Аристотель читал диалоги Платона, в которых Сократ ведет живые беседы с учениками и философами. Точнее, ведет сократическую беседу, призванную возрождать людей, помогать им родиться заново как душам. Если сказать это словами Гераклита, — проснуться от того странного сна, который мы ощущаем как собственную уверенность в том, что знаем себя и жизнь.

Беседа эта была простой, даже слишком простой для философа. Как кажется, в ней нет никаких приемов, лишь непонятно, как Сократ постоянно оказывается победителем… Сократ был похож в своих беседах на софистов, но он жил ради совсем других целей. Поэтому он не был победителем, он лишь честно делал свое дело, и каждый раз приводил собеседника к сомнению в себе или к недоумению. Сократ лишь исследовал сознание и познавал себя. Аристотель этого не видел и не хотел видеть. Поэтому он видел, что Сократ побеждает собеседников. Как и софисты.

И у этого должны были быть приемы.

Аристотель создал логику, чтобы изучить эти незаметные приемы, которые использует умный человек, чтобы побеждать других в беседах. Поэтому Аристотелевская логика утеряла суть сократической беседы и стала, в первую очередь, искусством спора и доказательства. Ей пытались приписать значение орудия добывания знаний и поиска истины. Но добывание это и поиск были нужны затем, чтобы речь стала неуязвимой, то есть совсем ради другой цели.

И все же, поскольку в первых своих попытках понять законы сократической беседы, в частности, в «Топике» Аристотель исследует именно то, как беседует Сократ, его сочинения очень близки к обычной, но точной речи. Для того, чтобы из них сделать логику, их потребовалось сильно исказить. Это подметили многие исследователи.

Хороший советский логик Александр Сергеевич Ахманов писал о том, что Аристотель заметил обязательность или принудительность рассуждения, тайна которого скрывалась в том, что язык требует весьма определенных связей между словами. Эти связки, жестко повторяющиеся в речи, Аристотель и назвал силлогизмами. А Ахманов дал этому наблюдению Аристотеля современное имя: это «было не чем иным, как выделением логических форм и логических констант» (Ахманов, с. 115).

Выражение «логические формы» бездарно, тем более что сам Ахманов понимал «формы» как перевод греческого слова эйдос, то есть образ, вид (Там же, с. 113). Что же касается «констант», то это, конечно, простонаучье, заимствованное из математики или физики, но пусть будет так, поскольку наши логики очень сильно ощущают себя зависимыми от математиков. И даже в понятие «рассуждение», когда используют это слово, вкладывают не языковое, а математическое понимание.

Важно лишь то, что в нашей речи есть постоянно повторяющиеся последовательности высказываний, являющиеся, в сущности, жесткими связками понятий или образов. И есть то, что в эти связки может подставляться в зависимости от обстоятельств. Вслед за математиками, логики называют эти части речи константами и переменными. Как в алгебраических формулах.

Сократ все говорил словами, его образы были огромны, и их трудно было охватить единым взглядом, а значит, непросто было и понять, чтобы сразу же показать, где Сократ обманывает или обманывается. Аристотель, чтобы упростить Сократа, убрал из обычных способов говорить то, что не имело для него значения, — повторяющиеся или меняющиеся части. К примеру, Сократ говорил то о плотниках, то о каменщиках, то об арфистах. Их вполне можно было заменить неким знаком, например: люди. Или А.

«Логические константы Аристотель выражал словесно, а логические переменные обозначал буквами греческого алфавита. В качестве примера можно привести выражение первой фигуры силлогизма: "Если А сказывается о всяком В, а В сказывается о всяком Г, то А необходимо сказывается о всяком Г" ("Первая аналитика" I, 4, 25 Ь 37–39).

Здесь слова "если…, то" и "сказывается о всяком" выражают логические константы следования и суждения, то есть логические связи законченных мыслей друг с другом, р элементы отдельных законченных мыслей — посылок, а буквы греческого алфавита обозначают логические переменные, допускающие подстановку на их место определенных терминов» (Ахманов, с. 115).

Аристотель «упростил» Сократа. Как кажется, чтобы сделать понятным, как же вести подобную философскую беседу. Никто не заметил, что он сократил Сократа всего лишь на голову… он как бы растянул его казнь в тысячелетиях, поскольку выкинул то, ради чего Сократ вел беседы именно так. Это было ужасной потерей, в сущности, выхолащиванием сократической философии.

Но Аристотель хотя бы оставался понятен в той части, где он исследует «тело» Сократа, сам способ ведения философской беседы.

Последователи «улучшили» Аристотеля, доведя намеченное им выхолащивание до совершенства:

«Отличие Аристотелева обозначения логических констант и переменных от обозначений, принятых в традиционной логике, состоит в том, что в традиционной логике за меньшим термином закреплен знак S, за большим термином — знак Р, а за средним термином — знак М…» (Там же).

В итоге, то, что Аристотель говорил хоть как-то по-человечески и потому понятно, превратилось в

МаР

SaM

SaP

Расслабьтесь и наслаждайтесь новым миром…

Рассуждение — это лишь одна узкая способность разума, не говоря уж об уме. Если исследовать только ее, ограничение и сужение безусловны. Поэтому, если принять, что Аристотель пытался понять, как же рассуждает Сократ, его можно понять и простить. Он не ставил себе цели познать себя или понять Сократа. Он узко учился тому, как же творится великое рассуждение. Поэтому Аристотеля стоит изучать.

Но начать надо с того, как говорит Сократ. А он говорит попросту. Он лишь помнит, что хочет и зачем ведет беседу. А хочет он пробудить душу и помочь ей родиться.

Но ведь душа тех, с кем беседовал Сократ, как кажется, и так была живой и вполне пробужденной. Как кажется. На наш спящий взгляд. Однако те, кто пробудился, не зря кричали и кричали, что люди как не понимают логос, пока не слышали его, так и продолжают не понимать, услышав…

Мы не понимаем того, что слышим и читаем. Мы спим, и разум наш спит вместе с нами. Поэтому ему кажутся допустимыми такие связи, которые возможны только во сне. Мы даже гордимся тем, как ловко придумали!..

И мы не в силах понять, где же истина и действительность, пока не проснемся. Поэтому нам остается лишь одно: сделать усилие понимания и стать внимательными к тому, что нас окружает. И к тому, как это отражается в нашем сознании. Наши органы чувств, как считал Аристотель, не могут ошибаться. Не в том смысле, что они всегда точны, это он понимал, а в том, что они не могут добавлять к воспринятому ложь. Они могут быть недостаточны, но они «видят» то, что видят.

Это наше хитроумное сознание «узнает» в воспринятом нечто свое, то есть добавляет понимание из своих содержаний. Именно это восприятие и отразилось в языке. К языку стоит прислушаться и присмотреться. К сожалению, мы не в силах однозначно судить о том, что в нем от восприятия, то есть не искажено, а что от узнавания, то есть с добавками культуры, обычая и личной умности.

Поэтому идти придется во множество проходов, очищая и очищая свое рассуждение от того, что удалось распознать как искажения. Слой за слоем. В этой части книги я смогу поднять лишь верхний из этих слоев.

Чтобы научиться думать рассуждая или рассуждать хорошо, необходимо понимать, что такое рассуждение и как рассуждать.

Поскольку я веду культурно-историческое исследование, мне не нужно исходно иметь верное и окончательное понятие о рассуждении. Я могу к нему двигаться послойно, начиная прямо с того, что лежит на поверхности. А какое понятие лежит у меня на поверхности? Попросту говоря, что бы я мог сказать о рассуждении, не задумываясь?

Что рассуждение — это способ подумать о чем-то сложном? Взвешивая и перебирая разные возможности?

Определять рассуждение через думание в моем случае возможно, но не верно. Ведь я хочу научиться думать, и значит, это думание я должен определять через рассуждение, а не наоборот. Поэтому придется попробовать еще раз, теперь — немножко задумываясь.

Если говорить из содержания самого слова рассуждение, мне явно придется судить и выносить суждения, которые надо подвергнуть какому-то «рас» или «раз». Это что-то вроде выбора между возможными суждениями, которые сначала надо высказать, потом рассмотреть, потом развести, оценить и найти то ли верное, то ли подходящее.

Сомнение, звучащее в конце моего определения, невозможно в логике. Там все ясно: выбрать надо истинное суждение. Но в жизни выбирается не истинное, а правильное. А правильным является подходящее для достижения моей цели. Иными словами, когда мы уходим из мира, где идет добыча и переработка знаний, в настоящий мир, задачи многократно усложняются, и такая мелочь, как истинность, даже не всплывает как предмет рассуждения.

Истинность может обсуждаться лишь тогда, когда заходит спор, то есть как вторичный предмет, необходимый для доказательства правоты. Обычно же рассуждения не доходят до обсуждения истинности, поскольку ведутся совсем в иной части сознания.

И это важно: бытовое рассуждение ведется в слое сознания, где живут образы действия внутри образа действительного мира. Эти образы действия, как и образ мира, безусловно, строятся на каких-то основаниях, то есть из более простых образов, которые должными быть истинными. То есть, попросту, должны соответствовать действительности, если мы хотим выжить. Но они живут в разных слоях сознания.

И живое рассуждение живет в разных слоях сознания с научным рассуждением. Проще говоря — это разные вещи или предметы разных наук, только внешне похожие друг на друга.

Причем сходство это такого же рода, как сходство разума и сноразума. Во сне мы часто оцениваем свои действия и решения не только разумными, но и великолепными, а проснувшись, дивимся тому, как могли сочинить такой бред. Сноразум бредит, на взгляд дневного разума.

Однако нечто в нас узнает в сноразуме разум, когда он работает. Это значит, что он и в самом деле разум, только либо искаженный, либо, что более вероятно, работающий в искаженных условиях и в соответствии с ними. Попросту — в ином мире, мире снов.

И это доказательство, что разуму все равно в каком мире обеспечивать наше выживание, он обеспечит его в любом мире, даже если мы совсем не будем узнавать его как разум. И наоборот: даже если мы узнаем свой разум как разум, мы ошибаемся. Наш разум — это лишь приспособление разума к земным условиям, один из способов, каким разум и являет себя. Поэтому бредом является не то, что мы делали во сне, а то, что мы пытались вещать истины о правильном мышлении и чистом разуме, подобно Канту, Гуссерлю и остальным философам, исходя из восторга перед собственным разумом.

Чтобы говорить о разуме, им еще надо овладеть, для чего надо избавиться от очарования того сна, в котором мой разум «знает» земные условия жизни. Иначе говоря, в котором он спит и умно решает земные задачи. Боюсь, проснувшись, мы посчитаем высшие свершения своего земного разума диким бредом…

Однако, как бы это ни было смешно, но сличая разум и сноразум, мы можем увидеть некоторые закономерности, общие для обоих этих проявлений Разума, и так понять его устройство. Соответственно, мы можем сличать и рассуждения, ведущиеся в дневном разуме, с рассуждениями сноразума. Нужно только научиться узнавать рассуждения. Для этого надо учиться спать осознанней, запоминать сны, а потом изучать их. Это часть искусства, которое мазыки называли Ведогонью.

Но начать можно с более простого предмета — со снов разума, именуемых научным мышлением. Оно существует в таком же особом пространстве сознания, как и разум, и в особом образе мира, именуемом научной картиной мира.

Все три вида разума — дневной, или обычный, сноразум и научный, или научное мышление, — это сны о себе в разных мирах. Все они имеют одинаковое устройство, основанное на образе мира, в котором можно двигать образ себя с помощью образов действия. При этом все их образы мира со временем меняются, храня признанные неверными части как сказки. Разница, разве что, в том, что у Сноразума может быть много образов миров, — в соответствии с количеством миров, в которых мы бываем во снах.

Но какие бы миры ни были, разум всюду обеспечивает мое выживание, и всюду использует для этого рассуждение. И что принципиально важно для понимания рассуждения: его нельзя оценить как верное или неверное, пока не поймешь, для какого мира оно строилось.

Понятия, которые мы имеем, далеко не всегда доступны нам во всей своей полноте. Мы каким-то образом умудряемся жить по этим понятиям, использовать их, причем весьма тонко, и не владеть ими. По крайней мере, не владеть в том смысле, чтобы легко и ясно высказывать эти понятия, облекать их в образы. Это наблюдение само по себе значимо и требует обратить на себя внимание.

Первое, что я могу извлечь из него, это то, что понятия живут не в той части или не в тех слоях сознания, в которых я полностью хозяин. А хозяином я почему-то ощущаю себя там, где могу все ясно и просто рассказать, выразить словами. Отсюда рождается ощущение, что понятия живут не в той части моего сознания, где живет речь. Они как бы не воплощены в речь, и мне еще надо это проделать, как будто я творю эти понятия в первый раз, когда их высказываю.

Второе, что бросается мне в глаза — это моя зависимость от слова, будто Логос и в самом деле есть речь.

Однако, я боюсь, что и то и другое — обман.

Когда я начинаю разбираться в тех самых понятиях, про которые только что мог лишь мычать, не в силах связно высказать и пары слов, выясняется, что каждое из них уложено во мне в виде множества отдельных образов, каждый из которых можно назвать воспоминанием. И внутри этого воспоминания все наполнено речью, только не моей, а тех, кто в то время поразил мое воображение, из-за чего я и понял, что это понятие надо иметь.

Иначе говоря, понятия вовсе не беззвучны внутри себя. Они — культурно-исторические образования, то есть сложные сочетания множества образов. Изречь же их трудно потому, что они противоречивы или плохо мною продуманы и осознаны. Просто отпустить себя в самокате и поболтать о каком-то из понятий совсем не трудно. Мы это делаем каждый день, когда треплемся о работе, друзьях, правительстве, деньгах, мировой экономике, соседке по подъезду…

Деньги — это понятие. Соседство — понятие. Дружба — понятие. Власть — тоже понятие. Болтая о властях, мы гуляем по тем полям своего сознания, в которых хранятся образы, составляющие наше понятие о власти. Болтая о деньгах или богатстве, мы точно так же «пахтаем» свои понятия.

Пахтать — это сбивать масло из сметаны, то есть из чего-то расплывчатого и неопределенного делать твердое основание, опершись на которое, можно выпрыгнуть из горшка, как это сделала лягушка из сказки. Понятия наши собираются из обильной образной каши. И мы вполне можем их использовать в жизни, когда нужно действовать. Мы просто берем ту часть своего понятия, которая воплощена в наиболее подходящий образ, и используем его как образ действия.

И кажется, что мы прекрасно владеем понятием, скажем, о том, как брать деньги в банке. На самом же деле мы прошли по образцу, который подсказал кто-то из знакомых или, чаще всего, подсунули служащие банка. В итоге, если мне повезло, этот заём может оказаться чрезвычайно удачным, и всем будет казаться, что я очень понимающий человек. А в действительности, задай мне вопрос, как надо делать такие вещи, я растеряюсь и буду мычать, как троечник на экзамене.

Очевидно, что не осознанные нами понятия в действительности не дают понимания, хотя и обеспечивают возможность выживания. Настоящее понятие приходит после того, как я освоил то, из чего оно у меня складывается, и дал ему имя и определение.

Вот определение и есть то дело, которое надо произвести в словах. И сложность не в том, чтобы сказать его словами, сложность появляется тогда, когда для высказывания определения нужно сначала свести в нечто единое исходные образы. И мы спотыкаемся не перед словами, а перед сличением и сопоставлением образов, которое пытаемся проделать, пока от нас ждут слов. И если вы попробуете дать определение чему угодно, хоть тому, что такое чтение, которым сейчас занимаетесь, вы вдруг увидите, что вынуждены останавливать поток слов и обдумывать, что же вы действительно делаете. То есть будете прерывать речь ради работы с образами.

И это разрушает иллюзию нашей зависимости от слова. Психологи и философы много спорили о том, возможно ли мышление без речи, и пришли к почти всеобщему'убеждению, что зависимость эта однозначна. Отсюда кажется, что и человек — это существо говорящее.

Однако речь лишь облекает в звуковые знаки те образы, которые живут в нас. И даже если внутри них тоже звучат слова, все же мы вполне можем думать и рассуждать без слов. Как, например, это происходит, когда вы случайно начинаете писать не тем концом карандаша. Один короткий взгляд, и вы переворачиваете карандаш грифелем к бумаге. Но если эти действия, которые проделаны без слов, лишь на основании образов, разложить на шаги, то получится строгое рассуждение:

Карандаш не пишет. Что с ним? Я взял его задом наперед. Что делать? Если я переверну его в руке, он будет писать. Переворачиваю.

