(главы из романа)

Этот роман я писал урывками, по ночам, он был моею отдушиной после работы с пациентами.

Полный текст нигде не публиковался.

Художественная реальность сама себя строила, и я поражался, как свободно она включает в себя все, что было и есть, что могло или может быть, но ни в коем случае не позволяет себе быть просто правдой, чтобы не умереть от пошлости.

Нет человека, который (вне рамок своей профессии) не был бы легковерным.

(X. Л. Борхес)

ЕСЛИ ВЫ обратили внимание на эпиграф, уважаемый читатель, то, возможно, заметили осторожные скобки, неуверенно помечающие в океане всеобщего легковерия островки, защищенные скалами знания или, скажем поосмотрительнее, рифами компетентности.

Я бы все же, пожалуй, скобки эти раскрыл и добавил: в своей профессии человек хоть и не легковерен, зато, как правило, суеверен. В литературе — особо.

Одно из проявлений суеверности — надоевшая всем игра в авторов и героев. Ходы ее, наперед известные и подчиненные маниакальной цели процедить сквозь вымысел нечто личное (убеждения, вожделения…), меня, в рамках моей врачебной профессии, раздражают.

Ну что ты там прячешься, — хочется прорычать автору, — ну вылазь, бреши напрямик! Наберись духу и возгласи, как Флобер: "Госпожа Бовари — это я"!

Разоблачайся, эксгибиционист, себе же во благо не затрудняй следствие. А если жаждешь непременно подсунуть Вечности свой портретик, делай это с умом.

Вы, наверное, знаете, досточтимый читатель, но на всякий случай напомню эту искусствоведческую сенсацию, для меня, правда, довольно сомнительную.

Якобы точными измерениями с применением фотоналожений и пр. установлено, что Джоконда являет собой изображение самого Леонардо, женскую его ипостась, один к одному. И вот почему будто бы он не хотел ее никому отдавать, ни за какие вознаграждения…

Анонс!..

Читатели визжат, скрипят критические крючья, помоев теплится ушат, урчит науки пасть паучья, готовая переварить и выплюнуть остатки драмы, и зуд свой удовлетворить спешат седые нострадамы…
Герой и автор налегке опохмелиться поспешают к той самой медленной реке.
Но лодки нет…
Соображают: Харон отправился в запой, а книга превратилась в чтиво.
Все, все сметается слепой предвечной силой примитива…

Итак, уславливаемся. Я, до нитки знакомый ваш автор, чтобы не суетиться, беру на вооружение до изнеможения бородатый литературный прием: роль Публикатора. Представляю вам выдержки из некоего архива. Толстенная папка, набитая рукописями. Проза, стихи, письма, всевозможные документы…

Без начала и конца, беспорядочно, не всюду разборчиво… Вы, читатель, чтобы не затрудняться, внушаете себе, что все это правда истинная, и понимаете, что по условию игры хозяина архива в живых быть не может.

Наследников-правообладателей тоже нет. Папку мне, человеку литературно опытному, передал для обработки и публикации друг покойного, доктор Павлов, оговорив себе право выборочного изъятия и комментирования. Редкое везение — цензор-помощник.

Ну вот, собственно, и все, роман начат, процесс, как говорится, пошел. Кстати, кусочек стихотворения, приведенного выше — насчет визга, крючьев, помоев, запоев и их научного обоснования — взят из этой вот папки, и можно уже назвать имя ее настоящего, уже настоящего заполнителя.

Антон Юрьевич Лялин. Врач, психолог, писатель, ученый, поэт, музыкант… Он самый, вы уже вспомнили. Я его знал давно — психотерапевты и психиатры в некотором смысле все из одной деревни; мы даже одно время дружили и сотрудничали; кое-какие плоды нашего сотворчества просочились в мои книги, Антон Юрьевич был в них закамуфлирован под фамилией Кетонов, пришлось для правдоподобия этой странноватой фамилии сочинить небольшую легенду…

Внешность и здесь оставим ему все ту же, без выпендрясов: 176/69 — конституция, как выражаются собаководы, сухая и крепкая, лысоватый шатен, глаза цвета темно-бутылочного, лицо неприметное, но с богатой мимикой — типаж, ценимый нынешними режиссерами за пригодность практически для любых ролей.

Да, Антон Лялин — персона довольно известная: автор нескольких знаменитых книжек, как-то: "Молнии мозговых миров", "Из правил для утопающих", "0:0 в нашу пользу" (руководство по рукоприкладству для суперменов), "Самоучитель игры на нервах для самых маленьких") и т. д. — вы узнаете, да?

Дальнейшее просто. По праву Публикатора я привожу из лялинского архива разные материалы, иногда комментируя их вместе с доктором Павловым.

Этот вот стих в папке был чем-то вроде послесловия к мемуарному отрывку, далее следующему. Мне показалось, что лучше сделать его вступлением.

Кто уверил тебя, что память — собственность головного мозга? Вот картина — достать, обрамить. Кинопленка — пока не поздно, уничтожить, забыть… Ошибка. Память — это учреждение, создающее жизнь. Все зыбко, только память тверда. Рождение производится памятью. С нами вечность пишет свой многотомник. Смерти нет. Только жизнь и память, только память и жизнь, запомни. Наслаждаясь земною пищей, на портрет в орденах и румянах не надейся. Тебя отыщут, в одеялах твоих безымянных обнаружат остатки спермы, оживят засохшие гены. Ты проснешься. Сосуды, нервы, словно школьники с перемены, побегут на урок…

Куинбус флестерин

— Мир не тесен — дорожки узкие, вот и встретились. Коллеги, значит. На третьем? Придешь ко мне практикантом. Гаудеамус!..

Психиатр из нашего мединститута. Вот уж не помышлял о знакомстве, да еще в питейном заведении, в этой стоячей рюмочной…

— Мечтал хирургом, да куда однолапому. Пришлось — где языком работают… Зато клиника наша всюду… Вон приятель с подбитым носом, видишь? Из депрессии вылазит посредством белой горячки. Через месячишко пожалует ко мне в буйное…

"Куинбус Флестрин, — вспомнилось из любимого «Гулливера». — Куинбус Флестрин, Человек-Гора".

— Там буду в халате, «вы» и "Борис Петрович Калган". Здесь — «ты» и «Боб», покороче.

— У нас во дворе кричали: как дам по калгану!

— Во-во, голова как котелок, голая — вот такая. А еще цветок, корень вроде жень-шеня, ото всех хворей. Батя, сапожник рязанский, болтал, поддамши, будто предки наши калгановый секрет знали, знахарствовали… Бокс ты вовремя бросил — мозги нокаутами не вставишь, а потерять пару извилин можно…

Как он узнал, что я занимался боксом?..

Правая рука этого громадного человека была ампутирована целиком, левая нога — от колена. Протез. Костыль. На лысом черепе вмятины, вместо правого глаза шрам. Голос низкий, золотистого тембра.

Через пару секунд я перестал замечать, что у Боба один глаз. Выпуклый, то серо-сиреневый, то карминно-оранжевый, глаз был чрезвычайно подвижен; не помню, чтобы хоть одно выражение повторилось.

В пространстве вокруг лучился мощный и ровный жар, будто топилась невидимая печь, и столь ощущалось, что серьезность и юмор не разграничиваются, что хотелось наглеть…

— Обаяние, — предупредил он, стрельнув глазом в рюмку. — Не поддавайся. А ты зачем сюда, а, коллега? Я тебя приметил. Зачем?..

— Ну… Затем же, зачем и…

— Я? Не угадал. Научная, брат, работа. По совместительству. Сегодня, кстати, дата одна… Это только глухим и слепым кажется, что за одним все сюда ходят. Этот, сзади, через стойку от нас — завсегдатай — знаешь, какой поэт!.. Помолчи, вслушайся… Голос выше других…

И вправду — над пьяным галдежом взлетали, как ласточки, теноровые рулады, полоскались у потолка, вязли в сизой какофонии: "…тут еще Семипядьев повадился… Художник, он всегда ко мне ходит. Ну знаешь, во-во, распятия и сперматозоиды на каждой картинке… Да видал я их выставки, подтереться нечем… Слушай, говорю, Семипядьев, поедем вместе в сожаление, ночной курорт на полпути в одно мое стихотворение, не помню, господи прости… Не одобряю, когда при мне ходят в обнимку со своей исключительностью, сам ею обладаю и другим не советую. Опять сперматозоидов своих притащил, а я ему, как всегда: а пошел ты, говорю… Мне, говорю, на твой секс-реализм… Ты послушай, говорю — резво, лазорево, розово резали зеркало озера весла, плескаясь в блеске… руны, буруны, бурлески… Убери от меня свою исключительность, я свою-то не знаю куда девать…"

— Слыхал? Экспромтами сыплет. Все врет, не ходит к нему никто…

— Он — ты что ж, Мася, лажаешь гения, история не простит. А я ему: а пошел, пошел со своей гениальностью, история, говорю, и не такое прощала…

— А ты фортепиано не забывай, виртуоз…

А это откуда?.. Как догадался, что я пианист?..

— Борис Петрович…

— Здесь Боб. Можно и БэПэ для почтительности.

— Боб… Если честно, БэПэ… Боб… Мне не совсем понятно… Есть многое на свете, друг Горацио…

— Не допивай. Оставь это дело.

— С-слушаюсь. Повинуюсь. Но если честно, Боб… Я могу, Боб. Силу воли имею. Гипнозу не поддаюсь. Могу сам гы…ипнотизнуть.

— Эк куда, эрудит. Сказал бы лучше, что живешь в коммуналке, отца слабо помнишь.

— Точно так, ваше благородие, у меня это на морде написано, психиатр видит насквозь… Но если честно, БэПэ, если честно… Я вас — с первого взгляда… Дорогой Фуинбус Клестринович… Извини, отец…

— Ну все, марш домой, медикус. Хватит. Таких, как ты, я отсюда за шкирку — и…

Человек-Гора вдруг прервался и посерел. Пошатнулся.

— Доведи, — ткнул в бок кто-то опытный. — Отрубается.

…Полутьма арбатского переулка, первый этаж некоего клоповника…

Перевалившись через порог, БэПэ сразу потвердел, нашарил лампу, зажег, как-то оказался без протеза и рухнул на пол возле диванчика.

Костыль прильнул сбоку.

Я опустился на колено, попытался Боба поднять.

Никак — жутко тяжелый.

— Оставь меня так… Все в порядке… Посплю… Приходи, когда хочешь… Любую книгу… В любое время… Потом следующую…

Выпорхнуло седоватое облачко — глаз закрылся.

Светильник с зеленым абажуром на самодельном столике, заваленном книгами… Книги, сплошные книги, ничего, кроме книг: хребты, отроги, утесы на голом полу, острова, облака, уже где-то под потолком… Купол лба, мерно вздымающийся на всплывах дыхания… Что-то еще кроме книг… Стремянка… Телевизор первого выпуска с запыленной линзой… Облупленная двухпудовая гиря… Старенький метроном…

И сквозняк откуда-то. Непонятный сквозняк.

Мстительная физиология напомнила о себе сразу с двух сторон. В одном из межкнижных фьордов обнаружил проход в кухоньку.

На обратном пути произвел обвал: обрушилась скала фолиантов, завалила проход. Защекотало в носу, посыпалось что-то дальше, застучал метроном…

"Теория вероятностей"… Какой-то арабский трактат? — знаковая ткань, змеисто-летучая, гипнотизирующая… (Потом выяснил: Авиценна. "Трактат о любви".) "Теория излучений". Да-а… И он, который в отключке там, все это читает?.. На всех языках?..

У диванчика обнаружил последствие лавины; новый полуостров. Листа пул — ноты: "Весна священная" Стравинского… Инвенции Баха… Соната Моцарта… А это что такое в сторонке, серенькое?..

"Здоровье и красота. Система совершенного физического развития доктора Мюллера".

С картинками, любопытно. Ух ты, какие трицепсы у мужика… Вот это и почитаем. Возьму домой.

На цыпочках подошел к лежащей громадине.

— Борис Петрович… БэПэ… Я пошел… Вы меня слышите?.. Я приду. Я приду к тебе, Боб…

Два больших профиля на полу: страдальческий, изуродованный — и безмятежный, светящийся — раздвинулись и слились. Сквозняк прекратился.

…Утром спешу на экзамен по патанатомии, лихорадочно дописываю шпаргалки… Шнурок на ботинке на три узла, была-а-а бы только тройка… Полотенце на пять узлов, это программа максимум… Ножницы на пол, ложку под шкаф, в карман два окурка, огрызок яблока, таблетку элениума, три раза через левое плечо, ну и все, мам, я бегу, ни пуха ни пера, к черту, по деревяшке…

Возврат удивления

..как же узнать, откуда я… кто я.. где нахожусь… куда дальше… зачем… колыхаюсь в тепловатой водице… света не нужно… я давно уже здесь, и что за проблема, меня просто нет, я не хочу быть, не хочу, не надо, зачем — ПРИДЕТСЯ СОЗДАТЬ НАСИЛИЕ — застучал метроном…

Я проснулся, не открывая еще глаз, исподтишка вслушался. Нет, не будильник, с этим старым идиотом я свел счеты два сна назад, он умолк навеки, а стучит метроном в темпе модерато, стучит именно так, как стучал…

Где? И кто это произнес надо мной такую неудобную фразу — СОЗДАТЬ НАСИЛИЕ?..

Как же его создать?..

…А-а, вот что было во сне: я валялся на морском дне в неглубокой бухте, вокруг меня шныряли рыбешки, копошились рачки, каракатицы, колыхались медузы, я был перезрелым утопленником, и это меня устраивало; а потом этот громадный седой Глаз…

Метроном все еще стучит, я еще не проснулся, это тот самый дурацкий последний сон, в котором тебя то ли будят в несчетный раз, то ли опять рожают… Опять сквозняк…

— ПРИДЕТСЯ СОЗДАТЬ НАСИЛИЕ…

Метроном смолк.

Захрипел будильник.

Обычная подлость с этими снами: выдается под занавес что-то самое важное, не успеваешь схватить… Вставать, пересдавать чертову патанатомию…

Понятно, понятно! Создать насилие — это для слабовольного психа вроде меня… Вот вам, фигушки!

Прибор для измерения ограниченности

(…) Не все сразу, мой мальчик, ты не готов еще: тебе НЕЧЕМ видеть…

Мы встретились для осуществления жизни. Важно ли, кто есть кто. Мимолетностью мир творится и пишутся письмена. Потихоньку веду историю твоей болезни, потом отдам, чтобы смог вглядеться в свое пространство.

Болезнь есть почерк жизни, способ движения, как видишь и на моем наглядном пособии. Будешь, как и я, мучиться тайной страдания, благо ли зло — не вычислишь. Цельнобытие даст ответ, полный ответ, но будет ли чем услышать?..

Я уже близок к своему маленькому итогу, и что же?.. Для уразумения потребовалось осиротение, две клинические смерти и сверх того множество мелочей. Не скрытничаю, но мой урок благодарности дан только мне, а для тебя пока абстракция…

Разум — только прибор для измерения собственной ограниченности, но как мало умеющих пользоваться… Посему занимаемся пока очистительными процедурами (…)

Из записей Бориса Калгана

Человека, вернувшего мне удивление, я слушал и озирал с восторгом, но при этом почти не видел, не слышал, почти не воспринимал…

Однорукости не заметил отчасти из-за величины его длани, которой с избытком хватило бы на двоих; но главное — из-за непринужденности, с какой совершались двуручные, по идее, действия.

Пробки из бутылок Борис Калган вышибал ударом дна о плечо. Спички, подбрасывая коробок, зажигал на лету, почти даже не глядя.

Писал стремительно, связнолетящими, как олимпийские бегуны, словами. (Сейчас, рассматривая этот почерк, нахожу в нем признаки тремора.)

Как бы независимо от могучего массива кисти струились пальцы двойной длины, без растительности, с голубоватой кожей; они бывали похожи то на пучок антенн, то на щупальца осьминога; казалось, что их не пять, а гораздо больше.

Сам стриг себе ногти. Я этот цирковой номер однажды увидел. Не удержался:

— Боб, ты левша, да?

— Спросил бы полегче, артист. Ты тоже однорукий и одноглазый, только этого не замечаешь. Вопрос на засыпку: гением хочешь стать?

— ?..

— Припаяй правую руку к заднице, доразовьется другая половина мозгов.

Рекомендацию сию я оценил как неудачную шутку, и зря. Потом сам многим то же советовал.

…Конурка Калгана была книгочейским клубом. Тусовался разношерстный народ: стар и млад, физики, шизики, алкаши, студенты, профессора. Кто пациент, кто стукач… И всегда сквозило.

Я обычно бывал самым поздним гостем. Рылся в книгах, читал. Боб, как и я, был «совой», спал очень мало; случалось, ночи напролет что-то строчил.

— Что пишешь, Боб? — обнаглел я однажды.

— Истории болезни. Твою в том числе. И свою. Любопытствовать далее я не посмел.

Летающая бутылка

…Углубившись в систему Мюллера, я возликовал: то, что надо! Солнце, воздух, вода, физические упражнения. Никаких излишеств, строгий режим. Какой я дурак, что забросил спорт, с такими-то данными!.. Ничего, наверстаем!.. Уже на второй день занятий почувствовал себя сказочным богатырем.

Восходил буйный май. В парк — бегом! — в упоение ошалелых цветов, в сказку мускулистой земли!..

- Аве, Цезарь, император, моритури те салютант! — приветственно прорычал Боб.

Он воздымался, опершись на костыль, меж двух хануриков, на углу, неподалеку от того заведения, где мы познакомились.

— Браво, Антоха! Как самочувствие?

— Во! — на ходу, дыхания не сбивая. — А ты?..

— А я Царь Вселенной, Гробонапал Сто тридцатьвторой, Жизнь, Здоровье, Сила. Не отвлекайся!..

Прошла первая неделя триумфа. Пошла вторая.

И вот как-то под вечер, во время одного из упражнений, которые делал как по священному писанию, ни на йоту не отступая, — почувствовал: что-то во мне возмущается… что-то не помещается…

Что-то смещается… Все. Больше не могу.

— БОЛЬШЕ НЕ МОГУ?.. А ГДЕ СИЛА ВОЛИ?!….Тьфу! Вот же что отвлекает! — этот бренчащий звук с улицы, эта гитара. Как мерзко, как низко жить на втором этаже!.. Ну?.. Кого же там принесло?..

В окно тихо вплывает Летающая Бутылка.

Винтообразно вращаясь, совершает мягкую посадку прямо на мой гимнастический коврик — и, сделав два оборота в положении на боку, — замирает.

Четвертинка. Пустая.

Так филигранно ее вбросить могла только вдохновенная рука, и я уже знал, чья…

— Лю-юк, привэээ! — послышался знакомый козлитон. — Кинь обратно, поймаю!.. Хва-а зубрить, пшшли лака-ать… Лю-юк!

Люк — это я, Антон Лялин, одна из моих старых дворовых кличек, не самая худшая. Козлитон, мастер вбрасывания стеклопосуды — Серега Макагонов по кличке Макак, он же Серый, он же Глиста Гондонная (это уже была не просто кликуха, а индивидуальная мордобойная провокация) — наш великий прикольщик и гитарист, тощий, прыщавый, длинный и ломкий как солитер, с девятого класса уже алкаш.

Под козлячий гогот я высунулся.

Наигрывая и приплясывая, внизу стояла компашка моих приятелей с двумя кисками, одну из которых я уже однажды примял пару раз, но потом она напрочь залегла под Каптелу, здоровущего хрипатого бугая, и он тоже был тут.

— Давай, Люк, слышь. Выхиливай. Не хватает.

— Чё не хватает?

— Чё, чё! Башлей и тебя-а-ага-га-а-а… (Башли — по-тогдашнему деньги, сейчас это слово употребляется редко, бабки вместо него.)

— Ну ща, ладно…

Мама была на вечерней смене (она у меня авиадиспетчер), поэтому пришлось самовольно вскрыть ее припасной кошелек, положив привычную записку: МАМ, ВЗЯЛ ДО СТИПЕНДИИ — и с терпким чувством осознанной необходимости отправиться в маленький, а может быть, и большой запой.

Извините, герр Мюллер…

От хороших книг жизнь осложняется

…На восьмой день вышеозначенного мероприятия, прихватив "Систему Мюллера" и кое-что на последние, я потащился к Бобу.

Обложенный фолиантами, он сидел на своем диванчике. Пачки из-под «Беломора» кругом.

— Погоди чуток… (Я первым делом хотел вытащить подкрепление.) Садись, отдохни… Горим, да? Финансы поют романсы?

— Угу…

Я неловко присел, обвалив несколько книг.

— Покойник перед смертью потел?

— Потел.

— Это хорошо. На что жалуется?

— Скучища.

Боб поднял на меня свой фонарный глаз, задержал — и я почувствовал во лбу горячее уплотнение, словно вспух волдырь.

— Не в коня корм? Желаем и рыбку съесть, и на… сесть, а?..

— Ну почему… Небольшой загул, отход от программы. Неужели нормальному парню нельзя…

— Нормальных нет, коллега, пора эту пошлость из мозгов вывинтить. Разные степени временной приспособленности. Возьми шефа. (Речь шла о ныне покойном профессоре Верещанникове.) Шестьдесят восемь, выглядит на сорок пять, дымит крепкие, редко бывает трезвым. Расстройства настроения колоссальные. Если б клиникой не заведовал, вломали бы психопатию, не меньше. Ярко выраженный гипоманьяк, но суть тонуса усматривает не в этом.

— А в чем?

— Секрет Полишинеля. Ну, выставляй, что у тебя. Я выставил.

— Погоди… ТЫ МЕНЯ УВАЖАЕШЬ?.. Серьезно.

— Ну разуме…

— БэПэ Калган для тебя, значит, авторитет?

— Разуме…

— А зачем БэПэ пить с тобой эту дрянь?

— Ну…

— Этому покалеченному облезлому псу уже нечего терять, он одинок и устал от жизни. Что ему еще делать на этом свете, кроме как трепать языком, изображая наставника. Алкашей пользует, ну и сам… Примерно так, да?

— Будь добр, подойди вон к тому пригорку… Лихтенберг, «Афоризмы», в бело-голубом супере. Открой страницу 188. Первые три строки сверху. Прочти вслух. И погромче, БэПэ плохо слышит.

— КНИГА ОКАЗАЛА ВЛИЯНИЕ, ОБЫЧНОЕ ДЛЯ ХОРОШИХ КНИГ: ГЛУПЫЕ СТАЛИ ГЛУПЕЕ, УМНЫЕ УМНЕЕ, А ТЫСЯЧИ ПРОЧИХ НИ В ЧЕМ НЕ ИЗМЕНИЛИСЬ.

— Замечено, а? (Голос понизил.) А ведь это всерьез и для всех времен, для всего. И речь именно о хороших, заметь. Скажи, если это верно — а это верно, — какой смысл писать хорошие книги?..

— Если верно… Пожалуй, что никакого.

— С другой стороны: книги вроде бы и пишутся для того, чтобы глупые люди умнели хоть чуточку, а прочие изменялись. А?..

— Вроде бы для того.

— Дураки, для поумнения коих предназначены книги, от книг дуреют. Значит, дураки их и пишут?

— Логично, Боб, дураки. Ну, давай за них…

— Погоди. Умные — мы о них забыли. От хорошей книги умный умнеет. Это что-нибудь значит?

— Умнеет, значит. Все больше умнеет.

— А дураки все дуреют, все глубже дуреют. От хороших книг, стало быть, между умными и дураками все более увеличивается дистанция — так или нет?

— Выходит, что так, — промямлил я, уставясь на бутылку. Дистанция между мной и ею увеличивалась уже нестерпимо.

— Какой вывод?..

— От хороших книг жизнь осложняется.

— Емко мыслишь. Напишем с тобой вместе книгу "Как понимать дураков"?

— Да их нечего понимать.

— Ну ты просто гений, нобелевскую за такое. Теперь пора. Выпьем за дураков. Согласен?.. По-дурацки и выпьем. Возьми-ка, друг, сосуд счастья обеими лапками. Теперь встань. Смирно. Вольно. А теперь вылей. ВЫЛЕЙ!

От внезапного громового рыка я едва не упал.

— Кр-р-ругом марш! В сортир-р-р! По назначению! Без промежуточной инстанции!.. Подержи немного вверх дном… За здравие дураков. Спускай воду. Брависсимо! Доброй ночи….

Никогда больше не видел у него дома спиртного.

Позже некто Забытыч, тоже фронтовой инвалид, рассказал мне, что Боба пьяным не видывали и в той завсегдайской рюмочной. Затмения, случавшиеся с ним, имели другую природу. Батя-Боб, объяснил Забытыч, держал разговоры, а к разговору штой-то должно быть промеж людёв, к чему прикладаться, ну?

О пошлости, она же инфекция обыкновенности

(…) Стыдно мне обращаться с тобой как со щенком, в эти моменты обнажается и моя слабость, но что же еще придумать?

Твое духовное тело еще не образовалось, а мое физическое уже не дает времени для размышлений. Иногда кажется, что у тебя вовсе нет кожи. Ты уже почти алкоголик… Болезнь выглядит как инфекция обыкновенности — пошлость, говоря проще; но язва глубже… (…)

Из записей Бориса Калгана

Космическое неудобство

— Винегрет в голове, бессмыслица. Не учеба, а мертвечина. Ну зачем, зачем, например, все эти мелкие кости стопы?.. (Я осекся, но глаз Боба одобрительно потеплел.) На пятке засыпался, представляешь? Все эти бороздки, бугорки, связки и все по-латыни!.. Я бы стал педиатром или нейрохирургом, а ортопедом не буду. За одно медбратское дежурство узнал больше, чем за весь курс. А еще эта кретинская политэкономия, а еще…

— Выкладывай, выкладывай, протестант.

— Девяносто девять процентов ненужного! Стрелять надо за такое образование!..

— Подтверждаю. Шибильный кризис.

— Чего-чего?..

— Говорю: каким чудом еще появляются людики, что-то знающие и умеющие?.. Извини, антракт…

(Проплыл, как ледокол, сквозь книжный архипелаг. Туда и обратно. Под сквозняком.)

— Вон сколько насобирал консервов. (Желтый глаз Боба бешено запрыгал с книги на книгу.)

— Иногда думаю: а что, если это финальный матч на первенство вселенной между командой ангелов и бандой чертей?.. А может быть, хроника маленького космического сумасшедшего дома?.. Как еще можно понять судьбу нашей нланетки?..

Почти все в этой библиотечке неупотребительно, почти все лишено ДЛЯ ТЕБЯ смысла. А я здесь живу, как видишь…

И для меня это храм, хоть и знаю, что все это по-натворили такие же олухи, как и я. Все, что ты видишь здесь, на всех языках — люди, всего-навсего смертные, надеющиеся, что их кто-нибудь оживит. (Длительное молчание.)

— Вот о чем повезло догадаться… Если только нашел личный подход, смысл открывается. Меня это спасло…

Боб закрыл глаз… И тут я почувствовал какими-то внутренними мурашками меж лопаток, что он в этот миг вспоминает войну, о которой не говорил со мной никогда. Смысл только что сказанного оставался темным, но телепатия не обманула — Боб заговорил о себе — тихо, почти шепотом, словно продолжая рассказ, давно начатый…

— Пока не хватало документов, пришлось наняться уборщиком в общественный туалет. Одновременно учился. Мозги были еще не на месте, пришиб сгоряча одного, который писал на стене свои позывные. Мне этот фольклор отскребать приходилось… Может, тебе интересно узнать, как я выучил анатомию?

— Как?

— Вошел в образ боженьки. Тот — настоящий, там — такую игру любит…

…Вот, просыпаюсь, значит, однажды на облачке, блаженно потягиваюсь. Чувствую — что-то не то, дискомфорт. Вспоминаю: кого-то у меня не хватает на одном дальнем шарике. А вот на каком и кого — вспомнить, хоть убей, не могу. Повелеваю Гавриилу Архангелу: труби срочно, созывай совет ангелов.

Затрубил Гаврила. Не прошло и ста тысяч лет, как собрались. Предстаю во всемогуществе, молнией потрясаю. "Кого у нас не хватает на шарике… Этом, как его…" — "На 3-земле…" — подсказывает змеиный голосок. — "Цыц! Кто мешает думать? На Земле моей голубой, спрашиваю, кого не хватает?" — "Всех хватает, Отче святый! Все прекрасно и благолепно! Солнышко светит, цветочки благоухают, зверюшки резвятся, птички поют — вечная тебе слава". — "Вы мне мозги не пудрите, овечки крылатые, а то всех к чертовой бабушке… Кого еще, спрашиваю, недосотворили? А ну дать сюда отчетную ведомость!"

Тут один, с крылышками потемней, низко кланяется, ухмыляется. "Человека собирался ты сотворить, Боже, на планете Земля, из обезьяны одной недоделанной, по образу своему и подобию. Но я лично не советовал бы". — "Что-о?! Мой образ и подобие тебя не устраивают?.." — "Не то я хотел сказать, Святый Отче, наоборот. Образ твой и подобие хороши до непостижимости. А вот обезьяна — материал неподходящий". — "Ка-а-ак!!! Обезьяна, лично мной сотворенная и подписанная — не подходящая?! Я, значит, по-твоему, халтурщик?! Лишаю слова, молчать, а то молнией промеж рог. Развели демагогию… Пасть всем ниц, слушать мою команду! (Голос Боба уже гремел, усиливая сквозняк.)

Да будет на Земле — Человек!

А тебя, Сатана, в наказание за богохульство назначаю руководителем проекта. Сам наберешь сотрудников. Даю вашей шарашке на это дело два миллиона лет, после чего представить на мое рассмотрение. Совет объявляю закрытым. Труби, Гаврила!"

…Просыпаюсь снова от какого-то космического неудобства. Смотрю — под облачную мою перину подсунута книга "Анатомия человека". На обложке отпечаток копыта. Понятно, проект готов.

Что ж, поглядим, насколько этот рогатый скот исказил мой вдохновенный замысел. Ну вот, первый ляп: хвост приделать забыл. Важнейшая часть тела, выражающая благоговение…

Ладно, черт с ним. Ну вот это, пожалуй, сойдет, передние лапы такие же, как у макаки, я это уже подписывал… Проверить, не напортачили ли с запястьем, а то будет потом жаловаться, что на четвереньках ходить удобнее. А почему так ограничена подвижность пальцев ноги?.. Вены прямой кишки при напряжениях будут выпадать — черт с ним, перебьется, да будет у каждого пятого геморрой.

А это что за довесок? В моем образе и подобии этого нет. Однако же у макаки…

Вот и мозги, уйма лишних, с ума сойти можно. Сколько извилин, зачем? Чтобы во мне сомневался? Добро же, пускай сходит с ума. Да будет височная доля горнилом галлюцинаций, да будет каждый шестой психопатом, каждый десятый шизиком, каждый второй невротиком, алкашей по надобности…

Маленькое резюме: анатомии нет, есть человек. А у человека — например, кости стопы…

БэПэ схватил свой протез и, уставившись на него, выпалил два десятка латинских названий.

Оценки из психопрактики

Вечерний обход с БэПэ на дежурстве в клинике, отделение беспокойное женское.

— Избегнуть мешать тайным системам….

— Вы Финляндия, да? Вы ЯРинляндия?.. Огромная толстуха с растрепанными волосами

вдруг подскочила, ухватила меня за шиворот и приподняла, как котенка.

— Вы ЯРинляндия? Прекратить наркоз.

— Норвегия, деточка, он. — Доктор Борис Петрович Калган, он же БэПэ, он же Боб ласково обернулся. — Пожалуйста, отпусти.

Богатырша эта была преподавательницей в вузе, без очевидных причин вдруг стала слышать некие голоса… После слов Боба мгновенно обмякла, и я чуть не упал.

С коек неслись реплики одна другой веселее:

— Мальчик, покажи пальчик… Покажи пальчик, парнишка…

— Избегнуть мешать тайным системам….

— Ой-ей-еооой, меня дьявол трахает, дьявол трахает, дьявол трахает!..

Сотни раз потом подтверждалось и в моей практике, что беспокойные женщины значительно беспокойнее беспокойных мужчин.

Курс психиатрии мы должны были проходить на пятом году, а с Бобом я начал его на третьем.

Кроме дежурств в клинике — амбулаторный прием, на котором Боб не позволял мне до времени вставить ни словечка, только смотреть и слушать.

Учебное чтение — в основном по старым пособиям, где больше всего живых описаний.

Боб научил меня радоваться моему невежеству жадной радостью, с какой выздоравливающий обнаруживает у себя аппетит.

Иногда устраивал что-то вроде зачетов.

— А ну: ступени врожденного слабоумия в нисходящем порядке.

— Дебил… Имбецил… Идиот…

— Умница. А кретина куда девать?

— Хм… Между дебилом и имбецилом.

