Предисловие

Эта книга для меня естественно вытекает из предыдущей — из «Введения в Науку думать». Поэтому столь же естественно сказать несколько слов о том, что можно считать выводами предыдущего исследования.

В сущности, кроме самого общего описания того, как происходит думание, «Введение» дало лишь одну мысль, которую я считаю действительно важной. Оно показало, что в мире за последние тысячелетия не сделано ничего, что может быть названо Наукой думать, и, что еще страшней, за последние век-полтора произошел отказ не только от души, но и от разума.

По мере того, как в мире побеждали наука и научное, точнее, естественнонаучное мировоззрение, разум вместе с душой выбрасывались из рассмотрения, все больше превращаясь в бытовые понятия, заслуживающие вытравливания или, в лучшем случае, высокомерной насмешки.

Сама современная наука не только считает понятие о душе суеверием и даже мракобесием, но и почти не поминает разум, заменив все многообразие народных понятий о разумности и способах думать, на одну большую свалку мусора по имени «мышление». Научное мышление в узком смысле — это наука о мысли, а в широком — обо всем, что происходит «в голове». Допущение, что мысль может существовать и не в голове, с тех пор, как появилось учение о мозге, недопустима… даже если верна.

Наука явно занята не тем, как познать человека. Обилие публикаций в психологических и философских научных сборниках последних лет оставляют ощущение странного сна, в котором люди лихорадочно плодят какие-то тексты, кажущиеся им осмысленными и последовательными по мысли. Так же осмысленны и последовательны кажутся открытия, которые совершаешь во сне.

Пока не начнешь их пересматривать, проснувшись…

Наука определенно чем-то не лениво занята. К сожалению, к этому источнику мудрости не стало дорожек для простых смертных. Язык науки больше не напоминает человеческую речь. Как и когда наука утеряла разум?

Эта операция над собой длилась довольно долго, но все же есть рубеж, на котором произошел слом. Сломан был весь мир и в том числе и мировая наука. Почему-то это до сих пор не признано. Думаю, исключительно по политическим соображениям Запада, всеми силами показывающего, что он не зависит от России.

Однако, рубеж этот — русская революция 17-го года, про которую американский писатель сказал: десять дней, которые потрясли мир. Как это относится к науке?

После русской революции весь мир раскололся на два враждебных лагеря, точнее, на два воинствующих лагеря. Начинается гонка вооружений, рождаются военно-промышленные комплексы, а наука становится служанкой технологии.

Иными словами, с этого времени ученый знает, что будет хорошо зарабатывать, только работая на войну. Вся современная государственная наука — это орудие войны — технической, экономической или идеологической. Ее задача — побеждать. Победа в войне требует мобилизации сил и ресурсов. Для этого надо отбросить лишнее. И лишнее отбрасывается…

В 1914 году один из творцов русской науки, создатель Петербургского философского общества, Александр Иванович Введенский выпустил манифест новой науки. К 1917 году эта его работа — «Психология без всякой метафизики» выдержала уже три издания.

Какое значение эта работа имела для развития последующей русской, то есть советской психологии, определенно сказать трудно: советские психологи Введенского в своих трудах поминали редко. К тому же в Советской России, когда происходит усиление центральной власти, то есть власти Москвы, тон в психологии задают московские ученые, а Введенский был петербуржцем.

И все же работа эта, пожалуй, была последним полноценным учебником психологии, написанным до революции. К тому же, как пишет Н. О. Лосский, Введенский «был одарен не только точным и ясным умом, но также исключительным талантом педагога. Тысячи студентов посещали его лекции в университете, на Высших женских курсах и в Военно-юридической академии. Введенский вдохновлял их своими идеями с необычайной силой» (Цит. по: Алексеев П.В., Философы, с. 171).

Советские психологи вполне осознанно замалчивали труды русских предшественников за исключением тех, кто соответствовал политической идеологии нового строя. В 1925 году революционное издательство «Работник просвещения», взявшее на себя роль «Энциклопедии» Дидро и Даламбера в невежественной России, издавшее множество книг, предназначенных закрепить политический переворот переворотом мировоззрения, выпускает «Очерк психологии» С. Кравкова.

