"То, что мир, поистине не знающий ничего, называет «мистицизмом», является наукой о первопричинах... наукой о самодостоверной Реальности, рассуждать о которой невозможно, потому что это объект чистого разума или восприятия. Ребенок, припавший к груди матери, и Возлюбленный, обретающий после двадцатилетней разлуки кров и пищу у родного очага, — вот персонажи и герои Мистики".

(Ковентри Пэтмор, "Корень, стебель и цветок")

Мистический тип личности; его неистребимость — Поиск Истины человеком. — Мистики утверждают, что обрели ее. — Основы мистического опыта. — Я: его ощущения; его понятия — Чувственный мир: его нереальный характер. — Философия: ее классические теории Реальности. — Натурализм: его недостатки. — Идеализм: его пределы. — Философский скептицизм. — Логическое завершение интеллектуализма. — Неспособность философии и науки открыть Реальность. — Эмоциональные и духовные переживания: их подлинность — Религия. — Страдание. — Красота. — Их мистические аспекты. — Мистицизм как наука о Реальном. — Его положения. — Его практика. — Его претензия на преимущественное право непосредственного общения с Абсолютом.

Самые высокоразвитые ветви человеческого рода имеют одну общую характерную черту — тенденцию производить (правда, спорадически и часто вопреки неблагоприятным внешним обстоятельствам) странный, но совершенно определенный тип личности; такая личность не может довольствоваться тем, что другие люди называют жизненным опытом, и склонна, как утверждают ее недоброжелатели, "отрицать мир ради поиска реальности". Мы встречаем таких людей на Востоке и на Западе, в древнем, средневековом и современном мире. Их единственная страсть — преследование некоей неосязаемой, духовной цели: поиск «выхода» или «возврата» в то желанное состояние, в котором они могут удовлетворить свою жажду абсолютной истины. Этот поиск составляет смысл всей их жизни. Ради него они с легкостью идут на такие жертвы, которые другим людям кажутся чудовищными. И косвенным подтверждением объективной актуальности такого поиска есть то, что где бы и когда бы ни появлялись эти люди, их цели, доктрины и методы были по сути своей одинаковы. Их опыт, в итоге, образует мощный корпус свидетельств, удивительно последовательных и нередко объясняющих друг друга; его нельзя не принимать во внимание, если мы хотим оценить энергию и потенциальные силы человеческого духа или же осмыслить его отношение к неведомому миру, который лежит за пределами ощущений.

Во всяком человеке рано или поздно просыпается любовь к скрытой за покрывалом тайны Исидой, которую он называет Истиной. У большинства это проходит. Они видят безнадежность своей страсти и возвращаются к практическим делам. Но другие на всю жизнь остаются преданными поклонниками Истины, они любят ее и представляют себе любимый предмет совершенно по-разному. Некоторые видят Истину, как Данте видел Беатриче, — обожаемой, но непостижимой, встреченной в этом мире, но зовущей в мир иной. Другим она скорее кажется злой, но неотразимой колдуньей, соблазняющей, требующей платы и, в конце концов, предающей своего любовника. Кому-то она мерещится в лабораторной пробирке, кому-то — в поэтической мечте; одним — перед алтарем, другим — в грязи. Крайние прагматики готовы искать ее даже на кухне, заявляя, что лучше всего распознавать ее по полезным результатам. И наконец, после безуспешных ухаживаний, скептик-философ успокаивает себя тем, что его дамы вообще не существует.

Какими бы символами они ни обозначали свой поиск, никто из этих искателей никогда не мог убедить мир в том, что нашел там, за завесой, Реальность, встретился с ней лицом к лицу. Но если мы можем доверять свидетельствам мистиков — а в их описаниях собственных переживаний чувствуется удивительная убедительность и благая вера, — то им удалось то, что у других не получилось: они установили непосредственную связь человеческого духа, блуждающего, как они говорят, среди вещей материального мира, с той "единственной Реальностью", тем нематериальным и предельным Бытием, которое часть философов называют Абсолютом, а большинство теологов — Богом. Здесь, говорят мистики (и многие, отнюдь не будучи мистиками, согласны с ними), находится скрытая Истина, объект страстного желания человека, единственная приемлемая для него цель поиска. Поэтому они с полным правом требуют от нас такого же внимания, какое мы оказываем первооткрывателям новых земель, куда сами мы не рискнули бы углубиться без нужного оснащения. Мистики — это пионеры духовного мира, и мы не имеем права отвергать ценность их открытий просто потому, что у нас нет возможности или мужества, необходимых для собственных исследований.

Цель этой книги — попытаться описать, а также (хотя в этом нет необходимости для тех, кто добросовестно прочтет само описание) подтвердить этот опыт и сделанные из него выводы. Эти вещи так далеки от нашего обыденного образа мыслей, что их понимание и изучение требует определенной подготовки — очищения разума, как когда-то перед Мистериями. Очищение здесь — врата к знаниям. Мы должны прийти к этой встрече с сознанием, очистив свои умы от предрассудков и условностей, должны осознанно порвать с нашей закоснелой привычкой принимать "видимый мир" на веру, с нашим предубеждением, идущим от лености ума, что наука «реальна», а метафизика — нет. Мы должны разрушить наши карточные домики, опуститься, как говорят мистики, в "наше ничто" и изучить для себя основы любого возможного человеческого опыта, прежде чем критиковать построения визионеров, поэтов и святых. Мы не должны начинать разговоры о нереальном мире этих мечтателей, пока не откроем, если сможем, реальный мир, с которым его можно сравнить.

Такая критика реальности есть, конечно, дело философии. Я не могу сказать, что эта книга написана философом или адресована исследователям этой великой науки. Однако, хотя мы всего лишь любители, мы не сможем найти отправную точку, не использовав в какой-то мере основания философии. Эти основания охватывают целую область первоначал, и именно к первоначалам мы должны обратиться, если хотим понять истинное значение мистического типа личности.

Поэтому начнем с начала и вспомним несколько банальных и элементарных фактов, которые принято игнорировать среди людей практичных. Таким началом для человеческой мысли является, конечно, Я, Эго, самосознание субъекта, который пишет эту книгу, или самосознание другого субъекта, который ее читает и вопреки всем аргументам заявляет: "Я ЕСТЬ".[3] Это та точка отсчета, относительно которой мы вполне уверены. Никто из метафизиков еще не поколебал уверенности обычной личности в ее собственном существовании. Неуверенность для большинства из нас начинается только тогда, когда мы спрашиваем, что еще существует.

К этому Я, этому самосознанию, заключенному в "оболочке, которую мы теперь называем телом и которую не можем сбросить, как улитка — свой домик",[4] приходит, как мы знаем, постоянный поток сообщений и переживаний. Главные среди них — возбуждение тактильных нервов, результатом чего является то, что мы называем осязанием; колебания, воспринимаемые оптическим нервом, — это мы называем «светом», а также колебания, воспринимаемые ухом как звук.

Что означают эти переживания? Первый ответ неискушенного Я — что они указывают на сущность внешнего мира; когда его спрашивают, каков этот мир, оно обращается к "свидетельствам своих чувств". Из сообщений, которые получает это Я через органы чувств, из сообщений, которые обрушиваются на него, стучатся к нему со всех сторон, хочет оно этого или нет, оно строит свой "чувственный мир", который и является "реальным и надежным миром" всякого нормального человека. Когда поступают впечатления — или, скорее, те интерпретации подлинных впечатлений, которые дает его нервная система, — оно использует их, как играющий в ребусы использует отдельные буквы, из которых составляются слова. Я сортирует, принимает, отвергает, комбинирует, а затем победоносно производит из них «понятие», которое, по мнению Я, и есть внешний мир. С завидной и восхитительной простотой Я приписывает собственные ощущения неведомой вселенной. Звезды, утверждает Я, есть яркие, трава есть зеленая. Для него, как и для философа Юма, "реальность состоит из идей и впечатлений".

Однако совершенно очевидно, что этот чувственный мир, эта кажущаяся реальной внешняя вселенная, хотя и может быть полезной и ценной во многих отношениях, не может быть собственно внешним миром, а только отраженной этим Я картиной внешнего мира.[5] Эта картина — произведение искусства, но не научный факт, и поскольку она может обладать глубоким смыслом как великий шедевр, то относиться к ней как к предмету анализа опасно. Даже поверхностное исследование показывает, что эта картина имеет самое приблизительное и символическое отношение к реальности и не будет ничего означать для других Я, чьи чувства или каналы общения устроены иначе. Поэтому свидетельства чувств не могут быть приняты как свидетельства сущности предельной реальности — полезные слуги дома, они могут оказаться опасными проводниками в пути. Не могут их показания поколебать тех искателей Реальности, которые обнаруживают в них противоречие описаниям своего мистического опыта.

Воспринимающее Я сидит, так сказать, на приемном конце телеграфной линии. Согласно любой другой теории, кроме мистицизма, это его односторонняя связь с предположительным "внешним миром". Приемный аппарат регистрирует отдельные послания. Я не знает и, до тех пор пока оно зависит от этого аппарата, никогда не узнает объекта — реальности на другом конце провода, по которому идут послания; оно не может по-настоящему раскрыть сущность этого объекта. Но у него есть все основания принимать их как свидетельства, потому что что-то существует выше него и его приемного аппарата. Ясно, что конструктивные детали телеграфного аппарата видоизменяют послание. То, что передается как точка и тире, цвет и объем, может быть принято совсем в другом виде. Поэтому такое послание, хотя и может в некотором смысле иметь отношение к предполагаемой реальности на другом конце линии, никогда не может быть адекватно ей. Всегда будут присутствовать неуловимые колебания, которые оно не сможет воспринять или будет путать. Поэтому часть послания всегда теряется, или, другими словами, существуют такие аспекты мира, которых мы никогда не познаем.

Таким образом, сфера нашего возможного интеллектуального знания строго ограничена нашей индивидуальностью. Не край земли, а внешние окончания наших сенсорных нервов являются границами наших исследований, и "знать себя" означает знать вселенную в себе. Мы ограничены нашим приемным аппаратом, мы не можем встать и пойти посмотреть, куда ведут "телеграфные провода". Слова Экхарта по-прежнему имеют предельное значение для нас: "Душа не может приблизиться к творениям иначе, чем через сознательное восприятие образов". Если бы какой-то шалун-Демиург включил наш приемный аппарат по-другому, мы бы имели новую вселенную.

Уильям Джеймс однажды предложил полезное упражнение для молодых идеалистов — поразмыслить о переменах, которые могли бы произойти в нашем обыденном мире, если бы различные ответвления нашего приемного устройства изменили свои функции, например, мы «слушали» бы цвета и «видели» звуки. Такое замечание проливает неожиданный свет на странное, с точки зрения очевидности безумное, утверждение визионера Сен-Мартена: "Я слышал цветы, которые звучали, и видел звуки, которые сияли", а также на описания других мистиков о тех редких моментах сознания, когда чувства сливались в единый и невыразимый акт восприятия, в котором цвета и звуки были одним целым.[6]

Поскольку музыка — это интерпретация определенных колебаний, воспринимаемых ухом, а цвет — это интерпретация колебаний другого вида, воспринимаемых глазом, то все это не так безумно, как оно звучит, и может быть представлено в рамках физической науки. Если бы такое превращение наших органов чувств действительно произошло, мир все равно посылал бы нам те же послания, — этот чуждый, непостижимый мир, от которого, согласно этой гипотезе, мы изолированы герметически, — однако мы воспринимали бы их по-другому. Мы бы все равно воспринимали красоту этого мира, но она говорила бы другим языком. Пение птицы поражало бы сетчатую оболочку наших глаз великолепием красок; мы бы видели волшебные тона ветра, слушали бы как великую фугу повторяемость и гармонию зелени лесов и каденции штормовых небес. Если бы мы сознавали, что при самом малейшем изменении наших органов чувств мы бы могли попасть в такой мир, мы, может быть, не так высокомерно относились бы к тем мистикам, которые говорят, что воспринимают Абсолют как "музыку небес" или "Несотворенный Свет", равно как были бы и менее фанатичны в нашем намерении сделать надежный "мир здравого смысла" единственным образцом реальности. Этот "мир здравого смысла" является концептуальным миром. Он может представлять внешнюю вселенную; но деятельность человеческого мозга он безусловно представляет. В пределах этого мозга строится вселенная, и большинство из нас согласны там и "пребывать в покое во веки веков" подобно душе в Храме Искусств.

Таким образом, непосредственная встреча с абсолютной истиной кажется невозможной для нормального немистического сознания. Мы не можем знать реальности и даже не можем доказать существование самых простых предметов, хотя это ограничение остро осознают лишь немногие люди, а большинство из них стали бы его отрицать. Но в роде человеческом упорно существует тип личности, который ясно осознает это ограничение и не может смириться с теми мнимыми реалиями, которыми «обставлена» вселенная всякого нормального человека. Таким людям, чтобы не чувствовать себя неуютно, необходимо создать для себя некий образ Нечто или Ничто, находящегося на том конце их "телеграфной линии", — некую "концепцию бытия", "теорию знания". Их мучает Непознаваемое, они страстно желают знать первоначала, требуют какого-то объяснения темным сторонам вещей. Коль скоро человек обладает таким темпераментом, он испытывает голод по реальности и удовлетворяет его как умеет, умудряясь лишь отстранить голодную смерть, но никогда не насыщаясь.

Сомнительно, чтобы два Я представляли себе один и тот же образ истины вне своих пределов, так как живая метафизика, как и живая религия, по сути своей есть сугубо личное дело — это вопрос скорее видения, чем аргумента, как напоминает нам Уильям Джеймс.[7] Несмотря на это, такая метафизика может (и делает это, если говорить в общем) избежать обвинения в субъективизме, примкнув хотя бы внешне, к традиционной школе, как индивидуальная религия может и должна внешне примкнуть к традиционной церкви. Поэтому мы теперь кратко рассмотрим, к чему пришли наши традиционные школы — великие классические теории, трактующие природу реальности. В них мы видим в кристаллизованном виде все то лучшее, чего смог достичь человеческий интеллект, будучи предоставлен самому себе.

1. Наиболее очевидным и общепринятым объяснением мира является, конечно, Натурализм, или наивный Реализм — точка зрения обыкновенного человека. Натурализм просто утверждает, что мы видим реальный мир, хотя видим его, быть может, не очень хорошо. То, что, как представляется нормальным здоровым людям, где-то находится, приблизительно там и находится. Натурализм вменяет себе в заслугу то, что он опирается на конкретное; материальные вещи он воспринимает как реальные. Другими словами, наши выверенные и соотнесенные впечатления, возведенные до высшей степени их действенности, составляют для человека единственно ценный материал для познания; само же познание является результатом точного наблюдения, подвергнутым классификации.

Такое отношение к миру, быть может, подсказано благоразумием, ввиду нашего неведения всего, что находится по ту сторону, но оно никогда не утолит наш голод по реальности. В сущности, наше благоразумие говорит: "Комната, в которой мы находимся, вполне удобна. Давайте задернем занавески, так как ночь темна, и посвятим себя описанию мебели". Но, к сожалению, даже мебель не поддается натуралистическому описанию. Как только мы начинаем рассматривать ее повнимательней, мы обнаруживаем, что здесь множество намеков на чудеса и тайны, что даже стулья и столы — это не то, чем они кажутся.

Мы видим, что мало-мальски критичного взгляда на любой обычный объект восприятия достаточно, чтоб свести на нет такое столь простое и удобное кредо "здравого смысла"; что разуму нужна не просто вера, но слепая доверчивость, чтобы принимать очевидное за реальное. Я, например, говорю, что «вижу» дом. Это значит, что часть моего воспринимающего аппарата, которая исполняет функцию, называемую зрением, рождает в моем мозгу идею «дома». Идея «дома» трактуется мной как реальный дом, и мои дальнейшие наблюдения будут разворачивать, обогащать и уточнять этот образ. Но какова есть на самом деле та внешняя реальность, которая пробудила этот образ, я не знаю и никогда не узнаю. Это настолько же таинственно, запредельно моему пониманию, как состав хора ангелов. Сознание содрогается от ужаса, соприкасаясь с могущественным словом «быть». Я могу, конечно, призвать на помощь другие органы чувств, могу подойти к дому и потрогать его. Тогда нервы моей руки передадут мне ощущение, которое я трактую как твердость и прочность; глаза воспримут особенное и непостижимое ощущение, называемое краснота. И из этих чисто индивидуальных восприятий мой мозг сконструирует и экстернализирует идею красного кирпича. Сама Наука, однако, если бы ее попросили подтвердить реальность этих восприятий, сразу же заявила бы, что, хотя материальный мир и реален, идеи прочности и цвета не что иное, как галлюцинации. Они принадлежат человеку, а не физической вселенной, относятся к неровности поверхности, а не к сущности объекта, как сказал бы философ-схоласт.

"Красный кирпич, — утверждает Наука, — просто условность. В реальности эта частица, как и все другие частицы вселенной, состоит, насколько мы сейчас знаем, из неисчислимого количества атомов, которые носятся и сталкиваются друг с другом. Это не более твердая вещь, чем снежная буря. Если бы Вы съели гриб Алисы в стране чудес и уменьшились до размеров микромира, каждый атом с его электронами казался бы Вам солнечной системой, а сам красный кирпич — вселенной. Более того, сами эти атомы ускользают от меня, когда я пытаюсь схватить их. Они только проявление еще чего-то. Если бы я могла проследить материю до самой сердцевины, я могла бы, возможно, открыть, что она безгранична, и стала бы идеалистом против своей воли. А что касается красного, как Вы его называете, цвета кирпича, то это вопрос взаимосвязи между Вашим оптическим нервом и световыми волнами. Сегодня вечером на заходе солнца кирпич может быть пурпурным, а при легком отклонении Вашего зрения от нормы он может стать зеленым. Даже то чувство, что объект восприятия находится вне Вас, может быть ложным: ведь Вы так же легко приписываете качества внешних объектов образам, появляющимся во сне и в галлюцинациях, как и объектам, о которых вы безапелляционно твердите, что они действительно существуют". Далее, не существует заслуживающих доверия стандартов, по которым мы можем отличать «реальное» от «нереального» в явлениях. Те же, что существуют, условны и соответствуют соглашению, но не истине. Отнюдь не аргумент утверждать, что большинство людей видят мир во многом одинаково и что «такое» видение и есть достоверный критерий реальности, хотя для практических целей мы пришли к согласию, что здравомыслие состоит в том, чтобы разделять галлюцинации своих ближних. Те, кто честен с самим собой, знают, что и это «разделять» в лучшем случае неполно. Сознательно принимая новую концепцию вселенной, приспосабливая новый алфавит к старой азбуке Морзе — работа, которую мы называем обретением знаний, — мы можем изменить, и изменяем в определенной мере, наш способ видения вещей: строим новый мир из старых чувственных впечатлений и преобразуем вещи не хуже любого мага. "Глаза и уши, — говорит Гераклит, — плохие свидетели для тех, у кого варварская душа"; и даже те, у кого душа цивилизованная, видят и слышат в зависимости от своего темперамента. В одном и том же небе поэт может обнаружить обиталище ангелов, а моряк увидит только предвестие плохой погоды. Таким образом, художник и хирург, христианин и рационалист, пессимист и оптимист фактически и воистину живут в разных и взаимоисключающих мирах, не только по образу мыслей, но и по восприятию. Только то счастливое обстоятельство, что наша обычная речь условна, а не реалистична, позволяет нам скрывать друг от друга всю уникальность и одиночество того мира, в котором каждый из нас живет. То здесь, то там появляется художник, говорящий на странном языке, до глупости правдивый, и настаивает на том, что "он говорит так, как видит". Затем другие люди, тепло укутанные в свою искусственную вселенную, сходятся на том, что он сумасшедший или, в лучшем случае, "чрезвычайно впечатлительный парень".

Более того, даже этот уникальный мир индивида лишен постоянства. Каждый из нас, взрослея и изменяясь, непрестанно и непроизвольно переделывает свою сенсуальную вселенную. Мы воспринимаем в каждый конкретный момент не то, что есть, а то, что есть мы; личность претерпевает большие переделки на пути своего следования от рождения через зрелость к смерти. Поэтому разум, ищущий Реальное, в этом переменчивом и субъективном «природном» мире неизбежно обращается назад в себя, в образы и понятия, обязанные своим появлением больше «видящему», чем «видимому». Но Реальность, если уж она обнаружена, должна быть реальной для всех: она должна существовать "в себе", в той плоскости бытия, которая не обусловлена воспринимающим разумом. Только тогда может она удовлетворить самую священную страсть, самый насущный человеческий инстинкт — "инстинкт Абсолютного", страсть к истине.

Вам вовсе не предлагают на основании этих старых как мир и элементарных соображений очистить свой нормальный человеческий опыт от груза давних заблуждений и замкнуться в интеллектуальном нигилизме. Вам только предлагают признать, что ваша жизнь — это грифельная доска и что белые царапины на ней, которые обычный человек называет фактами, а ученый-реалист — знанием, являются самыми относительными и условными символами тех аспектов непознаваемой реальности, на которые они намекают. Таким образом, хотя мы и должны сами рисовать свои картины на наших грифельных досках и действовать в соответствии с их содержанием, мы не можем отрицать достоверность — хотя можем отрицать пользу — тех картин, которые получаются у других людей, сколь бы ненормальными и невероятными эти картины ни казались, поскольку это эскизы тех аспектов реальности, которые не вписались в наше сенсуальное поле и поэтому не стали и не могут стать частью нашего мира. И все же как, согласно утверждениям теолога, Троица таит или раскрывает нам не Троих, а Одного, так и разнообразные аспекты, в которых вселенная является воспринимающему сознанию, скрывают предельную Реальность, или, говоря языком Канта, Трансцендентальный Объект, который не может быть каким-либо одним, но лишь всеми ее проявлениями; который превосходит, но все же включает в себя неисчислимые фрагментарные миры индивидуального постижения. Таким образом, мы приходим к вопросу: какова сущность этого Одного? И отсюда проистекает тот упорный инстинкт, который, не получая никакого подкрепления от чувственного опыта, ищет и желает этого непостижимого союза, этого всеобъемлющего Абсолюта как единственного возможного удовлетворения своей жажды истины.

2. Вторая великая концепция Бытия — Идеализм — возникла в процессе отбора попыток ответить на этот вопрос. Идеализм уносит нас далеко от материального мира с его интересной системой «вещей», с его механизмами и законами, в чистый, предельно разреженный воздух метафизического мира. Если мир Натуралиста строится из материала, полученного в процессе созерцания реальности с помощью органов чувств, то мир Идеалиста образуется из созерцания процессов мышления. Идеалист, в сущности, говорит, что есть только две вещи, в которых мы уверены: мыслящий субъект, или сознательное Я, и объект — Идея, с которой имеет дело этот субъект. Мы знаем, можно сказать, Разум и Мысль. То, что мы называем вселенной, есть скопление таких мыслей, причем они — здесь мы вполне согласны — более или менее искажены субъектом — индивидуальным мыслителем — в процессе усвоения. Мы, очевидно, не мыслим все то, что можно помыслить, не постигаем все, что могли бы постичь, так же как не обязательно сочетаем в правильном порядке и пропорции те идеи, которые способны воспринять. Реальность, утверждает Объективный Идеализм, это полный, неискаженный Объект, одна большая мысль, относительно которой мы собираем фрагментарные намеки. Мир явлений, к которому мы относимся как к реальному, есть просто призрачная видимость Объекта или его "проявление в пространстве и времени".

Согласно той форме Объективного Идеализма, которая выбрана здесь в качестве типичной среди многих других — поскольку почти каждый идеалист имеет собственную схему метафизического спасения,[8] — мы живем во вселенной, которая является, говоря популярным языком, Идеей или Мечтой ее Создателя. Мы, как объяснял Алисе Твидлдум в самой философской из всех сказок, "просто часть сна". Вся жизнь, все явления — это бесконечные видоизменения и выражения одного трансцендентного Объекта, исполненной силы и мощи Мысли одного Абсолютного Мыслителя, в которой мы купаемся. Этот Объект или некоторые аспекты его — а место каждого индивидуального сознания в пределах Космической Мысли, или, как мы говорим, наша позиция в жизни, во многом определяет, каковы эти аспекты, — интерпретируются чувствами и постигаются сознанием в пределах, заданных тем, что принято называть материей, пространством и временем. Но у нас нет причин предполагать, что эта материя, пространство и время обязательно являются частями реальности, первичной Идеи. Может быть, это просто карандаш и бумага, с помощью которых мы рисуем ее. Если наше видение, наше представление о вещах приближается все больше к Вечной Идее, значит, мы все ближе и ближе подходим к реальности, так как реальность идеалиста — это просто Идея или Мысль Бога. Это, говорит идеалист, тот высший союз, на который все иллюзорные проявления, образующие столь разные миры "здравого смысла", науки, метафизики, искусства, смутно намекают. В этом смысле можно действительно сказать, что только сверхъестественное обладает реальностью, так как тот мир явлений, который мы называем естественным, конечно, во многом создан из предположений и иллюзий, из намеков, исходящих от внешнего реального мира Идеи по ту сторону нашего восприятия, и причудливых концепций, которые мы создаем при помощи наших приемных устройств.

В крайнем случае, в защиту идеализма можно сказать, что судьбами человечества неизменно управляют не конкретные «факты» чувственного мира, но понятия, которые, как признано всеми, существуют только на ментальном уровне. В великие моменты бытия, когда человек поднимается до духовной свободы, это то, что он чувствует как реальное. Именно ради этого человек хочет жить, работать, страдать и умирать. Любовь, патриотизм, религия, альтруизм, слава — все принадлежит трансцендентальному миру. Следовательно, они больше причастны реальности, чем любые «факты», и человек, смутно осознавая это, преклоняется перед ними как перед бессмертными центрами энергии. Религии, как правило, пропитаны идеализмом: христианство, в частности, — это призыв к идеалистической концепции жизни, буддизм — тоже, хотя и в меньшей степени. Снова и снова их священные писания говорят нам, что только материалисты будут прокляты.

В форме Идеализма мы имеем, наверное, самую величественную теорию Бытия, которая когда-либо была создана человеческим интеллектом, теорию настолько возвышенную, что она вряд ли была создана только одним "чистым разумом", но должна рассматриваться также как проявление того естественного мистицизма, того инстинкта Абсолюта, которые скрыты в человеке. Но когда мы спрашиваем идеалиста, как достичь союза с реальностью, которую он описывает нам как "несомненно пребывающую", его система вдруг рушится и раскрывается как схема небес, но не лестница к звездам. Причину этой неудачи Идеализма — практически найти реальность, о которой он так много рассуждает, — по мнению мистиков, можно найти в афоризме св. Иеронима, где блестяще подмечено различие между религией и философией: "Платон поместил душу человека в голове; Христос поместил ее в сердце". То есть, хотя идеализм и справедлив в своих предпосылках и часто смел и честен в их применениях, он сводится на нет исключительным интеллектуализмом своих методов, своей фатальной верой в настойчивую работу мозга, сравнимую лишь с усердием белки в колесе; и все это вместо того, чтобы поверить в проницательное видение жаждущего сердца. Идеализм интересует человека, но не вовлекает его в свой процесс, не захватывает его всего новой и более реальной жизнью, которую он описывает. Поэтому та истина, которая только и имеет значение, живая истина, каким-то образом ускользнула от него; его наблюдения имеют такое же отношение к реальности, как искусство анатома к тайне рождения.

3. Но есть еще одна Теория Бытия, которую следует рассмотреть; в широком смысле ее можно определить как Философский Скептицизм. Это позиция тех, кто отказывается принимать как реалистический, так и идеалистический ответ на вечный вопрос; философы-скептики, в свою очередь, столкнувшись с загадкой реальности, отвечают, что нет никакой загадки, которую следовало бы разгадать. Мы, конечно, предполагаем применительно к обыденным жизненным задачам, что каждой последовательности a: b в нашем сознании соответствует ментальная или материальная последовательность А: В во внешнем мире и что первая последовательность является строго соотносимым, хотя, быть может, и не полностью адекватным выражением второй последовательности. Совокупность, например, зрительных и слуховых ощущений, которую я привыкла называть миссис Смит, соответствует чему-то, что существует как в актуальном, так и в моем феноменальном мире. За моей миссис Смит, за совсем другой миссис Смит, которую могут обнаружить рентгеновские лучи, существует, утверждает Объективный Идеалист, трансцендентальная, или, в платоновском смысле, идеальная миссис Смит, свойства которой я даже не могу представить, но существование которой совершенно независимо от ее постижения мною. Но, хотя мы действуем и должны действовать исходя из этой гипотезы, она остается только гипотезой, и эту гипотезу философский скептицизм никогда не упустит из виду.

Внешний мир, утверждают разные школы скептицизма, это — насколько я знаю — понятие, присутствующее в моем сознании. Когда мой разум прекращает свое существование, понятие, которое я называю внешним миром, также прекращает свое существование. Единственное, что для меня несомненно существует, это собственное самосознание, Я. Вне этого круга сознания у меня нет полномочий погружаться в догадки относительно того, что может быть или чего не может быть. Отсюда для меня Абсолют — это бессмысленная схема, излишнее усложнение мысли, так как мозг, полностью отрезанный от соприкосновения с внешней реальностью, не имеет никаких оснований предполагать, что такая реальность существует где бы то ни было, кроме как в его собственных идеях. Любое усилие, прилагаемое философией в поисках ее, является просто метафизической белкой в концептуальном колесе. В полном и точном раскрытии набора идей, которыми «меблировано» наше сознание, и заключается та единственная реальность, которую мы можем надеяться познать. Гораздо лучше оставаться здесь и чувствовать себя дома; только это для нас действительно существует.

Такая сугубо субъективная концепция Бытия нашла представителей во всех школах мысли, даже — любопытный парадокс — в мистической философии, которая является одним из сильнейших антагонистов скептицизма. Так, Делакруа после придирчивого, но все же сочувственного анализа пути св. Терезы к единению с Абсолютом приходит к предположению, что Бог, с которым она соединилась, был содержанием ее подсознательного разума.[9] Такой мистицизм напоминает котенка, гоняющегося за своим хвостом. Это действительно не тот путь, которым следуют великие искатели реальности. Reductio ad absurdum этой доктрины обнаруживается в так называемой «философии» Новой Мысли, которая предлагает своим приверженцам "попытаться спокойно осознать, что Бесконечность — это Вы".[10] Своим полным отрицанием не просто знания, но логически постигаемого Трансцендентального он в конце концов приводит нас к заключению крайне прагматистского толка: что Истина для нас не некая неизъяснимая реальность, а просто идея, которая является верной и полезной в каждом конкретном эксперименте. Не существует никакой реальности за явлениями, поэтому все веры, все вымыслы, которыми мы населяем это ничто, одинаково истинны, если они удобны и применимы в жизни.

Если придерживаться логики, то данная концепция Бытия позволяет каждому человеку воспринимать других людей как не существующих нигде — кроме его сознания: это то единственное место, где строгий скептицизм допускает существование чего-либо. Даже разум, несущий в себе сознание, существует для нас только в созданном нами понятии разума. Мы знаем о том, кто мы есть, не больше, чем о том, кем мы будем. Человек остается сознательным Нечто среди — насколько ему известно — Ничто; остается без каких-либо средств, кроме возможности изучать собственное сознание.

Философский скептицизм особенно интересен для нашего настоящего исследования, потому что он показывает нам позицию, в которой "чистый разум", будучи предоставлен себе самому, сам же себя исчерпывает. Это совершенно логично; и хотя мы чувствуем, как это абсурдно, мы никогда не сможем этого доказать. Те, кто по своему темпераменту склонен к легковерию, могут стать натуралистами и убеждать себя, что они живут в реальности чувственного мира. Те, кто имеет определенный инстинкт Абсолюта, могут принять более благоразумную веру в идеализм. Но истинный интеллектуал, который не признает никаких инстинктов или эмоций, вынужден в конце концов принять ту или иную форму скептической философии. Ужасов нигилизма можно избежать, в сущности, только придерживаясь веры, доверяя своему внутреннему, но совершенно иррациональному инстинкту Реальности "превыше всякого рассуждения, всякой мысли": к этой Реальности наш дух стремится в свои лучшие мгновения. Если бы метафизик был верен собственным постулатам, то в итоге ему пришлось бы признать, что мы все вынуждены жить, думать и, наконец, умирать в неведомом и непостижимом мире, где нас усердно и деспотично пичкают, непонятно кто и как, идеями и предположениями, достоверность которых мы не можем проверить, но и сопротивляться их давлению не в наших силах. Не очевидностью, но верой — верой в предполагаемый внешний порядок, существование которого нельзя доказать, и в приблизительную истинность и постоянство тех туманных посланий, которые мы получаем от него, — приходится руководствоваться простому человеку в жизни. Мы должны доверяться "законам природы", которые были придуманы человеческим разумом как удобный конспект его собственных наблюдений за явлениями; мы должны, ради целей нашей повседневной жизни, принимать эти явления по их внешним признакам. Это — акт веры, с которым вряд ли могут сравниться самые грубые суеверия неаполитанского крестьянина.

Интеллектуальные поиски Реальности, таким образом, заводят нас в один из тупиков: 1) к принятию символического мира явлений в качестве реального; 2) к разработке теории — также по необходимости символической; прекрасная сама по себе, она не может помочь нам обрести Абсолют, который описывает; 3) к безнадежному, но логически строгому скептицизму.

В ответ на все «почему» вечно допытывающегося ребенка в каждом из нас философия вынуждена повторять лишь: "Nescio! Nescio!" ("He знаю! Не знаю!") Несмотря на всю ее деятельную картографию, она не может достичь цели, которую указывает нам; не может объяснить те непонятные условия, при которых мы думаем, что мы знаем; не может даже отделить суверенностью субъект от объекта мысли. Наука, предмет изучения которой суть явления и наши знания о них, хотя она втайне столь же идеалистична, обычно объясняет, что все наши идеи и инстинкты, отображенный мир, который мы воспринимаем так серьезно, странно ограниченная и иллюзорная природа нашего опыта — все это, оказывается, служит одной великой цели — сохранению жизни и последующему осуществлению на практике совершенно мистической гипотезы — Космической Идеи. Всякий акт восприятия, убеждает она нас, служит полезной цели в этой эволюционной схеме — схеме, которую, между прочим, изобрел (почему — мы не знаем) человеческий ум и навязал послушной вселенной.

Благодаря зрению, слуху, обонянию и осязанию, говорит Наука, мы передвигаемся, узнаем об опасности, приобретаем пищу. Мужские особи воспринимают красоту женских особей, чтобы размножались виды. Верно, что этот примитивный инстинкт дал жизнь более высоким и чистым эмоциям, но они также служат социальным целям и не столь бесполезны, как это может показаться. Человек должен есть, чтобы жить, поэтому еда дает нам приятные ощущения. Если человек переедает, он может умереть, поэтому несварение вызывает неприятные ощущения. Определенные факты, слишком острое восприятие которых подрывало бы жизненные силы большинства людей, недоступны им или не осознаются ими: это незащищенность жизни, распад тела, бренность всего сущего под солнцем. Когда мы здоровы, нас не покидает чувство реальности, прочности и постоянства, и это самая смешная из всех наших иллюзий — и вместе с тем самая полезная для жизнеутверждения и сохранения человечества.

При ближайшем рассмотрении мы видим, что это краткое обобщение отнюдь не полно — оно не исчерпывает даже той малости, от которой нам дают свободу наши чувства; что в действительности оно более примечательно своими упущениями, чем содержанием. Ресежак хорошо сказал, что "с того момента, когда человека перестало удовлетворять изобретение полезных для его существования вещей исключительно под давлением воли к жизни, принцип (физической) эволюции нарушился".[11] Нельзя сказать ничего более определенного, чем то, что этот человек отнюдь не удовлетворен. Философы-утилитаристы назвали его животным, создающим орудия труда, — самая высокая похвала, которой они удостоили человека. Правильнее будет сказать, что это — животное, создающее зрительные образы,[12] это существо, имеющее превратные и непрактичные идеалы, в которых мечты господствуют не меньше, чем аппетиты, — мечты, которые можно оправдать лишь той теорией, что человек движется к какой-то иной цели, чем физическое совершенство и интеллектуальное превосходство, подчиняется какой-то высшей и более жизненно важной, чем детерминистская, реальности. Мы приходим к заключению, что если теория эволюции должна включать или объяснять факты эстетического и духовного переживания, — а ни один серьезный мыслитель не согласится с тем, чтобы эти важные сферы сознания выпали из ее поля зрения, — то ее следует построить заново на ментальной, а не на физическое основе.

Даже самая обыденная человеческая жизнь включает в себя фундаментальный опыт — сильные и незабываемые ощущения, которые были навязаны нам против нашей воли и которые наука считает вряд ли объяснимыми. Эти переживания и ощущения, а также сопровождающие их возвышенные эмоции мы нередко осознаем как величайшие, наиболее знаменательные часы нашей жизни, но они не имеют никакого отношения к трепетно лелеемым наукой жизненно важным "функциям питания и воспроизводства". Эти переживания оказывают глубочайшее влияние на личность человека, но они мало помогают или совсем не помогают ему в борьбе за физическое существование. На непредвзятый взгляд, многие из этих переживаний кажутся безнадежно неуместными в мире, построенном на чисто физико-химических началах, — словно природа, предоставленная самой себе, противоречит собственным прекрасным логическим законам. Их появление, более того, большое место, которое они занимают в человеческом мире видимостей, составляет загадку для философов-детерминистов, которым, чтобы избежать встающей перед ними дилеммы, не остается ничего иного, как называть эти явления иллюзиями, а свои собственные, более поддающиеся манипуляциям иллюзии — фактами.

Среди самых необъяснимых из такого рода восприятий и переживаний отметим те, которые мы связываем с религией, страданием и красотой. Все три для тех Я, которые могут принимать их послания, обладают таинственной властью, намного превышающей все чувства, аргументы или очевидности, способные противоречить им. Все три были бы абсурдными, если бы вселенная натуралистов была достоверной; но ко всем трем, в силу весьма важных причин, лучшие умы человечества всегда относились с почтением.