— А куда потерял морона?..

— Морон?.. В учебнике нет.

— Дуракус обыкновенус. Между дебилом и нормой. Необычайно везуч. Назови свойства дебила.

— Память бывает хорошей. Способен ко многим навыкам. Может быть и злобным и добродушным. К обобщениям неспособен. Логика в зачаточном состоянии. Повышенно внушаем. Слабый самоконтроль… ("Автопортрет", — сказал внутренний голос, но очень тихо.)

— Как воспринимает нормального человека?

— М-м-м… Как высшее существо.

— Не попал, двойка. Дебил тебе не собака. Нормальных держит за таких же, как он сам, только начальников или подчиненных.

— Ага… Ясно.

— Теперь назови три ступени умственной ограниченности здоровых людей в восходящем порядке.

— М-м-м…

— Не трудись вспоминать, в учебниках нет.

— Примитив…

— Другая шкала, не путай. Примитив — человек с относительно низким культурно-образовательным уровнем. Может быть гением.

— Бездарь… Тупарь… Бестолочь…

— На какое место претендует коллега?

— Вопрос не по программе.

— Тогда еще три ступени.

— …Серость… Недалекость… Посредственность…

— Пять с плюсом. Как полагаете, коллега, существуют ли индивидуумы без ограниченности?.. Имеют ли они, я хотел спросить, право на существование?..

Урожай беседы был скромен: трагедия дурака не в глупости, а в притязании на ум. Легче признать в себе недостаток совести, чем недостаток ума: для осознания недостатка ума нужен его избыток.

Собаке хватает ума, чтобы радоваться существованию человека. Вера есть высший ум низшей природы. Этим умом низший с высшим не сравнивается, но соединяется и получает закваску развития.

Проспект боли

Можно ли при росте под два метра и богатырской комплекции казаться хрупким и маленьким?..

Так бывало всякий раз, когда Боб путешествовал с кем-нибудь из его пациентов в его детство.

Для бесед и сеансов ему не требовалось отдельного помещения — этим помещением был он сам.

Я видел его молодым, старым, хохочущим, плачущим, нежным, суровым, неистовым, безмятежным…

Океан перевоплощений, и не угадать было, каким станет — с каждым другой и непостижимо тот же.

Сеансы гипноза не выделял из общения как что-то особое. Пять, десять минут, полчаса и более беспрерывной речи, то набегающей, как морской прибой, то ручьистой, то громовой, то шепотной, то певучей, то рвано-прерывистой, то плавно-чеканной…

Не раз и я уходил в транс вместе с пациентами, продолжая бессознательно ловить каждый звук голоса и что-то еще, за звуками…

А бывали сеансы и вовсе без слов. Боб сидел возле пациента, упершись в костыль, закрыв глаз и слегка покачиваясь. Некоторые при этом спали, другие бормотали, смеялись, кричали, рыдали, производили странные телодвижения, разыгрывали целые сцены… Трудно было понять, управляет ли он этим или только дает совершиться.

Один раз я набрался дури спросить, не тяжело ли ему даются профессиональные маски.

— Что-что? — Глаз БэПэ усиленно заморгал. — Ближе подойди. Пароксизм глухоты. Не слышу.

Я придвинулся — и вдруг лапища Боба метнулась, как удав, сгребла мою физиономию и сдавила.

— Напяливаю… Потом снимаю… С одним сдерживаюсь. На другом разряжаюсь… Доза искренности стандартная. Разные упаковки.

Больше к этому не возвращались.

Приснившееся в ту ночь. Объявление:

ПРАЧЕЧНАЯ «КОМПЛИМЕНТ» ПРИГЛАШАЕТ НА РАБОТУ ПОЛОТЕРА. Адрес: Проспект Боли, дом номер 37.

Иду… Улица, знакомая по какому-то прошлому сну. Знойный день. Прохожие в простынях с наволочками на головах. Младенцы в автоколясках. Крошечный милиционер на перекрестке сидит на горшке. Крестообразный тупик.

Синий дом.

Надпись над дверью: КАЮК-КОМПАНИЯ.

Мне сюда. Узкий плоский эскалатор, движение в непонятную сторону. Рядом со мной некто.

Отворачивается, не показывает лица…

Пытаюсь узнать, кто это, а ОН не хочет, поворачивается ко мне спиной… Пробую забежать вперед, посмотреть в лицо — ОН меня не пускает, удерживает… Страшное нетерпение, я хватаю ЕГО за шею санитарским приемом, поворачиваю с силой голову — и…

Это я сам, другой я. Взгляд узнавания…

Я-первый говорю я-второму:

— Здравствуй. Сейчас все расскажу… Прости, пожалуйста, что ТЕБЯ НЕТ.

— Какая разница. УБЕРИ ОРГАНИЗМ.

Затемнение.

Счастье требует дозировки

— Боб, а Боб. Что такое ШИБИЛ?

— Не что, а кто. Шизо-дебил. Шиз и дебил, вместе взятые.

— Помесь дебила и шизофреника? Излечимо?

— Вырастешь — узнаешь.

К его манере раздразнивать я уже приспособился.

— Боб, если честно: я шизофреник?

— Не знаю. Решай сам. Вспоминай по учебнику.

— Распад личности. Расщепление психики. В тяжелых случаях разорванность мышления, речи…

— То бишь нецельность, так?.. Хаотичность души. Лоскутность сознания. Разорванность жизни. Бессвязность существования.

— Не понимаю, почему я все еще не на койке…

— Степени относительны. У шизофреника разорванность сознания превышает среднестатистическую, как и у нас во сне. Зато нашей здоровой разорванности достаточно, чтобы перестала жить наша планетка… Бессвязная речь — патология, а бессвязная жизнь считается нормой. ШИБИЛ — обычный человек, кажущийся нормальным себе и шибилам своего) ровня. Дебил и шизофреник по отношению к собственным возможностям, к замыслу о Человеке: частичный человек, разобщенный с Собой…

Иногда вместо рассказа о какой-нибудь болезни Боб принимал образ пациента, а меня заставлял входить в роль врача и вести беседу.

Позднее, когда я ближе познакомился с клиникой, наоборот, заставлял меня перевоплощаться в пациентов, требуя вживания на пределе душевных сил…

На этот раз он был кем-то вроде параноика.

БэПэ. — Учтите, доктор, я за себя не отвечаю. Я псих, я невменяем, и мне от этого хорошо.

Я. — Ничего, ничего, больной. Я вас слушаю. На что жалуетесь?

— Да зачем жаловаться?! Жизнь прекрасна и удивительна!!! Настроение расчудесное!!! Всех хочу обнимать, на руках носить!!!

— Больной, вы эйфоричны и некритичны.

— Имею право на хорошее настроение.

— Смотря по каким причинам, больной.

— Причины у меня очень даже веские! Науку придумал я для всемирно-исторического лечения. А вы на что жалуетесь?

— Вы забыли: я доктор, а вы больной. Как называется ваша придуманная в связи с болезнью наука?

— ИНТЕГРОНИКА — замечательная наука.

— Об интегралах?

— Обо всем, доктор. Наука обо ВСЕМ.

— Философия, значит?

— Извините, доктор, мне вас хочется обозвать. Можно?

— Можно, вы же больной. Обзывайте.

— Мне уже расхотелось. Хотите знать почему?

— Почему?

— Не люблю полочек, по которым вы все раскладываете, как в крематории. И папочек не люблю, в которые пишете отчетную галиматью, к живому глаз не поднимая. И обзывать не люблю. У вас, доктор, полочное зрение, папочное мышление и обзывательное настроение, по-научному диагнозомания. Для вас я только больной, а не человек, за что и присваиваю вам звание профессионального обывателя.

— Больной, успокойтесь. Никто вас не обзывает, больной. Это вам кажется, это ваш бред, больной. Я готов выслушать ваш любимый бред.

— Добро, начинаем бред. Жизнь, в основе своей, есть цельность, согласны?.. Взаимосвязь, единство, гармония. Или, другим словом, понаучнее — интеграция. Противоположность дезинтеграции — распаду, разложению — смерти. Понятно?

— Понятно.

— И это на всех уровнях: молекулярном, клеточном, организменном, психическом, социальном, духовном… Понятно, доктор?

— Понятно, больной, понятно.

— Это нехорошо, что понятно. Плохой, значит, бред. Надо, чтобы мозги лопнули, тогда дойдет… Внимание! Приготовились? Я открыл ИНТЕГРУМ… Точнее: ИНТЕГРУМ открыл меня. Сумма суммариум итэ-дэ в бесконечной степени… Синонимы: Мировой Разум, Смысловая Вселенная, Космическая Любовь, Одухотворенность Материи, Абсолют, Всеединство, Вселенская Совесть… Вы еще не опупели, доктор? Переживали хоть раз в жизни этот сладчайший праздник опупения перед Истиной?

— Ничего я не переживал. Я здоров, вы больны.

— Должен, правда, признать, что мой бред не оригинален. Все на свете несчастные, имевшие неосторожность додумать хотя бы одну мысль, к этому Интегруму с разных сторон прилипали, как мотыльки к лампе. Сквозит всюду… Ваш покорный больной претендует только на своеобразие интербредации.

— Больной, по причине эйфории вы перечислили несколько очень хороших несуществующих вещей. А Мировое Зло, больной, вы случайно не обнаружили?

— Толково спрашиваете, док. (Высшая похвала, которой я когда-либо от БэПэ удостаивался,) Представьте, не обнаружил. Нет мирового зла, отчего и пребываю в превосходнейшем вышеупомянутом настроении. Валяются всюду только неприкаянные куски добра — оторванные, вот, видите — и тут тоже один находился. (Тряхнул пустым рукавом,)

Такой кусок, если только с целым не воссоединяется, неизбежно уничтожается. А точнее — воссоединяется в нижнем уровне, в переплав идет. Иногда успевает и захватить кое-что вокруг, вроде раковой опухоли, гангрены или фашизма… Штуки эти могут расти, размножаться, маскироваться; но Интегрум с ними, в конце концов, управляется, даже вынуждает работать… Будь добр, принеси воды. (Внезапные приступы жажды накатывали на него…)

— А как вы представляете себе этот… Интегрум?

— Да его не представить, вот в чем история мировой болезни. На этом и разбрызгивается по шарику наш возмущенный шибильный разум. Как представить себе То, что не есть ничто, а притом есть, или Того, кто не есть никто, а все-таки существует? Головокружение, боженька на облачке чудится…

(После нескольких глотков воды он всегда закрывал свой глаз…) …А вот примите, док, для наглядности, что Интегрум — это вы сами, маленькая модель. Вы ведь — тоже Целое, состоящее из частей, не так ли? Малый Интегрум. Может ли какая-либо ваша часть вас представить? Рука, нога, клетка?..

(Пауза.)…Разве только частично как-нибудь, соответственно своему назначению, да?.. Ваши отдельности могут вам только служить или не служить, быть в гармонии с Целым — или не быть, отпадать.

И вы от этих отпадений страдаете, ведь страдание — это и есть сигнал угрожающего отпадения, разговор части с целым, взаимный вопрос — быть или не быть. Разрушение вашей целостности есть ваша смерть. На физическом уровне это разрушение неизбежно, и вся ваша свобода есть только возможность выбора способа смерти.

— Как смерти? — возмутился я, уже забыв свою роль. — Почему?!..

— Додумайте сами, доктор. Помыслите о причинах исчезновения малых иитегрумов другого порядка — групп, организаций, цивилизаций… Сколько их сгинуло?.. Только Интегрум вселенский никуда не девается и все малые присоединяет к себе путем смерти, а некоторые и путем бессмертия…

— Как, как вы сказали?

— Путем смерти. Путем бессмертия.

— ?!

— Подкрутите шарики, док, на том скучном факте, что вы сами — клеточка мирового Целого, песчинка Всебытия, частичка Интегрума. Чем же вам представить его?..

— У меня есть мозг.

— Вы серьезно, док?.. Тогда будьте любезны: представьте мне в кратком сообщении Мозг Бесконечности, или Бесконечный Мозг, как угодно.

— Такого нет.

— Чем докажете?

— Если бы это было…

В этот самый момент у меня почему-то закружилась голова, слегка замутило… БэПа это заметил и прервал психодраму знаком руки.

…Мы помолчали. Потом Боб спросил:

— Фантастику любишь?..

— Люблю.

— Что думаешь о более совершенных существах, о жителях других миров? О высших цивилизациях?

— Мечты, сказки. Ничего этого нет. Не доказано.

— Хм!.. Не доказано?.. Ну и прагматик ты, ну и позитивист… Встань, прошу тебя… Подойди к окну. Видишь — звезды… Необъятное небо. Мириады миров… Мириады лет все это живет, движется, развивается. И ты можешь думать, что мы единственные во всем этом, одни-одинешеньки? Что нигде, кроме?..

— Нет достоверных фактов.

— Если б ты жил во времена Шекспира, а я бы вывалился из нашего и сказал: "Вот тебе, дружок, телевизор, попользуйся". А?.. (Длинно посмотрел на телевизор, по которому ползла муха.) Стрептококк, от которого у тебя ангины, тебя видит, о тебе знает?

— У стрептококка нет глаз. И нет мозга.

— Стрептококку НЕЧЕМ тебя увидеть, не так ли?.. Для него ты не факт, тебя просто нет. А муха эта тебя видит?

— Частично видит, фасетками. Мухе кажется, что меня очень много.

— Совершенно правильно, но когда у тебя запор, мухе кажется, что тебя мало. А в существование твое муха вряд ли может поверить. Кто тебя доказал, какое ты насекомое?.. Фасетками своего мозга кое-что прозреваешь, а мог бы, не сходя с этого места…

(Посмотрел в сторону окна. Помолчал… У меня опять закружилась голова…)

…Знаешь, что такое Бог в строго научном понимании?.. Духовный Интегрум, Интегрум Интегрумов. Соединение высших существ вселенной.

— Читал эти сказочки. Где же они, высшие? Чего же им стоит… Почему нет всеобщего счастья?

— А ты спроси: почему всеобщее несчастье не так велико, как могло бы быть? Почему мы живые? Почему можем сейчас сидеть тут в сытости и тепле и даже пытаться мыслить?.. Не косись на мои деревяшки. Счастье требует дозировки.

Одну маленькую деталь мы с тобой забыли.

— ?..

— Три минуты назад были кистеперыми рыбами.

— ?..

— Три космические минуты. Сравни примерное время существования на Земле людей и периоды обращения галактик, созидания звезд… По звездному времени часы наши пущены только что, мы еще солнечные сосунки… Настоящего мозга еще нет на земле… (Взмахнул глазом — в небо, через окно.)

Шибильный возраст у человечества. Мускулатура обогнала сознание. Агрессивная ограниченность, бессилие духа — кажется, ничего больше нет… Но вглядись в историю или хоть в ребенка любого — откроется: НАС ВЫРАЩИВАЮТ. Не получится — в переплав… Счастье… Простой старый бред…

— А ты сам разве не хотел быть счастливым? При воспоминании об этом вопросе я до сих пор краснею, но тогда не успел: все вдруг уплыло, розовая волна накрыла мой мозг…

…Который тут Кистеперый? Наверх… Приготовить жабры… Мягкие пощипывания, толчки, щекотка в спине — помогаю себе плавниками… Взныр, всплеск, свет, сквозняк, золотистый голос…

— Очнулся, гипотоник?.. Давай заварим чайку.

О детских вопросах и встрече после прощания

Знаю, требую от тебя непомерного, но другого нет. Под любым наркотиком достанет тебя непосильность жизни без смысла. А смысл жизни непостигаем без постижения смысла смерти.

Идешь к людям не чудеса творить, а сопровождать переходы в жизни иные…

Не целитель, а спутник, разделяющий ношу.

Не спасатель, а провожатый.

Человеку мало знания Истины — человеку нужно найти в ней свое место, свой дом и свое участие. Как соединить с Беспредельным ничтожность собственного существования, мрак страданий, неизбежность исчезновения? — Вот о чем будут тебя спрашивать заблудившиеся дети, как ты сейчас спрашиваешь меня.

Ложь убивает, молчание предает. Если не дашь ответа, побегут за наркотиками. Если будешь учить только счастью, научишь самоубийству.

Когда успех возымеешь, особо поберегись — страшнейшее испытание. Навязывать станут рольку замбога и требовать ответов на все вопросы, лжи во спасение… Не поддайся.

Спасает не знание, но простая вера, что ответ есть. Самый трудный язык — обычные события. Голос Истины всегда тих, оглушительный жаргон суеты его забивает. Силы тьмы все делают, чтобы мы умирали слепыми, не узнавая друг друга, но встречи после прощания дают свет…

Пишу в недалекое время, когда догадаешься, что и я был твоим пациентом. (…)

Из записей Бориса Калгана

…Все эти записи я прочитал потом…

…Я спешил к Бобу, чтобы объявить о своем окончательном решении стать психиатром. Чего со мной ранее никогда не бывало, говорил с ним вслух.

"Все-таки не зря, Боб… Не зря со мной возишься… Я сумею… Я докажу тебе…"

У дверей слышался звук, похожий на храп…

"Странно, Боб… Так рано ты не ложишься…"

Он лежал на том самом месте, где я оставил его в первый раз — на полу возле дивана — рука подмята, голова запрокинута…

Борис Петрович Калган скончался от диабетической комы, не дожив сорока дней до того, как я получил врачебный диплом.

Все книги и барахло вывезли неизвестно откуда набежавшие родственники; мне был отдан маленький серый чемоданчик с наклейкой: "Антону Лялину".

Внутри — несколько зачитанных книг и историй болезни, тетради с записями, ноты, коробочка с орденами и записная книжка с телефонами и адресами.

На внутренней стороне обложки рукой Боба: ты нужен.

Мое знание пессимистично, моя вера оптимистична.

(Альберт Швейцер[1])

Приснилось, что я рисую, рисую себя на шуме, на шуме… Провел косую прямую — и вышел в джунгли. На тропку глухую вышел и двигаюсь дальше, дальше, а шум за спиною дышит, и плачет шакал, и кашель пантеры, и смех гиены рисуют меня, пришельца, и шелест змеи…

МГНОВЕННЫЙ ОЗНОБ

На поляне Швейцер. Узнал его сразу, раньше, чем вспомнил, что сплю, а вспомнив, забыл… (Если кто-то нянчит заблудшие души скромных земных докторов, он должен был сон мой прервать на этом.)

Исслелователь и прекрасный интерпретатор творчества Баха. Оба они, и Бах, и Швейцер, каждый по-своему похожи на Бога…

…узнал по внезапной дрожи и разнице с тем портретом, который забыл — а руки такие, по-крестьянски мосластые, ткали звуки, рисующие в пространстве узор тишины…

— Подайте, прошу вас, скальпель…

Все, поздно… Стоять напрасно не стоит, у нас не Альпы швейцарские, здесь опасно, пойдемте.

Вы мне приснились, я ждал, но вы опоздали. (Стемнело.)

Вы изменились, вы тоже кого-то ждали?..

Не надо, не отвечайте, я понял.

Во сне вольготней молчать… (Мы пошли.)

Зачатье мое было в день субботний, когда Господь отдыхает.

Обилие винограда в тот год залило грехами Эльзас мой.

Природа рада и солнцу, и тьме, но люди чудовищ ночных боятся и выгоду ищут в чуде.

А я так любил смеяться сызмальства, что чуть из школы не выгнали, и рубаху порвал и купался голым…

Таким я приснился Баху, он спал в неудобной позе… Пока меня не позвали, я жил, как и вы, в гипнозе, с заклеенными глазами. А здесь зажигаю лампу и вижу — вижу сквозь стены слепые зрачки сомнамбул, забытых детей Вселенной, израненных, друг на друга рычащих, веселых, страшных… Пойдемте, Седьмая фуга излечит от рукопашных… Я равен любому зверю, и знанье мое убого, но, скальпель вонзая, верю, что я заменяю Бога, иначе нельзя, иначе рука задрожит, и дьявол меня мясником назначит, и кровь из аорты — на пол…

Стоп-кадр. Две осы прогрызли две надписи на мольберте:

рисунки|на|шуме|жизни

рисунки|на|шуме|смерти

Швейнер со спасенным ребенком.

А истина — это жало, мы вынуть его не осмелились. Скрывайте, прошу вас, жалость, она порождает ненависть. Безумие смертью лечится, когда сожжена личина… Дитя мое, человечество, неужто неизлечимо!

И эта глава, почти вся — повествование от лица психотерапевта Антона Лялина: подробные воспоминания о некоторых эпизодах его жизни, о детстве и о работе, выдержки из переписки…

Стволовая линия: история отношений с еще одним персонажем — можно сказать, антигероем, тоже гипнотизером, и очень сильным.

Появляется и Калган, мельком, но значимо…

Тхника быстрого счастья

— Простите, можно? — запоздало постучал, ввалившись в кабинет и увидев, что мой друг не один.

— Да-да, вы назначены!..

С поспешной зверской гримасой Лар указал мне на стул в углу:

— Мы скоро закончим, а вы бай-бай, поспите. Приспуститесь чуть ниже… Мышцы расслабьте… Голову к спинке стула. Запрокиньте немного, вот так… Внимание. Я вас гипно… Закрыть глаза. Спать-спать-спа-ааать… Вам тепло-оо, вам хорошо-о-ооо… Засыпаете глубже… все глууубже…

"Ага, — подумал я с грустным злорадством, принимая игру, - вот и до тебя добрались, коллега.

Вздремнем, пожалуй. Стул у тебя, однако ж, не по назначенью скрипуч…"

Ларион Павлов, Ларик.

Занимаемся мы, как и прежде, одним и тем же, но в разных точках и по несовпадающему расписанию. После приемов и сеансов приходится еще посидеть час-полтора, чтобы записать чепуху на медкарточках. Делать это при пациенте психотерапевту нельзя. На рабочем столе может быть что угодно: кукла, чайник, жираф, но никаких документов. А лучше и без стола.

Ларик немножко медведь, крупен не ростом, но статью; не догадаться, что под этой неброской уютной мягкостью сидит силища. Хорошо шел по вольной борьбе, еще новичком тушировал чемпиона Москвы. Однокурсник, но институт кончил на год позже: вдруг заболел, пришлось взять академотпуск. Нелады были с кровью нешуточные, и Лар, как признался потом, уже разработал во всех деталях сценарий самоотправки в отпуск иной, но там, куда собирался, распорядились иначе…

Я прозябал ординатором самого буйного отделения самой мрачной из городских психолечебниц, Лар распределился туда же. Старались дежурить вместе. В промежутках между приемами, обходами и психофилософскими диспутами устраивали всплески детства: боролись, боксировали, гоняли спущенный мяч в здоровенной луже позади морга, вели бесконечные шахматные сражения, поочередно бросали курить, вместе доламывали Лариков автомобиль, старенькую «Победу», гастролировали с лекциями-сеансами, гипнотизировали, был грех, опупелую публику каких-то дворцов культуры…

В периоды личных драм усиленно веселились; отсыпались на охоте, выжимали из себя дребедень для научных симпозиумов.

А потом как-то одновременно опомнились.

Хотел Ларушка прожить незаметно, да вот, поди, угораздило за один сеанс вылечить от импотенции аппаратчика, тот привел еще одного, тот упросил за дочку, дочка за мужа, муж за приятеля…

Ну, отдувайся. Запрокинув голову, как было указано, сквозь приспущенные ресницы разглядел гостя. Журналист, опытный репортер. Сидит в кресле все глубже. Заинтересованный взгляд в мою сторону:

— Это фаза каталепсизма?

— М-м… Уже глубже. Все глубже.

— Великолепно храпит. Трудный, видимо, пациент? И не проснется, хоть из пушки стреляй, пока вы не дадите команду?

— Ни в коем случае.

— Честно?.. Я видел таких у Оргаева, он их пачками превращал в Рафаэлей. По команде открывали глаза, хватали кисточки, рисовали как полоумные, то есть все художники в этом смысле… немножко того, да?.. Как рявкнет — засыпают опять. Взгляд у него, я вам скажу. Психополе кошмарной силы, пот прошибает. А сам как потеет… Я их спрашивал потом по собственной инициативе, ну, вы понимаете, хочется углубиться, мы, журналисты, народ настырный, дотошливый… Почему, одного спрашиваю, вы, уважаемый Рафаэль, не написали Мадонну? А зачем, говорит. Я, говорит, сантехник.

— Сообразительный Рафаэль.

— Вы страшно устаете, доктор, тратите столько энергии. Средний гипнотизер, мне сообщили, вынужден спать по двенадцать часов в сутки, питаться каждые пять минут. Оргаев все время что-то жует. А вы?

— Аппетит отсутствует. Страдаю бессонницей. (Будет врать-то. Блины мои кто уписывал? Кто дрыхнет как сурок на всех семинарах?)

— Я вас понимаю, доктор. Скажите, в чем главная трудность поддержания психополя?

— В поддержании разговора.

— По…нимаю… Понимаю. У нас тоже вот, например, в редакцию зайдет какой-нибудь, извините, чайник. "Почему не ответили на мое письмо?" Профессия нервная, я вас понимаю. Ваш известный коллега Антон Лялин писал, что гипнотизерам свойственна повышенная самоутверждаемость, вы согласны?

— Всяк судит по себе.

Я не удержался и ерзнул. Дискредитирует, как заправский конкурентишка, вошел в роль.

— Если не секрет, в чем секрет гипноза?

— В отсутствии секрета.

— Замечательный парадокс, но потребуется комментарий. Психоэнергетические воздействия… (Щелчок, остановился магнитофон.) Извините… Порядок, пишем. Кстати сказать, упомянутый коллега считает, что психополе при темных глазах…

Я еще ерзнул. Шевельнул пальцем. Лар понял знак:

— Простите… Пациент входит в фазу активного катастрофального сомнамбулизма… с непрогнозируемой спонтанностью и психомоторной диссоциацией…

Ну наконец. Непрогнозируемая спонтанность открыла глаза и вытаращила. Психомоторная диссоциация задрожала стеклянной дрожью, взревела и медленно, вместе со стулом, поехала на журналиста…

Мелькнули пятки…

— Магнитофон! Забыли магнитофон!..

Некий ох, звук падения… Неясное бормотание. Троекратное "извините"…

Лар возвращается, отирая пот.

— Черт бы тебя не взял! С твоими корреспондентами, книжками и вообще!..

— Ты что, старина, я-то при чем? Я же тебя и выручил, гипнозавр!..

— А если бы он тебя узнал? Жареный матерьяльчик? Перестарались. Шоковая реакция.

— Чем вывел?

— Обещанием встречи с коллегой Лялиным.

После разрядочного боя вспомнили, что пора возместить утраченные калории и продолжить выяснение шахматных отношений. Гипнозавр разучился проигрывать, давит психополем на е-два…

…Запираем кабинет. Пешком, не сговариваясь, топаем ко мне. Дорогой молчим. Это вот и соединяет — эта возможность молчать вдвоем, свободно молчать, — из этого и рождается телепатия…

Ощутил за порогом, что забежал к Лару не просто так, а по зову.

За теменем его колыхнулось сизоватое облачко…

В следующую секунду я думал о том, удастся ли сотворить яичницу и хватит ли кофе.

Ужин готов. Лар молчит, косится на шахматы отодвигающе. Я молча перевожу: есть сообщение.

Я. — Ну, давай, что ли. Ешь, что задумано.

Он. — Понимаешь. Такие дела. М-м-м…

Приморщивается: значит, серьезно.

Обычное начало: минут пять морщится и мычит, пока я не выйду из себя.

— Говори сразу. Сева самоубился?

(Наш общий пациент, алкоголик и депрессивник, талантливый переводчик. Было уже две попытки.)

— Что ты, господь с тобой. Сева сухой, работает. Все в порядке. Ерунда, м-м-м… Понимаешь, дела какие. Оргаев перешел границу.

— Давно перешел.

— Я не о том. Мы ведь тоже с тобой в какой-то степени шарлатаны, и в большой степени. От нас требуют чудотворства, ведь так, не меньше? А мы соглашаемся, принимаем роль. Да, соглашаемся? И чудеса происходят… А если не соглашаемся?..

— Не жуй жвачку, выкладывай. Что там Жорик? Подарил пациента?

— Нет, что ты, зачем. Пациентов никаких не дарил, все нормально. Зарезать пообещал.

— ?..

— Вчера. Только пообещал. И позавчера. Только пообещал. А третьего дня…

— Пообещал выполнить обещание?

— Ну, все нормально, ну… Подхожу к диспансеру, а у дверей вот такой громила. "Доктор Ларион Васильевич Павлов?" — "Доктор Ларион Васильевич Павлов". — «Здравствуйте». — «Здравствуйте». — "А у меня есть ножичек". — "Вот хорошо. Перочинный, да?" — "Да. Я вам покажу". — И показывает — из-за пазухи — вот такой тесак. И стоит. А зрачки расширенные, неподвижные. Психотик — первая мысль, но что-то не то, механичность какая-то.

"Ножичек-то, — говорю, — маловат у вас. Заходите, познакомимся". — А у него вдруг гримаса — я потом доосознал, чья: эхо-рефлекс, оргаевская гримаса. Глубокий транс. Развернулся — и шагом марш, деревянно. Внушение выполнено. А я на работу. Потом два звоночка. "Доктор Павлов, это опять я. Я вам скоро еще раз ножичек покажу".

— Стиль знакомый.

— Понимаешь, я сделал глупость. Поторопился и, кажется, все испортил. Пришли двое молоденьких — я коротенько, ладно?.. Иногородние. Жених и невеста. Редкость теперь такая стадия, архаизм, или как правильнее — анахронизм?.. Помолвка у них была. Она музыкальное училище заканчивала по классу скрипки. Не шло вибрато. В консерваторию очень хотелось. И вот увидала в кино эти самые Жориковы… Как их, забыл… Ну, рывки. Рывки?..

— "Шесть прыжков в беспредельность"?

— Вот-вот. Только, по-моему, пять. Или семь, не помню… Все эти чудеса… И приехала.

— Техника быстрого счастья?..

— О подробностях не допытывался. "Вам необходимо, прежде всего, сексуальное раскрепощение, только это даст вам возможность раскрыть ваше громадное музыкальное дарование". Вот эти его слова вспомнила. И какие-то манипуляции, понимаешь ли, какой-то особый массаж. Раза два выходила из транса и обнаруживала себя и доктора в странной позиции. Свои недоумения высказала жениху. Жених, сам понимаешь, вибрато. "Этот человек обладает большим влиянием, страшной властью…" Не решался даже фамилию Жоркину произнести…

— А ты?

— Я?.. Сказал, больше для него, что она молодец, контроль удержать сумела. Что никакой у него страшной власти… Что наверняка ничего такого он ей не сумел сделать, скотина, что он удостоверенный импотент… Что мы им сами займемся, что я лично… Уговорил поехать домой, забыть как можно быстрее. Влезать в процесс, давать показания — измарались бы, изломались, совсем зеленые оба…

— Дальше.

— Вот, дальше… Дальше я думал… Вспомнил еще нескольких, от него насилу уползших… Никиту своего вспомнил. Напоказ теплой компании Жорка его заставлял раз восемь рассказывать, как знаменитый секс-дрессировщик Мишка-казак… методом погружения… Мелькнула и такая мыслишка, что девочка эта может снова у него оказаться и отыграть назад, внушаема очень… И не придумал ничего лучше, как вломить, ну, ты знаешь мою дипломатию…

(Лар, волнуясь, всегда забавно нахохливается и нодтаращивает глаза.)

…Конец рабочего дня, народу у него как всегда. Повезло: из двери навстречу мне собственной персоной Георгий Георгиевич в обнимочку с этой парой. Все трое сразу меня узнали.

Она — не видя в упор, жених — с выражением червяка, только что перееханного катком, а Жорка с улыбочкой уже лепит без передыху, запудривает: "Хе-хе-хо, чудесно, чудесно, что вы нас навестили, коллега, гора с горой сходится, мы как раз собирались дружески навестить вас. Нинулечка хотела вам кое-что объяснить, хе-хе-хо, маленькое недоразумение, вам понятно, перенос либидо и немножко фантазии на почве некоторого инфантилизма, это бывает, да, молодой человек, бывает и гораздо смешнее, наш уважаемый авторитетный коллега вам подтвердит, хе-хе-хо, мы не допускаем никакого вмешательства в сферу интима, Нинулечка, подтвердите". - Помните овечек и гипнозавра? Овечки те самые…

"Да, все чудесно, чудесно… Я пошла к доктору Павлову в неясном сознании… Я чудесно себя чувствую, я хочу продолжать наши сеансы…"

Слов у меня не было. Плюнул целенаправленно Жорке в физиономию. Повернулся, пошел… Все.

— А дальше ножичек?

— Ну, ерунда. (Лар начинает жевать.)

— Ерунда, ага. Ешь. На той неделе Жорик выступает в ДК «Молодость», знаешь?