Переворот мировоззрения, как это предполагается, должен поменять местами верх и низ. Для психологии это означает, что вместо души должно стать тело. Чтобы это получилось, нужно оторвать народное мировоззрение от его корней — иначе дерево продолжит расти, как и раньше. Поэтому издательство, ставя себе целью создание «выдержанного марксистского руководства по психологии», объявляет, кого психологам считать своими корнями:

«Задача построения такого руководства, впрочем, далеко еще не решена: предстоит большая и сложная работа по пересмотру основных положений современной американской "науки о поведении человека", учения об условных рефлексах, методов так называемой объективной психологии и т. д. в смысле использования их положительного содержания под углом зрения диалектического материализма» (Кравков, Очерк, с. 3).

Наша довоенная психология строила себя заново, выводя из американцев, Павлова, Бехтерева и нескольких естественников, вроде Корнилова, Ланге, Блонского. Выглядит это жутко, будто Россия — страна американских антиподов. Те же американцы, только вверх ногами…

Введенский не поминается «Работником просвещения», но его не могли не знать те, кто по революционному призыву пришел делать новую психологию. К примеру, на него опирается Выготский. У кого-то учиться было надо. Введенский не поминается государственниками потому, что до этой работы он был кантианцем и метафизиком. Он говорил о вере как об источнике познания и даже утверждал, что у нас есть особый орган познания — «метафизическое чувство». Как его занесло в создание курса естественнонаучной психологии?! Подсуетился, чтобы идти в ногу с мэйнстримом, как сейчас говорят? Как подсуетились Блок с его «Двенадцатью», Маяковский, Горький…

Исходная мысль революционной работы Введенского: «Изучение душевных явлений в основной психологии удобнее всего начинать с познавательных явлений. Они делятся на два главных класса: восприятия и мысли, причем термин мысль возник уже в обыденной жизни, термин же восприятие установлен наукой и составляет перевод латинского perception (Введенский, Психология, с. 89).

Введенский здесь не чист. Или не точен в своих рассуждениях. Само по себе слово «восприятие» существовало в русском языке издревле и самостоятельно. Срезневский отмечает его еще в Ефремовской кормчей книге, написанной около 1100-го года: «О божественном восприятии» и «О вещах естества восприятие» (Срезневский, т. 1, с. 417).

Значит, речь идет не о русском языке, а о языке научном, где русскому слову «восприятие» уже давно приписано значение латинского perceptio, а вот русскому слову «мысль» такое значение еще не приписали. Именно этим Введенский и занят дальше. Он посвящает изрядную часть книги тому, чтобы выхолостить из слова «мысль» его исконное содержание и придать новое, удобное для целей естественнонаучной психологии. Поскольку я работаю в ключе психологии культурно-исторической, подобная подмена воспринимается преступной. Обойти молчанием ее недопустимо, потому что именно из этого корня растут и накапливаются ошибки в изучении души.

Суть своего предложения — изучать мысли, а не душу — Введенский заимствует у американского психолога Уильяма Джемса. Думаю, он был поражен образом «потока сознания», описанного Джемсом. В действительности, Джемс не писал ни о каком «потоке сознания», так его стали переводить позже. В оригинале он пишет о «потоке мыслей», а Введенский читал его в оригинале и был очарован.

Вся психология свелась для него сначала к тому, что можно изучать естественнонаучно. И он, по образцу Вундта и Челпанова, создает лабораторию и различные приборы для «быстрого демонстрирования опытов с реакциями». А затем, начитавшись Джемса, приходит к убеждению, что если упростить психологию до изучения только мыслей и того, что можно изучать приборно, будет здорово! И вот он принимается плести сети для улучения вновь обращенных:

«…следует ли изучать мысли посредством изучения тех душевных способностей и душевных актов, которым обыкновенно приписывают возникновение и все особенности мыслей, или же, напротив, надо изучать их прямо, независимо от этих способностей и актов?