Это очень простое, но определенное рассуждение. Не имеющее никакого отношения к логическим рассуждениям или умозаключениям, но могущее быть исследованным и с помощью логики. Но лучше понять его из науки думать. И тогда однозначно, что это рассуждение — пример составления и решения жизненной задачи.

Рассуждения в жизни, конечно, чаще всего видны именно в речи. Просто потому, что речь делает их явными. Но смысл рассуждения — это вынесение суждений для того, чтобы выбрать правильный образ действий. А что такое правильный образ действия?

Наши толковые словари хранят несколько примеров бытового использования понятия рассуждение. В частности, среди них есть такие:

Правильное рассуждение

Вздорное рассуждение.

Мы однозначно понимаем их. И в то же время, если заставить любого из нас сказать, имеет ли он понятие о «правильном рассуждении», начнутся сложности. Причем, я подозреваю, не малые. Настолько немалые, что появится искушение сдаться логике и посчитать правильным то, что считает правильным она.

Но жизнь редко использует логику. Логика почти бесполезна в жизни. Придется мучиться самим и пахтать свое понятие о правильном рассуждении. Это понятие, бесспорно, само по себе полноценное понятие, но при этом оно — лишь черта или грань самого общего понятия о рассуждении вообще. Понять, что такое правильное рассуждение, значит приблизиться к пониманию рассуждения.

Что можно извлечь из этих народных речений?

Во-первых, то, что рассуждение может быть правильным или неправильным, но при этом оно все равно остается рассуждением, поскольку мы однозначно узнаем его как вздорное, глупое или неправильное. Следовательно, оно не зависит от наук, обучающих рассуждать, оно — данность, скорее всего, способность, в которой мы не вольны. Хотим мы того или не хотим, умеем или не умеем, но мы будем рассуждать, когда именно это требуется в жизни.

И если вспомнить пример с карандашом, рассуждать мы будем в очень простых случаях, настолько простых, что и не снились нашим мудрецам от логики и философии.

Во-вторых, если мы в силах оценить рассуждение как правильное или неправильное, это означает, что неправильных рассуждений не бывает. Рассудок рассуждает всегда и всегда только так, как это заложено в него природой. Он рассуждает не правильно и не неправильно, он рассуждает естественно.

А правильность или неправильность рассуждения — это лишь оценка людей. А значит, зависит не от способности к рассуждению, а от цели, чисто человеческой цели, относительно которой и производится оценка. Иначе говоря, чаще всего люди, говоря о правильном или неправильном рассуждении, имеют в виду вовсе не то, как ведется рассуждение, а то, что оно направлено не туда, куда полагается его направлять ПРАВИЛЬНЫМ членам общества!

В «Словаре русского языка» под редакцией Евгеньевой есть поразительный пример именно такой оценки, взятый из времен строительства коммунизма, когда государственная идеология насаждала в сознание людей цели, которые строители коммунизма должны были преследовать:

«Мне говорили, что некоторые из вас рассуждают так: зачем добиваться высшего балла на выпускных экзаменах, все равно в вуз не поступать, а идти в армию. Такое рассуждение абсолютно неправильно. М.Калинин. О коммунистическом воспитании».

Всесоюзный староста явно не оценивает то, как ведется рассуждение молодежи. Кстати, с точки зрения рассуждения, оно безупречно, хотя и лежит совершенно вне полей логики, даже если про него можно сказать: логично? Логично!

Дедушка говорит о том, куда надо рассуждать, чтобы быть правильным и получить высший бал социального винтика…

Действительное рассуждение не понять без искусства целеустроения. Это явление культурно-психологическое.

Рассуждение может быть правильным, может быть научным, логическим, математическим и даже живым. Что это значит и в чем отличия? Скажем, в чем отличия логического и бытового рассуждения?

То, что все эти виды рассуждения оказываются лишь его проявлениями, ясно. И то, что они одновременно не есть действительное рассуждение и есть рассуждение в полной мере, тоже очевидно.

Действительное рассуждение, само действие рассуждения, не имеет одежек, оно не научно и не логично. Оно такое, какое есть. Но его можно сузить до той части, которую решил использовать, либо, наоборот, обрядить в какие-то украшения, вроде математических знаков или латинских букв и назвать особым именем.

От этого рассуждение не станет тем, чем его назвали, оно останется самим собой и вовсе не улучшится и, что поразительно, даже не ухудшится. Оно просто будет лучше или хуже решать твои задачи. Но все добавки и все ухудшения или улучшения будут поверх потока рассуждения, и не будут рассуждением.

При этом во всех видах искажений рассуждения, рассуждение есть во всей своей полноте, на какую только способен мой рассудок сегодня. Я допускаю, что эту способность можно и углублять, но сомневаюсь в этом, — скорее, улучшить качество рассуждения можно за счет совсем иных средств, не имеющих к нему действительного отношения.

А именно, за счет используемого им материала — образов. Качество рассуждения определяется качеством рассудка, а значит, разума. Разум — орудие, обеспечивающее выживание наших тел на земле, чтобы душа могла решить ту задачу, ради которой воплощалась. Если нам удалось выжить, значит, наш разум достаточен для нашей жизни. И точно так же это значит, что достаточен и рассудок. Его глубина соответствует миру Земли. Он рассуждает верно.

Но мы им недовольны. Мы очень часто недовольны своей способностью рассуждать. Почему? Потому что всегда найдутся люди, хотя бы школьные учителя, которые придумают задачу, которую мы не можем решить и ощущаем себя тупыми и несообразительными. Это ощущение знакомо каждому. Мы все попадали в ловушку трудных задач, когда чувствовали, что совсем не можем провести рассуждение.

Обратите внимание на эти воспоминания: они почти всегда связаны с искусственными задачами и хранят боль и неуют именно от таких проверок. И очень редко мы помним это неприятное ощущение в быту. Даже, может, и совсем не помним. Как будто для обычной жизни нам нашего рассудка хватает с лихвой.

При этом мы знаем про себя, что частенько оказывались и в дураках и, как говорится, «в пролёте», то есть попадали в беду по собственной глупости. Но это почему-то не связано с болью от неспособности проделать рассуждение.

Психологическое наблюдение, которое я сейчас привел, показывает: по нашим ощущениям наша способность рассуждать действительно вполне достаточна для той жизни, что мы ведем. И если мы с чем-то не справляемся, мы отчетливо знаем, что либо это не из-за рассуждения, либо надо глубже изучить предмет рассуждения, то есть, как говорится, сесть и подумать. Что значит, что ошибки рассуждения в быту мы исправляем чаще всего не с помощью рассудка, а с помощью других средств разума. И это значит, что эти «ошибки в рассуждениях» не есть недостаток самой моей способности рассуждать.

Качество рассуждения скрывается не в рассудке, а в его окружении, в том, что обеспечивает рассудок материалом для работы. Чаще всего это связано с Образом мира, с его точностью, а не с точностью самого рассуждения. В быту мы не учимся самому искусству рассуждения, как это делает логика. Мы учим мир, если можно так сказать. Мы изучаем условия, в которых работает рассудок.

Но это не главное отличие.

Главное отличие живого рассуждения от рассуждения логического в том, что в жизни для ведения рассуждения не нужна истина. А для оправдания рассуждения не нужна ложь. Логическое же рассуждение без лжи невозможно.

Как невозможна революция без врага, против которого можно поднять народ.

Ложь — это священный символ логического рассуждения и всей логики. Это также и священный враг, без которого эта религиозная секта была бы не нужна и даже невозможна.

Народная же культура, особенно в те времена, когда логика только входила в мир, подобно воинственному христианству, была, условно, языческой. В том игривом смысле, в каком героем народных сказок и баек является плут, шут, вор или, как его называют научно, Трикстер, Перворожденный.

Плутовство — отнюдь не так оценивается народом, как логиками. Оно вовсе не однозначно осуждаемо и неприемлемо. Плут вызывает вполне добрую улыбку и даже восхищение. Конечно, не тогда, когда обманул тебя. Впрочем, если он обжулил тебя ловко, у русского человека даже это способно вызвать, кроме сокрушения, и веселые чувства: рта не растяпляй! Не будь растяпой! Спасибо, что поучил уму-разуму! В другой раз буду умнее.

Это исходное отношение, это начало, которое менялось по мере смен культуры. Но в жизни оно проявляется до сих пор в том, что живое рассуждение нужно не ради спора или победы над другим человеком. И поэтому ему не нужна истина, как знак качества одного из участников беседы.

Живое рассуждение возникает тогда, когда нужно сделать что-то сложное, что надо обсудить заранее. Рассуждение в жизни чаще всего оказывается обсуждением и принятием решения. Во время него, конечно, можно расспориться и даже рассориться. И это как раз тот случай, когда требуется доказать, кто прав, из которого и рождалась когда-то логика.

Но чаще всего спорами кончаются лишь так называемые «пустые рассуждения». Рассуждения на темы не очень жизненные, отвлеченные. Рассуждения о деле являются сотворчеством, чего никогда нельзя сказать о логических рассуждениях.

Словари живого русского языка содержат несколько примеров речи, в которых показано это отличие живого рассуждения:

Пуститься в рассуждения

Выполнить приказ без рассуждений

В море надо без рассуждений делать все, что он (шкипер) потребует.

Отчетливо видно, что как раз те рассуждения, из которых может родиться логика или любовь к рассуждению ради рассуждения, и пресекаются в жизни. Приказ надо выполнять без рассуждений! Что это значит? Выключает ли это требование рассудок?

Нисколько. И даже наоборот! Просто вдумайтесь: после того, как вы получили приказ, можете ли вы его выполнить без рассуждения? Никогда. Приказ — вещь короткая. И никогда не расписывающая путь или образ действия в подробностях. Чтобы его выполнить четко и верно, как раз надо рассуждать, продумывая дело.

Тогда о каких рассуждениях речь? Куда запрещено пускаться, когда появился приказ? Если есть рамка, из которой нельзя выходить, или колея, по которой надо пройти к поставленной цели, значит, мы определенно имеем одно рассуждение, ведущее к этой цели или обеспечивающее выполнение этой задачи.

Пуститься в рассуждения — это явно не пуститься в ЭТО рассуждение. Это пуститься в иные рассуждения, вне колеи и за границами рамки. В сущности, пуститься в рассуждения, получив приказ, это — пуститься в поиск возможностей, как приказ не выполнить. А выполнить вместо него нечто похожее. Но похожее будет уже не тем же приказом. Значит, идет поиск более легкой жизни, по сравнению с той, что ждет героя на его сказочном пути. И если бы герои сказок, получив свою задачу и клубок-самокат, пускались в рассуждения, мы имели бы сборники рассуждений, а не сказки…

Пуститься в рассуждения — это каким-то образом сбежать от настоящей жизни. И уж точно от того испытания, которое перед тобой поставлено. Испытание это определенно жизненное, как всё, что происходит, например, в море. И в старину, когда жизнь была опасней, испытания эти были опасными. И в армии они точно так же ставят на грань жизни и смерти.

Способность пускаться в путь без рассуждений — это признак человека той поры, когда творился героический эпос и волшебная сказка. Мы научились сбегать от таких испытаний с помощью отвлекающих рассуждений, и мир стал иной. Из него ушли Сила и Боги, а Небо уже давно поднялось от Земли, так что больше никто не может взобраться на него там, где их края сходились когда-то…

То, что мы сбегаем рассуждениями от испытаний, отчетливо видно вот в этом словарном примере:

И тут Курбатову стало как-то не по себе, вместо того, чтобы отвечать прямо и ясно, он пустился в длинные рассуждения об особенностях характера Свешникова. Никулин. С новым счастьем.

Сказать прямо, что ты думаешь о человеке — это испытание. И мы пускаемся в длинные и кривые рассуждения вокруг входа в мир сил и яростной жизни. Логика в таком случае — очень удобный инструмент, как от настоящего уйти к объективности или к истине, или к строгости суждений, например…

Логика, как ни странно, это путь от настоящей жизни в миры, где можно утопить любого в бесконечных перевертышах мысли. Поэтому живое рассуждение не любит логики. И любой человек, который «поставил вопрос прямо», может сдаться перед ловким болтуном, пользующимся логическими приемами запутывания «мозгов», признав его правоту. Но при этом он будет недоволен. Он явно будет ощущать на душе, что его просто сделали, обманули.

Логики, как это было во времена софистов, по-прежнему плуты! Плуты, присвоившие себе монополию на истину. Поэтому живые люди просто не впускают их в свою жизнь, отказываясь знать и изучать логику. Но это мелочи.

Главное в том, что за живым рассуждением есть что-то очень, очень важное для действительной жизни души. Французы назвали бы это экзистенциальностью, чтобы подчеркнуть, что есть жизнь и есть Жизнь! Как Гераклит кричал о тех, кто спит и не понимает Логос и когда не слышал его, и услышав.

За живым рассуждением всегда есть Путь и Вход. Живое рассуждение либо позволяет сделать дело, и поэтому участвующие в нем участвуют в приращении качества, а значит, движутся. Не к истине. К источнику жизни. Потому что Дело, в котором вспыхивает рассуждение, это то, что обеспечивает Выживание и Лучшую жизнь. А Лучшая жизнь — это жизнь Души, могущая начаться только после того, как обеспечены все условия для выживания тел.

И то, что рассуждение нужно душе, видно в том, как мы болезненно переживаем, если нас облапошили хитрыми рассуждениями, когда надо было решить важное дело. Мы переживаем эти поражения душевно и болеем душой.

Это значит, что если бы рассуждение состоялось так, как этого хотел я, я оказался бы в лучшей жизни, то есть в мире, где хотела жить моя душа. Конечно, меня могли не пустить туда вполне заслуженно. Я пытался проломиться к желанному напрямую, за счет других людей, и потому меня и не пустили. Но это сейчас не важно. Важно одно: я требовал того, что хотела моя душа. И я построил некое рассуждение, которое вело меня к этой цели, как в мир, желанный для моей души.

Противник разбил мое рассуждение, запутав и извратив прямой путь. Мне, конечно, надо учиться рассуждать лучше, то есть гибче и неуязвимей, учитывая подобные помехи. Но это второе. Первое то, что рассуждение вело в иной мир. И рассуждение же не пустило меня в него. Как рассуждение противника, который был ловчее в использовании этого орудия, так и слабость моего собственного рассуждения…

Ехал полем, вижу: зло. Я взял зло, да зло злом и убил…

Наши словари знают выражение: рассуждение, опирающееся на конкретные факты. Для меня оно как-то близко к двум другим словарным примерам: профессор, по предмету которого он писал кандидатское рассуждение. И: «Рассуждение о славянском языке» Востокова.

И «Рассуждение» Востокова и кандидатское рассуждение — это, с одной стороны, безусловно, рассуждения, а с другой, они каким-то образом не имеют отношения ни к логическому, ни к бытовому рассуждению.

Этот вид «рассуждения», определенно, должен опираться на «конкретные факты», поскольку это — научное рассуждение. Но научное — не значит логическое. В чем отличия?

Во-первых, эти рассуждения просто'должны быть высказаны обычным языком без малейшего намека на излюбленные логиками знаки и фигуры. В этом смысле научное рассуждение ближе к бытовому. В нем даже желательно говорить красивым и ясным русским языком.

Но в то же время это рассуждение должно быть строгим. Что это значит?

Как ни странно, строгое научное рассуждение на поверку окажется совсем не рассуждением, а изложением своих взглядов на предмет. Но изложение это должно обладать некоторыми качествами.

Во-первых, оно должно основываться как раз на «конкретных фактах». Что, в действительности, может означать либо исторические факты, либо нечто, признанное соответствующим сообществом за факты. Но факты эти означают вовсе не действительные события. Как раз действительные события не есть факт. Два свидетеля всегда будут иметь о событии разные представления. Фактом является свидетельство, причем письменное. То, что было в действительности, ускользает от ученого, как бытие Хайдеггера. А вот запись, текст — это данность, которая бесспорна. И даже если ученый докажет, что свидетель этот лжет, сама запись его лжи — есть подлинное свидетельство, а значит факт.

Во-вторых, такое рассуждение-изложение должно быть исследованием, в нем что-то обязано выясняться. Если этого нет, не будет и рассуждения. Выясняться может как раз «конкретность» фактов или правильность сделанных из них выводов. Но рассуждением это сочинение станет лишь в том случае, если выяснение и исследование будет. Затем и нужно рассуждение.

Это гораздо больше похоже на логический спор об истине, что и является признаком научности.