— Что-нибудь свеженькое? (Лар жует с ускорением.)

— Сеанс гипносчастья по полной программе. Схожу, что ли, пожалуй… Как думаешь, Лар, сходить?

— Я с тобой. (Лар останавливается на полужёве.)

— А вот тебе не надо туда. Я тебя знаю: на сцену вылезешь и начнешь плеваться.

— Не буду больше.

Яйцо всмятку с высотного дома

Публикатор. — Предыдущий отрывок имен еще несколько рваных вариантов, путаных продолжений и никакой концовки. Сопоставив их с текстами, относящимися к другим временам и событиям, можно предположить, что Лялин начал писать что-то крупное, вроде романа-исповеди, но не справился.

Д-р Павлов. — Правильнее сказать, не успел. И никакой это не роман, а дневник, лабораторные, что ли, записи. Я не знал о них, свой загашник Антон держал от меня в секрете…

Публикатор. — Ваш литературный портрет, с вашей точки зрения, верен, похоже?

Д-р Павлов. — По фактам не очень врет. Насчет портрета не знаю, себя не видишь. Объективности у Антона никогда не было. Еще в нескольких книгах брал меня как модель и выводил на публику в разных видах: превращал то в счастливчика, легкомысленного брюнета, то в рокового меланхолического блондина, один раз убил, два раза заставил покончить с собой. Пришлось однажды за такую фривольность слегка помять ему ребра…

Публикатор. — Теперь представим выдержки из подборки писем, самим Лялиным озаглавленной: "Самодеятельные гипнотизеры".

Кое-где между письмами и копиями ответов — Лялинские заметки. В документальной части архива, в отличие от рукописной, царит порядок. Все обращения к Антону Юрьевичу сведем к его инициалам: АЮ, а концовки писем условимся обозначать измененным именем, как и я делаю в своих книгах.

Запись Лялина

Если бы гипноз был только гипнозом, все было бы очень просто…

Действие магнита когда-то безмерно удивляло людей, внушало восторг и мистический ужас. Изумило и маленького Альберта Эйнштейна, почуявшего в компасной стрелке тайну мироздания. Нынче и рядовой школьник может понять, что магнит обнажает ВСЕПРИРОДНУЮ суть: являет отпрепарированно вселенскую силу, соединяющую все на свете и заключенную в каждой частичке.

Нечто подобное должно произойти с отношением к феномену гипноза, к экстрасенсорике и всяческой эзотерике. Отношение к «феномену» должно смениться отношением к СУТИ всяческих отношений.

Когда человек моментально засыпает при взгляде или по слову; когда по мановению руки перестает ощущать боль, истекать кровью; когда выздоравливает от неизлечимой болезни — или, наоборот, умирает здоровым… Это производит слишком большое впечатление и самым естественным образом воспринимается как сверхъестественное.

И нет догадки. И до отупения трудно убедить всех этих пожизненно загипнотизированных, что таинственная, могучая сила — власть колдуна, экстрасенса, чудотворной иконы, гипнотизера и прочая — не извне действует, а изнутри — только изнутри тех, на ком являются чудеса.

Можно, вслед за Иисусом Христом, назвать эту силу верой — "по вере вашей да будет" — и тебе могут как бы поверить и как бы понять.

Только вот дальше… Что дальше?…

Не раз замечал, как при моих попытках объяснить чудеса гипноза, только что мною продемонстрированные, — всего лишь гипнабельностью, чудеса внушения — всего лишь внушаемостью, чудеса веры — всего лишь верой, не более, — люди как-то скучнеют. Перестают слышать.

Восприятие гаснет в тот самый миг, когда, кажется, понимание так близко уже и вот-вот вспыхнет чудо беспрепятственного самопознания.

…Может быть, так и надо?.. Может быть, так инстинктом охраняется тайна, равновеликая тайне зачатия, тайне смерти, судьбы?.. Тот же приказ из глубины неисповедимой: не знать, не ведать…

Не сметь и помыслить, как тебя вбрасывали в этот мир и как будут выбрасывать. Может быть, в этом — высшее милосердие?.. Что заставляет меня продолжать попытки раскрыть глаза врожденно слепым?.. Если они поймут, КАК верят, не станет ли это пси-ядерной бомбой?.. В отличие от законов и сил первоприродных, осознание сил Природы Второй — Психики (а может быть, как раз САМОЙ первой?..) — меняет их действие. Создает другие законы. Другую психику. Осознав себя, прежним остаться нельзя.

АЮ, я учусь во 2 классе. Я хочу стать гипозом. Я читал детскую энциклопею про гипоз что нада каждые дни сматреть в точку по 10 минут и слушать будилник а патом в глаза внемательно усыплять.

Я уже делаю гипоз на бабущку но ана не хочит а с Варькой получаеца это наша собака тоже старая. Раскажите мне про гипоза я хочу все узнать как вы. А правда вы можи-те усыпить кракадила?

(Антоша)

АЮ, я перешел в 7-й класс, учусь хорошо, здоровье мое нормальное.

Я хочу быть гипнотизером, а получается совсем другое. Каждый день утром я ложусь в неудобную позу опираясь на батарею и смотрю на далеко удаленную маленькую точку и так сижу по 10 минут. Так учит детская энциклопедия. Но у меня получается только дурацкий взгляд, так сказала мама, и ничего гипнотизерского.

Когда я ложусь спать, я расслабляюсь, закрываю глаза и представляю небо, так нас учила тренер по плаванию, она тоже знает гипноз. Но когда я вижу внутри себя небо, оно начинает качаться и куда-то меня уносит, я засыпаю и ничего больше не помню.

В книге "Из школы во Вселенную" я прочитал, что легче всего гипнотизировать курицу. Летом мы были у дедушки в деревне, там много кур, но ни одна не поддалась, все кудахчут и убегают. Я знаю, что сразу гипнотизером не станешь, но должны же быть хоть малейшие сдвиги? Досвидание.

(Саша)

Запись Лялина на полях

Сдвиги кое-какие бывают, да…

АЮ, месяца три назад в нашей школе выступал гипнотизер Викторенков. Его выступление на меня очень сильно подействовало, я увлекся гипнозом. Начал проводить опыты в нашем классе, подражая ему.

Первые опыты были неудачными, но я не падал духом, и через неделю после выступления один мой товарищ, Гена, оказался в гипнозе. Я испугался и сразу же разбудил его.

На следующий день новый успех: второй товарищ оказался в гипнозе, Вовка. У него открылась сильная внушаемость, он глубоко уснул, но слышал и исполнял все, что я ему внушал, и во сне по моему приказу ходил.

Причем удивительно: не открывая глаз, Вовка все видел, ни на что не наткнулся.

Опыт я проводил в нашем школьном буфете, в толпе едящих ребят, и он не почувствовал даже, как кто-то запустил в него сзади булкой, попал в затылок, так что крошки разлетелись, а ему хоть бы что.

У Вовки до этого сильно дергался лоб и нос, он вообще нервный, а я внушил, что теперь он не будет дергаться. Разбудил. И вы представляете, лоб больше не дергается, только нос. Я поверил в свои силы и начал гипнотизировать всех подряд.

Ео однажды я поступил неосмотрительно: показал свои опыты перед учительницей по зоологии. Разразился скандал, дошло до директора. Мне запретили проводить опыты. Я был страшно огорчен, даже плакал..

Несмотря ни на что, я буду продолжать развивать в себе способности к гипнозу.

Хотя я и не буду ни профессиональным гипнотизером, выступающим на сцене, ни психотерапевтом, как Вы, это умение потребуется везде, особенно в Космосе. Я хочу стать астрофизиком. Поэтому я очень хочу познакомиться с Вами лично и обучиться гипнозу на профессиональном уровне. Пожалуйста, примите меня в ученики.

Очень, очень прошу Вас!!!

(Дима)

Запись Лялина

У нас в школе гипнотизеры не выступали. Время было темно-серое, мокрое… Доходили иногда только слухи о чудесах Вольфа Мессинга, о трамвайном гипнозе. Но мы с Жориком шли своими путями…

АЮ, однажды, это было сегодня, я шел домом и вдруг мне в голову пришла мысль.

Мне почему-то подумалось, что именно в этот момент на меня с высотного дома скинут яйцо всмятку. Я очень живо представил это событие и подумал, что яйцо упадет за шаг от меня. Я далее подумал, что это произойдет, когда я буду входить в подъезд. Представьте же мое удивление, когда действительно, лишь я вошел в подъезд, возле него шмякнулось оземь яйцо всмятку.

Я склонен думать, что возникли какие-то биотоки, потому что мысль о яйце пришла ко мне стихийно, а не в результате цепочки размышлений. Может быть, это была телепатия? Или гипноз? Ученик 9-го класса

(Адик)

Запись Лялина

Ничего особенного, малое ясновидение. Яйца всмятку летят на всех, не все замечают.

АЮ, пишет Вам ученица 10 класса. Прочла недавно Вашу книгу. Попробовала заниматься аутотренингом, но не хватило терпения.

Я была удивлена вашими опытами по гипнозу. До этого я смотрела документальный фильм, там показали несколько сеансов лечения алкоголизма.

У меня у самой пьет мать. Отец тоже, но его сейчас нет… Отца я не люблю, а маму очень люблю и боюсь потерять..

Предлагала лечиться, но она ни в какую, говорит, что сама может не пить. Как же!

Неделю-полторы вытерпит, и опять все по новой и еще хуже. На глазах опускается..

Вы знаете, доктор, я раньше мечтала стать врачом, но потом поняла, что стать им не смогу, потому что крови боюсь. От одного запаха эфира и то плохо делается… Я, когда даже занозу кому-нибудь вытаскиваю, боюсь, не будет ли больно.

Но теперь, после десятого, твердо решила идти в медицинское училище. Хочу работать с наркологами. И не только лечить людей, которые идут добровольно, но и привлекать таких, которые не хотят, ходить к людям домой, убеждать лечиться..

А главное, спасать детей, у которых такие родители, а таких очень и очень много. Этому я хочу посвятить всю свою жизнь.

Вам, наверное, это кажется очень детским, наивным? В этой работе я возлагаю большие надежды на гипноз. Прошу Вас ответить: как стать гипнотизером?

Мне сказал один парень из нашего класса, что для этого нужно иметь особую форму бровей, лба, особое выражение глаз — как у Вас на обложке книги.

Но если нет ничего такого, может ли обыкновенный человек стать гипнотизером? Какой институт нужно кончить?

И еще: может ли женщина быть гипнотизером? Что главное для гипноза? 

(Татьяна)

Набросок ответа Лялина

…Все правильно ты задумала, Танечка, все получится, если захочешь по-настоящему. С мамой — крепись: не безнадежно… Гипнозом, Танечка, заниматься можно, только получив врачебную квалификацию. А главное… много главного… Трудно измерить, сколько всего нужно. Я начинал, мало понимая, имел уже и диплом и все равно делал ошибки и поступал не всегда по совести…

Главное: вера в святость дела.

(А не "в себя", как многие думают.) Внешность значима когда как… Гипнотизировать может и женщина, разумеется. Читала недавнюю сенсацию, обошедшую все газеты? Две миловидные девушки загипнотизировали банковского кассира и ограбили банк. Журналистам это очень понравилось.

И ребенок может гипнотизировать. И компьютер, и автомат, и автомобиль…

Не думай, прошу тебя, что гипноз — волшебная палочка-выручалочка. Как всякая сила, может работать и на великое благо, и на ужасное зло. Как всякое лекарство, может быть и спасительным, и бессильным, и вредным. Когда вникнешь — увидишь сама, что между таинственным гипнозом и обыкновенным общением нет границ: это разные разведения одного и того же.

Все мы управляем друг другом. А чтобы помогать людям, мало и знания, и влюбленности в дело, и состраданья к больным и несчастным — всего мало. Прежде всего надо глубоко понять того, с кем общаешься. Без этого понимания гипноз, как и все на свете большие силы, как и любовь, — страшная опасность, и заниматься им — преступная глупость.

Запись Лялина

…Бог мой, как же длинна всемирно-гипнотическая история и как коротка память человеческая. Как мы торопимся прописаться в Вечности, принимая искорки частичных уразумений за огни постижения…

Около века тому назад знаменитый парижский профессор Шарко объявил самыми внушаемыми существами на свете истериков, а в сверхпревосходной степени — истеричек. Как самозабвенно они впадали в гипноз, как застывали и как засыпали, что только не выделывали по воле блистательного корифея…

Демонстрировали и знаменитые «стигмы» — фигуры и надписи, возникающие на теле по мысленному приказанию, и телепатию, и видение насквозь, и черт знает что. Охотно вылечивались, еще охотней заболевали опять, чтобы еще раз показаться великому чудотворцу и толпам благоговейных учеников.

Наблюдения Шарко подтвердились, но лишь в пределах Франции; у немецких гипнотизеров с истеричками почему-то не клеилось, получалось бледно; у русских и вовсе наперекосяк: обострения, ухудшения и без того невыносимых характеров.

Англичане пришли к выводу, что самые внушаемые граждане — ни в коей мере не истерики, способные лишь на лживость и дешевую театральность, и не больные вовсе, а самые что ни на есть простые, здоровые, как лошади, фермеры. Немцы и австрийцы получали фантастические результаты с молодыми солдатами; русские — с дореволюционными алкоголиками, но потом и алкаш наш пошел не тот.

А феноменальные, лучшие в мире французские истерички ушли вместе с Шарко.

Запись на полях письма рукой Лялина

Это письмо сперва показалось мне поддельным, от взрослого. Очень грамотное. Четкий, сложившийся почерк и, почудилось даже, знакомый…

АЮ, пишет Вам ученик 7-го класса. Заставило меня написать Вам, знаменитому врачу и психологу, то безвыходное положение, в которое я попал.

Сначала немного о себе: отличник, занимаю призовые места на городских олимпиадах, хороший спортсмен (был им), пользуюсь авторитетом среди одноклассников..

Такой я сейчас. В начальных классах я был совсем другим. Часто пропускал уроки, не выполнял домашние задания, имел лишь две четверки за учебный год.

К концу второго класса я понял, что учусь для себя. Чем настойчивее буду овладевать знаниями и прописными истинами, тем больше у меня будет шансов пробиться в люди в будущем. Понял, и вкоренную изменил свою жизнь, идеалы, цели.

С тех пор прошло уже много лет, но я по-прежнему остался верен своим идеалам..

Все было бы хорошо, и я бы вам не написал, если бы не сломал ногу… Это стало причиной самой большой беды в моей жизни. Почти весь учебный год пролежал в больнице, сильно отстал по немецкому и ряду других предметов. С первых дней в школе учителя начали меня подготавливать к тому, что придется остаться на второй год.

Да, я и сам знаю: с такими знаниями за седьмой класс мне в восьмом делать нечего.

После выписки начал усиленно заниматься, но если даже и до конца года сохраню этот темп, то все равно не успею пройти программу. Что мне делать?! Смириться и остаться на второй год?! Но это для меня равносильно самоубийству! Целый год будет вычеркнут из моей жизни! Целый огромный год!

А где его потом взять?

Передо мной встала проблема: как ускорить обучение в несколько раз. Чтобы ее разрешить, я обратился к медицине, к гипнозу. Мне стоило большого труда подобрать соответствующую литературу. Но где достать человека, который смог бы мне помочь? Ведь таких людей очень мало! С этим вопросом я отправился к знакомому библиотекарю. К моему удивлению он принес из читального зала Вашу книгу… Я не понял сначала, чем мне может помочь аутотренировка. Ведь ей надо долго заниматься, а времени у меня в обрез.

Размышляя так, я невольно перелистывал книгу, и вдруг… На стр. 19 мой взгляд упал на следующие строки: "Один нечаянно загипнотизированный мною парнишка.."

Несколько секунд я сидел остолбенело, как вкопанный. Держать в руках ключ к решению самой большой в моей жизни проблемы и не видеть его!!!

Шесть часов потребовалось, чтобы прочитать книгу, и вот я уже пишу Вам, пишу, а сам волнуюсь, вдруг Вы откажетесь?

Я прошу вас, дорогой АЮ, сделать следующее: записать свой голос со всеми словами, паузами, расстановками, как во время Ваших сеансов. Только слова подберите, пожалуйста, с таким расчетом, чтобы они были употреблены с целью ускорения восприятия информации. Голос запишите на магнитофонную ленту и вышлите мне.

Я буду слушать вас, а ваши пассы и жесты мне заменит сила воли и настойчивость.

Я уверен, что они Вхместе с вашей записью будут представлять мощное оружие обучения. Заранее согласен о результатах этого опыта сообщать Вам ежемесячно; ведь после того, как я пройду программу седьмого класса, я и далее буду заниматься с помощью гипноза.

Поторопитесь, пожалуйста, с ответом, ведь от него будет зависеть дальнейшая моя судьба, и я, естественно, буду волноваться. Прежде чем мне ответить, подумайте. Ведь практически все, о чем я Вас прошу, Вы можете сделать. И пусть то, что написано здесь, останется строго между нами, об этом я не говорил даже с мамой. До свидания.

Деньги лежат в конверте.

(С уважениьм Витя.)

ЛЯЛИН, телеграмма

Квитанция перевода на… р. Копия телеграммы:

НЕМЕДЛЕННО ВЕРНИ ДЕНЬГИ

КОГО ВЗЯЛ ЛЯЛИН

Запись Лялина по поводу письма Вити

Да, Жорик Оргаев номер какой-то, психологический двойничок. И почерк похож… И Жорик учился отменно и отличался именно в этом возрасте книжно-взрослыми оборотами речи. Такое же сочетание импульсивности, невероятной логичности и настырной последовательности.

Жорка, правда, был развитее и предусмотрительнее. Денег сразу не слал бы, а подкупать начал бы с замаскированных комплиментов, ими изящно бы и закончил. Разжалобить постарался бы сдержанно, скромнейше попросившись в спасаемые исключительно ради последующего самопожертвования.

Человечки такого типа обычно рано осознают свою цель: овладеть собой, чтобы овладеть другими.

Манипуляторы начинаются в колыбельках и раньше или позже приходят к необходимости самоусовершенствования. Можно их щелкать по носу, но такая острастка действует наоборот.

Не знаю, как с ними правильно поступать…

Сергей Неронович Гулливер

АЮ, я работаю на стройке, мне 25 лет. Прочитал Вашу книгу, помогла выжить, спасибо. Но сейчас о другом..

Выступал у нас год и восемь месяцев назад гипнотизер Лапотков. Я был на пяти его сеансах, под гипнозом оказался три раза. Выходил вместе с другими загипнотизированными на сцену. Что там делалось со мной, почти не запомнил, но ребята, бывшие со мной и не уснувшие, рассказывали..

Удивительные дела! Превратил меня Лапотков в римского императора Нерона, сказал: "Приказывай, император".

И я произнес, оскалившись:

— Отрубить голову кариатиде!

Сам я этого абсолютно не помню. Про Нерона ничего не читал, только в школе по истории, кажется, проходил, а что за кариатида такая, вообще понятия не имел. Потом прочитал в словаре иностранных слов.

Был на этом же сеансе собакой, лаял из конуры, метался на цепи; был петухом, кукарекал и хлопал крыльями, то есть руками, себя по бокам, клевал, искал червяков..

Был Эйнштейном, принимал какую-то делегацию, произносил малопонятную чушь про мировые катаклизмы. И Гулливером был, разговаривал с лилипутами, поднимал на ладони, что-то там для них строил, корабли из моря вытаскивал. Ребята говорили: ходил на цыпочках, ноги поднимал, чтобы не раздавить..

..А вот это запомнил сам: когда Лапотков меня разбудил и спросил: "Как вас зовут?" — я сказал с полным убеждением: "Сергей Неронович Гулливер" (а я Сергей Петрович Конягин), и не мог долго понять, почему все мои лилипуты вдруг жутко выросли и так страшно смеются.

Решил больше гипнозу не поддаваться. Попросил Николая, напарника моего, щипать меня и толкать в следующий раз, если потянет в сон. И действительно, на четвертом сеансе опять куда-то поплыл, еще до начала счета. Только при одном взгляде на этого Лапоткова уже глаза заволакивает, особое у него лицо, хотя вроде бы неприметное..

Уже почти отключился, тут Николай мне изо всех сил начал уши крутить и тереть, как пьяному. Оклемался я, а Николай мой сам застывать начал, как свечной воск, минуты через две, я его тоже едва открутил..

На пятом сеансе держались за руки, слегка выпив для поднятия духа, щипали друг друга, продержались нормально.

После этих сеансов я так и хожу у нас в общежитии под прозвищем "Сергей Неронович Гулливер". Отшучиваюсь: "смотрите у меня, кариатиды поотрубаю".

Вам все это наверняка мало интересно — наэкспериментировались, навидались и не такого. А вот я просто заболел, заболел гипнозом. Не в смысле плохого самочувствия, нет, все нормально, работаю, учусь в заочном политехническом, собираюсь жениться.

Но гипноз стал для меня просто какой-то навязчивой идеей, дни и ночи думаю, не могу успокоиться, забросил даже любимую гитару… Вошло в голову, что я должен сам овладеть гипнозом. Во что бы то ни стало! До такой степени, как этот Лапотков, и даже сильнее! — чтобы всякого мог погрузить в гипноз не только по его желанию, но и против его воли, вот так, да!..

(Кстати, потом мы узнали, что Лапотков этот никакой не психолог, а то ли разжалованный тренер, то ли сокращенный актер. И будто бы его несколько раз выволакивали вдребезину пьяным из ресторана нашего райцентра, а потом посадили..)

Уже больше года я занимаюсь гипнозом сам, ищу литературу, изучаю… Почти каждый день провожу хоть какой-нибудь опыт над кем-то из окружающих или над собой. Стою, например, у стены, смотрю в точку, пока не начинаю непроизвольно падать назад — одно из моих упражнений, придумал сам… Просто не в своей тарелке себя чувствую, если не по-гипнотизирую — вот подсел, а?..

Первое время ничего не получалось. Усаживал, укладывал моих испытуемых — ребят с работы, из общежития, из соседних дворов — так и эдак, ходил вокруг, делал пассы, гладил, бубнил, считал, приказывал, глядя в глаза, и прочее — никакого толку, одно ржанье — все начинали ржать, и я ржал, как идиот, вместе со всеми.

А потом прорвалось… Начало получаться!

Подчеркнуто Лялиным. Подколотая заметка

Вот, вот… «Получиться» у самодеятельника может и сразу — как выигрыш в лотерее, — а может лишь после изрядного числа неудачных попыток. Но если упрям, получится обязательно: сработает статистика, как на рынке: и самый залежалый товарец у захудаленького продавца кто-нибудь да возьмет…

При гипнозе удачи и неудачи оказывают удвоенное психологическое влияние: и на «субъекта», и на «объекты». Когда косяком неудачи, из круга «неверие-самоневерие» выбраться нелегко. Зато ежели вдруг «прорвется» — попробуй останови!

В этот миг, обалдев от восторга, доморощенный гипнотизер или экстрасенс полагает, что вот — "открыл свой дар", не подозревая, что всего-навсего вытянул долго не попадавшийся счастливый билетик…

..В первый раз испугался ужасно: вижу во время счета, что у одного из моих подопытных: глаза начинают мутнеть, лицо разглаживается, веки опускаются… Едва досчитал, сразу же даю команду: "Проснуться", — а он не просыпается! Не шевелится!

Меняю внушение: "Проснешься при окончании счета в обратном порядке и хлопке в ладоши". Проснулся мой хлопец, но глаза еще минут пять были мутными..

В другой раз после рабочего дня посадил троих наших ребят на бетонную плиту с упором ног в землю. Сам встал напротив. Приказал смотреть мне прямо в переносье не отрываясь. Начал внушать жестко: "Сейчас тела ваши будут тяжелеть, будут деревенеть..

Ноги будут врастать в землю. Как корни, ноги начнут врастать в землю… Вы одеревенеете, одеревенеете… Вы не сможете оторвать ноги от земли… Ноги врастают в землю.

Закончил внушение. Велел попробовать подняться. Двое поднялись, один легко, другой тяжело. А третий не может.

Сидит, как прикованный. Продолжает на меня смотреть, не отрываясь. Я ему: "Ну все, хватит. Теперь вставай. Все, конец". — А он все сидит. Пытаюсь поднять… Действительно, будто в землю врос! Невозможно оторвать, свинцовая тяжесть. Глаза стеклянные… Втроем подняли его с ребятами — начали расталкивать, торхмошить. А он не реагирует, как вкопанный стоит.

— "Витька, ты что?" — Ни звука. — кончай прикидываться". — Молчит. — "Ну, давай поговорим. Ты что сейчас чувствуешь?" — Молчит, только пытается промычать что-то. Речь отнялась. Целый час так простоял, крутились мы вокруг, так и эдак… Я внушал: "Говори! Можешь говорить!" — никакого толку, ни слова. А ему домой идти, жена ждет, ребенка из садика забирать..

И тут осенило, вспохмнилось: надо же его снова усыпить, как делал Лапотков, меняя программы внушений, сперва опять усыпить!

Посадил, дал команду "Закрыть глаза, спать. Спать. Спать глубоко, спокойно.." Смотрю — задышал ровнее, порозовел. Внушаю: "Сейчас сможешь легко говорить. Отвечай мне, как себя чувствуешь?" — "Нормально".

Тут ребята вздохнули, а с меня градом пот.. — "Теперь на счет десять проснешься. Говорить будешь легко".

Проснулся. Речь нормальная. О том, что с ним было, не помнит. Сколько времени прошло, не имеет понятия. Втроем домой проводили. Ничего не сказали..

После этого случая с месяц ни над кем никаких экспериментов не проводил, зарекся. А потом опять на чертов гипноз потянуло, не смог себя превозмочь.

Да и просили ребята — показать чудеса. Уже поняли: что-то есть и во мне… Старался поосторожнее. Кое-что прочитал, кое-что понял… Знаю, что не имею никакого права экспериментировать над людьми, но это сильнее меня. Я должен превзойти Лапоткова!

Однажды вечером у небольшого пруда за стройплощадкой собралось нас семеро, в том числе две девчонки, Люся и Вера, отделочницы, и одна женщина постарше, Анна Ивановна, бетонщица. Две бутылки имелось. Развели костерок, хотели уже начать обычное, как вдруг Вера мне: "Ты бы, Нероныч, бутылку заколдовал сперва". Николай: "Чтоб не горькая была". — "Нет. Чтоб не пить. А то все одно… Нероныч может и без вина опьянить".

Анна Ивановна: "Да уже Гулливер наш колдуном заделался, это точно". Я: "Без вина напоить могу. А куда его девать потом?"

Люся: "В землю закопаем до праздников". Николай: "За нами не пропадет".

Беру из костра обугленную палочку. Поднимаю вверх. Приказываю неотрывно смотреть. Слушать внимательно… Начинаю счет..

И тут вдруг что-то со мной случилось. Почувствовал, что тело мое потеряло вес и, как бы приподнявшись над землей, начинает медленно покачиваться, совершать странно знакомые движения руками, ногами, шеей… Будто танец какой-то… А вместо обычных слов — другие начали вырываться, непонятные, но знакомые. Помню отчетливо, как ребята тоже начали в такт мне покачиваться и что-то произносить. Ритм стал убыстряться, каким-то жестом я поднял их, пошли вокруг костра, быстрее, быстрее — пляска и какая-то песня или заклинание, что ли, с совершенно особенным, непередаваемым ощущением!..

Не переставая двигаться, подкладывали дрова в костер, обхменивались жестами, восклицаниями, ели в движении… Вдруг Николай хватает лопатку, встает на четвереньки и быстро-быстро начинает копать. Хвать бутылки — и в яму, забросал землей, завалил камнем. А глаза сверкают, как угли..

Заметка Лялина на полях

Пробуждение унаследованного магического архетипа, состояние первобытности, шаманское действо…

..Очнулись все разом после какого-то единого звука: "А-ха-ва-а-а-ах!.."

Друг на друга смотрим обалдело. Потом в хохот — все разом, и ну рассказывать наперебой, кто что пережил. У всех и разное и одно… Николай сказал, что был негром африканского племени, у которого бог леопард, и плясал пляску леопарда, а закопанные бутылки — черепа двух казненных колдунов. Анна Ивановна была маленькой девочкой. В своей родной деревеньке под Костромой собирала землянику, грибы, козу домой загоняла. Люська была русалкой, Верка — лебедем..

А про меня все дружно сказали, что как только я встал напротив них, так начал светиться каким-то голубоватым светом: над головой и от рук вроде сияния, потом прибавилось золотистого. Вот в этот миг в них и вспыхнуло… Подобное больше не удавалось.

Удается, правда, другое. Уже у троих ребят из нашего общежития снял тягу к куреву. Одного парня из моей бригады, вот этого самого Витю, освободил сразу и от головных болей и от пьянки. Очень сильно он поддавал, уже выгонять собирались. (Сам после трех сеансов не пью, но курить продолжаю.)

У одной женщины из поселка снял страх. (На нее напали вечером хулиганы, не могла после этого выходить из дома. Собирались уже в психиатрию класть.)

Ребятишкам-подросткам, над которыми издеваются, внушаю смелость, уверенность в своей силе. И представляете — один такой мой «пациент», Санька, хилый и вялый парнишка, "козел отпущения", после третьего сеанса пошел в секцию самбо. Теперь его побаивается и шпана.

С ним у меня, кстати сказать, в первый раз получился и опыт мысленного внушения… У него очень быстро наступает расслабление всех мышц, "восковая гибкость" и полная нечувствительность к боли. Можно колоть руку иглой — никакой реакции, кровь почти не выходит. Но отключения памяти не происходит, все потом вспоминает, говорит "видел сон".

Погрузил в гипноз. Приказал открыть глаза и смотреть внимательно на меня. — "Сейчас я буду представлять цифры, буквы, слова, картины и передавать тебе, прямо в твой мозг. Ты тоже будешь все ярко видеть и называть.." Из восьми цифр: 3, 7, 1, 9, 2, 5, 0, 6 — он верно назвал все, крохме двойки и нуля — вместо него 10. Я хотел дать еще несколько, но почувствовал, что больше не смогу рисовать их в воображении, перешел на буквы. Из десяти семь, тоже неплохо, хотя может объясняться и случайностью..

Но самым убедительным (не для науки, для меня только) было внушение образов.

Сперва я представил себе вольно бредущую по прерии лошадь, мустанга-иноходца, помните эту повесть? Кажется, Сетон-Томпсон? — Как раз в возрасте Саньки я прочитал про этого мустанга и влюбился в него, пытался даже рисовать. И вот вспоминаю — рисую в себе, как бы сам делаюсь мустангом, забыл о Саньке… А он вдруг улыбается и говорит: "Конь!" — меня даже дрожь взяла..

Маленький передых — велю опять закрыть глаза и расслабиться. Снова открыть..

Не знаю сам, почему, всплыло перед глазами лицо моей первой любви. Еще до армии..

Мы с Анютой вдвоем в парке, на скамейке. Теплая ночь… Опять забываю про Саньку, смотрю в себя, в нее… А он начинает медленно отводить глаза, и гляжу — вспотел. "Что? Что увидел?" — Сад… Луна… Лавка какая-то… Целуются… Папиросы.."

..Извините, на этом месте надолго остановился, не мог писать..

Прошло три с половиной месяца..

..Сейчас я гипнотизирую только тех, кто попросит меня об этом, и если чувствую, что могу помочь. (Уверенности нет никогда..) Достал копию старой книги "Черная магия". Отвратительный бред, сжег эту пакость. Уже нет желания гипнотизировать людей против воли, наоборот, понимаю: дикое это было желание, злобное. Тогда, после Лапоткова — хотелось доказать самому себе..

Думаю теперь, что способность гипнотизировать — свойство не исключительные, а присущие всем, только в разных степенях. На низших ступенях ничего не видишь, кроме привычного. А на высших — другие миры.

Скоро получу диплом инженера-строителя. К будущей специальности равнодушен, но… Второе высшее образование? Я и этот-то диплом едва вытяну.

Если не найдется совета, то, может быть, Вам будут просто любопытны некоторые детали моей гипнотической болезни. Она прошла, но еще не совсем.

( Сергей)

Запись Лялина на конверте

Гипнотическая болезнь общечеловечна и многолика, как человек. Я тоже переболел ею в довольно опасной форме… Ни врачебный диплом, ни даже особый гипнотизерский, будь и такой в природе, гарантии не дают, — нет вообще никаких гарантий от злоупотребления чем бы то ни было… (Зачеркнуто.)

Запись Лялина

Аллегорический монумент Внушаемости я бы воздвиг в виде колосса со страшной мускулатурой, обросшего со всех сторон шерстью, с крохотной головенкой, голенькой, как у новорожденного, с макушкой в виде горлышка откупоренной бутылки, она же — глаз. Рот открыт, навсегда открыт. У основания, под чудовищными стопами — развалины храмов, горы трупов, груды оружия, тела танцующие и совокупляющиеся, машины, игральные карты, книги, музыкальные инструменты, леса строящихся городов…

В символическое пространство следовало бы также ввести некоего Идола, он же Реальность, — то, на что смотрит глазок, какую-нибудь вращающуюся гипнотическую погремушку. В одной руке пылающее сердце, другую обвивает змея.

