душа и являет свои движения, выпуская из себя образы, которые воплощаются отнюдь не в звучания, а в телесные напряжения. Каждому образу, который может быть высказан, соответствует свой рисунок телесных напряжений. Так что, выражение, что душевные движения проходят сквозь тело и, чтобы заставить его прозвучать, напрягают определенным образом, не является лишь «образным выражением». Душа действительно напрягает тело определенным образом.

Она прямо вкладывает этот образ, который собралась передать, в тело, и тело звучит речью. Наверное, это возможно не со всеми образами, а только с очень простыми, из которых и складывается речь, с одной стороны. А с другой, из которых складываются сложные, большие образы, которыми просто так не прозвучать. А значит, которые и не явить иначе, как по частям, то есть через речь. А явить надо.

Наша речь, которой мы так восхищаемся и гордимся, в действительности — болезненный плод приспособления к жизни в этом неуклюжем теле. Воплощать образы своей души в речь так же просто, как управлять роботом-манипулятором, стоящим на космической станции, с земли.

Тело очень плохо приспособлено для передачи душевных движений. Выразить себя душе до боли трудно. Вот потому русский язык так обилен в отношении слов, обозначающих способы явления того, что внутри, наружу. Мы знаем заявления, объявления, изъявления, высказывания, изречения и многое другое, что содержит предлоги, обозначающие одно и то же: путь наружу.

Путь один и тот же, а вот его использование в каждом случае разнится. Почему?

Потому ли, что это разные действия? Или же потому, что это действия с разными образами, то есть несущие разные смысл и значения?

Пока я не в силах ответить на этот вопрос. Но ясно одно: рассуждая и думая, я не только решаю внешнюю задачу, я постоянно соотношу ее с чем-то в душе. И только поэтому у меня рождается суждение, в смысле оценки и суда. Я сужу о происходящем не механически, не формально. В основе способности судить лежит возможность соотнести то, что я нахожу в мире, с чем-то в душе. По сути, любое суждение — это оценка того, насколько мне выгодно то, что происходит, и как сделать это выгодным. Но выгода эта душевная.

Пожалуй, лучше было бы говорить даже не о выгоде, а о желанном и возможном. Какое бы суждение я ни производил, но за ним оценка того, насколько трудно это достичь, если оно желанно, и насколько важно этого избежать, если оно нежеланно.

В суждениях душа прокладывает свой земной путь. К сожалению, заигрываясь в формальные кубики, мы перестаем видеть это и подменяем действительность её значками. В этом игрушечном мире могут родиться утверждения, вроде того, что высказывание «железо есть металл» — это суждение. Это не суждение.

А вот высказывание «золото — хороший металл, но в бою сталь лучше» — суждение. Просто потому, что оно ведет душу, а первое высказывание — нет. Суждения принадлежат тому, кто судит. Собственник суждений использует их для чего-то, и всегда для чего-то. Бессмысленных суждений и рассуждений в жизни не бывает.

Живые рассуждения могут быть глупы, но они не могут быть бессмысленны. В жизни они всегда зачем-то. Они теряют это наполнение, только будучи превращены в формальные примеры силлогизмов. В таких случаях смысл уходит из этих речений и перетекает в более широкий слой сознания, в тот, в котором живет душа самого логика, использующего эти примеры. Использует она их всегда зачем-то и со смыслом.

Что в душе является собственником суда? То, что определяет смысл моего существования, то, что знает, зачем душа пришла, зачем она живет и зачем мне делать всё то, что я делаю по жизни. Все, что я делаю, даже то, что кажется порой пустым и бессмысленным, глубочайшим образом увязано с целями души и нужно ей зачем-то. Только задачи эти чаще всего оказываются столь сложны и запутаны, что мы не в силах рассмотреть, как одно связано с другим. Но то, что мы подслеповаты, не значит, что хоть что-то в нашей жизни случайно.

Все задумано и нужно. Вот только объем его так велик, что мы не можем охватить его единым взглядом. Тем не менее, он весь выпущен из себя, как клуб паутины, одним паучком, прячущимся где-то внутри и являющим себя в душевных движениях, образах, телесных напряжениях, речи и многом другом.

Чтобы понять живое рассуждение, этого собственника способности судить надо, если не видеть, хотя бы научиться ощущать. Тогда все в моей жизни обретет смысл и станет яснее.

Суждение существует не в виде предложения, оно существует в виде высказывания. Изучать предложения, состоящие из суждений, — значит судить о суждениях по тени от тени, искусственно увеличивая сложность своей задачи.

Никаких предложений не существует. Есть высказывания разного вида. Это языковеды, чтобы иметь хоть какую-то возможность изучать строй живого языка, назвали высказывания предложениями. Зачем? Мне не понятно, но я допускаю, что в этом был какой-то смысл. К сожалению, он ни в одной из доступных мне работ не разъясняется.