А. Мне нет нужды указывать на безнадежно иррациональный характер великих религий, которые основываются все до единой на первичном предположении, которое никогда не может быть рационально выражено и, более того, доказано: что сверхвосприятие есть нечто важное и реальное, внутренне связанное с жизнью человека. Этот факт постоянно находится в поле зрения критиков и заставляет наиболее разумных приверженцев сверхъестественного проявлять даже излишнюю изобретательность. И все же религия — всячески подчеркивая и доводя до крайностей ту общую зависимость от веры, которая, как мы видим, является неизбежным условием нашей жизни, — есть одна из самых универсальных и неискоренимых функций человека, при всем том, что она постоянно противоречит интересам его чисто физического существования и противостоит "исключительному воздействию воли к жизни", разве что эта воля стремится к вечной жизни. Строго утилитарная, почти логичная в своих первобытных формах, религия становится все более и более трансцендентальной с прогрессом человечества. Она начинается как черная магия, заканчивается как Чистая Любовь. Почему же тогда Космическая Идея выработала религиозный инстинкт, если строение, возведенное детерминистами на ее намерениях, истинно?

Б. Рассмотрим теперь целую группу явлений, известных как "проблема страданий" душевных мук и физической боли, которые оказываются неизбежным результатом постоянного действия "закона природы" и его добровольных помощников — жестокости, жадности и несправедливости человека. Действительно, здесь натуралисты, как кажется на первый взгляд, немного преуспели и могут указать на некоторые грубые формы страданий, явно полезные человечеству — как наказание за прошлые безрассудства, побуждение к новым усилиям, предупреждение против будущих нарушений «закона». Однако они забывают о многом другом, что не укладывается в эту простую формулу; забывают объяснить, почему Космическая Идея не исключает и долгие муки неизлечимо больных, и страдания невинных, и всю глубину горя невосполнимых утрат, и существование множества неоправданно мучительных форм смерти. Забывают они и о том странном факте, что с развитием культуры и цивилизации человек страдает все глубже и все острее; они игнорируют и еще более таинственное и, может быть, самое значимое обстоятельство — что высшие типы личности принимают Боль со страстным желанием и готовностью, находят в ней не могилу, а доброго учителя бессмертных секретов, дарителя свободы, даже источник восхитительных радостей.

Те, кто «объясняют» страдания как результат невероятной плодовитости природы, побочный результат перенаселения и стресса, в котором выжить могут лишь самые приспособленные, забывают, что, если бы даже это наглядное объяснение было справедливым и исчерпывающим, реальная проблема так и осталась бы незатронутой. Вопрос не в том, как возникают условия, при которых Я переживает горе, тревогу, боль, а почему эти условия задевают Я. Боль ментальна: немного хлороформа — и, хотя условия продолжают оставаться прежними, страдания уходят. Почему быть в полном сознании всегда означает непостижимую способность человека к страданию — так же как и к счастью, — способность, которая, на первый взгляд, обесценивает любую концепцию Абсолюта как Красоты и Добра? Почему эволюция, по мере нашего подъема по лестнице жизни, усиливает, вместо того чтобы ослаблять, способность к бесполезному душевному страданию, к долгим беспросветным мукам, горькой печали? Почему так много остается вне наших ограниченных возможностей восприятия, почему так много из наших собственных, жизненно важных функций не воспринимается сознанием, и в то же время любое страдание составляет неотъемлемую часть переживаний человека? Для утилитарных целей было бы вполне достаточно сильного дискомфорта. Космической Идее, как объясняют детерминисты, в принципе не нужен механизм, чувствующий мучительные боли от рака, ужасы неврастении, родовые муки. Еще меньше ей нужны муки сострадания к чужой неисцелимой боли, муки бессильной нашей любви к ним, острое чувство мировой скорби. Мы безнадежно чувствительны для той роли, которую призывает нас играть наука.

Боль, как бы мы ее ни оценивали, указывает на глубокую дисгармонию между чувственным миром и человеческим Я. Если она преодолима, то либо дисгармонию следует устранить посредством осознанного и осторожного приспособления Я к чувственному миру, либо это Я должно отвернуться от мира чувств к какому-то другому миру, с которым оно будет созвучно.[13] Здесь пессимист и оптимист жмут друг другу руки. Но в то время как пессимист видит в явлениях только "кровожадную природу", дающую мало надежды на спасение, оптимист считает, что боль и страдание, в низших формах выполняющие миссию суровых проводников жизни по пути физической эволюции, в своих высших и кажущихся «бесполезными» проявлениях оказываются ее лидерами и учителями в высшей школе Сверхчувственной Реальности. Оптимист полагает, что они подталкивают Я к другому, хотя тоже «естественному» для него миру (но «сверхъестественному» для его антагониста), где он скорее будет чувствовать себя как дома. Наблюдая жизнь, он видит в Боли дополнение Любви и склонен называть их крыльями, способными поднять человеческий дух к Абсолюту. Поэтому он может сказать вместе с Фомой Кемпийским "Gloriari in tribulatione non est grave amanti"[14] и не станет говорить о безумии, когда видит, как христианские святые идут, исполненные страстного желания и радости, на распятие.[15]

Он называет страдания "гимнастикой вечности", "посвящением испытующей лаской Бога", признавая в ней то качество, для которого не имеет значения неудачное расположение нервных молекул. Иногда в избытке своего оптимизма он проверяет эту теорию со всеми ее приложениями на практике. Отказываясь обманываться удовольствиями чувственного мира, он принимает боль, вместо того чтобы избегать ее, и становится аскетом — непостижимый тип для убежденных натуралистов, которые, впадая в презрение (излюбленное утешение сбитого с толку рассудка), могут относиться к нему только как к больному.

Таким образом, боль, подобно мечу рассекающая творение, оставляя униженных и деградировавших животных по одну сторону, героев и святых — по другую, является одним из тех фактов универсального опыта, которые совершенно невозможно объяснить с точки зрения сугубо материалистической философии.

В. Столь же трудно объяснить с этой точки зрения музыку и поэзию, ритм и красоту и вызываемые ими чувства благоговения и восторга. Вопрос почему складки поверхности земли, покрытые замороженной водой и воспринимаемые нами как снежные вершины (ради удобства мы называем их Альпами), могут вызывать у некоторых натур острое чувство экстаза и восхищения, почему песня жаворонка возносит нас до небес, а чудо и тайна говорят с нами и в маленькой голубой незабудке, и в каденциях ветра, — вопрос этот кажется просто абсурдным, и в сущности на него нет ответа. Здесь молчат г-жа Каким Образом и леди Почему. При всех наших деятельных поисках мы так и не нашли того сортировочного устройства, в котором красота отделяется от потока вещей. Мы не знаем, почему «великая» поэзия рождает в нас невыразимые эмоции, почему ноты, расположенные в определенной последовательности, поднимают нас к высшим уровням энергии; бесполезно гадать, каким образом страстное восхищение тем, что мы называем «вершинами» искусства или литературы, может влиять на физическую эволюцию человечества. Несмотря на многие обстоятельные исследования по эстетике, секрет Красоты все еще остается при ней. Призрачная попутчица, отчасти узреваемая, отчасти угадываемая, она идет в ногу с жизнью, и мы получаем ее послания, и отвечаем — но не потому, что понимаем их, а потому, что должны.

Здесь мы приближаемся к той установке Я, той точке зрения, которая может быть неточно и в общем смысле названа мистической. Здесь, вместо тех проторенных тупиковых путей, которые показала нам философия, определенный тип разума всегда усматривает три нехоженые тропинки, ведущие прямо к Абсолюту. В религии, страдании и красоте, и не только в этом, но и во многих других по видимости бесполезных явлениях эмпирического мира и воспринимающего сознания такие люди, как они утверждают, соприкасаются по крайней мере с внешними границами Реального. Они полагают, что этими тропинками, равно как и многими другими скрытыми путями, идут к Я сообщения от тех уровней реальности, которые недоступны чувствам, от тех удивительных и бессмертных миров, существование которых не подвластно влиянию «данного» мира, доступного вашим чувствам. "Красота, — говорил Гегель, который, хотя и не был мистиком, обладал той мистической интуицией, без которой не может быть философом ни один человек, — это то Божественное, которое познается через чувственное восприятие".[16] "В добре, красоте, правде, истине, — утверждает Рудольф Эйкен, — мы видим Реальность, раскрывающую свой индивидуальный характер. Они являются частями единого и субстанционального духовного мира".[17] Здесь приоткрывается завеса этого субстанционального мира: мелькнет Реальность — и Я из своего заточения, смутно или отчетливо, распознает ее.

Ресежак только развивает эту идею, когда говорит: "Глубоко проникая в эстетические явления, разум все больше и больше убеждается, что эти явления основаны на идеальной идентичности самого разума и вещей. В определенной точке гармония становится такой полной, а завершенность такой близкой, что у нас возникает подлинная эмоция. И тогда Прекрасное становится Возвышенным; быстротечное видение охватывает душу, переносит ее в подлинно мистическое состояние, и она соприкасается с Абсолютом. Вряд ли можем мы удерживаться в таком эстетическом восприятии, не ощущая его возвышенности над вещами и над нами самими в онтологическом видении, столь схожем с мистическим Абсолютом".[18] Это та основополагающая реальность, та истина сущего, о которой воскликнул св. Августин в момент озарения: "Поздно я возлюбил Тебя, красота Столь древняя и столь новая!"[19] Именно в этом смысле говорят также: "Красота — это истина, истина — это красота"; и что касается знания высочайших истин, доступных обычному человеку, то, видимо, красота — "вот все, что знаешь на земле, и все, что нужно знать".[20]

"О Красота, — говорит Платон в своем бессмертном отрывке, — я снова повторяю, что мы видели ее там, сияющей в окружении небесных тел, а спустившись на землю, мы видим ее здесь, сияющей в чистоте, через самые чистые органы чувств: ибо зрение — самое проницательное из всех телесных чувств. Но не с его помощью мы видим мудрость. Ее очарование приводило бы в восторг, если бы существовал видимый образ ее; и другие идеи, если бы они имели видимые копии, были бы такими же прекрасными. Но лишь Красоте дана привилегия: будучи самой очаровательной, она также наиболее осязаема зрением. Однако тому, кто посвящен давно или кто испорчен, не так легко подняться из этого мира, чтобы видеть истинную красоту в мире ином… Но тот, чье посвящение произошло недавно и кто был зрителем многих красот в ином мире, восхищается при виде богоподобного лица или форм, которые являются выражением Божественной Красоты. Он вздрагивает, и древний благоговейный трепет охватывает его…"[21]

Большинство людей в своей жизни испытывали подобные платоновские часы посвящения, когда ощущение красоты поднимается от приятного чувства до страсти, и удивление и ужас смешиваются с радостью. В такие часы мир, кажется, заряжается новой жизненной силой, великолепием, которое не принадлежит ему, но которое пронизывает его, как свет пронизывает витраж, — милость через таинство. Мир заряжается от той Совершенной Красоты, которая "сияет средь небесных тел" над бледными призраками мира являемого. При таких состояниях возвышенного сознания каждая травинка кажется наполненной смыслом и становится источником чудесного света, "маленьким изумрудом в Граде Божием". Видящее Я — это действительно новопосвященный, очутившийся в святилище тайн и чувствующий врожденный "древний благоговейный трепет и восхищение", которые охватывают человека при соприкосновении с Реальностью. В таких опытах появляется новый коэффициент исчисления бесконечных величин, фактор, игнорировать который не может ни один честный искатель истины; ибо если опасно утверждать, что любые две системы знаний являются взаимоисключающими, еще более опасно некритично отдать преимущество любой из этих систем. Поэтому мы обязаны рассмотреть этот путь к реальности так же тщательно и серьезно, как обследовали бы лестницу, искусно изготовленную из крепкого ясеня и предлагающую нам salita alle stelle.[22]

Зачем же, в конце концов, в качестве образца брать наш материальный мир, существование которого не подтверждено ничем более заслуживающими доверия, чем чувственные впечатления "нормальных людей", этих несовершенных и обманчивых каналов связи? Мистики, те искатели неведомого, о которых мы говорили на первых страницах книги, всегда заявляли, завуалировано или откровенно, о своем недоверии к этим каналам общения. Их никогда не вводили в заблуждение феномены, как и точная логика старательного интеллекта. Один за другим, с необычайным единодушием, они отвергали обращение к нереальному миру явлений — критерию здравомыслящих людей, — утверждая, что есть другой путь, другой секрет, раскрыв который сознательное Я может приблизиться к реальности, которую оно ищет. Более полно усваивая переживаемый опыт, чем приверженцы интеллекта или здравого смысла, они признают главными в жизни те духовные послания, которые передаются через религию, красоту, страдание. Более благоразумные, чем рационалисты, они находят в той самой жажде реальности, которая является матерью всех метафизиков, неявное доказательство того, что такая реальность существует, что есть еще что-то, некое предельное удовлетворение, стоящее выше бесконечного потока восприятий, осаждающих сознание. "Тем, что ты искал меня, ты уже нашел меня", — говорит им голос Абсолютной Истины. Это первая доктрина мистицизма. Следующая заключается в том, что только реальное Я может надеяться познать Реальность: Cor ad cor loquitur.[23] На утверждениях, вытекающих из этих двух законов, основаны все цели и вся практика мистической жизни.

"Мы ограниченны, — говорят они (и говорят здесь не от себя, а от всего человечества), — мы словно затерялись в дебрях и пустынях этого мира времени и случая; и все же у нас, как у заблудившихся животных или мигрирующих птиц, есть инстинкт дома… Мы ищем. Это факт. Мы ищем град, находящийся пока за пределами нашего зрения. Наша жизнь противоречит этой цели. Но даже и так, мы владеем уже чем-то от Бытия, даже в нашем недолгом поиске; ибо готовность к поиску — уже приобретение, пусть небогатое".[24]

Далее, в этом поиске мы не так уж зависимы от инстинкта дома. Для тех, кто взобрался на вершину, этот город достижим для зрения. Мистики видят его и сообщают нам о нем. Наука и метафизика могут делать все возможное и невозможное; но эти следопыты духа никогда не ошибаются в своих утверждениях о мире, который является единственной целью «пилигрима». Они говорят, что из этого духовного мира, из этой совершенной реальности, которую мы называем Абсолютом, приходят послания; в конце концов, мы не закрыты от нее герметически. Каждому, кто хочет получать эти сообщения, они поступают из мира Абсолютной Жизни, Абсолютной Красоты, Абсолютной Истины вне границ времени и пространства, — сообщения, которые большинство из нас переводит (неизбежно искажая) на язык религии, красоты, любви или страдания.

Из всех форм жизни и мысли, которыми человечество утоляло свое стремление к истине, только мистицизм постулирует, а в лице своих великих посвященных доказывает не только существование Абсолюта, но также существование связи с ним, возможности сначала познания, а в конечном итоге обретения его. Мистицизм отрицает, что это возможное знание должно быть сведено: а) к впечатлениям органов чувств; б) к какому бы то ни было умственному процессу; в) к раскрытию содержания нормального сознания. Такие схемы переживания, утверждает он, безнадежно ущербны. Мистики находят основу своего метода не в логике, но в жизни, в существовании познаваемого «реального», искры истинного бытия в ищущем субъекте, который может в том невыразимом переживании, которое они называют "актом единения", слиться с Объектом исканий и, таким образом, познать его реальность. Говоря языком теологии, их теория познания заключается в том, что дух человека, по сути своей божественный, способен к непосредственному общению с Богом, с Единственной Реальностью.[25]

В мистицизме та любовь к истине, в которой мы усматривали начало всех философий, покидает сугубо интеллектуальную сферу и принимает устойчивую форму личной страсти. Там, где философ строит догадки и спорит, мистик живет и созерцает — и говорит на обескураживающем языке, который выражает непосредственное переживание, а не изощренную диалектику науки. Вот почему Абсолют метафизиков остается безличной и недосягаемой схемой, а Абсолют мистиков есть нечто любимое, обретаемое, живое.

"Придите и зрите, и сами испытайте на вкус! — восклицают они в порыве ошеломляющей уверенности и радости. — Наша наука экспериментальна. Мы можем передать только нашу систему, но не ее результаты. Мы приходим к вам не как мыслители, а как практики. Оставьте ваше глубокое и абсурдное доверие к органам чувств с их азбукой Морзе, языком точек и тире: они способны, возможно, сообщать факты, но не достигают связи с личностью. Если философия хоть чему-то вас научила, то, несомненно, она показала вам, как недалеко простираются ее владения и что невозможно овладеть теми несомненно плодородными землями, которые лежат за их пределами. Один за другим возникали идеалисты и со всей одержимостью объявляли миру, что они уже приближаются к свободе, — и тут же оказывались отброшенными в маленький круг ощущений. Но мы, небольшая, правда, но упорно не вымирающая семья, уверяем вас, что мы развязали узел и нашли свободу от тех плодородных земель. Это свидетельство вы должны принять во внимание, прежде чем соберетесь подытожить все возможные знания, так как вы не сможете доказать, что мир, который видят мистики — "невообразимый, бесформный, темный от избытка света", — менее реален, чем тот, который разворачивают перед нами самые молодые и многообещающие демонстраторы физико-химической вселенной. Мы будем совершенно искренни с вами. Изучайте нас, сколько хотите, — нашу технику, нашу достоверность, наши результаты. Мы не можем обещать, что вы увидите то, что видим мы, поскольку здесь каждый человек должен пройти эту дорогу сам, но мы не допустим, чтобы вы порочили наши опыты как нечто невозможное или недействительное. Неужели мир вашего опыта так хорошо и логично устроен, что вы осмеливаетесь делать из него критерий? Философия говорит вам, что он основан не на чем ином, как на сообщениях вашего чувственного аппарата и на традиционных для человеческого рода понятиях. Он, безусловно, несовершенен и, вероятно, иллюзорен; в любом случае, он не затрагивает сути вещей". В то же время "то, что мир, поистине незнающий ничего, называет «мистицизмом», является наукой о первопричинах... наукой о самодостоверной Реальности, рассуждать о которой невозможно, потому что это объект чистого разума или восприятия".[26]

Еще одна философская схема: жизненное начало как сущность реальности. — Свобода. — Спонтанность. — Идеи Ницше. — Всеобъемлющий характер виталистической философии: ее физический, психологический и духовный аспекты. — Витализм и мистика; Гераклит как его предтеча. — Другие родственные связи. — Мир Становления. — Динамическое понимание реальности. — Мир как беспрестанное изменение. — Бергсонова теория интеллекта — восприятия; ее соотношение с мистицизмом. — Реальность, познаваемая через общение (communion). — Интуиция; ее частичный характер. — Духовный витализм. — Реальность как "независимый духовный мир"; возможное обретение его человеком. — Человек есть "точка пересечения различных сфер реальности". — Возрождение. — Отрицание чувственного мира. — Мистики как героические примеры "независимой духовной жизни". — Витализм под огнем критики; его центральная идея верна лишь наполовину. — Мистическое сознание двойственной реальности. — Бытие и Становление. — Трансцендентность и Имманентность; истина того и другого. — Св. Августин о Природе Бога. — Человеческий инстинкт Абсолюта. — Мистицизм дает ему обоснование и место в динамической вселенной. — Учение Бёме. — Откровение через борьбу. — Мистическое единение:[27] две его формы; его действующая сила как абсолютный элемент в человеке. — Целостный мистический опыт может быть выражен только в личностных терминах. — Как приобретается этот опыт?

Вначале нашего исследования мы бросили взгляд на те картины вселенной, которые возникают в результате разнообразных форм легковерия, практикуемого материалистом, идеалистом и скептиком. Мы видели, как мистик словом и делом отрицает законность оснований, на которых выстроены эти вселенные: он делает это, заменяя их концептуальные схемы своим живым опытом. Есть, однако, и иной способ видения реальности или, точнее, одного из аспектов реальности. Понимание, о котором идет речь, обладает тем достоинством, что признает и гармонизирует многие различающиеся между собою формы опыта — даже высшие формы опыта и интуиции, присущие мистикам. Этот способ видения, представляющий собой первый заметный вклад двадцатого столетия в человеческие поиски Реальности, совершил свой выход на арену философии сразу с нескольких сторон; он проник в современные концепции не только в философской области, но и в сферах религии, науки, искусства и повседневной жизни, видоизменив их. Дриш[28] и другие биологи применили его к сфере органической жизни. Бергсон,[29] используя психологию в качестве отправной точки, развил ее интеллектуальные и метафизические импликации; в это же время Рудольф Эйкен[30] выстроил на ней, или рядом с ней, философию Духа, философию отношений человека с Реальностью.

Во всех этих концепциях мы обнаруживаем один и тот же принцип: принцип спонтанной, творящей жизни как сущности Реальности. Объектом внимания здесь оказывается не закон, но активная жизнедеятельность [aliveness], не поддающаяся расчету и неукротимая; не человеческая логика, но реальный опыт жизни служит критерием истинности. Какова бы ни была сфера исследований — биология, психология, этика, — виталисты видят физический и духовный мир, Космос в целом, как нечто наполненное инициативой и спонтанностью, нечто прежде всего свободное. Природа для них, хотя и связанная [conditioned] материей, с которой она работает, все же сильнее своих цепей. Прорываясь изнутри наружу, всегда стремясь выразить себя, она дает ростки в виде оригинальных творений.[31] Железные «законы» детерминистов суть попросту соблюдаемые ею привычки, но не ее оковы; и человек, воспринимающий природу в виде "причин и следствий", оказывается в ловушке своих же собственных предрассудков и ограничений.

Бергсон, Ницше, Эйкен, расходясь в своих мнениях по поводу смысла жизни, сходятся в одном: они ставят акцент на высшей ценности и значимости жизни — великой Космической жизни, превосходящей нашу жизнь и включающей ее в себя. Это — материализм наоборот: ибо здесь то, что мы называем вселенной, преподносится как выражение жизни, а не жизнь мыслится как выражение или побочный продукт вселенной. Странная и страстная философия Ницше фактически построена на мощной вере в такую сверхъестественную природу и ценность Жизни, Действия и Силы; однако она испорчена односторонним индивидуализмом, не позволившим ему сохранить должное равновесие между великой и исполненной значения жизнью Эго и еще более великой, еще более исполненной значения жизнью Всего.

Очевидно, достоинство виталистической философии состоит в ее способности удовлетворить столь многих мыслителей, использующих столь различные отправные точки в общем для всех нас опыте. На феноменологическом уровне она в состоянии воспринять и преобразовать положения физической науки. Ее метафизический аспект оставляет место для тех онтологических спекуляций, которые, как представляется, берут начало в психологии. Она дружелюбна к тем, кто требует отведения во вселенной важного места моральной и духовной активности. Наконец — хотя здесь нам придется заняться дедукцией вместо деклараций, — она оставляет мистикам их способность достижения Абсолютной Реальности, на что они всегда претендовали: она показывает, что мистики — это подлинные обладатели свободы, указующие путь роду человеческому.

Если бы витализм с должной почтительностью относился к своим предкам, он отождествил бы себя с мистической философией Гераклита, который за пять веков до нашей эры предложил европейскому миру свою главную идею,[32] ибо его «Логос» или приводящий все в движение Огонь есть не что иное, как еще один символ того свободного, живого Духа Становления, который витализм признает в качестве внутренней творящей силы, души вещей, их имманентной реальности. По своей сущности эта система мысли является одновременно эллинской и христианской. В понимании функции интеллекта она кое в чем обнаруживает неожиданные общие точки с Аристотелем, а после него — с Фомой Аквинским: интеллект рассматривается как нечто подчиненное, но не как орудие для приобретения высшего знания. Ее теория знания близка к теории мистиков — или была бы близка к ней, если бы эти созерцатели реальности интересовались какой бы то ни было психологической теорией собственного опыта.

Философия, способная гармонизировать столь различные элементы и оказать заметное влияние на столь многие области мысли, может оказаться полезной для предпринятой нами попытки понять мистицизм: она иллюстрирует определенные аспекты воспринимаемой реальности, игнорируемые другими системами. Кроме того, она дает не просто диаграмму метафизических возможностей, но подлинную теорию знания. Ее диапазон охватывает как психологию, так и философию; в ней рассматривается не только природа Реальности, но и способность Я познать ее — механизмы контакта между разумом и потоком вещей. Она, таким образом, обладает всеобъемлющим характером — чего недостает системам других школ мысли, аккуратно отгороженным от всего окружающего. В ней нет окраин и, если она останется верной себе, не будет никаких отрицаний. Это — видение, а не карта.

Важнейшее различие между витализмом и классическими философскими школами состоит в следующем. Фокусом витализма является не Бытие, но Становление.[33] В переводе на платоновский язык, высшей реальностью, доступной человеческому сознанию, витализм полагает не неизменное Единое, Абсолют, превосходящий всякую последовательность, но скорее Его Мысль, приводящую все в движение [energizing], — Сына, Творящий Логос.

"Все вещи, — говорил Гераклит, — пребывают в состоянии потока". "Все происходит через борьбу". "Реальность есть отсутствие покоя".[34] Таково же мнение Бергсона и Александера, которые, соглашаясь в этом с выводами физической науки, рассматривают Реальность как динамическую, а не статическую, как становящуюся, а не являющуюся совершенной, и предлагают нам увидеть во Времени — прецессии, потоке вещей — самую сущность реальности:

"Из покоящейся колыбели Неба она видела,
Как Время, подобно пульсу, с силой бьется,
Пронизывая все миры", —

говорит Россетти[35] о Блаженной Деве. То же и Бергсон, не ведая о "покоящейся колыбели" — если не отрицая существование такой спокойной Вечности, точки покоя, — повсюду обнаруживает пульс Времени, всеохватывающую нескончаемую бурю жизни и любви. Реальность, по словам Бергсона, есть чистая творящая Жизнь, — определение, исключающее идеи совершенства и окончательности, подразумеваемые идеалистической концепцией Чистого Бытия как Абсолютного и Неизменного Единого;[36] из современных мыслителей — у Ф. фон Хюгеля: "Абсолютное Постоянство [Abidingness], чистая Одновременность, Вечность в Боге… в глубочайших глубинах человеческого сознания выступают прямо-таки болезненным контрастом всякой простой Последовательности, всякому явно выраженному течению и изменению".[37] Эта жизнь в его понимании получает питание изнутри, а не поддерживается извне. Она эволюционирует посредством собственной внутренней спонтанной творческой силы. Природа в понимании биолога, "столь сильно заботящаяся о типах", и Творец в понимании теолога, трансцендентный по отношению к Своей вселенной, "держащий все вещи у себя на ладони", исчезают здесь, и на их место приходит вселенная, наполненная свободными индивидами, каждый из которых творит себя сам и вечно эволюционирует без какой-либо конечной цели.

Таким образом, теория здесь вступает в намеренное противоречие с глубоко залегающим инстинктивным представлением человеческой души о том, что должно существовать единство, упорядоченный план вселенной, что крупицы опыта, будучи нанизаны на нить, складываются в некое подобие четок, хотя мы и не можем повторить его. Творение, Активность, Движение — таковы, в противоположность какому бы то ни было простому очевидному закону и порядку, какой-либо целостности, существенные свойства реальности, по утверждению витализма: это и есть Реальность, и жизнь есть вечное Становление, бесконечная изменчивость. В своем наивысшем проявлении она может быть понята как "вселенная, распускающаяся цветком божественности".[38] Как герметические философы в принципе аналогии "Quod inferius sicut quod superius" ("To, что внизу, подобно тому, что наверху")[39] находили Ключ к Творению, так и здесь нам предлагается видеть в этих непрерывных изменениях, которые являются условием существования нашего нормального сознания, некий микрокосм, подлинное отображение живой вселенной, в качестве составной части которой выработалось и наше сознание.

Если мы принимаем данную теорию, тогда нам следует принимать и жизнь во всей ее полноте — огромную, многоуровневую, многоцветную жизнь, неисчислимые миры, ускользающие от ритма наших чувств, а не один лишь тот участок физической жизни, который эти чувства воспринимают; принимать божественность, величие судьбы, выходящие далеко за пределы того, что допускают сторонники физико-химической теории вселенной. Мы, подобно некоторым мистикам, должны увидеть в ней "пульс Сердца Божьего" и согласиться с Гераклитом в том, что "есть лишь одна мудрость — понять то знание, которым все вещи направляются во Всецелом".[40] Единение с реальностью — постижение ее — при допущении такой гипотезы будет единением с жизнью в точке ее наивысшей интенсивности, в ее наиболее динамичном аспекте. Оно будет "предустановленной гармонией"[41] с Логосом, который Гераклит именует "самым постоянным спутником человека". Итак, скажет мистик, единение с Личностным и Сознательным духовным существованием, имманентным миру, — та форма единства, та его половина, которую я всегда искал, поскольку это, очевидным образом, жизнь в ее наивысшем проявлении. Красота, Доброта, Великолепие, Любовь — все эти сияющие слова, веселящие душу, суть лишь имена аспектов или качеств, отобранных человеческой интуицией в качестве характерных показателей этой интенсивной и вечной Жизни, в которой заключена и жизнь людей.

Как же мы, в таком случае, можем познать эту Жизнь, эту первоначальную творящую душу вещей, в которую мы погружены и которая, подобно реке, уносит нас? Во всяком случае, не с помощью каких-либо интеллектуальных средств, — прямо говорит Бергсон. Разум [mind], полагающий, что он знает Реальность, потому что он составил диаграмму Реальности, оказывается попросту обманутым собственными категориями. Интеллект представляет собой некий специализированный аспект Я, форму сознания; но он специализирован для целей, в корне отличных от целей метафизической спекуляции. Жизнь выработала его ради самой себя: он способен иметь дело с "твердыми телами", с конкретными вещами. Среди них он чувствует себя как дома. Вне их он становится затуманенным, неуверенным в себе, поскольку больше не выполняет естественную для него работу, состоящую в том, чтобы помогать жизни, а не познавать ее. В интересах опыта, для того чтобы освоить текущие восприятия, интеллект разбивает опыт, на самом деле представляющий собой непрерывный поток, беспрестанный процесс изменений и реакций, в котором нет отдельных составных частей, на чисто условные «моменты», «периоды», или психические «состояния». Он выхватывает из потока реальности участки, значимые для человеческой жизни, «интересующие» его, привлекающие его внимание. Из них он составляет тот механический мир, в котором живет и который кажется достаточно реальным, покуда не подвергнется критике. По словам Бергсона, интеллект работает как кинематограф: делает моментальные снимки чего-то постоянно движущегося и с помощью таких последовательных изображений — несмотря на то что реальная Жизнь, с которой делались снимки, никогда не пребывала в покое — получает отображение движения жизни, ее картину. Такое весьма отрывочное изображение божественной гармонии, несметное число моментов которой при этом упускается, полезно в практических целях; однако оно не есть сама реальность, поскольку не является живым.[42]

Итак, получающийся в результате "реальный мир" возникает благодаря вашей деятельности по отбору; характер же производимого вами отбора контролируется вами весьма мало. Ваша кинокамера работает с определенной скоростью, делает снимки с определенными интервалами. Все более быстрые движения она либо вообще не улавливает, либо объединяет с предшествующими и последующими движениями, лишь бы сформировать картину, с которой сможет иметь дело. Так мы, например, обращаемся с морем колебаний, преобразуемых нами в «звук» и «свет». Замедлите или ускорьте ход этого часового механизма — и вы сразу же получите другую серию моментальных снимков, а в результате — другую картину мира. Соответственно тому времени, на которое настроена нормальная человеческая машина, она регистрирует для нас то, что мы, недолго думая, называем "естественным миром". Небольшая доля скромности или здравого смысла подсказывает, что лучше бы употребить название "наш естественный мир".

Если бы человеческое сознание изменило свой ритм или вышло за его пределы, то в результате нашим мог бы стать любой другой аспект мира или любой другой мир. Поэтому, когда мистики утверждают, что в своих экстазах они изменяют состояние сознания и воспринимают более глубокую реальность, не соотносимую с человеческим языком, от этого нельзя отмахнуться как от чего-то бессмысленного. Не следует путать поверхностное сознание, которое человек приучил служить полезным инструментом и ничем более — поэтому оно способно адекватно обращаться лишь с «данным» ему чувственным миром, — и то таинственное нечто, содержащееся в вас, ту невыразимую, но и неистребимую основу личности, через которую вы осознаете существование более высокой истины. Эта истина, близкое присутствие которой вы ощущаете, есть Жизнь. Вы все время находитесь в ней, "как рыба в море, как птица в воздухе", по словам святой Мехтильды из Хакборна, сказанным много столетий назад.[43]

А потому вручите себя этой божественной, бесконечной жизни, этой таинственной Космической активности, в которую вы погружены, в которой вы рождены. Доверьтесь ей. Позвольте ее волне подняться в вас. Отбросьте, как всегда просят вас мистики, оковы чувств, "помеху желаниям"; и, отождествив свои интересы с интересами Всецелого [All], совершите восхождение к свободе, к той спонтанной, творческой жизни, которая, будучи присуща каждому индивидуальному Я, представляет собой нашу долю жизни Вселенной. Вы сами жизненны — вы есть свободный центр энергии; вам нужно лишь узнать об этом. Вы можете продвинуться на высшие уровни, к высшей реальности, к более полному самоосуществлению — стоит лишь пожелать. Хотя вы, по словам Платона, подобны устрице, находящейся внутри своей раковины, вы можете отворить эту раковину навстречу живой воде, окружающей вас, начать черпать из "Бессмертной Жизненности". Только так — посредством контакта с реальностью — вы познаете реальность. "Cor ad cor loquitur".

Индийские мистики, по сути, декларируют ту же истину, когда говорят, что иллюзию ограниченности можно устранить, лишь вновь погрузившись в субстанциальную, вселенскую жизнь, устранив индивидуальность. Точно так же, посредством намеренного самозабвения в том, что Платон называл "спасительным безумием" экстаза, адепты Диониса "приближались к Богу". Точно так же и их христианские собратья утверждают, что "отказ от себя" есть единственный путь; что им нужно умереть, чтобы жить; нужно потерять, чтобы найти; что «знать» означает «быть»; что всегда практиковавшийся ими тайный метод попросту состоит в смиренном любовном единении — синтезе страсти и самопожертвования — с той божественной неделимой жизнью, с тем более широким сознанием, в котором укоренена душа и которое они считают одним из аспектов жизни Бога. В часы созерцаний они намеренно опустошают себя, выбрасывая ложные образы интеллекта, пренебрегая чувственным кинематографом. Только тогда они становятся способными превзойти простые интеллектуальные уровни сознания и воспринять Реальность, "не имеющую образа".

"Паломничество к святым местам, где обитает мудрость, — говорил Джалаладдин Руми, — есть бегство от пламени разделения". Именно в этом — сокровенная тайна мистиков. "Когда я опустошен в Божьей воле, и опустошен от Божьей воли, и от всех Его дел, и от Самого Бога, — восклицает Экхарт, пользуясь обычными для него сильными выражениями, — тогда я стою выше всех тварей, и я не есть ни Бог, ни тварь, но я есть то, чем всегда был и буду".[44] То есть, убежав от узкой самости [selfhood], он достигает не отождествления с Богом — что было бы вообразимо только на почве пантеизма, — но тождества со своей собственной субстанциальной жизнью, а через ее посредство и с жизнью реальной, живой вселенной; на символическом языке — с "мыслью Божественного Разума", посредством которой становится возможным единение с этим Разумом в сущности души или в ее основании. Итак, первая великая истина, сообщаемая виталистической философией, такова: перестаньте отождествлять свой интеллект со своим Я; это исходный урок, которым нельзя пренебречь, если вы ставите себе цель изучать мистицизм. Если вы не можете познать большее, более истинное Я, надо по крайней мере осознать его существование: оно есть тот корень духа, та его глубина, по словам св. Франциска Сальского, из которой интеллект и чувство вырастают подобно пальцам на ладони, — оно есть то свободное творческое Я, которое составляет вашу подлинную жизнь, отличную от лоскутного сознания — его слуги.

Как же тогда, спрашивает маленькая, добросовестно ищущая личность нормального человека, достичь мне осознания этого моего большего Я и той свободной, вечной духовной жизни, которой оно живет?

Здесь из водонепроницаемого отсека, где так долго жила в уединении метафизика, выходит философия, призывает на помощь психологию и сообщает нам, что интуиция, смело доверяясь контакту между целостным Я и внешним миром (такой контакт возникает, по всей видимости, прежде всего в тех странных состояниях прозорливости, которые сопутствуют сильным эмоциям и бросают вызов всякому анализу), дает нормальному человеку наилучшую возможность достичь кратковременного косвенного познания этой реальности. Будучи подавленной в повседневной жизни суетливой деятельностью нашего поверхностного разума, реальность дает о себе знать в самые ответственные моменты; и, взглянув на самих себя в ее лучах, мы узнаем, к лучшему или к худшему, кто мы есть на самом деле. "Мы не представляем собой чистого интеллекта; вокруг нашего понятийного, логического мышления остается смутное, похожее на облако Нечто, некая субстанция — из нее и образуется то светящееся ядро, которое мы называем интеллектом".[45] В этой ауре, в этой повсюду рассеянной восприимчивости нам предлагается искать среду общения человека с Универсальной Жизнью.

Однако на такие фрагментарные, смутные и не поддающиеся проверке восприятия Реальности, на такие "экскурсии в Абсолют" нельзя смотреть как на что-то способное утолить человеческую жажду Истины. Человек хочет не подсматривать, но жить. Поэтому его не может удовлетворить ничто меньшее, чем полное и постоянное соответствие его бытия с более широкой жизнью реальности. Лишь оно одно может устранить дисгармонию между Я и миром, придать человеческой жизни значение и ценность.[46] Возможность такого приспособления — или единения между жизнью человека и той "независимой духовной жизнью", которая составляет сущность реальности, — служит темой как мистицизма, так и духовного витализма (активистской философии) Эйкена.[47] Реальность, утверждает Эйкен, представляет собой независимый духовный мир, не обусловленный чувственно воспринимаемым миром. Подлинное призвание человека — познать его и жить в нем. Точкой соприкосновения с ним является личность, внутренний источник бытия человека, не его голова, но его сердце. Человек реален и жив в глубочайшем смысле благодаря этому свободному личностному жизненному началу внутри него; он, однако, связан и ослеплен связями, установившимися между его поверхностным разумом и чувственным миром. Борьба за реальность должна быть борьбой человека за трансцендирование чувственного мира, за бегство от своих оков. Он должен отречься от них и "заново родиться" для высшего уровня сознания, переместить центр своих интересов с природного плана на духовный. От того, насколько полно он осуществит это, будет зависеть тот объем реальной жизни, который ему достанется. Первоначальный разрыв с «миром», отказ провести свою жизнь в общении с собственной кинематографической картиной является существенным условием достижения свободы бесконечности. Мы — двойственные существа: наша жизнь движется сразу в двух сферах — природной и духовной. Ключ к загадке человека — в том факте, что он есть "точка пересечения различных сфер Реальности".[48] На этом основаны все его трудности и все его триумфы. Вопрос для него заключается в том, какой из миров окажется для него центральным — реальная, активная, всеобъемлющая жизнь, которую мы называем духом, или низшая жизнь чувств. Будет ли его домом «Экзистенция», поверхностно очевидная вещь, или «Субстанция», скрытая под ней истина? Останется ли он рабом чувств с соответствующими обычаями и привычками или же поднимется на уровень сознания, героического усилия, в ходе которого — принимая участие в жизни духа — он познает реальность, поскольку он сам реален?