И еще один глаз, незрячий — на затылке, под пленкой — символ тайного сопротивления…

Публичная демонстрация гипноза была запрещена в СССР еще в двадцатые годы. Я узнал об этом на собственном публичном сеансе, сорок восьмом по счету: кто-то прислал записку с указанием даты и номера соответствующего постановления.

Запрет не действует и забыт. Он и не мог подействовать. Гипноз растет из земли.

Один прощелыга в Гаграх назвал свою программу скромненько и со вкусом.

ЧУДЕСА БЕЗ ЧУДЕС

ПСИХОИНДУКЦИЯ БЕЗ ГИПНОЗА

УПРАВЛЕНИЕ ЧЕЛОВЕКОМ

ФЕНОМЕН CBEPXBOЛИ

Помогу Желающим увеличишь свои возможности и разрешить личные проблемы

Сеанс проводит

Психоиндуктор Смертельный

Интересно, подумал я, — псевдоним это такой, нарочно убойный, или случайное совпадение с истиной, каких в жизни случается неслучайно много?..

Крупный мясницкого типа мужик, с колючими светлыми глазками, наголо бритый, в темно-сером костюме. Сочный снисходительный бас.

Опускаю повторы и утомительную безграмотность.

— Я не занимаюсь гипнозом, это медицинское дело, полезное для больных, известное всем, в нем нет ничего, кроме условных рефлексов.

Гипнозом пользоваться может каждый, после соответствующего обучения. Моя же задача — показать вам феноменальные возможности мозга, данные лишь единицам, особо одаренным природой. Психоиндукцией может владеть только человек, наделенной сверхразвитой волей.

Такие люди — перед вами один из них — способны управлять другими людьми взглядом, словом, движением, мыслью — на любом расстоянии и в любое время. Спокойно. Ничего сверхъестественного, никакой мистики.

Научно давно доказано, что человеческий мозг работает на биоэлектрических импульсах, передает информацию, управляет мышцами, органами. Каждому импульсу соответствует волна определенного диапазона и интенсивности.

А что такое сила воли? Способность концентрировать мозговые импульсы в одном направлении. При этом, соответственно, концентрируются и волны. Образуется психоиндукционное поле той или иной мощности.

Это уже доказано во множестве научных экспериментов. Психоиндукционное поле и является фактором воздействия на человека.

Однако у обычного человека способность концентрировать мозговые импульсы ограничена. Вы хорошо знаете по себе, как трудно сосредоточиться, какие усилия надо приложить, чтобы вам повиновались. Вы и себя-то не можете заставить сделать простейшие вещи — например, уснуть или проснуться, перестать бояться, полюбить или разлюбить, вылечиться от болезни — вам необходима чья-то помощь, не так ли?.. Если бы у вас была достаточно развита сила воли, никакой помощи вам бы не требовалось.

Но силу воли можно развить, только постигнув секрет концентрации мозговых импульсов. Это совсем не просто, хотя принципиально возможно, как, например, прыгнуть выше двух метров.

Можно, но не всякому. Тренируйся сколько угодно, но начиная с какого-то уровня решающую роль играют врожденные свойства.

В моем случае особые волевые данные выявились с раннего детства. Еще пятилетним мальчиком я заставлял бабочек садиться на мои ладони, сосредоточив взгляд, управляя их полетом. Я мог также без труда заставить соседскую собаку залаять или замолчать, будучи для нее невидимым, и на большом расстоянии командовал своим котом. Меня никогда не ужалила ни одна пчела. Своему дяде, любителю-рыболову, я приманивал к берегу рыбу и заставлял клевать.

Вскоре обнаружил, что могу управлять и людьми, сейчас вы это увидите… Уже в двенадцатилетнем возрасте мне ничего не стоило усыпить товарища одним взглядом, сделать абсолютно нечувствительным к боли, заставить увидеть сон или бесстрашно пройти по карнизу. Дальше начались опыты по увеличению мозговой энергии…

Никаких чудес, все материально. Меня освидетельствовали пять виднейших ученых, в том числе академик Копиркин, и признали выдающимся феноменам.

Сейчас во всем этом вы убедитесь на себе. Прошу сохранять спокойствие. Гарантируется безвредность, а при необходимости помощь. Полнейшая сосредоточенность, никаких отвлечений, все вопросы потом. Шутники и притворщики пусть пеняют на себя… Г-р-рмм… Внимание. Начинаем сеанс психоиндукции. Внимательно. Пристально. Внимательно. Пристально. Смотреть… В точку… Смотреть… В точку…

Смесь наукообразия и вранья, гипнотический винегрет. Такие вот дяденьки и провоцируют бред воздействия у склонных к тому натур.

Работал этот тип, надо признать, отменно, как сытый кот с дрессированными мышатами.

С брезгливой улыбочкой отделил от большой группы группку поменьше. (Освобожденных обнадежил: "У вас волны грязные, красного не пейте, все будет в порядке".) Из этой группки — еще поменьше, еще — и наконец, оставил на сцене троих: Курочку, Булочку и Медведика — паренька со стоячей шапкой рыжих волос, похожего на игрушечного медвежонка. Славная, простодушная мордаха…

Именно, именно! Сомнамбулы не безвольны, ни в коей мере. Они могут быть и гениальными существами. Дверь в тайная тайных — ВЕРОСПОСОБНОСТЬ — открыта у них настежь, они внушаемее других, потому что чище. (Пушкин: "Отелло не ревнив, он доверчив".) Таков до сих пор и мой Лар Павлов, во всем своем зрелом гипнотическом великолепии; таким, кажется, был и я…

Невзрачная Курочка, лет семнадцати, стала Курочкой на восьмой минуте после закрепления транса, а пышненькая Булочка превратилась в Семечко.

Еще миг — и…

Клюнуть не удалось: команда «стоп» превратила ее в Статую. А Семечко начало прорастать, пустило стебелек, развернуло листики (потрясающая пантомима, возможная только в таком состоянии) — выше, пышнее… А Статуя все стоит, ей все равно. Вот и Березка выросла, вот цветет сережками, вот трепещет под ветром. Тут и Медведик. Ему захотелось, так приказал Дядя, захотелось… Нет, нельзя Мишеньке лезть на Березку — тут самый смак вовремя остановить. "Стоп! — Так и остался. — Уснул. — Проснулся. — Забыл имя. — Уснул. — Проснулся. — Сейчас мы сделаем волшебный экранчик, а потом будем читать мысли… Дай-ка лапку. Смотри сюда, я рисую. Всматривайся, следи… Статуя, ты теперь вольная ласточка, летай тут вокруг, делай себе гнездышко, выводи птенчиков. Березка, уснуть. Проснуться. Ты тоже, Ласточка, вместе с ней поработай, а мы тут поглядим в экранчик… Что это там такое, а? Да это ж смешной мультфильм! Ну и смехота!.."

Медведик безудержно хохочет…

Уже не до шуточек, мистический ужас: внушенные галлюцинации. Показал и отнятие чувств — ослепление и полную глухоту: перед носом у Медведика хлопали в ладоши, кричали в ухо, толкали, бросали в лицо бумажки — хоть бы моргнул, нуль реакции. Пока Дядя не велит, ничего не будет.

Я ушел в этот момент, снова себя спрашивая, действительно ли такая власть абсолютна. Практически — да. При элементарной сообразительности легко обойти и инстинкт самосохранения, и стыд, и нравственные барьеры. В полном распоряжении органы чувств, память, весь организм.

За единый миг внушается любое самосознание.

Да, такую сверхпрограммируемую зомби-машину можно двинуть в любом направлении, можно сломать или заставить сломать что угодно. Умножив ее численно, можно собрать огромную армию, уничтожить планету. Да, всего-навсего младенческая невменяемость… Не попусти, Господи…

Душа теряться не может, но, как видно, перемещается, и пожалуй, слишком легко…

Принцип Протянутой Лапы

из дневника Лялина

…Слегка пританцовывая от нетерпения, еду на самой маневренной из домашних машин, на личном изобретении — колесной электростремянке.

На полках и стеллажах сияет математическая красота — лицо фанатика организованности, говорящее само за себя. Стройные ряды пронумерованных папок, картотеки, подборки по разделам, тематикам и т. д., статьи, литературные заготовки и разное прочее — все озирается мановением ока, как консерваторский орган, поющий о звездах.

То же самое — в небольшой, но отборной библиотеке и в маленькой художественной мастерской. Ничего лишнего, рациональнейшая расстановка. Идеальный порядок в фонотеке и нотах; в инструментарии — винтик к винтику, а в аптечке что делается, а на кухне! — фантастика, да и только.

Вот в чем секрет: по натуре я субъект немыслимо хаотичный. Припомнить — где, что, когда, положить вещь на место, вести регулярные записи, соблюдать режим — и во сне не снится. Непостижимо.

(А есть ведь счастливцы, у которых это в крови.)

Мама билась со мной отчаянно, я был выдающейся бестолочью — но вот наконец и всходы. Компенсация врожденного порока — да, только лишь, но какая! Приравниваю организованность к добродетели и даже назвал одну из своих книжонок вот так, в лобовую: "Цена времени, или Как стать порядочным человеком". Наставляю себя и Лара Павлова (инвалид той же статьи): порядок — тот же авторитет: сначала ты работаешь на него, а потом он на тебя…

Вот, вот оно, творение закаленного духа, материализованная самодисциплина.

Въехав в новую квартиру, я девять месяцев в поте лица созидал из нее Дворец Целесообразности, где можно трудиться и веселиться по великому принципу Протянутой Лапы — единственному, по которому только и может выжить аристократ духа: протянул и взял, протянул и выкинул (мусорной корзиной для стихов служит форточка). Если только придерживаться самообслуживания, строгой умеренности (никаких припасов, ни одной лишней тряпки и миски, ложка деревянная одна на все случаи, по-солдатски); если — главнейший принцип — не допускаешь хозяйничать женщин (эксперименты закончены, пишу монографию), то можно помирать припеваючи.

Все было бы хорошо, если бы не мелочишки.

В царстве организованности происходят некоторые недоразумения. Не говорю о такой ерунде, как самоопределение посуды, одежды и обуви (мои болотные сапоги, с тех пор как я бросил охоту, нет-нет да выпрыгивают с антресолей; раз как-то и пустому холодильнику стало скучно, вышел погулять в коридор) — такие штуки знакомы всем, но как прикажете реагировать?..

По необъяснимым причинам исчезают то нужные, драгоценные именно в этот момент книги, то необходимейший из рукописных фрагментов, то письмо, требующее безотлагательного ответа, то рецептурный бланк, не говоря уже о позарезных справках и документах. Все находится, в конце-то концов, но не там, не тогда, не к тому…

Кой ляд засунул мою служебную характеристику с отмарафоненными подписями за туалетный бачок?

Из-за этого усвистнула ставка в Институте психологии, судьба пошла по-другому руслу.

(А может, оно и к лучшему?..)

Однажды перед самым отъездом — такси под окном — сгинул загранпаспорт, с досады запустил в дверь ботинком — из него рикошетом выпорхнул без вести пропавший…

Всерьез подозревал, что в доме орудуют барабашки. Наконец стукнуло: энтропия. Тварь гораздо более одухотворенная, чем принято думать ("одухотворенная" следует читать, конечно, с обратным знаком).

Преследуемая, загоняемая в углы, энтропия ведет войну за существование, войну воистину не на жизнь, а на смерть. И конечно, пользуется наималейшей возможностью… Достаточно иной раз неловкого движения или отвода внимания, допустим, к дребезжащему телефону, легкого содрогания потолка от шагов соседей или незаметного сквознячка — ведь и такие микровозмущения способны подчас обвалить Иерихонскую стену или разрушить Рим…

Ну и самое главное: энтропия всегда находит укрывище в изначальной точке своего обитания — не где-нибудь, а в тебе самом. Здесь ее вечный, неразрушимый бастион с подземным ходом в глубину запредельную. Отсюда, отсюда…

Вот и сейчас: никак не могу отыскать в памяти историю одного своего… Не знаю… Если пациента, то главного… На его месте в соответствующем мозговом окошке оказывается какая-то допотопная расчетная книжка да две обмусоленные зубочистки.

Ага, слышится…

Файл "Чемпионы и рекордсмены", второй стел, стрим восьмой, номер двадцать четыре…

Пo ту сторону Чистых Прудов

На бульваре, в куче песка, белобрысый широкоголовый мальчик играет в солдатиков. Много-много солдатиков, целый дивизион.

— Тум-бара, пу-пум-бара!.. Ать-два! Огонь — пли!.. Пиф-ф-ф!.. Па-бааамс!

Я подхожу. Я в таком же возрасте. Завязываю знакомство:

— А у меня спички есть.

— Нельзя. Бабушка. Тум-бурум-пум-пум-бвв-пх!..

— А у меня нет бабушки.

— Па-ба-а-ам! Дз-з-хп… И-у-и-у-у-др!.. Ты убит. Падаю, как полагается, но я только ранен. Заползаю в окоп, отстреливаюсь:

— Ты-ты-ты-ты-ты!..

— Ты убит. Кому сказано?

— Никому. Убитому не говорят. Я только ранен. У меня зуб скоро выпадет.

— Покажи.

— Не покажу.

— Врешь. Не выпадет.

Нажимаю языком — трык! — готово: новенький молочненький клык. На ладони. Протягиваю.

— Хе-хо. Дай.

— Не дам.

— За солдата.

— Не дам.

— За лейтенанта.

— А кто лейтенант?

— Вот этот.

Что-то было нечистое в продаже зуба за лейтенанта, я это почувствовал.

Поиграл, но домой покупку не взял. У меня никогда не было своих солдатиков, ни одного.

А зачем Жорке понадобился мой клык?..

Пару раз в наших последующих драчках он меня укусил, не им же?..

Жорик Оргаев жил в переулке, похожем на мой, по другую сторону Чистых Прудов.

Мы оказались в одном классе, который потом разделили, потом снова соединили, опять разделили… Такая вот пересекающаяся параллельность и дальше сводила и разводила нас.

Шесть колов

Первые два года в школу его водила бабушка, Полина Геннадиевна, завуч соседней женской школы, плечистая дама с плакатными чертами лица и такими же интонациями. Ходила всегда в темно-синем, всей статью своей и походкой выражала организующее начало. Побаивались ее все, кроме Жорки, изучившего ее как часовой механизм.

Он и называл бабушку "мой будильник". "Пойду заведу будильник" означало "пойду есть", "пойду спать", "пойду делать уроки". Суть этих отношений осталась для меня не вполне ясной, но хорошо помню, что при обращениях к Жорке Полина Геннадиевна почему-то часто краснела, как девочка.

…Обедаем с мамой. Два звонка, это к нам, бегу открывать — и тут же назад, скорее — куда?.. Под стол, больше некуда.

Административное возмездие: Жорка, только что мной отлупцованный, явился в сопровождении бабушки для сообщения пренеприятнейшего известия.

— А Тоша сегодня получил кол.

— Шесть колов!!!!!! — ору я из-под стола с шестью знаками остервенения.

— Нет. Только один. — Жорка вопросительно смотрит на бабушку, та — на мою маму, с требованием реакции:

— Ваш Тоша дерется. Подает нехороший пример. На маму действует:

— Тоша! Вылезай сейчас же. Я кому говорю.

— Я не Тоша!

— А кто? — Жорка заинтригован.

— Не Тоша.

— А кто? Кто?

— Тоша! Вылезай сейчас же! (Попытка вытащить.)

— Ни за что!!!

— А он… меня один раз побил, а я его два. Он один кол получил, — катит бочки Жорка.

— Ни разу он меня не побил! Я получил шесть колов! Я не Тоша! Не Тоша!!

Я простил его только перед самым сном. У него нет деревянного пистолета. У него нет… не То…

Пустил козла в огород

Диплом доктора оккультных наук можно получить в детском саду. Если ты хоть чуточку наблюдателен, то заметишь, что при игре в гляделки затуманивается голова, расплываются мысли, перестаешь слышать, словно уплываешь куда-то…

Не знаешь и вряд ли узнаешь, что это первая фаза гипнотического состояния. Но ты можешь это запомнить и применить — например, смотреть в точку, чтобы уснуть или чтобы перестал болеть зуб.

Ты можешь заставить человека оглянуться, даже если кругом толпа, — ты ведь сам иногда почему-то оглядываешься, когда на тебя смотрят…

Ты понятия не имеешь, что означал для твоих дальних предков прямой немигающий взгляд в глаза (он и для обезьян много значит и для собак) — но замечаешь, что такой взгляд действует. Как-то не по себе, когда на тебя смотрят так слишком долго.

А когда смотришь сам? — Каково?.. А если еще и гримасу скорчить?.. Здоровый мальчишка всегда естествоиспытатель: обязательно нужно полюбопытничать, все попробовать так, сяк, эдак, пощекотать природу, подергать за косичку судьбу…

Но Судьба — создание не безответное.

Однажды нашел я в куче мусора на задворках старенькую изгаженную книжонку "Внушение и гипнотизм", без начала и без конца. Пассы, пробы внушаемости… Повелительность, сосредоточенность… Интересно… Теперь знаю, как начинать поединки с превосходящим противником. Проверил на практике в школе и во дворе. От случая к случаю показывал штучки-дрючки. А потом надоело.

Влечения к власти у меня никогда не было, мне нужна была только разделенная радость.

Книжечку изрисовал карикатурами ("Гипноз, гипноз… хвать за нос!"…) и со смехом и розыгрышем подарил на день рождения Жорке Оргаеву.

Я догадывался, что это ему понравится, но не мог догадаться, с какими последствиями.

А ведь кое-что можно было предвидеть…

В миг, когда книжечка эта оказалась у него в руках, он побледнел, потом покраснел, потом опять побледнел… И быстро, ловко спрятал ее куда-то.

Легенда о Жориковых родителях

Отец — крупный разведчик, засекреченный до неузнаваемости; мать — артистка балета, всегда на гастролях; один дедушка был главным партизаном Северного Кавказа, а потом дрессировщиком, погиб в пасти разъяренного тигра; другой дедушка живет в Антарктиде, изредка пишет письма.

Лишь бабушку засекретить было нельзя.

На самом деле отец Жорика был инженером, мать стоматологом. Подались подзаработать на Север. Отец пошел в гору, споткнулся и накануне суда повесился. Мать уехала с каким-то начальником поюжнее. О дедушках ничего не известно.

Один летний сезон Жорик провел с матерью; после этого появился тик со вздергиванием головы, которое он потом научился эффективно использовать.

Во втором классе перестал ябедничать, но еще частенько бывал битым, имел прозвище «говядина», почему — не помню.

С четвертого класса статус внезапно сменился на противоположный: изгой превратился в лидера, способного по мановению ока собрать боевую дружину и вломить кому следует чужими руками.

Сам никогда не дрался.

Талант практического психолога проявляется очень рано, раньше всех остальных, ибо пробуждается самыми что ни на есть жизненными потребностями и упражняется непрестанно.

Жорка всегда превосходно просчитывал и обсчитывал окружающих двуногих (его термин); но вычисления эти захватывали не все уровни.

И бывали проколы.

Клятва Ужасной Мести

— Готовы ли вы в знак преданности Главарю подписать Клятву Ужасной Мести собственной кровью?..

Джон Кровавый Меч и Билл Черная Кошка ответили утвердительно дважды: готовы! — готовы!..

Ричард Бешеный Гроб смерил нас проницательным взглядом. Объяснил, что к чему. Берется булавка. Протыкается палец. Из пальца течет кровь. Кровью подписывается бумага.

После чего сжигается, а зола закапывается на Трижды Проклятом Месте.

Так, сказал он, действуют все уважающие себя пираты и разбойники, с которыми он, Ричард Бешеный Гроб, лично знаком. Так работают Робин Гуд и Счастливчик Эйвери.

В назначенный день и час мы явились на Место. Он ждал нас, грозно наклонив голову. Двумя пальцами, растопырив остальные, Джон Кровавый Меч, он же Яська, нес орудие для добычи крови — булавку.

— Где клятва… этой… ужасной?..

— Вот.

Бешеный Гроб вынул из кармана измятую бумажку, картинно ею взмахнул.

СТРАШНОЕ там было написано, но Главарь почему-то заторопился и вникнуть в УЖАСНЫЙ текст нам не дал; мы были в трансе…

— Я уже подписал, вы видите, вот моя подпись. Теперь ваша очередь, собутыльники.

Джон хотел что-то еще спросить.

— А может…

— Хе-хо! Разговорчики!

Кровь хлынула сразу, залила весь мизинец.

— Молодец, Джонни. Пиши тут… Внизу. Под моей.

Ого! Даже на мягкий знак хватило.

— Теперь ты, картежник, каторжная душа. — Одобрительно скалясь, Жорка хлопнул Яську по заднице и повернулся ко мне.

— Ну, каторжник, что замялся? Трусишь? Вот на кого равняйся. Нам такие нужны, отпетые.

Яська-Джон преданно шмыгает, протягивает окровавленную булавку. Но Тоша-Билли мнется, бледнеет… Колоть не страшно, но отчего-то кружится голова…

— Дай я твоей, Яськ, у тебя еще много.

— Хе-хе-хо и бутылка рома! — хрипит Бешеный Гроб. — Клятву Мести чужой кровью?! Щенок! Трус!

— Это я-то трус?..

Зажмурившись, надавил острием на мизинец. Капля крови выползла нехотя, густая-густая.

— У-у, вшивый каторжник… Крови ему жалко… Ладно, сойдет. Давай спички.

Я полез в карман. Тьфу, черт. Нету спичек, забыл.

— Сто тысяч чертей! Поищи получше, головорез!

— Щас домой сбегаю, погоди… Яськ, у тебя нету?

— Зачем? — Яська вдруг как бы очнулся, стряхнул транс. — Не хочу сжигать свою кровь.

— И я не хочу, — обрадовался я. — Закопаем, клятву вот тут прямо, и все…

— Тридцать тысяч привидений, будь по-вашему, висельники. Именем дьявола!

— Именем дьявола! — Именем дьявола!..

— Зарыть у этого камня. Живей, душегубы!.. Вечером палец мой начал вспухать, дергаться.

Всю ночь провертелся. "Именем дьявола… Интересно, у Яськи тоже нарыв?.. А у Жорки?.. А что было написано в клятве?.. Даже не прочитали…"

К утру палец вздулся, мама заметила, сделала повязку с кусочком столетника.

Школу можно по этому случаю прогулять.

На пустырике уже ошивался Яська.

— Сто тысяч жареных дьяволов!

— И соленая ведьма! Покажи, у тебя нарвало?

— Не-ет.

— А у меня во-о-о.

— Уй-яа. Ну теперь умрешь, хахаха…

— Давай клятву раскопаем и сожжем, спички есть.

— Как там в "Острове сокровищ", помнишь?.."…С ругательствами негодяи отшвырнули прочь посинелый скелет помощника капитана. С глухим стуком в покрасневшую от крови каменистую почву вонзились заступы…"

Бумажка оказалась сухой.

Клятва ужасной мести.

Клянусь каждого кто попадется на глаза жуткого убийцы одним взглядом превратить в пустое мокрое место

Ричард Бешеный Треб и К°

— Ничего, а.

— Нормально. Пустое мокрое место — у-у!!

— Жорка-то расписался красивше всех. Какая загогулина, а?.. И не расплылось.

— У него кровь светлая.

— А у кого малокровие, синяя.

— Синяя у марсиан.

— Иди врать.

— А у японцев зеленая.

— А у муравьев вообще крови нет, спирт у них.

— Давай в футболешник?..

Подошла еще парочка прогульщиков с соседнего двора. Гоняли консервную банку, я и не заметил, как сунул ужасную клятву в карман.

Вечером, при стирке штанов, документ был обнаружен мамой, пришлось объясниться.

Мама смотрит на текст, вглядывается в наши подписи и вдруг говорит:

— А главарь-то ваш краской расписался.

— Акварельной. Акварельная у него кровь.

— Акварельная кровь?!…….

— Акварельная. Крап-лак называется…АКВАРЕЛЬНАЯ КРОВЬ!..

Ах, вот оно что. Ну, что делать будем?.. Вот это главарь… Побежать к Яське. Показать, как нас ОБВЕЛИ ВОКРУГ ПАЛЬЦА! Потом… Потом СТРАШНАЯ МЕСТЬ!! Заставить его… Что заставить?.. Проколоть палец! Той же самой булавкой, той самой! — и-и… И — написать! — Своей НА-СТО-Я-ЩЕЙ кровью! — написать вот что: Клятва ужасной мести.

Во сне мы с мамой рыли пещеру, бесконечно длинную, долбили светящийся красный камень, чтобы добыть огонь страшного счастья.

Вдруг мама, проваливаясь, говорит: "Я за спичками", — и исчезает, понимаю, что навсегда, и чтобы догнать ее, ПЕРЕСТАЮ БЫТЬ, а это можно успеть только за вечность, которая бесконечно короче мига, коснуться только…

…Право чистой страницы, право детское, первое и последнее… Наутро сознание мое было омыто солнцем, новый день не желал сводить счеты.

Ни я, ни Яська ни звуком более не обмолвились об этой дурацкой клятве. А Жорка притих, помалкивал — может быть, что-то чувствовал…

Страница перевернулась; но что-то все-таки не попустило этой бумажке исчезнуть…

Двадцать четыре смертельных точки

Как бы я ни старался живописать Оргаева — ни самые многозвучные краски, ни тончайшая светотень не победят чертежа.

Я даже не верю, что он есть: все время, пока мы общались, не уходило затаенное подозрение, что его нет. А ведь в памяти целый фильм — от той первой встречи в песочнице…

Мешковатый мальчик, каких много. Зодиаковый скорпион, на четыре дня старше меня.

Бесцветный прыщеватый подросток, сохраняющий мешковатость, но уже какую-то многоугольную.

Со спины: оквадраченная голова на короткой шее, наплюснутые вперед уши. Профиль: круглая, почти дугообразная выпуклость лба, не слишком высокого, на котором потом обозначились зализы; оседающий книзу затылок и подскакивающий вверх подбородок с мясистым выпрыгом нижней губы, отчего нос кажется слегка вдавленным. Долго страдал хроническим насморком, сильно сопел, особенно когда рисовал: вспучивал ноздри, отодвигал вбок губу…

Это тоже вошло в гипнотическую гримасу, вместе с длинным выгибом правой брови и…

Вот и особенность глаз: поставлены довольно широко, с едва заметной косиной, с оттопыром нижних век, как бы перевернутые.

Когда такие глаза медленно, словно жерла пушек, наводятся на точку за вашим затылком; когда веки оттягиваются напряжением щечных брыл (напрягается шейно-лицевой мускул), — когда начинается усиливающаяся вибрация всей физиономии одновременно с движением вверх и вниз…

Вот оно, знаменитое оргаевское гипнотическое «облучение»: впечатление, будто находишься под напором пульсирующей энергии; всасываешься в эту судорогу, начинает больно рябить в глазах…

Этот иллюзионный трюк он отрабатывал еще в школе, но для эффекта не хватало репутации, большинство испытуемых заходилось хохотом.

Физически был средней силы, подвижен, но неважно координирован; по этой причине не любил футбола — через раз мазал мимо мяча.

В мальчишеской возне то и дело репетировал какие-то сногсшибательные приемчики, куда-то нажимал, что-то выкручивал; уверял, что знает двадцать четыре смертельных точки…

В восьмом классе из личинки моей подростковой застенчивости вылупился хмельной мотылек.

На небосклоне школьной популярности засияла звезда ТОНИЗАР — портретист, стихоплет, танцор, фокусник, мим, а главное, пианист, напрокат-нарасхват. Сочинил немыслимое количество пошлых песенок. Шалый, упоенный собой, я носился из компании в компанию, морочил девчонок, влюблялся, пропадал ночами, приводил в отчаянье маму…

А Жорик пошел совершенно иной дорогой.

Нет, не сказал бы, что он померк. Таинственная сильная личность, мафиозный отличник.

Вытянулся, взматерел. Занимался гипнозом по той самой книжечке, о которой я и думать забыл, практиковался без устали. До времени — никаких зрелищ, работа строго индивидуальная.

Держал в рабстве человек пять зомбированных ребятишек из нашей школы, а в качестве телохранителей парочку окрестных мордоворотов.

Одного, прыщавого громилу с мутными глазами по прозвищу Женька-псих, водил за собой как цепного пса и команды давал как собаке. "Ко мне, Жан!.. Стоять!.. Сидеть!.. Взять!.. Голос!.."

Жесткий императив с внушением животного страха плюс обещание за примерное поведение предоставить бабу. "Я могу убить одним взглядом. Подтверди, Жан. Голос!" — "Угу-у-у…"

Ходячая сила воли. Притом непонятным образом выходило, что Жорик, со всеми его грозными и полезными качествами, никому не нужен. Его общества не избегали, но как-то потихоньку отваливали.

Требовалось еще что-то, чем он не обладал.

Нюанс. Первая истерика

В десятом классе нас ненадолго сблизило общее увлечение живописью.

За этюдником с него что-то слетало. (Один раз мне даже почудилось, будто серая тень выскользнула из-за спины и нырнула в стенку…)

С дрожащим взглядом, с дремотной улыбкой работал кистью… Краснел, бледнел, переставал слышать… Настоящий творческий транс. Если бы я не видел его и таким, все было бы проще…

О живописи он знал все, что было доступно в те сумеречные времена. Открыл мне постимпрессионистов и абстракционистов первого поколения.

Я рисовал его, а он меня во всевозможных манерах; к семнадцатилетию подарил мне масляный тетраптих «Антоний» — феерию цветовых пятен.

Я не мог в них себя опознать, но пришел в музыкальный восторг, восхищаюсь и по сей день. Не сомневаюсь, в нем бушевал художник с несравненным своеобразием чувства цвета. Он бы и сам в этом не сомневался, если бы не одна досадная недостача.

Линия не давалась. Полнейшая беспомощность, топорность рисунка. Зрительно-двигательная память была никуда… "Как это ты можешь, Антоний, как? Ну объясни! Как ты это можешь?!"

Что я мог объяснить?.. Брал бумагу и карандаш, закрывал глаза и опускал руку. Готово: портрет, движение… Цветы, звери… Ну как объяснить?..

"Зачем тебе, ты цветовик, я рисовальщик". — "Нет, мы должны развиваться вместе. Искусство жестоко: все или ничего. Ты научишь меня. А я тебя дотяну до Фалька и до мусатовского нюанса…"

Однажды у него дома, в отсутствие бабушки, я таким вот слепым способом смеха ради нарисовал пять танцующих обнаженных женских фигурок и возле каждой — Жоркины физиономии, с выражением лиса в винограднике.

Открываю глаза. Жорки нет.

— Жорк… Ты где? Молчание.

Скрип за зеркальным шкафом.

— Жорк! Ты где, а?..

— ОГЛЯНИСЬ…………..Фьють!

Хлебный нож, просвистев мимо моего уха, ударился в стенку и упал мне под ноги.

— ПОДНИМИ НОЖ.

— Ты что, Жорк?..

— ПОДНИМИ НОЖ. ВСТАНЬ НА МОЕ МЕСТО. КИДАЙ В МЕНЯ.

— Жорк, ты что?!.

— Нам вдвоем не жить на этом свете. Кто-то должен уйти… Кто-то должен уйти… Уходи, слышишь, уходи быстро… СТОЙ.

— Стою. Ну.

— ВОЗЬМИ НОЖ И УБЕЙ МЕНЯ.

— Кончай шуточки, Жорк, мне не нравится. Ты что, из-за этой моей мазни опсихел? Щас порву.

— Нет. Нет…Хе-хе-хе-хе-хе-хе-хо-о-о-о-о-о!!!… Это была его первая открытая истерика.

О других я не догадывался.

Волосы цвета хозяйственного мыла (сам Жорик обозначал — "нечищеного серебра").

Якорная дуга подбородка — отметина прирожденного организатора.

А чтобы узреть глаза, нужно спуститься по крутизне лба в промоину между мощными надбровными дугами: здесь эпицентр магнетизма, воронка… нет… осторожно, в зрачки не надо…

Радужка цвета январской предутренней мглы, с невычислимым процентом сиреневого.

В девятом классе он был еще девственником.

Мы учились в эпоху раздельного обучения и по этой причине все были сексуально озабоченными, почти у всех выпирало. Я говорю «почти», потому что Жорик, например, к этой категории не относился, его что-то тормозило. С девчонками напрягался, куда-то девались и красноречие, и самоуверенность.

Прорвало потом: "Знаешь, блондиночки лучше всего трахаются под гипнозом". — "Брюнетки тоже?" — "Они и так в трансе".