В качестве шутки, могу предположить: пока я говорю о высказывании, все относительно ясно и понятно. Но стоит заменить высказывание на совершенно бессмысленное предложение, и появляется возможность из описания самого по себе существующего языкового строя создать науку грамматику…

Если мы примем, что суждение есть один из видов высказываний, то придется принять, что сказывается суждение из некого нутра, откуда можно только высказать или как-то еще сделать явным. Следовательно, наружу оно являет себя в виде какого-то сказывания, то есть облеченное в слова, в зависимости от чего-то внешнего. Например, от того, на каком языке нужно говорить с этим человеком, или от того, в какой вид нужно облечь задачу, решаемую мной вместе с ним.

Внутри же остается и то, что знает, и само созерцание этого знания, которое высказано. При этом, если я принимаю, что высказыванием решаю какую-то внутреннюю, допустим, душевную задачу, я должен принять и то, что снаружи эта задача может быть облечена в разные слова. Например, в русские или английские.

Но когда я гляжу на то, как решаются одни и те же логические задачи на русском, английском или латыни, я понимаю: языки меняют способ решения. Даже на протяжении такого короткого высказывания как: Я человек или Идет дождь, — возможны важные разночтения, вынуждающие наших логиков извращать русский язык до: я есть человек и дождь есть идущий.

Вставками ненужных в русском языке слов логики пытаются показать строй того, что существует до языка — мышления или логоса. И не важно, насколько они правы, важно, что этим они делают очевидным то, что задача рассуждения, будучи высказанной в языке, отличается от того, какой она существует внутри.

Высказанное суждение искажается и, будучи высказано на разных языках, может быть не узнано как одно и то же.

Это означает для меня и то, что любое высказанное суждение есть искажение суждения внутреннего. Мысль изреченная есть ложь. Но сказать этим рассуждением я хочу не то, что мир внутренний непостижим, а то, что суждение живет не в слове, а в душе. А значит, знает его отнюдь не хозяин слов и не тот, кто работает со словами — не логик и не языковед. Проще сказать: мнения логиков и языковедов о суждении — весьма внешнее и даже поверхностное явление. Что-то вроде формальной игрушки с кубиками, о которых судят по наклеенным на грани картинкам.

Действительное суждение остается невысказанным в словах, оно предмет психологии. И существует оно отнюдь не в слове! Способность же облекать суждение в слово зависит от способности человека владеть и управлять своим телом, потому что суждение, воплощенное в слово, как любое высказывание или изречение, есть звучание телесных напряжений.

Но до воплощения, то есть до напряжения плоти, оно существует как образ. И чтобы этот образ воплотить, нужно как-то одеть его на тело. Или, наоборот, одеть тело на него. Еще точнее: нужно вложить образ в тело так, чтобы он вызвал в теле все необходимые напряжения, а затем загудеть телом. И тело издаст звук.

Однако это еще не будет суждение, это даже не будет слово. Звук и больше ничего. Даже слово родится из последовательности звуков. Значит, совместить тело с одним образом будет мало, нужно погрузить в него первый образ, остальные, необходимые для создания слова, приготовить в правильной последовательности, а затем последовательно провести их сквозь звучащее тело. Так родится слово.

Этому мы учимся долгие годы, сначала мучаясь с ошибками звучания, вроде плохо выговариваемого «р» или сложных сочетаний звуков в различных скороговорках. Но однажды звуковой строй родного языка становится нам настолько привычен, что нам больше не надо помнить отдельные телесные напряжения для каждого из звуков. Мы оказываемся способны пользоваться большими образами напряжений, равными отдельным словам, а то и словосочетаниям, вроде: да ну! или ах ты!

Теперь приходит время научиться создавать из этих словесных звуков большие слова — те самые предложения или высказывания. И вот вопрос, что же мы хотим высказать с помощью слов? Для чего нам нужны эти знаки?

Очевидно, что не ради логики или даже спора. Мы используем звуковые знаки для выживания и жизнеобеспечения. Знаки тревоги издают и животные, как издают они и отпугивающие, угрожающие звуки, которые, в сущности, есть те же знаки тревоги, только для врага. Издают они и звуки, означающие любовь, ласку или указывающие на пищу.

Опасность, угроза, любовь, ласка и пища оказываются первыми проявлениями этого мира воплощения моей души, которые требуется различать. И лучше, если различать быстро и легко. Поэтому знаки этих явлений вполне можно назвать их именами, даже если они всего лишь рычания или свисты.

Тем более когда появляется слово, их обозначающее, как опасность, пища, ласка.

Столь же важным оказывается искусство тонких различений внутри опасности, пищи и ласки или заботы. Опасность обжечься о крапиву есть, но это совсем не такая же опасность, что медведь или гроза. Еда бывает разная, и есть предпочтительная. А ласкают и заботятся все по-разному. Одни лишь не убивают, и на том спасибо. Другие закричат: осторожней, медведь! А третьи бросятся на этого медведя с горящей веткой, чтобы спасти твою жизнь.

Эти степени заботы есть степени близости или родства и их стоит обозначить именами, чтобы использовать для выживания.