Но для меня сейчас важно лишь то, что рассуждение, даже если оно опирается на факты, не имеет к этим фактам никакого отношения. И на факты оно опирается или не на факты, это ничего не говорит о качестве рассуждения.

Это очевидно, если присмотреться к самому высказыванию: рассуждение, опирающееся на конкретные факты. Если рассуждение опирается на факты, значит, оно может на них и не опираться. Следовательно, оно существует само по себе до фактов и после фактов.

Но мы определенно ощущаем, что если рассуждение опирается на факты, его качество принципиально меняется. И мы не признаем за научное исследование рассуждение, которое не опирается на факты.

Однако рассуждению совершенно все равно, стоит ли на дворе осень или мода на научность. Оно есть, и оно производится моим рассудком с тем качеством, на какое он способен. Если я использую факты, сама моя способность к рассуждению никак не изменится. Что же меняется и почему мы ощущаем одно рассуждение качественно лучшим, чем другое?

Меняется убедительность и сила воздействия на людей. Меняется и неуязвимость речи.

Факты, как это ни странно, совершенно не нужны для самого рассуждения, они нужны лишь затем, чтобы убедить людей, что сказанное тобой истинно или, по крайней мере, дает знания. Иными словами, факты в рассуждении — не больше, чем рекламный трюк, привлекающий покупателя. А что продается?

То, что спрятано, скрыто за фактами: собственно рассуждение. Действительная ценность только в нем. Оно почему-то очень важно и мне и, похоже, всему человечеству, поэтому я, как автор, стремлюсь его опубликовать, а люди — прочитать. Очень часто новые работы почти не содержат новых фактов, но дают новый взгляд на положение дел и вещей. И это революционные работы, единственно продвигающие науку вперед.

Это странно, но факт: каждое новое рассуждение словно бы прокладывает еще один кусочек пути для всего человечества. И в этом его ценность. Причем почти независимо от содержания. Главное — проделать одно огромное рассуждение о мире, которое ведет все человечество, еще на шажок дальше.

Что за ловушку описывает наша способность рассуждать? Из чего мы выкарабкаемся, когда прочитаем это Великое заклинание до конца?

Еще один словарный пример отражает устоявшееся общественное мнение. Он про плохих поэтов: у них рассуждение заменяет чувство. Это утверждение настолько привычно, что вовсе не просто понять, что оно значит. В первую очередь, потому что совсем не ясно, что такое это «чувство» поэтов. Кстати, и сами поэты это понимают плохо. Они, скорее, чувствуют, когда с чувством в их стихах плохо или хорошо.

Не буду уходить в это исследование от собственного, скажу кратко, как психолог: речь идет не о чувстве, а о душевном отклике. То есть о способности души отзываться на то, что сказал поэт. Или на то, как он это сказал. И это тоже может сильно запутать понимание, поэтому я опять уйду в психологию: душа отзывается на образы.

Но не на все, а на те, которые соответствуют миру ее мечты, попросту, либо «раю», в котором она хотела бы жить, либо дороге домой. То есть миру, через который душе обязательно надо пройти, потому что в нем живет либо её боль, либо её любовь, либо её спасение.

При этом однозначно то, что души, воплотившиеся на Землю, считают именно Землю тем миром, где они должны быть. Земля — это Дорога Домой для всех душ, которые сюда пришли. Поскольку память после воплощения отодвигается, происходит подмена, и души теряют видение дороги. Дом и Земля совмещаются, поскольку Земля и в самом деле оказывается домом на земную жизнь. И это верно, даже для человека, помнящего о том, что он не из этого мира.

Поэтому люди начинают искать в земном мире признаки Дома, откуда пришли души. Главный из них — это красота. Также покой, уют…. Так появляются мифы о рае в виде садов, о горах, где живут боги, о местах силы, позволяющих человеку раскрыть сверхвозможности и так вернуть частичку своей божественности.

Эти воспоминания об ином мире и иной жизни должны быть высказаны и на ином языке. Просто потому, что волшебство не может говориться обычно, поскольку обычно мы говорим много, но ничего не происходит. Значит, надо просто сказать это иначе, и тогда родится чудо.

Чудо рождается, но это чудо — поэзия. То есть образы, выраженные такой речью, которая не применяется в быту. Какие образы? Те, что напоминают душе либо о ее Доме, либо о ее Задаче, о том, ради чего она на Земле. И то и другое вызывает душевный отклик и душевные движения, которые и воспринимаются нами как чувства.

Что же не так с поэзией, в которой «рассуждение заменяет чувство»?

Похоже, она не вызывает ответного душевного движения. Все эти оды осьмнадцатого столетия, вроде: Когда б ты взял правленье в руки, с тобой воспрянула б страна!.. — не вызывают отклика. Почему? Нет чувства?

Нет, человек писал это «с большим чувством», то есть вкладывал в свое произведение действительное душевное движение. Но мы совсем не можем это читать. Для нас это стало предметом газетных статей. Во-первых, потому что газеты, пресса забрали себе подобные предметы. Во-вторых, потому что мы разуверились во власти и в том, что придет царь-батюшка и спасет нас.

А когда-то эти оды писались и читались в изобилии, и их рассуждения были вполне поэтичны. Это было в то время, когда подобные рассуждения могли повести к желанным изменениям мира, то есть были действительным Путем и, стало быть, Дорогой Домой. Наверное, это относится ко времени Петра и некоторых его преемников, когда существовала определенная культура воздействия на власть через общественное мнение, выраженное в стихах.

И люди писали вместо стихов — политические рассуждения, в которых закладывали хитрые воздействия на правителя, пытаясь то лестью, то здравым смыслом заставить его что-то сделать. Это была магия, сродни обрядовой, а язык был жреческим, то есть необычным, иным.

Самое любопытное, что поэзия была в этих сочинениях до тех пор, пока они вели к изменениям. И люди той поры наслаждались своими одами, как впоследствии Пушкиным, Блоком или сумасшедшими футуристами. Была и ушла, как только изменился мир. В нашем, новом мире, где оды больше не открывают путей к Власти, поэзия ушла в совсем иные вещи. С уходом советской идеологии, когда требовалось идеалами увлекать души и воображение трудовых масс, она ушла даже из стихов…

Миры меняются, меняются Пути, меняются и магические средства, необходимые для управления миром. То, что было поэзией, превратилось в скучное «рассуждение».

Но были ли оды плохих поэтов действительными рассуждениями? Само построение предложения: когда б… тогда б… — безусловно, признак рассуждения. Иными словами, рассуждения в тех одах, безусловно, присутствовали>. Однако в целом это были совсем иные орудия обработки сознания. Чародейские орудия.

Если вспомнить подобные оды, писавшиеся и читавшиеся к юбилеям правителей, то суть их в том, чтобы сначала захватить внимание лестным рассказом о самом человеке, потом это самое внимание затащить в образ мира, который хочет иметь автор, причем мира, в сущности, райского, чудесного. И только очаровав слушателя этой мечтой, чародей применяет короткое рассуждение: когда б… тогда б…

Он может вставлять его много раз, но лишь для усиления воздействия. Сама же рассуждающая часть очень коротка. Почему же, в таком случае, подобные вирши ощущались рассуждениями?

Очевидно, потому, что описание мира, в котором это рассуждение работает или сработает, как некий волшебный рычаг, должно обязательно быть и являться не рассуждающей частью рассуждения.

Отличие же настоящей поэзии от плохой оказывается в том, что настоящая поэзия любуется настоящим миром и настоящими чувствами. Плохая же предлагает нам сначала построить для себя подходящий мир и лишь в нем, потом и может быть, блаженствовать…

Поэт все-таки жрец и философ. Его задача не усыплять, а будить, напоминая, что мы избрали эту Землю не случайно. Она во всем подходит для решения задач нашей души. Потому мы и пришли.

И искать красоту или меты пути Домой надо в этом мире, а не в ином. Надо лишь научиться видеть и путь, и возможности, которые дают Земля и земная жизнь.

Отвращение к рассуждению и рассудочности возникло так же, как и к поэзии или коммунистической идеологии, — от пресыщения. От пресыщения играми со снами об иной жизни в иных мирах.

Рассуждение, как топор, можно использовать для чего угодно. Его использовали, чтобы убеждать. Но убеждали в том, что надо спать и во сне делать то, что нужно чародеям.

Сны — приятны до поры до времени. Но когда-то мы вызреваем к настоящей жизни и просыпаемся. Похоже, такая пора пришла. Мы пробуждаемся. Во всяком случае, от одних снов, к другим. На этом сломе сно-культур возможно обрести силу и проскользнуть в разлом этой ловушки.

Нужно только проделать верное рассуждение. Только повернуть этот волшебный рычаг, я надеюсь…

Даль приводит такое определение рассуждения:

Рассудить, рассуждать о чем, что, толковать или беседовать, поясняя, разбирая что-либо, вникать умом, передавать заключения свои словами, обсуждать.

В живом русском языке рассуждать — это беседовать, толковать, обсуждать. Это подтверждают и современные словари русского языка:

Аркадий вполголоса рассуждал с Катей. Тургенев.

Мы в кафе сидели. Пили кофе и музыку слушали. И про вас рассуждали. Афиногенов.

Рассуждать они пустилися вдвоем о всякой всячине. Крылов.

Является ли подобное обсуждение действительным рассуждением?

Безусловно. Уже только потому, что рассуждение — это то, что называет этим именем народ. И мы, подобно ученым, конечно, можем уворовать это слово и вложить в него любые значения, но это детский произвол. А в действительности во всех описанных беседах и обсуждениях происходит рассуждение.

При этом, если бы рассуждения там не было, ни русский народ, ни русские писатели не использовали бы это слово. Но мы приучены логикой к тому, что рассуждение — это какая-то работа с суждениями и умозаключениями. Можно ли предположить, что Аркадий действительно занят суждениями и умозаключениями с Катей? Или герои Крылова не просто болтают о том, о сем, а именно рассуждают?

На это отвечает Даль:

Сколько ни рассуждать, а с нашим умом этого не рассудишь, не поймешь.

Русский человек принимается рассуждать о всякой всячине, не просто перебирая образы. Если бы это было так, то Крылов использовал бы слово «болтать», или «сплетничать», а то и «чесать языки». Но он, со своей стороны, говорит рассуждать, а я со своей, как читатель, понимаю: в их болтовне было нечто от рассуждения, хотя бы попытка понять нечто, что недоступно моему уму.

В их речи были попытки судить и выносить суждения, что невозможно без умозаключений. Возможно, у них «не хватало ума», что значит, что они не могли вынести окончательное суждение и быть уверенными в его истинности. То есть не смогли понять то, что обсуждали. Но попытка понять, безусловно, была, и именно ее и отразил язык.

Попытка понять. Вот суть рассуждения, если оно не логическое, то есть не предназначенное убедить. Либо попытка договориться о едином видении мира, предмета или задачи.

Тот же Даль:

О чем на сходке рассуждали?

«Да рассудили, чтоб по весне не делить поземов, а по старому».

Рассуждение привело к договору и решению. Как рассуждали на сходке? Взвешивали условия жизни, взвешивали труд, который придется приложить в этом году, взвешивали затраты и пришли к оценке: в этом году делить землю не стоит, то есть слишком дорого выйдет по сравнению с выгодой от передела. И когда увидели это одинаково, приняли общее решение.

Судили-рядили, то есть рассуждали-договаривались, в итоге родился закон, управляющий жизнью и поведением.

Закон этот — конечно же, образ. Большой образ действия, предписывающий, как двигаться людям до определенного срока и как им говорить.

Да, если посмотреть на это психологически, то выходом из рассуждения будет именно то, как двигать телами. Речь или письмо — это тоже виды телесных движений. После того как рассуждение завершено, наши тела либо будут знать, где им пахать и сеять в этом году, либо пойдут жаловаться в весьма определенное место, а именно в то, которое для этого предназначено другим договором. И этому будет предшествовать короткое рассуждение: раз сходка решила, значит, теперь можно жаловаться только, скажем, в мирской суд.

Но если после завершения рассуждения тела знают, что и как им делать, то рассуждение происходит не в телах и, так сказать, раньше тел, оно ведется душами, хотя и с помощью рассудка. И это очевидно хотя бы из того, что если рассуждение сходки кем-то не будет принято, его душа не успокоится, пока не добьется справедливости. Она не будет знать покоя.

Следовательно, рассуждение позволяет обрести душевный покой. Хотя тела после этого будут двигаться и трудиться. Но не будет более страшной вещи: метаний и сомнений. И состояние, в котором герои приведенных словарных примеров рассуждают, это всегда состояние непокоя, сомнения, метания.

Мы все больше рассуждали и, сколько я могу судить, довольно умно и тонко рассуждали о том, как именно должно работать… и какое собственно значение художника в наш век. Тургенев.

А через полвека после Тургенева эти метания перерастут в революционные бунты, во время которых художники будут метаться, как птицы над разоренным гнездом, и то славить новое, то проклинать…

Рассуждение должно приводить к душевному покою. Это определенно. Это и есть его главная цель, скрытая во всех частных целях разнообразных рассуждений. Поэтому, о чем бы ни рассуждали люди, это признак, что они в движении, что они ищут, что им еще надо что-то сделать, чтобы их души успокоились.

Что может быть причиной этого?

Как кажется, какие-то помехи во внешнем мире. Но Диоген жил в бочке, в пифосе. И был спокоен до тех пор, пока Александр Македонский не закрыл ему солнце своим телом. Тогда он восстановил покой, попросив того убраться.

Это внешняя помеха. Она устраняется так, как устраняют помехи животные. Они просто уходят в сторону, переворачиваются на другой бок или чешутся.

Мы страдаем от помех внутренних, от того, что чешется в душе.

Но в душе либо ничто не может «чесаться», либо в ней должны быть какие-то несовершенства. Вот они-то, а не сама душа, и оказываются причинами наших рассуждений. Рассуждения, безусловно, призваны убрать беспокойства, но могут ли они убрать причину беспокойства во мне.

Вот вопрос.

Рассуждая, мы просто чешем то место на душе, которое свербит, или же мы можем и вылечить этим душу?

Я читаю примеры из словарей живого русского языка, и вдруг среди них налетаю на пример математического рассуждения:

Будем так рассуждать. Положим, нам нужно разделить семь восьмых не на две пятых, а на два, то есть только на числителя. Чехов.

Его использует русский писатель, очевидно, показывая человека, который способен на такие рассуждения. Сам он рассуждает совсем иначе, это — лишь литературный образ, так сказать, типаж. То есть узнаваемый тип или характер, как говорится. Причем, как я это ощущаю, резко узнаваемый.

Значит, математическое рассуждение узнается резко, очевидно, своей сильной отличностью от обычных рассуждений. В чем эта отличность?

Первое, что идет: в его полной бессмысленности!..

Мое воспитание тут же меня одергивает: ты ничего не понимаешь! Все как раз наоборот: математическое рассуждение узнается потому, что в нем больше смысла, чем в обычных рассуждениях. Смысл в нем, можно сказать, брызжет изо всех щелей. Только он недоступен всем подряд. Он только для очень умных людей!

Ну, да! Именно для Очень умных. Зачем какому-то придурку потребовалось делить не нечто, не вещь этого мира, а ее семь восьмых? Да еще не на двоих, не между нами, а на две пятых?

Как зачем?! А вдруг сложится такая ситуация! И что ты тогда будешь делать? Окажешься неготовым?!

А нужно быть готовым?

Нужно быть готовым к любой возможности? А готов ли математик к тому, что его сейчас остановят на дороге и ограбят малолетние бандиты? Конечно, он же знает, как кричать: милиция, на помощь! Это у него решено давно и навсегда. Все, что связано с защитой себя и своих близких, надо решать через общественное устроение.

А готов ли он к новой перестройке, к тому, что окажется без зарплаты?

Конечно, готов: деньги — это не главное в жизни. И он уже давно приучил к этому своих близких.

Э-э… я даже не знаю, что еще придумать. Математик действительно давно решил все жизненные вопросы, использовав опыт предшественников из своего сообщества. Он как-то устроил свое выживание за счет тех, кто избрал мучиться рядом с ним. И просто имеет на все случаи жизни готовые ответы, вроде того, что для настоящего ученого это несущественно! И живет в мире, где существенны лишь те вещи, которые не могут случиться в настоящей жизни…

При этом он еще и может сказать: вы делите яблоки между детишками, а я решаю задачи, благодаря которым летают ракеты. Вот зачем нужно делить несуществующие числа не между людьми, а между дробями.

И ведь верно: ракеты летают и падают ядерными бомбами на наши головы именно благодаря способности ученых рассуждать бесчеловечно, применительно к каким-то иным мирам, где нет живых душ, а есть лишь знаки, которые не плачут, а потому их и не жалко.