Говорил на эти темы редко, но метко. Жадно расспрашивал о моем опыте. Заявил как-то: "Когда я начну трахаться, я твоих глупостей повторять не буду. Пошла на… любовь, они у меня все как овечки будут. Мужскую силу будут чувствовать, сучки. Мужская сила — это гипноз. Это власть".

Главное — развивать способности

Он собирался во всеуслышанье стать дипломатом или кинорежиссером, ни в коем случае не художником, а о медицине и звука не было. Я, впрочем, тоже принял решение стать врачом только в последний момент…

Встречаемся на Аллее Жизни, знаменитой дороге меж клиниками мединститута — от роддома до морга.

— Э! Здоров, Жорк!

— Хе-хо… Здрастьте-здрастьте. Что вы тут потеряли, юноша?

— Ты уже поступил?

— Есть такой вариант, поступил на лечфак. А вы тоже к нам?

Выканьем он иногда баловался и раньше.

— Мы тоже, ага, добираем баллы. А вы тут уже профессор? — попытался я срезонировать в тон.

— Есть вариант. Пути великих людей сходятся, надежда юношей питает, а почему мы краснеем?.. Пока-пока, желаю-желаю…

В ранге студента признал меня сразу и забомбардировал приветственным монологом:

— Поздравляю, не подкачал, Тонька, нашего полку прибыло, вот и славненько, старая любовь не ржавеет, друзья детства, будем вместе, плечом к плечу, мне достался шикарный труп, мускулюс дорзалис классический, пенис хоть выставку открывай, нашим девочкам такое не снилось, переходи на наш поток, у вас там серость, организуем творческий коллектив, надо жить, дорогой, надо жить, студенчество, золотые годы, надо брать все свое сейчас, потом поздно будет, поезд уйдет, жить, жить надо, чтоб было что вспомнить, а главное — развивать способности, хе-хе-хо, развивать личность…

Урок психотехники

Накануне восьмого марта. Угрюмый хвост у цветочного магазина. Жалобный шепоток из-за спины:

— Молодой человек, пропустите меня, пожалуйста, срочно, у меня жена окотилась.

— Жорка, падло.

— Хе-хо. Гражданин, мы перед вами, отойдем на секунду… Хочешь маленький афоризм?

— Ну.

— Почему нам не нравится стоять в очереди? _?

— Всякая очередь есть очередь в гроб. Вот такую истину я открыл.

— Гениально.

— Зачем стоишь? Не нравится, а стоишь? Ты ведь у нас с детства большой артист, хе-хе-хо, у тебя что, воображения не хватает?

— Тут и так весело.

— Ну-ну, стой, веселись. А цветочков на всех не хватит. На твою долю не достанется, гарантирую.

— Перебьюсь.

— Не надо себя обманывать. Ты ведь не отказываешься от своего варианта, когда Ирочка из книготорга припрятывает тебе дефицит. Ты проходишь без очереди, когда не боишься, когда знаешь свое право. Стоишь только потому, что не находишь способа перепрыгнуть через барьер этих спин.

— Ты все выразил?

— Да, а теперь учись, как сметать барьер. Урок психотехники, вариант ноль шесть, «кинохроника». Аплодисмент гарантируется. Отойди в сторону. Встречаемся за углом. — ТРИ — ЧЕТЫРЕ…

Оскал, забор воздуха к животу. На задержке вдоха четыре коротких кабаньих шага, почти на месте — бросок.

- УДАР:

ВНИМАНИЕ! ВСЕМ! В СТОРОНУ!..

Серая вибрирующая толчея словно по шву лопнула. Еще один беззвучный посыл — в прорезь, в парализованное пространство — толпу колыхнуло вбок, открылся проход к прилавку.

Парадный всесокрушающий мегафон:

ШИРЕ РАЗОЙТИСЬ, ШИРЕ… ВКЛЮЧАЙТЕ КАМЕРУ. СТОП! МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК, ВСТАТЬ СЮДА. ОБЪЕКТИВ НОЛЬ-ШЕСТЬ, НАЕЗД НА ДРОБЬ-ДВА. ДЕВУШКА (продавщице), ПОПРАВЬТЕ ВОРОТНИЧОК, СТОП-КАДР. ЗАМЕЧАТЕЛЬНО. ТРИ БУКЕТА, ЭТОТ СЮДА. СТОП-КАДР. ДУБЛЬ. МУЖЧИНЫ, ШИРЕ УЛЫБКИ. ЕЩЕ ДВА БУКЕТА. СЮДА, СЮДА… ПОАПЛОДИРУЕМ НАШИМ ДОРОГИМ ЖЕНЩИНАМ. Молодцы, спасибо, великолепно.

Девушка, а с вами еще увидимся, счет у директора. Поздравляю!..

— …Вот так, Тонечка, хe-xe-хo. Бери, все твое, бесплатно, они там еще год не очухаются. Бери, прелесть розочки. Для твоих распрекрасных дам.

— Отваливай.

— А спасибо кто скажет?

— Спасибо скажет милиция.

Избегнуть мешать тайным системам

Шестой курс, скоро распределение. В вестибюле психиатрической клиники после занятий ко мне подходит Оргаев, доверительно мнет мой халат.

— У вас кто по психиатрии ведет практические? Циклоп, да?

— Не Циклоп.

— А у нас Циклоп. Землю есть заставляет.

("Циклоп" — это одноглазый безногий доктор Борис Петрович Калган. О моей ученической дружбе с ним Жорик не знал ничего…)

— Учебники, говорит, изучайте сами, а я вам буду показывать врачебные подходы к больному. Кто хочет получить зачет, не посещая занятий, давайте зачетки. Никто не дал, естественно. А он пробормотал что-то, потом на каждого навел свой фонарь (тот самый глаз Боба, единственный, выразительный и подвижный) и по палатам. Каждому по больному: "Знакомьтесь, потом потолкуем". Мне дал шизулю дефектную, сумасшедшую совершенно. Сидит застывшая, вся в сале каком-то. Бубнит монотонно: "Избегнуть мешать тайным системам… Избегнуть мешать…"

— Фролова?

— Ну да… Циклоп потребовал, чтобы я описал ее детство. "Вживайтесь, находите подход". Было бы к чему подходить, она уже восемь лет твердит одну эту фразу, ни взгляда не поймать, ничего.

Я ему: "Больная недоступна, хроническая кататония". А он фонарем так неприятственно смазал: "Недоступных больных не бывает, Оргаев, бывают только недоступные доктора. Пойдемте со мной".

В палате садится на кровать к ней спиной, на костыль свой опирается и качается взад-вперед. Она тоже начинает качаться, как заводная кукла, и монотонным голосом: "Папочка, я не хочу. Папочка, я больше не буду. Папочка, я хорошая, это писька нехорошая. Папочка, скажи им, чтобы они выключили электричку. Папочка, они все с хвостами, папочка, отними меня. Папочка, у меня болят слезки…"

Обнимает его, плачет, бубнит свой бред. Так и просидели минут пятнадцать…

— Так это и есть врачебный подход.

— Хе-хо, бессмысленная сентиментальщина. Кому нужны эти объятия с безнадежностью?.. Я тоже так сел, а она меня по затылку бамс: "Избегнуть мешать тайным системам…" К черту! Психиатрия — занятие не для нормального человека. Практическая психология, психотехника, психомагия, только не в публичном варианте, не профанированно — это да, это стоит… Воздействие, прежде всего, на среднего, здорового массового индивида, на самые обыденные переживания, а через них и на глубину… Ты меня понимаешь. Ты знаешь, зачем это нужно.

— Не знаю… Забыл. Не понимаю. Зачем? Я слушаю его как сквозь стенку.

— Не придуряйся. Мы в жизнь выходим, мы молодые, а перед нами грандиозный бардак, деградация, все ползет в ж… А почему?.. Потому что нет настоящего управления. А почему его нет? — Потому что нет знания человеческого материала. И нет действенной психотехники, ни у кого нет. Стимулы исчерпались, все на соплях, стадо разбрелось кто куда. Никакая наука, никакая организация, никакие политические припарки, никакие экономики не дадут ни х… (Жорик употреблял слово из трех букв, как правило, в утверждениях отрицательных), пока мы не доберемся до уровня человеческих атомов.

Психоэнергетический кризис — разве не ясно?

Капилляры общества зашлакованы, склероз нарастает. Демагогия и пропаганда работают против себя, обратная связь искажена до безумия. И это не результат каких-то ошибок или роковых выборов, нет, это просто всемирно-историческое невежество и отсутствие средств, это трагикомедия тысячелетий.

Думаешь, только у нас так?.. Везде, везде тот же круговорот дерьма. Управление психоэнергией — проблема для всех извечная, для систем всех масштабов, всех уровней — и ее решают только психотехнически гениальные личности. Ключ к решению в том, что каждый человеческий атом — я говорю образно — почитает себя не менее чем вселенной, и в своем атомарном масштабике исключительно прав. Каждый жаждет самореализации, жаждет полноты жизни, да, каждый желает быть маленьким богом, эффективности хочет! Своей собственной, личной, крохотной, но столь важной для него психологической эффективности, слышишь?..

От первого министра до последнего распиздяя! — Каждый жаждет магии, каждый! — Покажи мне хоть одного, кто не мечтал бы воздействовать на себя и других хоть чуть-чуть получше, чем это у него получается!.. А у подавляющего большинства не получается ни х… ты согласен?

— Согласен. Не получается. Не получается ни ху…

Я впал в прострацию. Он не первый уже раз заводил со мной подобные речи, и я знал почти наизусть каждый следующий абзац.

— В этом и твоя главная проблема — в дефиците психоэнергии и практической психотехники.

У тебя великолепные задатки, но ты жутко херово владеешь собой. Ты сверхчувствителен и почти беззащитен. Ты маешься от разорванности своих побуждений. Всякая сволочь может тебя вмиг поиметь и заставить почувствовать себя полным ничтожеством, пустым местом, так ведь?..

А вместе с тем ты, как и я, не мыслишь жизни без эффективного воздействия на людей, ты тщеславен и эмоционально зависим, я тебя знаю не первый год… У тебя незаурядный психотехнический талант, только не развитый. Мы с тобой люди призвания, мы отмеченные. Такие люди должны быть союзниками. В противном случае… Понимаешь?

— Ага, союз нерушимый, в противном случае неотвратимый пиптец.

— Нет, ты просто устал, ты в депрессии, Тонька. Я сейчас тебя подкреплю… Слушай меня внимательно. Излагаю нашу стратегическую программу. Через год заканчиваем институт. Какое-то время придется потолкаться внизу. Познание жизни, практика.

На этом этапе главное — не потерять себя, не застрять в болоте, наращивать целеустремленность, расширять кругозор — выходить на орбиту. Согласен со мной?.. Вижу, согласен.

— Угу. Только где у нас верх, а где низ?.. (Жорка слышит иронию, раскаляется.)

— Вот здесь тебе и понадобится моя дружеская поддержка, а мне твоя, здесь и надо держаться за руки, чтобы одолеть крутизну. Если думаешь, что я склонен к вульгарному карьеризму, то ошибаешься. Было, переболел, хе-хе-хо, переоценил ценности.

В аспирантуру предлагают место, отказываюсь. Три года на побегушках лизать задницы — при одной мысли тошнит. И политическое функционерство не для меня, хотя мне ничего не стоит хоть завтра залезть высоко-высоко, у меня там крупный кролик, держу за яйца, очаровательная импотенция…

Функционерский успех — это для них, это для наших бездарных кроликов. Пускай получают большие кресла и громадные бабки, прекрасно! — У НИХ НЕ ПОЛУЧАЕТСЯ ЖИТЬ, и они мечтают о психотехнике, чтобы управлять головами своих подчиненных, влечениями любовниц и жен, мозгами скверных детишек и своими собственными непослушными органами. Вот мы и предоставим им такую морковку.

Управлять управителями — это надежно во все века и при всех системах. И это дело, огромное дело, ты понимаешь?.. Это могущество, это власть, которую мы используем для оздоровления общества.

Главное — координация. Допустим, ты гипнотерапевт в клинике неврозов, у тебя кабинет и прием. Ничего больше не нужно. У меня тоже кабинет гипнологии, в дальнейшем, может быть, институт…

Спокойно работаем, никуда не лезем, сотрудничаем, пишем совместные работы, распределяем пациентуру. Известность нарастает сама собой. Реклама в меру необходимости, через прессу, здесь очень пригодится твой литературный талант. Снимаемся иногда в кино, выходим на телевидение…

Очень скоро, уверяю тебя, вся рыбка сама поплывет в наши сети, а там и киты, только вылавливай. Все они, уверяю тебя, жалкие дилетанты, кретины, не видящие психологически и на полхода вперед, у всех действия рефлекторные.

А мы будем действовать профессионально, гроссмейстерски, мы создадим настоящую психотехнику и останемся свободными людьми, вот что главное.

Честолюбие наше будет удовлетворяться путями, достойными наших натур. Мы служители истины, воители духа. Да, да, хе-хе-хо, много званых, да мало избранных…

— Я не в силах тебе соответствовать, мне не по мозгам, Жорк. Извини, я пукнуть хочу.

— Ты иронизируешь, я понимаю. Но прошу все-таки осторожнее… Я не страдаю манией величия, я просто вижу возможности, твои и свои. Надо встать выше личного. Надо слышать зов…

— Ты достал меня, Жорк. Я те ща в морду дам.

— М-м, ты грубишь… Я труден, не отрицаю, я не подарок… Я понимаю, почему ты отчуждался… Да, я обижался на тебя, да, терял чувство юмора, да, бывало… Нелегко было прощать предательства…

— Чё-ё-ё?..

— Не таращь глазки, ты помнишь все. Я звал тебя на этюды, а ты променял наши искания на свой похабный ансамбль. Я открывал тебе душу, а ты плевал в нее. Тебе был дорог и интересен кто угодно, кроме меня… Отбил у меня Наташку… Выпускной вечер, вспомни… Рисовал гнусные карикатуры… Я не злопамятен, но с трудом прощаю измены, с трудом…

— А теперь вспомни ты. Призрак на лестнице. Крысиная голова в портфеле. "Жди страшной смерти" в почтовом ящике…

— Да, это я, не скрываю… Я… Я был так одинок… Я злился и ревновал, по-глупому ревновал. И дневник твой украл я. Детское, ты простишь, ты простил уже… И я тоже простил тебя…

— Но началось не с этого. Помнишь, на пустыре…

— Замолчи! Требую, замолчи! Хватит!.. Никто не знает, что с чего начинается!.. Ты не можешь постичь, ты… самовлюбленное насекомое! А я сирота неласканный, я страдал, мучился, я тянулся к тебе, а ты всегда уходил, ускользал, потому что боялся моего превосходства. Но я тебя не отпущу, птенчик!..

Ты не знаешь, что нас соединяет, какая мистерия… Не желаешь стать моим другом, но еще дозреешь до этого, обещаю. Я за себя отвечаю.

Это было сказано с колоссальной силой путем внезапного перехода на шепот.

И дальше он говорил тихо-тихо. А я уже орал:

— Ты?! За меня?!! Отвечаешь??!!!

— Да, в моем понимании дружба — это ответственность. И не в банальном понимании.

— А в каком?

— В гипнотическом. (Еще тише.)

— В каком смысле гипнотическом?..

— Ответственность сильного перед слабым, старшего перед младшим, зрячего перед слепым. Ты же еще слепыш, дурачок, глазки еще не раскрылись…

Ты не распознаешь во мне своего поводыря. Не признаешь, что моложе меня не по возрасту, а по развитию, что сама судьба сделала меня твоим духовным учителем… Разумеется, я и сам ученик Истины, я расту, зрею… И я поклялся себе довести и тебя до зрелости. Без меня ты пропадешь. А со мной состоишься, раскроешься, осуществишься. Я должен, хочешь ты этого или нет, вести тебя, охранять…

— Стой-стой-стой. Это куда — вести?.. Это как — охранять? От кого ты меня охраняешь?

— От тебя самого, малыш. Я слежу за твоим развитием. Управляю твоими чувствами, детка.

— Жорка, да ты рехнулся, ты же совсем поеханный. А ну отвали от меня со своим бредом, незваный папочка. Ты что, всерьез?.. Ты думаешь, что способен управлять чьими-то чувствами?

— А по-твоему — не могу?..

— Не можешь. Чувствами управлять нельзя.

— Хе-хо, малыш мой, а в гипнозе?.. Чем, по-твоему, управляют в гипнозе — звездами? Лошадьми? Что я делаю с чувствами в гипносомнамбулизме?

— Навязываешь искусственные.

— Дурачок, что ж, по-твоему, психотехника — это игрушки? Загипнотизированный — по-твоему, притворяется, дурака валяет?

— Не валяй дурака сам. Ты ведь знаешь, что производишь психическое изнасилование. Дину заставляешь себе лгать. Не чувствами управляешь, а только полем сознания, текущими переживаниями, как телевизор. Скучно все это.

— Подожди, не уходи, я все понял. Академический спор закончили, переходим к практике. Ты меня сейчас ненавидишь. Ты ненавидишь меня всей душой.

— Ошибаешься.

— Хорошо, ты меня презираешь, охотно верю, ты, как всегда, трогательно меня презираешь, ты ко мне равнодушен, да?.. Ну, а я заинтересован в твоей ненависти. В полноценной здоровой ненависти. И я могу сейчас сделать так, что ты возненавидишь меня. Как думаешь, могу я сейчас вызвать у тебя чувство злобы, ярости, ненависти ко мне?.. Я могу?

— Нет. Не можешь.

— Никоим образом?.. Ни за что?..

— Ни за что.

— Хе-хо, расчудесно. Показываю психотехнику в действии, будь внимателен, Тоша, начинаем урок. Гипноз будет иметь лишь вспомогательное значение.

Вот телефон. Вот моя записная книжка. Вот номер телефона твоей Нелечки, твоей платонической пассии, неприступной богини, которую ты сейчас ждешь — и напрасно, кстати, она уже у себя в общежитии и ждет моего звонка… Я правильно определяю твое к ней отношение?.. На нашем курсе она для тебя идеал чистоты и женственности, ты смотришь на нее как зайчонок, не смея притронуться… Ты любишь ее и не дашь в обиду такому матерому маниакальному цинику, как Оргаев, я не ошибся?

— Ты не ошибся. В обиду не дам.

— Смотри же… Сейчас ты ответишь за свои слова… (Его голос снова стал наливаться и источать вибрации.) По-твоему, она живой идеал… А я ее, видишь ли, успел познать с несколько иной стороны… С интимной. Выдаю тебе маленькую врачебную тайну: я загипнотизировал ее, она сама об этом меня попросила в связи с некоторыми проблемами. Прекрасный контакт. Отличная сомнамбула.

Слушай же внимательно: она в моей власти. ОНА В МОЕЙ АБСОЛЮТНОЙ ВЛАСТИ… Не напрягайся, пока еще не воспользовался, с меня довольно сего сознанья, я человек моральный, хе-хо… Но теперь ради тебя, любимого, так и быть, пожертвую своей совестью. Я тебе докажу, что настоящими чувствами управлять можно. Твоими, по крайней мере. Сейчас, сейчас это произойдет, не будем откладывать…

Я сделаю только то, чего она сама хочет давно и страстно. Облагодетельствую, освобожу от смирительной рубашки стыдливости, от страдания, угрожающего безумием. Да будет тебе известно: у нее вулканический темперамент. Она не знает, куда деть гормоны, ей больше невмоготу. И я ей, наконец, помогу. Я освобожу райскую птичку. Я ее трахну.

— Кого?..

— Ее, ее, твою любимую Нелечку трахнет твой старый, в двух смыслах преданный друг Георгий Оргаев. Она мне отдастся. Я с грубой нежностью ее дефлорирую. Она будет стонать, петь, визжать от невыносимого наслаждения. Она не почувствует боли… Нет, пусть почувствует! — ах!! — именно боль дает высший миг!.. А ты можешь при сем присутствовать, я внушу ей тебя не видеть, ты будешь для нее табуреткой. Я мог бы и уступить тебе пальму первенства, но без меня у тебя все равно ни х… не выйдет.

— Ну-с. На пари?

— Ты…

— Тихо… Тихо… Вспомни, мой друг, Евангелие, замечательная строфа: "Мы посеяли в вас духовное — велико ли то, если пожнем у вас телесное?.."

— Ну-с? Кулачки наши давно сжаты, зрачки шире глаз, море адреналина… Не буду тебя больше мучить, ну говори, хе-хе-хо, говори быстрее, что ненавидишь меня. Или просто бей, ну, не сдерживайся…

Понял ли ты, сосунок, или нет еще, что гипноз — это та провинция, с которой цезари духа начинают завоевание римских престолов силы и власти, богатства и процветания, любви, наслаждения?..

Я набираю Нелечкин номер…

— Ты получил урок? Если ты и сейчас отрицаешь, что ненавидишь меня, то… Алло, Неля?.. Привет, лапочка моя. Сейчас я приеду к тебе. Проведем сеанс. Да… И на этот раз пообщаемся по полной программе, моя девочка, ты меня поняла?.. Да-да-да, хе-хо, все-все-все, ты поняла. Приготовь посте…

Тьфу, черт, разъединилось… Набираю еще раз…

— НЕНАВИЖУ.

— Прекрасно. Теперь ударь. Ударь меня, разрядись, ради науки стерплю. Бей, не сдерживайся.

— Не еде… Не ударю…

— Птенчик, я победил тебя. Победил трижды, ты даже и не заметил. Ну подтверди, ударь.

— Звони еще раз. Набирай. Вместе поедем.

— Хе-хо, хехехошеньки. А куда мне спешить, птичка не улетит. Отложу до праздников.

Сеанс скорой психологической помощи

Сеанс скорой психологической помощи проводит специалист экстра-квалификации, доктор медицины, премиант международных симпозиумов (гипнотизирующий портрет)

как человек влияет на человека,

как начать заниматься самоусовершенствованием,

как стать уверенным, что такое настоящее обаяние,

как овладеть силой своего подсознания,

что представляет собой человек-компьютер,

мгновенное расслабление, засыпание, пробуждение, моментальное отключение и включение памяти, моментальное вхождение в любой образ, обезболивание без наркоза, сновидения наяву, полет без крыльев и многое другое

укрепить волю, улучшить память, повысить работоспособность, распрощаться со страхами, расстаться с депрессией, открыть дорогу к успеху…

При вашем желании необходимое состояние все решит.

Рекомендуется иметь лист бумаги и карандаш.

Публикатор.— А что Оргаев? После визита с «ножичком» больше не проявлялся?

Д-р Павлов. — Еще с месяц звонили мне домой на разные голоса. Дюжина гвоздей в автокамере, почел за благо ходить пешком. «Рафик» на безлюдной дорожке, вираж довольно профессиональный — успел отпрыгнуть. Наконец, вульгарный булыжник в окно кабинета во время сеанса. Ни в кого не попал, по счастью, но срыв лечения, это была группа невротиков с расстройствами речи. Антону я об этом не рассказал.

Публикатор. — Куда-нибудь обращались?

Д-р Павлов. — Нет. Рамки обычных вероятностей. Покушения на психиатров не такая уж редкость.

А главное, все успел оттянуть на себя Антон. Мы ведь вскоре пошли на этот сеанс… Обратите внимание на афишу: нигде слово «гипноз» не употребляется.

Из днебника Лялина

— Сколь же смешон ты, о старец несчастный и грешный. Бороду наголо сбрив, седину косметической краской замазав, потертого духа морщины сокрыть помышляешь ужель?

— Нет, не искусен ты, Лар, в мастерстве эпиграммы, тельной коровы мычанье напоминают оне. Вот почему говорят: чья бы корова мычала, лишь бы молчала твоя, муха тебя укуси.

— Стой!.. У тебя нос отрывается, дай поправлю.

Решение изменить внешность пришло обоим одновременно — нельзя быть узнанными: маэстро занервничает. Договорились:

1) не мешать Жорику,

2) не мешать друг другу,

З) не мешать Провидению.

Как и было рекомендовано, я прихватил с собой карандаш. И листок бумаги, на котором уже давно было нечто написано…

— У него все падают назад, а потом вперед…

— Глаза потрясные… Усыпляет сразу, а потом превращает в инопланетян…

— Я не поддаюсь.

— Ха-ха, не поддашься, как же. Колебал он таких, как ты, одной левой.

— В космос брали его и на шахматный матч… Если бы не он…

— А от глупости лечит?

— Дурак, он гениев делает.

— Выйди, спой что-нибудь…

— В-в-в…

Знакомый ажиотаж. Едва втиснулись по законным билетам, на контроле пришлось унимать дерущихся безбилетников, чуть не потеряли свои носы.

Зал бурлит, как желудок Гаргантюа. На авансцене ничего, кроме нескольких десятков стульев и микрофона. Рояль в глубине, знаю этот «Стейнвей», я выступал здесь когда-то тоже…

Выходит ведущая. "Сегодня у нас в гостях…"

Аплодисменты.

Оргаева пока нет. Долгие-долгие аплодисменты…

Мертвая тишина.

Он уже здесь. Он давно здесь. Но нужно было появиться из-за края занавеса ни раньше, ни позже, а в тот самый, единственный миг кульминации ожидания, когда простой шаг в поле зрения воспринимается как материализация из эфира. Мысленно аплодирую: да, это психотехника, да, искусство…

Еще несколько неуловимых мгновений…

Вот он, Жорик — в светлом простом костюме, слегка домашнем, без галстука, в не слишком вычищенных ботинках. Чем непритязательней облачение чудотворца, тем он, значит, увереннее, да, ничего лишнего, не чересчур гладко выбрит. Плотный лысоватый мужчина, мужественная некрасивость, бывалость — да, то, что надо.

И мощный электризующий взгляд.

Сейчас все начнется…

Вот знаменитые танковые шаги… Жорка показывал их мне еще на четвертом курсе. Учил, вразумлял:

— От того, как идешь, зависит девяносто процентов… Сечешь?.. Внедряется колоссальная подсознательная информация! — можешь обратить в бегство! — привести в бешенство! — восхитить! — парализовать! — уничтожить, не притрагиваясь, уничтожить! — только шагом навстречу, больше ничем!.. Неужели не замечал? На собаке, хоть на собаке попробуй… Ну вот, без билета в Большой театр проходил, значит, надежда есть… Как должен выходить к своему объекту гипнотизер? Как танк, только как танк, запомни — вот так! И не дать опомниться, быстрота и натиск. Объект должен успеть единственное: ощутить себя безграничной козявкой…

— Здравствуйте, леди и джентльмены… (Ироничная лесть. Уверенный жирный голос.)…Мы с вами достаточно знакомы. Вы немножко знаете обо мне. Я о вас тоже наслышан…

(Пауза, полуулыбка, бурные аплодисменты. Великолепный ход на сближение.)

…Значит, без предисловий. Начинаем сеанс.

Резкая тишина.

— Все вопросы потом. Каждый, кто хочет участвовать в сеансе, должен по моей команде «раз» сцепить пальцы рук за головой на затылке. Показываю — вот так… Локти должны смотреть вперед — вот так, строго перед собой, а не в стороны… Смотреть всем, не отрываясь, только на меня — вот сюда, в переносье. Дышать ровно… Не спешите, молодой человек, будьте внимательны. Девушка, не торопитесь, уберите с колен все лишнее… Спокойствие. Полная сосредоточенность. Внимание. РАЗ!

В этот миг и явилось решение. Я ПОДДАМСЯ.

Да — отбрасываю все защиты, все знания, все на свете — и помогаю Жорке со всей страстью наивности, погружаюсь в гипноз, как ягненок, как вон тот малый, который уже готов…

Исчезаю, меня нет, будь что будет…

Публикатор. — Я тоже слышал об этом сеансе. Говорили, это было нечто необычайное, феноменальный успех, звездный час Оргаева. И будто бы один из загипнотизированных так играл на рояле, что все плакали, и сам Оргаев бросился его обнимать.

Д-р Павлов. — Возможно, так многим и показалось… Я сразу понял, что Антон не притворяется, все всерьез: увидел, как помутнели его глаза, утеряли подвижность зрачки, порозовела кожа — изобразить такое нельзя, это был настоящий транс.

Меня охватил ужас — что сейчас будет?.. Не соблюл второй пункт договора: что было силы пихнул Тоника в бок — нуль реакции. Еще раз толкнул, тронул локоть, плечо — типичная каталепсия… Тут Оргаев заметил мои попытки, властным жестом приказал прекратить (не узнал, слава богу, сработал грим), и другим, не менее властным — препроводить на сцену. Я выполнил третий пункт.

Все дальнейшее, до начала музыки, помню слабо. Там в общем-то и запоминать было нечего, все многажды пройдено…

Антон сидел среди остальных сомнамбул на сцене, никем не узнанный, — сидел, стоял, двигался, застывал опять с мутным взглядом, с розово-стеклянным лицом. Выполнение всех внушений, участие в групповых сценах…

Начались индивидуальные перевоплощения. Двое Репиных рисовали углем на больших листах — один изобразил нечто вроде паука, а другой самого Оргаева, довольно похоже. Еще один Репин…

Нет, это уже Пауль Клее, абстракция… Оргаев внушает: "При восприятии этих ритмических световых пространств у вас нарастает чувство восторга…

…Вы чувствуете себя частичкой мироздания, это доставляет вам неизъяснимое наслаждение…"

Вдруг тоненькая черноволосая девушка, только что бывшая Надей Павловой и выделывавшая немыслимые антраша, начинает с закрытыми глазами раскачиваться и всхлипывать.

Страдальческая судорожная гримаска…

Я понимаю, что с ней происходит: вскрывается внутренний конфликт, осложнение, потом будет плохо… Нужно немедленно ее усыпить поглубже, а затем мягко, успокоительно пробудить с лечебным внушением. Но Оргаев этого не сделает: если что, просто выгонит вон со сцены, к чему возиться.

А что такое с Антоном?!.. И он качается. Не глядя на девушку, повторяет все ее движения и мимику с абсолютной точностью — медиумирует…

Я уже поднялся, чтобы взбежать на сцену, как вдруг произошло нечто фантастическое.

Антон поднимается в воздух… Мне это, конечно, привиделось, показалось, я тоже был не в себе…

Поднимается — и - медленно плывет в глубину сцены — к роялю…

Берет несколько аккордов.

Еще. Еще.

Все поднимают головы.

Оргаев смотрит окаменело: узнал.

Девушка открывает глаза: проснулась.

Антон играет.

Я помню эту музыку. Она не состояла из нот. Это была Свобода. Пробудились все, один за другим. Несколько человек подошли к роялю. Другие начали двигаться в такт музыке — легко, радостно, освобожденно… Улыбаясь, пошли со сцены…

В этот только момент Оргаев вышел из оцепенения и, брызнув потом, взревел диким голосом: "Сто-о-о-п!!.. Стоя-а-ать!!.. Спа-а-ать!!.."

Никто не обратил на это внимания.

Дальше смутно… Я погрузился в музыку Антона и утратил ощущение времени…

Оргаев бросается за кулисы. Антон играет. Сцена пуста. Занавес. Музыка продолжается.

Тишина. Лавина аплодисментов неизвестно кому.

Не помню, как возле меня очутился Антон:

— Я ему ее вернул… Вернул ту дурацкую клятву, нашей кровью подписанную и его краской. Вот и исполнилось им самим…

Эта глава объясняет, что же произошло в конце предыдущей.

Публикатор. Будучи, к своему прискорбию, человеком, далеким от искусства, я долго сомневался, стоит ли, с позиции широкого читателя, находящегося в том же положении, включать в издание эту часть лялинского архива. Хранится она отдельно, в драной черной нотной папке, на которой рукой Лялина жирными белилами нарисован огромный скрипичный ключ.

На обороте обложки — кусочек стиха:

…на перекрестке лиц и улиц душа и музыка сомкнулись и прежде губ и раньше рук (…) звук

(Зачеркнуто, но разобрать можно: "все сладил").

Кроме обрывочных рукописей, не везде внятных, здесь есть нотные тексты (в основном, как пояснил доктор Павлов, наброски пьес, рожденных в медитациях) и несколько любительских аудиозаписей, сделанных в разных местах.

Прослушивание решимости не прибавило: одно дело — личное впечатление, другое — оценка более или менее объективная. Некоторые пьесы понравились мелодичностью и прозрачной простотой, другие зацепили острым ритмом; третьи, на мой слух, чересчур сложны, многозвучны — единственное, что я в них уловил, это чрезвычайная беглость пальцев.

Интересными показались записи с участием других инструментов, и среди них — два свежо звучащих дуэта фортепиано и скрипки.