Но самое главное, эти имена необходимее использовать для изменения поведения.

Так рождается Разум.

Рождается ли вместе с ним и суждение?

Безусловно: первейшая задача юного существа — научиться по внешним признакам судить об опасности, съедобности или полезности того, что встретилось ему в жизни. Кто не научился этому, погиб. И кто не научился понимать имена этих явлений, тоже погиб.

Но погиб и тот, кто не научился предупреждать своих словом. Он остался в одиночестве и не выжил.

Научиться судить внутренне — важно для выживания. Научиться выражать суждение в слове — тоже. Это разные виды — суждение и высказывание суждения. Но человеку нужны оба эти искусства.

Логика — это развитие искусства высказывания суждений.

А живое рассуждение? Оно же тоже высказывается. Бесспорно! Но при этом логики его не признают не случайно. Это вещи разной природы.

Живое рассуждение не есть высказывание, оно есть звучание внутренним суждением. Оно все еще, как в самые древние времена, направлено на то, чтобы рычанием или урчанием выразить свое суждение о происходящем. Поэтому оно не слишком озабочено тем, как воплощаться в слова.

Оно озабочено тем, как воздействовать на поведение или действия человека. И ему, в общем-то, не так уж важно, истинно ли рассуждение. Ему важнее, чтобы все остались живы, сыты и счастливы.

Суждение есть высказывание. Это пустая фраза, поскольку языковеды ее стерли, как старую монетку, на которой не видно лика короля. Поэтому скажу так: суждение есть высказывание наружу чего-то изнутри. Чего? Какой лик скрывается за суждением?

Пойду от обратного: а что должно сделать высказанное суждение? Оно явно делается для того, чтобы произвести какое-то воздействие на собеседника. И даже когда это суждение, производимое ученым во время научного рассуждения, собеседник скрыто присутствует, потому что ученый, начиная рассуждать, впадает в тихую шизофрению и спорит сам с собой. Просто культура самоосознавания у ученых настолько низкая, что они этого не замечают. Точнее, не замечают, что это не просто он ведет беседу на два голоса, а что оба голоса принадлежат разным искусственным личностям.

Суждения, как и вообще высказывания, рождались не для внутреннего употребления. Для себя достаточно того, что внутри. Наружу являют то, что нужно для кого-то снаружи, назовем его собеседником. И нужно затем, чтобы выжить, например, предупредив об опасности. О непосредственной опасности можно предупредить и криком. А вот об опасности скрытой, сомнительной приходится высказывать суждения. Как, к примеру, делается, когда глядят на небо в поисках признаков дождя.

Предположения о том, будет или не будет дождь, — это определенно суждения, от которых зависит, вернутся ли люди живыми с моря и здоровыми из леса. Зависит от этого, и стоит ли начинать косить, поскольку скошенное не ко времени, сгниет. Значит, эти суждения призваны воздействовать на поведение людей, либо на их действия.

Мазыки отчетливо различали поведение и действия. Поведение осуществляется в мышлении, то есть является ведением себя по образцам, которые уже существуют. Действуем мы исключительно разумно, создавая образ действия непосредственно для той задачи, которую сейчас решаем. Но с точки зрения суждения это не так важно: для того, чтобы выбрать правильное поведение или верное действие, все равно нужно вынести суждение.

Что же такое суждение, если его задача — вызвать изменения в поступках человека? Очевидно, что оно есть обращение не просто к его рассудку или здравому смыслу. Оно есть обращение к его знаниям о том, как жить и выживать. Если опасность или полезность чего-то очевидна, судить и рядить не о чем. Но если она скрытая, человек, по неопытности или слабости разума, может попасть в беду или вовлечь в нее всех нас. Его действия надо подправить именно так, как это нужно для моего выживания или для того, чтобы он не испортил мою жизнь.

Иногда это позволяет захватить власть над какими-то людьми, иногда спасти того, кто тебе близок или нравится, иногда спастись самому.

Но даже захват власти — это захват власти над каким-то мирком, который после этого будет тебе принадлежать. Ты становишься вождем и вольно или невольно вынужден будешь об этом мирке заботиться. Значит, таким образом ты творишь себе пространство жизни и убеждаешь свое окружение вести себя правильно именно затем, чтобы потом жить в этом мирке-сообществе с наслаждением.

Пока ты всего лишь один из равных, становиться вождем, брать власть можно лишь убеждая других в том, что ты лучше знаешь, как надо действовать. Делается это рассуждением. Кулаки, конечно, тоже помогают подавить сопротивление, но при этом они не убеждают. Люди просто разбегутся, если будут только одни кулаки. Даже самый сильный и свирепый вожак должен оказываться прав при решении задач сообщества.

Поэтому лучший способ убеждения других — это рассуждение. Это пока власть не отдана тебе всецело. Но когда ты в ней утвердился, время рассуждения кончается, и ты обретаешь право на суд.