При этом, если вспомнить логику, именно математическое рассуждение для многих современных логиков является идеалом рассуждения как такового. Почему? Наверное, потому, что оно именно бездушно, то есть ведется в «чистом виде», очищенное от человечности.

И что же является сутью рассуждения, если приглядеться к математическому рассуждению?

Как это с очевидностью заметно на приведенном Чеховым примере, для этого рассуждения совершенно безразличны «переменные», то есть те самые математические знаки. Мы могли бы делить две пятых на семь восьмых, а не наоборот. А само рассуждение осталось бы прежним, скрытое в словесных выражениях: положим, допустим, если… то…

И все они двухчастные или двухходовые. В первой части мы допускаем нечто как условие, а во второй делаем вывод из этого допущения. По правилам. Математический вывод всегда делается строго по правилам, которые зазубриваются всеми еще со школьной скамьи. Отклонения от правила недопустимы, поэтому всё математическое рассуждение держится на памяти о том, что и как полагается соотносить с другим.

Чеховское «положим» обязано завершиться: тогда… и далее описание следствия из условия. Точно так же и математическое «допустим», будет иметь обязательное продолжение: тогда… и если… то…

Язык чувствует эти словосочетания как обязывающие к какому-то определенному продолжению. За этим — описанная философами и логиками принудительность рассуждения. Можно сказать, чуть ли не скрытый в речи Логос или Мировой разум.

Так ли это, я не знаю, но прекрасно понимаю, что к такой жесткости следования вывода за условием или допущением нас приучает общество. И даже если это соответствует природе разума, принудительность вложена в рассуждение культурно-исторически. Просто с нас, если мы сказали «если», всегда требуют завершить начатое неким «то». Просто добиваются завершения, жестким принуждением: ну! Сказал — заверши! Назвался груздем, полезай в кузов! Начал говорить, заверши начатое!

Тот, кто этого не умеет, ощущается дураком. Быть подвергнутым такому осмеянию слишком болезненно, чтобы ему сопротивляться. И мы с детства привыкаем к тому, что наш мир — это мир жесткой причинности, в которой деяние обязательно вызывает следствие. В этом суть и взаимодействий с другими людьми: чтобы выжить в этом мире, нужно уметь взаимодействовать, поддерживая во всех окружающих уверенность, что они могут рассчитывать на твой обязательный ответ в случае их обращения.

Если ты человек, то на любое человеческое «если» ты откликнешься своим «то». Может быть, это будет отказ сделать то, что просят, но даже отказ лучше, чем пустота и тишина непонимания в ответ. Даже отказывая, ты человек, и значит, мы в мире людей, где все понятно, где я знаю, как жить.

Как ни странно это прозвучит, но жесткое и бесчеловечное рассуждение математики — это крайнее выражение человечности, доступное нам: в нем покой, который так важен для выживания. Покой такого же качества и рода, как заплаты над неведомым, которые мы ставим, делая многие вещи очевидностями. Нам нельзя видеть истинный мир в прорехи на поверхности его Образа. Сталкиваясь с неведомым, с тем, как оно просвечивает сквозь дыры в Образе мира, мы должны иметь некие заготовленные ответы, чтобы успокоить и усыпить самих себя. Лучшими ответами являются жесткие связки: если увидел нечто, то это то-то!

Человечество, возможно, невозможно.

Оно не может существовать в настоящем мире, поскольку не в силах соответствовать его яростности. Оно, как зелень, выращенная на зимнем окошке, блекло и безжизненно. И если настоящее прорвется в искусственные условия нашего мирка, мы тут же завянем и исчезнем, как исчезали целые государства и народы, стоило более дикому народу прорваться на его земли.

Угроза исчезновения постоянно висит над нами. Если ее видеть всегда, жить будет невозможно. И мы закрываем глаза, убеждая себя, что есть только тот мир, который мы себе придумали.

Очень похоже на испуганного ребенка, в чью комнату рвутся монстры из фильма ужасов, а он закрылся одеялом с головой и шепчет себе: никого нет, никого нет!.. Если бы они были, то мама мне обязательно бы об этом сказала!

Это и есть действительное, строгое математическое рассуждение. Оно совершенно искусственно и безжизненно. Но только оно обеспечивает нашу жизнь в этом мире. Не телесно. А именно с точки зрения разума.

Наш разум настолько слаб, что пока еще не смог бы думать в открытом мире. Вот поэтому его и загоняют в искусственные условия мирка, где правят жесткая причинность и принудительность рассуждения.

Это начало, это первый класс обучения разума, поэтому такое жесткое, математическое по своей сути, рассуждение должно быть изучено и освоено как основа рассудка. Но нельзя забывать, что жизнь шире этого искусственного мирка. И надо быть готовым к тому, что возможны и другие классы.

Живой русский язык связывает рассуждение с делом:

Долго рассуждай, да скоро делай.

Много рассуждает, да мало делает.

Как видите, поговорки эти, если их считать некими предписаниями, противоположны. Одна говорит о том, что, прежде чем приступить к делу, надо хорошенько подумать. Вторая о том, что многие оттягивают дело долгими рассуждениями.

Третья:

Нечего руками рассуждать, коли Бог ума не дал.

Она тоже о связи дела и рассуждения и прямо запрещает начинать дела, не обдумав их.

Что можно из них извлечь?

Рассуждение — не дело. Дело можно делать и не рассуждая. Однако…

Не вдаваясь в какие-то тонкости и глубины, попробую увязать эти понятия как психолог. Во-первых, очевидно, что рассуждение создает образ действия для того дела, которое ты собрался делать. Во-вторых, не менее очевидно, что и то дело, которое ты делаешь не рассуждая, имеет образ действия. Без него мы просто не можем двигать свое тело в соответствии с нуждами дела.

Но при этом, и это тоже очевидно, не продуманное рассуждением дело будет сделано так, будто Бог ума не дал. А если окажется, что оно несколько сложнее, чем уже имеющиеся исходные образы или образцы, то и вовсе сделано не будет. Так что нечего руками рассуждать, если думать не умеешь.

Рассуждение явно нужно для того, чтобы либо сделать новое дело, либо сделать более сложное дело, чем ты делаешь привычно, либо чтобы сделать просто сложное дело. В сложном деле, даже если ты и не раз уже его делал, всегда есть возможность запутаться. Да и не может быть такого сложного дела, в котором бы не изменились какие-то условия. Особенно, если это взаимодействия с людьми.

Что же дает рассуждение?

Оно позволяет учесть условия. Условно говоря, простейшим бытовым рассуждением является: если условия будут прежними, тогда делаем, как всегда, быстро и не рассуждая. А вот если условия изменятся, придется посидеть, подумать.

Это исходное рассуждение можно сохранить в памяти, потому что оно не просто будет всегда повторяться в жизни, но оно еще и перекрывает собой целый пласт возможных рассуждений, которые бы исследовали те, кто изучает рассуждение ради рассуждения. Но если задача — научиться думать, а думать в том смысле, в каком разум обеспечивает выживание, тогда все эти случаи ничего не добавляют качественно. Изучай — не изучай, а действовать будешь по образцу, поскольку в нем хранится лучшее из найденных твоим разумом решений подобных задач.

Поэтому образцы надо принять как понятие, обеспечивающее основания для работы разума и рассудка. Сами образцы — это омертвелые образы, внутри слоя образцов, который мазыки называли мышлением, думать невозможно, потому что думать там не о чем. Все давно уже продумано, и разум просто отказывается о них думать. Если попытаться заставить разум улучшить работающий образец, он заскучает, и очень скоро вы заметите себя думающим о чем-то более жизненном.

Соответственно, не может работать внутри образцов и рассудок.

Зато и он, и разум сразу же включаются, когда появляется новина или новизна. То есть когда условия задачи хоть немного отличаются от тех, для которых созданы образцы. Первое рассуждение рассудка в таком случае так же можно запомнить навсегда: условия несколько изменились, а не попробовать ли пройти по образцу? Вдруг проскочит?!

Как вы понимаете, дело либо сладится по образцу, несмотря на изменение условий, либо кто-то получит по морде, извините за грубое слово. Оно здесь оправдано, как объясняли мазыки, тем, что на языке брани, на Огне, означало голову или «лицо» животного. И тем самым в живой речи показывало, что человек ведет себя соответствующе. То есть тупо лезет к тому, что ему захотелось получить, не учитывая ни людей, ни условий. Отворотить скотину от того, что она наметила сожрать, скажем, с огородной грядки, можно только дубиной.

Но разум — сын кулака, как говорили те же мазыки. Что означает: мы учимся только тогда, когда жизнь начинает нас бить. И это очень естественно, если вспомнить, что задача разума — обеспечивать наше выживание. Поэтому он вступает в работу именно тогда, когда появляется угроза жизни. Хоть отдаленная. И начинает совершенствовать те образы действия, которые у нас есть. А если для них нужно учитывать условия, он совершенствует и образ мира, изучая мир лучше.

И если по морде благополучно получено, разум просыпается и рождает третье рассуждение: Больно! Похоже, надо думать… А как не хочется!

Почему большинству людей не хочется думать, я не очень понимаю, хотя изучаю это уже много лет. Очевидно, это связано с личным целеустроением каждого. Люди постоянно отказываются думать и совершенствоваться, упорно пытаясь заставить измениться мир, а не себя. Просто насилуют его бесконечными попытками принять их образцы.

При этом ясно видно одно: сам разум вообще не может лениться или бездействовать. И ему совершенно все равно, о чем думать и в чем совершенствоваться. Не дает ему это делать исключительно наш выбор жизненного пути, то есть того, что ты хочешь делать, и того, что не хочешь. И если ты не хочешь чего-то делать, а нужно, ты много-много раз пытаешься применить все то же орудие, тыкая его разными концами, пока не поймешь, что этот ключик окончательно не подходит.

Только после этого, вздохнув и пострадав, человек начинает сокрушенно думать, жалея о том, что вынужден будет украсть столько ценного времени от главных дел своей жизни. При этом дело оказывается крошечным и часто занимает времени гораздо меньше, чем было потрачено на перебор образцов. В итоге получается двойная трата жизни, а поскольку она происходит почти со всеми делами, то есть чуть не каждый день, мечта отходит в дальнюю часть сознания и вовсе забывается.

И вот рождается человек, который не делает ничего своего, но все, что ему поручают, делает так, будто его обворовали и намеренно мешают жить своим делом. Состояние это скотское, причем и в смысле упрямства, и в смысле бездумности, и в смысле злобности. Про плохие и все ухудшающиеся условия жизни я и не говорю.

Легкость перехода к думанию в делах, которые ты не хотел делать, но жизнь заставила, рождается из понимания, что эти дела все равно сделать придется. В таком случае, если ты осознал, что отвертеться от них невозможно, остается только одно решение: сделать их как можно быстрей и лучше. Лучше — это чтобы не пришлось переделывать. И тогда есть надежда, что дела однажды будут переделаны, и ты целиком посвятишь себя только делу своей души.

Многие могут сказать, что дела переделать невозможно. Они бесконечны.

Это ошибка рассуждения. Причем Большого Рассуждения, на уровне Скумы, то есть Задачи жизни. В рамках мелких рассуждений сегодняшнего дня это верно: если жить, как говорится, растительно, не думая вперед, то жизнь будет сама подыскивать для тебя дела по обеспечению выживания каждый день. И подыскивать она их будет нелениво.

Но если ты хоть смутно вспоминаешь о том, зачем пришел, и понимаешь, что эту задачу надо решить обязательно, ты проделаешь следующее, четвертое рассуждение: чтобы сделать главное дело, надо освободиться от помех. Помехи приходят из жизни, поэтому жизнь надо устроить так, чтобы помехи устранялись сами, до тебя. Тогда ты сможешь вложить всего себя в главное.

В современном мире такой способ устроения жизни называется предприятием. Ты создаешь предприятие и отлаживаешь его, и тогда оно берет на себя заботы о твоем выживании. Ты же, в отношении хорошо устроенного и отлаженного предприятия, занят только управлением, которое все ведется по образцам. Думать же ты будешь о том, зачем пришла твоя душа.

В старину этот способ называли хозяйством. В сущности, любое крестьянское хозяйство было семейным предприятием, обеспечивающим и выживание и лучшую жизнь. Понятно, что любое хозяйство, как современное, так и старинное, требует большого участия в нем хозяина. А в старину оно, порой, вообще не оставляло свободного времени, как нам сейчас кажется.

Но, во-первых, обеспечить выживание в тяжелые времена, когда люди умирали по всей Руси прямо на дорогах, это уже немалое движение к главному и, безусловно, обеспечивает возможность посвятить себя Скуме, что не может себе позволить заморенный голодом. Во-вторых же, при всех трудностях крестьянской жизни, на старой Руси было около полутора сотен праздников в году! Иначе говоря, то тяжелое крестьянское дело, о котором так много кричали большевики, обеспечивало возможность крестьянам быть праздными почти половину года!

Бедно же жили лентяи, как рассказывают старики, с которыми доводилось мне общаться по деревням.

Что это значит? А то же самое, что и поговорка о том, что кулак — этот тот, кто спит на кулаке. Иными словами, кто делал необходимые для выживания дела быстро, споро и хорошо, быстро освобождался от них и жил в достатке, имея время для праздников или других душевных дел. В основе настоящего крестьянства лежало именно это рассуждение: сделал дело, гуляй смело!

Четыре исходных рассуждения, которые я привел, подводят к тому, как начать думать и рассуждать о новом. Либо о целиком новом — Новине на языке мазыков, либо о новом в рамках изменившихся условий. Собственно говоря, тут и начинается действительное рассуждение и, так сказать, школа рассуждения.

Но об этом надо рассказывать особо.

В этом разделе я бы хотел рассказать о том, что узнал во время своих этнографических поездок к мазыкам. Второй из моих мазыкских учителей, имевший обрядовое прозвище Дядька, что значит Наставник, создал даже целую Науку Думать, в память о Суворовской Науке побеждать. В ней немало внимания было уделено рассуждению.

К сожалению, у меня не было возможности вести записи. Когда я тайком включал магнитофон в кармане куртки, Дядька просто прекращал говорить о деле, очевидно, чувствуя, что я не в нужном состоянии сознания. Вести записи в блокноте он просто запрещал, потому что хотел, чтобы я не записывал, а понимал.

Конечно, я пытался вначале записать то, о чем говорили, по отъезде, чаще всего в поезде. Но обычно возвращался я утомленным и невыспавшимся. И в поезде меня смаривало. А дома наваливались дела, накопившиеся за недельный отъезд. Так я и не смог составить полноценного описания того, чему учил старый мазыка.

Но это и было его требованием. Он не хотел, чтобы я помнил, он хотел передать умения, а не знания. Поэтому он даже не рассказывал, он учил, и учил так, чтобы ничего не запоминалось, но все усваивалось. Фокус этот я понял лишь в конце обучения. И он не сложен.

Дело в том, что у нас два хранилища знаний о мире: память и образ мира. То, что хранится в памяти, требует усилия для удерживания образов, но зато его можно извлечь именно так, как положил. В образе же мира хранятся, в сущности, такие же знания про мир, но качество их иное. Они как бы проверены нами и больше не вызывают сомнений. Поэтому мы их словно бы не помним, а «так видим мир», то есть мы его «ими и видим», в сущности, узнаем, конечно.

За счет перехода в это хранилище, которое обеспечивает наше выживание, образы становятся «легче», в том смысле, что их не надо как-то особо помнить, делая усилие. За меня это усилие совершает сам образ мира, как основа Разума. В итоге я всегда владею всем, что лежит в нем, владею и пользуюсь естественно, без усилия и не задумываясь. И оно никогда и никуда не теряется.

Но зато его и не вспомнить по желанию. Как часто бывает трудно вспомнить что-то совсем привычное. Вроде того, в какую сторону надо поворачивать ключ в замке вашей двери или ручки на газовой плите. «Руки сами помнят». На самом деле, конечно, не руки, а разум, но это сейчас не важно.

В общем, Дядька говорил, всегда обращаясь к образу мира, так чтобы я знал, а не помнил. В итоге я могу, но мне трудно вспоминать. Поэтому придется просто пройти от какого-то начала по ходу естественно разворачивающегося рассуждения. Оно и вытащит все нужные воспоминания из образа мира.

В таком подходе есть один недостаток, который является преимуществом: это простой рассказ о простых вещах.

Начать рассказ можно с самых разных вещей. Рассуждение, как учил Дядька, начинается с того, что ты хочешь.