Я спросил доктора Павлова, кто скрипач. Со смущением, не поддающимся описанию, коллега ответил:

— Скрипачом-любителем был мой отец, школьный учитель математики. Поздними вечерами уединялся со старенькой «Маджини»… Пытался учить музыке и меня, но я едва дотянул семилетку. Опомнился лет в семнадцать, затосковал. Если бы не Антон, с аналогичной историей вышедший в другое измерение…

— Будет скромничать, доктор, кто в каком измерении, история разберется. Скрипач, стало быть, — это вы, так и пишем.

— Антон уже на шестом курсе задумал и начал понемногу набрасывать книгу о музыке и человеке… Музыке и психике… Музыке и душе… Лишние какие-то слова, даже слово «музыка» — лишнее…

Поиск вел с разных сторон: ездил в культурологические экспедиции, наблюдал за детьми и взрослыми, рылся в библиотеке, собрал необозримый материал по звуковому общению в природе и воздействию музыки на живое; по истории музыки и ее врачебному применению… Литературный вид успел придать только нескольким фрагментам.

После этого разговора все стало немного понятнее.

Наброски Лялина привожу вперемешку с пояснениями д-ра Павлова и моими вопросами.

Музыка — это предзнание.

Из письма Бетховена

Я покоряюсь пустяку как щепка у волны на гребне и жизнь как падаль волоку, душа моя от света слепнет…
Какая мысль, какая страсть роялю разверзает пасть?
О, как надменны, хищно-грубы его оскаленные зубы, как королевски он клыкаст…
Но подойти, за крышку взяться, и затрепещет нотный стан, и партитуры прослезятся,
и очертания креста в ключе скрипичном засквозятся,
и кто-то встанет за спиной… и зарыдает воск свечной,
и вступят клавиши и руки в неугасимый разговор, пожар божественной науки…

…На поляне, залитой солнцем, на руку мне, прямо на часы, прыгнул с травинки кузнечик.

Потушил зайчик. Замер.

Секундная стрелка, показалось, побежала быстрей. Я не двинулся. Десантник начал медленно сучить лапками, шевелить крылышками…

Спугнул. Чик! — опять прыгнул.

Я снял часы, положил в траву.

Присела на полсекунды иссиня-черная муха… Медленно, пошатываясь, как пьяная, переползла по прозрачной выпуклости стекла какая-то помятая букашка… Чи-чик! — кузнечик опять.

Я опять его отпугнул.

А он снова — прыг!..

У каждых часов собственный голос. Сентиментален тонюсенький писк миниатюрной дамской «Мечты». Внушительно, целеустремленно теньканье мужских часов марки «Победа». Увесисто, по-солдатски, марширует будильник «Восход». По-старушечьи шаркают допотопные ходики. Мои, называемые «Алмаз», тикают с ускользающим призвоном, я изучил их песню, подкладывая на ночь под подушку. Когда не приходил сон, меня убаюкивал стучащий под ухом молоточек, покрытый бахромой с колокольцами…

У Пастернака потом нашел строчку, объяснившую поведение кузнечика: Сверчки и стрекозы как часики тикают…

Точности тут нет: сверчки — да, пожалуй, их свиристящее стрекотание на «тик-так» смахивает; но не слыхивал я, чтоб и стрекозы тикали; не важно это, однако, — правда поэзия не буквальна: через звуко-подобие механического и живого поэт услышал вселенское всеединство…

Иллюзии и обманы в Природе — обмолвки истин, промельки тайн. Похоже, кузнечик принял мои часы за свою невесту — совпала какая-нибудь значимая акустическая характеристика…

Страстно надо искать, чтобы так обмануться!

А нас так обмануть запросто может Музыка, гениальнейшая из обманщиц.

Случаются, впрочем, обманы и внемузыкальные.

Однажды, проходя мимо громадного административного здания, я услыхал жуткий собачий визг. Пронзительно, то умолкая, то принимаясь вновь, взвывала отчаянно-жалобно какая-то псина.

"Что за идиот мучит собаку!" — подумал я и пошел в сторону звука спасать несчастное животное от садиста-хозяина.

Подошел совсем близко. Вижу: будка проходной. Входят-выходят люди, охрана проверяет документы. Входят-выходят… Собаки нет. По-собачьи визжит, открываясь и закрываясь, дверь.

— Смазать петли надо, кретины! — кричу со злобой в пространство неизвестно кому, затыкаю уши пальцами и ухожу…

Всякий звук наша внутренняя глубина воспринимает как Чей-то — изначальное допущение слышащего: звуковой мир одушевлен, он живой.

Прамузыка: акушерка Жизни

…Шум дождей, длившихся тысячелетиями, треск и грохот громадных молний… выбросы вулканической магмы… трепет теплого океанического бульона… дрожь новорожденных, еще не верящих в свое существование комочков живого…

Наш предок, на которого мы похожи в первые две-три недели внутриутробной жизни, сначала был микроскопической клеткой, вроде амебы. Потом стал крошечным, очень быстро растущим многоклеточным шариком. Вдавился вовнутрь — стал мешочком с входным отверстием, добавил к нему с другой стороны выходное — стал миникишкой. Подрос — начал напоминать обыкновенную гидру, живущую ныне в небольших теплых прудах. Вырос еще и превратился в нечто рыбоподобное…

Его наружная оболочка, прабабушка нашей кожи, стала средоточием первых высокораздражимых клеток. Поверхностные клетки, что попроще и погрубей, сделались самым расхожим материалом тела, а самые чуткие отступили внутрь, оставив снаружи только отростки, и образовали мозговую элиту…

То, что было борьбою за выживание, стало чувствительностью. Бывшее умирание стало болью, бывшее спасение — наслаждением, с тем чтобы потом продвинуться на вакансии горя и счастья.

Сквозь считанные оконца выглядывал предок в Неведомое — сквозь узенькие дырочки ощущений, строго соизмеренные с границами безопасности. Чуть дальше — неприятности, еще дальше — непоправимые катастрофы. Оконца — на грани разрушительного и полезного, на полунейтральной полосе.

Когда ешь желе или холодец, отчетливо ощутима вибрационная дрожь при каждом прикосновении, такая же, как при дотрагиваньи до медузы: живая студенистая ткань и звукочувствительна, и чревата звуком сама; и недаром слово «волнение» относимо и к чувствам, и к состоянию физических сред…

Первоокеанская звукодрожь была акушеркой всего живого. Прамузыка эта воспроизводится снова и снова при зарождении каждого организма и каждой клетки. Исследования показали, что микрозвуками очень точно выверенных частот общаются между собой делящиеся хромосомы; звуковыми волнами обмениваются сперматозоиды и яйцеклетки… Они поют песни и арии, они разговаривают!

Звук старше Жизни

Посмотри на море или кинь камешек в лужу — стоит встретиться двум движениям или движению и покою (который всегда есть тоже движение, принимаемое за несуществующее), — тут же возникает волна и распространяется насколько возможно.

Звук, как и электромагнитные колебания, как и свет, — вид волнового существования вещества: одно из проявлений всесвязанности, всего-во-всем-пребывания, всепронизанности.

Где жизни нет, есть ли звук?.. Где-нибудь на Луне, например?

Почему же нет. Если какой-нибудь селеновый холмик ненароком обвалится, если лунный камушек переменит место — раздастся звук неизбежно, только никто его не услышит.

Впрочем, как знать…

Можно представить себе планету, где жизнь исчезла, а ее звуки все еще остаются в записях и могут звучать, превращенные кем-то в консервы Вечности. Может быть, и Земля наша когда-нибудь превратится в планету звуковых призраков…

Бездна неведомого наследства… Как общались динозавры? Тягучие звуки фагота, шипение, громовой клекот? Шепоты, шелестения? Летающие ящеры издавали, должно быть, кинжальный свист?

Запоздали мы со своей звукозаписью…

Тишина старше музыки

В пульсациях галактик, в молчаливых круговращениях звезд жили Ритмы, Мелодии и Гармонии.

Ближайшие — от Солнца, от Луны, от планет, от внутрипланетных круговоротов — навязали себя Жизни, проникли в плоть каждого существа, каждой клетки, стали их действующей математикой…

Долго, очень долго Тишина была прозрачным безбрежным холстом, на который Природа осторожно наносила скупые звуковые мазки — была, как сказал поэт, подробной и каждому существу сообщала о естественной мере его одиночества…

Ныне уже не так. На планете царствует хамский и разрушительный человечий шум. Лезет всюду. Заставляет к себе привыкать. А от Тишины — отвыкать.

В деревне искал я ее однажды, ступив предзимней безветренной ночью за околицу, в темень, подальше от гудливых проводов… Вот-вот — кажется, уже осязаешь… Ни времени, ни тебя… Но нет, вот паровоз твоего дыхания, аэродромный рокот сосудов, оглушительные громкоговорители мыслей…

С тобой все твое буксующее и дребезжащее тело, весь неизгонимый изнутри шум.

Тишина, оказывается, ревет!..

Последние остатки безмолвия расстреливаются сверхзвуковыми выхлопами самолетов. Беззащитная Тишина перебегает с места на место: ее теперь скорее отыщешь в заброшенных городских уголках, в глухоте переулка, в запоздалом успокоении ночной квартиры, на лестничной клетке…

В ту ночь я понял, что музыка — это не звук, а Тишина в звуке.

Вот как об этом у Рильке:

Музыка: изваяний дыхание, говорящих картин безмолвие, неизреченного речь… Пространства прощание…

Обнажившийся до изнанки воздух… Времени луч — навстречу сердцебиению…

Душа, выросшая из пределов своих и ставшая далью - безмерной, незаселимой…

Черная челюсть

Мои первые музыкальные запечатления. Музыкальный инструмент как орган сверхречи

Твой ГОЛОС стал моим первым небом — не тем, верхним (так никогда и не знаешь, какое оно), а совсем близким — здесь, в комнате… Я слышал — говорили: "лирическое сопрано". Я не знал, зачем ты поешь, но, конечно, мне! И просил: "Мама, ПЕЙ!" — "Не пей, а пой". — "Почему?.. Пей, пей песню!"

"Мам, еще… еще немножко…" — просил, засыпая…

И вот что еще ты умеешь! Из этой пасти, когда открывается ее черная челюсть и обнажает так много-много белых и черных зубов — эти зубы, когда ты по ним бегаешь пальцами — от этого становится сладко-жутко и тепло, и мурашки…

Особенно нравится, когда много этих зубов нажимается вместе — поют бархатно… И как ты это умеешь?.. Ты всегда это умела! Ты самая красивая…

Великое счастье, долго не сознававшееся: родиться в семье, где звучит живьем музыка, где она чувствует себя дома.

Нет, не профессионалы. Только по линии папы, как раз единственного нашего не отягощенного повышенной музыкальностью человека, один дядюшка был скрипачом с абсолютным слухом, играл в оркестре Большого театра.

Любители до мозга костей. Вся мамина родня — играющая и поющая, а главное — слушающая.

Что такое музыка, я уже в два года мог определить одним именем, бывшим на слуху у имевших уши: Лемешев. Гениальный тенор, великий артист, русский самородок моцартианского толка. Я его узнавал по радио, громко кричал "Лемешев поет!" и восторженно замирал…

Были и еще имена, которые узнавал с малолетства по первым звукам — имена бессмертные, камертонные: Шаляпин, Нежданова, Барсова, Рейзен, Козловский, Михайлов, Русланова, Гилельс, Рихтер, Софроницкий, Оборин, Юдина. Спасибо страшному моему времени за одно только то, что их вместило.

Первородство качества — присутствие духа даже в далеких от совершенства попытках собственного любительского исполнения — а вот это за спасибо тебе, родительская семья, вот за это, мама…

Осталась ты — я потом с болью понял — высокоодаренной страдающей недоучкой. Инженер-химик. Чуть свободная минутка — за пианино, играть и петь. Русские романсы, неаполитанские песни, Моцарт, Шопен, Шуберт, Бетховен, Глинка, Чайковский… Доучивала — помню мучения и маленькие торжества твои в каждом такте — «Весну» Грига…

Вот ноты — шифровки чудес, волшебные, непостижимо-притягательные иероглифы!

Серо-желтые тетрадки, старорежимные, истрепанные, исчерканные еще твоим учителем, — и новые, чинные, застегнутые пятиструнки. Вот таинственный Страж Музыки, Магистр Совершенств, сам в себя заворачивающийся — Скрипичный Ключ!

И вправду похож и на ключ, и на скрипку…

Там тоже — в нотных шеренгах, в строгих россыпях черной дроби — там своя музыка: тайный свет, собранный в шагающие дробинки, в гнездящиеся, бегущие и летящие ягоды-бусинки, и каждая управляет звучной свободой струн!..

Вот старинный наш черный Беккер с подсвечниками и бордюрной резьбой. Для меня он живой богозверь, всемогущий, всеговорящий. "Концертный звук, золотой. Сам поет, сам аккорд строит. Богатит воздух. Инструмент на особицу. Берегите", — говорил, помню, старик-настройщик.

Богатит воздух, вот-вот!.. Я свято верил, что Беккер живет своей собственной тайной жизнью и, пока молчит, собирает, копит в себе музыку.

И сейчас верю, что музыкальный инструмент — орган речи Бога, а человек — проводящее устройство к нему, с мотком проволоки: пучком нервов…

Фанаберия

Нужно ли думать, что ты особенный?

…Мне шесть, едем поступать в музыкальную школу. В первый раз в жизни ты везешь меня на метро: от Кировской (теперь Чистые Пруды) до Сокольников, первая московская линия. Крепче всего запомнился оглушительный рев поезда с бешеным перестуком колес, вой и рев, переходящий в неистовство…

Обезумело мчатся из темноты горящие птицы, мимо и мимо — жутко живые тоннельные фонари… Огненный тигр совершает воинственный затяжной прыжок на соперника — встречные поезда около Сокольников, подземный разъезд…

На приемной пробе я что-то спел, что-то выстучал в задаваемых ритмах, поузнавал предложенные мелодии, сам сыграл на рояле подобранные «Чижик-Пыжик» и "Темная ночь"…

Усложненное задание. К открытому роялю вместе со мной подводят худенького белоголового мальчика: он и я одновременно должны подобрать на разных октавах простенькую мелодию. В сером отдалении незнакомые взрослые…

"Ну, кто быстрее?.."

Он бойко начинает, а я застываю, пораженный его ошибкой. Вот, наконец, у него что-то получается — и вдруг руки мои сами начинают играть гармонический аккомпанемент… Нам захлопали. Первое чувство ансамбля, его тоже не забыть никогда!..

Меня приняли сразу в две музыкальные школы (мама подстраховалась). В одной старенькая преподавательница потихоньку, но так, что я все же услышал, сказала маме: "У вашего сына исключительные способности. Но он очень неожиданный мальчик, будут сюрпризы, и не всегда приятные. Фанаберия слишком большая. Трудно ему придется. Учтите…"

— Мам… А что такое… эта вот… "фанаберия"? — спросил я попозже как бы невзначай и вдруг почему-то задергал ушами.

(Они у меня иногда делают зарядку без спроса.)

— А? — Мама посмотрела на меня странновато, как год назад, когда я, пятилеток, состриг наголо свои белокурые кудри (не нравилось мне, что некоторые незнакомые тетеньки говорили про меня "какая милая девочка"). Мама тогда, увидев результат моей самострижки, чуть в обморок не упала…

— М-м… Фанаберия… Э-э… Это когда кто-то о себе думает, что он какой-то особенный.

— Мам… Ты особенная. Ты знаешь об этом?.. Я о тебе думаю, что ты особенная.

— Я?!

Царство ненаказуемых тузиков

Для ребенка музыка — не предмет, не отдельное занятие, не «дисциплина», а жизнь, нераздельная с жизнью, которой живет он и весь мир.

Не понимая этого, взрослые перекрывают кислород восприятию искусства и удушают на корню творческую музыкальность

Музыкальную школу я быстро возненавидел.

Учим жалобную песенку.

Все дети хором и я:
Идет Кисанька из кухни:
Мяу,
Мяу,
у ней глазоньки опухли:
Мяу,
Мяу.
О чем, Кисанька, ты плачешь?
Мяу,
Мяу!
Тузик пеночку слизал,
а на Кисоньку сказал.
Мя-а-а…

Все поют, а я не могу: режет живьем, душит, капают слезы… Почему поверили подлому Тузику?

(В другом, более реалистическом варианте пеночку слизал повар.) Значит, несправедливость торжествует, и ничего нельзя сделать, нельзя ни наказать, ни вразумить этих тузиков, только жалобное "мяу"?..

Нет, не хочу я ходить в школу, где терпят такое, жалобно об этом поют, травят душу и ничего не делают, чтобы помочь бедной киске!

Вскоре разбил нос мальчику, мучившему котенка…

Я долго не мог постичь, как можно жить отдельно от другой жизни, которую видишь, слышишь или воображаешь. Со всем и всеми отождествлялся, никого не умел в себе останавливать…

Рисуя, переставал быть собой, становился тем, что или кого рисую, производил какие-то чужие — уже свои — звуки и телодвижения… Я не знал, что все это тоже музыка.

Отторжение красоты в пользу силы

Человечество выживет лишь в том случае, если психологи и педагоги умудрятся сделать учебу столь же увлекательной, как футбол.

…Ты плачешь, ты не понимаешь, что со мною творится. Я бросил музыкальную школу. Я грубиян, я хулиган. Вместо музыки развиваю бешеную футбольную деятельность.

Как я всех обвожу, мама, если б ты видела, — как летаю по полю, как танцую с мячом, как прорываюсь к воротам! Осваиваю хитрющий, вернейший удар наружной стороной ступни, называется то ли «щечкой», то ли «шведкой» — и чтобы быть наготове, все время кривоного хожу.

Ты понимаешь, что такое крученый удар, резаный мяч?.. Мяч летит прямо на вратаря, но он резаный, резаный! — он закрученный, я его подрезал, я закрутил — и он перед самым носом у вратаря сворачивает в угол — гол в угол! Мой гол!

Я неудержим! Меня ставят бить пенальти, мама! Потому что я знаю, как бить, я умею бить и всегда забиваю, почти всегда, девять из десяти — понимаешь ли ты это пронзительное торжество?

Ребята оценили меня, мама, я звезда нападения нашего двора! — а ты с музыкой… Что я, девчонка, что ли? Мне драться надо учиться! Быть сильным и смелым! Я пойду скоро в бокс!

Чем поможет мне музыка в суровых мужских буднях? Чем поможет учеба вообще?.. Кому нужна эта повинность для дураков, эта скука, это нескончаемое наказание неизвестно за что?..

И сейчас так, и еще хуже: полная оторванность обучения от настоящей жизни детей, от их интересов, мечтаний, переживаний — норма для педагогики. Норма тупая, патологическая, душеломная норма.

Ребенок сопротивляется — всею природной упругостью своего существа старается не позволить заломать, изнасиловать свою душу.

Жаль света — из-за этого сопротивления и он в души не проникает. Чудеса знания и сокровища красоты остаются в другом мире — он совсем рядом — звучит, облучает, но дети закрыты…

Уроки пения в нашей общеобразовалке вела Мыша (Мария Борисовна), носатенькая, ушастенькая, очкастенькая, серо-седая, очень похожая, как всегда в школах, на свое прозвище. Была она человечком интеллигентным, и каждый ее урок был для нас сеансом психоразрядки: козлили и барабасили, отрывались как только могли, доводили до слез…

На бедную Мышу и музыку выливалась вся наша обезьянская энергетика и стихийный протест против ледяной обязаловки…

Возвращение к Богозверю

Не гормоном единым…

Чем старше становишься, тем больше удивляешься своей возрастной, половой, социальной, национальной и прочей типичности.

С восьми до тринадцати — четырнадцати лет я прожил в состоянии какого-то окукливания души: почти полное эмоциональное и эстетическое отупение, оскудение интересов. Поддерживали огонек любопытства к жизни только спорт, драки, мороженое, кино, другие вялые развлечения вроде пуговичного футбола, да еще щенячий секс с онанизмом.

В отроческом анабиозе пребывал не один я — все мученики скуки и малоподвижности, страдальцы бескислородности, дети асфальта — все были такими же, каждый со сдвигом в свою слабину…

Только летом, с приходом сирени, оживала душа: я снова начинал рисовать, петь, фантазировать, много читал, ставил с дачными ребятишками самодеятельные спектакли и непременно влюблялся в какую-нибудь девчонку, хотя бы издали.

В седьмом классе в соседней женской школе (странно вспомнить: я мастодонт эпохи раздельного обучения, воссоединение полов произошло, когда мы учились в десятом, и нас не охватило, а к презренным девятиклашкам запустили девочек, которых мы тут же бросились отбивать) — так вот, в седьмом классе у недосягаемых наших соседок вдруг отворилась дверца: открылся кружок бальных танцев. (Остряки наши сразу добавили к слову еще букву…)

Понадобились кавалеры, дамочка-руководительница пришла нас приглашать. Виолетта Евстахиевна, балерина, как сама она себя с гордостью именовала, была похожа на большую ожившую куклу на цырлах, довольно помятую, с тоненьким сипловатым кукольным голоском и маслянистыми глазками в приставных ресницах…

(Незаконченная фраза. Далее несколько отрывков частично зачеркнуты.)

…Трепет первых прикосновений — рука, талия, глаза, волосы — прикосновений чистых, как сказка, обещающих, как занавес… Опьяняющая толкотня, беспричинный смех, руки, талия…

Эти бальные танцы, квазистерильные, манекенно-кастратные — то, чем были когда-то прекрасные па-де-грасы и па-де-патинеры, лишенные очарования подлинности, неуместные, как латы на продавщицах… вместе с ложью псевдоклассических колонн на ширпотребных домах… оставив в душе и в ногах какое-то тягучее неудобство, словно суставы залили сливами…(Тщательно зачеркнут большой отрывок.)

…Сейчас ясно, да пожалуй, ясно и тогда было, — что музыка в компаниях сверстников нужна была мне, чтобы "прельщать девиц своими чувствами", как признавался в том и автор "Войны и мира".

Но такое признание все же упрощено и неполно. Задолго до первых любовных побед начинают драться и петь петушки.

Откуда-то вдруг — потребность в иных звуках… Встрепенулись гормоны, да, но она всегда была, эта потребность, просто на время уснула: и третьеклашки всё чувствуют, только не подают вида…

С некоторой поры нас просто неодолимо тянет собраться, побренчать, поорать несусветными голосами что-нибудь павианье или надсадно-лирическое.

Зачем?.. Для приобщения к сентиментальной мужественности и романтике — ровно на высоте нашего духовного потолка. Для заполнения клокочущей пустоты не гормоном единым…

Где-то около четырнадцати начали меня посещать странные состояния: смесь радости и тоски, беспричинного счастья и беспричинного горя одновременно. Как психиатр, я бы назвал это, пожалуй, маниакальной депрессией или психалгической эйфорией; на самом же деле — типичная подростковая маята и обычная при сем сексуальная озабоченность.

(Я, между прочим, к этому времени успел уже физиологически приобщиться к мужскому сословию.)

Но было и еще что-то — другой, верхний зов…

Возвращение к Богозверю

Во время одного из таких состояний позвал меня снова к себе черный мой Богозверь…

Да, однажды, когда дома никого, кроме меня, не было, я вдруг явственно услышал его голос — не звуковой, нет, а какой-то… Магнитный. Да, да…

С невыразимым трепетом подхожу. Открываю черную челюсть, она приветственно скрипнула… Тихонько жму указательным пальцем на любимую свою клавишу — ре-диез первой октавы — и вдруг…

ИНСТРУМЕНТ НАЧИНАЕТ ИГРАТЬ — САМ!!!

Он играет магнитно — клавиши нажимаются сами и словно присоски гигантского осьминога притягивают мои пальцы и ими играют!!!…

Ясно, иллюзия, но ощущение самости фортепиано, его воли было таким явственным, что…

Оно и сейчас такое — ощущение при игре, и я верю ему всецело, я точно знаю, что это Музыка исполняет себя человеком, а не иначе!..

(Да и живешь не сам ты, а тобой живет жизнь…)

Сначала немного импровизации; потом вдруг сыгралось без единой помарки не ученное, а лишь много раз слышанное и прослеженное по нотам во время твоих исполнений "Турецкое рондо" Моцарта; потом "Вальс цветов" из "Щелкунчика"…

(…) Теперь, мама, ты снова дивишься и не понимаешь, что со мною творится: не могу отлипнуть от клавиш, норовлю играть даже по ночам.

Бацаю и в школе, в конференц-зальчике, на раздрызганном в пух и прах инструментишке "Красный октябрь". Уважительные скопления ребят, кто-то подпевает, подстукивает…

Идя навстречу запросам аудитории, подбираю одну пустенькую мелодию за другой, начиная со знаменитой блатной «Мурки» — но тут же, например, и великое, вечное "Бесаме мучо", которую ребята сократили до «Мучи» — "Мучу давай, Мучу!" — вкусно их обрабатываю, снова обнаруживая в себе дар непроизвольной гармонизации — не знаю почему, но вот так надо, вот именно так… Черт возьми, как же это выходит?.. Вот руки ведь, а!? — Имеют свой собственный какой-то, спинной, что ли, умишко, фантастически быстрый и точный — если только не зажиматься и позволять им свободно следовать повеленьям магнита…

А чуть замешкался, потерял связь — септаккорд во всю щеку — др-р-р-да-дам! — Грозовые раскаты самоутверждения…

Музпрофсоюзы бывают разные. Путь самоучки: быть беем для всех..

Что такое лабух, знаете? Или, случаем, помните? Лабух — эстрадно-джазовый музыкант, так называли их на жаргоне моего юного времени.

О Сан-Луи,
сто второй этаж,
там буги-вуги лабает джаз…

Лабух занимается тем, что лабает. Я лабух номер один нашей школы, суперзвезда. Искусство приносит мне первый любовный лавр — субтильную душу девятиклассницы Наташки, в которую был влюблен Жорка Оргаев. Она доверительно сообщила мне о своем чувстве ко мне, когда оно уже все прошло. Прошло?.. Жаль, но не важно: главное, меня можно любить, хоть две недели, но можно, а я нынче перелетная птица, мне некогда, у меня репетиции. Гитара, кларнет, ударник, фоно — маленький наш джаз-бэнд, мы отменно сыгрались и уже гастролируем….

Междумирие

"Фа…" Это ты, мам?.. Тебе это не по нутру?.. Не наш, ты сказала, музпрофсоюз?.. Ну что ж, можно вспомнить и кое-что из былой скуки… Нет, не то я сказал… Наше с тобой — это просто очень… Очень большое, для мальчишеской души на пределе вместимости… Я займусь всерьез, мама, я уже начал, да, все сначала — и гаммы, и этюды на беглость — все это теперь дает только радостный прилив сил, и как быстро умнеют руки!..

Я вступил на тернистый путь музыкального самоучки: уже выучил прелюдию Шопена, пятнадцатую, хватило и терпенья, и пальцев — смотри, уже запросто беру дециму… Подвираю только в басах — но ты слышишь?.. Вот ясный и грустный свет, потом тучи, гроза, дождь, радуга… И опять светло. Только и ты меня, пожалуйста, пойми: я выбираю музыкальное междумирие — и классику, и народное, и блатное, и джаз, и мещанское (это потом назовут попсой), я хочу быть всем для всех, потому что всех чувствую как себя, ни от кого не могу закрыться.

Классика и народное — это наши с тобой сокровища, но для большинства хороших, славных, совершенно своих ребят, понимаешь, это…

Они тоже, конечно, кое-что чувствуют — но классика уличает их в недостаточности интеллекта. О мирах, умудренных скорбью, узнавать слишком больно… С тобой, мама, у нас одно «мы», с ними другое… Ребятам нужно жить чем-то своим, но своего нет, значит, своим будет чужое — не то, что навязывают, а что выбрали сами… Я выбрал Моцарта.

Как долго ждал неторопливый Бах, чтоб молоко обсохло на губах.
А мальчику был нужен покровитель покроя нежного, по крови все равно,
вино души, светлейшее вино…
И я нашел, и я тебя увидел - печали свет, и смех, и первый снег,
и взгляд нетайный…
Первый человек, из рая изгнанный, виновный лишь в любви.
Как слабо все! Но ты благослови…

Малая элита

сеанс разбазаривания бывших ценностей

…Гулкий каменный двор, в котором еще один, ведущий в еще один, завершаемый развороченным мусорным ящиком; ложный полуподвал, лестница с железной площадкой, издающей зыбкий нетрезвый звук; обшарпанный коридор с оглушительным туалетом; самая последняя, тупиковая комната…

недопитый утренний кофе, недописанное письмо, недолюбленные любофи, недоубранное дерьмо, недожитая жизнь поэта, недосвергнутые вожди, недожеванная котлета, кратковременные дожди…

Входной билет в высшее общество — пропуск на интеллектуальные попойки к Тэ-Тэ — предполагает некое отличие от фоновой публики. Мое амплуа — глобальная разносторонность: научно мыслящий боксер-физиономист, без двух минут доктор, подающий надежды любому желающему (я заканчиваю шестой курс мединститута), художник-трансфлюидист, рисующий преимущественно ногами, экстазийный поэт, оккультист школы Вынь-да-положь, супергипнотизер…

Дух времени, ничего не поделаешь, узкая специализация всем надоела. Еще что?.. Мастерски шевелю ушами, раздельно правым, левым и средним, об этом уже сообщалось в печати. Ну и фоно, конечно…

Собралась Малая Элита, ради коей я отверг простодушных приматов — сокурсников и содворников.

Еще с первого курса хаживал на бега, где, кажется, до сих пор сохраняет ароматы великосветская ложа — заплеванный мысок средних трибун.

Здесь владычествовали не какие-нибудь замшелые знатоки, но истинные небожители, здесь парили они над мельтешением копытного класса, и речи их изливались как откровенья богов: "Джим ханжит подкидуху… Пупок прет Лукреция… кидай сикель на одинар…"

И вот здесь-то, распотрошенный азартом, прикадрился я к щукообразной мадемуазель с бесоватым восточным глазом, Тамаре Тивериади — Тэ-Тэ и ее мэну при трубке и бороде, восходящему кинокритику. Составил им три подряд хапные комбинации. Сняли куш, вылупили глаза. "А теперь сматывайтесь, — сказал я, — не то хана. Аспект финишировал". — "Сам почему не ставишь?" — "Фатальный. Аспект плохой". — "Пошли с нами в ресторан".

Так я оказался вхожим в приарбатскую конурку-салончик, где на внутренней стороне двери всегда висела чья-нибудь фраза, выражавшая дух момента, к примеру: "Каждодневное бритье лишает жизнь сокровенной аристократической ноты" (Я.Былтаков) — а иной раз и более объемистые сочинения:

при свете бра в бордовом баре брюнетки бедрами играли
болтая бритой бородой барон блевал белибердой
бренчали брюки браконьера
брутально бредил контрабас
дерябнув бренди «Хабанера» бледнел блондин как унитаз
а бравый родственник Бурбона бургундским брызнув в потолок из бара выбросил барона свернув его в бараний рог…

Стихоиспражнение Лёши-сюрреалиста. Он сегодня солирует — как выражается Тэ-Тэ, выдает содержимое, а остальные, меня включая, под его густой монолог целеустремленно упаиваются.

— А кэсь-ке-се, спрашивается, искусство? С одной стороны, кыца, нескончаемая безнадежная попытка оплодотворения обывателя, с побочным продуктом, тзыть, в виде красоты. Производит, кыца, вербовку избранников. Это одно оправдывает массовидность, подчеркиваю, не массовость, а массовидность…

Эти таксказательные гвоздики, эти лешины кыца - как говорится, эти знаки запинания, черт их дери, где же я все это уже слыхал?.. Табачно-винная запеканка губ, песий блудливый глаз…

— Унд вас ист дас, спрашивается, обыватель? Капитальнейшая, кыца, первородная экзистенция, космический паразит, испорченный тзыть, ребенок, распял, кыца, Христа, отравил Сократа, тзыть, извел Моцарта, застрелил Александра Сергеича, Михал Юрьича… Глотатель наживки, тзыть, конформист, опора режимов, но также и оппозиция, да, кыца, универсальная обезьяна под одеялом цивилизации. Между прочим, Мережковский обозвал обывателем, тзыть, Блока, а Антон Палыч унюхал универсалию, кыца, из самого себя по капле выдавливая. Врезать хочется, резко врезать, и лично Леше, и вообще, но уже поплыл, кыца, балдеж, ю мэй смоук хиа, всеобщий смоук смешивается с мясной, прогретой сухим вином плотью маслины, отдающей нёбу вкус южного ветра, торговли, Евразии…

— Черезпризмупропускатели, тзыть, экзальтированные культурпаразиты…

— Окей, Леший, браво. — Тэ-Тэ, как всегда, дирижирует. — Скорпи, а ты что заовсел? Гипнотизни нас. Плиз, просим, просим.

Скорпи — ваш покорный слуга, Скорпион, хозяйка увлекается астрологией и мой знак ценит особо… Гипнотизнуть — это могем. Кто хотит?..