Суд — это суждения, принимаемые к исполнению непрекословно. По крайней мере, это так для тех, кто снаружи. Ты же по-прежнему всего лишь высказываешь свои суждения, но зная, что они окончательны. Просто потому, что ты прекращаешь споры, сказав: будет так.

Почему это принимается? Потому что, когда речь идет о выживании сообщества, частью личных интересов приходится поступаться, платя ими за те выгоды, которые дает сильное сообщество. И каждый знает, что однажды придется отдать часть своих прав или возможностей, но только не такому же, как я. Мы согласны ради выживания родины, страны, государства чем-то и пожертвовать, но пусть судит тот, кто действительно знает нужды всего сообщества. Ему отдам, соседу — ни за что!

Суд правителя — это суждение, потерявшее «кончик». Кончик же этот — не окончание, а продолжение или предложение порассуждать, то есть поспорить, привести доводы, уточнить. За счет этого «кончика» суждение открыто для обсуждения и рассуждения. Суд закрыт и окончателен.

Почему суждение открыто?

Потому что оно не связано с действительным миром, а связано лишь со знаниями о мире. Поэтому суждение как бы вытягивает из всего собравшегося общества все имеющиеся у него знания о мире, собирает их в одно целое и так создает описание и мира и задачи. На основании уточненного образа мира мы можем принять иное решение о том, как нам действовать. Условно говоря: идти в лес на охоту в дожди опасно и почти бессмысленно — зверь лежит.

Первое суждение таково: дождь, идти не стоит, потому что вряд ли что добудем.

Но при этом есть вторая часть мира — племя, и у племени кончилась еда, и дети начинают пухнуть с голоду.

Второе суждение: если пойдем, помокнем, если не пойдем — вымрем.

Вывод: надо идти.

Вот пример простейшего рассуждения, где явно уточняется образ мира, и окончательное суждение выносится лишь на основании полного представления о мире.

Итогом такой работы с суждениями оказывается поход за пищей, то есть вполне определенные действия, обеспечивающие выживание.

Суждение явно воздействует на поведение тех, кто снаружи, то есть тех, к кому оно обращено.

Но это означает, что оно должно исходить из чего-то во мне очень сходного с тем, к чему я обращаю его в другом. Иными словами, я не просто произношу слова, обращаясь к знаниям слов другого человека. Я через слова, с помощью слов обращаюсь к тому, что изменит его поведение, узнав в этих словах нечто, что окажет воздействие на его способность действовать или вести себя. То, что это управление поведением и действиями существует, очевидно, если судить по тому, как меняются действия и поведение тех, кого мы убеждаем.

Но, значит, во мне есть то же самое. И я не просто сначала убеждаю себя, говоря себе правильные слова. Тут должно быть иначе. Ведь к другому я обращаюсь извне, а ко мне никто извне не обращается, когда я создаю свои суждения. И опять же: если другой изменил поведение под воздействием моих суждений, значит, ядро управления его поведением принимает воздействие извне и творит свои суждения в ответ на них, а не само их производит.

А что это за вне для меня, если я сам родил свое суждение?

Это явно не та наружа, в которой живут другие люди. Оттуда ко мне ничего не приходило. Я думал сам и сам создавал свои суждения.

Следовательно, это вне только по отношению к ядру управления поведением. Но это вне может быть как снаружи, так и еще глубже внутрь. Нечто или некто во мне требует изменить мое поведение, как я требую изменить поведение от другого человека. Кто-то постоянно видит, что опасно, а что полезно, и как сделать жизнь лучше, и понуждает меня выносить суждения, меняющие мои действия и мою жизнь. Кто это?

Скажу пока обобщенно: душа.

Душа не может использовать слов. Слова — это очень поверхностная вещь, они рождаются вместе с речью лишь для существования в этом телесном мире. И лишь для общения с другими людьми. Души между собой могут общаться и без слов. Поэтому им слова не нужны.

Но иногда душе нужно оказать воздействие на других людей, и тогда она понуждает тело двигаться. Например, выхватить ребенка из-под мчащегося автомобиля. Или ударить хулигана. Или начать долгое логическое рассуждение с политической трибуны.

Душа может только понимать и двигаться. Ей свойственны порывы. Тела сложно общаются жестами и речами. Но в итоге они тоже приводят себя в движение. Собственно говоря, речь во всех ее видах оказывается прослойкой между движением души и движением тела. Она как бы помеха или плохое передаточное устройство, призванное вызывать движения, но изрядно его тормозящее.

Способ приведения тел в движение, если мы приглядимся, оказывается чрезвычайно многоступенчатым. На телесном уровне у нас явно есть способность воплощаться в образы действия. Но образ действия нужно для этого создать, а создав, еще и принять решение исполнять. Чтобы его создать, его нужно либо сложить из множества более простых образов, либо выбрать из памяти. Но и сложить можно, лишь выбрав из множества возможностей, какой же образ будем исполнять. Вот этот выбор нужного образа действия и оказывается самым долгим делом.