Дело в том, что разнообразие душевных явлений внушает нам в обыденной жизни мысль о существовании разнообразных способностей души. Например: воспоминания внушают мысль о памяти, желания о воле, т. д. Понятно, что и в науке, когда впервые стали рассматривать душевные явления, тотчас же, под влиянием взглядов обыденной жизни, стали говорить о разных душевных способностях» (Введенский, Психология, с. 136).

Действительно, если «заглянуть себе в голову» с помощью простейшего самонаблюдения, обнаруживаешь там одни только мысли и ничего кроме них. Никакой души и никаких ее способностей мы при этом не видим. Значит, мы делаем вывод, что они есть, лишь с помощью рассуждения, обобщая наблюдения над разными мыслями и состояниями. А еще больше, над языком, в котором народ отложил и закрепил все подобные наблюдения.

Но, во-первых, народу доверять нельзя! Он же не образованный! Во-вторых, и души-то, собственно говоря, нет. Есть психика.

Значит, любые разговоры о способностях того, чего нет, — условность! Так отбросим условности и будем изучать лишь явления, в данном случае — мысли.

Рассуждение выглядит заманчивым и правдоподобным. Тем более, что призыв изучать явления прозвучал уже в Европе и в России из уст Гуссерля и Шпета. К тому же, на его основе, родилась целая Вюрцбургская школа психологии, изучавшая именно явления мысли и ставшая весьма авторитетной к тому времени, когда пишет Введенский. Его друзья Радлов и Лосский публикуют работы вюрцбургцев в сборниках «Новое в вопросах философии». Введенский о них знал.

Чем такой призыв оказался на деле? Примерно тем, чем оказался бы призыв изучать Собор Василия Блаженного не как памятник зодчества или духовное место, а по кирпичам, из которых он сложен.

Лично мне этот призыв напоминает анекдот из теории вероятностей о том, что если стаду обезьян дать неломающиеся письменные машинки, то за бесконечное время они, барабаня по клавишам, напечатают все «Войны и миры», созданные человечеством.

По математической теории вероятностей это возможно, как считают ее приверженцы. Возможность эта — механически повторить последовательность знаков — только математическая, но она так очаровывает самих математиков, что они просто не хотят смотреть в сторону людей и действительности.

Вот и психологу, который хочет отбросить все человеческие условности, плевать на тех, кто должен будет возиться с этой горой хлама. Когда обезьяны будут стучать по клавишам, для того чтобы понять, что из-под их пальцев вышло что-то осмысленное, нужно будет целое человечество, трудящееся в поте лица. Человечество, в поте лица своего, потрудилось и вычленило в потоке мыслительного хлама какие-то закономерности, которые позволяют говорить об устройстве того, что производит мысли. И явно разглядело, что у души и сознания есть качества и способности. Это великий труд, но весь мир насилья мы разрушим до основанья…

И потрудимся над тем же самым еще раз! Но это потом, и не мы. Это мы предоставим нашим глуповатым потомкам, которые будут восхищены нашим титаническим подвигом разрушения.

Себе же мы заберем разрушительную часть!

Итак, разрушение.

«Но употребляя язык душевных способностей, то есть называя группы душевных явлений именами тех или других душевных способностей, очень легко сбиться на старинный способ изучения психологии. Чтобы предохранить себя от этой ошибки, следует так поступать: надо рассматривать душевные явления и управляющие ими законы сначала без употребления понятия душевных способностей; а когда будет окончен какой-нибудь вопрос, показать, как полученные результаты могут быть высказаны и на языке душевных способностей» (Там же, с. 137–138).

Это значит, что там, где новый подход уж совсем не работает и выглядит глупо, все же можно кое-что из потока мыслей увязывать с прежними понятиями. Но так, чтобы это выглядело лишь уступкой бытовому языку профанов. Ну, чтобы те, кто платит за наш труд, имели хоть какую-то иллюзию, что понимают науку…

«Но есть названия и таких душевных способностей, что от их употребления может быть только вред, так что от них надо отказаться в науке. Прежде всего это — разум и рассудок» (Там же, с. 138).