Это отличает живое рассуждение от научного, которое не просто может начинаться прямо с каких-нибудь формул, по поводу которых автор решил высказать свои мысли, но и принципиально исключает Я из рассуждения.

Живое рассуждение всегда ведется отличной цели, и это важно, потому что разум — это орудие выживания. Моего выживания в этом мире.

Цель живого рассуждения всегда явно присутствует в нем. Она не обязательно заявляется, но она либо очевидна, либо может быть названа самому себе в любой миг.

Сказанное мною, наверное, звучит странно, поскольку люди считают, что всегда знают, зачем они делают то или иное дело. Это большой самообман и большая редкость!

Как психолог-прикладник я постоянно сталкиваюсь с тем, что люди либо вообще не понимают, почему они поступают так, а не иначе, либо они не могут назвать свою скрытую цель даже самим себе. Самый простой случай, это когда человек хочет доказать что-то вроде теоремы Ферма. И поскольку он хочет её доказать, то ему кажется, что именно это и есть его цель. Но задайте ему вопрос: а зачем? — и он теряется.

А зачем вы хотите то, что хотите и делаете? Ступенькой к чему будет исполнение вашего желания? Вот оно и является истинной целью, которая правит всем вашим поведением и, что сейчас особенно важно, вашим рассуждением.

Рассуждение есть лишь способ думать. Но, хотя рассуждает и рассудок, думает с его помощью разум. А разум всегда решает лишь те задачи, которые необходимы либо для нашего выживания, либо для лучшей жизни. Выживание — это сохранение жизни тела. Но тело нужно душе для решения какой-то задачи на Земле. Без него никак нельзя.

Однако, как только выживание обеспечено с достатком, появляется возможность оторваться от телесных забот и заняться душой. И тут же мы начинаем улучшать жизнь. Жизнь лучшая, чем нужно для телесного выживания, это жизнь души. А лучшая она потому, что душа жаждет даже здесь на земле привычной среды обитания, в которой она испытывает негу и блаженство. Именно их и должны обеспечить те улучшения, которые мы делаем за пределами битвы за выживание.

При этом мы очень плохо осознаем свою душу, а порой просто считаем, что ее и совсем нет. Поэтому душевные порывы воспринимаются нами как какие-то желания личности. Но личностные желания — это личные слабости. В обществе их принято скрывать, чтобы не дать возможности нанести себе удар. И мы скрываем свои настоящие цели.

Причем скрываем мы их с раннего детства, учась лгать и отводить глаза. И так успешны в том, что однажды отводим их даже самим себе. Душа при этом все равно есть и правит нашей жизнью. Только мы либо не видим её, либо прячем, потому что она — самое болезненное место в человеке.

Соответственно, какое бы рассуждение я ни начал, оно ведет к какой-то цели, которая родилась из душевного желания. Я скрываю ото всех присутствие души в моем рассуждении, убирая из него то, что намекает на душу. Из-за этого рассуждение становится невнятным, оно теряет ясность и четкость.

Но я еще и стараюсь отвести глаза от того, что рассуждение строилось ради души, добавляя лишние слова, например, о справедливости, математических идеалах или о спасении человечества. И рассуждение становится мутным.

Как вы видите, теперь в нем не меньше трех слоев, из которых два отделяют нас от строгого и точного рассуждения.

На деле слоев может быть и больше. К тому же эти слои могут состоять из множества усложнений и украшений.

Живое рассуждение начинается с четкого и однозначного определения цели, ради которой оно ведется. Но это невозможно, если не увидеть, что для абсолютно точного рассуждения нужно заявить окончательную цель. Свою окончательную цель!

Это не сделать, не познав себя. Поэтому приходиться применять упрощающий прием: приходиться заявлять двойную цель: я хочу этого, потому что хочу достичь того-то. Я хочу заработать денег, потому что хочу быть счастлив. Я хочу написать роман, потому что хочу освободиться от мучающего меня творческого порыва. Я хочу построить дачный домик, потому что хочу иметь место, куда сбегать от жены…

Это очевидно, решение вашей задачи может лежать в том, чтобы построить дом, а может быть в том, чтобы вернуть любовь…

Ответ скрыт в точном рассуждении, а оно недоступно, пока мы не скажем, чего же в действительности хотим.

Люди редко осознают цели выше счастья. Хотя счастье далеко не высшая цель и тем более не то, зачем приходит душа. Счастье — понятие общественное, оно происходит от слова часть и родственно таким понятиям, как доля, удел, надел, а значит и судьба. Тем не менее, мы принимаем его за свою душевную цель, поскольку состояние счастья дает нам и ощущение блаженства.

Однако судьба и блаженство — совсем разные понятия и разные сущности или силы этого мира. Это очевидно.

Их связь, условно, причинная. Что значит, что судьба может и должна приводить к блаженству, но как и когда, только ей одной да провидцам известно. Причем провидцами могут быть и люди, а вот боги далеко не всегда знают судьбу. И среди них тоже бывают свои прорицатели, вроде Аполлона. Впрочем, боги все же видящие существа, способные читать знаки судьбы. Поэтому прорицание и прорицалища рождались для слепых; И чаще не затем, чтобы действительно открывать людям начертание судьбы, а чтобы передавать им волю богов, которая для смертных судьбоносна, то есть часто заменяет судьбу, а потому ею становится.

Как бы там ни было, земной путь человека и путь его души сквозь миры и оказывается воплощением его судьбы. Судьбы пишутся в некую книгу, в которой все проречено от начала времен до окончания мира. Как будто существует некий образ мира в его развитии, некое его отражение, которое при этом и является единственным истинным миром, поскольку наш мир оказывается лишь его воплощением.

При этом деяния, мысли и вещи этого мира развеиваются как туман, повторяясь из одной своей жизни в другую, а образ мира неизменен в вечности. И неизменно правит миром и нашими жизнями.

Если понаблюдать за этим пристально, а лучше — ослепнув, подобно Гомеру и прочим слепым прорицателям, то проступает закономерная связь Книги Судьбы с человеческими душами, будто в каждой из них есть кусочек этой великой книги. Это очевидно для того, кто видит душу, её чистоту и несовершенства. То, что происходит с нами, всегда связано с качествами наших душ. Вот только некоторые связи настолько тонки, что их можно различить лишь на очень большом временном расстоянии. Такие предначертания судьбы назывались роковыми.

Однако все проявления судьбы, даже рок, связаны с речью — они рекутся вначале и прорицаются потом. Рок и речь — однокоренные слова. Только рок — речь богов, как и греческий логос, в мире людей проявляющийся лишь речью, которую не понимают даже те, кто использует ее каждый день. Использует всуе и беспамятстве, как полагается спящим.

Судьба же слово явно двукоренное, первая часть которого бесспорно родственна с рассудком и рассуждением. Вторая может быть и просто окончанием, но по некоторым предположениям может означать как богов, так и ту же речь — баять. Речь магическую, какой владели волшебные существа — коты-баюны.

Как бы там ни было, но Суд, воплощенный как в рассудке, так и в Судьбе, оказывается каким-то чрезвычайно важным путем к душе, а значит, и к ее целям. Путем из этого места и состояния, в котором я застаю себя в начале самопознания идущим вслед за клубком-самокатом, сквозь множественные миры моей личности и культуры. Однажды этот путь судьбы должен привести мою душу к блаженству, но для этого придется преодолеть множество помех и испытаний, в том числе и испытание счастьем.

Такова сила рассуждения, вложенного в ткань моей судьбы и запечатленного в моей душе. В сущности, сам путь судьбы оказывается строгим и последовательным рассуждением, которое я должен выполнить за свою жизнь. Оно состоит не просто из помех и испытаний, а из многочисленных если… то…

Если я избираю верный путь, то он окажется прямым, если не верный, то ухожу петлять по окольным кривым дорожкам, где ждут меня страдания и совершенствование.

Но как только мы принимаем, что Книга Судьбы, куда вписано все, что должно свершиться в моей жизни, пишется не словами, а точными рассуждениями, станет ясно, почему «счастье — это когда тебя понимают».

Счастье — это общественное состояние, в отличие от блаженства. Для него обязательно нужно понимать и быть понятым. А это дается только тому, кто умеет читать и звучать рассуждениями Судьбы.

Мир — это пространство жизни. Без человека мира нет и нет того, кто может дать миру имя. Пространства могут существовать и до и после человека, но лишь с его появлением они становятся мирами.

Размер пространства, в сущности, не имеет значения. Если кого-то посадить под домашний арест, его дом станет ему миром. Правда, для такого человека всегда будет существовать Большой мир за границами его малого мирка. Просто потому, что он его помнит. Скорее всего, такой человек будет тосковать по большому миру, как по свободе или воле, то есть простору.

Выйдя же в него, он успокоится и будет счастлив, даже не заметив, что всего лишь вышел из тюрьмы в тюремный дворик для прогулок…

Так и мы не тоскуем от ограничения свободы, пока нас не посадят в тюрьму, поскольку считаем, что нам доступен весь мир. Лишь редкие люди душой чувствуют, что они не из этого мира и что им здесь тяжело, будто на крыльях висят свинцовые плиты. Эти люди тоскуют не по свободе, а по тем мирам, которые потеряли. В сущности — по другим тюрьмам, вроде Земли.

Действительно тоскуют по свободе лишь те, кто осознает себя душой и понимает, что ему доступны все миры. Но осознать это можно лишь побывав в тюрьме. Тюрьма — прекрасное психологическое упражнение, заставляющее задуматься о том, что наши миры вложены один в другой, как матрешки. И если мир можно искусственно сужать до камеры, значит, можно его и расширять до вселенной.

Тюрьма — это способ раскрыть видение и крылья души…

Впрочем, душе все равно в каком мире решать свои задачи. Она легко может совершенствоваться в любых искусственных условиях, вроде миров-сообшеств, что соответствует русскому слову мир как община. Эти миры вложены в мир Земли обильными гроздьями и составляют огромную и тонкопроработанную школу душевного самосовершенствования.

Все миры — не просто пространства жизни тела или души, но пространства, суживающие объем познаваемого до доступных моему сознанию пределов. Соответственно, образ мира является еще большим сужением, упрощающим использование мира для своих нужд. Образ мира запечатлевает из всего обилия мира лишь то, что необходимо достаточно для выживания в нем. Чтобы попытаться понять мир иначе, чем он естественно впечатывается в наше сознание с помощью телесных органов чувств, нужно иметь особый склад ума, ищущий скрытых пружин мироздания.

Образ мира при всей его поразительной по сравнению с разными картинами мира точности, удивительно приблизительное орудие. Он останавливается на том, что достаточно для моих нужд и задач. Скажем, на том, как извлекать из окружающего пищу и тепло. Откуда они берутся в мире, его редко интересует.

Поэтому образ мира — это страшная ловушка для того, кто хочет познать действительность или найти силу. Мало того, что мы его не осознаем, так он еще и сопротивляется любым попыткам изменения. Сопротивляется в силу того, что должен обеспечивать выживание. Как ловушка образ мира опасен для души…

Все это верно устроено, пока мы живем как тела. Однако, если человек начал осознавать себя душой, опасения за тело должны стать разумными, то есть управляемыми мною. Теперь гибель тела страшна лишь относительно тех задач, которые решает душа. И тут образ мира превращается из опасности в помеху.

Чтобы этого не было или было не так болезненно и съедало не так много сил, образ мира надо осознать и сделать из ловушки орудием. Это называлось у мазыков Мазень. То есть Мой мир. Обычно же мы живем в Стодне — Божьем мире, с которым сделать ничего нельзя.

Как осознать образ мира и стать его хозяином — разговор особый. Но путь к этому лежит, в том числе, и через рассуждение. Рассуждение строится на основе образа мира и в его рамках. Значит, оно соответствует и ему, и тем законам, которые лежат в его основе. Или его природе, а значит, природе сознания и души.

Изучая рассуждение, мы познаем нечто, скрытое в образе мира. Думаю, именно его греки называли Логосом.

Душа считается источником жизни и движения. Тело само по себе двигаться не может. Стоит уйти сознанию, и оно ляжет кучей вещества. Нужно нечто, что имеет источник движения в себе самом. Нужна душа.

Однако, если даже такой источник найдется, для выживания этого будет мало. Тело будет двигаться, но не сможет действовать, потому что его движения будут беспорядочны. Для того, чтобы делать дела, необходимые для жизни, нужны образы действия. Это вполне идеальные вещи, но без них наши вещественные тела не смогли бы жить, потому что никогда бы не приходили к своим целям.

Получается, что никакой путь, которым мы идем по жизни, не возможен без своей второй идеальной части. Она — естественная и неотторжимая часть любого пути.

Более того, от образов, из которых мы составляем образы путей или достижения целей, зависит, как долго и трудно придется ходить телу. Крошечное искажение образа может оказаться долгим плутанием. Легкая слабина в выборе, и ты попался на уловки и соблазны мира, и сбился с пути.

Постой паровоз, не стучите колеса, Кондуктор, нажми на тормоза… Меня засосала опасная трясина И жизнь моя вечная игра…

Как не попасться в подобные ловушки? Человека, который в них попадает, чаще всего зовут безрассудным, что однозначно определяет: средство борьбы с ловушками пути — точное рассуждение.

Путь, выстраиваемый из образов, выстраивается с помощью рассуждения. Даже если это жизненный путь.

Мы это не замечаем обычно, но только потому, что это слишком привычный вид рассуждений. Однако если к нему приглядеться, то станет очевидно, что эти рассуждения и есть то, что определяет нашу судьбу. Именно они позволяют сделать судьбоносные выборы.

А это значит, что такое рассуждение, проведенное внимательно и последовательно, должно подводить к несовершенствам души и убирать их. Ведь выбор, ведущий в ловушку, совершается только по слабости душевной.

Но рассудок чувствовать не может, как не может и сочувствовать слабостям. Он может только рассуждать, а рассуждает он всегда относительно выживания и лучшей жизни. Что значит, что его задача — обеспечить сначала выживание, а после этого — лучшую жизнь. И он, ради достижения поставленной цели, выявит и предложит убрать все помехи.

Правда, выбор, убирать или хранить слабости, остается за мной…

Рассуждение не может строиться вне образа мира и из чего-то иного, кроме образов. Однако образы бывают разными, и далеко не все подходят для рассуждения. Научиться распознавать образы рассуждения — значит научиться видеть живое рассуждение.

Как это сделать?

Сужая предмет, отсекая все то, что не является образами рассуждения. Для этого придется рассуждать, то есть выносить суждения о разных видах образов.

К примеру, образы, которые создаются разумом из впечатлений, то есть из следов восприятия, с очевидностью, не являются образами рассуждений. Так же очевидно, что и образ мира не является образом рассуждения. При этом не менее ясно — все эти образы используются рассуждением. Более того, рассуждение может использовать все образы, какие только имеются в сознании, если только они доступны. Значит, собственно к рассуждению относятся не образы, которые встречаются в рассуждениях, а способы использования образов.

Способы эти тоже воплощены в образы, но совсем иного рода. Тем не менее, определение их как способов дает возможность качественного различия между образами и сразу сужает поиск.

Что можно сказать об образах, в которых воплощены способы использования других образов?

Во-первых, то, что они должны быть подобны неким рамкам, способным вбирать в себя другие образы и устанавливать между ними какие-то связи. Во-вторых, наличие этой образной рамки определяет так называемую принудительность рассуждения. Начав его, задав исходные условия, ты либо вынужден продолжить в соответствии с законами рассуждения, либо сломать рассуждение, открыто признав, что не хочешь его продолжать. Ложь будет тут же замечена и пресечена собеседником.

Что это за законы рассуждения, и из чего рождается его принудительность? Думаю, из вещественности сознания, а значит, и образов. Образ рассуждения, образ-способ — это действительно некая рамка или устройство, условно говоря, вылепленные из одного куска вещества, подобно трубе. Войдя в него в начале, ты можешь выйти только в конце.

Если же ты выходишь посередине, все, включая и тебя, «видят» кусок незавершенного образа и указывают на него, как на сбой в рассуждении.

Людям, порченным логикой, кажется, что они видят нарушения в последовательности знаков или смыслов. Но это снаружи. В действительности, мы видим сами образы как некие тонкоматериальные вещи. У нас есть такая способность, и ее можно развивать.

Образы рассуждения — это устройства, очень похожие на детские Ходунки. Мазыки говорили, что по ним люди учатся думать и делать первые шаги душой к тому, чтобы вернуть ей крылья и воспарить в воображении. Но полет воображения не получится, если он не будет строиться на строгой основе естественного рассуждения.