Ведь выбрать образ действия — это выбрать между жизнью и смертью. Чуть ошибся, и тебя нет. Мир слишком опасен, а жизнь так хрупка… Поэтому мы выбираем, тщательно взвешивая все последствия и вынося в итоге этих взвешиваний суждение.

Суждение — это плод долгих поисков и отыгрываний нужного действия в искусственных условиях образа мира с помощью образа себя. А это — работа другой части разума — способности думать воображая.

Это значит, что думать рассуждая мы можем лишь на основе тех предложений, что сделает нам способность думать воображая. О каждом таком предложении мы выносим суждение. А потом обсуждаем его. И уточняем образ задачи. И выносим новое суждение. Так рождается рассуждение, способное оказывать воздействие на мои поведение и действия.

Как кажется, умозаключение и вывод должны считаться частями рассуждения. Это мое ощущение. Если вспомнить логику, то это отнюдь не так очевидно: логики вполне обходятся без рассуждения как обобщающего понятия, включающего в себя умозаключение и вывод. Но логики даже суждение изучают независимо от рассуждения. При этом вполне могут соотносить суждение с умозаключением, делая именно умозаключение тем, что состоит из суждений.

При этом умозаключение каким-то образом становится для логика равно выводу. Этим разным словам русского языка должны соответствовать разные понятия, для которых они являются именами. Однако их различие стерлось за время их использования логиками, и сейчас для нас почти одно и то же, что сделать заключение, что сделать вывод. Предполагаю, получилось это из-за исходной ошибки всей той логики, что числила себя частью теории познания.

Логики, которым было дело до истинности, естественно, должны были найти предмет, к которому истинность относится. Им является высказывание в споре, то есть очень узкий вид человеческой речи. Но никто из логиков не обговорил достаточно ясно, что логические построения не относятся ко всей речи. Они скромно намекали, что логика изучает лишь то, что относится к суждениям, но при этом им льстило, что их наука обретает значение всеобщности и даже всеобщего судьи для человеческого общения.

В итоге многие понятия общечеловеческой речи незаметно подменились их логическим пониманием. Так произошло и с умозаключением, которое стало сливаться с выводом. Яркий пример такого сращивания понятий можно извлечь из весьма знаменитого логического сочинения 1888 года Леонида Рутковского «Основные типы умозаключений». В нем он развивал идеи Михаила Каринского по поводу теории вывода.

«Все наши знания, по своему происхождению, могут быть разделены на две категории: 1) на знания эмпирические и 2) на знания выводные.

Первые приобретаются непосредственным наблюдением воспринимаемого мира и служат простым выражением наблюдаемых фактов; вторые же добываются посредством особого умственного процесса, называемого умозаключением, из других, уже ранее приобретенных знаний. Ввиду этого умозаключение может быть определено как такой акт мысли, посредством которого мы установляем новые знания независимо от непосредственного наблюдения, единственно на основании имеющихся уже знаний» (Рутковский, с. 268).

Как вы видите, знания бывают опытные и выводные. И это бесспорно. Но при этом выводные оказываются обретенными не с помощью вывода, а с помощью умозаключения… Неточность. Наверное, простительная на взгляд логика. Очевидно, такое рассуждение ощущается логиками вполне логичным… Правда, от этой неточности теряют свои исконные значения два понятия русского языка, но это, наверное, мелочь.

Итак, если мы смотрим на рассуждение с точки зрения познания, все становится определенным: чтобы добывать знания, нужно либо наблюдать действительность, либо выводить эти знания из уже имеющихся. Но это определяется точкой, с которой смотрим. А если смотреть с другой точки, сохранится ли такая определенность? Скажем, с точки зрения обеспечения выживания?

Очевидно, в изрядной мере сохранится. Просто потому, что, рассуждая, мы нуждаемся в знаниях о мире и постоянно уточняем его описание, когда решаем какую-то жизненную задачу. Значит, задачу обретения знаний исключить из устройства разума нельзя. Но нельзя и делать ее главной, тем более единственной. Это перекос, искусственно вызванный тем, что получение знаний было осознано главной задачей науки еще со времен Бэкона.

При этом задача эта была вполне донаучной, в сущности, она была первобытной и магической, что и звучит в словах Бэкона о том, что знание — сила. Битва науки за знания, в действительности, была древней битвой за силу. И это оправдалось, раз Наука смогла отодвинуть Церковь с места главной опоры власти.

Но в настоящей жизни знание служебно, оно нужно лишь для обеспечения выживания или лучшей жизни. И это сразу меняет все логические построения: логика может быть наукой о познании, но только если хочет хорошо служить Науке как той божественной силе, которая вторглась в наш мир несколько веков назад. Но рассуждение служит выживанию и обеспечению решения тех задач, которые ставит перед собой душа. Иногда для проведения рассуждения нужны новые знания, но чаше все знания уже есть, а умозаключения и выводы делать все равно приходится.

Умозаключение и вывод далеко не исчерпываются тем, что могут создавать новые знания!