Вот и добрались до главного врага! И это — философ и кантианец! Объяснение просто, как тот пароход, с помощью которого Советская Россия избавлялась от своих слишком сложных мозгов, отправляя вон лучших своих философов. Кстати, Введенского не посчитали достойным этого парохода, и он до двадцать пятого года бегал по Питеру и вел от лица естественной науки споры с попами на публичных диспутах.

«В самом деле: не только в обыденной жизни, но даже и в философской литературе эти названия стали столь неопределенными и многомысленными, что их употребление взамен удобства выражений делает нашу речь крайне сбивчивой и нелепой…

По всему этому слово «разум» пригодно только для того, чтобы прикрывать им в наших мыслях неопределенность, туманность и произвольность, а отнюдь не для того, чтобы служить полезным вспомогательным средством для науки» (Там же).

Мыслящий тростник предчувствовал приближающуюся бурю и клонился так, чтобы его не сломали. Разума у наших людей накануне революции оставалось так мало, что они, похоже, плохо соображали, что говорили.

Зачем Введенский приплел «обыденную жизнь», понять нельзя.

Наверное, под ней он к этому времени понимал то светское околофилософское общение, которое имел вокруг себя. И там все было так же, как и в науке. А в науке определенно было только одно: запутали сами себя с понятием разума, запутали в попытке Разум превратить во вспомогательное средство для науки. Ну, не лез Разум в эту узкую глотку и очень тем раздражал!

Можно было принять решение отступить на шаг-другой и попробовать понять разум еще раз. Но ведь революция! Поэтому проще выкинуть и разум, и рассудок из нового мира, оставив лишь тех, кто согласен угождать.

«Со словом же «разум» находится в тесной связи и значение слова «рассудок», так что оно тоже становится каким-то неопределенным и сбивчивым, вследствие чего оно вместе с разумом тоже должно быть изгнано из науки» (Там же).

Кто не сдается, будет просто уничтожен! Кстати, ум Введенский тоже выкинул из рассмотрения всего через несколько строк.

Как это похоже на то, что творила Советская власть, убирая неугодных, а потом и просто инакомыслящих:

«Отсюда ясно, что если слово «разум» имеет колеблющееся, сбивчивое значение, то его колебания и сбивчивость должны отражаться также и на значении слова «рассудок». Поэтому приходится выбросить за борт их оба вместе.

Некоторые выдающиеся психологи, например — Джемс, Гефдинг и другие давно уже так и поступают: в их психологиях вовсе не упоминается ни о разуме, ни о рассудке» (Там же, с. 138–139).

Я не встречал в работах советских психологов, кроме работы Выготского, посвященной психологическому кризису, ссылок на этот труд Введенского. Но им их идейностью было запрещено поминать всех, кроме одобренных. А вот по сути, американско-марксистская психология Советского Союза прямо вырастает из этого завета Введенского. И даже более того, она жестко и однозначно принимает его второе главное требование, вытекающие из изгнания Разума и Рассудка:

«Но как же нам сокращенным образом высказываться о душевных явлениях, если мы откажемся от употребления слов разум и рассудок?

Очень просто: в науке выработался и сделался общепринятым термин — мышление» (Введенский, с. 139).

Далее Александр Иванович бодро бредит по поводу мышления. Рассуждения его напоминают откровения сноразума, но ведь и те, кто изучал мышление после него, звучат не лучше. Главным доводом в пользу мышления и у них остается:

«Правда, относительно состава тех и других переживаний (входящих в мышление — АШ) существуют различные теории, и каждая из них по-своему определяет, в чем состоит сущность мышления.

Но это не беда; ибо первоначально термин «мышление» обозначает неоспоримый факт, признаваемый всеми теориями без исключения, именно — переживаний, суждений и умозаключений» (Там же).

Едва ли современные психологи согласятся с последним «неоспоримым фактом», да и бог с ними. Главное, революция свершилась, главные опоры Души — Разум, Ум и Рассудок разрушены.

По крайней мере, их удалось завесить декорацией Мышления.

Вот с таким итогом я завершаю «Введение в Науку думать» и перехожу к ее «Основам».