Ходунки — это такие приспособления, в которых дети учатся ходить. Что-то вроде стульчика с колесами.

Зачем душе ходунки? Она же должна летать?

Это странный вопрос, и на него существовал у мазыков странный ответ. Души должны летать, и они, как кажется, умеют летать. По крайней мере, все летали во сне, а некоторые и просто выходя из тела. И те, кто выходил, особенно владеющие хотя бы началами Ведогони, знают, что полететь, когда ты находишься в теле души, ничего не стоит. Зачем же душе ходунки?

Души, которым приходится воплощаться в тела, по большей части весьма молодые и неопытные. Они, как младенцы, умеют перемещаться в пространствах своих миров. Нам, людям, связанным земным притяжением, их способности кажутся божественными. Но в действительности им еще очень и очень далеко до настоящего овладения полетом. Это для нас полет — то, что делают птицы, преодолевая пространство.

Полет душ так же не похож на полет птиц, как не похожи на птичьи крылья души. Но даже полет птиц — опасное упражнение. Если не владеть крыльями и не понимать стихию, в которой перемещаешься, можно погибнуть. Или не прилететь туда, куда нацелился.

Душам летать гораздо сложнее. Это другое качественно состояние, по сравнению с птицами. Как качественно отличается их движение от перемещения птиц. Понять это нам, земным людям, очень и очень трудно. Даже разница между движением и перемещением нам дается крайне туго.

Но мы можем судить о том, что нас ждет, по тем знакам, которые сопровождают жизнь человечества. Конечно, они передают действительность не лучше, чем тени на стенах пещеры. И все же, имеющий глаза увидит. Еще лучше это удастся имеющему желание.

Человечество развивается, можно сказать, по биологическим законам. Это огромное живое существо, комок биомассы, занятой тем, чтобы продолжать свое существование. При этом человечество постоянно стремится сжаться поплотнее, сбиться в кучу и выделить из себя струйку кучного тепла. Это тепло оценивается им как мудрость.

Само же человечество в каждом своем представителе сражается с дураком за разум. Эта битва идет на всех полях, от правителей и академиков, до последнего бомжатника или семьи алкашей. Прислушайтесь к тому, что кричат разодравшиеся алкаши, и вы будете поражены: они ведут войну с подлостью и глупостью…

Что же накопило человечество за тысячелетия своего развития?

Немножко искусства и немножко философии. И то и другое воплощается в способность творить образы и использовать их. При этом образы культуры и образы Науки, в сущности, обеспечивают наше выживание и в этом весьма достаточны. Казалось бы, ими можно было бы и удовлетвориться.

Однако люди считают их ограниченными, как во время научной революции считали ограниченными образы религий. Люди постоянно пытаются творить что-то выходящее за рамки выживания, нужности, даже понятности. Они рвутся в бессмысленное, абсурд или, на худой конец, в такую заумь, которую никто не понимает и которая нужна двум-трем сумасшедшим на Земле.

Это странно, но это не случайно. И сколько бы люди ни старались вырезать таких «уродов», человечество плодит их снова и снова, будто в их гены заложена редкая комбинация, однажды могущая спасти нас всех.

Мы умеем думать, и этого достаточно для выживания, и даже для лучшей жизни, то есть для жизни души. Но мы постоянно стремимся стать мыслителями, как будто в этом состоянии и скрывается величие человека. Мыслитель — это звучит гордо. А то, что он делает — сложно. И чем сложнее мыслит мыслитель, тем это почетнее. Это влечет наши души. Почему?

Там, где лежат пути мыслителей, открывается простор для полета души.

Если только мыслителя можно понять. А когда его можно понять? Тогда, когда он способен не только «воспарять мыслию в эмпириях», но и вести точное и строгое рассуждение. Точное рассуждение потому и понятно всем, что все мы имеем исходные простейшие образы рассуждения. Они как кирпичики, из которых можно построить дом для души. А если ты большой мыслитель, то можешь построить большой дом, даже дворец или замок.

Рассуждение, в отличие от воображения, позволяет двигаться от простого, даже простейшего, к сложному. Вот почему оно подобно детским ходункам.

Конечно, разговор об устройствах рассуждения условен. Это метафора — искусственный образ, позволяющий хоть как-то понять действительность. Такие же ходунки, поддерживающие меня в моих поисках и рассуждениях.

И все же я его продолжу. Хотя бы потому, что сознание наше вещественно, а значит, все образы, существующие в нем, могут считаться вещами — сделанными из вещества хранилищами знания. Понятие вещи, что читается в самом слове, сочетает в себе вещество и вещесть, то есть некую способность вещать или быть вещим, мудрым, несущим знание.

Уже одно это говорит о том, что вещество образов совсем не такое, как обычные вещества этого мира, хотя и они способны воплощать из себя вещи. Но вещи рождаются лишь тогда, когда в вещество воплощено некое знание, по сути — образ. А это значит, что вещи этого мира — это вещие вещи. Чтобы люди узнавали их как вещи, в них должна жить вещь, выполненная в сознании и из сознания. Как идея греческой философии. Пока такая образная вещь существует, вещь мирская будет узнаваться как вещь и будет жить.

Не буду сейчас вдаваться в то, живут ли такие образы только в нашем сознании как некие узнавания, или они есть и в несущих их вещах. Мне пока важно лишь то, что творится в сознании, собственно, рассуждение.

Рассуждение обладает точностью, строгостью и принудительностью или обязательностью. Конечно, на деле оно может быть всяким, как и вещи могут быть ломаными. Но мы ждем от действительного рассуждения именно этих качеств и требуем их соблюдать, как обязательные требования.

Возникает вопрос: значит ли это, что мы знаем, каким должно быть настоящее рассуждение, или же это лишь желательно, а значит, мы сами делаем рассуждение точным и обязательным?

От ответа на этот вопрос изменится представление об образах рассуждения. Они либо существуют в моем сознании как некая данность исходно, а я лишь искажаю их, либо я их сам создаю по мере того, как познаю мир и себя.

Что же я вижу в действительности: философы говорят о точном или строгом рассуждении как о проявлении божественного Логоса, но при этом обучают правильно мыслить, то есть рассуждать, будто никакого Логоса нет! К тому же, сами они не выдерживают точности своих рассуждений, постоянно допуская глупейшие ошибки.

Простые же люди, как показывают полевые исследования психологов и этнологов, часто вообще не понимают столь привычной для европейца «логики». Для них могут не существовать самые очевидные из «связок» наших рассуждений.

Таким образом, если мы говорим о рассуждении в целом, оно явно является искусством, которому мы обучаемся исторически, обретая жизненный опыт и работая над собой.

Однако, это может не относится к простейшим «устройствам» рассуждения, вроде силлогизмов или воплощения закона причинности в связке если… то… Присущи ли они самому разуму, или существуют в нем исходно, доопытно, как это называлось в философии?

Если это действительные устройства, то они должны быть в нашем сознании всегда, как корень, ствол, ветви и листья всегда есть у растений, являясь их устройством. Но что я определенно могу сказать про устройство сознания? То, что оно принимает в себя впечатления от органов чувств, делает из них образы, хранит их и обеспечивает их использование. К тому же сами образы могут иметь устройство, обеспечивающее использование других образов. То же самое условие причинности если… то… существует само по себе, но позволяет вставлять в себя разные «если» и «то». Так же и образ мира принимает самые разные содержания.

Это значит, что природа сознания, будучи еще стихиальной, такова, что позволяет лепить из вещества сознания образы. А когда образы вылеплены, достраивать их и менять, обеспечивая взаимодействие с другими образами.

Вопрос: образы рассуждения вылепливаются исторически или отражают какое-то устройство сознания? Иначе говоря, сама ли собой существует для меня связка если… то…. или же она однажды родилась, когда я понял, что следствие вытекает из условий?

Если исходить из того, что рассуждение ведется в рамках образа мира, то такие связки должны принадлежать этому образу, но отражать какие-то закономерности мира. Это выглядит очень естественным и вполне может быть объяснено исторически, как накопление наблюдений за действительностью, в которой, если ты вызвал к жизни какую-то причину, то обязательно последует некое следствие. И к этому надо быть готовым.

Мы часто говорим об этом как о законе причинности. Но понятие закона тоже не более чем образ моего сознания. Природа законов не знает, она просто такова, какова есть. Но наши наблюдения и опыт говорят, что можно описывать природу на языке законов и закономерностей. И в первую очередь, это связь событий как причин и следствий. Это в физике. Но то же самое и в деятельности человека. Ребенку с детства показывают: если хочешь выжить, должен видеть, к каким последствиям поведут твои поступки. Объясняют самыми разными способами: Запрещая: не лезь в огонь — обожжешься. Жалея: стукнулся, маленький, больно?

Это угол острый, давай его накажем! Поучая: вот посмотри, что бывает, когда тыкают себе гвоздиком в глазик!…

Связка если… то…. безусловно, исторична и является понятием, которое однажды рождается, как простейший образ, отражающий устройство мира. После того как он родился, он сам становится одним из устройств сознания, с помощью которого строится весь наш разум.

При этом понятие причинности, на поведенческом уровне выражающееся в зависимости следствий от условий (если… то…) оказывается основанием той части разума, которая называется рассудком и обеспечивает особый вид увязываний или построений образов, для которых придумано имя — рассуждение.

Однако суть этих построений — обеспечение выживания в условиях того мира, где причины ведут к следствиям.

Рассуждение действует внутри образа мира. По сути своей, оно есть использование определенных образов из образа мира. Часть из них просто знания о мире. А часть — знания о законах мира.

Знания о мире постоянно меняются. Во-первых, потому, что мы познаем мир все шире и глубже. Во-вторых, потому, что эти знания требуется углублять и уточнять.

Что же касается знаний о законах мира, предполагается, что они должны быть постоянными, как и сами законы. Это, конечно, не так, любые знания углубляются с опытом. И все же, наша мечта о покое заставляет нас искать постоянства, хоты бы в мире идей.

Как бы там ни было, но знания о законах воплощены в образы, и образы эти отличаются от знаний о мире. Например, знания о законе причинности, воплощены в образ, который мы передаем словами если… то… Связь между частями этой связки кажется жесткой и постоянной. Но дети часто спрашивают: а что будет, если я…? Как кажется, они хотят узнать о том, что последует, но на самом деле, им не менее важно понять не что последует, а то, что следствие будет обязательно. Важно же это затем, чтобы ощутить мир определенным и управляемым, потому что в таком мире можно жить. Достаточно только его познать.

Из этой детской потребности в предсказуемости мира рождается не только потребность в познании, но и вся наука. Наука, собственно, и есть способы познания или орудие обретения знаний.

Если мир действительно предсказуем и в нем действительно действует жесткая причинность, наука нужна, и она будет править миром. Чтобы захватить эту власть, ей нужно лишь изгнать из него то, что способно вмешаться в закон причинности — Бога! Если в мире нет Богов, наука будет вместо них. Если же боги есть, науке не совладать с человечеством. Люди будут служить не ей, а религиям. Соответственно, и рассуждения будут строиться совсем иначе, если мы обращаемся не к законам, а к богам.

Вся научная логика, а значит, и научное рассуждение, строится на заклятиях законов. Религиозное же рассуждение воплощено в мольбы и молитвы. Мы не понимаем, что моление — это в точности такой же образ рассуждения, как и обращение к закону причинности. Более того, мы в принципе не узнаем в молении проявления рассудка. Однако, это именно так.

Молитва обладает такой же силой принуждения, как и логическое построение. Только она должна воздействовать на богов, а не на Логос, то есть Божественный или мировой ум. Впрочем, в чем различия между тем и другим, одному Богу известно.

Научность, выраженная в законе причинности, не более естественна, чем магия молитвы. Почему? Ведь кажется, что обращение к богам, которых нет, это самообман. А вот законы природы существуют, и если исходить из них, то приближаешься к действительности!

И тоже самообман. Ведь мы живем в мире лишь телами, а рассуждаем мы в образе мира. И там может быть что угодно, от молитвы богам и самих богов до закона причинности и логики. С действительностью же это не соприкасается.

Не соприкасается же оно потому, что связь образа мира с миром односторонняя. А еще точнее, её совсем нет. В образ мира превращаются образы, полученные из впечатлений. Значит, с действительностью соприкасаются лишь органы восприятия, записывающие свои наблюдения в эти впечатления. Впечатления еще можно считать как-то сопричастными с действительностью. Но сделанные из них образы причастны лишь впечатлениям. Они все равно как-то отражают действительность, но это уже очень непрямая связь.

Поэтому, что рассуждения в соответствии с законами, что в соответствии с волей богов, одинаково далеки и от причинности и от богов. Качественно их природа едина. А суть различия — в выборе.

Что облегчает выживание лучше — научное рассуждение или молитва, однозначно решить трудно. Поэтому я склонен видеть саму нашу способность рассуждать многослойной. В основе же её та способность рассуждать, что была у человека до появления научных представлений, в частности до появления понятий о законах природы, которые, безусловно, появились после того времени, когда миром правили божественные законы.

Я, безусловно, рассуждаю, когда строю логические фигуры. Но и когда я молюсь, я рассуждаю не менее определенно, потому что молюсь я, чтобы что-то получить для своей жизни.

Как ни странно, но рассмотреть основу рассуждения в логике труднее, чем в молитве. В логике все кажется рассуждением, и потому рассуждению в ней легче спрятаться. В молитве так много всего, помимо рассуждения, что оно становится видимым. Оно словно инородное вкрапление в молитве.

Что делает молитва? Судя по значению самого слова, молясь, мы умоляем, молим, но не только. За то, что мы просим, мы обещаем нечто. Например, что-то сделать или послушание. В общем, идет торг с божеством.

Торг — это договор, а где рассуждение? Там же, где и в произведении искусства, — в выборах путей и средств. В выборах того, что выкинуть, а что оставить, чтобы воздействие было наиболее точным и действенным.

Вдумаемся в то, что же такое исходное рассуждение. Когда я чего-то хочу, я представляю, как это сделаю, создаю образ действия, иду и исполняю его. Тут рассуждать негде и нечего. Подошел, протянул руку и взял. Учитываются лишь желание, возможности и условия земли.

Рассуждение рождается лишь тогда, когда появляется помеха, делающая невозможным этот прямой путь и заставляющая искать обходные. Тогда думание представлением исчерпывает себя, и появляется необходимость в ином способе. В том, который позволит выбрать между возможными путями или способами. Для выбора нужно сравнивать, взвешивать, оценивать, то есть судить и выносить суждения. Так рождается исходная способность рассуждения.

Простейшее рассуждение — это простейший выбор, отвечающий на вопрос: что делать, если исполнить образ, продуманный в представлении — простой образ, — исполнить не удается? Именно с ним и идет сравнение: я могу, условно говоря, подойти и взять. Но: мне мешает нечто. Если на пути исполнения Простого образа помеха, то идти по образу или учесть помеху?

Пойти Простым образом, то есть прямо к цели, всегда можно, но это стоит так дорого, что иногда можно расплатиться и жизнью. Вот о цене выбора и идет суждение. Условно говоря: если пойду прямо, то могу погибнуть. Тогда цель не будет достигнута. Что же делать?

И начинается работа по превращению Простого образа достижения цели в Составной образ решения задачи. Именно поэтому рассуждение привилось, в главную очередь, в математике. Достижение цели через составной образ рассуждения, — это всегда решение жизни как задачи, или решение жизненной задачи.

Вначале одноходовой: мы пойдем другим путем. И там, на другом пути, такой же Простой образ представления, как и на пути отвергнутом. Задача решается как выбор между двумя Простыми образами: Если нет помехи, то образ 1, а если есть, то образ 2. Можно обозначить, как А или Р, используемые логиками.

Но какие бы значки мы не использовали, за ними — образы действия, придуманные в представлении.

Это начало. Сложности начинаются дальше. Но все они ложатся на это основание.

Новина — это дело или задача, для которых у моего разума нет образов. Только сталкиваясь с новиной мы начинаем по-настоящему думать. Соответственно, появляется и возможность действительно рассуждать. До этого, как считали мазыки, мы просто применяем уже давно продуманные приемы рассуждения:

— если условия не изменились, думать нечего, надо действовать по лучшему образцу;

— если условия изменились немного, надо продолжать использовать тот же образец;

— и только получив от жизни взбучку, мы сдаемся и решаем начать думать, то есть создавать новые образы действия.