К тому же создают они отнюдь не знания, а образы, которые мы лишь оцениваем как знания. Образы эти иногда довольно верно описывают мир, иногда ошибочны, и сами логики постоянно борются с ошибками умозаключений и выводов. Но при этом продолжают считать их плоды знаниями. Но что есть знание, определяется логиками редко — тема уж больно скользкая. Поэтому, если подходить строго, логическим знанием оказывается не действительное знание о мире, а тот образ, который удалось создать выводом из других знаний и не получается разрушить логическими средствами.

Иначе говоря, логическое знание — это непротиворечивый образ. Не противоречить он должен тому, из чего выводился и логическим приемам проверки. Как видите, действительность при этом оказывается не очень нужной и даже как-то растворяется вдали…

Логический вывод строится приблизительно так: если А есть Б, и В тоже есть Б, то можно сделать вывод, что А есть В или, по крайней мере, равно В. Надо полагать, что я совершил здесь логическое умозаключение.

Если мы переходим на точку зрения выживания, то умозаключение как-то изменится. Например, я смотрю на мост и вижу трещины. Из этого я заключаю, что ходить по мосту опасно. Но это отнюдь не вывод. Выводом будет: мост надо ремонтировать. Или: надо идти в обход. Или: придется' рисковать.

В жизни умозаключение не есть операция вывода. В жизни умозаключение заключает нечто, например, несколько наблюдений, в какой-то единый объем сознания. Как заключают узника, делая его заключенным. И одновременно заключением завершают какой-то труд, например, книгу или статью. Такие заключения подводят итоги и содержат в себе выводы, поэтому создается ощущение, что заключение и вывод, по сути, одно и то же.

Но это только в искусственно созданных условиях, вроде научных статей. Но даже и там можно, при определенном усилии, различить форму и содержание. То есть заметить, что заключение содержит в себе выводы, но выводами не является. Тем более, в жизни и в живом рассуждении.

В жизни заключение не есть умозаключение. Умозаключение — это действие ума, точнее, разума или рассудка, совершаемое непроизвольно, просто в итоге способности сознания совершать подобные действия. По сходству с ними родилось понятие «заключение», как имя для определенных действий, совершаемых личностями, в частности, учеными и писателями, которые так завершают свои сочинения.

Если это подобие не случайно, а оно явно не случайно, значит, умозаключение исходно тоже что-то завершало, а отнюдь не совершалось как набор каких-то «логических операций». Это значит, что в тех формулах, которые приводят логики в качестве записи умозаключений, как раз действия со знаками и не являются работой умозаключения. Это суждения или сопоставления, или обсуждения, но не умозаключения.

Умозаключение совершается в конце, когда нужно совершить итоговое действие, завершающее сопоставление суждений, заключив их все в единую оболочку, как в камеру под ключ. Но это не есть вывод.

Чтобы родился вывод, узника из камеры еще надо вывести!

Поэтому мне видится, что умозаключение и вывод — это совсем не одно и то же. Это утерянные логикой два разных шага рассуждения: на первом из них мы собираем все знания и суждения об условиях задачи в один целый образ, а на следующем — выводим из этого образа новый, который является решением этой задачи.

Пример подобного разделения образов я уже привел, но это пример, так сказать, теоретический, а для полноценного овладения живым рассуждением стоило бы попробовать научиться этим действиям на деле. Это выходит за рамки задач, которые я ставлю перед этой книгой. Но путь к прикладной Науке думать, мне кажется, показан.

Я знаю, что из всех предшествующих моих глав может сложиться впечатление, что я не принимаю логику и даже пытаюсь ее разрушить. Это совсем неверное впечатление.

Я пытаюсь выделить из нее то, что относится к живому рассуждению. Это верно. Но не менее важно мне и выделить то, что останется в логике, если вычесть из нее живое рассуждение. Это совсем не такая уж болезненная или разрушительная операция, если вспомнить, что сами логики уже давно вычли рассуждение из своей науки. По крайней мере, на уровне понятий. Конечно, они никуда не могут от него деться в действительности, сколько бы не закрывали себе глаза, но по внутреннему их ощущению, рассуждение им не нужно.

Однако предметы логики и науки о живом рассуждении надо разделить, для чего достаточно всего лишь осознать, что логика рождалась когда-то из живого рассуждения и на теле живого рассуждения. Рождалась, не просто осмысляя рассуждение, но и добавляя нечто свое. Что? Это понятный вопрос, и на него понятно как искать ответ. Но есть и другой вопрос: зачем? Вот это вопрос!

И именно из-за него я произвожу свое разрушение тела логики, вырывая из него народную основу. То, что останется в логике без живого рассуждения, не случайно. Доказательством этому служит то, что логика живет скоро две с половиной тысячи лет и развивается. Развивается, почти не нуждаясь в основании живого рассуждения, потому что постоянно уходит в формализм и символизм, вплоть до математического. Зачем ей туда?