Мистики неизменно дают по сути один и тот же ответ на данный вопрос и доказывают собственным опытом, что предпосылки «Активизма» истинны. Такое применение виталистической идеи к трансцендентному миру фактически соответствует наблюдаемым проявлениям мистицизма даже лучше, чем наблюдаемым явлениям повседневной умственной жизни человека.

(1) Исходный разрыв с чувственным миром. (2) «Новое» рождение и развитие духовного сознания на высших уровнях — в представлении Эйкена, существеннейший фактор в достижении реальности. (3) Все более тесная и глубокая зависимость от полноты Божественной Жизни, все более глубокое постижение ее; сознательное участие в вечном и бесконечном, активное единение с ним. Три эти императива, как увидим позднее, дают точное описание психологического процесса, через который проходит мистик. Таким образом, если подобное трансцендирование есть наивысшее предназначение рода человеческого, то мистицизм становится венцом восхождения человека к Реальности, достойным завершением вселенского плана.

Мистики демонстрируют нам эту независимую духовную жизнь, это вкушение Абсолюта, переживая ее в такой полноте, какой никто другой не в состоянии достичь. Они являют собой героические примеры жизни духа — точно так же, как великие художники, великие первооткрыватели служат героическими примерами жизни в красоте и в истине. Принимая, как и все художники, прямое участие в Божественной Жизни, они являются обычно людьми большой жизненной силы; однако эта жизненность выражает себя в необычных формах, труднодоступных пониманию обычных людей. Когда мы видим картину или поэму или слушаем музыкальное произведение, мы принимаем все это как выражение жизни, как залог той силы, которая породила его. Но глубокие созерцания великого мистика, его визионерские реконструкции реальности и те их фрагменты, которые он способен сообщить нам, не кажутся нам тем, чем являются на самом деле, — а ведь это эквивалентные или, чаще, более высокие достижения, чем художественные и научные достижения других выдающихся людей.

Мистицизм, таким образом, предлагает нам древнюю, как сама цивилизация, историю о дерзких искателях приключений, преднамеренно и активно идущих до возможного предела по пути к божественному истоку всех вещей. Они подчинили себя жизненному движению вселенной, а потому прожили свою жизнь более интенсивно, чем другие люди могут себе представить; они вышли за пределы "чувственного мира", с тем чтобы жить на более высоких уровнях духовной жизни. Их жизнь свидетельствует о том, какое значение может приобрести для нас наше скрытое духовное сознание, проявляющее себя в "жажде Абсолюта", если мы разовьем его; в этом смысле их влияние на весь род человеческий уникально. Кроме того, именно мистики усовершенствовали метод интуиции — познания посредством единения, — существование которого философия вынуждена была признать. Однако там, где метафизик в лучшем случае довольствуется косвенным взглядом на Бытие, "неизменное, но ускользающее", которому он столь часто давал определение, но никогда не открывал его; там, где художник получает краткое ослепительное видение Красоты, которая есть Истина, — там мистик с уверенностью смотрит в самые глаза Возлюбленного.

Далее, мистики по самой своей природе обостренно осознают свободный, активный "Мир Становления", Божественную Имманентность в действии. Она находится в них, и они пребывают в ней; или, как они выражают это в присущей им прямой теологической манере, "Дух Божий пребывает в вас". Однако они не удовлетворяются этим утверждением и этим знанием; здесь заканчивается их общность с витализмом, который для них — лишь половина истины. Познать реальность таким способом, познать ее в ее динамическом аспекте, вступить в "более широкую жизнь Всецелого" — это в конечном итоге означает поистине познать ее наивысшей мерой, доступной с позиции человека, освободить от самости человеческое сознание, — но это не означает познать ее с позиции Бога. За всем этим есть еще другие уровни бытия, целые страны, недоступные взору интеллекта глубины, в которые заглядывают лишь величайшие созерцатели. Эти первопроходцы сообщают, вместе с Рейсбруком, что "Бог, в соответствии с Личностями, есть Вечное Деяние, но в соответствии с Сущностью и Ее непрерывным пребыванием [Its perpetual stillness] Он есть Вечный Покой".[49]

Полное духовное сознание мистика вырабатывается не в одном, но в двух очевидным образом противоположных, но на самом деле дополнительных направлениях:

"…io vidi

Ambo le corte del ciel manifeste".[50]

С одной стороны, мистик отчетливо осознает как сам этот деятельный Мир Становления, эту имманентную жизнь, в которой берет начало и его собственная жизнь, так и свое единство с ней. Поэтому, хотя он и навсегда разорвал оковы чувств, он замечает в каждом проявлении жизни священное значение — очарование, чудо, возвышенный смысл, скрытый от других людей. Он может вместе со св. Франциском называть Солнце, Луну, Воду и Огонь своими братьями и сестрами или же вместе с Блейком слушать послание деревьев. Поскольку он культивирует незаинтересованную любовь, поскольку его мировоззрение не обусловлено "исключительным действием воли к жизни", он достигает способности общаться с живой реальностью вселенной; в этом смысле он может сказать, что и вправду находит "Бога во всем и все в Боге". Так, в своем утонченном духовном видении Юлиана Норвичская, преодолев ограничения человеческого восприятия и вступив в гармонию с более обширным миром, чьи ритмы не могут восприниматься обычными людьми, видела всеобъемлющую Божественную Жизнь, сеть реальности. "Ибо как тело одето в одежду, — говорит она, — и как плоть находится внутри кожи, кости — внутри плоти, а сердце — внутри всего этого, так и мы душой и телом одеты в Доброту Бога и заключены в нее. Да, и даже более надежным образом; ибо все названное может износиться и стереться, но Доброта Бога всегда остается в целости".[51] Многие мистические поэты и пантеистически настроенные мистики зачастую останавливаются на этой степени прозрения и, удовлетворившись ею, уже никогда не идут далее.

С другой стороны, полное мистическое сознание достигает также и того, что, как я полагаю, является его действительно характерным свойством. Оно вырабатывает способность постигать Абсолют, Чистое Бытие, наивысшую Трансцендентность; или, как сказал бы его обладатель, оно способно испытывать "пассивное единение с Богом". Это всестороннее расширение сознания, с его двойственной способностью познавать путем общения временное и вечное, имманентный и трансцендентный аспекты реальности — жизнь Всего, текучую и изменчивую, и жизнь Единого, неизменную, безусловную, — является особым знаком, ultimo sigillo[52] великого мистика, и об этом никогда не надо забывать, изучая его жизнь и труды.

Как обычный человек представляет собой точку пересечения двух ступеней реальности — чувственного мира и мира духовной жизни, — так и мистик, стоящий на голову выше обычных людей, тоже оказывается точкой пересечения двух порядков [orders]. Или, если вам больше нравится такой способ выражения, он способен воспринимать реальность и реагировать на нее в двух модусах. С одной стороны, он знает о вечном мире Чистого Бытия и пребывает в нем — в "Тихом Океане" Божества, несомненно являющемся ему в экстазах, достигаемых им в единении любви. С другой стороны, он знает "бурное море" и действует в нем — в жизненном Мире Становления, являющемся выражением Его воли. "Просветленные люди, — говорит Рейсбрук, — возносятся выше всякого разума в чистое видение. Там обитает Божественное Единство, оно призывает их. Отсюда их прямое видение, очищенное и свободное, проникает в действия всех созданий и следует за ними до самых высот".[53]

Хотя философия с самого возникновения мысли старалась — и старалась тщетно — разрешить парадокс Бытия и Становления, Вечности и Времени, она странным образом так и не сумела понять, что определенный тип личности заменил опытом ее догадки относительно истины; этот тип достиг решения не посредством сомнительных мыслительных процессов, но путем прямого восприятия. Великому мистику "проблема Абсолюта" представляется в терминах жизни, а не в терминах диалектики. Он и решает ее в терминах жизни — посредством изменения или роста сознания, дающего ему возможность — благодаря его особенному гению — освоить это двойственное Видение Реальности, ускользающее от способности восприятия других людей. Удивительно, что этот опытный факт — центральный для понимания созерцательного типа — встретил столь мало внимания со стороны тех, кто писал о мистицизме. По мере нашего продвижения в предпринятом исследовании значение этого факта и его далеко идущие последствия — в областях психологии, теологии, практической деятельности — будут становиться все более и более очевидными. Он указывает на причину, по которой мистики никогда не смогут принять схему виталистов или эволюционистов в качестве исчерпывающего описания природы Реальности. "Каковы бы ни были пределы вашего знания, — скажут они, — мы знаем, что мир имеет еще и другой аспект: аспект, присутствующий в Промысле Бога". "Покой, соответствующий Его сущности, активность, соответствующая Его природе; совершенное спокойствие, совершенная плодовитость",[54] — говорит далее Рейсбрук; таков двойственный характер Абсолюта. То, что для нас есть действие, для Него есть покой, говорят мистики; "самый Его мир и покой исходит от бьющей через край полноты Его бесконечной жизни".[55] То, что для нас есть Многое, для этого Трансцендентного Познающего есть Единое. Наш Мир Становления покоится на груди того Чистого Бытия, которое всегда было конечным предметом поисков человека: "река, в которую невозможно войти дважды", представляет собой бурный поток жизни, текущий к этому божественному морю. "Сколь славна, — говорит Голос Вечного св. Катерине Сиенской, — душа, действительно сумевшая перейти от бурного океана ко Мне, к Океану Покоя, и в этом Океане, который есть Я, наполнить сосуд своего сердца".[56]

Эволюция мистического сознания, таким образом, приводит его обладателей к такой трансцендентной точке зрения: их секретом является это единство в разнообразии, этот покой в борьбе. Здесь они оказываются в согласии с Гераклитом, а не с его современными интерпретаторами. Этот философ, самый мистический из всех философов, распознал скрытое за борьбой единство, превосходящее все сотворенные противоположности, и учил своих учеников, что "если прислушаться не ко мне, но к Логосу, то разумно будет признать, что все вещи суть единое".[57] Таков секрет, на который пыталась намекать бесплодная концепция Чистого Бытия в толковании идеалистов, — секрет, который столь напрасно пыталась разрушить более интимная, более актуальная концепция Становления в понимании виталистов. Мы увидим роскошные одеяния, в которые облачают его христианские мистики, когда приступим к рассмотрению их теологической карты поиска.

На то возражение — которое будет делаться сторонниками каждой философской школы, — что существование Абсолюта идеалистов и мистиков совершенно несовместимо с глубочайшей, вечно борющейся жизнью, которую виталисты отождествляют с реальностью, я отвечу, что оба понятия в своей основе суть лишь символы реалий, которые человеческий разум никогда не сможет постигнуть, и что идея покоя, единства и мира служит и всегда служила наилучшим выражением интуиции человечества относительно достигнутого Совершенства Бога. "Среди тишины тайное слово было обращено ко мне". Где эта тишина и где то место, в котором было произнесено это слово? В чистейшем из всего, что может произвести душа, в ее благороднейшей части, в Почве, в Бытии Души".[58] Так высказывается Экхарт — но он лишь присоединяется здесь ко всеобщей традиции. Мистики всегда настаивали, что требование "лишь пребывай в покое — и знай" — условие наиболее чистого и прямого восприятия реальности человеком; что в покое он переживает подлиннейшую и глубочайшую активность; а христианство, формулируя свою философию, поспешило присвоить и выразить этот парадокс.

"Quid es ergo, Deus meus? — говорил св. Августин и давал ответ, в котором видение мистика и гений философа объединились, чтобы дать хоть какой-то намек на парадокс интимности и величия, содержащихся в этом всеобъемлющем и все превосходящем Едином. — Summe, optime, potentissime, omnipotentissime, misericordissime et justissime, secretissime et presentissime, pulcherrime et fortissime; stabilis et incomprehensibilis; immutabilis, mutans omnia. Numquam novus, nunquam vetus… Semper agens, semper quietus: colligens et non egens: portans et implens et protegens; creans et nutriens et perficiens; quaerens cum nihil desk tibi… Quid dicimus, Deus meus, vita mea, dulcedo mea sancta? Aut quid dicit aliquis, cum de te dicit?".[59]

Говорят, что "что бы мы ни делали, наша жажда Абсолюта никогда не будет утолена". Эта жажда — прирожденное стремление к окончательному единству, к неизменному добру, интуиция этого добра — будет сохраняться, сколь бы жадно ни впитывали мы модные системы, предлагающие нам динамический либо эмпирический образ вселенной. Если теперь мы признаем наличие во всем живом (как делают виталисты) инстинкта самосохранения, свободной направляющей силы, которой можно доверять, которая восстанавливает жизнь, то будет ли это означать, что нам следует отказать в таком же инстинкте человеческой душе? «Энтелехия» виталистов, "скрытый рулевой", направляет феноменологический мир вперед и вверх. Что же можно сказать о другом несомненно присущем роду человеческому инстинкте, вновь и вновь проявляющем себя, влекущем дух вперед и вверх, вечно подталкивающем его к цели — как вы чувствуете, определенной и все же не поддающейся определению? Можем ли мы не доверять этому инстинкту Абсолюта, столь же живому и неистребимому, как и любая из наших способностей, лишь потому, что философия никак не может освоить его и дать его описание?

"Мы должны, — говорит Платон в «Тимее», — проводить различие между двумя великими формами бытия и задаться вопросом: "Что есть то, что Есть и не имеет Становления, и что есть то, что всегда пребывает в становлении и никогда не Есть?";.[60] Не обязательно присоединяясь к платоновскому ответу на поставленный вопрос, мы определенно можем признать, что сам по себе вопрос разумен и стоит того, чтобы задать его; что он выражает вечное требование человеческой природы и что аналогия с другими инстинктами и стремлениями человека гарантирует, что эти его фундаментальные запросы всегда указывают на наличие возможных способов их удовлетворения.[61] Крупнейшим изъяном витализма как системы является то, что он дает ответ лишь на половину вопроса — на ту его половину, до ответа на которую вообще не снисходил Абсолютный Идеализм.

Мы видели, что мистический опыт, тот полнейший всесторонний опыт, относящийся к трансцендентальному миру, который вообще когда-либо был достигнут человечеством, гласит, что имеются два аспекта, два уровня доступной для обнаружения Реальности. Мы также видели, что намеки на эти два уровня — и даже прямые утверждения относительно этих уровней — изобилуют в мистической оригинальной литературе личностного характера.[62] Чистое Бытие, как говорит Бугру в своем изложении взглядов Бёме,[63] обладает двумя характерными проявлениями. Оно являет себя нам как Сила через борьбу, противоречивость и противоположность собственных качеств. Но оно же являет себя нам и как Реальность, которая гармонизирует и примиряет в себе эти несогласующиеся противоположности.

Таким образом, его манифестация в виде Силы дана нам в динамическом Мире Становления, в шуме и волнении этой жизни, составленной из парадоксов, из добра и зла, радости и печали, жизни и смерти. Бёме утверждает здесь, что Абсолютный Бог добровольно открывает Себя. Однако всякое откровение предполагает появление своей противоположности: свет может распознаваться лишь ценой познания тьмы, жизнь нуждается в смерти, любовь — в гневе. Поэтому если Чистое Бытие должно явить себя как Добро, Красота, Истина, то оно вынуждено будет сделать это, вызывая к жизни свою противоположность, противопоставляя ее себе, — подобно тому как в гегелевской диалектике ни одна идея не полна без своего отрицания. Однако человек справедливо ощущает, что такое откровение через противоположность все еще не полно. Истина в том, что Абсолютная Реальность, этот Музыкант, чья возвышенная музыка обретает звучание ценой такого непрестанного трения между смычком и струнами, присутствует в своей музыке. Но лучше всего он познается в том "свете свыше", том единстве, где все противоположности снимаются в гармонии, в высшем синтезе; и мелодия тогда воспринимается не как затрудненное развитие звука, но как нечто цельное.

Таким образом, мы имеем:

(а) осуществленную [achieved] Реальность, которую греки и все, кто следовал за ними, понимали под этой кажущейся холодной абстракцией, именуемой Чистым Бытием — Абсолютным Единым, необусловленным и необнаружимым, в Котором все возобновляется. В недифференцированном Божестве Экхарта, в Трансцендентном Отце христианской теологии мы видим попытку разума постичь эту "целиком иную" Реальность, неизменную, но изменяющую все. Это — великий вклад мистиков в знание человечества о реальности, которую они обнаруживают в этом Абсолюте, выступающем, назло метафизикам, предметом личной любви, целью их поисков, "Живым существом, живущим первым и живущим совершенным образом, Кто, касаясь меня, низшей, производной жизни, может сделать так, чтобы я жил через Него и ради Него".[64]

(б) Но, в противоположность нигилизму восточных созерцателей, мистики видят реальность также и в динамической стороне вещей — в кипящем котле внешних явлений. Они сознают вечное Становление, борющуюся, свободную, эволюционирующую жизнь, не просто как театр теней, но как внутренне присущую их Космосу, как ощутимую также и в их собственных душевных трудах — как манифестацию Бога, Его явление, в котором Он имманентен, в котором Его Дух поистине работает и борется. Именно в этот уровень реальности погружена индивидуальная жизнь: это — поток, выходящий из Сердца Бога и "вновь возвращающийся домой".

Мистик знает, что его задача — достижение Бытия, Вечной Жизни, единения с Единым, "возвращение в сердце Отцово": ибо притча о блудном сыне для него представляет собой историю вселенной. Это единение должно достигаться прежде всего соучастием в жизни, возносящей его, в жизни, в которую он погружен. Он должен осознать эту "великую жизнь Всецелого", погрузиться в нее, если желает найти обратный путь туда, откуда вышел. Vae soli ("Горе одинокому"). Поэтому на самом деле есть два различных акта "божественного единения", два различных вида просветления, предполагаемого Мистическим Путем: двойственный характер духовного сознания влечет за собой двойственную ответственность. Во-первых, есть единение с Жизнью, с Миром Становления; параллельно ему, есть просветление, с высоты которого мистик "взирает на более истинный мир". Во-вторых, есть единение с Бытием, с Единым; и есть то окончательное, неизреченное просветление чистой любви, что называется "познанием Бога". Лишь посредством развития третьего фактора, свободного, творческого «духа», искры Абсолютной Жизни, являющейся почвой его души, мистик способен (а) постичь и (б) совершить эти трансцендентные акты. Лишь Бытие может познать Бытие: мы "созерцаем то, что мы есть, и мы есть то, что мы созерцаем". Но в человеческой душе есть искра, говорят мистики, и она реальна, она есть, и, культивируя ее, мы можем познать реальность. "Так, — говорит фон Хюгель, — реальный последовательный ход событий, реальные усилия, постоянное ощущение ограниченности и неадекватности являются именно теми средствами, в которых и через которые человек все больше осознает (если только он любит и желает этого) контрастирующую с ним, но и поддерживающую его Одновременность, Спонтанность, Бесконечность, а также чистое действие Вечной Жизни Бога".[65]

Снова и снова — как Бытие и Становление, Вечность и Время, Трансцендентное и Имманентное, Реальность и Видимость, Единое и Многое — возникают эти две доминирующие идеи, два запроса, два императивных инстинкта человеческого Я, основа и уток ткани его дополненной до завершения вселенной. С одной стороны, его зовет интуиция отдаленного, неизменного Чего-то; с другой — есть еще его тяга, его столь же отчетливая интуиция интимно близкого, возлюбленного Чего-то, сопутствующего ему. Подлинная Реальность человека — единственно адекватный ему Бог — должна быть достаточно велика, чтобы включить в себя этот возвышенный парадокс, чтобы были сняты эти видимые отрицания в синтезе высшего порядка. Для таких целей не подходят ни крайняя трансцендентность высшего Абсолютизма, ни предельная имманентность по учению виталистов. Оба эти учения, взятые по отдельности, мистики объявляют неполными. Они понимают Абсолютное Бытие, являющееся целью их поисков, как проявляющее себя в Мире Становления, действующее в нем, но, будучи semper agens,[66] остающееся semper quietus.[67] Божественный дух, о котором они знают, что он имманентен сердцу и вселенной, исходит от Трансцендентного Единого и возвращается к нему; и такое разделение на ипостаси [persons] при единстве субстанции дает полноту "Вечного Круговорота — от Добра, через Добро, к Добру.

Обнаруживается, что абсолютное Бытие и Становление, Всецелое и Единое равно неадекватны как определения этой открытой Реальности, "тройственной звезды Добра, Истины, Красоты". Говоря всегда на основании опыта — самого полного опыта, когда-либо достигнутого человеком, — они убеждают нас в существовании Абсолюта, превосходящего и включающего в себя Абсолют философии, далеко превосходящего ту Космическую жизнь, которую он наполняет и поддерживает, и лучше всего определяемого в терминах Трансцендентного Персонализма; по причине его невыразимой полноты, а также из-за бедности человеческого языка, они иногда бывают вынуждены определять его исключительно посредством отрицаний. Это видение, одновременно и статичное, и динамичное стоящее над жизнью и внутри нее, "являющееся целиком любовью и при этом — целиком законом", вечное по своей сущности, но осуществляющее свой труд в(времени, разрешает конфликты между противоположностями (терзающими тех кто изучает его извне) и поглощает пробуждаемые им же к жизни все частичные интерпретации метафизики и науки.

Итак, мы пришли к позиции мистика. С помощью двух типов философии, дополненных ресурсами символического способа выражения и суггестии, он смог сказать нам нечто о своем видении и своих притязаниях. Столкнувшись с этим видением — этой возвышенной интуицией вечности, — мы, конечно же, можем спросить, даже обязаны спросить: "Каковы те механизмы, с помощью которых это Я, будучи сродни заточенному в темницу, питаемому чувствами Я нашего повседневного опыта, сумело выскользнуть из своих оков и подняться на такие уровни духовного восприятия, где только и возможно для человека подобное видение? Как ему удалось ввести в поле сознания глубокие интуиции, граничащие с Абсолютной жизнью; как вырабатывались способности, давшие ему возможность достичь этого изумительного, сверхчеловеческого понятия природы Реальности?" Психология, вероятно, в чем-то поможет нам ответить на этот вопрос; именно ее свидетельство мы рассмотрим в первую очередь. Однако за наиболее полным и наиболее удовлетворительным ответом мы должны обратиться к мистикам; когда мы спрашиваем их, они отвечают на наши вопросы в прямых, бескомпромиссных терминах действия, а не рафинированными уклончивыми пассажами спекулятивной мысли.

"Пойдем с нами, — говорят они смущенному, заплутавшему Я, жаждущему окончательного мира, — и мы покажем тебе путь вовне, который будет не только выходом из твоей тюрьмы, но и дорогой к твоему Дому. Конечно, ты погружен в многослойный Мир Становления; хуже того, тебя со всех сторон осаждают назойливые иллюзии чувств. Но при этом ты еще — и дитя Абсолюта. Ты несешь в себе залог твоего наследства. На вершине твоего духа есть небольшая дверь, расположенная столь высоко, что достичь ее ты можешь лишь ценой тяжких усилий восхождения. Там стоит, стучась в дверь, Предмет твоего стремления; оттуда приходят настойчивые послания — слабое эхо Истины, вечно стучащей в твои ворота; они нарушают комфортабельную чувственную жизнь. Так поднимись же по этой тропинке к более высоким уровням реальности, к которым ты принадлежишь по праву вечной искры, содержащейся в тебе. Оставь свои низменные удобства, свой лепет умника, свои абсурдные попытки разрешить очевидные противоречия Целого, которое слишком велико, чтобы твой маленький ориентированный на пользу ум сумел постичь его. Доверяй твоим глубинным инстинктам: используй твои скрытые способности. Осваивай эту божественную, творческую жизнь, которая есть субстанция твоего бытия. Преобразуй себя в ее интересах, если желаешь познать ее красоту и ее истинность. Ты можешь видеть только то, что ты есть. Только Реальное может познать Реальность".

Перемены в философском мировоззрении за последние восемнадцать лет, то есть с тех пор, как была написана эта глава, объясняют ее несколько старомодный вид. Идеи Бергсона и Эйкена уже не находятся на переднем крае интеллектуальной жизни. Если бы мне пришлось заново писать главу сейчас, примеры выбирались бы из других философов, прежде всего из тех, кто вновь внедряет в современную мысль критический реализм схоластов. Но по сути занятая здесь позиция — то, что ограниченный дуализм, "двухшаговая философия", есть единственный тип метафизики, адекватный фактам мистического опыта, — остается, по моему мнению, столь же верной, как и ранее. Сейчас, когда мистицизм оказался под опекой массы благочестивых монистов и философствующих натуралистов, эта позиция как никогда нуждается в ясном и энергичном своем утверждении.

Естественное стремление человека к приумножению дара познания и любви. — Ментальные механизмы человека. — Эмоции, интеллект, воля — Их потребность в абсолютных объектах — Способность к волевому движению и способность к познанию. — Действие и мышление. — Значение эмоций. — Любовь и Воля. — Концентрация. — Созерцание. — Мистическое чувство; его высвобождение и реализация. — Пассивность. — Мистическое состояние. — Сознательная и подсознательная личность. — "Основа души" — "бессознательный разум". — Нелепости этой доктрины. — Бессознательное не есть эквивалент трансцендентального Я. — Мистическая теория духовных ощущений человека. — Новое рождение. — Духовное Я — Синтерезис. — "Искра души" как орган трансцендентального сознания.[68] — Трансцендентальное ощущение (feeling); его выражение. — В нормальном человеке "искра души" спит. — Задача мистицизма: пробудить ее. — Функция созерцания: изменение поля сознания. — Двойственная личность. — Скрытое Я мистика; его появление. — Вхождение в состояние транса. — Мистическая немощь — Психофизические явления — Мистицизм и истерия — Мистицизм и долголетие. — Особенности психики мистика. — Его жизнь как целое. — Сравнение мистицизма и гениальности. — Филон о вдохновении. — Функция пассивности. — Автоматические состояния. — Резюме.

Мы переходим теперь к рассмотрению ментального аппарата, находящегося в распоряжении Я, к выяснению методов, посредством которых оно может вырваться за пределы мира ощущений, подняться над его ритмами и познать сверхчувственную Реальность или хотя бы достичь сознательного контакта с ней. Мы уже видели, что обычное сознание заперто в тюрьме и, с помощью науки и философии, обозревает свою камеру и находящуюся в ней мебель, исследует толщину стенок и рассуждает, могут ли достоверные новости извне проникнуть внутрь. Две силы, запертые в этой же камере, — желание больше знать и желание больше любить — находятся в нескончаемой работе. Преобладание первого из этих стремлений мы называем философским или научным темпераментом. Там же, где восприятие вещей переполнено страстью неудовлетворенной любви, мы называем реакцию человека поэтической, художественной и в целом — хотя это не всегда явно проявляется — религиозной.

Далее, мы видели, что некоторые люди утверждают, будто они убежали из тюрьмы. Сделать они могли это только для того, чтобы удовлетворить два своих страстных желания, — ибо они и только они превращают в тюрьму то, что Е других условиях было бы комфортабельным отелем. Поскольку в той или иной степени эти желания присутствуют в каждом из нас — в активной или скрытой форме, — то несомненно имеет смысл найти, если мы сможем, слабое место в стене и достичь одного из возможных путей освобождения.

Прежде чем мы попытаемся описать на языке психологии тот метод, с помощью которого мистик освобождается от оков ощущений и ступает на путь ведущий домой, нам представляется разумным исследовать механизмы, находящиеся в распоряжении нормального осознающего Я — творения, или части творения, осознаваемого нами как "мы сами". Психологи прошлых времен привыкли говорить, что сигналы из внешнего мира пробуждают в этом Я три основные формы деятельности. Во-первых, они вызывают движение влечения или отталкивания, желания или отвращения, которые варьируются в широких пределах от полусознательного плача голодного ребенка до страсти любовника, художника или фанатика. Во-вторых, они стимулируют некий процесс усвоения, во время которого Я комбинирует и обдумывает предоставленный ему материал, поглощая в конце концов некоторые из получившихся концепций и делая их частью себя или своего мира. В-третьих, движения желания или воздействие рассудка (или разнообразные комбинации того и другого) рождают в Я намерение, благодаря которому восприятие и понятие выливаются в действие — телесное, ментальное или духовное. Таким образом, основные аспекты Я классифицировались как Эмоции, Интеллект и Воля, а темперамент личности рассматривался как эмоциональный, интеллектуальный или волевой в зависимости от того, что главенствует в человеке: чувства, мысли или волевые побуждения.

Современные психологи уходят от этой схематичной концепции и все больше делают упор на единстве души [psyche] — того гипотетического Я, которого никто никогда не видел, — и на некоем аспекте ее энергичного желания, ее либидо или "гормонального побуждения" как управляющего фактора ее жизни. Подобные понятия полезны для изучающих мистицизм, хотя и не могут приниматься без критики или рассматриваться как завершенные.

Как уже сказано, неудовлетворенная душа в своем эмоциональном аспекте желает больше любить, а ее любопытствующий интеллект желает больше знать. Пробужденное человеческое сознание начинает подозревать, что оба эти желания содержатся на голодном пайке, что в действительности где-то в таинственном мире вовне еще есть что любить и что знать. Более того, оно также подозревает, что его способности к привязанности и пониманию достойны более значительных и долговременных целей, чем те, которые предоставляют нам иллюзии чувств. Сознание, побуждаемое таким образом стремлениями чувства или мысли, всегда стремится броситься навстречу Абсолюту и всегда оказывается вынужденным вернуться назад.

Оно по очереди опробует утонченные философские системы и научные схемы. Искусство и жизнь, сопутствующие человечеству невзгоды могут до определенного момента поощрять эмоциональное мировосприятие; но отброшенный было интеллект возникает вновь и заявляет, что подобный подход не имеет под собой основания. С другой стороны, иногда кажется, что метафизика и наука открывают интеллекту окно с видом на истину, но, когда в это окно выглядывает сердце, оно говорит, что перед ним — холодная пустыня, в которой оно не может найти себе пищу. Для того чтобы удовлетвориться во всей своей целостности, Я должно либо сплавить воедино все эти разнообразные стороны вещей, либо подняться над ними, ибо реальность, которую оно ищет, должна сполна удовлетворять обоим требованиям.

Когда Дионисий Ареопагит разделил наиболее приближенных к Богу ангелов на серафимов, пылающих совершенной любовью, и херувимов, наполненных совершенным знанием, он только отразил два наиболее интенсивных стремления человеческой души и образно описал двойственное состояние Блаженного Видения, которое составляет ее цель.[69]

В некотором смысле можно сказать, что жажда знаний есть часть жажды совершенной любви, ибо одним из аспектов этой всеохватывающей страсти, несомненно, является стремление познать обожаемую вещь как можно более глубоко, полно и близко. Характерная деятельность Любви — ибо Любовь, "одни крылья", деятельна по своей природе и, как говорят мистики, "не может быть ленивой" — это поиск, движение к объекту желания, который можно полностью познать, только овладев им, и возлюбить в совершенстве, только полностью познав его.[70] Близкое общение составляет сущность Любви не в меньшей степени, чем почитание. Радостные плоды этого общения — вот ее естественное завершение. Это относится ко всем поискам Любви, вне зависимости от природы — человеческой или божественной — Возлюбленного объекта, будь то невеста, Святой Грааль, Роза мистиков или Полнота Бога.[71]

С другой стороны, ни в каком смысле нельзя сказать, что желание любви есть всего лишь часть стремления к совершенному знанию, ибо такого рода чисто интеллектуальное честолюбие не подразумевает ни обожания, ни самоотдачи, ни взаимности чувств между Познающим и Познаваемым. Чистое знание само по себе есть предмет восприятия, но не действия, занятие глаз, но не крыльев, в лучшем случае — занятие живого мертвеца. Таким образом, необходимо четко разделить два великих выражения жизни — энергичную любовь и пассивное знание. Одно связано с активной, стремящейся вовне деятельностью, с динамическим импульсом совершать какое-то действие — физическое, ментальное или духовное, — который присущ всему живому и который психологи называют «велением» [conation], способностью к волевому движению. Другое связано с непреходящим сознанием, пассивным знанием чего-то, и названо психологами «познанием», или способностью к познанию [cognition].

"Способность к волевому движению" — это почти полностью дело воли, но воли стимулируемой эмоциями, ибо волевое действие любого рода, каким бы разумным оно ни казалось, всегда является результатом интереса, а интерес предполагает чувства. Мы действуем потому, что ощущаем желание действовать, чувствуем, что мы должны что-то делать. Является ли побуждающая сила предпочтением или насущной необходимостью — наш импульс «делать» есть синтез решимости и желания. Все достижения человека являются результатом волевого движения, и никогда — одной лишь мысли. "Интеллект сам по себе не совершает ничего", — сказал Аристотель, и современная психология всего лишь подтвердила этот закон. И хотя поиск Реальности может в большой степени поддерживаться интеллектуальной стороной сознания, он все же никогда не обусловлен каким-либо "сознательным решением", поскольку сила рассуждения как таковая обладает незначительной инициативой. Сфера ее деятельности скорее анализ, а не исследование: она сидит на месте, изучая и комбинируя то, что попадает ей в руки, и не пытается затронуть того, что лежит за пределами доступной ей области. Мысль не проникает глубоко в объект, к которому Я не испытывает интереса — то есть не ощущает притяжения или желания, порождающего волевое движение, — ибо интерес есть единственный известный нам метод пробудить волю и обеспечить фиксацию внимания, необходимую для любого интеллектуального процесса. Никто не думает долго о том, что его не заботит или, другими словами, не затрагивает каких-то сторон его эмоциональной жизни. Человек может что-то ненавидеть или любить, чего-то бояться или хотеть; но в любом случае он должен испытывать к этому какое-то чувство. Чувства — это щупальца, которые мы протягиваем в мир вещей.

Здесь психология говорит нам то же самое, о чем узнал за время своего паломничества Данте — о крайней важности и созвучном ритме il desiro и il velle. Si comme rota ch'egualmente e mossa,[72] они движутся вместе, чтобы выполнить Космический план. Согласно Данте, всякая человеческая жизнь, в той мере, в которой она превосходит состояние лишь пассивного «осознания», подчиняется закону, в неявном виде присущему всей вселенной, — закону индивидуального разума. Не логика, не "здравый смысл", но l'amor che move il sole e le altre stelle[73] — вот движущая сила человеческого духа, источник, вдохновляющий изобретателей, философов и художников не в меньшей степени, чем героев и святых.

Признание важности чувств в нашей жизни и, особенно, их главенства над рассудком во всем, что касается контактов человека с миром трансцендентного, — одно из величайших достижений современной психологии. В сфере религии она признает, что фраза "Бог, знаемый сердцем" дает лучшее представление о характере нашего духовного опыта, чем "Бог, о котором догадался наш разум", что интуиция любящего более плодотворна и достоверна, чем диалектические доказательства. Таким образом, общие места мистицизма одно за другим открываются заново официальной наукой и находят свое место в психологии духовной жизни. Поэтому, например, такой известный скептик в этих вопросах, как Лойба, соглашается с четвертым евангелистом[74] в том, что "жизнь, большая жизнь, гораздо более обширная, богатая и насыщенная жизнь, — вот, в конце концов, завершение всякой религии",[75] и мы видели, что эта жизнь носит характер целенаправленного стремления, более явно зависящего от воли и чувств, чем от мысли. Действительно, мысль есть всего лишь слуга силы и побудительного мотива — слуга искусный, но высокомерный, постоянно стремящийся узурпировать права своих господ. С другой стороны, некоторые формы чувств — интерес, желание, страх, голод — должны обеспечивать мотивацию, в противном случае воля бы бездействовала, а интеллект скатился бы до уровня вычислительной машины.

Далее, "у сердца есть свои доводы, о которых рассудок не имеет понятия". Как показывает опыт, в моменты сильного эмоционального возбуждения — сколь ни скоротечны они — мы гораздо глубже погружаемся в реальность вещей, чем в часы наиболее блистательных рассуждений. Прикосновение страсти распахивает настежь двери, в которые тщетно ломится логика, ибо страсть пробуждает к деятельности не только разум, но все жизненные силы человека. Именно любящий, поэт, скорбящий, новообращенный разделяют на мгновение привилегию мистиков — приподнимать Покрывало Изиды, с которым беспомощно возится наука, оставляя на нем лишь грязные следы своих пальцев. Сердце страстно и беспрестанно устремляется в неизвестное и приносит домой, в прямом и переносном смысле, "свежую пищу для размышлений". Поэтому тот, кто "чувствует, что думает", вероятно, обладает более богатым, более реальным, хотя, может быть, и менее упорядоченным опытом, чем тот, кто "думает, что чувствует".

Этот психологический закон, легко проверяемый по отношению к земным делам, также достаточно хорошо выполняется и по отношению к сверхчувственному. Это раз и навсегда выразил анонимный автор "Облака неведения", сказав о Боге: "Его можно приобрести и удержать любовью, но никогда — пониманием".[76] Только это возвышенное чувство, "давление тайной слепой любви", а не искусные построения логики и «доказательства» существования Абсолюта, приводимые апологетами, открывает глаза на вещи, которые не были видны до сих пор. "Поэтому, — говорит далее тот же автор, — в тот момент, когда ты пытаешься достичь Бога и ощущаешь в себе милосердие Его, подними к Нему свое сердце в покорном порыве любви, думай о Боге, Который создал тебя, Который владеет тобой, Который милосердно вознес тебя до того, что ты есть, и не допускай никакой другой мысли о Нем. И даже всего этого не нужно, ибо для тебя достаточно непосредственно направить свое сердце к Богу, без какой-либо причины, кроме как Он сам".[77] Здесь мы видим работу эмоций в чистом виде — движение желания, переходящее непосредственно в акт концентрации, и приведение всех сил Я в состояние сосредоточенного внимания, являющееся основой для действий Воли. "Подобную силу и побуждение, — говорит Рейсбрук, — мы чувствуем в сердце, в единстве всех наших телесных сил и особенно в наших желаниях".[78] Такой акт совершенной концентрации, страстного фокусирования всего Я в одной точке, "непосредственно направленный" на реальные или трансцендентные вещи, представляет собой, говоря техническим языком мистиков, состояние «воспоминания»,[79] являющееся характерной особенностью мистического сознания и с необходимостью предшествующее чистому созерцанию — состоянию, в котором мистик достигает общения с Реальностью.