Рефлекторно сомкнулись чьи-то сюрные разливные ноги, это лешина герла, вот и гипнотизнем, и вон ту, дополнительную…

— Гипнябельность гарантируем, просим-просим. Леший, зажги свечу. Погасите лампу.

— А чихать, кыца, можно?..

— О, ее.

— Видите насквозь, да?

— Рентген этажом ниже.

Инфразвуковой рык, змеиные пассы. Герла скорбно хихикает, у дополнительной с испугу сомнамбулизм, только как ее теперь сдвинуть, она поддерживает спиной два толстых тома "Иллюстрированной истории нравов", сейчас грохнутся…

Внушить что-нибудь сюрное?

— Вы в цветке. Вы Дюймовочка.

— Как, тзыть?.. Дерьмовочка? Хохот, грохот — тома падают.

— Я не спала. Я летала. Все, я пошел.

— Скорпи! Скорпи! А музыка?.. Тэ-Тэ хочет зайти мною по козырям.

Этот номер уже не раз склеивал ее вечера.

Выпив еще немного, Скорпи трезвеет (так действовало приближение другого опьянения), чуть-чуть разгонки, прогулка по клавишам (расстрой кошмарный, верхи не могут, низы не хотят), еще некоторое вживание в звукоткань… Чернобелые звуки набирают упругость, цветнеют, пламенеют, обретают дыхание…

— Что это было?..

— …Угадайте.

— Скрябин?

— Почти… А вот это вспомните?..

— Прокофьев!?

— Гм-гм… Близко… Малоизвестное кое-что.

— Прокофьев, чудесно! Еще что-нибудь!..

Ну довольно прятаться за спины великих. Еще несколько музыкальных загадок, и я с застенчивым достоинством сообщаю, что это моя собственная слабая пьеса, сочиненная… Можно и сознаться: экспромт, родилось в сей момент — но как раз правде-то и не поверят скорее всего, достоверней придумать опус такой-то… На бис нельзя, слишком сложно, развитие уведет еще бог весть куда…

Импровизированный концерт-лекция, маэстро в ударе. Разумеется, нельзя жить в пустыне и творить без влияний… Каждый рождающийся повторяет историю — то же и в музыкальном развитии.

Идеалом было бы пройти все, от основания до последней вершины — и пустить отсюда стрелу в Неведомое. Но на пути к небу душа застревает в толщах тысячелетнего перегноя…

Да, все мы жертвы этого печального парадокса: чем больше культуры, тем некультурнее человек.

Люди массовые стареют, еще не начав взрослеть, и покидают мир недозрелками.

Каждая весенняя почка надеется стать цветком…

Вот, послушайте… Это еще из периода наивного классицизма, сиропчик мажоро-миора, но уже тут, в пенатах неизбежного подражательства, возможны свежие гармонии, дерзкие модуляции… Вот эта мелодия где-то что-то оставляет…

Данте, вторая встреча с Беатриче… Период голубоватого и розоватого, романтический импрессионизм… Все больше живой терпкости естества. Восточная юмореска а-ля Дебюсси… Агония атонального экспрессионизма… Серийная техника, головная организация… Экспериментальная попытка синтеза стилей… Приблизительно современное мышление, ладовые шаблоны разнесены в клочья…

А вот резонирует тишина — насыщенность пауз в духе Штокгаузена… Музыкальный мовизи, ироническое цитирование… Поствебернисты пошли на вскрытие инструмента, рука терзает струнные внутренности, иногда туда даже дуют, вот так — не правда ли, фактура необычайной глубинности?..

Ну, теперь развлечемся. Музыкальное изображение присутствующих и отсутствующих, погоды, животных, политических актуальностей… А вот так звучат брачные объявления и поп-секс, супершейк "Твой взбесившийся робот опять влюбился".

Вам хочется вернуться к блаженной старушке-классике, к истощенному романтизму? Да, здесь уютней — и в старых парках кое-где остаются незатоптанные уголки, и в Евангелиях кое-что недосказано…

Но современная музыка — это кухня, а не церковь, монтаж, а не вдохновение, хотя Бах остается Бахом, Вивальди — Вивальди, Корелли — Корелли…

А вы слышали о музыкальном медиумизме?

Вот это скерцо Шопен написал после смерти, это его подкидыш, понимайте как знаете, я только распеленал… А это мысль Моцарта к недописанной части Реквиема… Не шучу, приснилось… Еще?

Жизнь моей жизни, дар доверчивой судьбы. Музыка, ты только знаешь, что я с тобой творил, как разбазаривал, пока ты меня спасала и поднимала…

Пан или пропал

сеанс охмурения настоящей элиты

…Я начинающий психиатр-аспирант. Работаю в знаменитой московской клинике первого мединститута, в том, где явили себя корифеи — Корсаков, Сербский, Ганнушкин, где лечились Врубель, Есенин и другие знаменитые страдальцы поврежденного духа; где в большой аудитории царствует великолепный рояль «Бехштейн», знавший пальцы Рахманинова и Рубинштейна…

Мой пациент-депрессивник, композитор В.М. Б-г преподает в музыкальной школе. Популярности никакой, на афишах не встретишь, всегда без денег — условия для творчества идеальные.

Помимо абсолютного слуха, у него еще одна редкая способность — феноменальная память на фамилии и биографии политических деятелей всех времен и народов. В массивном черепе что-то бетховенское: музыка, им рождаемая, должна быть мускулистой и коротконогой, с прямым позвоночником. Уверяет, что многим обязан рахиту и до пяти лет не говорил. Глаза ушли в слух, состоят из слуха…

В.М. чтут в малом кружке учеников Шостаковича, он один из них. Со мной разговаривает сама Музыка.

Скупые упоминания имен. Не поклоняется, просто рядом живет. Бывал дома у Марии Юдиной, дом этот никогда не запирался…

Когда врачебные ритуалы заканчиваются, я смотрю на него глазами кролика, в котором сидит проглоченный удав. Я на перекрестке двух главных своих религий — единобожной веры в Науку и языческого идолопоклонства Искусству.

Наука, Высочайшая Трезвость, полагаю я, призвана спасти и устремить в даль космическую жизнь человечества, а Искусство — Высочайшее Опьянение — сделать ее прекрасной… Молодой доктор еще слабо видит могущество иных сфер бытия.

Выискиваю в В.М. что-нибудь общедоступное… Что же, общедоступно почти все. Музыка спрятана где-то между глазницами и висками, а тут, в видимости — озабоченно-похохатывающий, обыденный человечек, и в голову не придет, что это, может быть, Бах двадцатого века.

Благоговеет перед учителем, серьезно и спокойно его называет Дмитрием Дмитричем, в отличие от генерального секретаря союза композиторов X. (вполне хорошего секретаря), гениальным секретарем…

И себя самого столь же спокойно называет гениальным композитором, мне это нравится, я понимаю, как необходимо ему в это верить, понимаю вдвойне…

С превеликой легкостью В.М. мог бы стать автором множества популярных песенок, писать лабуду и зарабатывать, зарабатывать… Но не может: Музыка выставляет ему отметки.

— Хочется ли вам славы? — спросил я тупо.

— Еще бы, — ответил он, не смутившись, со своим характерным высоким смешком. — Только смотря какой. И Шекспир хотел славы, и Бах. Как все смертные, они хотели быть услышанными, и безотлагательно. Все, что выжило, как и все умершее, страстно хотело покорять, обольщать, потрясать. Бессмертное, как и тленное, жаждало нравиться немедленно — но не уступало жажде…

Я попросил его поиграть мне свое.

— Ладно, пойдемте, сыграю. Но многое не воспримется… Играю я плохо, придется домысливать.

И в самом деле, пианистом он оказался слабым, некоторые отрывки не смог сыграть вовсе, заменил их жестикуляцией, выкриками, стуком и свистом.

Большую часть его музыки я не почувствовал: тональности взорваны, редчайшие диссонансы. Но то, что дошло, — прошибло до мозговых желудочков…

Несовершенство высокого профессионала подбавило мне духу, я решился на исповедь.

Я. — Музыка все время живет, происходит, рождается… Как дыхание: можно задержать, но не остановить… Потоки, фонтаны, ручьи, шевеление… Вибрирует во всем теле, в каждой мышце, в гортани и бронхах, иногда где-то в мозгу…

Он. — И у меня так. И еще в желудке, кишках. И в члене, да, а у вас тоже?.. Стесняться нечего, я давно подозреваю, что человек — половой орган Бога.

Я. — А когда работает Усилитель, музыка разрывает мой мозг, кипит в каждой клетке… Слышу инструменты, которых не существует, звуки, которых не бывает… Скорее всего, самообман…

Он. — Нет, именно так. Обычный творческий поток. Ничего особенного.

Я. — С некоторых пор невольно дозвучивается любой шорох и скрип, тема может возникнуть из ветра, из гудения проводов, из откашливания, из автомобильного скрежета… Уже усвоил ту нехитрую истину, что можно написать пошлую симфонию и похабный концерт, а наилегчайшая оперетта, песенка или рок-боевик могут быть сделаны с высочайшим вкусом: понимаю, что талант — врожденное неумение делать плохо, помноженное на засученные рукава, а гениальность внемерна и вообще не принадлежит человеку. Но имеет ли право на существование… Не могли бы вы как-нибудь на досуге послушать мои любительские поделки…

(Что я делаю, идиот? Сейчас спросит о нотах… Ведь и слышать не захочет, сказал давеча как по писаному: "Импровизация, при современном уровне требований, — в лучшем случае, первичное сырье. Душа душой, но на высших уровнях царствует организация". Я и сам давно знаю, что Музыка — точная наука, не допускающая никакой приблизительности — прекрасно знаю, однако…)

В.М. горячо согласен:

— Конечно. Давайте прямо сейчас.

— Простите, сегодня не могу… Надо собраться…

Музыка позволяет детям приходить к ней, но… очень близко к себе не подпускает. В основе она так же замкнута, так же холодна и неприступна, как любое другое искусство, как само духовное начало — она строга и в своей прелести, она формальна при всей своей общедоступности и в шутке проникнута грустью, как все возвышенное в этом мире…

(Томас Манн)

— Я понимаю вас. Что ж, когда захотите. Пан или пропал, надо решать…

Два дня я был не в себе, накануне не спал. Отправляясь на встречу с В.М… выпил для храбрости стакан коньяка.

Мы одни в аудитории перед раскрытым роялем.

— А где ноты?

— Не захватил. Попробую наизусть.

Сел… Руки на клавишах… С чего же начнем… Для разгонки — одну из запомнившихся мелочей, в испытанной диатонике…

Так и знал…

— Плохо. В девятнадцатом веке еще сошло бы, но сейчас так нельзя. Дурная пародия.

— Это очень давно, это детское, — выдавливаю, в небывалый впадая трапе, и проваливаюсь…

Звучат друг за другом подряд семь Инфернальных Прелюдий, семь дьявольских парадоксов, пожирающих друг друга, — почти теряю сознание… едва не испускаю дух……Что?! Не верю!!! Победа.

В.М. не потрясен. Но он принял.

— Вот эти вещи — другое дело, особенно третья. В четвертой хорошая каденция. Принесите ноты, посмотрим подробней.

Мгновенно трезвею.

Или я действительно музыкант — или…

А вот еще можно? — маленькое скерцо… (Играю…)

— Хорошее скерцо, — говорит он спокойно.

Как медленно, как утомленно я люблю этого человека. Ему нравится, боже мой! Ему нравится моя музыка, которой только что не было! — которой опять нет и больше не будет…

Страстно говорит что-то о музыкальной лжи…

И тут я совершаю ошибку. (А может, наоборот?..) Надо было сразу же убежать, унести победу в зубах, в одиночестве упиться торжеством и…

Но я захотел быть честным — Я признаюсь.

— Пожалуйста, не сердитесь на меня… Я позволил себе дерзость, мистифицировал… Ничто из того, что вы только что услышали, не записано в нотах. Сочинено лишь сию минуту. Импровизации. Я, правда, называю это иначе: музыкальные медитации…

Он растерялся. Он смотрит на меня как на психа.

Похоже, я забил резаный мяч в угол своих ворот…

В.М. не эксперт, не оценщик, выхолощенный завистью, — воображение его возбудимо, чувства доверчивы, разум великодушен. Он-то знает, как трудно, ежели ты не виртуоз-исполнитель в том же лице, сыграть свою пьесу, просчитанную до последнего волоска… Удивительно ли, что фантазия его расцветила мою отсебятину?..

Помолчав, сухо говорит, что мне надо учиться записывать звуки так же легко и свободно, как они льются у меня с клавиш.

— У вас богатое воображение, абсолютное чувство формы, врожденная виртуозность… Можно оставаться любителем, это значит, на моем языке, всего лишь не зарабатывать музыкой, так что и я невольно почти любитель, а в остальном требования те же…

Приводит в пример одного крупного ученого, геолога, который вот так же мучился, а потом решился, прошел курс ускоренного дообучения у друга В.М. из того же класса и от роду в пятьдесят написал симфонию — только для себя, но хорошую…

Готов со мной заниматься.

Пристыженно благодарю…

Свадьба на Чистых Прудах

доктор Паблоб — из письма Публикатору

АНТОН не был фаталистом, но к некоторым предсказаниям относился серьезно; пожалуй, даже слишком серьезно, отчего они, как я думаю, и сбывались чаще, чем стоило бы.

По гороскопам выпадало сочетание необычайной одаренности в искусстве с необычайной невезучестью в любви (само по себе объяснимое).

Астрологии мы оба не верили, смеялись, но по жизни получалось, что она все же бывает права…

С другой стороны, не знаю и большего счастливца в любви; но счастье покидало его, как и являлось — внезапно.

В полученной Вами части архива тема эта приоткрывается едва-едва, щелочкой, и я не чувствую себя вправе перетолковывать то, о чем сам Антон умолчал или рассказал зашифрованно; добавлю только немногое.

Женился Антон довольно неожиданно, перед самым окончанием института. Многие пары уже наметились, а у него были метания между четырьмя одновременно пленявшими его девушками — он так и называл их заглазно — "квартет".

Ни одна не подозревала о существовании других. Но однажды та, которую он отождествлял с альтом, неброская, немногословная, но как-то проникновенно женственная, решительно объяснила Антону, что ждет ребенка — и что обойдется не только без аборта, но и без Антона, если он не готов к отцовству.

В загсе деревянно отслушали положенное, потом отправились вчетвером в "свадебное путешествие", предложенное Антоном: трамваем от университета до Чистых Прудов.

Майский, но на редкость неприветливый день. Всю длинную дорогу никто, как мне показалось, не произнес ни словечка, хотя все старались перешучиваться-пересмеиваться.

С нами была мама Антона, отрешенно-светлая, какой я привык ее видеть, только чаще обычного вздрагивала меж бровей едва заметная, но никогда не исчезавшая тень…

Дома, по требованью женатика, все было сугубо по-спартански. Мне удалось скрасить стол только корзиной добытых накануне цветов, похожих на разноцветные ромашки, да притащить коньяк с карамелью. Меню было студенческое, а главное — ни одного приглашенного.

По телефону, правда, некстати вломился Жорка Оргаев — о чем они говорили, не знаю… Вернулся Антон словно подмененный, но это с ним часто бывало и на ровном месте — и сразу к Беккеру: "Ну-ка, Ларчик, сбацаем отходную. Бери скрипку!.."

Не могу простить себе, что так редко решался отправляться с ним в музыкальные странствия. Всякий раз поначалу робел входить в медитации Антона, боялся помешать ему сипеньем и взвываньем отвычного смычка, а пуще всего — сфальшивить…

Но в музыке нетерпеливость друга — буйная, доходившая порой до дикостей, — сменялась трепетной бережностью, вовлечением таким тончайшим, что я забывал о скудости своих ресурсов и завороженно вступал…

…Глупейшая несообразительность: скрипку-то я и забыл!.. Антон раздосадованно постучал по коленям, но тут же смолк и как бы исчез — пальцы на клавишах…Тишина…

Я посмотрел на женщин. Старшая сидела в тени, полуутонув в большом кресле, опустив веки. Младшая оставалась за столом напротив меня: между сжатых кулачков притулился узенький подбородок; с верхней губы, слишком часто прикусываемой, сошла помада, и рот казался странно недорисованным. Светло-русая прядка волос, заколотых на макушке «башней», вынырнула из плена шпилек и беспризорно свесилась вдоль щеки…

Сперва Тоник развлекал нас «угадайкой». Эта музыкальная игра заключалась в угадывании пародируемых вещей, от Палестрины до Шостаковича, — либо в расшифровке портретов всевозможных людей, растений, животных, погод…

Стереокино музыкальными средствами — описать трудно. Иногда слышались запахи цветов…

Потом начал играть что-то незнакомое, но узнаваемое, понятное, дорогое — не берусь описать эту россыпь золотистых, смеющихся звуков, прихотливо-гибкие зигзаги мелодии…

Первой очнулась молодая: "Что это было?!"

— Не что, а кто. Не узнала?..

— Деревце привиделось над водой… Ветер… Ветви… Деревце склоняется, как человек…

— Правильно. Это Ивушка. Наша дочка.

На моей памяти это было первое предсказание, сделанное Антоном. Родившуюся дочку и вправду назвали Ивой, Ивушкой, она же Ивашка.

О ней, если доведется, потом…

Открылся дальний план.
Приди, роман, сядь за столом моим, здесь можно подышать,
(я отойду, чтоб делу не мешать, прикрою дверь как можно тише…)
взять ручку или что там пишет, слегка помедлить, поглядеть в окно,
(уже дрожат поджилки, но еще помедлить и помолодеть при этом…)
стесняться нечего — помолодеть, опять в окно, хмелея, поглядеть и закраснеться, как брусника летом…
Дурного здесь не вижу я и не мешаю, а ты склонись, пиши, я разрешаю себе уснуть,
не дольше воробья живу сегодня, но зато свободен.
А ты работай — в общем, Бог с тобой, роман, коль ты Ему угоден, твори, что хочешь, со своей судьбой.
(А вдруг, допустим, в третьем классе ты влюбишься в кого-нибудь?)
Я отправляюсь восвояси, а ты здесь будь…

Д-р Павлов. — Через восемь дней после того полупроваленного оргаевского сеанса произошло событие, определившее срок жизни Антона.

Запись Лялина. Репортаж из астрала

…было или приснилось?..

Память держит все только как сон, а событие…

В первую шалую апрельскую теплынь, чреватую поцелуями и драками… Да, сколько помню, почти все мои уличные бои приходились на это время: после котов начинают беситься люди: тут же и обострения всевозможных бредов…

Сначала они меня неуклюже высмотрели.

Вечером три типа в скверике напротив подъезда покуривали, сторонясь фонаря, посматривали искоса, один показался знакомым… Некая деревянность…

Я был ко всему готов, но от Жорика ожидал большей квалификации. Плохо он их запрограммировал, хреново работали, не успевали приблизиться.

— По яйцам, Колька, по яйцам!..

Молния в челюсть — один рухнул затылком оземь, другой скрючился, пораженный тем самым приемом, который рекомендовал. Хук — покатился третий.

Я отвернулся, сбросил с кулака липкое, глотнул воздух — и в этот миг треснуло и раскололось пополам время… Кто-то из них оказался всего лишь в нокдауне, вскочил на ноги, занес заготовленную железяку — и опустил…

Я видел это уже в отлете, оттуда: били ногами в месиво из того, что было минуту назад лицом.

Из черепа, смятого, как спущенный мяч, ползло нечто студнеобразное. Торчала выломанная ключица.

С безмерной, уже завинтившейся в спираль высоты в последний раз оглянулся, увидел три серые тени над распластанным телом, пронзился болью — отчаянно извернувшись, оттолкнувшись от чего-то — рванулся вниз…

Наверное, их привел в ужас мой судорожный подъем. Нашли меня не в палисаднике, где остались кровавые следы, а у дома, у самой двери.

Вряд ли кто-либо подтащил, было поздно…

Д-р Павлов. — В сознание Антон пришел на второй неделе в больнице. Я сидел рядом. Открыть глаза он не мог, но узнал меня. Первые слова: "Не надо. Я сам… Я тебя прошу, Лар… Только сам…"

Пошел на поправку.

Публикатор. — Было ли расследование?..

Д-р Павлов. — Нам все и так было ясно.

Антон не хотел никакого суда. — "Суд уже состоялся". Я был настроен иначе, пришлось смириться.

Публикатор. — А что Оргаев?..

Д-р Павлов. — На следующий день после нападения укатил в Италию.

После выписки я старался по возможности не оставлять Тоника, временами у него жил. Но иногда он просил дать ему побыть в уединении.

В один из таких моментов и прозвучал "первый звонок". В кресле за письменным столом Антон ни с того ни с сего потерял сознание и пробыл в таком состоянии несколько часов, пока не явился я.

В машине по дороге в больницу очнулся, пытался что-то говорить, что-то мне объяснял, но речь была неразборчива, руки и ноги плохо слушались.

В больнице пришел в себя и сбежал домой.

Через неопределенные промежутки времени «звонки» начали повторяться: то кратковременный паралич, то опять потеря сознания, то слепота.

Наконец, я уговорил его обследоваться у Жени Гасилина, нашего бывшего сокурсника, профессора нейрохирургии. Женя, спасибо, ему, не стал темнить, выложил снимки и томограммы. Посттравматическая киста с аневризмой мозговой артерии. Истончение стенки.

Прорыв — в любой миг. Неоперабельно.

Как-то оттянуть исход мог бы только постоянный покой, полнейшее исключение напряжений. Практически инвалидность. За фортепиано — ни в коем случае.

Антон только присвистнул, когда услышал эти рекомендации. "А пошло оно…"

Потом по-тихому засобирался.

Пытался ответить на скопившиеся письма, у него всегда были непролазные эпистолярные долги; принимал больных, ждавших консультации, дописывал давно начатую пьесу о Моцарте, так и не успел… Играл каждый день на своем «Беккере», мне и не только…

Здесь некоторые из записок последних месяцев.

Хронологии нет, чисел он не любил.

Из последних записей Лялина

Здравствуй, душа родная, спешу к тебе…

Успею ли сказать что-то?.. Смогу?..

Ведь ЭТО еще нужно добыть, выцарапать, ведь сокровища — по ту сторону снов…

Поднялся опять заполночь, чтобы в очередной раз попытаться выкинуть на бумагу кое-что из варева, кипящего в башке. Будут, конечно, опять только крохи, только за хвостик-то и поймаешь последнюю замухрышку-мыслишку, а мысли-мыслищи, которых такие табуны (желто-красные, лилово-зеленые), опять, помахав уздами, ускачут туда — за мрак…

Сколько разговоров ведешь в эти часы, минуты, мгновения… В том и дело, что НАСТОЯЩЕЕ живет только в завременном пространстве, а вытащенное сюда, на развертку, подыхает в конвульсиях, как рыба на суше. Ну, а все-таки, все-таки — вы понимаете меня, милые — вот ты, кто сейчас читает — сейчас, сеймиг ты и чувствуешь то же самое, передается — вот этим-то моим именно кружением около да вокруг, этим ритмом невысказанности, промахиванием, ненахождением — потому что и у тебя так, именно так… Ведь слова только жалкой своей беспомощностью и вскрываются, обнажая сущее…

Я за них не держусь — поэтому мне и даются они, слова — но вот как схватить-удержать то завременное видение, те гроздья откровений, которые… Оборвалось… Как только начинаешь на слова полагаться всерьез, они и показывают кукиши.

(Кто-то из пациентов доказывал мне недавно, что «кукиш» якобы французское слово и ударение должно быть на последнем слоге: кукИш.)

Есть на свете бред — честный несчастный больной братец лжи, выблевывающий потроха искренности. Есть забредье, страна Истины, первозданная стихия забытия, откуда выкрадывает свои перлы клептоманка-поэзия. Больше неоткуда ей воровать, да и то часто возвращается с пустыми руками…

Итак, душа милая, Я УМИРАЮ в смысле "еще живу", и ничего траги-ипохондрического в утверждение это не вкладываю. Жить можно только посредством свершающегося умирания, и лишь общение дает нам возможность переживать себя. Вот и еще один мой кусочек в бессмертие выскочил, даруя и тебе миг вечной жизни. Бессмертие — наш с тобой общий дом, один я туда и не могу, и не хочу…

Да, лишь в общении, любым образом и посредством, бессмертно живет и здравствует голая живая душа, вся как есть.

Жизнь — только искренность, летящая к искренности, только душа-к-душе, передача души, пересыл от сущего к сущему — и ничего больше, достаточно.

Вот, кстати, тому свидетельство — нечаянная моя радость: пока я это писал тебе, перестала болеть моя голова, хотя по всем законам патофизиологии должна была разойтись до смерти.

Сие не значит ли, что возбужденный телесным недомоганием дух, искупавшись в Истине, произвел суммой своих движений исцеляющую работу?

Прощаясь с тобой сегодня, могу лишь пожелать, чтобы твоя голова после прочтения следующего моего опуса разболелась не слишком.

Чем отличается пошлость от подлости?

Интересный путь прошло значение слова «пошлый». По Далю, изначально «пошлый» значило «старый», "давний", «древний», "исконный". Старая, торная, хоженая дорога — дорога пошлая, пошлялись изрядно по ней, и в такой дороге плохого ничего не усматривалось, напротив — надежная, приведет.

С какого-то времени, однако, появляется оттенок неодобрения: «пошлый» — значит уже «устарелый», "слишком общеизвестный", «надоевший», "избитый", "вышедший из употребления", а затем и «низкий», "грубый", «вульгарный», наконец, "неприличный".

Тепловатый привязчивый запашок, исходящий из несвежих продуктов… Именно — иначе как в обонятельных категориях суть пошлости не схватить. Пошлость пахнет подкисшим пивом и вчерашними газетами, от нее несет молью, духами, противозачаточными пилюлями. Можно учуять и пот тревожности, и самодовольство, и зависть, и не допускающую в себе сомнений добропорядочность…

Пошлость пахнет протухшей наивностью.

Качество противоположное (первозданность! свежесть!), пошлость, тем не менее, из наивности и происходит. Утрата наивности и есть, собственно, пошлость. Утрата не изъятием, а распадом.

Владения пошлости — все, что лежит между неведением и мудростью, между детскостью и гениальностью — все необозримые пространства недознания, недомыслия, недочувствия. Чудище обло!..

Жалким розовым язычком болтается в пасти его то, что, пожалуй, и пошляку в грустную минуту покажется пошлостью — пошлость похабная.

Перетекая сама в себя, в развитом виде пошлость являет собой классического глиста. Фантасмагория паразитизма. Самозарождение из всего и вся.

"Подними глаза, прохожий, мы с тобою так похожи…" Искушенный пошляк знает тебя как облупленного, навязывает тебе твой тошнотно знакомый образ, уверен в твоих реакциях, ожидает аплодисментов. Кто и когда мог противостоять опошлению?..

Радуемся и плачем от умиления, встретив родную пошлость посреди горных высот: ох, ну вот, слава богу, можно расслабиться и позволительно жить: он гений, но он такой же, как мы, даже хуже. Пошлость — ложь всякой правды, смерть всякой жизни.

Вот и придется с тобой на этом проститься, Жорик Оргаев. Я виноват за тебя. Не углядел твоей черной дыры, только инстинктивно отталкивался.

Бывают у всякого безмасочные мгновения. На каком-то симпозиуме мы столкнулись в туалете, обычное замешательство: ты издал некий «фых», я отвел взгляд, с тем и разошлись.

Вот в тот миг, странно ли, ты мне наконец и открылся. Глаза у тебя навечно испуганные: слепой голый ужас безлюбого существования, ПУСТОЕ МОКРОЕ МЕСТО, по той клятве точь-в-точь…

При гениальных счетно-психологических способностях полнейшее отсутствие слуха на искренность.

Ты не понимал свободы, не слышал ее. Живопись могла бы спасти, но не ухватился.

Самозащита твоя прошла много стадий, и теперь остается только определить конечное состояние.

Ты не болен и не здоров. Ты пошл.

Пошлость и подлость — расстояние в одну букву.

Убийцей тебя не считаю. Я сам. Не справился.

И на этом навечно прекращаю о тебе думать.

С предком ночной разговор

…Время буксует, начинает медленно катиться назад, все быстрей… Рассвет зреет, проступает сквозь деревья, что напротив моего окна (в этот час с ними еще можно поговорить), прорезает занавесь… В это время из соседнего пространства всегда доносятся неудивляющие бредовые звуки: то ли кошка мяучит, то ли ребенок плачет, то ли женщина стонет…

Это умирает ночь. Рассвет становится настырным, находчивым, с пулеметной голубизной, и ворона, все та же самая, опять спросонья нехорошо выразилась, как-то полтора раза.

Общежитие призраков открывается на учет.

— Уй-Я! Предок! Уй-Я-a-a!.. Ну где ты?..

— Ан-Тон?.. Я не Уй-Я, я Ух-Ах, пора бы запомнить. Уй-Я был мой прапра...-...прапра-дедушка, не смей его беспокоить, он смерть как устал. Ну, чего тебе?

— Поговорить надо.

— Не дает покоя старику, что за болтун. Не говорить надо, а жить, я же тебя учил.

— Не ворчи, я не долго. Неизвестно, кто из нас старше. Ты умер в двадцать восемь, а мне уже сорок с гаком. Ты не умел читать, не знал арифметики…

— А ты не умеешь делать каменные топоры и бросать копье, не умеешь нюхать следы, есть не умеешь, не есть не умеешь, спать не умеешь, не спать не умеешь, бегать разучился, добывать жен никогда не научишься. Ну иди, играй.

— Подожди, а зачем ты жил?

— Опять за свое?

— Но ведь я — это ты, сам же говорил?

— Я такого не хотел.

— А какого?

— Как я, только лучше. Сильнее. Удачливее. Первый мой сын, мой мальчик Гин-Ах, стал таким, стал. Сильный, хороший. Был Вождем племени, Великим Шаманом. Ум-Хаз родила мне его, когда мне было семнадцать, а ей не было и пятнадцати. В десять лет без промаха метал дротик с обеих рук, в двенадцать ударом дубины сбил в прыжке саблезубого тигра, и тут подоспел я. А когда Аб-Хаб, проклятье на семя его, сожрал мою душу, Гин-Ах постиг Великое Заклинание Ум-Дахиб, моей бабки, и отомстил ему, а когда Хум-Гахум, проклятье на имя его, проклятье на весь род его…

— Хватит, сто раз слышал. Скажи лучше: зачем все это, ежели я плохой? Какой смысл?

— Дурачок, совсем тебя цивилизация загребла. Мы, как и вы, жили для своей жизни. Жили, чтобы есть Унуаху — антилопа такая, примерно с нынешнего слона. Жили, чтобы пить воду из озера Ой-Ей-Ей — вода, какая вода! — у вас такой нет. Чтобы жевать агагу — это плоды такие, вы их заменили своими невкусными наркотиками и этой безумной дрянью, от которой мой дух выворачивается наизнанку, ты много раз это со мною делал, плохой мальчишка…

— Еще зачем?

— Чтобы разить врагов и съедать их печенки. Чтобы плясать у костров и играть в дам-дам, я тебе уже показал эту игру, у тебя кое-что получалось. Чтобы Ум-Хаз была моей днем и ночью, и чтобы Ум-Дам, ее сестра — тоже моей, только моей…

— Но неужели ты не задумывался…

— Я разговаривал с Иегуагу.

— Это твой бог?

— Какой бог?.. Иегуагу был змеем с огненными глазами, днем он жил в озере Ой-Ей-Ей, а ночью летал. Он взял у меня Ум-Дам и моего брата Уй-Ая.

— Ты рассердился?

— Когда он забрал Ум-Дам, я целый день кидал в него большими камнями. А когда взял и Уй-Ая, я поклялся, что больше никогда не буду с ним разговаривать и попросил Бум-Баха убить его огненным копьем. Но этой же ночью Иегуагу прилетел ко мне и сказал, чтобы я был спокоен, потому что так надо.

— Зачем?

— Тебе этого не понять, но узнай: потомок Уй-Ая убил бы твоего деда, и ты не смог бы родиться. А от меня и Ум-Дам еще в триста восемьдесят девятом колене произошел бы тигрочеловек Курухуру, а от него детоеды, племя истребительное, после них не было бы уже людей на земле.

— Быть не может.

— Говорил — не поймешь. Я пошел.

— Погоди, дедуль, погоди. Неужели и вправду считаешь мою жизнь неудавшейся, зряшной?

— Погляжу, как умрешь.

— А если…

— Кто-нибудь да останется. У Гин-Аха было двадцать шесть сыновей, а моих, слава Иегуагу, полмира, все они твои братья, и остальные полмира тоже.

— А не можешь ли подсказать…

— Не приставай, не знаю и знать не советую. Благословляю семя твое, ну, привет.