Не знаю, но вижу, что это не просто не случайно, это зачем-то очень важно для всего человечества…

Живое рассуждение — это работа рассудка, обеспечивающего, как и весь разум, наше выживание на Земле. Разум работает разными способами, но все они связаны с той средой, в которой он существует, с сознанием. Значит, любые способы работы Разума — это способы работы с образами. Следовательно, различаться разные устройства Разума могут только по видам самих используемых ими образов и действий с ними. И это значит, что Представление, Рассуждение и Воображение используют разные образы или используют их по-разному.

Живое рассуждение, безусловно, использует те образы, которые могут нести в себе дополнительное содержание — оценку. Поэтому образы рассудка называются суждениями. Их можно сочетать определенным образом, который называется умозаключением. И из них можно готовить образ, называемый образом действия. Делается он путем вывода, то есть тоже образа, способного вкладывать в свои образы определенное содержание или качество. Образы, созданные выводом могут управлять другими образами и, возможно, телом. Это еще надо уточнять.

Но в любом случае, рассуждение есть способ, как воплотить в телесное движение душевный порыв. Душам, когда они свободны, проще, чем телам. Им достаточно знать и двигаться. Телам, чтобы двигаться, нужен источник движения. Но двигаться произвольно для тел опасно, потому что ведет к смерти. А значит, задача души не будет решена.

Поэтому душевный порыв, с одной стороны, должен быть облечен в то, что заставит тело двигаться, — в Образ движения, который передастся на нервную систему и вызовет необходимые мышечные сокращения, а с другой, он должен быть просчитан с точки зрения взаимодействия с внешним миром. С миром Земли и с миром-обществом.

Заставить тело двигаться так, как это нужно для достижения цели, уже непростая задача. Но разум обучается ее решать еще в раннем детстве и постоянно совершенствует свои возможности управления телом. Но заставить тело двигаться неуязвимо гораздо сложней. Вот тут и нужно искусство рассуждения, способное учесть помехи и сложности задачи. Это воплощается в особый образ, который ложится дополнительным слоем на Образ телесного движения. Вместе образ движения и образ преодоления помех сливаются в Образ действия. Лучшие Образы действия закрепляются в Образцы поведения.

Как научиться живому рассуждению?

Боюсь, это совсем не простая задача, поскольку мы слишком хорошо это умеем. Задача, очевидно, поставлена не верно. Как улучшить свою способность к живому рассуждению?

И это неверная постановка задачи. Способность улучшить не удастся. Она — данность. Скорее, надо принять в качестве задачи то, как раскрыть эту свою способность. Или как ее вернуть, если ощущаешь, что плохо рассуждаешь.

Но и тут, похоже, есть ошибки в понимании.

Если я дожил до этого вопроса, значит, моя способность рассуждать вполне хороша. А как же мое недовольство самим собой? Боюсь, оно от плохого знания самого себя. Чаще всего мы прекрасно рассуждаем там, где творится наше выживание. И это значит, что рассудок четко исполняет свою задачу обеспечения моего выживания. Недовольство же рождается тогда, когда я хочу чего-то дополнительного к выживанию. Как логика.

Наше живое рассуждение вполне хорошо в быту. И если в нем есть слабости, то их можно просто вычистить. Иначе говоря, лучший способ обучения себя живому рассуждению — это очищение, убирание очевидных помех в собственном сознании. Как это делать, описано и понятно.

Но вот я выжил, вот я выполнил первую часть задачи, ради которой работает мой разум, и обеспечил себе уверенное выживание. Как только это происходит, перед нами, как говорили мазыки, раскрываются Врата Вежи Возвращения. Мы можем изменить всю свою жизнь, и чаще всего как-то ее меняем.

Мы начинаем жить ради души, даже если не осознаем этого. Но в этой, второй половине жизни, которая сама состоит из нескольких веж, мы заняты той задачей — Скумой — ради которой и пришла душа. Начинается это после того, как разум обучился управлять телом в достаточной мере и снял тяжелые бытовые задачи.

Вот тогда из человека рождается художник, а из живого рассуждения — логика. Или искусство.

И тут оказывается, что мы не умеем рассуждать. Что значит, что мы прекрасно рассуждаем на бытовом уровне, часто обеспечивая свое выживание гораздо лучше любых логиков и художников. Но нас это не удовлетворяет. И мы начинаем либо глушить в себе этот позыв к иной жизни, либо каким-то образом бросаем прежние занятия и уходим в иную жизнь.

Так рушатся финансовые империи, успешные предприятия, карьеры. Человек начинает тосковать душой и метаться. Сытая жизнь, которую он себе создал, больше не в силах скрыть пустоту его жизни. Долг или жадность могут заставить его предать себя и заглушить свой душевный позыв. Но до самой смерти он будет знать, что жизнь его бессмысленна и прошла зря…

Может такой человек и все бросить и уйти либо в монастырь, либо в секту, либо в художники или бомжи, чтобы заняться духовным поиском. И сгорит раньше срока, потому что без жизнеобеспечения жизнь обрывается легко…

Правда, если он достаточно осторожен или труслив, из этого порыва может родиться научная логика, например.