Таким образом, мы подошли к описанию психологических механизмов мистика. Поскольку он, как и все остальные люди, обладает чувствами, мышлением и волей, очень важно, чтобы его любовь и его решимость, даже в большей степени, чем его мысли, были направлены на Трансцендентную Реальность. Он должен ощущать сильное эмоциональное притяжение к сверхчувственному объекту своих поисков — ту любовь, которую философы-схоласты определяли как силу или власть, заставляющую каждое творение следовать собственной природе. Отсюда должна рождаться воля к достижению единения с Абсолютным объектом. В свою очередь, воля — активное, сжигающее желание — должна кристаллизоваться и выразиться в виде той определенной и сознательной концентрации всего Я на Объекте, которая предшествует состоянию созерцания. Здесь мы уже видим, насколько заблуждаются те, кто относит мистический темперамент к пассивному типу.

Теперь перейдем к рассмотрению самого состояния созерцания — в чем оно заключается и к чему ведет; каково его психологическое объяснение, и почему оно имеет значение для опыта. Здесь, как, впрочем, и в случае других редких состояний сознания, мы пытаемся описать извне то, что может быть адекватно описано только изнутри, говоря другими словами — только мистики действительно могут писать о мистицизме. К счастью, многие мистики так и делали, и мы, основываясь на их опыте и исследованиях психологии, можем попытаться сделать некоторые элементарные выводы.

В целом складывается впечатление, что акт созерцания представляет для мистика некие "психологические ворота" — метод перехода с одного уровня сознания на другой. Говоря техническим языком, в этом состоянии он смещает свое "поле восприятия" и обретает характерный для него взгляд на вселенную. Существование такого характерного взгляда, не зависящего от вероучения или расы, доказывается историей мистицизма, достаточно ясно демонстрирующей, что в некоторых людях может пробуждаться иной вид сознания, иное «ощущение», отличное от тех обычных проявлений, которые мы обсуждали. Это ощущение обязательно затрагивает и эмоции, и волю, и интеллект. Оно может проявляться в любом из этих аспектов души. Тем не менее оно отличается от всех эмоциональных, интеллектуальных и волевых сторон жизни обыкновенного человека и превосходит их. Платон говорил о нем как о сознании, которое могло бы понять реальный мир Идей. Развитие этого ощущения есть конечная цель системы образования, предложенной в его «Государстве». Плотин называл этот вид сознания "иным умом, отличным от того, который рассуждает и именуется рациональным".[80] Его задача, говорит далее Плотин, заключается в восприятии сверхчувственного — или, на языке неоплатоников, умного — мира.

Говоря словами "Германской теологии", этот тип сознания обладает "способностью заглядывать в вечность",[81] оно — тот "таинственный глаз души", которым святой Августин видел "никогда не изменяющийся свет".[82] Это, говорит аль-Газали, персидский мистик одиннадцатого века, "похоже на непосредственное восприятие, как если бы кто-нибудь коснулся объекта своей рукой".[83] Его великий христианский преемник, святой Бернард, продолжает: "Оно может быть определено как истинное и непогрешимое предощущение души, неколеблющееся восприятие истины";[84] "Простое видение истины, — добавляет Фома Аквинский, — которое завершает движение желания".[85]

Возникающее ощущение пронизано сжигающей любовью — ибо оно кажется его обладателю прежде всего движением его сердца; тонкостью ума — ибо обожание целиком направлено на наиболее возвышенный предмет мысли; непреклонной волей — ибо на пути к нему нужно преодолеть естественные сомнения, предубеждения, апатию и снисхождение человека к самому себе. Этот путь, кажущийся тем, кто "остался дома", воплощением "Высшей Праздности", на самом деле есть последнее и самое трудное предназначение человеческого духа. Он представляет собой единственный известный метод, позволяющий нам обрести сознательную власть над всеми нашими способностями и, поднимаясь на все более высокие уровни сознания, познать огромную жизнь, в которую мы все погружены, — достичь единения с Трансцендентной Личностью, в Которой возобновляется эта жизнь.

Мария в известной евангельской истории избрала лучшую, а не бесполезную участь, ибо ее взгляд направлен на те первопринципы, без которых вся деятельность Марфы не имела бы вообще никакого смысла. Напрасно сардонический здравый смысл, сталкиваясь с созерцательным типом личности, повторяет насмешку Муция: "Вдобавок они счастливы еще и тем, что бедная Марфа тем временем хлопочет на кухне". Парадокс мистиков заключается в том, что пассивность, которую, как кажется, они проявляют, есть в действительности состояние самой напряженной деятельности — более того, там, где пассивность полностью отсутствует, невозможно никакое значительное творческое действие. Поверхностное сознание принуждает себя к покою для того, чтобы освободить другую, гораздо более глубоко запрятанную силу, которая в момент экстаза созерцающего гения возносится до высочайшей степени эффективности.

"Этот покой, — говорит Уолтер Хилтон, — бесконечно далек от плотского безделья и слепой безопасности. Он полон невидимой работы и только называется покоем, потому что милосердие освобождает душу от тяжкого ига плотской любви и делает ее свободной, даря ей святую духовную любовь для того, чтобы душа могла трудиться радостно, кротко и блаженно… Поэтому лучше назвать его святым бездельем, покоем, полным заботы, — ибо это есть состояние тишины, когда не слышно страшных воплей и звериного рыка плотских желаний".[86]

Если те, кто развил в себе эту скрытую силу, истинны в своих утверждениях, то Я заблуждается, предполагая, что оно полностью отделено от истинной внешней вселенной. По-видимому, у Я все же есть нечто вроде щупалец, способных — если оно научится разворачивать их — протянуть чувствительные кончики далеко за пределы той ограниченной оболочки, в которой находится наше сознание, и принести знание о реальности более высокой, чем та, что может быть выведена из сообщений наших чувств. Развившаяся до совершенства и полноты сознания человеческая душа, раскрывшись подобно анемону, может открыть и познать океан, в котором она плавает. Этот акт — это состояние сознания, когда отбрасываются все барьеры, Абсолют втекает в нас и мы, бросаясь в его объятия, "находим и чувствуем Бесконечность, которая превыше всех причин и всех знаний",[87] — и есть истинное "мистическое состояние". Ценность созерцания заключается в том, что оно стремится создать подобное состояние, высвободить это трансцендентальное ощущение и тем самым превратить "низшее рабство", в котором естественный человек пребывает под влиянием своего окружения, в "высшее рабство" полностью осознаваемой зависимости от Реальности, "в Которой мы живем, движемся и существуем".

В чем же тогда, вопрошаем мы, состоит природа этого особого ощущения — трансцендентального сознания — и каким образом созерцание высвобождает его?

Любые попытки ответить на этот вопрос выводят на сцену еще один аспект психической жизни человека — аспект, имеющий первостепенное значение для тех, кто изучает мистицизм. Мы уже обозрели основные способы, которыми реагирует на опыт наше поверхностное сознание — сознание, которое на протяжении веков училось иметь дело с миром ощущений. Мы знаем, однако, что личность человека гораздо глубже и гораздо более загадочна, чем сумма его сознательных чувств, мыслей и воли; что поверхностное Я — Эго, которое мы все осознаем, — не идет ни в какое сравнение с теми глубинами сущности, которые оно скрывает внутри себя. "В тебе есть некий корень, скрытая глубина, — говорит Лоу, — из которой все способности произрастают, как линии из центра, как ветви из ствола дерева. Эта глубина называется центром, основанием или дном души. Она — единство, Вечность и — я даже сказал бы — бесконечность твоей души, ибо она настолько бесконечна, что ничто не может удовлетворить ее или дать ей покой, но лишь бесконечность Бога".[88]

Поскольку обыкновенный человек абсолютно не способен установить связь с духовной реальностью посредством своих чувств, мыслей или воли, то становится очевидным, что именно в этой глубине нашего существа, в этих неизмеримых уровнях личности должны мы искать, если хотим найти, орган, способность, посредством которой человек может достичь цели мистиков. Изменение сознания, происходящее во время созерцания, означает лишь то, что с "основания или дна души" всплывает некая способность, которая "скрывается в глубине" повседневной жизни.

Современная психология в своей доктрине бессознательной или подсознательной личности признает существование психической жизни, лежащей за пределами поля сознания. Более того, она настолько углубилась в эту призрачную область — где даже само название «область» есть не более чем удобное обозначение, что иногда кажется, будто она имеет лучшее представление о бессознательной, чем о сознательной жизни человека. Здесь психология шаг за шагом обнаруживает источники самых животных инстинктов, наименее объяснимых способностей и духовной интуиции — "обезьяну и тигра", а также «душу». Гениальность и пророческий дар, бессонница и одержимость, ясновидение, гипноз, истерия — все объясняется "бессознательным разумом". В своем разрушительном стремлении психологи не встречают очевидных трудностей в сведении основных явлений религиозного и мистического опыта к деятельности «бессознательного», направленной на косвенное удовлетворение подавленных желаний. Если их все же прижимают к стенке, они объясняют упомянутые явления сентенциями типа "Бог говорит с человеком в подсознании",[89] под чем они подразумевают лишь то, что наше восприятие вечного имеет скорее характер интуиции, чем мысли. В конце концов, «бессознательное» — всего лишь удобное название для суммы тех способностей, частей или качеств цельного Я, которые не являются сознательными в данный момент или которые не сознает Эго. В бессознательную область среднего здорового человека включаются все те виды автоматической деятельности, благодаря которым поддерживается жизнь тела, а также все те «нецивилизованные» инстинкты и пороки, унаследованные от родовой дикости, которые образование выбросило из потока сознания и которые теперь только посылают на поверхность тщательно зашифрованные сигналы. Там же располагаются все страстные желания, которым не оставляет места суетная жизнь мира, и там же расположен тот глубокий бассейн, сердце личности, сообщения из которого могут достигать сознания в моменты наибольшей ясности. Получается, что у нормального человека самое лучшее и самое худшее, самая дикая и самая духовная части характера загнаны "за барьер". Об этом частенько забывают упомянуть сторонники теории «бессознательного».

Следовательно, если мы считаем удобным и действительно необходимым пользоваться символами и схемами психологии в попытке проследить мистический путь, мы не должны забывать о тех разнообразных и смутных значениях, которые несут эти символы, а также о гипотетическом характере многих сущностей, которые они представляют. Мы также не можем допустить использования термина «бессознательное» в качестве эквивалента трансцендентального восприятия [sense].

Здесь мистики, несомненно, проявили больше научного духа и более утонченную способность к анализу, чем психологи. Они также знали о том, что духовное восприятие в нормальном человеке лежит за порогом сознания. Хотя в их распоряжении не было пространственных метафор современной школы и они не умели описать стремление человека к Богу в тех живописных терминах уровней и скачков, границ и полей, проекции, подавления и сублимации, которые кажутся сегодня исследователям духовной жизни столь естественными, они все же не оставляют в нас никакого сомнения относительно их взгляда на вещи. Духовная история человека означала для них, как и для нас сейчас, в первую очередь, возникновение трансцендентного ощущения, захват им поля сознания и открытие тех путей, через которые втекает более обширная духовная жизнь и становится возможным восприятие более высокой реальности. Рассматриваемый как изолированный акт, этот процесс назывался «созерцанием». В том же случае, когда он составлял часть общего процесса жизни и приносил постоянный результат, мистики называли его "Новым Рождением", "дающим жизнь".

Мистики всегда четко различали личность, связанную с Новым Рождением, — "человека духа", способного к духовному зрению и жизни и отделенного от "земного человека", который приспособлен только к естественной жизни, — и цельную личность, сознательную или бессознательную. У них не вызывало сомнений то, что частица человека, принадлежащая не Времени, но Вечности, представляет собой нечто совершенно отличное от всей остальной человеческой природы, целиком направленной на то, чтобы удовлетворить требованиям чисто естественного мира.[90] С точки зрения специалистов прошлого задача мистиков заключалась в том, чтобы переделать, преобразовать всю свою личность, подчинив ее требованиям духовного Я, высвободить его из укрытия и объединиться вокруг него как вокруг центра, тем самым становясь "божественным человечеством".

В процессе развития доктрины мистицизма божественное ядро — точка контакта между жизнью человека и божественной жизнью, в которую он погружен и в которой укоренен, — имело много названий. Все они, очевидно, обозначают одно и то же, хотя и подчеркивают разные стороны жизни. Иногда его называют синтерезисом,[91] хранителем человеческого бытия, иногда — Искрой души, Funklein в учении немецких мистиков, иногда — вершиной, точкой, в которой душа касается небес. С другой стороны, перескакивая на противоположный конец шкалы символов и подчеркивая участие этого ядра в чистом Бытии, а не его отличие от природы, его называли Основанием души, первоосновой, в которой пребывает Бог и откуда проистекает вся духовная жизнь. Понятно, что все эти догадки и предположения имели одну и ту же цель и что все они должны пониматься в символическом смысле; как заметил Малаваль в ответ на настойчивые расспросы своих учеников, "поскольку душа человека относится к явлениям духовным и не может быть разделена на части, она не может иметь высоты или глубины, вершины или поверхности. Но поскольку мы судим о духовных явлениях, опираясь на явления материальные — ибо последние мы знаем лучше и больше привыкли к ним, — то называем самую высшую из всех концепций вершиной понимания, а более легкий путь постижения — поверхностью понимания".[92]

В любом случае, какое бы мы ни давали этому имя, речь идет об органе духовного сознания человека — месте, где он встречается с Абсолютом, о зародыше его реальной жизни. Здесь находится то глубокое "Трансцендентальное Чувство", "начало и конец метафизики", которое, как говорит профессор Стюарт, "есть и торжественное ощущение Вневременного Бытия — осеняющего нас "нечто, что было, есть и всегда будет", — и убеждение в том, что Жизнь прекрасна". "Я полагаю, — говорит далее этот автор, — что именно посредством Трансцендентального восприятия, проявляющегося в нормальной ситуации как вера в ценность жизни, а в состоянии экстаза как ощущение Вневременного Бытия, — а не посредством Мышления, идущего по пути спекулятивных построений, — сознание наиболее близко подходит к объекту метафизики — Высшей Реальности".[93]

Существование подобного «восприятия», составной части или функции цельного человеческого существа, подтверждалось и изучалось не только мистиками, но провидцами и учителями всех времен и религий — египтянами, греками, индийцами, поэтами, факирами, философами и святыми. Вера в его реальность — это основной стержень христианства, как, впрочем, и любой другой религии, достойной так называться. Оно оправдывает, в свою очередь, существование мистицизма, аскезы и всего механизма самоотречения. Все заявления мистиков о возможности единения с Богом должны основываться на существовании некоей крайней точки, в которой природа человека соприкасается с Абсолютом, на том, что сущность человека, его истинное бытие пронизано Божественной Жизнью, составляющей основу реальности вещей. Здесь, говорят мистики, возникает наша связь с реальностью и только в этом месте можно сыграть "свадьбу, от которой приходит Господь".[94]

Используя другую схему, можно сказать, что человек неявным образом является "сыном бесконечности" именно благодаря существованию внутри него бессмертной искры центрального огня. Поэтому мистический путь есть жизнь и дисциплина, направленные на то, чтобы изменить составные части ментальной жизни человека, включить эту искру в поле сознания — вырвать ее из тайника, из тех глубочайших уровней, где она поддерживается и существует в обычном состоянии, — и сделать ее главенствующим элементом, вокруг которого должна строиться вся личность.

Очевидно, что в обычных условиях поверхностное Я, не подвергающееся воздействию внезапных порывов "Трансцендентального Чувства [Feeling]", порожденных спасительным безумием религии, искусства или любви, не имеет никакого представления ни об отношении этого молчаливого наблюдателя — "обитателя глубин" — к сигналам, приходящим из внешнего мира, ни о деятельности, которую эти сигналы в нем пробуждают. Сконцентрированное на мире ощущений и на сообщениях, из него приходящих, поверхностное сознание не подозревает о связях между спрятанным в глубине субъектом и недостижимым объектом всех мыслей. Однако с помощью намеренного невнимания к сигналам органов чувств, подобно тому как это происходит при созерцании, мистик может перенести основание души, престол "Трансцендентального Чувства", в область сознательного, сделав его доступным воздействию воли. Таким образом, забывая о своем обычном и по большей части фиктивном "внешнем мире", человек поднимает на поверхность иное, более значительное множество восприятий, которые в нормальных условиях не имели бы никакой возможности проявить себя. Иногда они объединяются с обычной способностью к рассуждению, но гораздо чаще они вытесняют ее. Некоторые из этих изменений, "потерь ради того, чтобы найти", по-видимому, необходимы для того, чтобы трансцендентальные способности человека смогли открыться в полную силу.

"Два ока человеческой души, — говорит "Германская теология", развивая глубокий образ Платона, — не могут выполнять свою работу одновременно, и если душа смотрит правым оком в вечность, то левое око должно закрыться и воздерживаться от работы, как если бы оно было мертвым. Ведь если бы левое око продолжало выполнять свою задачу по отношению к внешним вещам, то есть беседовало бы с временем и творениями, то тем самым оно мешало бы правому оку работать, то есть созерцать. Поэтому тот, кто занимается одним, должен отбросить другое, ибо «один человек не может служить двум господам»".[95]

Внутри нас скрыта способность к восприятию, к получению сигналов извне, но только малая часть сознания откликается на эти сигналы. Это похоже на то, как если бы одного телеграфиста посадили у множества линий — все они могут что-то передавать, но внимание телеграфиста в каждый момент сосредоточено только на одной из них. Говоря упрощенно, сознания не хватает, чтобы смотреть во все стороны. Даже в области чувственных восприятий никто не может осознавать больше нескольких вещей одновременно. Эти вещи заполняют центр нашего поля сознания, так же как объект, на котором мы фокусируем наше зрение, господствует в нашем поле зрения. Все остальные предметы отодвигаются к границам поля сознания. Мы смутно знаем, что они где-то там, однако не обращаем на них внимания и вряд ли заметим их исчезновение.

Для большинства из нас трансцендентное всегда находится за границами этого поля, поскольку мы отдаем все наше сознание на откуп чувственным ощущениям и позволяем им создать вселенную, в которой нам нравится оставаться. Только в определенных состояниях — при воспоминаниях, созерцании, в экстазе и прочих сходных обстоятельствах — сознание умудряется изгнать обычных жильцов, затворить "врата плоти" и впустить "в дом" до тех пор глубоко спрятанные способности к восприятию сигналов из другой плоскости бытия. Теперь уже мир ощущений оказывается за границами поля сознания, а внутрь врывается совершенно другой ландшафт. Наконец, мы начинаем видеть нечто, к чему подготавливает нас созерцание.

Перед нами — еще одно метафорическое описание цепочки процессов, имеющих своей целью смещение ментального равновесия — усыпление "нормального Я", которое обычно бодрствует, и пробуждение "трансцендентального Я", которое обычно спит. Уникальная способность изменять свою вселенную дана человеку — "точке, где встречаются различные сферы реальности", — хотя он редко задумывается об этом.

Явление, известное как раздвоение или разделение личности, может, вероятно, дать нам некоторое представление о природе изменений, к которым приводит созерцание. При подобном психическом заболевании вся личность пациента расщеплена на две части — определенная группа качеств абстрагируется от поверхностного сознания и оказывается настолько связной, что способна сформировать новый цельный «характер» или «личность», являющий собой полную противоположность «характеру», который Я обычно проявляет миру, поскольку состоит исключительно из элементов, отсутствующих в этом обычном характере. Так, в классической истории болезни мисс Бошан исследователь — доктор Мортон Принс — выделил три основные личности, которые он назвал, в соответствии с главными управляющими чертами, «Святая», «Женщина» и «Дьявол».[96] Цельный характер, составлявший "реальную мисс Бошан", расщепился на три контрастирующих типа, каждый из которых был агрессивно самодостаточен, поскольку совершенно не контролировался двумя остальными. Когда — добровольно или непроизвольно — личность, господствовавшая в области сознания, временно «засыпала», ее место немедленно занимала одна из двух оставшихся. Гипноз наиболее легко вызывал подобные изменения.

В личности гениальных мистиков качества, которые давление обычной жизни стремится удержать за барьером сознания, обладают ненормальной силой. У этих естественных исследователей Вечности "трансцендентальная способность", "глаз души", не только присутствует в зародыше, но развита в очень большой степени и сопровождается огромной эмоциональной и волевой силой. Подобные качества загоняются "за барьер" для того, чтобы избежать трения между ними и уравновешенными чертами поверхностного сознания, с которыми они могли бы войти в противоречие. Они, как сказал бы Якоб Бёме, "пребывают в потаенном". Там они бесконтрольно развиваются до тех пор, пока не достигают точки, в которой их сила становится настолько велика, что они прорываются через ограничения и возникают в поле сознания — либо временно захватывая господство над Я, как в состоянии экстаза, либо навсегда преобразуя старое Я, как при "объединяющей жизни". Достижение этой точки может быть ускорено с помощью процессов, которые всегда были известны мистикам и высоко ценились ими и которые нередко порождают состояние, обычно классифицируемое психологами как сны, мечты или гипноз. Во всех подобных случаях нормальное поверхностное сознание намеренно или непроизвольно засыпает, образы и идеи, связанные с нормальной жизнью, исключаются, и их место могут занять образы или способности "из-за барьера".

Несомненно, эти образы или способности могут быть как более, так и менее ценны, чем те, которые уже присутствуют в поверхностном сознании. Довольно часто в обыкновенном субъекте они представляют собой лишь разрозненные обрывки, которым поверхностное сознание не может найти применения. Однако у мистика эти качества носят совершенно иной характер, и это оправдывает средства, которыми он инстинктивно пользуется для того, чтобы высвободить их. Так, индийские мистики почти полностью построили свою внешнюю систему на двух принципах — аскетизме, господстве над чувствами, и преднамеренной практике самогипноза, использующей либо фиксацию взгляда на близлежащем объекте, либо ритмичное повторение мантр — священных текстов. Благодаря этим дополнительным формам дисциплины притяжение мира явлений ослабевает и разум отдается в распоряжение подсознательных сил.

Танцы, музыка и другие систематически культивируемые производные естественного ритма использовались греками при посвящении в Дионисийских мистериях, а также гностиками и множеством других мистических школ. Опыт показывает, что подобные процедуры действительно заметно воздействуют на человеческое сознание, хотя до сих пор мало кто понимает, как и почему это происходит. Такое искусственное, форсированное достижение состояния экстаза полностью противоречит традиции христианских созерцателей, однако и у них мы то и дело обнаруживаем моменты, когда экстатический транс или ясновидение, т. е. высвобождение "трансцендентального восприятия", вызывались спонтанно, с помощью чисто физических средств. Так Якоб Бёме, "тевтонский теософ", находясь однажды в своей комнате и "пристально вглядываясь в полированное оловянное блюдо, отражавшее яркий солнечный луч", впал в экстатическое состояние, в котором ему открылись первопричины и глубочайшие основы всех вещей.[97] Такой же эффект оказало на Игнатия Лойолу созерцание текущих вод. Как-то раз, когда он сидел на берегу реки и смотрел на глубокий поток, "глаза его разума раскрылись, и хотя он не узрел видений, но понял и постиг духовные вещи… и благодаря этой ясности всё предстало перед ним в новом свете".[98] Метод достижения ясности ума посредством сужения и очищения поля сознания походит на практику Иммануила Канта, который "нашел, что ему гораздо лучше думается о философских материях, когда он пристально смотрит на колокольню ближайшей церкви".[99]

Стоит ли удивляться тому, что рационалисты, игнорируя схожие явления у художников или философов, постоянно подвергали критике свидетельства, полученные в подобные мгновения явного моноидеизма и самогипноза в жизни мистиков, а также благодаря психическим отклонениям, сопровождающим состояние экстаза. Все проявления анормального восприятия в гениальных мистиках они поспешили приписать истерии или другим болезням, без колебаний назвав святого Павла эпилептиком, святую Терезу — "покровительницей всех истериков" и разместив большую часть их духовных родственников по разным залам музея психопатологии. В этом увлекательном занятии они всячески орудовали тем общеизвестным фактом, что великие созерцатели, хотя и были почти всегда людьми незаурядных умственных и практических способностей — примером тому могут служить Плотин, святой Бернард, свв. Катерина Генуэзская и Катерина Сиенская, святая Тереза, св. Иоанн Креста, а также суфийские поэты Джами и Джалаладдин, — никак не отличались психическим здоровьем. Более того, их все более активное вовлечение в мистическую жизнь, как правило, оборачивалось особым и совершенно определенным воздействием на тело, вызывая в некоторых случаях те или иные болезни или физические недуги, сопровождаемые болью и функциональными расстройствами, для которых не было никакой органической причины. Причиной могло быть разве лишь то внутреннее напряжение, которое под влиянием воспылавшего духа естественно возникает в теле, когда оно вынуждено приспосабливаться к новому, совершенно для него непривычному образу жизни.

Нет ничего странного в том, что анормальный и высокочувствительный тип разума, который мы называем мистическим, действительно нередко, хотя и не всегда, сопровождается необычными, необъяснимыми изменениями физического организма, с которым он тесно связан. «Сверхъестественное» происхождение этих явлений вполне очевидно, — если только мы не обозначаем этим термином некие явления, которые, конечно, весьма необычны, но сами по себе вполне естественны, только мы их не можем понять. Такие проявления психофизического параллелизма, как стигматы у святых, — равно как и у других легко поддающихся внушению субъектов, к которым трудно отнести святых, — могут возникнуть у кого угодно.[100] Здесь я сошлюсь на еще один сравнительно малоизвестный, но особенно любопытный и поучительный пример преобразующего воздействия духа на предполагаемые «законы» телесной жизни.

До нас дошел исторический факт, единодушно засвидетельствованный современниками, что и св. Катерина Сиенская, и ее генуэзская тезка, обе отличавшиеся бурной деятельностью как своеобразным следствием их особой предрасположенности к экзальтации, первая — филантроп, реформатор и политик, вторая — самобытный богослов, а кроме того, на протяжении многих лет, опытнейшая и незаменимая сестра-хозяйка большого госпиталя, — могли целые годы (как это было у Катерины Сиенской) или в течение систематически повторявшихся периодов по нескольку недель (как это было у Катерины Генуэзской) жить без всякой пищи, кроме гостии,[101] — причем отнюдь не по причине какого-либо обета или послушания, а просто потому, что не могли жить иначе. Во время всего этого необычного поста они были не только совершенно здоровы, но и полны энергии, так что прекрасно справлялись с многочисленными делами и обязанностями, которыми была наполнена их жизнь. Попытки съесть хотя бы что-нибудь еще — а они постоянно предпринимали их, поскольку, как все настоящие святые, всячески избегали какой-либо эксцентричности, — мгновенно ухудшали их состояние и поэтому прекращались как бесполезные.[102]

Несмотря на исследования Мюризье,[103] Жане,[104] Рибо[105] и других психологов, настойчиво пытавшихся найти объяснение всем мистическим фактам с точки зрения патологии, особенности, сопровождающие мистическое сознание, до сих пор остаются неразрешимой загадкой. Их следует отнести не к категории чудес или категории болезней — как это делают слишком ярые их друзья и противники, — но к области чистой психологии и исследовать беспристрастно по крайней мере с тем вниманием, которое мы с готовностью уделяем гораздо менее его заслуживающим чудачествам, явно свидетельствующим о порочных наклонностях или вырождении. Существование подобных явлений не более дискредитирует здравость ума мистицизма или достоверность его результатов, чем неустойчивое нервное состояние художника, который до некоторой степени разделяет мистическое понимание Реального, дискредитирует искусство. "Тот, кто собрался бы классифицировать человечество только в соответствии с психофизическими явлениями, — справедливо замечает фон Хюгель, — не колеблясь поместил бы таких личностей, как Кант и Бетховен, среди отъявленных и безнадежных ипохондриков".[106]

Что касается мистиков, то для объяснения наблюдаемых в их жизни необычных явлений, естественно, наиболее часто привлекалась истерия, благодаря поразительному обилию сопровождающих ее ментальных синдромов вроде странной способности расщепления, перестановки и усиления элементов сознания, явно выраженной тенденции к медиумизму и экстазу. Однако в целом это похоже на попытки искать объяснение гениальности Тальони в симптомах пляски святого Витта. И болезнь, и искусство связаны с телесными явлениями. Точно так же и мистицизм, и истерия связаны с преобладанием в сознании одной фиксированной и напряженной идеи — предчувствия, которое управляет жизнью и может привести к поразительным психическим и физическим результатам. У истерика эта идея, как правило, поначалу попросту тривиальна [trivial] или болезненна,[107] однако вследствие неустойчивого ментального состояния она становится навязчивой. В душе же мистика господствует не просто идея, а именно великая идея — настолько великая, что, проявляясь в человеческом сознании во всей своей полноте, она почти неизбежно вытесняет оттуда все остальное, поскольку она не что иное, как восприятие трансцендентальной реальности и присутствия Бога. Поэтому если моноидеизм больного истерией неизменно носит иррациональный характер, то у мистика, напротив, его моноидеизм вполне рационален.

Таким образом, пока психофизические взаимосвязи столь плохо изучены, было бы, по-видимому, более благоразумным и во всяком случае более научным воздержаться от суждений относительно значений психофизических явлений, сопровождающих мистическую жизнь, вместо того чтобы набрасываться с деструктивной критикой на таинственные факты, которые, по меньшей мере, допускают более чем одну интерпретацию. Пытаться определить природу смеси по химическим характеристикам отдельных ее составляющих — затея сомнительная.

Наши тела — тела животных, созданные для биологической деятельности. Когда дух с необычайным рвением настаивает на использовании нервных клеток для выполнения иной деятельности, тело сопротивляется давлению и порождает, как признают сами мистики, "мистическую немощь". "Поверьте мне, дети, — говорит Таулер, — тот, кто узнал бы слишком много об этих вещах, часто проводил бы время в постели, ибо его бренная оболочка не могла бы выдержать этого".[108] "Я причиню тебе страшную телесную боль, — говорит голос Любви Мехтильде Магдебургской, — если ты будешь погружаться в меня так часто, как того желаешь. Я должен лишать себя того сладостного приюта, который нахожу в тебе в этом мире, ибо даже тысячи тел не смогут оградить любящую душу от ее желания. Посему чем выше любовь, тем сильнее боль".[109]

С другой стороны, возвышенная личность мистика — его самодисциплина, его героическое принятие труда и страдания, его гибкая воля — поднимает до крайнего предела ту обычную власть разума над телом, которой все мы обладаем. Состояние созерцания — так же как и гипноз по отношению к здоровому человеку, — по-видимому, также увеличивает жизненную силу, раскрывая более глубокие уровни личности: Я пьет из фонтана, питаемого Вселенской Жизнью. Как уже говорилось выше, истинный экстаз также пополняет жизненные силы человека, ибо в этом состоянии, по-видимому, он находится в контакте с реальностью и оттого сам становится более реальным. "Часто, — говорит святая Тереза, — даже больной выходит из состояния экстаза здоровым, ибо оно дает душе нечто великое".[110] В экстазе достигается контакт с уровнями человеческой сущности, которые остаются незатронутыми в процессе повседневного существования, — отсюда и столь часто проявляемые необычайная выносливость и независимость от внешних условий.

Если мы по стопам некоторых посмотрим на мистиков как на проявление спорадических зачатков некоторой способности — высшего сознания, — к которой медленно стремится человеческий род, то вполне вероятно, что при появлении этой способности нервы и органы будут испытывать нагрузки, к которым они еще не привыкли, и что дух более организованный, чем его телесная оболочка, должен будет уметь навязать чуждые условия своей плоти. Когда первый человек встал на две ноги, тело, в течение долгого времени привыкшее ходить на четырех, и сами ноги, настроенные на то, чтобы нести только половину веса, должны были взбунтоваться против этого неестественного состояния, доставляя автору изобретения страшную боль и неудобство. Вполне возможно, что странное "психофизическое состояние", общее для всех мистиков, можно рассматривать как бунт со стороны нормальных нервной и сосудистой систем против крайностей способа жизни, к которому они еще не приспособились.[111]

Несмотря на подобные бунты и мучения, вызываемые ими, мистики — как ни странно это звучит — это раса долгожителей (крайне неудобный факт для критиков из физиологической школы). В качестве нескольких примеров упомянем наиболее заметные фигуры: святая Хильдегарда дожила до восьмидесяти одного года, Мехтильда Магдебургская — до восьмидесяти семи, Рейсбрук — до восьмидесяти восьми, Сузо — до семидесяти, святая Тереза — до шестидесяти восьми, святая Катерина Генуэзская и святой Петр из Алькантара — до шестидесяти трех. Складывается впечатление, что обогащенная жизнь — награда за мистическое отречение — позволила им одержать победу над телесными недугами; жить и выполнять свои обязанности в условиях, которые не смог бы вынести обыкновенный человек.

Подобные победы, занимающие почетное положение в истории человеческого разума, достигались, как правило, одним и тем же образом. Мистики — как и все интуитивные личности, все гении, все потенциальные художники (у всех у них есть много общего), — говоря языком психологов, имеют "крайне подвижные барьеры". Другими словами, незначительное усилие, легкое отклонение от нормального состояния позволяют скрытым или «подсознательным» силам высвободиться и захватить поле сознания. "Подвижный барьер" может сделать человека гением, лунатиком или святым. Все зависит от характера высвобождающихся сил. У великих мистиков эти силы, эти черты личности, лежащие глубоко под уровнем обыкновенного сознания, обладают необычайным богатством — их нельзя объяснить в терминах патологии. "Даже если великие мистики, — говорит Делакруа, — не избегли полностью тех недостатков, которые присущи всем исключительным личностям, в них все же есть творящая жизненная сила, конструктивная логика, способность к разносторонней реализации, одним словом — одаренность, которая в действительности представляет собой их существенное качество… Великие мистики, творцы и изобретатели, нашедшие и оправдавшие новые формы жизни… на высочайших вершинах человеческого духа достигли великого упрощения мира".[112]

Истина, насколько мы знаем к настоящему времени, заключается, по-видимому, в том, что силы, находящиеся в контакте с Трансцендентальным порядком и составляющие, по самой скромной оценке, половину Я, дремлют в обыкновенном человеке, чьи время и интересы целиком заняты ответами на стимулы мира ощущений. Вместе с этими скрытыми силами спит целый мир, который только они и могут воспринять. В мистиках никакая часть Я не находится постоянно в состоянии сна. Они пробудили своего "обитателя глубин" и объединили вокруг него свою жизнь. Здесь Сердце, Разум, Воля работают в полную силу, побуждаемые не призрачным спектаклем ощущений, но глубинами истинного Бытия — здесь горит свет и бодрствует сознание, о котором не подозревает сонная толпа. Кто говорит, что мистик — лишь наполовину человек, тот утверждает прямо противоположное истинному положению вещей. Только мистика можно назвать цельным человеком, поскольку во всех остальных людях дремлет половина способностей Я. Мистики особенно настаивают на целостности их опыта. Так, Божественный голос говорил святой Катерине Сиенской: "Я также показывал тебе Мост и три основные ступени для трех сил души, и я говорил тебе, что никто не сможет достичь жизни в благодати, если не поднимется по всем трем ступеням, то есть соберет воедино все три силы души во Имя Мое".[113]

В анормальном типе личности, называемом гениальным, мы, по-видимому, обнаруживаем намеки на взаимосвязи, которые могут существовать между глубинными уровнями человеческой сущности и поверхностной оболочкой сознания. У поэтов, музыкантов, великих математиков или изобретателей силы, скрывающиеся за барьером и вряд ли контролируемые сознательной волей их обладателей, вносят, очевидно, значительный вклад в восприятие и понимание. Во всех творческих актах большая часть работы проделывается на подсознательном уровне, причем это, в некотором смысле, происходит автоматически. Подобное в равной степени относится к мистикам, художникам, философам, изобретателям и правителям. Великие религии, изобретения, произведения искусства всегда вдохновляются внезапным всплеском интуиции или идеи, которую не может объяснить поверхностное сознание, и приводятся в исполнение силами, настолько не поддающимися контролю этого сознания, что кажется, будто они — как иногда говорят — "исходят извне". В этом заключается «вдохновение», открытие шлюзов, позволяющее водам истины, в которых купается вся жизнь, подняться до уровня сознательного.

Великий учитель, поэт, художник, изобретатель никогда не пытается намеренно достичь того или иного эффекта. Он не знает, каким образом так получается — возможно, благодаря неосознаваемому контакту с той творческой стороной человеческой сущности, которую суфии называют "Дух Созидания", а каббалисты — «Иесод», но и те и другие помещают вне мира чувств. "Иногда, — говорил великий Филон, иудей из Александрии, — когда я приступал к работе совершенно опустошенный, я вдруг внезапно наполнялся идеями, которые невидимым дождем проливались на меня и внушались мне свыше. Под влиянием божественного вдохновения я приходил в необычайное возбуждение и терял представление о том, где я нахожусь, кто окружает меня, кто я сам, что я говорю и что пишу. В тот момент я овладевал богатством интерпретаций, радостью света, глубокой проницательностью по отношению ко всему, что я должен быть делать. Это воздействовало на мой разум, как очевидная оптическая демонстрация действует на глаза".[114] Это — истинно творческий экстаз, полностью соответствующий тому состоянию, в котором свершают свой могущественный труд мистики.