Хамский день

…Посетил офис, потом двух пациентов, мотался, ехал в переполненном автобусе, двадцать минут стоял на одной ноге. Давно заметил, что автобус автобусу рознь, в том смысле, что при одинаковом давлении бывают разные атмосферы.

В одном сразу попадаешь в пихательную среду, из другого выскакиваешь, как из хорошей парилки, раздавленно-окрыленным. Попадаются и такие, где вполне можно вздремнуть, стоя вот так на одной пятке и оперевшись о чей-нибудь дружественно-меланхолический нос.

Решает какой-то невидимый хамский вирус, кто-то успевает его выдохнуть, и пошло-поехало… Некоторые машины следовало бы немедленно снимать с линии и подвергать психической дезинфекции.

На этот раз задал тон водитель, хам-виртуоз: то гнал как ошпаренный, то, круто тормозя, уминал публику и рывками наддавал газ — "Кх-х-роходите вперед!" — "Кх-х-освободите заднюю дверь!" — "Оплачивайте х-х-р-роезд!" — надсадные рыки из репродуктора, как щебенка… М-да, такой проезд надо не оплачивать, а оплакивать, грустно думал я.

Еще на подножке ощутил, что будет секунд через пятьдесят… И точно: сперва две прекрасноликие девы вдруг закипели, затанцевали, заскрежетали, спины их, как одноименные полюса магнитов, начали судорожно отталкиваться друг от дружки — возникла со всей очевидностью острая несовместимость спин; тут же старушка с кошелкой рухнула на кошелку с другой старушкой, старушки молча поцеловались, запищал ребенок, кто-то закашлялся, у кого-то что-то квакнуло, раздавилось, закапало, а затем…

А затем седой инвалид с палкой, резко поднявшись с места, рванулся к выходу. До выхода был метр, всего метр, но этот метр надо было пройти. И он шел, как танк — тараном пробив туннель между двумя вышеупомянутыми спинами, встретил на своем пути нечто и горячо толкнул — с силой, умноженной тормозным рывком, нечто полетело вперед и разрушило на своем пути объятия еще двух спин, одна из которых в результате обняла мою печень. Нечто оказалось таким же седым инвалидом, с такой же палкой, и проявило незаурядное присутствие духа: прыгнуло на свое место обратно, убежденно и энергично, а поскольку там уже находилось первое нечто…

— Я те толкну, я те толкну!!

— Кого ты толкаешь? Кого толкаешь?!

— А ты кого толкаешь? А? Ты!…

— !!! Ух ты…

Вокруг них, как всегда при драке, путем простой дематериализации окружающих мгновенно образовалось вакуумное пространство — задыхаясь, они были уже готовы пустить в ход палки, но размахнуться из-за тесняка не могли…

— Да прекратите же вы, стыдно! Пожилые люди! — раздался наконец чей-то срывающийся человеческий голос, кажется, мой.

— А вот ему и стыдно, он первый…

И вдруг они друг друга увидели: я это понял по остановившемуся взгляду обоих. В тишине автобус остановился, вяло открылась дверь Один вывалился; другой остался, тяжело дыша; предложили — не сел.

— Остановку проехал… Однополчанин он мой… После этой сцены рывки сразу прекратились, машина пошла мягко…

Когда попросторнело, я пробрался к кабине, приник, всмотрелся в водителя. Молодой, сероголовый, плюгавенький. Сегодня с утра пораньше его унизили. Ночью не выспался. Не пьянствовал, нет — недавно родился ребенок, и уже давние нелады с женой. Грозное рычанье при такой цыплячьей гортани физиологически невозможно, хрипел микрофон…

Вечером кадры хамского дня провалились в запасник памяти, всплыл другой…

Час пик в метро. Помесь миксера с мясорубкой, рокочущий эскалатор, проворачивающий людское месиво… Вот уж когда физически чувствуешь себя неотъемлемой частью массы: несет, тащит, толкает пульсирующий поток потной плоти — не выпасть, не выскочить: можно почти не шевелиться ("ну куда прешь, спешишь, что ли?.."), плыть можно, наполняя себя сладкими грезами ("ну куда прешь…") — и вот — в миг, когда меня поставило на ступеньку, а я этого не почувствовал, — в этот миг Я УВИДЕЛ. Не было больше толпы толкущихся тел — где-то бесконечно далеко был этот сон, вечность назад забытый, — а здесь были ОНИ. (Мурашечный озноб, обычный мой знак…) Я увидел деревья, сделавшиеся людьми. Я увидел совершенную красоту каждого — тайну времен и неисчислимость прожитых жизней, огни новых солнц, тени погасших… И надо всем — голос огненный, океанский, органный — эскалатор продолжал двигаться, я вместе с ним, вокруг меня продолжали стоять и двигаться, двигаться и стоять…

Слушайте — как же это… Ведь только же что…

Домой шел обычным маршрутом. Телефон-автомат. В темноте не было видно, кто там, но некие вибрации выдавали интенсивную деятельность, и, когда я прошел мимо, из кабины вослед вывинтился голосок:

— Я не не-ервничаю… Так если ж он по-хамски сделал, так я ж то-оже по-хамски сделаю…

И впрямь Земля — ад какой-то другой планеты.

Ухмылка вечности

Любовь к незнакомым родным, к Тому или Той, кого не знаю и люблю — вот что держит живое…

Слышишь ли, видишь ли меня, мой Неведомый?..

Детская глупость: вычислять доли мгновения перед ухмылкой вечности, проверять часы, не опаздываешь ли. (И ты, наверное, так же?..)

Собираться — всегда пора. Но вдруг прав ребенок, чувствующий себя не гостем Вечности, а хозяином?..

Магия портрета

Не зря древние боялись магической силы рисунка, не зря верили, что художник, нарисовавший портрет человека, овладевает его душой…

Что такое портрет?

Чья-то душа, говорящая через художника? Или сам художник, говорящий свое через другую душу?..

Не важно, — важно лишь, чтобы портрет был живым и только — чтобы был настоящим…

К выдуманному герою романа, к существу сказочному или аллегорическому, требование наше всегда одно и неукоснительное: чтобы его можно было себе представить, поверить — что где-то есть такой, что вот мог бы быть…

Чтобы живым был хоть малюсенькой черточкой, за которую с пьяной радостью зацепится благодарное воображение…

Джоконда являет нам исполнение этого требования в сверхчеловеческой полноте. Она живее оригинала, живее всех своих созерцателей и живее автора, своего тайного близнеца.

Она перескочила в другое измерение.

В страстной этой тяге — поверить искусству — сталкиваются в нас жажда жизни и ее неприятие. Мы не хотим быть только собой, мы жаждем узнавания через неузнаваемость. Мы желаем стать своими ненаписанными портретами.

О простом человеке и его сложности

Так называемый простой народ не был простым никогда, был только глупый миф о его простоте.

Не было никогда человека, не загруженного историей и не искривленного современностью. Были охотники, земледельцы, ремесленники, были рабы и рабовладельцы, мужики, дворня, были образованные и необразованные — но не было бескультурных.

Необразованные несли через века собственную культуру. Это были, прежде всего, люди местные.

Индустриализация перетапливает их в повсеместных. Время стремительно погребает остатки "почвы".

Остаются общечеловеческие начала, общечеловеческие болезни и безымянные духи Вечности.

Сегодня "простым человеком" можно считать ребенка до полугода. Далее перед вами уже человек современный и сложный. Во множественном числе этот человек образует массу недообразованных, не помнящих родства дальше второго поколения, не имеющих ни сословных, ни профессиональных, ни духовных традиций людей, все более повсеместных по культуре и все более местных но интересам.

И внук крестьянина, и потомок царского рода имеют ныне равную вероятность осесть в категорию тех, за кем русская литература еще с прошлого века закрепила наименование обывателя. Он практически одинаков и в Китае, и в Дании, и в Танзании.

Он занят собой — своими нуждами, своими проблемами. Как и в прошлые века, мечется между духовностью и звериностью, рождает и свет, и тьму…

"Я люблю тебя, человечек", — шепчет ему Бог.

Он не слышит…

О тщете усилий и нечаянности удач

Господи, для чего Тебе этот сумасшедший мир? Как попускаешь?.. Дерутся все: негры с белыми, арабы с евреями, коммунисты с капиталистами, коммунисты с коммунистами, арабы с арабами, евреи с евреями, негры с неграми, христиане с христианами…

Боже! Зачем?

Бывают моменты черной тоски от тщеты усилий — человеческих усилий, направленных на человека же. На читателей, на зрителей, на пациентов. На детей, на потомков. На себя самого.

Все зря, все не впрок. Не в коня корм!

Историческая оскомина. Сколько вдохновения и труда, сколько мученичества, сколько страстного убеждения — и внапраслину все. Как издревле — убивают, обманывают, пьют, калечатся и калечат…

Непробиваемая порода.

Или не зря?.. Или все-таки не совсем зря?..

Ведь при всем бессилии обратить массу — что-то все-таки остается у единиц?.. Что-то передается, как-то срабатывает?.. Эстафета — только от лучших к лучшим, но вдруг — и НЕ ТОЛЬКО к лучшим?..

Существенно: что удается — то не намеренно, а как-то нечаянно и побочно, само…

В этом и чуется воля Высшая, и отсюда приходишь к мистической надежде, к молитве.

Да, надо действовать, действовать вопреки…

Смех небесный

Кто же Ты, сделавший эту хрупкую плоть вулканом своей энергии? Сколько, о, сколько ее пронеслось уже через слово мое, через клавиши — океан, мощь разрывающая…

Дай же, Господи, изойти, пошли нестерпимое!..

Не отпустишь, знаю. На службе. Не для того ли оставляешь меня, вопреки всему, молодым, свежим, как будто сегодня только начинающим жить. Как благодетельно насилуешь волю, как снисходителен к потугам самонадеянного умишки. Слышу небесный смех — вот он ты, дурачок — удивляйся, живи!

О, легче…

Мама зовет

Проснулся от сновидения. Видел маму, листал какой-то альбом, повествующий о ее болезни, с большим количеством цветных вкладышей. Текст был давно знакомый, я был кем-то вроде научного консультанта и, холодно комментируя, вдруг заметил живое, искаженное болью выражение одной из фотографий — глаз будто вывернут… Ужалила жуть, проснулся с криком раздираемой пуповины…

— Мама!.. Зовешь на помощь?.. Или приходишь?..

Я скоро, еще чуть-чуть…

Касания: детские рисунки на песке Вечности

Тайна мира познается только исследованием души. Как называется исследующий — художником, писателем, музыкантом, ученым, врачом, философом, богословом или вовсе никак — не имеет значения.

Мы все вокруг Одного, все в Едином.

Я был одним из исследующих. Я к чему-то приблизился, но, как и все, не успел достигнуть. До откровения иногда оставалось совсем чуть-чуть, казалось даже, что оно посещало, но не успевал впиться… Может быть, я теперь уже весь в Этом.

Может быть, это Тот, Кого зовут Богом — не знаю — но Это являлось и улетало, и было Главным, и было невыносимо прекрасно и невместимо…

Мы приходим только к известному. Но да будет известно, что известное — не известно, оно и есть Тайна, всякой душе предстающая в ином виде. Тайна мира — тайна души — является нам то как вдохновение, то как выводы беспристрастного размышления, то как долг, то как совесть, то как любовь. Мне дано было все это испытать. Но не имел счастья — СПОЛНА. Не примите за ненасытность. Не о краткости срока, отпущенного мне, сожалею, но лишь о безответственности в пользовании.

О душевной лености; о бессилии порвать путы сует и соблазнов; о недостаточной напряженности творческой воли; о нехватке отваги в любви и вере, о лживости, залезшей в подкорку; о темной глупости эгоизма; о недостойности самого себя…

Поверьте, не поза кающегося и не мазохистическая гордыня. Простое старание быть точным.

Хочу, любимые, чтобы вы знали и о том, чего я касался — верней, что касалось меня, к чему имел посланность, что обещалось… Хочу, чтобы знали о чуде, которое было мной, — хоть и только как недовыполненное обещание, — и затем лишь, чтобы смогли ближе узнать чудо СВОЕ — каждый свое.

Всю жизнь я и рвался к вам вот за этим — чтобы помочь приблизиться каждому к самому себе.

И больше всего мешал своему делу, конечно, я сам. Жаждал восхищения вашего, да, кололся им, как наркотиком, не мог жить без него, даже сию минуту еще дожигаюсь на этой энергии…

Но, видит Бог, не могу себя упрекнуть и в отсутствии дара восхищаться другими. С этим тоже не мог совладать, до самозабвения. Восторг, восхищение дарованьем соперника побеждали во мне и зависть, и ревность. Именно восхищение, то и дело ослепляя, мешало всю жизнь любить истинно, то есть трезво.

В моей жизни — именно в жизни, а не в той ее искусственно выкусываемой частности, которая людоедски именуется «творчеством» — был всего лишь один способ, которым я сделал, что сделал, и стал тем, чем стал.

(В основном топтался на месте, но все же какие-то шажки и прыжки удавались…)

Способ этот испытан, всеобщ — но, быть может, в рассказе моем мелькнет что-то свежее.

Назову приблизительно, заимствуя термин: в-себя-смотрение, интроспекция. Близко, какими-то боками: «интуиция», "медитация"…

He могу сказать, что никем не интересовался, кроме себя, но воспринимал — только через себя — в том числе и в таких, казалось бы, далеких от самосозерцания деятельностях, как гипноз, музыкальные импровизации или рисованье портретов.

Как раз здесь интроспекция бывала наиболее напряженной и приносила плоды в виде точного попадания в другое существо, в иные миры…

Все, что есть живого, любовного, угадывающего в моих книгах, рисунках, стихах, музыке — вытащено, выловлено, высмотрено из себя.

Глядя в себя, художественно и научно описывал всевозможные личности, типы, характеры, персонажи. Списывая со своих внутренностей, сочинил множество пациентов и докторов, друзей и врагов…

Но — небесный пунктир! — Очень часто моя выдумка вскоре являлась мне воплощенной в реальности, и это внушало подчас мистический ужас.

Пациентку К., обожженную без лица, описанную в одной из моих книг, повстречал на другое утро после ее сочинения — в метро, на станции, где живу, — идущую на меня прямо, такую в точности, как мне пригрезилась — в той же одежде, того же роста, с той же походкой и выражением…

Совпадения? Просто совпадения, каких уймы, самых фантастических совпадений?..

Согласен: да, совпадения. Но вот только что это случайные совпадения — с этим не соглашусь.

Ничего не значащих совпадений не может быть — каждое совпадение о чем-то дает нам знать. Не могу выразить это четко, но верю, что неслучайность случайного будет доказана наукой Всебытия, которая объяснит, наконец, и телепатию, и ясновидение…

Люблю только живое в литературе — дыхание, голос, смех, пульс, мускул, запах строки… Непереводимое, недолговечное… Не долго, но вечное!

А в сфере идей (не путать с идеологией) всегда был отъявленным коммунистом — не признавал никакой собственности. Спокойно и радостно брал чужое и позволял брать свое. Мечтаю быть разочарованным до последней ниточки.

Собственнический инстинкт в сфере духа должен быть вытравлен до нуля, иначе человекам так и придется остаться зверьми. Чем духовней, чем выше — тем меньше частного. Кто, в самом деле, осмелится утверждать свою собственность на Бога?

(Есть, однако, такие универсально ревнивые личности, которые и к Богу относятся как к персональной зубной щетке.)

Отсюда и любимейший мой идеал Безымянности Добра, к которому я пришел путем множества откровенных духовных краж…

Но — возвращаясь к интроспекции — совершенно необходимо, чтобы заимствуемое уже было своим. Пушкин весь состоит из заимствований, обворовал всех, кого мог, но у него нет чужого ни капельки.

Мысль или чувство, выраженные другим, его слово, его острота, его сумасшествие, его глупость — все это и любое прочее должно давать, при правильном восприятии, некий знак тождества.

Знак этот может иметь вид восторга, благоговения, смеха, согласия, ужаса — много ликов, в том числе зависть, но только белая или в крапинку…

И вот в миг, когда он появляется, этот знак — все: это уже твое, пользуйся как душе угодно.

В худшем случае будет вторичность, которой то и дело грешили и величайшие — а в европейской поэзии, наверное, все после Гомера. Но если нет знака — а ты все-таки хапаешь из практических соображений, то тогда ты есть вор, плагиатор, подлец, душегубец — и всего того хуже — бездарь.

Случись чудо: кто-то по-своему гениально перепишет "Евгения Онегина" — мы должны пасть ниц перед небесами. Только честность перед собой, не проверяемая никем, кроме Бога, может дать санкцию на присвоение. Идея — особа эмансипированная, горе тому, кто попытается ее приковать…

Жажда запечатления, неутолимая жажда…

Детские рисунки на песке вечности…

Вот чем я болел и болею, вот что унес…

Выпарились волоски честолюбия, место на лесенке не вопрос больше. Но остервенелая жажда, но безумная ненависть к небытию! — здесь, сейчас, среди вас и дальше хочу остаться! Хочу быть, смеяться, рычать, дурачиться!.. Ну что делать, если отсутствие так беспредельно противно моей природе?..

Всю жизнь пытавшийся быть затворником, имею в виду отсутствие не физическое. Но и физическое тоже - в том, что относится к духовному существу. Вот моя нынешняя физиономия, ее скоро не будет, ее уже нет, только эти плоскенькие фотографии и видеокадры… Ну — что?.. Жалко и вон того маленького, которого не стало еще раньше… Это не сентиментальность, любимые, это восстание. Не знаю, как этот, бредово сейчас строчащий, а вон тот, маленький, за пианино, за книжкой — заслуживал БЫТЬ ВСЕГДА.

Наша истинная любовь к себе — любовь грустная.

Тот, маленький, успел подарить вам несколько рисунков. И я прошу вас за него их сохранить, иногда рассматривать. Особенно две картинки — одну карандашную, где много зверюшек (нарисована в 5 лет) и другую — акварель, где то ли закат, то ли восход, и задумчивый человек в лодке (нарисована в 9 лет).

Это не творчество. Это настоящее…

Живая прелесть, стремительная сладость умирания, пронзительное очарование! — Кто чувствует это, как я, тот понимает и тоску, и смертельную ярость. Уберечь, дать жить дальше, запечатлеть!.. Все на свете твое — и все не твое — ибо ты умираешь.

Цветение агонии… Я был создан, чтобы видеть, слышать, вдыхать, мыслить, двигаться, изобретать, обнимать. Я не был карточным игроком. Во мне напрочь отсутствовали свойственные большинству природные притупляющие защиты, ограничители, делающие существование более или менее переносимым. Не умел ни к чему привыкать, уравновешивался только за счет попыток ума, ненадежно.

Долго боялся живых цветов в сорванном состоянии — некоторые думали, что не люблю, я же просто не мог выносить криков умирания красоты, и одна роскошная роза вызвала однажды что-то вроде эпилептического припадка…

…Раздарить жизнь свою — что ж еще?.. Как успеть?.. Я в слезах сейчас, потому что не успеваю выразить благодарность. Чтобы только назвать тех, кому я обязан жизнью и счастьем, нужна еще одна жизнь, еще одна бесконечная жизнь…

Последний сквозняк

Шелестящее шевеление дубовых листьев на люстре… Прошлой осенью я пристроил их там, еще не увядшие, чтобы электричество не рвало глаз.

Никогда не опасался сквозняков, наоборот, приветствовал, даже сам устраивал. Но сейчас дует непонятно откуда, сию минуту все было смирно…

Сквозняк усиливается, качается уже откровенно люстра, начинает дребезжать; взлетела и разметалась по углам, как стая летучих мышей, копирка, выплюнулся из пепельницы пепел с окурками, ухнуло что-то в кухне, как всегда бывает при набегах грозы, заверещал обалдело будильник…

Надо все-таки высунуться, а вдруг…

Тихо, ни облачка… Зажглись кое-где окна, фонари еще медлят. Над дальней рекламной крышей троица уток пересекла розовеющий сверхзвуковой хвост; это селезни-холостяки летят на ночевку обычным своим маршрутом, на Порфирьевские пруды.

Антициклон обязался стоять недвижно до полнолуния, а у меня ветер мечется по всем направлениям, ходит ходуном, дует из стен, из мебели, из-под пола и с потолка… Лопнула лампа… Еще одна… Люстра грохнулась… Сизая змея с искрами обвинтилась вокруг комбайн-системы Стерео-Люкс, непринужденным рывком смешала все в планомерную кучу, подняла к потолку, потолкала там и вышвырнула в окно — телевизор, впрочем, вернулся обратно, еще не выключенный, произнес змеиным голоском:

…загадочный гад гадящий наугад…

…штепсель шикарный шарахнуло шоком -

…и разлетелся вдребезги.

Все понятно, намеками это уже бывало: домашний смерч — сквозняк всесторонний, спиральный взрыв энтропии, вихревой пробив измерений.

Покуда дубленка расправляется с чайной посудой, пока чайник с отбитым носом кончает с собой в унитазе, как и было давно задумано, а в ванной бьется в судорогах душевой шнур, шипящий петлей удушая пиджак, я сузившимися глазами взираю на неотвратимо надвигающуюся со стороны санузла пенную мутно-коричневую жижу с растворяющимися в стиральном порошке чеками, сберкнижками, телефонными счетами, дипломами, почетными грамотами…

Все нормально, потоп как потоп. Прямо на меня плывет приглашение на заседание редколлегии журнала "Трезвость и воспитание"… Три рецептурных бланка, на одном набросок поэмы «Антропоид»… Повестка в товарищеский суд…

Снизу давно стучали по радиатору, сразу в четыре раскаленных стука, звонили и барабанили в дверь, надрывался, как и тысячу лет назад, телефон…

Воздух остановился.

Полтергейст в доме. Франция, 19 век. По документальному свидетельству.

Энтропоид

поэма доктора Лялина

Публикатор. В древнем мире Гермес считался богом общения, покровителем путешественников, торговцев, воров и всяческого перемещения в пространстве и времени. Называли его еще вестником богов и «психологом» — душеводитепем.

Гермес препровождай души умерших в иные обители и поселял души блуждающие в незанятые тепа.

В одном из своих воплощений, по мифу, Гермес бып человеком и положил начало эзотеризму.

Гермеса можно считать и мистическим покровителем психотерапии — она ведь и есть одоление разобщенности, хаоса одиночеств, застоя и "мерзости запустения" — энтропии в человеческих душах.

Что же до энтропои - да, то это, как вы сейчас развернуто убедитесь, научно-поэтический термин доктора Лялина, обозначающий издревле известный разряд существ, именуемых в просторечии нежитью.

Рассказ в поэме ведется от лица Гермеса — он повествует подробно об одном из своих душеводительских путешествий.

Осенний мир, где пыльным сплошняком лежалый лист в библиотеках преет, и сонный дух, устав ходить пешком, не зная солнца сам себя не греет, осенний мир, где ангелы грешны и не узнать торопятся друг друга, был мне знаком,

Я добывал там сны.

А с нами славен город Теменуга, в Клоаке Облаков державный центр одноименной пылевой планеты.

Плутон дал знать о повышеньи цен.

В сандалию — сикстинские монеты, полет через Гасингу и Моргас, и я на месте.

Здешний обитатель родится с фонарями вместо глаз: свет тускл, зато энергии не тратит.

На небосводе никаких светил не водится.

Захожие кометы закон о Поле Зренья запретил как самые недобрые приметы.

Размытость очертаний без углов - всеобщий признак, равно характерный для улиц, для жилищ и для голов сквозняк с их содержимым.

Вечный равномерный всесильный дождь. Внимающий туман.

Здесь все мерещится — и голоса, и лица, и кладбище, и пылевой фонтан на площади, где каждый звук ветвится как лабиринт…

Из дождевых дрожжей выводятся искусственные души, а на развилках уличных траншей по праздникам развешивают уши…

На Сером Рынке топчется толпа.

— Берите сон. Недорого, два карма!

— Восьмое приключение пупа!

— Кому нужна твоя абракадабра?

— Пан-секс желаете? Любой фасон!..

Приметил типа в пепельной хламиде, а он меня.

— Что зыришь, пупсик?

— Сон, что я увидел сон…что я увидел…

— Ясно, ты нездешний. Откуда приморгал?

— Издалека, тридцатый зодиак.

— А я-то, грешный, не раскусил… Нога твоя легка, я вижу, а рука?

— Смотря по ноше.

А голова твоя не тяжела?

— Такой, как ты, горазд и укокошить.

— А ты психолог. Хоть и не со зла, но подшутить не вздумай, сам уснешь на этом месте. Сон придет не сладкий, а вечность обеспечу.

— Ты не врешь, я вижу, ты персон и вправду хваткий. Клянусь восьмой дырой моих кальсон…

— Кончай травить. Выкладывай игрушки.

Мне нужен сон, что я увидел сон, что я увидел сон…

— Своей подружки, сказал бы сразу, чем клопа за ус тянуть. Я угадал?

— Ни в коей мере.

— Тогда скажи ясней.

На всякий вкус товар имею и по всякой вере. Меня тут знают…

— А, ладонный знак, квадратное сердечко… Энтропоид?

— Так точно. Ваш покорный вурдалак.

— А сколько же товар твой нынче стоит?

— Смотря по категории. Растяг, фактура, густота, накал, подсветка…

Сон высосать, милочек, не пустяк, не кровушка тебе и не конфетка, того гляди, вспорхнешь. Опасный спорт, мозги синеют, портится фигура. Зато уж и добычка первый сорт, известно, у меня губа не дура.

— В цене сойдемся. Вот валютный лист. Мне нужен чистый сон. Теперь ты понял?

— Свят-свят.

Да ты, дружок, контрабандист.

— А ты подумал, ангел? Вор в законе, герой потустороннего труда.

Я повидал картинки и почище, чем ваша дефективная звезда, но, видишь ли, один приятель ищет забвения обид — приличный срок вмостырили за шалости в натуре…

(Не аппетитно, скажем между строк, без крыльев подыхать в звериной шкуре, обслуживая кукольный театр, в движенье приводимый сапогами.)

По должности он как бы педиатр и учит кукол шевелить мозгами.

Но с этими детьми, как ни хитри, прыг-скок, ура-ура, и снова скисли.

— Ему бы вставить наши фонари да отсосать флакончик лишних мыслей…

— Цыц, комментатор. Волю бы тебе, ты б высосал весь мир с дерьмом впридачу.

У друга ум, как видишь, не в губе, а я напрасно времени не трачу.

Приятель Прометей попал впросак за огонек в болоте человечьем.

Я развлекал его и так, и сяк, и, наконец, у Зевса свистнул печень, приладил на поклевку для орла.

Пичужка сдохла. Много было яду в печенке этой. Давние дела…

— Сработано по высшему разряду. Уж верно, наследил, голубчик?

— Ша, не хочешь ли дыру в билетик членский? Я угадал, что ты, антидуша, продашь мне сон младенческий.

— Вселенский?.. Шедевр моей коллекции!..

— Держи.

— Хо-хо, беда, любезный… Нету сдачи, а разменять здесь негде…

— Не дрожи, считай, что нужник твой вперед оплачен. Открой девятый зонд.

На чей-то глаз похож: был этот невесомый шарик с неведомой волной… Он сделал пасс, еще один, еще…

Волну нашарил мизинцем скользким, выгнувшись как кот… Сияние возникло, девять нот — и дух заговорил:

— Я не упорствовал, все мне сразу стало понятно, младенцу: гонят туда же, откуда пришел.

Для чего же, за землю цепляясь, путь удлинять и небеса оскорблять криком неблагодарным?..

Вы, в корчах слепого страха ползающие, узнайте: это ошибка, дальше своей колыбели никто не уйдет, нежным рукам себя укачать позвольте и спите тихо…

— Он самый, да…

Он все постиг и не познал стыда…

Доверчивость!.. Немыслимая жалость влечет меня к тебе… Я помню звук - те девять нот, которыми рождалась Вселенная на кладбище наук, я видел этот миг…

Великий Логос распался, рухнул, сам себя поправ.

Ткань Истины, как ветошь, распоролась, и сонмище наоборотных правд плоть обрело в потугах самозванства: Добро и Зло, Начала и Конца, Вражда и Дружба, Время и Пространство, две мнимости, уроды-близнецы…

То был финал магического цикла: смерть Знака и зачатье Вещества.

Но раньше ты, Доверчивость, возникла.

Беспечная, как первая трава, ты собрала безликие частицы в земную твердь и звездный хоровод, ты повелела встретиться и слиться враждующим корням огней и вод…

Живая кровь в сосудах мирозданья, Доверчивость! — я твой слуга с тех пор, как застонало первое страданье в ответ на первый смертный приговор…

— Что ж, по рукам? Законная работка. Уж как давился, чтоб не оклемать, язык вспотел. А как дымилась глотка… Не просто, братец, душу вынимать!

Я расплатился честно. Восемь тысяч сикстинских стигм сварилось вместе с ним в зловонной слизи. Искру Феба высечь пришлось на эту мразь… Теперь летим.

Явись, дитя! Нисторгнуто заклятье, тот сон ошибкой был, добычей лжи.

Прижмись ко мне, прими судьбы объятье - да здравствует бессмертие души!

Змеистый луч скользнул как полотенце, вспорол тумана мертвенную взвесь, и теплое светящееся тельце к руке моей прильнуло.

Вот он весь — младенец мой, украденное чудо, готовое опять произрасти. Летим, дитя, летим скорей отсюда. Я спас тебя, а ты меня прости…

Жужжащий звук над рыночной толпою услышали, описывая круг:

— Глядите-ка, глядите!.. Энтропоид!

— Не может быть! — Ей-ей!

— Ни ног, ни рук…

— А кто ж его?.. — Да тут один…

— Догнали?

— А как же. За усы отволокли…

Они на небо глаз не поднимали. Они себя увидеть не могли.

Осенний мир, хранилище испуга, бесцветный дождь, моргающий как трус… Прощай, туманный город Теменуга, прощай, сюда я больше не вернусь.

Антоново дерево

рассказ доктора Павлова

Лыткин пруд за Сокольниками, мало кто знает это название.

Возвышение, холмики.

Пруд маленький, но так расположен, что кажется морем — с той точки.

Дерево. Не знаю какое. Большое.

Ствол не очень толстый, но как бы это сказать… Всегдашний. Теплый даже в мороз.

Слегка наклонен, а корень приподнят снизу, так что если встать, спиной прислонясь, само держит, обнимает со всех сторон.

С этой точки вода сливается с небом, взгляд растворяется, шумы уходят.

Особенное пространство, отдельное.

Такие места есть всюду, даже на Садовом кольце. Их проходят, проезжают, заплевывают, а им ничего не делается, они есть.

Вы замечали, может быть?.. Иногда вдруг на самом людном месте посреди улицы сидит себе кошка и никто не гонит ее, или ребенок играет, а вокруг как бы прозрачное ограждение.

Первичные существа чувствуют точно, границы этих пространств для них совершенно четки.

Это, как Антон говорил, природные противосуетные ниши: пространства преобладания тонкого мира над нашим толстым, жлобским, загаженным.

Мы ходили на ту точку изредка, вечерами — побыть, постоять в живой неподвижности. Антон медитировал, а я просто отключался, но не совсем, потому что дерево это и мне что-то сообщало.

Одиннадцатого ноября я поехал к Антону после работы. Подъехал к его дому, что близ Чистых Прудов, и не изменил привычке — заглушив мотор, секунд семь посидеть в машине, даже если спешу.

Вылезаю. Стемнело уже. Небо ясное, сухо, свежо. На душе спокойно как никогда. В окне антоновом легкий свет, как и обычно, горит настольная лампа.

И вмиг откуда-то знание, что свет этот одинок.

Поднимаюсь, шагов не чувствую.

Какая-то невесомость и ощущение, будто это он поднимается, а меня нет…

Ключ от его квартиры всегда со мной, открываю. Сразу втянуло внутрь, как пылинку, и сразу к лампе.

Записка. Рукой Антона одно слово: там.

Ехал невероятно медленно, бесконечно, хотя везде попадал на зеленый и жал на полную, обогнал две «скорых», свистели постовые, на кругу у Сокольников занесло, вырулил на сантиметр от автобуса…

Он стоял там, как всегда. На той точке.

Упасть нельзя, дерево держит.

Я не сразу подошел.

Надо было еще постоять.

Потом я сказал себе и ему: "Ну, давай".

Подошел.

Дотронулся до дерева. Теплое.

Шелохнулось что-то наверху, упал кусочек коры.

Потом все было просто.

…а дальше?

Опусти мои ресницы и Книгу Бытия закрой…
Начни свою с нечитанной страницы.
Открылась?..
Видишь — за горой беззвучно тает ломтик солнца, у края синего колодца в изломе золотых лучей зрачок звезды вот-вот проснется…
Послушай, как бежит ручей…

Примечания:

1

Альберт Швейер — великий врач, музыкант, философ, нравственный гений. Долго трудился в Африке, спасал людей и зверей. В Европе концертировал на органе.