Лишь люди с большим жизненным опытом различных колотушек делают шаг дальше и принимают решение не только думать, когда жизнь меняется, но еще и устраивать жизнь так, чтобы лучшие решения были воплощены в устройство быта. Как устроить свою жизнь — это особый разговор, выходящий за рамки этой книги, хотя устроение и производится с помощью рассуждения.

А вот к тому, как думать, когда условия жизни изменились или появилась совсем неожиданная задача, стоит приглядеться. Впрочем, пока в рамках рассуждения. Тут нас ожидает несколько очевидных вещей.

Одна из них: если задача, которую нас заставляет решать жизнь, совсем нова для нас, хочу я того или не хочу, но начать придется с изучения её условий. Но как изучать условия задачи вообще, а условия новины в частности?

Этот вопрос может показаться даже странным: а то мы не знаем, как изучать или описывать условия задач?! Раскрой глаза, да смотри! Раз выжили, значит, умеем.

В действительности же все далеко не так просто. Нужно выбрать меру глубины изучения, то есть понять, когда тебе достаточно для решения. В ловушку неточного описания условий задачи попадают почти все. Кто-то спешит решать, не изучив условия, а потому проваливается раз за разом. Кто-то не начинает решение, не в силах оторваться от изучения, и оттягивает начало дела до бесконечности. Что же определяет меру достаточности?

Точное знание того, что ты хочешь.

Первая очевидность решения Новины — это знание того, что тебе надо в этой задаче и зачем тебе сама эта задача.

Опять странность: задача-то совсем новая, как можно знать, что тебе в ней надо?! Ведь это не задача, которую ты выбрал из учебника математики, это жизненная задача. А значит, ее подсунула сама жизнь. И если ты раньше таких задач не решал, значит, подсунула внезапно, с тобой не советуясь и с тем, что тебе может быть нужно, не сверяясь.

Всё верно, но именно в этом и есть подсказки.

Раз задачу подсунула жизнь, значит, задача эта так или иначе связана с выживанием. И поэтому первое, что проверяет разум, даже независимо от меня: опасно или не опасно принять такую задачу. И если опасно, попросту бежит из нее, спасая мою жизнь. Таким образом, начало работы с Новиной — вне рассуждения.

Оно происходит прямо в разуме с помощью узнавания признаков опасности для жизни. И включением образов бегства, которые могут быть очень разными, вплоть до достойного или светского прощания.

Задачей для рассудка Новина становится только в том случае, если, с одной стороны, она не так уж однозначно опасна для жизни, а с другой, если разум распознал в ней возможность полезности. Полезное надо достигать, даже если есть определенный риск. Это тоже еще дорассудочно, это в самом устройстве разума.

Но вот если разум почувствовал полезность, он начинает строить образы ее извлечения, включая для этого и рассудок. Тут-то и начинается наша задача. И подсказка: если вы ощущаете, что в Новине скрывается полезность, значит, вы уже знаете, что в ней может быть для вас желательно. Это надо только осознать.

Наши цели делятся на явные, или заявленные, и на скрытые. Не в смысле умысла, а в том смысле, что мы их и сами не осознаем. Но при этом разум всегда видит полезность, а полезность возможна лишь для чего-то. То есть для какой-то цели.

Если вы почувствовали полезность Новины, ищите, для чего это может быть полезно. Просто задавая себе вопросы. И будете приятно удивлены, когда поймете, насколько ваша жизнь продумана! Единственное, что надо знать про такое задавание вопросов — они должны вести. «Вести» — означало, что вопросы должны вырастать из ответов. Например, я спрашиваю себя: зачем мне нужно писать эту книгу. Рождается вполне очевидный ответ: чтобы научиться думать. Но из этого ответа выскакивает новый вопрос: а зачем мне это? И так далее, пока не вскроется моя настоящая цель.

Именно такие главные или ведущие цели и определяют глубину и«зучения условий любой новой задачи. Или меру полезности. Определяют же они её тем, что ставят пределы качеству проработки задачи.

Делается это по очевидностям. На основе истот разума. Истоты - это простейшие образы, созданные из впечатлений восприятия, вроде ощущения силы, с которой надо держать ручку в пальцах или ударять по клавишам. Если мне надо взять книгу с полки, я знаю, что для этого надо встать, подойти на два шага, протянуть руку и сжать книгу пальцами. Если я сделаю это через сальто, это с очевидностью будет чрезмерно.

Вот так разум определяет меру любых действий. Он разбивает задачу на части, состоящие из знакомых и незнакомых ему вещей, и все знакомые выверяет по истам, то есть образам-понятиям о соответствующих делах, чтобы не делать ничего лишнего. Это передается и через воспитание: мы смеемся над детьми, когда они делают простые вещи неуклюже.

Незнакомые же вещи мы тоже разделяем на то, что очевидно должно в них быть нам известно, и то, что действительно ново. Например, на каком-нибудь празднике мне внезапно предлагают выйти на сцену и сказать экспромт. Я никогда не говорил экспромтов, и меня это пугает. Я весь собираюсь и думаю о том, что же отчудить, все время, пока иду на сцену. При этом мне кажется, что я целиком занят неожиданной задачей. А в действительности нет, я иду, я отвечаю на улыбки, я машу рукой в ответ на приветствия, я даже слежу за тем, как выгляжу.

Это значит, что мой разум незаметно для меня разбил задачу на части ему известные и неизвестные и все, что можно, решал как бы без моего участия, почти скрыто от меня. В действительности, я, конечно, присутствовал во всем, что делалось, но почти и не осознавал этого, точнее, осознавал лишь краткими вспышками, поскольку был занят главным. И в этом не было рассуждения.

Рассуждение было там, где была новина. И шло оно всегда от поставленной перед тобой цели: если я хочу, чтобы люди посмеялись, то мне надо будет сделать…

Откуда взялась задача посмешить людей, если мне предлагалось «сказать экспромт»? А я не знаю, что такое экспромт. И никто точно не знает. Слово это иностранное, точного значения в русском языке не имеет. Поэтому каждый может вложить в него то, что ему больше хочется. Например — посмешить людей.

И если задача — лишь рассмешить их, она будет решаться одними средствами. К примеру, я могу споткнуться и упасть на сцене. И все будут смеяться, как над клоуном в цирке. Однако цель определяет средства своего достижения — в рамках новины. И мое изучение условий задачи ограничится поиском того, в чем можно запутаться на сцене.

Но если я задам себе уточняющий опрос: зачем мне смешить людей, то может выявиться: ради великолепия. И тогда задача сразу поменяется одним простым рассуждением: если я хочу рассмешить людей, я могу и упасть на сцене, но если я при этом хочу выглядеть великолепным, это недопустимо, потому что как раз великолепия это меня и лишит. Значит, не решит моей задачи.

Зато вполне могло бы решить задачу привлечь внимание девушки или благодарность начальства за то, что сделал вечеринку веселой. Но великолепие потребует иного решения, и мне придется продолжить изучение условий моей задачи. Кроме внешних вещей, вроде устройства сцены, придется обратиться и к своим внутренним возможностям — ведь мне же нужно показать то, что во мне должны увидеть.

К примеру, красоту тела. Или силу и ловкость. Или память, особую способность, вроде художественного свиста или умения глотать шпаги и изрыгать огонь. Может быть, стоит почитать стихи, но еще лучше — сочинить их сходу.

Однако я могу задать себе следующий ведущий вопрос: а зачем мне великолепие? И получу ответ: ради восхищения. Восхищение же — вещь, относящаяся к богам. Вос-хищают, то есть похищают ввысь, те, что живут выше нас… Похищение ввысь — это возможность с богами оказаться на Небесах, то есть вернуться туда, откуда приходят наши души. Восхищение определенно должно вызываться душевным движением.

Значит, рассуждаю я, если я хочу не просто смешить или сверкать великолепием, а восхищать, моя задача будет еще сложнее. Мне нужно показать то, что во мне божественно. А чем боги отличаются от нас? Например, совершенством. Следовательно, мне придется сделать нечто, обращенное к душам, и при этом исполнить его совершенно. Насколько это, конечно, доступно людям. И мой образ «экспромта» еще раз меняется.

На самом деле, это не совсем удачный пример, потому что такие вещи, как совершенство или великолепие, готовятся нами задолго до встреч с подобными задачами. Мы все имеем подобные заготовки про запас, и новое здесь только в том, как их применить, если мы их ни разу не показывали. Или показывали не полностью, поскольку с прошлого раза уже ушли дальше.

Но вот хитрость: большая часть наших новых задач именно такова. Выросши до взрослого состояния, мы осваиваем земную жизнь и её условия настолько, что новое почти перестает встречаться. Точнее, оно, конечно, встречается, но к нему почти всегда применимы образцы, то есть лучшие решения из прошлой жизни. И нам достаточно лишь «подумать», то есть подумать о том, как применить уже имеющиеся инструменты. Даже когда решаются передовые научные задачи, суть решения в том, как с ними справиться уже имеющимися средствами.

Действительно новое изгоняется из той части мира, которая обеспечивает выживание. Там решение совсем новых задач не полезно. Там нужно, чтобы все было отлажено и проверено, поскольку игры с новым — это игры со смертью.

Новое живет именно там, где мы ищем совершенства. Новое — это путь души. Как и совершенство. Поэтому разум стремится перевести все, что связано с телами, в образцы и высвобождает себя для обеспечения душевных потребностей. А вот здесь может быть что угодно, поскольку душа в своих порывах ничем не ограничена. И ей как воздух необходим полет в новое и неведомое.

Поэтому искусство думать о новине можно разделить на два вида: решение новых бытовых задач и душевные порывы к совершенству.

В действительности, найти в быту взрослого человека задачу, которая требует рассуждения, совсем не просто. Но еще любопытнее то, что чаще всего, даже столкнувшись с чем-то новым, мы предпочитаем не начинать рассуждение, а просто пытаемся представить себе решение по имеющимся образцам, либо идем спрашивать, то есть учиться.

Более того, даже основная культура воспитания, возобладавшая над человечеством, строит себя на предписании: учиться надо! Нельзя лезть в дело, не научившись. И человечество старательно обучает своих детей, отучая их думать…

Объем знаний, которым обладает человечество, чрезвычайно велик. К тому же он весь хранится в каком-то записанном виде, то есть так, чтобы не помнить. Даже понятие «думать спрашивая», сейчас сильно изменилось. Вместо «найти знающего человека, доку, учителя» теперь работает: найти информацию. Это очень удобно: ты находишь все, что сказано о твоей задаче, и ты уже знаешь то, как это делать. Пусть вчерне, в общем, но у тебя уже есть образ, внутри которого потребуются лишь уточнения. И они, чаще всего, хранятся в каких-то записях. Или в чьей-то голове. Так что надо лишь постараться и найти…

Найти не решение, а ответ! Тут думать нечего, тут надо уметь. Уметь искать ответы вместо решений. Мир стал сложнее, а жить в нем стало проще, причем настолько, что мы отучаемся думать. Во всяком случае те, кто живет жизнью обычного человека, не на пограничье научного поиска и не в искусственно созданных условиях выживания без жилья. В быту думать вредно и даже опасно. И уж в любом случае обходится дороже, чем предлагают рекламные издания услуг и товаров.

Людей такого образа жизни обычно называют обывателями. Мазыки называли их мерзяками, поскольку считали, что жизнь в чистилище по имени человеческое общество медленно вымораживает разум…

И все же, несмотря на беду общества потребления, думаем и рассуждаем мы постоянно. Вот только мелко. На уровне: почему эта лампа не светит? Либо в доме нет электричества, либо она перегорела, либо ее не довинтили. Чтобы найти причину, надо исключить неверные предположения. Начну с простейшего: щелкну выключателем — если зажжется другая лампа, значит, электричество есть. Теперь попробую докрутить эту… И так далее!

Это рассуждение, но такому рассуждению мы научились еще до школы!.. Можно сказать, что это одноходовое рассуждение. Рассуждения сложнее редко удерживаются в головах современных людей!

Рассуждения сложней тоже строятся не на пустом месте. Для того чтобы рассуждение стало возможно, нужны образы. Поэтому любое бытовое рассуждение возможно лишь при наличии необходимых знаний, то есть образов, хранящих знания о мире. Мы не можем рассуждать о том, чего совсем не знаем. Точнее, мы можем рассуждать и об этом, но это будет лишь по видимости рассуждение, а в действительности — домыслы.

Поэтому, хотим мы того или не хотим, но столкнувшись с чем-то новым, что мы хотим решить как задачу, мы принимаемся искать в своем сознании всё, что может нам помочь вести рассуждение. Если такового нет, мы, скорей всего, просто сбежим, уйдем от решения этой задачи. Почему — объяснялось раньше: это новое не имеет отношения к нашим жизненным целям, решать его незачем, поэтому проще оставить его! И заняться главным для себя.

Чтобы решать новины, нужно иметь такую цель! Либо сумасшествие. Поэтому в быту мы не решаем совсем новых задач, мы решаем лишь Относительно новые задачи, и это стоит запомнить, потому что одно это знание колоссально облегчает жизнь!

Итак, появляется нечто новое. Если мы действительно хотим его решить, мы непроизвольно выхватываем из памяти все, что к нему может относиться. И раз это происходит непроизвольно, желающему научиться рассуждать стоит принять это и за правило: появилось новое — собери всё, что может для этого подходить.

А что может относиться или подходить к новой задаче?

Во-первых, образцы подобных решений.

Во-вторых, знание, где об этом спросить или почитать.

В-третьих, описание условий мира, в которых эта задача существует.

В-четвертых, описание собственных возможностей.

И в-пятых, целеустроение. То есть четкое восстановление в сознании той цели или желания, ради которых тебе стоит решать эту задачу.

Последнее, в действительности, постоянно присутствует в сознании, что бы мы ни делали. Но именно поэтому оно, как воздух, как среда обитания, становится невидимым для внутреннего глаза, для ока души. И поэтому мы часто оказываемся неточны в решении своих задач: большая, главная цель всегда разбивается на множество подцелей, соответствующих ступеням ее достижения, и мы исходим из них как из главных целей, пока живем их решением. В итоге делаем много лишнего.

Это происходит потому, что для решения промежуточных задач-целей нужны свои средства, которые этими целями и предписываются. И если этими средствами начать решать не ту задачу, она либо не решается, либо решается очень сложно. Это все равно, как, изучая арифметику в младших классах, попытаться ее средствами решить алгебраическую задачу. Или наоборот — попытаться в старших решить арифметическую задачу алгебраически. Решить, наверное, удастся, но вместо дважды два у вас получится произведение театра абсурда…

Человек, учащийся думать, должен быть точен в рассуждении, что определяется точным выбором средств для решения задачи, а выбор средств зависит от точного осознавания цели, для которой они выбираются.

Как только вы осознали то, ради чего вам может понадобиться решить встретившуюся задачу, у вас тут же произойдет выбор цели. Если вам всего лишь надо написать завещание, не надо выдумывать как собрать свидетелей и приготовить особую, гербовую бумагу, — достаточно пойти к нотариусу, и он за вас все это сделает. Но когда-то люди очень много думали о том, как же передать свою волю потомкам…

Поэтому, если ваша задача целиком бытовая, а вы хотите жить ради чего-то особенного, ради какой-то мечты, вам проще во всех подобных бытовых случаях идти либо по уже имеющимся образцам, либо обращаясь к знающим людям, попросту, нанимая их для исполнения тех дел, которые вы не хотите делать сами. Единственное, что стоит при этом освоить, — это осознанность таких решений и действий. Попросту, — оставаться хозяином всем своим решениям, не давая мышлению делать за себя эти выборы.

Рассуждение потребуется либо там, где спросить не у кого, либо в том деле, которое вы считаете своим творчеством. Там отдавать рассуждение другим — это терять самое сладкое. Рассуждать же о бытовых делах может захотеть лишь тот, кто использует их для обучения рассуждению, либо на их примере учит детей — либо тому, как надо жить легче, либо думать…

Но, допустим, вы оказались вне общества, скажем, в деревне, где нет возможности почитать о нужном и не хочется спрашивать у соседей. И вам нужно подумать. Скажем, как сделать так, чтобы на вашей даче был свет, который проведен, но не горит. Пример столь же простой, как и с лампочкой. Но это потому, что в действительности в быту более сложные задачи почти не встречаются — все давно решено.

Как вы будете ее решать?

Вы сразу прикинете, насколько хорошо владеете электрическим делом. Допустим, вы не электрик, значит, ваши знания — на уровне школьных знаний об электричестве. И с ними лучше бы в это дело не соваться. Такие мысли вас обязательно посетят. После них женщины обычно бегут по соседям, искать умелого мужчину. Мужик же может и решиться на то, чтобы сделать это самому. Но, допустим, вы заехали на свою дачу первыми, и у вас еще нет ни одного соседа. Так что и женщина должна решить: либо жить без света и не кормить детей, либо попытаться решить задачу.