Отпустить себя на свободу, находиться в покое и быть восприимчивым — вот, по-видимому, условия, в которых можно достичь подобного контакта с Космической жизнью. "Я замечал, что, когда рисуешь, надо не думать ни о чем; тогда все получается гораздо лучше", — говорил Леонардо юный Рафаэль.[115] Поверхностное Я должно признать здесь свою недостаточность и стать покорным слугой более основательного и жизненного сознания. Такое же мнение высказывают и мистики. "Пусть воля, — говорит святая Тереза, — утвердится в мудром и спокойном понимании того, что именно без какого-либо усилия с нашей стороны мы можем беседовать с Богом о чем угодно".[116] "Самый лучший и благородный способ, которым ты можешь прийти к этой Жизни, — говорит Экхарт, — заключается в том, чтобы молчать, позволив Богу действовать и говорить. Где все силы отвлечены от своей работы и образов, там произносится это слово… чем больше тебе удается отвлечь все свои силы и забыть о сотворенном мире, тем ближе ты к этому состоянию и тем более восприимчив".[117]

Так и Бёме говорит неофиту:[118] "Когда и твой интеллект, и твоя воля спокойны и пассивны по отношению к выражениям вечного Слова и Духа, когда твоя душа возносится надо всем преходящим, когда внешние чувства и представления сосредоточены в священной абстракции, тогда в тебе проявляются вечные Слух, Зрение и Речь. Благословен ты, если можешь избавиться от своих мыслей и своей воли, остановить колесо воображения и ощущений". Чем пассивнее сознательный разум, тем ярче может проявить себя «забарьерный» божественный разум — орган нашей свободной творческой жизни. Говоря словами мистиков прошлого, "душа, покидающая все вещи и забывающая самое себя, погружается в океан Божественного великолепия и просветляется Возвышенной Бездной Неизмеримой Мудрости".[119]

Таким образом, «пассивность» созерцания — необходимая прелюдия духовной энергии, в некотором смысле расчистка площадки. Она останавливает приливы сознания на берега чувств, останавливает "колесо воображения". "Душа, — вновь говорит Экхарт, — сотворена между Временем и Вечностью, самыми высшими своими силами она достигает Вечности, самыми низшими — касается Времени".[120] Вечность и Время, мир Бытия и мир Становления — вот два из "состояний реальности", которые встречаются в человеческом духе. Вырывая из уровня преходящего — реальности низшего сорта, — созерцание поднимает нас на уровень вечного и дает нам силы, благодаря которым мы можем общаться на этом уровне. У того, кто рожден мистиком, силы эти велики и лежат почти возле самого барьера сознания. Ему дан трансцендентальный или, как сказал бы он сам, божественный дар, подобно тому, как его собратьям, прирожденным музыкантам или поэтам, дан музыкальный или поэтический дар. Во всех трех случаях внезапное появление высших способностей является таинством даже для тех, с кем это происходит. Психологи с одной стороны и теологи — с другой могут предложить нам схемы и теории, описывающие этот процесс — странные колебания развивающегося сознания, внезапное появление ясности и творческих способностей, которые либо слабо контролируются, либо вообще не поддаются контролю со стороны Я, сменяющие друг друга восторг и печаль по поводу увиденного; однако секрет гениальности так же ускользает от нас, как и секрет жизни — от биологов.

Самое большее, что мы можем сказать об одаренных людях, это то, что реальность представляется им при анормальных условиях и в анормальных терминах, и, столкнувшись с подобными условиями и терминами, эти люди вынуждены работать с ними. Благодаря их особому складу ума один из аспектов вселенной сфокусирован для них настолько резко, что все остальные образы в сравнении с ним предстают смутными, неясными и нереальными. Поэтому жертвоприношение, которое совершают гении — мистики, художники, изобретатели, — посвящая всю свою жизнь одному Объекту, единому видению истины, вовсе не есть самоотрицание, но скорее самонаполнение. Они вырывают себя из нереального, для того чтобы сконцентрироваться на реальном. Затем цельная личность впитывает определенные ритмы и гармонию, которые существуют во вселенной, но которые не могут воспринять приемные аппараты прочих Я. "Здесь — указующий перст Бога, вспышка Воли, которая Может", — восклицает аббат Фоглер, когда звуки рождаются из-под его рук. "Стихи пришли", — говорит поэт. Он не знает как, однако явно не благодаря преднамеренным усилиям интеллекта.

Точно то же происходит и с мистиками. Г-жа Гийон утверждает в автобиографии, что, когда она писала свои труды, она ощущала внезапное и непреодолимое стремление взяться за перо, хотя чувствовала себя совершенно неспособной к литературным построениям и не имела никакого представления о том, что она собирается написать. Если она сопротивлялась этому порыву, она испытывала сильный дискомфорт. А затем она начинала писать с необычайной быстротой — слова, тщательно построенные аргументы, подходящие цитаты приходили к ней без всякого размышления и настолько быстро, что одна из самых длинных ее книг была написана за полтора дня. "Я замечала, что пишу о вещах, которых никогда не видела, и в подобные мгновения я ощущала себя обладательницей сокровищницы знания и понимания, о которой никогда и не подозревала".[121]

Аналогичные заявления есть и у святой Терезы, которая говорила, что во время написания своих книг была способна выражать на бумаге все, что ее Господин вкладывал в ее разум.[122] Подобным же образом Блейк говорит о «Мильтоне» и «Иерусалиме»: "Я писал стихи под непосредственную диктовку, по двенадцать, а иногда и по двадцать или тридцать строк за раз, без предварительной подготовки и даже вопреки моей воле. Таким образом, получилось, что потраченного времени не существует, а существует огромная поэма, которая кажется плодом упорного труда на протяжении долгой жизни, хотя на самом деле создана безо всякого труда или исследования".[123]

Все вышеперечисленные случаи, конечно, представляют крайние формы той странной «автоматической» способности сочинять — следы которой заметны у большинства поэтов и писателей, — когда слова и символы возникают и выстраиваются сами по себе, пренебрегая волей автора. Нечто похожее, вероятно, происходит с «медиумами» и другими экстрасенсами, в беспорядочных и несвязных записях которых находит выражение подсознательный разум. Однако подсознательный разум великих мистиков отнюдь не беспорядочен. Он анормально чувствителен, богато одарен, крайне наблюдателен — скорее казначейство, чем склад древесины, — и в процессе развития становится дисциплинированным и умелым инструментом познания. Поэтому его проявления в нормальном сознании в виде озарений, «голосов», видений, /медиумического/ автоматического письма и в любых иных «переводах» сверхчувственного в термины чувственного восприятия не могут быть дискредитированы тем, что точно таким же образом иногда проявляется бесполезная подсознательная область более слабых натур. Идиоты нередко весьма разговорчивы, однако многие ораторы здоровы вполне.

Итак, подведем итоги: какие же основные характеристики мы обнаружили в нашем наброске ментальной жизни человека?

Мы разделили эту жизнь (достаточно произвольным образом) некоей перемещающейся линией, которую психологи называют "барьером сознания", на поверхностную жизнь и подсознательные глубины.

В поверхностной жизни — хотя мы и осознаем ее существенную целостность — мы выделили три основные и постоянно присутствующие стороны: триединство чувств, мышления и воли. Первенство мы были вынуждены отдать чувствам, как силе, приводящей в работу механизмы воли и мышления.

Мы видели, что поверхностная жизнь выражается в двух взаимодополняющих формах — в виде способности к волевому движению (действие, направленное наружу) и в виде способности к познанию (внутреннее знание). Первое — динамическое по типу — обусловлено, в основном, волей, стимулированной эмоциями; второе — пассивное — есть занятие интеллекта. Они соответствуют двум главным аспектам, которые человек различает во вселенской жизни, — Бытию и Становлению.

Ни способность к волевому движению, ни способность к познанию, другими словами, ни действие, ни мысль поверхностного сознания, связанного с естественным существованием и находящегося под влиянием пространственных понятий, не могут установить связь с Абсолютом, миром трансцендентного. Подобные действия и мысли имеют дело только с материалом, полученным, прямо или косвенно, из мира ощущений. Тем не менее свидетельства мистиков и других личностей, обладающих "инстинктом к Абсолютному", указывают на существование у человека еще одной способности — по существу, более глубокого Я, которое обстоятельства обыкновенной жизни обычно удерживают "за барьером" сознания и которое, таким образом, является одним из факторов "подсознательной жизни". Это скрытое Я — основное действующее лицо мистицизма, живущее «значимой» жизнью, соприкасаясь с реальным или трансцендентным миром.[124]

Определенные процессы, такие, как созерцание, могут настолько изменить состояние сознания, что позволяют высвободить глубинное Я, которое, проникая в большей или меньшей степени в сознательную жизнь, делает человека в большей или меньшей степени мистиком.

Таким образом, мистическая жизнь подразумевает высвобождение трансцендентального Я из глубин человеческой личности, захват поля сознания этим Я и «преобразование» или перестройку чувств, мыслей и воли — характера человека — вокруг нового центра жизни.

Мы попытались описать снаружи объект поиска мистиков, который видится изнутри, как понимание или непосредственное общение с трансцендентной Реальностью. Здесь, так же как и в самой высокой земной любви, познание и общение есть одно и то же, и если мы хотим осознать, то должны "объединиться с блаженством". Та сторона нашего существа, посредством которой мы можем достичь единения, — "сущность души", как называл ее Рейсбрук, — обычно лежит за барьером нашего сознания, однако при благоприятных условиях она может быть освобождена у определенных натур, анормально одаренных и полных жизненных сил, при помощи определенных действий, таких, как созерцание. Если же эта сущность проявляется, она призывает себе на помощь все аспекты Осознающего Я. Поверхностное сознание должно сотрудничать с глубинным, и, в конце концов слившись вместе, они порождают то единение сознания на более высоком уровне, которое только и может положить конец беспокойству человека. Сердце, жаждущее Всего, разум, мыслящий о Нем, воля, концентрирующая на Нем все Я, — все должно быть вовлечено в игру. Я должно быть отвергнуто, однако оно не должно быть уничтожено, как предлагают некоторые квиетисты. Оно умирает лишь для того, чтобы иметь возможность ожить вновь. Высший успех — постоянная уверенность мистика в том, что "мы скорее находимся на небесах, чем на земле", — "проистекает, — как говорит Юлиана Норвичская в отрывке, предвосхищающем классификацию современных психологов, — из естественной Любви нашей души, из ясного света нашего разума и непоколебимости нашей воли".[125]

Однако в каком же порядке должны располагаться эти три составляющие в работе, которая есть единое? Как мы уже видели, каждая из них должна выполнять свою роль, ибо мы имеем дело с откликом человека во всей его целостности на неудержимое притяжение Бога. Но что же будет преобладать? Окончательная природа опыта Я относительно реальности будет зависеть от ответа, которое оно само даст на этот вопрос. Каковы здесь относительные ценности Разума и Сердца? Кто из них принесет Я ближе к Мысли Бога, к реальной жизни, в которую оно погружено? Кто из них, получив главенствующую роль, с большей вероятностью приведет Я в гармонию с Абсолютом? Любовь к Богу, которая всегда присутствует в сердцах, а иногда и на устах святых, — это страстное желание, жажда такой гармонии; "Болезнь разума" — его интеллектуальный эквивалент. Хотя нам кажется, что мы можем избавиться от Бога, нам никогда не удастся избавиться от той или иной формы этой жажды, кроме как ценой полного закоснения.

Таким образом, мы вернулись к тому утверждению, с которого началась эта глава, — о двух главенствующих желаниях, разделяющих тюрьму Я. Теперь мы видим, что они представляют стремление интеллекта и эмоций к единственному концу всех поисков. Тренированная воля — "способность к волевому движению" — со всеми спящими способностями, которые она может пробудить и использовать, может прийти на помощь какой-то из остальных двух сил. Какой? Этот вопрос крайне важен, поскольку судьба Я зависит от партнера, которого выберет воля.

Мистицизм и магия; различие между ними. — Путь любви и путь познания. — Характерные черты мистицизма; трудности их определения. — Мистик достигает контакта с Абсолютом. — Мистик — это духовный гений. — Скрытое мистическое чувство — достояние каждого. — Оно есть источник искусства. — Мистики и художники; их общие черты и различия — Трудности мистического выражения. — Мистицизм и музыка. — Символическое выражение. — Видение. — Метод общения. — Внушающая роль символов. — Четыре характерные черты истинного мистицизма: (1) практицизм; (2) трансцендентность; (3) мистик — это влюбленный; (4) его цель — единение с Абсолютом. — Определение мистицизма. — Иллюстрация первой черты: св. Иоанн Креста; "Германская теология". — Иллюстрация второй черты: Таулер; Плотин. — Иллюстрация третьей черты: Ричард Ролл; Фома Кемпийский; Гертруда Мор. — Иллюстрация четвертой черты: Мехтильда Магдебургская. — Мистический путь. — Единство мистического опыта. — Пятая характеристика: незаинтересованность — Самоотречение. — Чистая любовь. — Резюме.

Духовная история человечества демонстрирует две различные фундаментальные позиции по отношению к невидимому и, соответственно, два способа, которыми человек пытается прикоснуться к нему. Мы будем называть здесь эти способы «магическим» и «мистическим». Однако сказав так, мы должны тут же добавить, что, хотя в крайних своих проявлениях эти два способа резко контрастируют, граница между ними определена не столь четко; исходя из одних и тех же положений, они часто вводят исследователя в заблуждение, так как используют один и тот же язык, инструменты и подходы. Поэтому многое из того, что в действительности является магией, совершенно необоснованно приписывают мистицизму. На самом деле они представляют собой два противоположных полюса одного и того же — трансцендентального сознания человечества. Между ними лежат все великие религии, которые можно описать в рамках нашей метафоры как области обычного обитания этого сознания. Таким образом, на одном конце шкалы чистый мистицизм "плавно переходит" в религию или, с другой точки зрения, произрастает из нее. Никакой глубоко религиозный человек не лишен налета мистицизма, и никакой мистик не может не быть религиозным, если не в теологическом, то по крайней мере в психологическом смысле этого слова. На другом конце шкалы, как мы увидим позже, религия столь же очевидно перетекает в магию.

Фундаментальное различие между магией и мистицизмом заключается в том, что магия хочет получать, а мистицизм хочет давать — бессмертные и антагонистические позиции, всплывающие в том или ином обличье во все времена. И магия, и мистицизм в своем полном развитии используют весь ментальный механизм, сознательный и бессознательный, для того чтобы добиться своей цели, — и оба утверждают, что дают посвященным способности, не известные обыкновенному человеку. Однако центры, вокруг которых группируются все эти механизмы, побудительные мотивы и результаты, к которым приводят эти способности, различаются в том и другом случае просто поразительно.

В мистицизме воля объединяется с эмоциями в страстном желании подняться над миром ощущений, для того чтобы Я могло достичь единения в любви с единственным, вечным и окончательным Объектом, чье существование мы интуитивно воспринимаем тем, что обычно называлось душой, а теперь чаще именуется «космическим», или «трансцендентальным» чувством. Это поэтический и религиозный темперамент, воздействующий на реальные уровни бытия.

В магии воля объединяется с интеллектом в страстном желании сверхчувственного знания. Здесь интеллектуальный, агрессивный научный темперамент стремится расширить поле сознания, чтобы включить в него сверхчувственный мир, — несомненная противоположность мистицизму, хотя часто использующая его название и стиль.

Позже мы еще рассмотрим подробно характерные черты и значение магии, сейчас же достаточно сказать, что в широком смысле мы можем охарактеризовать как магические все формы своекорыстного трансцендентализма. При этом не имеет значения, какие методы применяются — идет ли речь о заклинаниях древних магов, всеобщем молебне о даровании дождя в православии или о сознательных методах самогипноза последователей "Нового образа мысли" — и какой ожидается эффект, будь то появление ангелов, возможность преодолеть внешние обстоятельства или излечение болезни. Цель всегда заключается в одном и том же — намеренном экзальтировании воли до тех пор, пока она не преодолеет обычные ограничения и не принесет Я или группе что-то, чем они до тех пор не обладали. Магия — это индивидуалистская, или «стяжательская» наука; во всех формах она представляет собой деятельность интеллекта, ищущего Реальность либо для своих собственных целей, либо для целей всего человечества.

Мистицизм, чье великое имя слишком часто используют для обозначения подобной сверхчувственной деятельности, не имеет с ней ничего общего. В действительности он предполагает отказ от индивидуальности — жесткой отделенности от тех "Я, Мне, Меня", которые делают человека ограниченным и изолированным существом. Это в большой степени — движение сердца, пытающегося преодолеть ограничения индивидуальной точки зрения и отказаться от самого себя в окончательной Реальности не ради личного выигрыша, не ради удовлетворения трансцендентального любопытства, не ради того, чтобы вкусить радостей иного мира, но ради одной лишь потребности любить. Под словом сердце мы, естественно, понимаем не только "источник привязанности", "орган нежных чувств" и тому подобное, но скорее внутреннее святилище личности, глубокий корень его любви и воли, единственный источник его энергии и жизни. У мистика "любовь к Абсолюту" — не бесполезные и сентиментальные переживания, но жизненное чувство, которое любой ценой и через любые опасности стремится к единению с объектом любви. Поэтому, в то время как практика магии — так же как и научная практика — не влечет с необходимостью страстные эмоции, хотя, несомненно, и вызывает определенный интерес, мистицизм, как и искусство, не может без них существовать. Мы должны чувствовать, и чувствовать остро, если мы хотим подняться по этому трудному и героическому пути.

Таким образом, мы видим, что два рода деятельности — мистицизм и магия — соответствуют двум вечным страстям Я, желанию любви и желанию знания, отражая по отдельности стремление сердца и интеллекта к окончательной истине. Третья позиция по отношению к сверхчувственному миру — позиция трансцендентальной философии — вряд ли входит в круг тем, затрагиваемых нашим исследованием, поскольку это подход чисто академический, в то время как магия и мистицизм основываются на практике и опыте. Подобную философию часто ошибочно называют мистицизмом, потому что она пытается начертить карты земель, которые исследуют мистики. Ее достижения полезны — насколько вообще полезны все схемы — до тех пор, пока не претендуют на завершенность, ибо здесь единственный окончательный критерий — это личный опыт, личное исследование возвышенной и любящей истину души.

Что же тогда мы в действительности понимаем под мистицизмом? Слово, в равной мере употребляемое по отношению к действиям медиумов и экстазу святых, "культуре интеллекта" и волшебству, мечтательной поэзии и средневековому искусству, молитве и гаданию по руке, крайностям доктрины гностицизма и прохладным рассуждениям кембриджских платоников и даже — как это делает Уильям Джеймс — к высшим стадиям опьянения,[126] очень скоро перестает иметь какой бы то ни было смысл. Его использование только вводит в заблуждение несведущих людей, которые приходят к смутному представлению о том, что любая сверхчувственная теория или практика отчасти «мистическая». Поэтому необходимо, насколько это возможно, зафиксировать истинные черты этого явления и напомнить, что мистицизм в своей чистой форме есть наука об окончательном, наука о единении с Абсолютом и ничего более, а мистик — это тот, кто достиг такого единения, но вовсе не тот, кто об этом рассуждает. Не знать о, но быть — вот отличительная черта истинного посвященного.

Трудность заключается в том, чтобы определить точку, в которой сверхчувственный опыт перестает быть только практическим и интересным продолжением чувственного опыта — так сказать, расширением границ существования — и вступает в ту безграничную жизнь, где Субъект и Объект, желающий и желаемое есть одно. Два состояния разделяет не четкая линия, но бесконечный ряд градаций. Посему мы должны внимательно вглядеться во всех пилигримов на этой дороге, узнать, если сможем, причины, побудившие их отправиться в путешествие, карты, которые они используют, багаж, который несут с собой, и конец, которого они достигают.

Мы уже говорили, что конец, который предстает воочию взору мистика, — это сознательное единение с живым Абсолютом. Иногда он говорит о цели своих поисков как о "Божественной Тьме"[127] или "Бездне Божества", но это все тот же Абсолют, Несотворенный Свет, омывающий Вселенную, и мистик — превосходя, как обычно, все человеческие способности выражения — может описать его только как темный. Однако существует — должен существовать — контакт "в различимом где" между каждым индивидуальным Я и этим Высшим Я, этой Окончательностью. У мистика подобное единение носит сознательный, личностный и законченный характер. "Он ощущает, — говорит св. Иоанн Креста, — определенный контакт души с Божественным и таким образом чувствует и ощущает Самого Бога".[128] В большей или меньшей степени он прикасается к основному Бытию Божества — или, скорее, Оно прикасается к мистику, — а не только к его проявлениям в жизни. Именно это наиболее сильно и ярко отличает его от остальных людей и делает его науку, говоря словами Пэтмора, "наукой о самоочевидной Реальности". Вглядевшись вместе с мистиком в неисследованную основу, из которой проистекает Мир Становления, "вечно порождаемый в вечном Сейчас", мы сможем увидеть только леденящую тьму вечных отрицаний; но он за совпадением противоположностей узрит лик Совершенной Любви.

Точно так же, как гений в искусстве является предельным воплощением способностей, присутствующих в зачаточном состоянии в каждом человеке, мистика можно назвать предельным воплощением, активным выражением способности, скрытой в каждом представителе человеческого рода, — способности к восприятию трансцендентной реальности. Многие люди за всю жизнь так и не ощущают хотя бы прикосновения этого мистического чувства. Тот, кто влюблялся в женщину и ощущал — как действительно должен ощущать каждый влюбленный, — что за вуалью общего термина «девушка» скрывается чудесная и невыразимая словами реальность; тот, кто влюблялся в природу и видел "ландшафт, озаренный божественным светом", — чарующая фраза для того, кто этого не видел на самом деле, но всего лишь научное утверждение для остальных; тот, кто влюблялся в Святость или, как мы говорим, "испытал преображение", — все они в какой-то момент действительно познали один из секретов этого мира.

…Время от времени слышны трубы
Скрытых битв Вечности,
А затем потревоженный туман безжизненных пространств
Вновь стелется вокруг мелькнувших на мгновение орудийных башен.

В такие моменты "Трансцендентальное Чувство, нахлынувшее из другой "части души", шепчет Пониманию и Ощущениям, что они что-то упустили. Что? Ни много ни мало — тайный план Вселенной. А что это за тайный план? Другая "часть души" понимает его в тишине, таким, как он есть на самом деле, однако может рассказать о нем Пониманию только на символическом языке переводчика — Воображения, другими словами, — только с помощью Видения".[129]

Здесь, в этой искре "части души", где дух, как говорит религия, "покоится в Боге, Который сотворил его", скрыт тот родник, который в равной степени питает творческое воображение и мистическую жизнь. Вновь и вновь что-то жалит сознание, и человек оказывается на духовном уровне, ухватывает мимолетные проблески "тайного плана". И тогда намеки удивительной истины, единства, дышащего невыразимым покоем, светятся во всех творениях, пробуждая в Я чувство любви, обожания и благоговения. Жизнь человека обогащается, ломаются барьеры личности, человек ускользает из мира ощущений, поднимается до вершин духа — и на краткий миг входит в необъятную жизнь Всего.

Подобное предощущение Реального, лежащее в корне видимого мира и поддерживающее его жизнь, присутствует в измененной форме во всяком искусстве — вероятно, точнее бы было сказать "должно присутствовать", если это искусство достойно оправдания как возвышенная форма опыта. Именно это предощущение придает произведениям искусства присущую им жизненную силу, странную власть вызывать острые эмоции, наполовину мучительные, наполовину радостные, которые сбивают с толку более рациональных интерпретаторов. Мы знаем, что нас не могут удовлетворить ни картина, нарисованная с "фотографической точностью", ни здание, которое одновременно и красиво, и удобно, ни новелла, совершенно точно отражающая жизнь. Трудно сказать, почему это так, если только не предположить, что эти вещи пренебрегли своей обязанностью, заключающейся не в том, чтобы воспроизводить иллюзии обыкновенных людей, но в том, чтобы ухватить и передать нам нечто из "тайного плана", из той реальности, которую до некоторой степени способно воспринять сознание художника. "Живопись, так же как музыка и поэзия, существует и торжествует в бессмертных мыслях", — говорит Блейк.[130] "Сила, обогащающая жизнь", которая признается высшим качеством хорошей живописи,[131] берет свое начало из контакта разума художника с миром архетипов — или, если угодно, трансцендентным миром, истиной, лежащей в основе вещей.

Критик, в котором поэтическая одаренность создала необычный союз интуиции и учености, свидетельствует о той же истине, когда говорит об идеалах, влиявших на раннюю китайскую живопись: "В этой теории каждое произведение искусства понимается как воплощение гения ритма, проявляющего живой дух вещей с более ясной красотой и интенсивностью, чем громоздкие формы сложной материи могут быть донесены до наших чувств видимым миром вокруг нас. Картина мыслится как некий призрак из более реального мира существенной жизни".[132]

"Более реальный мир существенной жизни" — это как раз тот мир, где обитает "свободная душа" великого мистика, парящая как шестикрылый серафим пред ликом Абсолюта.[133] Художник также может пересечь границы этого мира в краткий миг творения, однако он не может оставаться там долго. Он возвращается к нам, принося известия с восклицанием Данте на устах:

Но собственных мне было мало крылий;
И тут в мой разум грянул блеск с высот,
Неся свершенье всех его усилий.[134]

Мистик может — и даже вынужден — сказать вместе со святым Бернардом: "Мои тайны — для меня". Как бы он ни старался, его запинающийся благоговейный лепет вряд ли поймет кто-нибудь, кроме тех, кто уже находится в пути. Однако художник не может позволить себе такого. На него возложена обязанность выражать хотя бы часть того, что он воспринимает. Он вынужден говорить о своей любви. В его культе Совершенной красоты вера должна уравновешиваться работой. С помощью холста и символов он должен донести свое свободное видение, мимолетный образ неопалимой купины, до остальных людей. Художник служит посредником между своими собратьями и Божественным, ибо искусство — это ниточка, связывающая видимость с реальностью.[135]

Однако мы не называем мистиком каждого, кто способен к частичному или художественному предощущению реальности, точно так же, как мы не называем музыкантом каждого, кто учится играть на рояле. Истинный мистик — это человек, у которого подобная способность превосходит чисто художественное состояние или состояние видений и поднимается до уровня гениальности; его трансцендентальное сознание способно доминировать над обычным, а сам он решительно бросается в объятия Реальности. Как художник состоит в определенных отношениях с миром явлений, воспринимая ритмы и открывая истину и красоту, скрытые от остальных людей, точно так же истинный мистик состоит в определенных отношениях с трансцендентным миром, где он ощущает совершенно реальные напряженность и восторг, которые мы, однако, не можем себе представить. Его сознание трансформируется определенным образом, он живет на совершенно другом уровне восприятия по сравнению с остальными людьми, и это, конечно же, означает, что он видит иной мир, ибо тот мир, который мы знаем, есть воздействие отдельных сторон реальности на нормальное неизмененное сознание. Поэтому мистицизм — это не изолированное видение, не мимолетный отблеск реальности, но законченная система жизни с собственными правами и обязанностями. И как остальные люди погружены в естественную или интеллектуальную жизнь и реагируют на нее, точно так же мистик погружен в духовную жизнь и реагирует на нее. Он стремится к тому окончательному отождествлению с интересами этой жизни, которое он называет "Единение с Богом". Мистиков называли одинокими душами, однако более правильно их можно было бы назвать одинокими телами, ибо их крайне общительные души посылают и принимают сигналы со всех сторон.

Поскольку восприятие порождает обостренную жажду выражения, художник пытается донести до нас в цвете, звуке или словах какой-нибудь намек на увиденный им отблеск истины. Однако тот, кто пробовал сделать это, знает, какую ничтожно малую долю видения удается передать даже при самых благоприятных обстоятельствах. Точно так же и мистики упорно пытаются открыть свою тайну миру, который совсем к этому не расположен. Но задача здесь осложняется неимоверно. Во-первых, существует огромная несоразмерность между невыразимым опытом и теми средствами языка, которые позволяют максимально близко выразить его. Во-вторых, между разумом мистика и разумом мира лежит огромная пропасть. Он должен околдовать своих слушателей, хотя бы частично захватить их в свое состояние, прежде чем они смогут что-то понять.

Если бы мистик был музыкантом, вероятно, он смог бы передать послание другим музыкантам через свое искусство, причем гораздо более точно, чем это позволил бы ему сделать язык, ибо следует помнить, что только из соображений удобства мы предпочитаем слова всем иным формам выражения. Они настолько хорошо соответствуют явлениям и предметам физической реальности, что мы забываем об их весьма слабой связи с вещами трансцендентными. Даже художник, прежде чем пользоваться словами, переставляет их в порядке, диктуемом законами ритма, бессознательно подчиняясь правилу, согласно которому все искусства "стремятся достичь состояния музыки".

Это же относится и к мистикам. Мистицизм, самое романтическое приключение, с некоторой точки зрения, — искусство искусств, их источник, но также их завершение, — вполне естественно обнаруживает теснейшие соответствия в самых чисто художественных и наиболее глубоко значимых формах выражения. Таинство музыки редко осознается теми, кто с легкостью принимают ее дары. Тем не менее из всех искусств только музыка наряду с великой мистической литературой обладает способностью пробуждать в нас отклик на движение жизни вселенной, доносить до нас — мы сами не знаем как — ее торжествующую страсть и несравнимый покой. Бетховен слышал всю песнь Реальности, и отдельные ее куплеты выскользнули в мир, когда он попытался донести услышанное до наших ушей.[136]

Средневековый ум — по природе своей гораздо более мистический, чем наш, а потому намного острее осознававший ту роль, которую гармония ритмов играет в мирах природы и милосердия, — придавал музыке космическое значение, распознавая ее влияние во многих явлениях, которые мы сейчас приписываем действию мрачной фикции — Закона. "Существует три рода музыки, — говорил Гуго Сен-Викторский, — музыка миров, музыка человечества и музыка инструментов. Музыка миров состоит из музыки элементов, планет и времени. Музыка элементов состоит из музыки чисел, весов и мер. Музыка планет состоит и; музыки мест, движения и природы. Музыку времени составляют музыка дней или превратностей света и тьмы, музыка месяцев или роста и убывания луны и музыка лет или смены весны, лета, осени и зимы. Музыка человечества — это музыка тела души и их соединения".[137] Таким образом, жизнь видимой и невидимой вселенной включена в Божественную фугу.

По крайней мере один из созерцателей, Ричард Ролл из Хэмпола, "отец английского мистицизма", остро осознавал музыку души, усматривая в ней соответствие со взвешенной гармонией духовной вселенной. В его чарующих описаниях внутреннего опыта, относящихся к жемчужинам мистической литературы, больше всего обращает на себя внимание постоянное и намеренное использование музыкальных образов. Кажется, что только они могут охватить и передать его восприятие Реальности. Состояние радостной пробудившейся любви, которого Ролл достигает в конце очищения, — это прежде всего состояние Песни. Он не «видит» духовный мир, но «слышит» его. Для него, так же как и для Франциска Ассизского, это — "небесная мелодия, нестерпимо сладостная".[138]

"Песнью я называю, — говорит Ролл, — [состояние] когда душа горит сладостным огнем вечной любви, и мысль обращается в песню, и разум становится сладостным звуком".[139] Тот, кто ощущает этот радостный восторг, "не возносит молитвы, как остальные праведные люди", но "охвачен чудесным весельем, и приятные звуки нисходят на него, как если бы он пел молитву по нотам".[140] Роллу вторит Гертруда Мор: "О, позвольте мне остаться одной. Я буду молчать с миром и мир будет молчать со мной, чтобы могла я выучить песнь Любви".[141]

По-видимому, сам Ролл ощущал мистическую радость именно в такой форме — восприятия его восторженного сознания понимались им как музыка, точно так же как другие мистики понимали его в форме слов или картин. Далее я привожу его собственное классическое описание перехода от первой стадии "сжигающей любви" к стадии «любви-песни» — от Calor[142] к Canor,[143] — когда "медитация превращается в песнь радости". "Вечером перед ужином я пел псалмы, и мне показалось, что вокруг меня звучат голоса чтецов или, скорее, певчих. В то время, когда я со страстным желанием обращался с молитвой к небу, внезапно — я не знаю как — я почувствовал звуки песни во мне, небесная мелодия возникла в моей голове. Воистину, мои мысли обратились в непрерывный восторг песни, а медитация — в восхваление, и мои молитвы и псалмы зазвучали передо мной".[144]

Здесь Песнь, однако, — это мистическая мелодия, имеющая мало общего со своим неуклюжим изображением, земной музыкой. Плотские песни "не затрагивают Ее", а "нестройный шум колоколов превращает Ее снова в мысль", "ибо сладостная духовная Песнь не созвучна поверхностной музыке, которую обычно играют в церкви и повсюду, ведь все, что создается человеческим голосом, предназначено лишь для плотского слуха. Но Песнь эта чудесно звучит среди ангельских мотивов и удивительно привлекательна для тех, кто знает ее". Передать это ощущение другим людям невозможно. "Влюбленные мира могут узнать истинные слова нашей Песни, поскольку слова можно прочитать, но им не дано познать ее звучание и сладость".[145]

Подобный символизм — живой символизм опыта, действия и утверждений — по-видимому, почти неизбежен в мистическом выражении. Разум должен использовать соответствующие способы для того, чтобы его трансцендентальное восприятие — совершенно не связанное по своей сути с теми явлениями, с которыми умеет работать интеллект, — хоть каким-нибудь образом могло быть донесено до поверхностного сознания. Бывает так, что символ и то, что он представляет, сплавляются в этом сознании, и тогда мистик воспринимает свой опыт как «видения» или «голоса»: это — одеяние, покров, окутывающий Реальность, в которой не способен жить и на которую не способен смотреть ни один человек. Природа этого покрова в большой степени обусловлена характером человека — упомянем явный уклон Ролла в сторону музыки и пристрастие святой Катерины Генуэзской к абстрактным понятиям огня и света, — а также теологическим образованием и окружающей средой. В качестве примеров можно привести крайне догматические видения святой Гертруды, Сузо, святой Катерины Сиенской, блаженной Анжелы из Фолиньо и, в первую очередь, святой Терезы, чей удивительный самоанализ оказался классическим отчетом о попытках разума перевести трансцендентальное ощущение в понятия, с которыми он может работать.

Тем не менее величайшие мистики — Рейсбрук, св. Иоанн Креста и та же святая Тереза на более поздней стадии — четко различали невыразимую Реальность, которую они воспринимают, и образ, которым они ее описывают. Вновь и вновь повторяют они вместе с Дионисием и Экхартом, что объект их созерцания "не имеет образа"; или вместе с св. Иоанном Креста — что "душа никогда не сможет достичь высот божественного единения, насколько это вообще возможно в этой жизни, с помощью каких бы то ни было форм или фигур".[146] Поэтому предпринимаемые иногда попытки отождествить мистицизм с подобными формами и фигурами — с видениями, голосами, "нисхождениями благодати" и прочими анормальными явлениями — явно порочны.

"Наивысшее и самое божественное из того, что дано нам знать и видеть, — смиренно говорит Дионисий Ареопагит, — это всего лишь символический язык вещей, подчиненных Тому, Кто превосходит их все. Посредством этих вещей человеческий разум воспринимает Его непостижимое Присутствие в высотах Его Святого Царства".[147]

Мистик, как правило, не может обойтись вовсе без символов и образов, как ни мало они адекватны его видениям, ибо для того, чтобы передать опыт, его необходимо выразить, а сделать это возможно только окольными путями, с помощью намеков или параллелей, которые смогут стимулировать спящую интуицию читателя и донести — как это делает всякий поэтический язык — нечто из области, лежащей за пределами поверхностного сознания. Именно поэтому большую роль в мистических сочинениях играют символизм и образное представление, а также тот ритмичный и возвышенный язык, который пробуждает в чувствительных натурах томительный экстаз мечты. Тесная связь между ритмом и возвышенным состоянием сознания слабо понимается до сих пор. Ее дальнейшее исследование, возможно, прольет больше света на онтологические и психологические проблемы.

Мистическое восприятие — в не меньшей степени, чем музыкальное или поэтическое, — естественным образом стремится (хотя мы не знаем почему) выразиться в ритмической форме — черта, которая явно заметна в сочинениях, написанных в автоматическом состоянии. Этот закон настолько устойчиво проявляется у отдельных личностей, что барон фон Хюгель использовал наличие или отсутствие ритма в качестве теста — для того чтобы отличить гениальные высказывания святой Катерины Сиенской от тех, которые ей приписали последующие пересказчики легенды.[148]

Мистик, который часто бывает еще и художником слова, совершенно естественно использует всевозможные типы символического языка, иногда просто забывая объяснить, что его высказывания — всего лишь символы, безнадежная попытка перевести истину того мира на язык красоты этого. Именно здесь мистицизм объединяется с поэзией и музыкой, и если бы этот факт всегда осознавался его критиками, они избежали бы множества нелепых и достойных сожаления заблуждений. Символ — одеяние, которое духовное заимствует из материальной плоскости, — есть форма художественного выражения. Говоря другими словами, его надо воспринимать не буквально, а как средство внушения, хотя художник, использующий его, может иногда терять из виду это различие. Поэтому тот, кто думает, что за "Духовным Бракосочетанием" св. Катерины и св. Терезы скрывается извращенная форма сексуальности, что видение Священного Сердца подразумевает невероятное анатомическое ощущение, а божественное опьянение в практике суфиев представляет собой апофеоз пьянства, тот всего лишь выставляет напоказ собственное непонимание механизмов искусства, подобно даме, которая считала, что Блейк просто должен был быть сумасшедшим, ибо говорил, будто касался неба кончиками пальцев.

Изучение трудов мистиков, скромная попытка "идти в ногу" с их разумом вызывает — точно так же как музыка и поэзия, но в гораздо большей степени — странное оживление, как если бы мы оказались рядом с могущественным источником Бытия, на грани открытия секрета, который все ищут. Анализируя использованные символы или слова, мы видим, что сами по себе они не могут вызвать подобного эффекта. Дело скорее в том, что эти послания пробужденного трансцендентального Я другого человека оживляют наше собственное Я, дремлющее в глубине каждого из нас. В сущности, мистические сочинения, представляющие полученное из первых рук описание истинного опыта, можно расценивать в зависимости от их способности пробудить в читателе ощущение возвышенной или более обширной жизни. "Все мистики, — утверждает Сен-Мартен, — говорят на одном языке, ибо все они происходят из одной страны". Глубокая неумирающая жизнь внутри нас тоже происходит из этой страны, и она узнает голос родины, хотя и не всегда может понять смысл сказанного.

Возвращаясь к нашему первоначальному намерению — определению, насколько это возможно, характерных черт истинного мистицизма, — я полагаю, что мы достигли точки, в которой знаменитые "четыре признака" мистического состояния по Уильяму Джеймсу — Невыразимость, Духовность, Преходящесть и Пассивность[149] — уже не могут удовлетворить нас. Вместо них я предлагаю сформулировать, проиллюстрировать и, я надеюсь, обосновать четыре других правила, или замечания, которые можно использовать как тест по отношению к каждому, кто претендует на звание мистика.