Но может избрать и срединный путь: четко поддерживать жизнеобеспечение своё и близких на уровне достатка и вложить все высвободившиеся силы в поиск ответов на вопросы своей души. Этот путь избирали мазыки, называя его Мазень. Путь и мировоззрение человека, избравшего быть хозяином собственного мира.

Вот тогда и потребуется обучаться рассуждению, просто потому, что даже собственный мир — это иной мир, не тот, для которого ты растил свой разум. Разум — это лишь орудие, которое обеспечивает наше выживание в мирах. Миров много, и разумов тоже может быть много. Поэтому надо принять, что если ты уйдешь из обычного мира в иной, в свой, например, обычный разум надо оставить в прежнем мире. А для нового мира, для Новой земли, необходимо создать новый разум.

Конечно, он впитает в себя изрядную часть прежнего разума, хотя бы потому, что новый мир вписан в прежний. И их не так уж просто различить или разделить в своем видении. Этому тоже надо учиться. Но при этом то, что будет взято, должно быть взято осознанно и продуманно. Остальное надо создавать.

Как создавать и рассудок.

Логика, однажды родившись из живого рассуждения, захватила воображение людей, потому что она была путем в иные миры. Логика — не наука, это искусство путешествия по мирам. Она недоступна всем, потому что главное, что лежит в ее основе, еще надо в себе вскрыть. Это — наслаждение игрой с образами особого качества. Качества, которым не обладают земные образы.

Логика чарует, как и психология, потому что она позволяет душе оторваться от земных условий, от земных образов и дает ей надежду на то, что возвращение возможно. Логика не дает Пути, она не открывает Дорогу Домой, она дает лишь надежду на то, что этот Путь возможен. И лежит он в раскрытии способности к образам иного качества, чем те, что использует земной разум.

Поэтому для того, чтобы стать логиком, надо развить в себе иной разум, разум логический. И жить им. Тогда душа будет ощущать, что ей доступны более легкие образы, чем заполняющие сознание образы земли. И будет через них воспарять в более легкие пространства…

Живое рассуждение — это одно искусство. Легкое рассуждение — иное. Живое рассуждение обеспечивает наше выживание на земле. Оно не может поднять душу на Небеса. Но оно может освободить ее для этого полета. Поэтому, прежде чем сбегать в логику или иные символические искусства, стоит восстановить живое рассуждение.

Хотим мы того или не хотим, но Легкое рассуждение рождается из Живого. И учиться рассуждать лучше, пока не очистил исходную способность к рассуждению, — напрасная трата сил. А Сила необходима для полетов души. Живое рассуждение — это один из основных способов ее обретения в этой жизни.

Я завершаю Итогами рассуждения первую часть моего исследования. Безусловно, оно далеко не полно, и даже первые семинары по живому рассуждению показывают, как много не было сказано и не вошло в эту книгу. Однако, я и ставил себе задачу лишь изложить некие основы или начала, даже не в смысле философских принципов, а как подходы к настоящему, глубокому разговору о предмете моего исследования.

Прикладная работа показывает: это был оправданный подход, который значительно облегчил дальнейшее движение и понимание. В этой книге я, по сути, описал несколько слоев культуры, лежащих в сознании современного русского человека и перекрывающих ему возможность чисто видеть то, как он сам думает. Описание дало и понимание и осознавание себя независимым от содержания моего собственного сознания.

Благодаря этому я, наверное, чуточку приблизился к самому себе… хотя изнутри это ощущается как шаг в целую кучу новых вопросов!

Тем не менее, я не намерен идти в этот исследование глубже, пока не завершу первый проход по своей способности думать на заданной названием этой книги глубине. Основы, как самое общее описание предмета исследования, будут завершаться в следующей книге общим описанием способности представлять и способности воображать.

Я не смог в этом разделе подойти к тому, как надо думать рассуждая. Я сумел только более или менее описать, как это происходит. Обучаться думать желанно, но до такой возможности еще надо дорасти…

Открывается она лишь тогда, когда мы осознаем, что хотим превзойти то, что дано нам для земного существования, и возвращаем душе способность летать. Поэтому мазыки называли то искусство рассуждения, которое открывает полет души, Легким рассуждением. Легко рассуждать — значит парить в рассуждении. Но легко рассуждать значит рассуждать мастерски и легче, чем это получается обычно.

Легче — это сравнительная степень, как кажется, от легко. На самом деле, от трудно. Обычно мы рассуждаем с трудом. Легкое рассуждение — это то, чему можно обучаться.

О том, как можно совершенствоваться в рассуждении, я намерен писать особо и по материалам прикладных семинаров в Академии самопознания. Я возлагаю на эти семинары большие надежды, поскольку мне самому еще нужно дойти до тех пространств сознания, где ждет меня возможность такого рассуждения и где моя душа надеется расправить свои крылья… Эта учеба — большое познание себя.