И вот вы решились. Итак, первое: вы знаете, что владеете лишь школьными знаниями об электричестве, и это риск! Но у вас простая задача: сделать так, чтобы в доме был свет. Что вы должны осознать следующим?

Простейшую вещь: ваши знания о том, что у вас плохие знания об электричестве, — это всего лишь знания! Это то, в чем вас убедили в той же школе! В действительности, они плохи только относительно тех задач, которые придумывали учителя, чтобы отсеять тех, кто слабее, и пропустить к высшему электрическому образованию тех, у кого к этому «способности», то есть тех, кто занимается этим с охотой.

То, что ваши знания «недостаточны» для школьных задач, никак не означает, что они недостаточны для задач бытовых, то есть для жизни!

И как только вы это осознаете, а это произойдет непроизвольно, если только вы действительно примете решение и наполнитесь решимостью, как у вас начнется пересмотр того, чем вы в действительности владеете. И вы тут же вспомните то, что видели собственными глазами и что бесспорно: чтобы горели лампочки и работали бытовые приборы, электрический ток к ним нужно подвести. Ток идет по проводам, провода должны быть закрыты изоляцией, потому что ток опасен и может ударить. Поэтому места соединения проводов между собой и с приборами должны быть заизолированы чем-то, что не проводит электричества и не горит, потому что электрический разряд, как молния, может вызывать воспламенение. Лучше это сделать изоляционной лентой. Провода тянут ток от выключателей и от пробок. Это в доме. На улице они тянут его от столбов. Прикасаться к оголенным проводам незащищенной рукой нельзя. Убьет. Все необходимые действия вы так или иначе видели за свою жизнь.

Всё, вам больше ничего не надо. Вы вытащили из своего сознания всё, что вам надо, чтобы восстановить свет. Вы знаете, чем обладаете для решения этой задачи. Теперь вам надо сделать описание условий внешнего мира.

Вы пойдете и осмотрите внешние провода. Если они оборваны, вам не справиться. Само подключение дома к столбу электропередач вам будет не по силам, потому что это потребует особых знаний и способностей. Впрочем, и это можно решить, но уже как особую задачу.

Но вот вы убедились, что проводка исправна и подходит к гусаку — трубе на крыше вашего дома, по которой провод проникает внутрь. Значит, предположительно, ток от линии электропередач в дом идет. Вы подымаетесь на чердак и проверяете, не оборван ли провод там. И так до тех пор, пока не дойдете до пробок. И если он не оборван — счастье. Потому что чинить провод под напряжением — это тоже особая задача. Однако в жизни она чрезвычайно редка.

В нашем случае до пробок проводка исправна. И это значит, что теперь вы либо вкрутите пробки, которые сами же выворачивали на зиму, либо, наоборот, вывернете их. И теперь вы можете делать с проводкой внутри дома все, что захотите — она безопасна! Но сначала надо найти повреждение. И вы его находите. Допустим, мыши обгрызли изоляцию в каком-то месте, и проводку закоротило. Хорошо еще, это не вызвало пожара.

Что дальше?

Дальше надо еще раз посмотреть в себя: сумеете ли вы в этом месте исправить повреждение, допустим, перекусив провода кусачками и вставив заплату? Как кажется, для ваших рук ничего невозможного нет. Кусачками кусать каждая женщина сумеет. Скрутить между собой два проводка четыре раза — тоже. Может быть, сложно обмотать их изоляцией?

Тогда вы приступаете к поиску необходимого: кусачки, провод, изоляция. Допускаем, что и кусачки и изоляция в вашем доме нашлись. А где взять провод для вставки? Берем настольную лампу и отрезаем от ее шнура кусок. Вот и качественная вставка. Теперь выкрутили пробки, хотя их, скорее всего, «выбило», то есть сгорели предохранители, и они все равно не пропускают ток. Тем не менее: выкрутили пробки, зачистили концы, скрутили их с уцелевшей проводкой, замотали изоляцию, вставили под пробку монетку в один рубль, вкрутили ее, и вот он свет!

Эту ночь продержится, а завтра надо покупать новые пробки и вызывать профессионала для качественного ремонта…

Вот пример обычного бытового рассуждения. Мы все проделываем их во множестве, если жизнь нас заставляет. Единственная сложность с подобными новыми бытовыми задачами — это захотеть думать. Если есть желание, мы в состоянии решить любую. Просто на том запасе умения рассуждать, который накопили за жизнь. Поэтому, когда нас учат, нам говорят: ну, посмотри, подумай!

Это означает, что люди видят: мы не можем решить задачу только потому, что не хотим. А хотим, чтобы нам дали готовый образец. Но наше сознание уже имеет все необходимые для ее решения образы. Когда задача действительно такова, что у нас нет образов для ее решения, обучающие нас непроизвольно восклицают: здесь надо подумать! Это означает, что мы вышли на пограничье, где заканчивается бытовая человеческая культура или освоенный мир. И тут мы вступаем в пространство неведомого…

Земля — слишком маленький мирок, чтобы перенасытить наш разум! Всего за несколько лет человеческий детеныш создает себе такой полноценный образ этого мира, что оказывается в состоянии решить почти любую задачу, которую может подсунуть ему матушка-природа. Ему становится тесно в этих штанишках, и он уходит познавать более сложные миры, называемые обществами. Общества сложней Земли уже потому, что включают ее в себя как место и условие своего существования.

При этом миры-общества любопытны тем, что они как бы искусственные, придуманные миры. Ведь общества и государства складываются на основе общественных договоров, то есть некой культуры, которую разделяют люди. Культура — важнейшая часть обществ, причем, обладая и схожими чертами, она в каждом обществе своя. И значит это, что общество как мир — это огромный образ. Именно в них мы и живем!

Как во снах. Ведь наши путешествия во снах всегда начинаются как путешествия в миры образов, которыми наполнено наше сознание. Души живут в образах как в среде. Поэтому и сознание можно считать средой обитания душ. Конечно, и сознание, и сны, и общества имеют и некую вещественную составляющую, нечто, что может быть превращено в образы, а потом хранить их. Но для искусства рассуждения это пока не существенно.

Существенно же то, что действительно новое и неведомое может встретиться современному человеку лишь в воображении. Хотя я понимаю воображение гораздо шире, чем это принято. Можно сказать, как миры образов. Земля, похоже, уже исчерпана для прямого познания наших органов.

На это можно возразить: наука постоянно открывает что-то новое!

И это верно и одновременно не есть опровержение моего утверждения. Во-первых, наука-то открывает, но она ничего не открывает. Открывают люди. Во-вторых, люди эти на Земле уже давно ничего нового, кроме сущих мелочей, вроде новых видов тли или глубоководных рыб, не открывают. Все, что они открывают стоящего, они открывают в воображении, поскольку неведомое теперь лежит за пределами доступного нашим телесным органам чувств. Настоящие открытия теоретические, то есть созерцаемые в сознании!

Затем открытое уходит из сознания творца в некий вид записи, доступный технологическому использованию, а потом пропадает из его сознания, чтобы вдруг воплотиться в нечто, доступное человеческому восприятию. Или не воплотиться, что бывает чаще, поскольку большая часть предположений ученых оказывается не жизнеспособной. То есть не имеющей соответствий в действительности.

Но важно в этом лишь то, что настоящее открытие или познание нового идет не в действительном мире, а в его образе, где ученый, на основании известного, строит предположения о новом или новых свойствах. И строит он их, отталкиваясь от того, что уже познано. Иначе говоря, даже самое передовое научное открытие ведется как рассуждение о том, что возможно, что может быть, если мы верно поняли законы природы. И идет оно, исходя из уже известного о природе. То есть используя образы, в которых хранятся знания об уже изведанной части мира.

Рассуждение без образов невозможно.

Значит, в какое бы исследование мы ни бросались вместе с нашей отчаянной душой, мы либо должны иметь образы новины, либо исследовать придется не с помощью рассуждения.

Понимание этого облегчает использование рассуждения в любых условиях. Просто потому, что, осознав это, вы либо ищете уже имеющиеся образы того, с чем столкнулись, либо должны будете их создать, чтобы было из чего строить рассуждения. Но это в том случае, если наша задача — познание мира.

Однако ради познания живет наука. Человечество живет ради выживания и лучшей жизни. Поэтому рассуждение не ученого, рассуждение обычного человека строится иначе: оно всегда есть решение задачи, с которой я столкнулся. И задачи вполне земной. Про это я писал в предыдущей главе.

В этой речь про тот вид рассуждения, который может вести душа в своих порывах в неведомое. И это кажется весьма непростым. Потому что мы сразу же предполагаем, что в неведомом всё неведомое. Очевидное и, как кажется, совершенно неоспоримое утверждение. От него даже повеяло той узколобой логикой, которой болели греческие философы: раз это неведомое, значит, оно должно быть неведомым по определению. А что такое неведомое? Это то, что ты совсем не знаешь!

Из подобных игр с понятиями рождались и софистика, и диалектика, и логика. Эти рассуждения верны лишь формально, то есть в рамках тех образов, из которых складываются. Однако жизнь не приняла логику, и она не используется людьми для решения бытовых задач. Просто потому, что логика неверна, а значит, бесполезна. И это мы все прекрасно чувствуем.

В действительности же в неведомом определенно есть одна известная составляющая: это ты! Точнее, твоя душа. Условно, даже весьма условно известная! Отнюдь не по канонам научного знания. И все же известная. И, главное, определяющая, чего ты хочешь и как тебе двигаться. Душа — это порыв, это самодвижущийся источник жизни и движения. И она рвется в миры образов, то есть миры мысли, и, кстати, движется она там со скоростью мысли.

Иными словами, миры эти — ее родная среда. И чем они разнообразней и сложнее, тем это больше нам по душе. Знаком потребности души в сложных и неведомых мирах является то, с каким наслаждением мы читаем и смотрим различную фантастику и фэнтеси. Душа явно нуждается в том, чтобы выходить за рамки уже изведанного мира Земли и попадать в сложные ловушки иных миров. Зачем?

Затем, чтобы достичь совершенства!

Это очевидно, и это так же ведомо внутри неведомого, как и само присутствие души. Более того: попадая душой в неведомое, мы точно знаем про себя, что либо будем неуязвимы в этом новом мире, либо нас что-то зацепит и постарается улучить. Уязвимы мы бываем только внутренне, то есть тогда, когда в душе есть нечто, что отзывается на искушения. И все ловушки, в которые попадают души в мирах, придуманных человечеством, как-то цепляют нас за душевные несовершенства.

Конечно, мы можем допустить, что где-то есть условия, в которых гибнут даже наши бессмертные души. Но пока я говорю психологически, то есть с той точки зрения, которая позволяет использовать опыт, обретаемый нашими душами в их путешествиях для жизни и работы над собой. И мне все равно, в каких мирах путешествует моя душа, но использовать ее опыт я хочу здесь, где живу.

Поэтому я допускаю и принимаю, что души могут выходить из тел и делают это гораздо чаше, чем мы привыкли думать, принимаю и то, что большая часть душевного опыта обретается в воображаемых мирах. Независимо от того, где этот опыт обретен, для души он действительный и позволяет мне совершенствоваться и менять свою душу, очищая и обучая ее. Вот этот взяток уже нисколько не воображаемый.

И с этой точки зрения мир гораздо шире, чем описывает естественнонаучная картина, и гораздо полезней для нашей жизни. Все миры моей души есть среда ее совершенствования. А душа, похоже, бывает в очень больших и разных мирах!

И бывает она там как некое тело, которое движется и воспринимает. Вот это и определяет то, каким должно быть душевное рассуждение. Душа может создавать образы тех миров, в которых бывает. Но образы эти плохо понятны моему разуму, как это бывает с образами сна. Просто потому, что они создаются в иных разумах, творящихся моей душой для тех миров и им соответствующих. Использовать иные разумы души этот разум не умеет, поскольку ограничен образом этого мира.

Тем не менее, наши сны явно показывают, что мы довольны собой, когда решаем задачи иных миров. Мы даже гордимся теми решениями, которые там находим. Проснувшись, ощущаем их бредом…

Но душа может решать задачи там не только в образах! Она может решать их своим движением!

И это очень важно. В сущности, это означает, что мы можем рассуждать движением, хотя бы движением душ. Но оно прямо передается на тела, и, значит, это просто движение, но какое-то особое движение. Какое?

Позволяющее преодолеть помеху на моем пути. Это как боец, стоящий на твоей дороге и не пускающий тебя. Скорость боя с хорошим бойцом настолько велика, что "использовать логику или формальные приемы рассуждения там просто невозможно. И все же мы успеваем рассуждать, как если бы говорили сами себе: если я нанесу прямой удар, он уклоняется вбок и нанесет удар снизу, значит, надо сразу приготовить защиту от удара снизу и отбить его. Но тогда он может пойти в захват, значит, мне надо при этом слегка присесть…

В бою такие просчеты ведутся как бы в уме. На самом деле мы проигрываем их в образах движений, где слегка играем образом себя и образом противника внутри образа мира, чтобы учитывать природные условия. Так это видно. Но за этим просто клокочет поток движения, испускаемого душой. Именно эти движения выскакивают из нас «хоботами», как называли мазыки, и проверяют стоящую передо мной преграду на плотность.

Мы течем по мирам комком движения и протекаем там, где плотность ниже. Мы постоянно ищем, как стечь с жесткого и плотного в мягкое и податливое. И именно этими выборами ведем рассуждение душ, потому что весь разум состоит из выборов. Или, как говорили мазыки, навивается, как стожок вилами.

Соответственно, вилами или вилками выборов движется и рассудок в своих рассуждениях. Попытка записать это движение в виде формальных знаков логики была великим шагом человечества к познанию самого себя. Она излишне захватила наше воображение и удерживает его на самой себе, что является ловушкой. Но это — пена, это лишь издержки великого прорыва к духовному миру. Живое осталось внутри, и оно по-прежнему есть в каждом рассуждении, даже логическом и формальном.

Живое — это душевные порывы к совершенству.

Живое рассуждение совсем не похоже на рассуждение логики. И я начинаю понимать, почему логики, чем дальше, тем меньше говорят о том, что логика — наука о рассуждении. Она действительно ушла от рассуждения к чему-то иному, скажем, к произведению формальных действий со знаками и предложениями. С живым рассуждением логику связывает лишь то, что эти искусства используют схожий материал и некоторые приемы выстраивания последовательностей образов.

Очевидно, логика вырастает из живого рассуждения, но развивается как самостоятельная ветвь рассуждения, углубляясь до такого состояния, что рассуждение лишь угадывается в ней. Как алхимия лишь угадывается в химии, а физика греческой философии в физике современной. В общем, эти дети совсем не похожи на своих родителей.

Это понятно и очевидно.

Хуже обстоят дела с тем, как научиться рассуждать. И как научиться думать рассуждая. Можно сказать, что эта задача ставит меня в тупик: трудно учиться тому, что и так умеешь. А еще точнее: тому, чем владеешь как свойством или качеством.

Но ведь и я сам и многие другие люди ощущаем, что плохо умеем рассуждать, и хотим рассуждать лучше. Это определенно отражает какую-то действительность. Попросту — соответствует истине.

И в то же время это обман, точнее, самообман.

Способность рассуждать естественна в рамках той культуры, которая нас взращивает на Земле. Она связана с условиями земной жизни и сложностями выживания в человеческом обществе. В основе ее лежит ощущение непременности причинных связей всего в этом мире и человеке. Лучше: непременности причин и следствий. Если есть причина, то будет и следствие.

Это же знание когда-то породило первобытную магию. Видя, что определенные причины вызывают определенные следствия, человек начал изыскивать действия, которые могут быть причинами нужных ему следствий. Тогда и родилось исходное понятие о точном рассуждении. Рассуждение, как свойство человеческого разума, магично. Владеющий им в совершенстве может перейти в иное состояние духа, он может стать чародеем и даже волшебником…

И для этого не надо учиться. Для этого надо лишь очистить свое сознание от помех естественному рассуждению. И это всё! По крайней мере, в рамках земных условий существования.

Правда, мазыки говорили об особом способе жить, который назывался Ведогонью. Когда ты уходишь в Ведогонь, ты начинаешь путешествовать по иным мирам. И там может потребоваться иной разум и иное рассуждение…

Но это выходит за рамки моей книги. Об этом и о прикладном освоении рассуждения я намерен говорить особо.