Истинный мистицизм носит активный и практический характер, а не пассивный и теоретический. Это — органичный жизненный процесс, нечто такое, чем действительно занято все Я, а не то, о чем его интеллект имеет мнение.

Цели мистика — полностью трансцендентальные и духовные. Он ни в коей мере не имеет намерения добавлять, исследовать или улучшать что бы то ни было в видимой вселенной. Мистик отбрасывает прочь эту вселенную даже в ее сверхнормальных проявлениях. Хотя он и не пренебрегает, как утверждают его враги, обязанностями перед многими, его сердце всегда направлено к неизменному Одному.

Это Одно для мистика представляет не только Реальность всего, что есть, но живой и личностный Объект Любви, и никогда — объект исследования. Мистик всем своим существом стремится домой, но его всегда ведет сердце.

Живое единение с Одним — конечная цель мистика — есть определенное состояние, или форма, улучшенной жизни. Его нельзя достигнуть ни путем интеллектуального осознания его благ, ни путем острейшего эмоционального стремления. Хотя и то и другое может присутствовать, этого не достаточно. Необходим трудный психологический и духовный процесс — так называемый Мистический Путь, — влекущий за собой полную перестройку личности и освобождение новой или, скорее, скрытой формы сознания, приводящей Я в состояние, иногда неточно называемое «экстазом», но которое лучше именовать Состоянием Единения.

Таким образом, мистицизм — это не мнение и не философия. Он не имеет ничего общего с поисками оккультных знаний. С одной стороны, это — не только способность созерцать Вечность; с другой стороны, его нельзя отождествлять с какими-либо проявлениями религиозной эксцентричности. Мистицизм — это название органичного процесса, который подразумевает совершенное воплощение Любви к Богу, получение бессмертного наследия человека здесь и сейчас, или если угодно — ибо это означает в точности то же самое, — искусства установления сознательной связи с Абсолютом.

Движение мистического сознания к этому свершению представляет собой не просто внезапно открытый доступ к ошеломляющему видению истины, хотя душа и может удостаиваться таких ослепительных мгновений. Это, скорее, упорядоченное движение ко все более высоким уровням реальности, ко все более тесному отождествлению с Бесконечным. "Мистический опыт, — говорит Ресежак, — завершается словами "Я жив, но не Я, а Бог во мне". Подобное ощущение тождественности, естественное завершение мистической активности, имеет очень важное значение. На ранних стадиях мистическое сознание ощущает Абсолют в противопоставлении Я... По мере того как деятельность мистика продолжается, оно [сознание] стремится отбросить это противопоставление… В конце концов мистическое сознание становится обладателем ощущения Сущности одновременно большей, чем Я, и тождественной с ним — достаточно великой для того, чтобы быть Богом, и достаточно личной для того, чтобы быть мною".[150]

Это именно то мистическое единение, которое может быть единственным воплощением мистической любви, ибо

Все, что ни есть Едино, должно вечно
Страдать от раны Отсутствия,
И тот, кто входит в град Любви,
Находит лишь комнату для Единого,
И лишь в Едином — Единение.[151]

История мистицизма — это история проявлений этого закона на уровне реальности.

Теперь посмотрим, насколько наши утверждения соответствуют практике великих мистиков и разнообразным формам деятельности, которые в то или иное время назывались мистическими.

(1) Мистицизм носит практический, а не теоретический характер.

Взятое само по себе, это утверждение, конечно же, не достаточно для того, чтобы определить мистицизм, ибо оно с равным успехом относится и к магии, которая также предлагает что-то сделать, а не только во что-то поверить. Однако оно входит в противоречие с мнением тех, кто полагает, будто мистицизм — это "реакция врожденного платоника на религию".

Различие между подобными набожными философами и истинными мистиками — это различие, которое провел Джордж Тиррелл между откровением и теологией.[152] Мистицизм, как и откровение, есть явление окончательное и личное. Это не только прекрасная и наводящая на размышления схема, но и опыт в его наиболее интенсивной форме. Говоря словами Плотина, такой опыт — это путешествие души в одиночестве, "полет Одинокого к Одинокому".[153] Оно поставляет материал, который обдумывает мистическая философия, точно так же, как теологи размышляют над откровениями, формирующими основу веры. Поэтому если мы относим кого-то к мистикам, мы подразумеваем, что он должен был предчувствовать Истину, которая являлась для него абсолютной, и действовать в соответствии с этим предчувствием. Точно так же, если мы признаем, что кто-то "знал доктрину", мы подразумеваем, что он должен был "прожить жизнь", подчиненную внутренней работе Мистического пути, а не только рассуждать о мистическом опыте других. Мы не можем полностью обойтись без христианских платоников и философов-мистиков. Они — наши ступеньки на пути к более высоким вещам, именно они интерпретируют для нашего вялого разума, опутанного миром ощущений, яркие образы тех, кто говорит с нами из измерения другой Реальности. Однако они не более мистики, чем верстовые столбы на дуврской дороге — путешественники в Кале. Иногда их слова — грустные речи тех, кто знает, но не может быть, — порождают мистиков; так внезапный образ маяка пробуждает в мальчишке дух приключений.

Кроме того, есть множество примеров истинных мистиков, занимавшихся, подобно Экхарту, философским обсуждением собственного опыта — к вящей пользе мира. Были и философы-платоники — здесь наиболее характерным примером может служить Плотин, — далеко вышедшие за пределы своей философии и отказавшиеся от построения схем, в любом случае несовершенных, которые хотя бы намекали на реальность переживаемого ими опыта. Следует перефразировать приведенный выше афоризм и сказать более точно: платонизм — это реакция интеллектуала на мистическую истину.

Вновь и вновь великие мистики говорят нам не о том, как они рассуждают, но о том, как действуют. Для них переход от жизни ощущений к жизни духа — это огромное предприятие, которое требует усилий и настойчивости. Парадоксальное «спокойствие» созерцателей есть всего лишь внешняя тишина, необходимая для внутренней работы. Любимые символы мистиков — это символы действий: битва, поиск, паломничество.

Однажды среди ночи всех темней,
Внимая голосу любви своей
(О скорбный и счастливый мой удел!),
Украдкою из дома вышел я,
Где царствовали тьма и тишина.[154]

Так сказал св. Иоанн Креста в стихотворении о мистическом поиске.

"Мне стало очевидно, — говорит аль-Газали о собственном поиске мистической истины, — что суфии — это люди интуиции, а не слов. Я понял, что узнал все, что можно узнать о суфизме с помощью обучения, и что остальное невозможно узнать через обучение или речь".[155] "Пусть никто не думает, — читаем в "Германской Теологии", — что можно достичь истинного света и совершенного знания… посредством пересказов, чтения, исследования и даже высокого мастерства или великого обучения".[156] "Недостаточно, — добавляет Герлак Петерсен, — знать только по оценкам, мы должны знать по опыту".[157] Наконец, Мехтильда Магдебургская говорит о своих откровениях: "Слова этой книги я видела, слышала и ощущала в каждом члене моего тела… Я видела их глазами моей души и слышала их ушами моего вечного духа".[158]

Те, кто полагает, будто мистический опыт есть лишь приятное осознание Божественного в мире, ощущение «инаковости» вещей, купание в лучах Несотворенного Света, — те только играют с Реальностью. Истинное мистическое достижение — это законченное и наиболее трудное из доступных человеку выражение жизни. Это одновременно акт любви, акт отречения и акт высшего восприятия — триединый опыт, в котором встречаются и получают удовлетворение три вида деятельности Я. Религия могла бы дать нам первое, а метафизика — третье, но только благодаря мистицизму нам доступен промежуточный акт в этом ряду — существенная связь, объединяющая все три действия в одно. "Тайны, — говорит святая Катерина Сиенская, — открываются другу, ставшему одним целым с тобой, а не слуге".[159]

(2) Мистицизм — это чисто духовная деятельность.

Это правило накладывает еще большие ограничения, которые, несомненно, исключают всех тех, кто практикует магию и магические религии даже в их наиболее возвышенных и наименее материалистических формах. Позднее, когда мы обратимся к рассмотрению этих личностей, мы увидим, что их цель — в общем-то не обязательно незаконная — заключается в том, чтобы улучшить и разъяснить видимое с помощью невидимого; использовать сверхъестественные способности Я для того, чтобы увеличить силу, достоинства, счастье или знание. Мистик никогда не действует таким образом и не пытается комбинировать преимущества двух миров. В конечной стадии своего развития он познает Бога через единение, и эта прямая интуиция Абсолюта убивает все менее страстные желания. Мистик обладает Богом, и больше ему ничего не нужно. Хотя он беспрестанно будет посвящать себя служению другим людям и станет "посланником Вечной Доброты", он лишен сверхчувственного честолюбия и не жаждет оккультного знания или способностей. Когда глаза мистика смотрят в вечность, а его сознание погружено в нее, он легко переносит запутанность времени. "Его дух, — говорит Таулер, — погружен в Бездну Божества и теряет осознание различий между всеми творениями. Все вещи собираются воедино в божественной сладостности, и человеческая сущность настолько пронизывается сущностью божественной, что человек теряется в ней, как капля воды в бочонке крепкого вина. Таким образом, дух человека настолько погружен в Бога в божественном единении, что он утрачивает всякое ощущение различий… и остается лишь тайное, безмолвное единение, не имеющее цвета и ничем не омраченное".[160] "Я не желаю, — говорит святая Катерина Генуэзская, — ничего, что исходит от Тебя, но только Тебя, о сладостная Любовь!"[161] "Каким бы богатством этого мира, — добавляет Рабиа, — Ты ни собирался одарить меня, одари им лучше Твоих врагов, и каким бы богатством того мира Ты ни собирался одарить меня, одари им лучше Твоих друзей. Для меня достаточно самого Тебя!"[162] "Душа, — говорит Плотин в одном из своих наиболее проникновенных отрывков, — достигнув желаемого конца и став частью Божества, поймет, что перед ней — источник истинной жизни. Ей не нужно будет больше ничего, и, более того, она вынуждена будет оставить все прочее, чтобы сосредоточиться только на этом одном, отбрасывая то, что ее окружает".[163]

(3) Смысл и способ действия мистицизма — любовь.

В этом утверждении заключается одно из основных отличий истинного мистицизма; оно выделяет его среди всех остальных трансцендентальных теорий и практик и отвечает на вопрос, которым оканчивалась предыдущая глава этой книги. Это — усердная, направленная вовне деятельность, движущей силой которой является щедрая любовь, дающая плоды как в духовном, так и в физическом мире, а не впитывающая, направленная вовнутрь активность, стремящаяся только к новому знанию.

Сказав это, мы должны, однако, добавить — точно так же, как когда мы говорили о понятии «сердце», — что слово Любовь в применении к мистикам следует понимать в его наиболее глубоком и полном смысле: как окончательное выражение самого жизненного стремления Я, а не как поверхностную привязанность или эмоции, часто обозначаемые этим именем. Мистическая Любовь — это полная концентрация воли; это глубочайшее желание и стремление души к своему Источнику. Это состояние смиренного приятия, жизненное движение Я, гораздо более непосредственное в своих методах и более достоверное в своих результатах — даже в руках наименее образованных адептов, — чем самое проницательное интеллектуальное видение величайших философских умов. Мистики вновь и вновь настаивают на этом.

"Ибо молчание не есть Бог, равно как и говорение не есть Бог; пост не есть Бог и еда не есть Бог; одиночество не есть Бог и множественность не есть Бог; и нет Его ни в одной из подобных пар качеств. Но Бог сокрыт между ними, и его нельзя найти никакой работой твоей души, но только любовью твоего сердца. Его нельзя познать рассуждением, Его нельзя постичь посредством мысли или понимания. Его можно только полюбить и избрать волей твоего истинно любящего сердца… Даже слепой удар острого дротика страстной любви никогда не попадет мимо цели, которая есть Бог".[164]

"«Скорее спускайся вниз, — говорит Непостижимое Божество душе, которая, подобно Захею, взобралась на самую вершину теологического дерева, — ибо сегодня я пребуду с тобой». И этот необдуманный спуск, к которому призывает Бог, есть просто спуск с любовью и желанием в бездну Божества, которую не может постичь интеллект. Но там, где интеллект должен остаться снаружи, любовь и желание могут войти внутрь".[165]

Из работ мистиков можно собрать много томов выдержек, которые иллюстрируют третье правило, составляющее их основной принцип. "Существуют люди, — говорит Плотин, — которые ценой всех своих усилий не смогли достичь Видения; их душа не постигла его великолепия, не восприняла его с теплотой, не загорелась пламенем любви к тому, что можно в нем познать".[166] "Любовь, — говорит Ролл, — не заставляет душу страдать, но приводит ее в восторг от Возлюбленного, поскольку душа в большей степени находится там, где любит, чем там, где живет и ощущает тело". "О единственная радость непрекращающейся любви, — продолжает он, — которая влечет на небеса превыше всех миров, которая связывает цепями добродетели! О прекрасное милосердие, напрасны все старания тех, кого ты не одарило на этой земле! Только тот, кто воистину пребывает в тебе, тот в радости скоро будет вознесен над землей! Ты даешь человеку созерцание; ты открываешь небесные врата; ты закрываешь уста обвинителей; ты позволяешь увидеть Бога и скрываешь множество грехов. Мы восхваляем тебя и возносим тебе молитвы — ибо с тобой мы быстро побеждаем мир, тебе мы радуемся и благодаря тебе поднимаемся по небесной лестнице".[167]

Таким образом, Любовь для мистика — это, во-первых, активное и побудительное выражение его воли и желания к Абсолюту и, во-вторых, его врожденное стремление к этому Абсолюту, его духовное бремя. Мистик только тогда по-настоящему естествен и жив, когда он подчиняется голосу этой Любви. Для него это — источник радости, тайна вселенной, животворящий принцип вещей. Говоря словами Ресежака, "Мистицизм провозглашает, что он способен познать Непознаваемое безо всякой помощи диалектики, и полагает, что на пути любви и воли он достигает точки, которой одна мысль достичь не способна". И далее: "Только сердце — и никогда рассудок — ведет нас к Абсолюту".[168] Святая Катерина Сиенская использовала изящную аллегорию, сказав, что она впервые ступила на Мост ногой "привязанности души", ибо "нога так же несет тело, как привязанность несет душу".[169]

Жемчужины мистической литературы наполнены светом этой интимной и страстной любви к Абсолюту; она превосходит тот догматический язык, в который ее обряжают, и может быть отнесена к мистикам любой расы и любого вероучения. В этом отношении существует очень мало различий между западным и восточным мышлением — между христианским святым Фомой Кемпийским и святым ислама Джелаладдином.

"О, сколь велика Любовь; она превыше всех добродетелей, ибо только она одна делает все тяжелое легким и выравнивает то, что неровно…"

"Любовь пребывает наверху, и ее не может удержать никакая низшая вещь. Любовь должна быть свободной и чуждой всем привязанностям мира, чтобы ничто не препятствовало ее внутреннему взору, чтобы ее не запутывали никакие временные удобства, чтобы ее не могли победить никакие несчастья".

"Нет ничего сладостнее Любви, ничего сильнее, ничего выше или шире; нет более радостной, полной и лучшей вещи на земле и на небесах. Ибо любовь рождена от Бога и не может существовать без Бога, который превыше всех творений".

"Любящий летит, бежит и радуется — он свободен, и его ничто не может сдержать. Он отдает все всему и имеет все во всем, поскольку он покоится в Одном Наивысшем, который охватывает все и из которого проистекает все добро". "Любящий не смотрит на дары, но обращает свой взор на дарящего"."…Кто любит, тому знаком зов этого голоса. Ибо эта сжигающая привязанность любви есть громкий крик в ушах Бога, вопиющий «Мой Бог, Моя Любовь, Ты — весь мой, и я — весь Твой»".[170]

Это христианские тексты; обратимся теперь к мистику мусульманскому:

Когда мысль о Возлюбленном наполняет наши сердца,
Все, что нам нужно делать, — это служить Ему и посвящать Ему жизнь.
Всякий раз, когда Он зажигает Свой разрушительный факел,
Сгорают мириады влюбленных душ.
Влюбленные, живущие во святилище, —
Это мотыльки, сжигаемые факелом Возлюбленного лика.
О, сердце, стремись туда! Ибо Бог осветит тебя
И покажется тебе душистым садом, а не ужасом.
Он вложит новую душу в тебя,
Подобно тому, как наполняют кубок вином.
Займи свое место в Его Душе!
Займи свое место на небесах, о яркая полная луна!
Подобно небесному Писцу, Он откроет книгу твоего сердца,
Чтобы наполнить тебя тайнами.[171]

Хорошо сказал Хилтон: "Совершенная любовь делает Бога и душу чем-то единым";[172] а вот слова Таулера: "Источник жизни — это любовь, а кто не живет в любви, тот мертв".[173]

Все вышеприведенные изречения объективны и поучительны; сущность их может быть персональной, но форма — никогда. Однако если мы захотим узнать, что же в действительности означает "любить Абсолют" — насколько реален для мистиков Объект их страсти, насколько далек он от сферы набожности или философских спекуляций, насколько конкретной, позитивной и главенствующей может быть их страсть, — мы должны исследовать литературу автобиографическую, а не поэтическую или назидательную. Для этой цели я выбрала не хорошо известные самоанализирующие труды святого Августина, святой Терезы или Сузо, которые доступны каждому, но гораздо более личные исповеди замечательного мистика Гертруды Мор, содержащиеся в ее "Духовных Опытах".

Эта монахиня, прапраправнучка Томаса Мора и любимая ученица знаменитого бенедиктинского созерцателя, почтенного Августина Бейкера, проявила романтическую и личную стороны мистицизма гораздо более совершенно, чем даже святая Тереза, чьи работы были составлены для поучения дочерей. Гертруда была ревностной последовательницей Блаженного Августина ("мой дорогой-дорогой святой", неоднократно называла она его).

Следует помнить, что исповеди Гертруды Мор — самые тайные разговоры ее души с Богом. Они не предназначались для публикации и были написаны, большей частью, на нолях ее требника; их обнаружили и напечатали уже после ее смерти. "Она называла их, — говорится с трогательной простотой на титульном листе, — Amor ordinem nescit".[174] Ее единственный духовный отец и наставник, отец Бейкер, дал этим сочинениям название Confessiones Amantis — "Исповеди влюбленного". Amans Deum anima sub Deo despirit universa. "Душе, любящей Бога, безразлично все, что ниже Его".[175]

Общий дух этой маленькой книжечки можно выразить двумя эпиграммами самой Гертруды — эпиграммами, которыми вполне мог бы гордиться ее современник Крэшоу: "Всё отдать любви — вот самая удачная сделка".[176] "О позвольте мне любить или не жить!"[177] Любовь действительно была ее жизнью, и она писала об этом с восторгом, напоминающим временами цветистую поэзию Якопоне из Тоди, а временами — любовную лирику елизаветинских времен.

"Никогда еще не было и нельзя представить себе той Любви, которая существует между смиренной душой и Тобой. Кто может описать то, что происходит между такой душой и Тобой? Очевидно, что ни человек, ни ангел не может сделать это достаточно [хорошо]… Я счастлива только вознося Тебе, моя Радость, хвалу, в которой обращаюсь к Тебе со всей моей любовью. Ибо в чем еще может быть утешение, когда я живу отдельно от Тебя, кроме как помнить, что мой Бог — более мой, чем я сама, — абсолютно и бесконечно счастлив?.. Из этой истинной любви между душой и тобой произрастает в душе знание, благодаря которому она ненавидит все, что является помехой на ее дальнейшем продвижении по пути к Тебе. О Любовь, Любовь! Лишь произношу Твое имя, и моя душа теряется в Тебе… Ничто не может насытить разумную душу, кроме Тебя, но, обладая Тобой, Который на самом деле есть все, не нахожу больше ни одной вещи, чтобы ее возжелать… Блаженны, чистые сердцем, ибо они Бога узрят. О желанный образ, милый душе, ибо один раз увидеть Тебя — значит познать все вещи. Ничто не даст нам взглянуть на этот образ, но только любовь. Но что должна быть любовь? — Не только чувственная любовь, не детская любовь; не та любовь, которая больше ищет себя, чем возлюбленного. Нет, это должна быть пылкая любовь, чистая любовь, мужественная любовь, милосердная любовь, смиренная любовь и постоянная любовь, не изнуренная трудами и не устрашенная никакими трудностями… Ибо та душа, которая посвятила всю свою любовь и все свое желание Тебе, никогда не сможет найти истинного удовлетворения, кроме как в Тебе".[178]

Кто не видит, что это не литературные упражнения, но плоды опыта особой напряженности? Они в точности отвечают одному из самых лучших современных определений мистицизма как "по существу, концентрации всех сил души на сверхъестественном Объекте, мыслимом и любимом как живая Личность".[179] "Любовь и желание, — говорит тот же критик, — являются фундаментальными необходимостями, и там, где они отсутствуют у человека, даже если он визионер, его нельзя назвать мистиком".[180] Подобное определение, конечно же, неполно. Однако оно ценно в той мере, в какой подчеркивает тот факт, что истинный мистицизм всецело основывается на личности, а потому есть фундаментальная наука о сердце.

Притяжение, желание и единение как исполнение желания — вот способ, которым действует Жизнь как в самом высшем, так и в самом низшем. Действительно, взгляд мистика — это взгляд влюбленного. В нем присутствует тот же элемент дикости, качество самоотречения и донкихотской преданности, то же сочетание восторга и смирения. Подобная параллель — не просто милая фантазия: и мистик, и влюбленный, в разных плоскостях, равным образом отвечают на призыв Духа Жизни. Язык человеческих страстей холоден и незначителен по сравнению с тем языком, на котором мистики пытаются передать великолепие своей любви. Они порождают в непредвзятом читателе убеждение в том, что имеют дело с гораздо более сжигающей страстью к гораздо более реальному Объекту.

"У этого монаха могут поучиться влюбленные!" — с удивлением воскликнул Артур Саймоне о св. Иоанне Креста.[181] Было бы странно, если бы он не мог ничему научить их, ибо их конечные страсти есть всего лишь слабые образы его бесконечной страсти, и влюблены они в несовершенный символ его Первого и единственно Прекрасного. "Я видела Его и искала Его; я обладала Им и желала Его", — говорит Юлиана Норвичская, и эта фраза, кажется, собрала в себе весь экстаз и страстное желание человеческой души. Только мистическая страсть может вывести нас из нашей тюрьмы. Ее брат — желание знания — может только увеличить и улучшить нашу камеру до немыслимых ныне размеров, но он никогда не откроет дверь.

(4) Мистицизм влечет за собой определенный психологический опыт.

Другими словами, он проявляет себя не только как позиция разума и сердца, но и как форма органической жизни. Это не только теория интеллекта или желание сердца, пусть даже страстное. Он подразумевает организацию всего Я, сознательного и бессознательного, под принуждением этого желания; перестройку всей личности на более высоком уровне ради трансцендентной жизни. Мистики подчеркивают, что духовное желание бесполезно, если оно не порождает трудное движение всего Я к Реальному.

Так, в описании одного из видений Мехтильды Магдебургской "душа сказала Желанию: "Ступай разыщи, где живет мой Возлюбленный, и скажи Ему, что я умираю от любви". И Желание поспешило вперед, ибо оно нетерпеливо от природы и весьма стремительно, и достигло Рая, и у врат его воскликнуло: "Господь всемогущий, впусти меня!" И Бог сказал: "Ответь вначале, что привело тебя?" И Желание отвечало: "Разве Ты не знаешь, Господи, что источник жизни иссох для моей госпожи. Устремись же у ней потоком, чтобы он подхватил ее, иначе она умрет, как рыба на прибрежном песке". "Возвращайся к ней, — ответил Господь, — ты не можешь войти ко Мне, если не приведешь вначале свою госпожу, ибо если это душа поистине жаждущая, в ней одной Я найду утешение"".[182]

Мы уже говорили о том, что полное мистическое сознание устремляется в двух различных направлениях. Следовательно, существуют и две различные стороны полного мистического опыта: во-первых, видение или осознание Абсолютного Совершенства и, во-вторых, внутреннее преобразование, к которому Видение понуждает мистика, чтобы он мог в некоторой степени стать достойным того, что видит, мог бы занять свое место в порядке Реальности. Он видел Совершенное; он также хочет быть совершенным. Он чувствует, что "третьей частью", необходимым мостом между Абсолютом и Я может быть только нравственная и духовная трансцендентность — иными словами Святость, — поскольку "единственное средство достичь Абсолюта заключается в том, чтобы приспособить себя к Нему".[183] Нравственные добродетели, таким образом, оказываются для мистика обязательными "украшениями Духовного Бракосочетания", как называл их Рейсбрук; однако их наличия далеко не достаточно для такого брака. Если в мистике не пробуждается импульс к моральному совершенствованию, не начинается работа внутренней жизни, то он — не мистик, хотя вполне может быть пророком, визионером или «мистическим» поэтом.

Более того, процесс «трансмутации», перестройки Я на более высокие уровни приводит к возникновению в поле сознания того "жизненного центра", тех бессознательных духовных восприятий, которые составляют первичный материал опыта мистика. Завершение и цель этой "внутренней алхимии" — приведение всего Я в состояние сознательного и постоянного единения с Абсолютом, когда человек, поднимаясь на вершину своей человеческой сущности, вступает в жизнь, для которой он предназначен. В своем движении к единению субъект обычно проходит через определенные вполне отчетливые фазы, составляющие то, что называется "Мистическим Путем". Эта основополагающая концепция исключает из истинного мистического царства сентиментальную и эмоциональную набожность, визионистскую поэзию и, в не меньшей степени, мистическую философию. Она возвращает нас к нашему первому предложению — о конкретной и практической природе мистической деятельности.

Для того чтобы создать мистика, требуется нечто большее, чем понимание Бога и страсть к Абсолюту, Последние должны сочетаться с соответствующей психологической составляющей, с натурой, способной к необычайной концентрации, возвышенно-нравственным эмоциям, нервной организации художественного типа. Все это необходимо для успешного развития жизненного процесса мистика. Существенные стадии этого процесса всегда можно проследить, изучая опыт мистиков, оставивших нам описания собственной жизни. Во второй части этой книги мы обсудим их более подробно. Ролл, Сузо, святая Тереза и многие другие оставили нам очень ценные для сравнения образцы самоанализа; благодаря им мы видим, насколько упорна и целеустремленна и насколько далека от обычной эмоциональной или интеллектуальной деятельности та дисциплина, посредством которой "око, вперенное в Вечность" становится тем, что оно есть. "Один из отличительных признаков истинного мистика, — говорит Лейба, которого, как мы уже упоминали, вряд ли можно отнести к сочувствующим свидетелям, — это упорство и героизм в его стремлении к определенным нравственным идеалам".[184] "Он — пилигрим внутренней Одиссеи", — говорит Пашо.[185] Мы можем восхищаться и удивляться приключениям мистика и открытиям, которые он совершает по пути, но для него самого путешествие и конечная цель едины. "Путь, на который мы вступаем, — это королевский путь, ведущий на небеса, — говорит святая Тереза. — Странно ли, что завоевание такого сокровища будет стоить нам достаточно дорого?"[186]

Одно из множества косвенных свидетельств в пользу объективной реальности мистицизма заключается именно в том, что ступени этого пути, психология этапов духовного подъема, как они описаны различными школами созерцания, представляют всегда практически одну и ту же последовательность состояний. "Школа святых" никогда не считала необходимым выполнять учебный план точно к определенному сроку. Психолог не испытывает никаких затруднений, чтобы, например, согласовать "ступени Молитвы", описанные святой Терезой,[187] — Воспоминание, Умиротворение, Единение, Экстаз, Восторг,[188] "Божественную Боль" и "Духовное Бракосочетание" души — с четырьмя формами созерцания, перечисленными Гуго Сен-Викторским, или суфийскими "Семью Стадиями" вознесения души к Богу, которое начинается с преклонения (adoration) и завершается духовным бракосочетанием.[189] Каждый путник может выбирать различные вехи на пути, но, сравнивая их, мы ясно видим, что путь один.

(5) Как закономерный вывод из этих четырех правил, вероятно, следует повторить уже сказанное: истинный мистик никогда не ищет своего. Он не ставит своей целью, как думают некоторые, получение сверхъестественного удовольствия или удовлетворение высоких амбиций. Мистик отправляется в свой поиск не потому, что он желает счастья, даруемого Блаженным Видением, экстаза от единения с Абсолютом или какой-либо иной личной награды. Самая благородная из всех страстей, страсть к совершенству ради Любви, неизмеримо сильнее, чем желание трансцендентального удовлетворения. "О Любовь, — восклицает святая Катерина Генуэзская, — я желаю следовать за тобой не ради этих удовольствий, но лишь ведомая истинной любовью".[190] Те, кто поступает иначе, — это, по метким словам св. Иоанна Креста, просто "духовные обжоры"[191] или, используя более мягкую метафору, маги высокого пошиба. Истинный мистик ничего не обещает и ничего не требует. Он идет, ибо он должен идти, подобно тому как Галаад шел к святому Граалю — зная, что для того, кто способен этим жить, лишь это одно и есть жизнь. Мистик никогда не успокаивается в поиске Бога, который он считает выполнением своей наивысшей обязанности, хотя у него и нет никакой уверенности в успехе. Вместе со святым Бернардом он полагает, что "Только Тот есть Бог, Которого никогда не ищешь напрасно, даже если Его невозможно найти".[192] Вместе с Мехтильдой Магдебургской он слышит голос Абсолюта в своей душе: "О душа, прежде этого мира Я жаждал тебя, и ныне Я жажду тебя, а ты — Меня. Поэтому когда наши два желания объединятся, Любовь насытится".[193]

Подобно "пылкому влюбленному" в романах, мистик служит без всякой надежды на награду. Однако один из многих парадоксов духовной жизни заключается в том, что он получает удовлетворение именно потому, что не ищет его; становится обладателем цельной личности именно потому, что от нее отказывается. "Достижение, — говорит Дионисий Ареопагит, — происходит только благодаря искреннему, естественному и полному отказу от себя и от всех вещей".[194] Только с исчезновением Я приходит насыщение любви. Если бы мистика спросили о причинах его часто необычного поведения, его сурового и настойчивого поиска, он вряд ли назвал бы возвышенное просветление или невыразимое удовольствие. Скорее он ответил бы словами Якоба Бёме: "Я пришел к этому значению, работе и знанию не посредством моих собственных рассуждений, воли или целеустремленности; я не искал ни этого знания, ни чего-либо с ним связанного. Я искал только сердце Бога, чтобы укрыться в нем".[195]

"Живы мы или мертвы, — говорит Павел, — мы принадлежим Господу". Мистик — это реалист, для которого подобные слова представляют не догму, но приглашение — приглашение душе достичь наполненности жизни, для которой она предназначена: "потерять себя в Том, что невозможно увидеть и чего нельзя коснуться; отдать себя верховному Объекту и перестать принадлежать как себе, так и всем прочим; объединиться с Неизвестным самой благородной своей частью, отказавшись от знания; и наконец, вынести из этого абсолютного невежества то знание, которого понимание не способно достичь".[196] Таким образом, мистицизм представляет для пробужденного человеческого духа "путь вовне", излечивая незавершенность человека, из которой исходит наше божественное беспокойство. "Я уверен, — говорит Экхарт, — что если бы душа в совершенстве постигла смысл бытия, она никогда не отвернулась бы от него".[197] Мистики никогда и не отворачивали свой взор, ибо для них это было бы актом саморазрушения. Здесь, в мире иллюзий, говорят они, для нас нет вечного города, и если для вас — это всего лишь предложение, то для нас — это центральный факт жизни. "Поэтому необходимо поторопиться с уходом отсюда, отделиться — в той мере, в какой мы способны это сделать, — от сковывающего нас тела, чтобы всем своим Я мы могли обнять Божество, чтобы каждая наша частичка соединилась с Ним".[198]

Итак, подведем итоги. Мы видим, что мистицизм — это высоко специализированная форма того поиска реальности, возвышенной и законченной жизни, который характерен для человеческого сознания. Он в большой мере направляется "духовной искрой", трансцендентальной способностью, которая, хотя и является жизнью нашей жизни, остается за барьером сознания обыкновенного человека. Вырываясь наружу в мистике, она постепенно становится доминирующим фактором его жизни, подчиняя своим целям и обогащая за счет своего спасительного контакта с реальностью те жизненные силы любви и воли, которые мы приписываем сердцу. Побуждаемая любовью и волей, вся личность поднимается в акте созерцания или экстаза до уровня сознания, где начинает осознавать новое поле восприятия. Это осознание, этот "любящий взор", побуждает личность к новой жизни в соответствии с реальностью, которую она увидела. Подобная жизнь представляется настолько странной и возвышенной, что всегда вызывает у нормального человека либо страх, либо восхищение. "Если бы все великие христианские мистики, — говорит Лойба, — могли каким-то чудом быть собраны в одном месте, где в привычном для них окружении могли бы жить на свой манер, мир скоро бы осознал, что они составляют одно из наиболее изумительных и значительных отклонений, свидетелем которых был человеческий род".[199]

Таким образом, обсуждение мистицизма, рассматриваемого как форма человеческой жизни, распадается на два направления. К первому относится жизненный процесс мистика: перестройка его личности; метод, которым достигается присущее ему осознание Абсолюта; способности, развитые для удовлетворения требований мира явлений, но работающие в плоскости трансцендентального. Все это объединяется под общим названием "Мистический Путь", по которому Я проходит состояния, или стадии развития, обозначенные неоплатониками, а затем и средневековыми мистиками, как Очищение, Просветление и Экстаз.

Ко второму направлению относится содержание мистического поля восприятия, откровение, благодаря которому созерцатели осознают Абсолют. Сюда включается рассмотрение так называемых доктрин мистицизма — попыток мистиков обрисовать нам мир, на который они взглянули, языком, пригодным лишь для описания мира, где обитает большинство из нас. Здесь возникает трудный вопрос символизма и символической теологии — подводный камень, о который разбились многие изложения мистиков. Наша задача будет заключаться в том, чтобы, насколько это возможно, снять облачение символизма и попытаться синтезировать эти доктрины — разрешить явные противоречия между объективным и субъективным откровением, путем отрицания и путем подтверждения, эманацией и имманентностью, отречением и обожествлением, Божественной Тьмой и Внутренним Светом и, наконец, выявить существенное единство опыта, посредством которого душа сознательно входит в Присутствие Бога.

Теология в практике мистицизма. — Бог в понимании мистиков. — Деистская и пантеистская концепции природы Божества. — Аргументы деистов. — Данте. — Каббала. — Фома Аквинский. — Психологические аспекты деистской концепции. — Аргументы пантеистов. — Первоначала интроверсии. — «Основание» души и вселенная — Сравнение деистской и пантеистской концепций. — Обе принимаются мистиками. — Ответы на возражения по этому поводу. — Божество в Его эманации, согласно деистской концепции, и Мистический путь. — Совместимость с пантеистской концепцией: имманентность Божества явленной вселенной. — Обе концепции описывают достоверный опыт в зависимости от темперамента. — Мистическая теология должна включать и то и другое. — Теология как карта мистика. — Христианство — карта наиболее надежная: в христианстве сочетаются метафизический и личностный аспекты Божественного; оно примиряет деистскую и пантеистскую концепции; обеспечивает благоприятную для мистика атмосферу; дает наиболее приемлемое толкование опыту его странствий. — Все западные мистики косвенно относятся к христианским. — Блейк. — Догмат о Троице. — Разделение ипостасей существенно для описания Бога. — Имманентные и трансцендентные аспекты Божества. — Святая Тереза: ее видение Троицы. — Отец, Слово и Святой Дух. — Тройственное деление Реальности. — Схематизация Троицы в неоплатонических триадах. — Юлиана Норвичская о Троице. — Психологическое оправдание Троицы. — Добро, Истина и Красота. — Доктрина Троицы и мистики. — Свет, Жизнь, Любовь. — Воплощение; его мистический аспект. — Целитель — Драма веры. — Вечное рождение Сына. — Новое Рождение человека. — Возрождение. — Резюме.

В предыдущей главе мы попытались установить различие между мистиками, которые воспринимают высший опыт, и мистическими философами, которые размышляют над полученными подобным образом данными. Теперь, однако, мы должны учесть тот факт, что часто истинный мистик также является мистическим философом, хотя множество мистических философов не являются мистиками и никогда не могли бы ими стать.

Поскольку человеческому сознанию свойственно размышлять над полученным опытом, — использовать воспринятое как материал для построения концепций, — большинство мистиков создает или принимает некую теорию собственных «приключений». Таким образом, мы имеем дело с мистической философией, или теологией, — комментариями интеллекта по поводу достижений духовной интуиции; эта философия идет нога в ногу с истинным, или эмпирическим мистицизмом, классифицирует, интерпретирует и подвергает критике его данные, а также переводит его видения сверхчувственного в символы, приемлемые для философских построений и аргументов диалектики.

Подобная философия в большинстве случаев основывается на формальном вероучении, которое разделяет каждый мистик как конкретный индивид. Характерно, что пока трансцендентальная деятельность мистика протекает в нормальном русле, он обычно склонен к тому, чтобы принимать подобные вероучения, а не отвергать их. История редко подтверждает точку зрения тех, кто считает мистиков духовными анархистами; наоборот, мы повсюду видим великих мистиков как преданных сыновей великих религий. Почти любая религиозная система в той или иной степени признающая трансцендентное как источник неземной любви, может стать колыбелью мистиков, и христианство, так же как ислам, брахманизм и буддизм, получает из их уст наиболее возвышенные интерпретации. Так, святая Тереза интерпретировала свое экстатическое восприятие Божества в чисто католических терминах, а св. Иоанн Креста умудрялся гармонично сочетать свой интенсивный трансцендентализм с ортодоксальным учением о Боговоплощении. Бёме был совершенно убежден, что его исследования вечности согласуются с учением лютеранской Церкви. Суфии всегда были правоверными мусульманами, а Филон и каббалисты — ортодоксальными иудаистами. Плотин даже сумел (правда, с большим трудом) приспособить реликты язычества к своей доктрине Реального.

Тем не менее попытки ограничить мистическую истину — прямое понимание Божественной Сущности — формулами какой-нибудь одной религии столь же тщетны, сколь и попытки отождествить драгоценный металл с формой чеканки, превращающей его в монету. Мистики использовали множество форм. Их отличительные черты и особенности всегда интересны, а иногда имеют глубокое значение. Некоторые оставляют более четкое, связное и понятное впечатление, чем остальные. Однако золото, из которого чеканены монеты в этой россыпи, — всегда один и тот же благородный металл, одно и то же Видение Божества, Истины и Красоты, которые суть Одно. И его сущность всегда необходимо отделять от проявлений, в которых мы его воспринимаем, ибо сущность эта имеет абсолютное, а не условное значение.

Тем не менее если мы намерены понять язык мистиков, то, очевидно, нам следует знать хотя бы немного и о проявлениях, и о сущности — другими словами, об основных философиях и религиях, используемых мистиками для описания своих странствий. Следовательно, прежде чем перейти к собственно теологии, целесообразно будет рассмотреть две крайние формы, в которых и мистики, и теологи привыкли мыслить Божественную Реальность, а именно "теорию эманации" и "теорию имманентности" трансцендентного мира; или, в контексте истории философии, деистскую или пантеистскую точку зрения.

"Эманация" и «имманентность» — пугающие слова, которые, несмотря на то что любители религиозной философии бросаются ими налево и направо, сами по себе мало говорят прагматичному современному человеку и мало что для него значат. Они, однако, являются исходными идеями для составителя мистических схем; и самые лучшие построенные им системы — не что иное, как попытки примирить их между собой. Поскольку целью всякого мистика является единение с Богом, то, очевидно, жизненный вопрос его философии — место, которое занимает Бог, или Абсолют, в его схеме. Одним словом, Бог понимается — или, лучше сказать, представляется — великими мистиками в двух явно противоположных формах.

(1) Точка зрения, которая в своей крайней форме представлена теорией эманации, провозглашает абсолютную трансцендентность Бога. Подобные взгляды впервые появляются в греческой философии. Их развивали Дионисий, каббалисты, Данте; в неявном виде они присутствуют в языке Ралмена Мерсвина, св. Иоанна Креста и многих других христианских мистиков.

Солнечная система представляет собой практически совершенный символ подобной концепции Реальности, нашедшей когда-то свое наиболее четкое и прекрасное выражение в бессмертном творении Данте.[200] Абсолютное Божество мыслится как удаленное на большое расстояние от материального мира ощущений — самого последнего и самого низкого в системе зависящих друг от друга миров или состояний, которые, будучи порождены, или эманированы, из Единства, Центрального Солнца, растут в численности и теряют духовность и великолепие по мере удаления от своего источника. Человеку, как говорят каббалисты, никогда не дано узреть сам Источник — Лик Божества, Абсолют в учении неоплатоников, неизмеримую Бездну в толковании более позднего мистицизма, — ибо Облако неведения скрывает его от наших взоров. Мы можем получить знание о нем только по его «эманациям», или проявляемым свойствам. Сотворенная вселенная существует благодаря потоку этих проявляемых свойств и зависит в конечном счете от latens Deitas,[201] Которая, таким образом, мыслится как внешняя по отношению к миру, который Она наполняет жизнью и светом.

Фома Аквинский фактически принимает доктрину Эманации, когда пишет: "Поскольку совершенство творений убывает, нисходя от Бога, который есть вершина совершенства, то человек должен начинать с более низких творений и постепенно подниматься, продвигаясь тем самым к познанию Бога… Поскольку в Боге мы находим наиболее совершенное единство, а всякое качество тем более сильно и превосходно, чем более оно едино, то отсюда следует, что разнообразие и многосторонность увеличиваются в вещах по мере их удаления от Него, Который есть первоначало всего".[202] Сузо, чья мистическая система, как и у большинства доминиканцев, полностью согласуется с томистской философией, фактически истолковывает слова Фомы, когда пишет: "Верховный и сверхсущностный Дух облагородил человека, озарив его лучами Вечного Божества… Следовательно, из великого кольца, представляющего Вечное Божество, проистекают… меньшие кольца, которые отражают высокое благородство естественных творений".[203]

Очевидно, что если принять подобную теорию Абсолюта, то восхождение души к единению с Божественным должно быть в буквальном смысле трансцендированием, "выходом за пределы" — путешествием вверх и вовне через длинный ряд промежуточных состояний или миров, до тех пор пока, пройдя "Тридцатью двумя путями Древа Жизни", душа не достигнет, говоря языком каббалистов, Короны — плодотворного знания Бога, Бездны или Божественного Мрака по учению Ареопагита, Единого в понимании неоплатоников. Подобный ряд миров символизируется десятью небесными сферами у Данте, ангельскими иерархиями у Псевдо-Дионисия, Древом Сефирот по учению Каббалы; он находит свои параллели во внутреннем опыте, в долгом странствии Я через Очищение и Просветление к Единению. "Мы восходим, — говорит св. Августин, — Твоими путям, пролегающими в нашем сердце, и поем песнь этого восхождения, сообразно его ступеням; ибо огонь Твоей благодати, горящий в нас, возводит нас к умиротворению во славе Иерусалимской".[204]

С точки зрения обыкновенного человека, а не мистика, деистская теория эманации означает полное разделение человеческого и божественного, временного и вечного миров. "Никогда не забывай, — говорит св. Иоанн Креста, — что Бог недостижим. Поэтому не спрашивай, насколько способен ты Его понять и проникнуть в Него своими чувствами. Бойся удовольствоваться слишком малым и лишить свою душу живости, которая нужна ей, чтобы подняться к Нему".[205] Язык паломничества и изгнания кажется вполне естественным мистику, который воспринимает реальность в таких терминах. Для него мистические странствия — это, прежде всего, "дорога, ведущая прочь" от обычного Я и обычной вселенной. Подобно псалмопевцу, он вознамерился "возвыситься в сердце своем над сей юдолью печали", от менее божественного к более божественному. Он, а вместе с ним и весь Космос — ибо в мистической философии душа отдельной личности есть микрокосм души мира — должен вернуться по долгой дороге к Совершенству, откуда он когда-то пришел, подобно рыбе в видении Девяти Скал Ралмена Мерсвина, которая должна пробиваться все выше и выше, из одного водоема в другой, до тех пор пока не достигнет Источника.

Подобный способ представления Реальности соответствует типу разума, который Уильям Джеймс называл "уставшей душой".[206] Это нечто вроде кающегося грешника — предельного смирения, когда, устрашенный резким контрастом между им самим и созерцаемым Совершенством, он способен только возопить "из глубин". Такой взгляд обычно присущ характеру, склонному к пессимизму, видящему "огромную пропасть" между собой и предметом желания и предельно чувствительному ко всем проявлениям зла и несовершенства в своей собственной душе и в обычном человеческом опыте. Позволяя подобным элементам доминировать в поле своего сознания, этот характер полностью игнорирует божественные стороны мира Становления и конструирует из своих восприятий и предубеждений концепцию материального мира и нормального Я, очень далеких от Бога.

(2) Имманентность. На противоположном полюсе описания Реальности находится теория имманентности, играющая столь значительную роль в современной теологии. Для носителей этой теории, относящихся, по Джеймсу, к людям "здравого ума" или классу оптимистов, поиск Абсолюта — не долгое путешествие, но постижение чего-то неявно присутствующего в Я и во вселенной, когда душе открываются глаза на Реальность, в которую она погружена. Согласно их представлениям, земное буквально "напичкано небесным". "Ты был во мне, но сердце мое было темно; я не знал трансцендентальной тайны", — говорит Таваккул Бег, мусульманский мистик семнадцатого века.[207] Так всегда восклицает характер, склонный к теологии имманентности, когда его глаза открыты свету. "Бог, _ говорит Плотин, — не есть внешнее по отношению к кому бы то ни было, но присутствует во всех вещах, хотя они и не знают, что это так".[208] Иными словами, "Дух Господен в тебе". Абсолют, Который все ищут, не стоит в стороне от несовершенной материальной вселенной, но обитает внутри потока вещей — стоит на самом пороге сознания и стучится в дверь, дожидаясь, пока Я постепенно откроются Его сокровища.

"Он не удален ни от кого из нас, ибо в нем мы живем и движемся, в нем происходит наше бытие", — вот доктрина имманентности в чистом виде — доктрина, приверженцы которой происходят из тех, кто с большей легкостью отвечает на прикосновение Божественного, чем на ощущение отчужденности и греха, кто скорее склонен любить, чем благоговейно трепетать.

Без ограничивающих рамок, взятая сама по себе теория имманентности легко способна выродиться в пантеизм или очень своеобразное извращение доктрины «обожествления», когда преображенное Я отождествляется с "Богом, присутствующим внутри". Эта доктрина представляет собой философскую основу практики интроверсии — обращения внутрь способности к созерцанию; это «метод» великих мистиков всех вероучений. Основная идея их поисков заключается в том, что поскольку Бог есть во всем — в некотором смысле есть все, — то легче всего найти Его в самом себе.[209] Те, кто отрицают или игнорируют существование промежуточных «миров» или «уровней» между материальным миром и Абсолютом, постулируемое теорией эманации, вместе с Рейсбруком провозглашают, что, "сосредоточиваясь в творящей любви", они "встречаются с Богом без посредников".[210] Они слышат Отца Света, "произносящего без посредников вечно и непрерывно в наиболее тайной части духа одно-единственное бездонное Слово".[211]

Открытие «божественной» сущности, или субстанции, обитающей, как говорит Рейсбрук, на вершине человеческой души, составляет тот фундаментальный опыт — обнаруживаемый в той или иной степени во всех подлинно мистических религиях, — который создал основу новозаветной доктрины внутреннего духа. Эта сущность — "искра души" по учению Экхарта, «основание» по учению Таулера, "Внутренний Свет" по учению квакеров, "Божественное Начало" в толковании некоторых современных трансценденталистов — есть источник и хранилище всякой истинной жизни. Здесь логическое представление не удается в равной степени ни мистикам, ни теологам — его место занимает путаница метафор. "Чудо из чудес" — наиболее реальный и, тем не менее, наиболее загадочный из всех религиозных опытов, единение человеческого и божественного, — предстает перед нами в виде безымянного нечто, "которое достаточно велико для того, чтобы быть Богом, и достаточно мало для того, чтобы быть мной". Когда мы пытаемся описать этот опыт, "искра души", или точка соединения, в иные моменты представляется нам Божественным, которого достигло Я, а в иные моменты — трансцендентальным аспектом самого Я, достигающего контакта с Богом. В любом случае именно здесь мистик встречается с Абсолютной Сущностью. Именно здесь залог непосредственного присутствия Бога в человеческом сердце, а если в человеческом сердце, то и во вселенной, существенные характеристики которой воспроизводит в миниатюре человеческая душа.

Согласно доктрине имманентности, сотворение и вселенная — независимо от того, можем ли мы видеть ее такой, какая она есть, — мыслятся как саморазвитие, самопроявление внутреннего Божества. Мир не проецируется из Абсолютного, но погружен в Бога. "Я поняла, — говорит святая Тереза, — как наш Господь есть во всех вещах и как Он есть в душе: видение губки, пропитанной водой, предстало мне".[212] Таким образом, течение мира есть медленное движение к осуществлению Божественной Искры, которая в равной степени сокрыта в Космосе и в человеке. "Если, — говорит Бёме, — ты представишь себе крошечный круг, не превышающий размеров горчичного зернышка, то все равно Сердце Бога будет внутри этого круга целиком и в совершенстве. И если ты родился в Боге, то и внутри тебя (в круге твоей жизни) присутствует нераздельное Сердце Бога".[213] Мало кто выражал идею имманентности в более прекрасной форме.

Стоит отметить, что обе признанные мистиками теологические доктрины реальности — как, впрочем, и наука — неявно полагают вселенную не статичной, а динамичной — Миром Становления. Согласно доктрине имманентности, эта вселенная свободна и самотворяща. Божественное действо наполняет ее, и никакая ее часть не удалена от Бога больше, чем любая другая часть. "Бог, — говорит Экхарт, — ближе ко мне, чем я сам к себе; Он так же близок и к камню, и к дереву, но они не знают об этом".[214]

Эти два явно противоречивых объяснения Невидимого, причем в самых крайних формах, не только были приняты мистиками, но и считались адекватными и действительно необходимыми схемами для передачи хотя бы части богатого мистического опыта Реальности.[215] Самые вдохновенные и наименее начитанные мистики — например, святая Катерина Сиенская или Юлиана Норвичская, — равно как и наиболее образованные из них, такие, как Дионисий Ареопагит и Мейстер Экхарт, использовали в своих восторженных речах язык, подходящий как для теории эманации, так и для теории имманентности. По-видимому, обе теории отражают определенную истину, и задача серьезной мистической философии заключается в том, чтобы примирить эти два взгляда. Кроме того, придирчивые сторонники того или иного подхода слишком часто забывают, что все трансцендентальные теории есть в лучшем случае лишь символы, методы, схемы — жалкие попытки представить опыт, который по сути своей всегда один и тот же и основной чертой которого является его невыразимость. Поэтому они с утомительной монотонностью настаивают на том, что Дионисий должен быть неправ, если прав Таулер; что абсурдно называть себя Другом Бога, если первейшим атрибутом этого Бога является непознаваемость; что Совершенная Красота по учению Платона и Принимающий Жертвы в видениях святой Катерины Сиенской не могут быть одним и тем же; что "учтивый и дражайший Господь", говорящий Юлиане Норвичской: "Моя дорогая, Я рад, что ты пришла ко Мне; во всех горестях твоих Я всегда пребуду с тобой",[216] исключает бесформное и безличное Единое Плотина, как и "тройной круг" Сузо и Данте; наконец, что если бы Бог действительно был имманентен материальному миру, то было бы грехом или глупостью отказываться от этого мира ради того, чтобы найти Его; а если интроверсия есть истинный путь, то ложным должен быть план вселенной, постулирующий промежуточные уровни между Абсолютным Бытием и миром явлений.

Что же касается мистиков, которые представляют обе эти доктрины, эти два способа видеть истину, — а для чего еще нужны доктрины, как не для этого? — то следует помнить, что для них, мистиков, учение об отношении Абсолютного к конечному, Бога к миру явлений должно основываться в первую очередь на том, что они знают как собственный опыт отношения Абсолюта к индивидуальному Я. Подобный опыт является существенной частью мистицизма — тем, что наделяет его уникальной ценностью среди остальных систем мышления и составляет единственный источник его знания. Обо всем остальном, в сущности, можно догадаться по аналогии. И когда мистик, применяя ко вселенной то, что считает истиной по отношению к своей собственной душе, описывает Божественное Совершенство как нечто очень удаленное от материального мира, хотя и связанное с ним последовательным рядом «эманации» — состояний или качеств, несущих в себе что-то от Бога, но не являющихся Богом, — он всего лишь пытается описать необходимый жизненный процесс, сквозь который он прошел сам во время очищения и духовного восхождения из состояния "естественного человека" в некое иное состояние гармонии с духовной вселенной, называемое иногда "обóжением", — состояние, в котором он способен созерцать божественное и объединиться с ним. "Божественная комедия" представляет нам классический пример подобного двухуровневого видения внутреннего и внешнего миров, ибо путешествие Данте вверх и вовне в Эмпиреи есть, на самом деле, процесс "внутренней алхимии" — упорядочение и преобразование собственной природы и очищение духовного взора до тех пор, пока, возносясь над всем мыслимым блаженством, он не сможет на краткий миг увидеть Бытие Бога.

Мистик подразумевает — поскольку он стремится видеть некую упорядоченную основу во всех вещах, — что существует взаимосвязь, аналогия между микрокосмом человеческого Я и макрокосмом мирового Я. Следовательно, его опыт, география индивидуального поиска, представляется ему отражением географии Невидимого. Поскольку он должен подняться над своей естественной жизнью, превзойти ее для того, чтобы достичь осознания Бога, он мыслит Бога как существенно превосходящего естественный мир. Однако его описание географии — его пути в царство, где нет времени и пространства, внутреннего и внешнего, верха и низа, — будет определяться его характером, его наблюдательностью, метафорами, наиболее легко возникающими в его сознании, и, прежде всего, его теологическим образованием. Само по себе так называемое путешествие представляет некий психологический и духовный опыт — очищение и подготовку Я, его движение к более высоким уровням сознания, его объединение с более духовным, но обычно не осознаваемым Я, которое прикасается к трансцендентному порядку, и, наконец, его постепенное или внезапное достижение единения с Реальным. Иногда Я воспринимает этот процесс как отступление внутрь к "основанию души", где, как говорит святая Тереза, "нас ожидает Его Величество", а иногда — как выход вовне из Обусловленного в Необусловленное, "сверхъестественный полет" Плотина и Дионисия Ареопагита. И то и другое — всего лишь образы, в которых Я мыслит достижение сознательного единения с Богом, "одновременно имманентным и трансцендентным по отношению к Душе, которая разделяет Его жизнь".[217]

Итак, мистик должен найти Бога. Иногда, в силу собственного характера, он сосредоточен на долгом пути; но иногда внезапный восторг, приводящий поиск к завершению, заставляет его забыть обо всем предшествующем паломничестве, в котором душа "отправляется не вовне, но скорее в путешествие к своему центру". Залы Внутреннего Замка, по которому ведет нас святая Тереза к сокрытой комнате, святилищу внутреннего Бога; иерархия Дионисия, поднимающаяся от беззаветной службы ангелов через сжигающую любовь серафимов к Богу, восседающему на престоле превыше времени и пространства; мистический путь каббалистического Древа Жизни, ведущего с помощью Милосердия, Справедливости и Красоты от материального мира Малкут через вселенные действия и мысли к Божественной Короне,[218] — все это лишь различные способы описания одного и того же пути.

Поскольку каждый человек рождается последователем либо Платона, либо Аристотеля, всякая человеческая душа склоняется к одному из двух способов понимания реальности. Художник, поэт, всякий, кто с благоговением и восторгом взирает на творения, признает тем самым Имманентного Бога. Аскет, и, в частности, аскет интеллектуальный, то есть метафизик, отвращающий свой взгляд от творений и отрицающий чувства ради того, чтобы найти вдалеке несотворенный и неограниченный Источник, на самом деле подчиняется — хотя часто и не подозревает об этом — психологическому закону, порождающему доктрину эманации.

Хорошая карта, то есть хорошая мистическая философия, найдет место для обоих способов интерпретации нашего опыта. Она отметит все пути, по которым самые различные личности достигают одной и той же цели. Она признает все стороны, которыми patria splendida,[219] Истина, предстает перед своими влюбленными, — эти стороны дали начало теориям эманации и имманентности и сохранились в латинском и греческом именах Бога: Deus, чей корень означает день, сияние, Трансцендентный Свет, и Theos, чье истинное значение есть высшее желание или молитва, Внутренняя Любовь, — не противоречат, но дополняют друг друга. Вместе же они представляют собой почти совершенное определение того Божества, которое является предметом желания мистика: это Божественная Любовь, имманентно присутствующая в душе и побуждающая ее к единению с трансцендентным Абсолютным Светом — Он же есть одновременно источник, цель и жизнь всего сотворенного.

Сам по себе истинный мистик — человек с духом Божиим — едва ли нуждается в картах. Он прокладывает курс через "обширное и бурное море божественного". Однако характерной чертой его интеллектуального смирения является то, что, пытаясь показать другим людям путь, которым он следует, он обычно стремится использовать карты того сообщества, частью которого себя считает. Иногда эти карты оказываются адекватными, более того, они проясняют непонятные странствия исследователя, помогают ему, отмечают межевые столбы. И время от времени он указывает пальцем какое-нибудь пятнышко — огромную высоту видения, город души — и убежденно говорит: "Здесь я был".

Но бывает и так, что карты смущают мистика, отказываются соответствовать его описаниям. Тогда он пытается, подобно Бёме, а позднее Блейку, составить новые карты. Нередко они нарисованы ужасно, ибо не всегда талант к исследованиям сочетается с хорошими навыками в черчении. Исходя из общепринятых условностей, эти карты очень трудно, иногда просто невозможно понять. Как следствие, ортодоксы вынуждены рассматривать их создателей как сумасшедших или еретиков, в то время как те — всего лишь практики, пытающиеся раскрыть великие вещи с помощью несовершенных средств.

Отбросив предубеждения индивидуальных верований и не пытаясь приписать исключительную истинность той или иной религиозной системе или откровению — ибо мы не собираемся здесь впадать ни в полемику, ни в апологетику, — мы вынуждены допустить как исторический факт то, что до сих пор самую лучшую карту мистицизм находил в христианстве. Христианская философия — особенно теология неоплатоников, которая восприняла и гармонично совместила все лучшее из духовного наследия Греции, Индии и Египта, а затем была развита великими мастерами ранней и средневековой церкви, — поддерживала и проясняла откровения отдельных мистиков так, как это не удавалось сделать никакой иной системе мысли.

Мы обязаны великим отцам Церкви первых пяти столетий — Клименту Александрийскому, Иринею, Григорию Нисскому, Августину и, превыше всех, Дионисию Ареопагиту, великому христианскому современнику Прокла, — сохранением той мощной системы лесов, которая позволила последующим католическим мистикам возвести башни и стены Града Божьего. Особое достоинство христианской философии, дающее ей преимущество перед более холодной самодостаточной системой греков, заключается в том, что она переформулирует истины метафизики в терминах личности, добавляя тем самым третий элемент — "живого посредника" между Непознаваемым Богом, или неограниченным Абсолютом, и обусловленным Я. Это был бесценный дар, полученный мудрецами в обмен на золото, ладан и смирну. Он разрешает загадку, с которой рано или поздно сталкиваются все исследователи сверхчувственного: come si convenne l'imago al cerchio,[220] как сочетаются Бесконечное и интимное, оба познанные и почувствованные, но ни то, ни другое не понятое. Этот третий, промежуточный элемент совершенно необходим, если мистицизму дано когда-нибудь достичь своей цели — деятельного единения и полноты жизни — и развить слепой эгоистичный восторг до плодотворной и самозабвенной любви.

Там, где мистики-нехристиане, как правило, оказывались вынужденными сделать выбор в пользу одного из двух великих догматических выражений своего опыта — либо долгого паломничества к трансцендентному и безусловному Абсолюту, либо открытия этого Абсолюта в «основании», духовном начале души, — там христианство позволяло с помощью своей центральной доктрины о Троице найти место обоим и проявить их так, как они есть на самом деле, — дополняющими частями целого. Даже Дионисий, крестный отец доктрины эманации, совместил свою иерархическую схему с догматом о внутреннем Боге — и никого иного не цитирует столь часто Мейстер Экхарт, которого обычно считают проповедником имманентности в ее крайней, пантеистской форме.

Далее, атмосфера христианства — одна из тех, где отдельному мистику легче всего найти плодотворное и здоровое развитие своему дару; подавляющее большинство великих европейских созерцателей были христианами сильного, страстного и личностного типа. Уже этим одним можно обосновать утверждение, что христианство воплотило, по крайней мере на Западе, истинные традиции, обеспечило "путь наименьшего сопротивления" для их преемственности. Привлекательность даже самых больших ересей христианства во многих случаях почти полностью обусловлена мистическим элементом их учений. Примерами тому могут служить гностики, полубратья,[221] братья "Свободного Духа",[222] квиетисты и квакеры. В остальных случаях причиной ереси оказывалась чрезмерная опора на разум в толковании сверхрационального и, как следствие, отсутствие доверия к мистической интуиции. Еретики подобного типа — Арий и Пелагий.

Величайшие мистики, однако, были не еретиками, а католическими святыми. В христианстве "естественный мистицизм" — подобно "естественной религии" скрытый в человечестве и на определенной стадии развития прорывающийся наружу во всякой расе — обрел себя, впервые отождествил свой Объект с личностью, поставил в центр внимания неясного и неопределенного Бога, сконструированного неоплатонизмом из абстрактных философских понятий, разбавленных интуитивными ощущениями индийских экстатиков, и создал основу для медитаций над Реальным. Бесспорно, христианская философия вызывает наше уважение не своей исключительностью, но своей «кафоличностью», т. е. «вселенскостью», всеохватностью, тем, что она находит истину в сотнях других систем — принимает и проясняет мысли греков, евреев и индийцев, сплавляет их в согласованную теологию и говорит рассуждающим мыслителям всех времен и народов: "Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам".[223]

Голос той Истины, которая была однажды поведана всем на Голгофе и вместе с которой был объявлен план мироздания, слышали более или менее отчетливо все великие провидцы, интуитивные вожди людей, обладатели дара Реального. Не многие христианские имена Бога не были известны еще в античности. Для египтян Он был Спасителем; для платоников — Добром, Красотой и Истиной; для стоиков — Отцом и Спутником. Все Четвертое Евангелие было предугадано Клеанфом. Гераклит знал живительный Огонь, о котором говорили свв. Бонавентура и Мехтильда Магдебургская. Бесчисленное число мистиков от Блаженного Августина до св. Иоанна Креста вновь и вновь как эхо повторяют слова Плотина. Верно, что отличительные свойства, выделяющие христианство среди прочих религий, довольно странны и резки — но именно эти свойства создают наилучшие условия для мистической жизни. Его неизменная атмосфера глубокой интимности, прямого и личного контакта с духовной реальностью; восхитительная комбинация великолепия и простоты, сакраментального и трансцендентального — все это соответствует потребностям мистического типа.

Вот почему христианская система — или некая красочная ее имитация — оказалась существенной почти для всех великих мистиков Запада. Они воспринимают ее терминологию, объясняют свои переживания с помощью ее вероучения, отождествляют свой Абсолют с христианским Богом. Среди европейских мистиков наиболее часто упоминаемое исключение из этого правила представляет Уильям Блейк; любопытно, однако, заметить, что чем более вдохновенны его слова, тем более страстным и догматическим христианином становится даже этот ненавистник церкви:

Мы видим,
Где вечная Смерть попирается извечно. О Агнец,
Войди в тьму тела сатанинского в чреве матери!
О божественный Агнец! Тебе не сможет это досадить! О Милосердный,
Милосердие Твое идет от основанья мира, и твое Спасение
Уже началось в Вечности.[224]

Это уже зародыш доктрины Воплощения: здесь вряд ли что-нибудь исправил бы даже сам Фома Аквинский. Из двух нижеследующих отрывков из «Иерусалима» первый есть всего лишь поэтическое толкование католического восклицания "O felix culpa!",[225] второй же представляет почти совершенный очерк христианской теологии и этики.

Будь чист я, никогда не смог бы ощутить всей сладости
Прощения грехов. Будь свят я, никогда не смог бы видеть слез
Любви… О Милосердие! Божественная Человечность!
О Всепрощенье, Жалость, Состраданье! Будь я чист, я никогда бы
Не познал Тебя.
Любил бы ты того, кто б никогда не умер
За тебя, и умер бы ты за того, кто за тебя не умирал?
И если бы Бог не умирал ради человека, если бы вечно не отдавал Себя
За Человека, то не смог бы Человек существовать, ведь Человек — Любовь,
Как Бог — Любовь. Добро другим всегда есть маленькая смерть
Пред ликом Божества; лишь братством может Человек существовать.[226]

Независимо от того, приемлемы ли догматы христианства в плане научном и историческом, они необходимы для адекватного описания мистического опыта, по крайней мере для развитого динамичного мистицизма Запада. Поэтому мы должны быть готовы к тому, что при чтении трудов созерцателей столкнемся с сугубо специфичным языком; и будет разумно предварить встречу рассмотрением этого языка и реального смысла, заключенного в нем для тех, кто использует его и верит ему.

Я полагаю, нет необходимости говорить, что два основных момента теологии христианства заключаются в догматах о Троице и Воплощении. Они согласуются и объясняют друг друга, вместе образуя для христианина "окончательный ключ" к загадке мира. История практического и институционального христианства — это история попыток проявить значение этих догматов в пространстве и во времени. История мистической философии — это история, притом незаконченная, демонстрации их значения в вечности.

Некоторые формы догмата о Троице оказываются существенными — как метод описания наблюдаемых фактов — в тот момент, когда мистик начинает (а) либо анализировать свое собственное психологическое состояние, (б) либо философствовать о своем интуитивном ощущении Бога. Он должен, так сказать, отделить друг от друга аспекты своего знания Божества, чтобы плодотворно работать с ними. Неограниченное Единое, которое в равной степени представляет конечную цель поиска для мистиков-неоплатоников и мистиков-католиков, не может само по себе удовлетворить глубочайшие инстинкты человечества, ибо человек осознает, что разнообразие в единстве есть необходимое условие для выражения совершенного образа. Хотя идея единства в чистом виде может служить для определения Конечной Цели и хотя мистики прибегают к ней вновь и вновь, чтобы противодействовать угнетающей их "ереси множественности", сама по себе она не может быть адекватной для описания Всего.

Возникает, таким образом, первый вопрос: сколько подобных аспектов необходимо для удовлетворительного представления позиции мистика? Сколько лиц Реальности он видит? Мы замечаем, что его опыт включает в себя по меньшей мере двухуровневое восприятие. Во-первых, это — Святой Дух внутри, та Божественная Жизнь, которая поддерживает и наполняет личную жизнь мистика и которую он все больше осознает по мере своего духовного развития. Во-вторых, это — Трансцендентный Дух вовне, «Абсолют», к единению с которым побуждает развивающуюся душу внутренний дух любви. В состоянии экстаза мистику представляется, что оба ощущения Бога сливаются в одно. Однако при попытках рассуждать о своем опыте он вынужден разделять их. Вновь и вновь мистики и их критики, явно или косвенно, признают необходимость подобного подхода со стороны человеческого мышления.

Так, даже в жестком монотеизме иудаизма и ислама каббалистам и суфиям, соответственно, не удается избежать существенного дуализма мистического опыта. Согласно книге «Зогар», "Бог рассматривается как имманентно присутствующий во всем сотворенном или эмалированном и в то же время как превосходящий все".[227] Такова же и точка зрения суфиев. Бога, говорят они, следует созерцать, во-первых, вовне, в несовершенной красоте земного и, во-вторых, внутри, посредством медитации. Далее, поскольку Он Един и присутствует во всем, то "помыслить свое Я как отделенное от Бога — это ошибка; и тем не менее, только когда человек видит себя отделенным от Бога, он может дотянуться до Бога".[228]

Так, Делакруа, рассуждая с позиций чистой психологии и отказываясь придавать какое-либо трансцендентальное значение мистическому откровению — которое он относит исключительно к нормальному содержанию подсознательного разума, — пишет, целиком одобряя святую Терезу, что она "поместила вовне от себя определенного Бога Библии, в то же самое время поместив внутри своей души неясного Бога псевдо-Ареопагита — Единого неоплатоников. Первое обеспечило ей ортодоксальность второго и оградило ее от потери себя в неразличимости, неприемлемой для христианства. Неясный Бог внутри крайне опасен… Святая Тереза знала, как избежать этой опасности, и, благодаря богатой подсознательной жизни, возвышенности ментальных образов, способности к саморазделению, с одной стороны, и редкой способности к единению — с другой, она одновременно осознавала двойственное состояние, в котором два Бога (т. е. два способа понимания Бога — трансцендентность и имманентность) поддерживали, взаимно подтверждая и обогащая, друг друга. Таким представляется ее интеллектуальное видение Троицы в Седьмой Обители".[229]

Вероятно, святая Тереза, столкнувшись с таким удивительным анализом, возразила бы, что ее Троица, в отличие от Троицы ее восхвалителя, состояла не из двух, а из трех Личностей. Рассуждения, относящиеся к неясному внутреннему и ортодоксальному внешнему Богам, несомненно, показались бы ее деликатному и честному разуму неуклюжими и неверными; к тому же она никогда бы не согласилась с тем, что Неограниченное Единое неоплатоников представляет собой адекватное описание строго личного Божественного Величества, Которое, по ее мнению, восседает на троне во внутреннем святилище Замка Души. Что же в действительности сделала св. Тереза? Она актуализировала в свой собственный опыт, приняла в "основу своей души", благодаря необычайно развитому трансцендентальному восприятию, три различных персональных Аспекта Божества, признанные Христианской религией.

Это, во-первых, Отец — чистое трансцендентное Бытие, творческое Начало и Источник всего, что Есть, Неопределенное и Непознаваемое Единое Неоплатоников, Которое есть "не Это и не То" и должно мыслиться (при всем уважении к г-ну Делакруа) как совершенно трансцендентное по отношению к субъекту, а не как "помещенное внутрь души".

Во-вторых, в Личности Христа св. Тереза отделила и отличила Логос, или Творческое Слово, — выражение или рождение вовне мысли Отца. Это та точка, где Божественная Сущность впервые становится постижимой человеческим духом; тот опосредующий принцип, "выросший между небом и землей", который является одновременно Зеркалом Чистого Бытия и Светом конечного мира. Второй Лик Христианской Троицы есть для верующего не только отблеском или выражением образа Божьего, но также и личностью, неистощимым и чутким Источником всякой жизни и Объектом всякой любви; это Тот, Кто, возвращая людей к Богу (в Воплощении), стал Мостом между конечным и бесконечным, между индивидуальной и Абсолютной Жизнью и, говоря языком мистики, "истинным Женихом" каждой человеческой души.

В-третьих, она распознала внутри себя зародыш этой Абсолютной Жизни, присутствие вечнопребывающего Духа, который является источником человеческого трансцендентального сознания и его связью с Бытием Бога. Это Святой Дух Божественной Любви, Истинно Жаждущий, ищущий Истинно Желаемого, без присутствия Которого познание Бога и общение с Богом для человека были бы недостижимы.

В высшем Видении Троицы, которого удостоилась св. Тереза в Седьмой Обители души, эти три аспекта совпадают в Едином. В глубочайших тайниках ее духа, в той бездне, где личность теряет свое значение и индивидуальная душа прикасается к жизни Всего, различие исчезло и она "видела Бога в одной точке". Такой опыт, такая интуиция простого, нераздельного Божества — Единства — без трех средоточий Божественного Сознания, которые мы называем Тремя Ликами, есть в высшей степени характерное явление для мистицизма. Немецкие мистики, далекие от св. Терезы по темпераменту, описывают этот опыт как достижение "тихой пустоши" или "одинокой пустыни Бога" — безграничной Божественной Бездны, безличной, неописуемой, навечно скрытой Облаком Неведения и все же истинной Родины Души.[230]

Эти мысли в таком изложении представляются безнадежно академичными, оторванными от жизни; но для св. Терезы и других христианских мистиков они были не абстрактными утверждениями, а попытками описания собственного опыта.

"Посредством некоего таинственного проявления истины, — говорит она, — открывают себя три лика Благословеннейшей Троицы, предшествуемые озарением, которое своим сиянием охватывает дух, подобно самому ослепительному облаку света. Эти три лика отличны друг от друга; возвышенное знание вливается в душу, наполняя ее уверенностью в истине, что Трое суть одна сущность, сила и знание, суть единый Господь. Таким образом, то, что мы принимаем как вероучение, душа теперь, можно сказать, постигает взором, хотя не зрит Блаженную Троицу ни глазами тела, ни глазами души, ибо это видение — не вообразимо. Здесь все Три Лика Сами общаются с душой, говорят с ней и делают понятными для нее слова нашего Господа в Евангелии о том, что Он, и Отец, и Святой Дух придут и будут жить в душе, любящей Его и исполняющей Его заповеди".

"О мой Бог, какая разница между тем, чтобы просто слышать и верить этим словам, и тем, чтобы понимать их истину таким образом! День за днем все растущее изумление овладевает этой душой, и ей кажется, что Три Лика Благословенной Троицы никогда не существовали раздельно; что Они пребывают в самом ее центре, в самых ее глубинах; и хотя, по недостатку знания, она не смогла бы описать, как это происходит, она осознает вечное пребывание в ней этих божественных Собеседников".[231]

Мистические авторы постоянно напоминают нам, что жизнь, постигаемая человеческим разумом, демонстрирует глубинную склонность к самоорганизации в триадах; и если мистики свидетельствуют о числе Три на небесах, они могут указать на него и как на доминирующее повсюду на земле. Здесь Христианство просто придает форму глубинному инстинкту человеческого разума, инстинкту, который заставил Пифагора назвать Три числом Бога, поскольку оно включает начало, середину и конец. Так и в Индуистской мысли: Абсолютное Божество непостижимо, однако Оно приоткрыло человеку три своих лика — Брахмы Создателя, Шивы Разрушителя и Кришны Восстановителя, — и эти три были Единым. Так же и неоплатоники различали три мира: Чувственный, или Феноменальный; Разумный, или Интеллектуальный; Интеллигибельный, или Духовный, — и три аспекта Бога — Необусловленный (Неограниченный) Абсолют; Логос, или Создатель; и Божественная Сущность, или Душа Мира — абсолютного и, вместе с тем, сотворенного. Пожалуй, в подобных триадах можно видеть первый набросок Христианской Троицы, хотя еще далеко не отвечающий потребностям человеческого духовного опыта; сухой костяк, которому недостает полнокровной жизни. Согласно членению Божественной природы, платонизм различает также три степени красоты: Телесную, Духовную и Божественную.

Человек, эта "вещь, состоящая из триад" — тела, души и духа; понимания, памяти и воли, — следует к единству Троичным Путем; ибо "наша душа, — говорит Юлиана Норвичская, — есть сотворенная троица по образу несотворенной Блаженной Троицы, знаемой и любимой от начала начал и актом творения соединенной с Творцом".[232] Мы и сейчас стремимся анализировать нашу психическую жизнь в эмоциональных, волевых и интеллектуальных понятиях. Даже Субъект и Объект, предполагаемые в любом высказывании, требуют третьего термина — отношения между ними, — без которого ни одна мысль не будет полной. Так сам принцип аналогии навязывает человеку Тройственное определение Реальности, поскольку с ним человеческий разум может справиться наилучшим образом.[233] Поспешный в своих суждениях рационалист легко продемонстрирует абсурдность этого факта, но, попытавшись опровергнуть его, он обнаружит, что дело обстоит совершенно иначе.

"Я желал бы, — говорит св. Августин, — чтобы состязующиеся между собою, вместо бесполезных словопрений, углубились лучше в самих себя и обратили внимание вот на что — на тройственность в самих себе, именно: на свое бытие, свой ум и свою волю... Так, я существую, познаю и свободное имею произволение: я существую, я, тот самый, который познаю и который имею свободную волю; и я же познаю, что существую и волю имею; и я, тот же самый, желаю и существовать и познавать. Из этих трех актов, отделяющихся и различающихся между собою, слагается у нас совместно одна и та же жизнь, в которой действия эти выражаются сколько, с одной стороны, не слитно, столько, с другой, и нераздельно. Для кого доступно это, пусть уразумевает; по крайней мере, дело предлагается каждому: пусть вникнет в себя, пусть поразмыслит внимательно об этом, и, если приподнимется для него завеса этой тайны, пусть уяснит ее и мне. Но если он будет находить в своей тройственности некоторое уяснение для себя и троичности божественной и захочет этим уяснить ее и другим, то пусть не думает, что он постиг уже то Существо, которое превыше всего изменяемого, которого и бытие непреложно, и ум непреложен, и воля непреложна".[234] В известном отрывке Юлиана Норвичская рассказывает, как она лицезрела Троицу Божественной Природы, сияющую в феноменальном мире так же, как и в духовном.

"Он показал мне, — говорит она, — небольшой предмет; он лежал на моей ладони, величиной с лесной орех, круглый, как мячик. Я смотрела глазами моего понимания и думала: Что это может быть? И весь ответ был таков: Это все, что сотворено... В этой маленькой вещи я увидела три качества. Первое — что Бог создал ее; второе — что Бог любит ее; третье — что Бог хранит ее. Но что для меня воистину есть Создатель, Хранитель и Возлюбленный — я не могу выразить".[235]

Юлиана, простая и скромная англичанка среднего возраста, одиноко обитавшая в своей монастырской келье, была, можно сказать, певцом Троицы. Эту строгую и утонченную догму, о которой средневековые мистики писали со страстью, мало понятной для тех, кто видит в ней "ортодоксию, сведенную к математике", она трактует с интимностью и энергией, исключающими сомнения в том, что она лично и непосредственно постигла теологическую истину, которую стремится описать. "Я созерцала, — говорит она о видении, подобном видению св. Терезы в "Седьмой Обители Души", выражая его с большей ясностью, хотя и с меньшим блеском, — действие всей Блаженной Троицы; и созерцая ее, я увидела и поняла эти три свойства в едином Боге: свойство Отцовства, свойство Материнства, свойство Господства. Мы охранены и блаженствуем во Всемогуществе нашего Отца как истинного обладателя нашей природной Сущности, данной нам изначально, в акте творения.[236] И Вторым Ликом, разумом и мудростью, мы охраняемы во всем, что касается нашего Смысла-души, нашего возрождения и спасения; ибо Он есть наша Мать, наш Брат и Спаситель. И в нашем добром Господине, Святом Духе, мы получаем свое воздаяние и награду — за нашу жизнь и наш тяжелый труд и бесконечное преодоление всех своих желаний — в чудесной и щедрой Его милости. Ибо вся наша жизнь заключена в трех [вещах]: в первой — наше Бытие, во второй — наше Возрастание, в третьей — наше Исполнение; первая есть наша Природа, вторая — Милосердие, третья — Благодать…[237] Высшее Могущество Троицы есть наш Отец, и глубокая Мудрость Троицы есть наша Мать, и великая Любовь Троицы есть наш Господин; и все это есть в Природе и в Субстанциальном Сотворении нас".[238]

И еще один отрывок, написанный с изысканной нежностью: "Как истинно то, что Бог есть наш Отец, так истинно и то, что Бог есть наша Мать; и что явил себя Он во всех [ее откровениях], и более всего в сладостных словах, которые он произносит: Я есмь Сущий. То есть: Я есмь Могущество и Благо Отцовства; Я есмь Мудрость Материнства; Я есмь Свет и Благодать всей блаженной Любви; Я есмь Троица, Я есмь Единство; Я есмь наивысшее Благо всех вещей. Я есмь Тот, Кто создал тебя для любви; Я есмь Тот, Кто создал тебя для стремления; Я есмь бесконечное воплощение всех истинных желаний".[239]

Так, Кристофер Гервей пишет:

"The whole world round is not enough to fill
The heart's three corners, but it craveth still.
Only the Trinity that made it can
Suffice the vast triangle heart of Man".[240]

Опыт подтверждает, что любая попытка определения Бога, не учитывающая эти три аспекта, оказывается несостоятельной. Они задают ориентиры для сердца, интеллекта и воли, поскольку они предлагают Я предмет для его высочайшей любви, глубочайшей мысли, для его акта высшего воления. Подобно родственным платоновским понятиям Блага, Истины и Красоты, они представляют божественный источник и его воплощение в Этике, Науке и Искусстве — трех высших сферах человеческой деятельности. Так идеалы художника, исследователя и филантропа, ищущих одну и ту же реальность различными путями, собираются в мистическом Едином, подобно тому как паломничество трех царей привело их к одной Звезде.

"Что есть Бог? — спрашивает св. Бернард. — Длина, ширина, высота и глубина. "Что же, — скажете вы, — и после всего ты действительно открыто исповедуешь четверичное Божество, которое было отвратительно тебе?" Нет, ничуть. Бог называется Единым для удобства нашего понимания, но не для описания его природы. Его природа способна к делению, Он Сам — нет. Слова различны, пути многочисленны, но имеет значение лишь одно — все пути ведут к одному Лику".[241]

Все возможные пути постижения этого Единого Лика во всей Его жизненной полноте, оказывается, ведут к трем ипостасям. Этот Лик есть "надо всеми, и через всех, и во всех", — говорит св. Павел[242] в момент мистического прозрения, предвосхищая догматы Церковных Соборов и давая ранней христианской Церкви самое короткое и самое прекрасное определение триипостасного Бога. Бытие, находящееся надо всем, проявляет себя как Становление, как динамичное и вездесущее Слово Жизни. Божественная Любовь, имманентная сердцу и миру, исходит прямо из Абсолютного Единого и возвращается к Нему. "Ты, мой Бог, который есть Любовь, — говорит Николай Кузанский, — есть Любовь, которая любит, и любимая Любовь, и Любовь, объединяющая их обе".[243] Так завершается "Вечный Круг от Божества, через Божество, к Божеству". Правда, этим трем основным аспектам постигаемого Божества — Бытию, Становлению и Желанию, для которых мирам требуется время, — мистики дали много различных имен, поскольку в обращении с возлюбленной ими Реальностью они обладали некоторой свободой истинной близости. К ним всегда взывали те символы Абсолюта, которые порождены великими и бесформными силами универсума, а не ортодоксальным и поневоле антропоморфным человеческим воображением. Их ревностное постижение Духа, кажется, находит в подобных терминах более адекватное и свободное выражение, чем в тех, которые основаны на понятии пространства или которые предлагают разуму конкретную картину. Хотя они знают так же хорошо, как и философы, что "всегда должно быть нечто символическое в нашем способе выражения духовной жизни", поскольку "эта непостижимая бесконечность, духовная сущность которой впервые познается в нашем человеческом опыте, все же не может открыть себя полно и свободно в пределах нашего ограниченного земного опыта",[244] — тем не менее они, как и художники, вечно ищут некоторый новый живой образ, отнюдь не из запасов необеспеченной валюты формальной религии, но образ, сохраняющий первозданную способность зажигать воображение живой жизнью.

Так, пишет Лоу,

"Небесное Царство заключено в этой тройственной жизни, где три есть один, поскольку она есть проявление Бога, Который есть Три и Один; Отец имеет Свое отдельное проявление в Огне, всегда производящем Свет; Сын имеет Свое отдельное проявление в Свете, исходящем из Огня; Святой Дух имеет Свое проявление в Духе, Который всегда происходит из Обоих и всегда един с Ними. Это Та вечная безначальная Троица в Единстве Огня, Света и Духа, которая составляет Вечную Природу, Царство Небесное, святой Иерусалим, Божественную Любовь, Прекрасное Видение, величественную Славу и Присутствие Бога. Через это Царство Небесное или Вечную Природу извечно прорывается и являет себя в безграничной высоте и глубине блаженных чудес невидимый Бог, непостижимая Троица, открывая и показывая всем Своим созданиям бесконечную вариацию и множественность Своей силы, красоты, радости и славы".[245]

Возможно, лучше, красивее и проще, чем символы Троицы, предлагаемые Лоу (Огонь, Свет и Дух), была бы символика Света, Жизни и Любви, та тройственная картина Реальности, которую усматривают и постоянно разрабатывают христианские мистики. Трансцендентный Свет, неуловимый, но неиссякаемый, всегда излучающий Свое великолепие в Универсум; вечнопребывающая, неистощимая и исполненная энергии Жизнь; жаждущая и целеустремленная Любовь — это те центральные аспекты Реальности, к которым снова и снова возвращаются мистики, пытаясь отыскать слова, способные выразить некую невыразимую истину.

(а) Свет, несказанный и несотворенный, великолепный символ чистого нераздельного бытия; он выше разума, как напоминает нам св. Августин, но ведом тому, кто любит.[246] Этот несотворенный Свет предстает как "глубокий, но ослепительно сияющий мрак" у последователей Ареопагита, или "мрак высшего сияния, подобно тому, как солнечный свет, в свою очередь, является мраком для слабых глаз".[247] Это — lux vivens св. Хильдегарды, somma luce Данте, в котором он увидел множественное единство, вбирающее в себя жизнь всей вселенной;[248] это Вечный Отец, Источник Вещей. "Ибо известно нам, — говорит Рейсбрук, — что лоно Отца есть основа и источник, откуда начинается наша жизнь и бытие".[249]

(б) Жизнь, Сын, сокрытый Кормчий Вселенной, Логос, Огонь, космическая Душа Вещей. Это рождение вовне, или Понятие Отцовского Разума, которым Он обладает внутри Себя, как было открыто в экстазе Батисте Вернацца,[250] есть то Слово Созидания, которое не может вместить ни одна формула, пока Оно живо и бесконечно; Слово, вечно произносимое и излучаемое трансцендентным Светом. "Вот почему, — снова говорит Рейсбрук, — все, что живет в Отце, сокрытое в Единстве, есть также в Сыне, деятельно излитое в Его проявлениях".[251] Эта жизнь, следовательно, является безупречным выражением, природой Отца, Sapientia Patris. Она есть одновременно и персонифицированным соучастником в переживании мистического события, и сокровенным началом, силой, которая поддерживает развивающуюся вселенную; тем, что интеллект определяет как Логос или Творящий Дух, а постигающая любовь знает как Удивительное, как Советника и Князя Покоя.

Поскольку Христос для философа-христианина есть Сама Божественная Жизнь — а драма христианства «адекватно» выражает этот факт и его смысл, — то отсюда следует, что Его деятельный дух должен быть ясно распознан — не символически, а в самом прямом смысле — в преизобильной и бьющей ключом жизни мира. В самозабвенном пении птиц, в их свободном стремительном полете; в набухании почек и жертвенной красоте цветов; в великом и неутомимом ритме моря — во всем этом есть нечто от Голгофы. Именно этой Природы, открытой заново, ведущей свое происхождение от Христа, так страстно жаждал Блейк, когда он пел:

"I will not cease from mental fight,
Nor shall my sword sleep in my hand
Till we have built Jerusalem
In England's green and pleasant land".

(Я не оставлю духовной борьбы,
Мой меч не заснет у меня в руке,
Пока мы не построим Иерусалим
В английской зеленой и славной земле.)

Именно здесь, в этом кульминационном моменте веры, на пределе человеческой способности изъясняться, внезапно проявила себя мистическая теология — не как головоломное построение невозможных символов веры, а как учение, которое приняло в себя два глубоких, но крайне противоречивых определения Реальности, рассмотренные нами ранее, и которое дало им более лучезарную жизнь. Вечное Становление, Бог имманентный и динамичный, борющийся со Своим миром и в нем пребывающий, неистощимый "поток вещей" Гераклита, несмолкаемое "вечно во всех вещах пребывающее" Слово — эволюционный мировой процесс, излюбленный современными философами, — определен здесь в его истинном отношении к Трансцендентному и недвижному Бытию, Абсолютному Единому Ксенофана и платоников. Этот Абсолют доступен взору мистической интуиции как "Предел Единства", в котором исчезают все различия,[252] как в Океане, куда стремится вернуться то беспрестанное и мучительное Становление, та неутомимая река жизни, в которую мы погружены: Сын возвращается к Отцу.

(в) Любовь, принцип притяжения, который одновременно действует в трансцендентном и сотворенном мирах. Если мы признаем Отца Высшим Субъектом, "источником, — по словам Аквината, — всей процессии Божественного",[253] а Сына, или порождаемый Логос, — Объектом его мысли, в котором, как говорит Рейсбрук, "Он созерцает Себя и все вещи в вечном Сейчас",[254] то этот персонифицированный Дух Любви, il desiro e il velle, представляет собой отношение между ними и составляет самую сущность Бога. "Небесный Отец, — говорит Рейсбрук, — как живое Основание всего, что живет в Нем, действительно обращается к Своему Сыну как к Своей собственной Вечной Мудрости. И эта же Мудрость, со всем, что живет в ней, действительно возвращается обратно к Отцу, к тому самому Основанию, из которого она вышла. Из этой встречи Отца и Сына рождается третий Лик, который есть Святой Дух, их обоюдная Любовь".[255] Происходя из Света и Жизни, Отца и Сына, согласно Христианской догме, присутствуя одновременно и в Абсолютном Источнике, и в динамичном потоке вещей, — этот божественный дух желания хранится в самой нашей самости [selfhood] и является той причиной, благодаря которой эта самость погружена в Абсолютное Я [Self]. "Сила моего тяготения заключается в любви моей; силою этой любви стремлюсь я туда, куда влечет меня", — сказал св. Августин.[256] Она есть аналог той силы тяжести, которая увлекает вещи на свое место. Так, Бернард Холланд говорит во Введении к «Диалогам» Бёме: "В истинном смысле, желание Искры Жизни в Душе возвратиться к своему Изначальному Источнику является частью могучего стремления вселенской Жизни к собственному сердцу, или центру. От этого стремления вселенское притяжение к центру вселенной, преодолевая сопротивление, действительно управляет феноменальным, физическим миром, и это только внешняя оболочка и видимая работа". И далее: "Желание есть все в Природе; все создает оно. Небеса есть Природа, наполненная божественной Жизнью, вызванной Желанием".[257]

"Лучшие учителя говорят, — пишет Экхарт, — что любовь, которой мы любим, есть Святой Дух.[258] Некоторые отрицают это. Но истинно всегда: во всех мотивах которые движут нас к любви, нет ничего другого, кроме Святого Духа".[259]

"Бог хочет, — говорит Рейсбрук, опять воедино собирая эти разрозненные символы, — чтобы мы двигались дальше за свои пределы в этот Вечный Свет чтобы мы сверхъестественным способом воссоединились с тем образом, который есть наша истинная Жизнь, и чтобы мы владели ею с Ним деятельно и плодотворно в вечном блаженстве… Это продвижение созерцателя вперед происходит также в любви; ибо благодаря любви он преодолевает свое сотворенное бытие и находит и вкушает богатства и наслаждения, которые есть Сам Бог и которые Oн заставляет изливаться беспрестанно в самой потаенной части души, в том месте, где больше всего подобия величию Бога".[260]

Только здесь, в самом святилище бытия, в "последней обители" души, по словам св. Терезы, истина, которую эти символы выражают, действительно познается; ибо "невозможно выразить в словах, каким образом Троица есть единое и Троица в Единстве природы есть единое, и в то же время Троица происходит из Единства, — говорит Сузо; — невозможно вследствие простоты этой глубокой бездны. Сюда, в это интеллигибельное «куда», воспаряет дух, одухотворяющий себя — то летящий в безграничных высотах, то плывущий в безмолвных глубинах немыслимых чудес Божества".[261]

Таким образом, мистическая философия охотно использует учение о Троице для того, чтобы выразить свое понимание природы Абсолюта, которая, как обнаружили те, кто достиг глубокой Бездны Божества, в сущности есть Единое. Но лучше всего можно описать и объяснить природу внутреннего, персонального мистического опыта через христианский догмат о Боговоплощении, дополняющий учение о Троице. Воплощение, выступающее в традиционном Христианстве синонимом исторического рождения и земной жизни Христа, является для мистиков определенным прообразом вечного Космического и индивидуального процесса, вечным порождением — как в универсуме, так и в возносящейся индивидуальной душе, — божественной и совершенной Жизни, чистого образа Бога, существенные составляющие которого разворачиваются в драме одной исторической жизни. Так душа, подобно физическому эмбриону, резюмирует в своем восходящем прогрессе духовную историю и жизнь рода. "Особенной загадкой, самой большой из всех, — говорит Пэтмор, — является учение о Воплощении, понимаемом не как историческое событие, происшедшее две тысячи лет назад, но как событие, возрождающееся в теле каждого, кто стоит на пути исполнения своей изначальной судьбы".[262]

Мы видели, что для мистической теологии Вторым Ликом Троицы выступает Мудрость Отца, Слово Жизни. Поэтому полнота этого Слова может дойти до человеческого сознания только через Жизнь. В акте Воплощения этот Логос, эта божественная сущность Реальности проникает, пронизывает иллюзии чувственного мира — другими словами, иллюзии всех Я, чьи идеи образуют этот мир, — и «спасает» его этим распространением своей истины. Божественная, страдающая, жертвующая собой Личность была явлена как сердце живой, мятущейся вселенной; и впервые Абсолют был представлен в понятиях конечного человеческого существования. Такие события, как этот прорыв божественной и архетипической жизни в мир преходящий, воспринимались мистическими философами как необходимое условие того, чтобы человек смог когда-либо постичь в понятиях жизни то величие жизни, которому он принадлежит, смог научиться переступать границы чувственного мира и вновь строить свою жизнь на уровнях реальности. "Ибо ты, — говорит Николай Кузанский, — есть вочеловечившееся Слово Бога, и ты — обóженный человек".[263] Так, католический священник на Рождественской Мессе воздает благодарение не только за установленный порядок искупления, но и за откровение реальности, "Quia per incarnati Verbi mysterium, nova mentis nostrae oculis lux tuae claritatis infulsit: ut dum visibiliter Deum cognoscimus, per hunc in invisibilium amorem rapiamur".[264] В этих чудесных словах как будто сосредоточена вся сущность мистического христианства.

"Сын Божий, Вечное Слово в Отце, Который есть блеск, сияние, сила света вечности, — говорит Бёме, — должен стать человеком и родиться в тебе, если ты познаешь Бога; иначе ты вечно пребудешь во мраке и обречен идти наощупь".[265] "Слово, — говорит, наконец, Рейсбрук, — есть не что иное, как Видеть. Оно есть пришествие и рождение Сына Вечного Света, в Котором видимо и познаваемо все блаженство".[266] Хотя бы единожды — в сущности, говорят мистики — мера того, что может сделать Дух Жизни и чем могут быть живые создания, была наполнена до краев. Это событие подтвердило полностью, что завершена лестница Мироздания; в этом гипостатическом единстве преодолена брешь между явлением и реальностью, между Богом и человеком. Созданный таким образом Мост — используем снова аллегорию св. Катерины Сиенской — является вечным, поскольку он "проложен от основания мира" к "Вечному Сейчас". Так голос Отца обращается к ней в видении: "Я хочу также, чтобы ты посмотрела на Мост Моего новорожденного Сына и увидела его величие, ибо он протянулся от Небес до земли; это означает, что таким образом земля твоей человечности соединилась с величием Бога. И вот Я говорю, что этот Мост протянулся от Небес до земли и образовал единство, которое Я составляю с человеком… Так величие Божества, сошедшего на землю и соединенного с твоей человечностью, создает Мост и преобразует путь. Зачем это было сделано? Для того чтобы человек мог достичь своего истинного счастья с ангелами. И заметь, это не все; во имя твоей жизни Мой Сын будет строить мост — до тех пор, пока ты идешь по нему".[267] "Наш Бог Отец Всемогущий, Который есть Бытие, — говорит Юлиана Норвичская, — знал и любил нас прежде всякого времени. Зная об этом, в Своем непостижимо глубоком милосердии и провидении Всеблаженной Троицы, Он пожелал, чтобы Второй Лик Троицы стал нашей Матерью".[268]

Конечно, именно это утверждение об оживленном общении милосердия с природой, Бога с человеком — о наплыве предельной реальности, которая только может быть усвоена, — составляет силу христианской религии. Вместо черствой хлебной корки философов она предлагает изголодавшемуся по Абсолюту Я этот Panis Angelorum (хлеб ангелов — лат.), животворящее мировое начало. Иными словами, она дает конкретное и опытно достижимое знание о высшей Личности — погружение в Ее мистическое тело — вместо искусственного убеждения, к которому приходят в результате сосредоточения на идее. Христианство завершает универсум: оно показывает, что феноменальное во всех направлениях пронизано реальным, что естественное есть носитель сверхъестественного. Оно дает солидный фундамент мистицизму — фундамент одновременно и метафизический, и психологический — и указывает то состояние, к которому инстинктивно стремились глубочайшие мировые умы: указывает как часть космического возвращения к Богу через Христа.

"Затем что здесь — та мудрость, здесь — та сила,
Которая, вослед векам тоски,
Пути меж небом и землей открыла".[269]

Именно это имели в виду христианские мистики, снова и снова заявляя, что возвращение к Божественной Сущности, Абсолюту, который является пределом вознесения души, может совершиться только через вочеловечение Христа. Сын, Слово, есть образ Отца: именно в Нем Несказанное Божество познает Себя, подобно тому как мы можем познать себя только в наших собственных образах. Христос, таким образом, представляет Собой двойное звено, связующее средства Божественного Самосознания и средства человеческого осознания Бога. Как, в таком случае, задается вопросом мистическая теология, это звено может выполнять свое назначение иначе, чем через процесс Воплощения, совершающийся в пространстве и времени? Принцип Жизни является также Принципом Возвращения, согласно которому несовершенная и изломанная жизнь чувств восполняет свои бреши, исправляется и превращается в совершенную жизнь духа. Вот почему титул Целителя Бёме приписывает Второму Лику Троицы. И наконец, лишь учение о Воплощении уберегает мистиков от пантеизма, к которому они всегда были склонны. Безусловный Абсолют, как только он становится единственным объектом их созерцания, мистики готовы воспринимать просто как Божественную Сущность; идея Личности испаряется. Единение души с Богом в таком случае осмысливается как поглощение. Различие между Создателем и созданием уничтожается, и достигается любовное единение. Возможно, по этой причине многие великие созерцатели — в качестве примеров можно назвать Сузо и св. Терезу — пришли к выводу, что преднамеренная медитация на человеческой природе Христа, трудная и непривычная, как и эта конкретная набожность, для мистического темперамента, необходима для сохранения здоровой и хорошо сбалансированной внутренней жизни.

Далее, эти мистики видели в исторической жизни Христа изображение в миниатюре — или, если хотите, проявление — сущности всей духовной жизни. В ней они лицезрели драму не только космического процесса Божественной Мудрости, но и внутреннего опыта каждой души, находящейся в пути к единению с Абсолютом, "к которому движется все Мироздание". Вот почему выражения, используемые для описания эволюции мистического сознания от момента зарождения божественной искры души до окончательного единения с Абсолютной Жизнью, постоянно заимствуются ими из Драмы Веры. В этой драме они видят завуалированное описание необходимых мистических переживаний духа. Его безвестное и скромное рождение, его воспитание в бедности, смирение и уединение, его "жизнь, освященную" служением и созерцанием, отчаяние той "темной ночи души", когда ей кажется, что Бог оставил ее, мучительная смерть Я, его воскресение для установления увенчанного славой Пути Единения — все это, говорят мистики, было однажды в высшей степени воплощено и прожито. Более того, та степень, в которой индивидуальный опыт приближается к этому Образцу, всегда берется ими как показатель здоровья, рвения и успеха его трансцендентальной деятельности.

"Apparve in questa forma
Per dare a noi la norma",[270] —

пел Якопоне из Тоди. "И тот, кто тщеславно думает иначе, обманывается, — утверждает с бескомпромиссной энергией "Германская Теология". — И тот, кто говорит иначе, лжет".[271]

Тем, кому подобная параллель кажется искусственной, следует помнить, что, согласно учению мистицизма, эта драма самоограничения и самораспятия Абсолютной Жизни, разыгранная однажды в феноменальном мире и пробудившая сознание незрячих, вечно продолжается на уровне реальности. Согласно мистикам, Крест Голгофы неявно присутствует в Розе Мира. Закон этой Бесконечной Жизни, выразившей в Воплощении Свою сущность в человеческих понятиях, должен также стать законом конечной жизни — поскольку эта жизнь стремится выйти за пределы индивидуальных ограничений, возвыситься до свободы и достичь единства с Бесконечностью. Это та ведущая идея, которая оправдывает фантастические по видимости аллегоризации христианской истории, часто встречающиеся в работах мистиков.

Анализировать эти аллегоризации в деталях было бы утомительно. Достаточно понять принцип, лежащий в их основе. Я приведу лишь один пример, который относится мистическими авторами к Рождеству и касается вечного Рождения и Воскресения Сына, или Божественного Слова.

Это Рождение в его изначальном, космическом смысле есть Дух Жизни, бьющий ключом из Божественной бездны абсолютного Божества. "Из нашего истинного Основания, т. е. из Отца, а также из всего, что живет в Нем, светит вечный Луч, который есть Рождение Сына".[272] Именно об этом вечном зарождении Слова ведет речь Мейстер Экхарт, когда говорит в своей Проповеди о Вечном Рождении: "Мы здесь во времени празднуем вечное рождение, которое Бог Отец непрестанно совершал и совершает в вечности; и это же рождение совершается во времени и в человеческой природе. Рождение это совершается всегда, говорит св. Августин". В этом месте, с тем практическим инстинктом, который присущ мистикам, Экхарт внезапно переходит от спекуляции к непосредственному опыту и продолжает: "Но если оно происходит не во мне, какая мне от этого польза? Ибо все дело в том, чтобы оно совершилось во мне".[273] Здесь в нескольких словах представлена двойственная сущность Мистического Рождения. Интерес внезапно перемещается с космического на личностный его аспект; и индивиду напоминают, что в нем, так же как и в Изначальной Вселенной, реальная жизнь, чтобы быть прожитой, должна быть рождена. "Когда душа порождает Сына, она счастливее, чем Мария", — говорит Экхарт в другом месте.[274]

Поскольку душа, согласно мистическим принципам, может постигать Реальность только в той мере, в какой она сама реальна; может постигать Бога, лишь становясь Богоподобной, — то ясно, что второе рождение изначально необходимо. Истинная и верно направленная мистическая жизнь должна начинаться и начинается с этого наиболее актуального, хотя и не поддающегося описанию явления — пробуждения в человеческом сознании более глубокого, духовного Я, — которое у аскетических и мистических авторов всех столетий принято называть Возрождением или Новым Рождением. Ничто из того, что находится внутри личности, не способно достичь этого собственными силами. Оно должно быть вызвано энергией, возбужденной Духом, которая приходит в душу извне и "тайно полагает начало тому, что Он открыто венчает".[275]

Мы уже рассматривали Новое Рождение в его чисто психологическом аспекте — как появление трансцендентального смысла. Здесь представлена его более глубокая, мистическая сторона. В процессе Рождения, который может быть описан индифферентно как рождение чего-то нового, как пробуждение чего-то спящего — хотя обе эти фразы являются не более чем метафорами для описания другого, более скрытого процесса, — глазам открывается Вечность; Я внезапно осознает Реальность, выходит из пещеры иллюзий, подобно тому как дитя выходит из чрева, и начинает жить на сверхчувственном уровне. Затем Я чувствует в своих самых сокровенных глубинах новое присутствие, новое сознание; вряд ли будет преувеличением сказать — новую Личность; сознание слабое, требующее обучения, которому еще явно предстоит пройти через многие фазы развития, прежде чем оно достигнет своей полной силы и зрелости; и вместе с тем столь необычной природы, что, сравнивая его со своим окружением, Я может признать это состояние Божественным.

"Это изменение, это опрокидывание называется новым рождением. Быть рожденным, означает просто войти в мир, в котором доминируют чувства, в котором мудрость и любовь чахнут в оковах индивидуальности. Быть рожденным вновь означает вернуться в мир, где правит дух мудрости и любви, и этому духу повинуется человек-животное".[276] Это означает, говорит Джейн Лид, "зарождение в душе вновь сотворенного Богоподобного образа".[277] Он рожден, говорит далее Эккартсгаузен, в стойле, которое прежде было пристанищем быку страстей и ослу невежества.[278] Его мать, говорит Бёме, — Дева София, Божественная Мудрость, или Зерцало Бытия Божьего. С появлением этого нового фактора в сфере сознания — этого духовного рождения — начинается мистическая жизнь, подобно тому как христианская эпоха начинается с рождения Божественного Духа во плоти. Рай, говорит Бёме, все еще находится в мире, но человек не может быть в Раю, пока не рожден заново. В этом случае он остается там, в Новом Рождении, и вкушает здесь и сейчас ту Вечную жизнь, для которой он был сотворен.

Таковы некоторые особенности карты, которой предпочитают пользоваться христианские мистики. На ней есть, конечно, и другие важные указатели; а эти мы встречаем, пристально следуя за путешествием ищущей души. Одно предостережение, однако, должно быть сделано географам-любителям, прежде чем мы пойдем дальше. Землю, по которой бредут путешественники, и мистические моря, по которым они плывут, эта карта, как и всякая иная, представляет грубыми эскизами и условными цветами. Это — намеренно схематическое представление реальности, плоские и иногда скудные символы великих ландшафтов, быстрых рек, страшных высот; опасно упускать из виду все эти ограничения. Те, кто пытается ограничить Божественную Троицу определениями Никейского Символа Веры, недалеко ушли от мальчика, который определял Канаду как "очень розовую" страну. И все же эта карта может быть полезной — в пределах ограничений, налагаемых ее формой.

Наконец, все эти карты и мы сами над ними — это лишь холодные, занудные претензии на точность в тех сферах, величие которых истинные исследователи Вечности могли постичь только в пылу такой страсти, в состоянии такого восторга, какой мы, никчемные рабы наших жалких эмоций, едва ли можем себе представить и тем более пережить.

"Если ты действительно хочешь знать, как происходят эти вещи, — говорит св. Бонавентура в отрывке, который следует помнить каждому, кто изучает теологию, — проси об этом у милосердия, а не у доктрины; у желания, а не у разума; у пылкой молитвы, а не у школярского натаскивания; у Жениха, а не у Учителя; у Бога, а не у человека; у тьмы, а не у дневной ясности; не у света, но у того Огня, который сжигает все и с великой сладостью и самой пылкой любовью погружает нас в Бога. И Огонь этот истинно есть Бог, сердце же Его пребудет в Иерусалиме".[279]

Мистические символы. — Их использование и необходимость. — Их необъятное разнообразие. — Три группы символов: (1) Божественная трансценденция и идея паломничества; (2) обоюдное Желание и символы любви; (3) Божественная имманентность и символы превращения как трансмутации. — (1) Символика Паломничества: его описание Буньяном; суфий-паломник; "Семь Долин" у Аттара; образы Данте. — (2) Символика обоюдного желания: "Гимн Иисусу"; "Небесная Гончая"; "Преследующая Любовь". — Символы Любви. — "Духовное Бракосочетание". — Св. Бернард; св. Тереза. — "Четыре Степени Пылкой Любви" по Ришару Сен-Викторскому. — (3) Символика превращения: духовная алхимия; Философский Камень; алхимическая материя. — "Соль, Сера и Ртуть". — Мистическая трансмутация. — Magnum Opus. — "Охота на Зеленого Льва". — "Красный Дракон".

При обсуждении теологии мы видели, что мистик-христианин принял в качестве карты и бортового журнала своих странствий и приключений систему веры и образ духовного мира обычного христианина. Мы видели, что он нашел в них глубину и богатство содержания, которые обычный верующий — "добрый христианин" — вряд ли мог подозревать; и то, что является истинным для христианского мистика, в определенной мере истинно для язычников, для мусульман и для буддистов — применительно к их теологическим системам.

Но поскольку духовные странствия мистика и обычного человека — не одно и то же, то эта карта, хотя и всегда достоверна для мистика, все же не является полной. Он может устремляться вперед к странам, которые чуждое мистике благочестие вынуждено считать белыми пятнами. Выйдя из гавани в "безбрежное и штормящее море божественного", мистик может разведать отмели и впадины, чтобы отметить на карте опасности, о существовании которых благочестивцу никогда нет нужды даже задаваться вопросом. Поэтому нет ничего странного в том, что стали создаваться определенные карты, или мастерски исполненные символические схемы, описывающие или удостоверяющие некий особый опыт мистического сознания, и что возникли учения, опирающиеся на этот опыт. Многие из этих карт имеют странный и даже неблагочестивый вид в глазах тех, кто не знаком с фактами, которые они пытаются передать; так, карты моряка выглядят странными и непонятными для тех, кто никогда не заплывал так далеко от берега, чтоб потерять его из виду. Другие, наиболее привлекательные и наиболее понятные, уже знакомы нам — пожалуй, даже до оскомины — благодаря поэтам, которые, интуитивно осознав свои выдающиеся способности, свою связь с истиной, приспособили и адаптировали их к собственным занятиям по переводу реальности на язык рифмы и слова. Но в конечном итоге эти карты обязаны своим происхождением мистикам или тому мистическому чувству, которое внутренне присуще всем истинным поэтам; как бы там ни было, то, что они стремятся описать, принадлежит к владениям мистиков: это достояние их мистического опыта.

Эти особые мистические схемы, эти символические и художественные описания самой интимной истории человека — истории его сокровенных отношений с Богом — практически бесконечны в своем разнообразии, поскольку в каждой мы видим картину его душевного ландшафта сквозь соответствующий темперамент. Описать их все означало бы проанализировать все собрание мистической литературы, а также, пожалуй, изрядное количество произведений литературы немистической, то есть фактически — кратко изложить все, что грезилось и писалось относительно так называемой "внутренней жизни"; это представляет собой задачу отчаянно скучную и неподъемную. Но в большинстве своем они, по-моему, выражают сравнительно немного существенных доктрин или фундаментальных способов видения; что же касается их образности, то они распадаются на три больших класса, представляющих три принципиально различных способа реакции человеческого духовного сознания на соприкосновение с Реальностью, три первичных и даже парадоксальных факта, о которых это сознание должно отдавать себе отчет. Поэтому рассмотрение мистических символов, взятых из каждой из этих групп, может дать нам ключ для решения по крайней мере некоторых из вербальных загадок отдельных искателей приключений.

Из-за того, что пространственная образность неотделима от человеческого мышления и человеческой речи, нет и не может быть у человека никакого прямого способа описания духовного опыта. Оно всегда должно быть символическим, иносказательным, косвенным; всегда предполагать, но никогда не высказывать истину; и в этом отношении нетрудно сделать выбор между подвижным, художественным языком визионеров и сухой специальной терминологией философов. В каком-то ином аспекте выбор совершить нелегко, но в данном случае именно визионер, а не философ получает пальму первенства. Чем лучше будит мысль используемый символ, тем ярче ответные эмоции тех, кому он адресован, тем больше истины он способен передать. Хороший символизм поэтому будет представлять собой больше, чем простую схему или простую аллегорию; он использует предельные возможности красоты и страсти, несет в себе намек на тайну и чудо, зачаровывает мечтами душу [mind], к которой он обращен. Он взывает не к рассудительному разуму, а к страждущему сердцу, к интуитивному чувству человека.

Три больших класса символов, которые я предлагаю рассмотреть, взывают к трем глубоким страстным стремлениям Я, к тем трем великим проявлениям человеческой неуспокоенности, которые полностью удовлетворить может только мистическая истина. Первое — стремление, которое делает человека странником и скитальцем. Это страстное желание оставить свой обыденный мир ради поиска утраченного дома, "земли обетованной" — Эльдорадо, Сарраса, Небесного Сиона. Второе — влечение сердца к сердцу, души к своему супругу, к возлюбленному, Третье — страстное желание чистоты и совершенства, которое превращает человека в аскета и в конечном итоге в святого.

Эти три стремления, по моему мнению, соответствуют трем подходам различных по темпераменту мистиков к решению проблемы Абсолюта, трем разным формулам описания их выхода за пределы чувственного мира. Изображая этот выход и особые перипетии, которые он в себя включает, они описывают переход от состояния обычного человека, находящегося в соприкосновении с чувственным миром и подчиненного его ритмам, в состояние духовного сознания, в котором, как они утверждают, они пребывают "в единстве" с Божественной Реальностью, с Богом. Каким бы ни было теологическое кредо мистика, он всегда неизменно провозглашает эту тесную, определенную и актуальную близость целью своего поиска. "Отметь меня так же, как ты испещрил тюльпан твоими прожилками", — говорит суфий.[280] "Я бы с радостью был для Вечного Божества тем, чем для человека является его собственная рука", — говорит германский созерцатель.[281] "Мое Я есть Бог; я знаю также, что спасусь в Нем", — говорит итальянская святая.[282]

Но поскольку этот Абсолютный Бог для мистика является субстанцией, почвой или лежащей в основе всего, что есть, Реальностью — присутствующей и в то же время отсутствующей; близкой, однако и далекой, — то Он уже столь же подлинно имманентен человеческой душе, как и Универсуму. Ищущий Реальное может поэтому объективировать свой поиск двумя совершенно различными, хотя, в сущности, взаимно объяснимыми способами. Во-первых, этот поиск может представляться ему странствием, выходом за пределы мира иллюзии к реальному или трансцендентному миру; уходом от видимого во имя невидимого. Во-вторых, он может представляться внутренней переменой, превращением или возрождением, в процессе которого личность или характер ищущего изменяется настолько, что он становится способным войти в общение с любимым и желанным Изначальным Бытием; соединяется и подчиняется вечнопребывающему Богу — источнику духовной жизни. В первом случае объективная идея «Бог» является стержнем его символизма — Сияющей Звездой или Магнитом Вселенной, который он увидел вдалеке и, увидев, поклоняется ему и к нему стремится. Во втором случае ударение падает на субъективную идею «Святости», которой сопутствует осознание дисгармонии, подлежащей устранению. Мистический Путь будет описываться тогда не как странствие, но как изменение личности, как превращение человека из «земного» в «святого». На самом деле эти два аспекта являются двумя сторонами одного и того же. Они представляют ту мощную пару противоположностей — Бесконечное и Конечное, Бог и Я, объединить которые в высшем синтезе и есть задача мистицизма. Будет ли процесс рассматриваться как внешний поиск или как внутреннее изменение, его предмет и его цель остаются одними и теми же. Человек вступает в тот Порядок Реальности, для которого он был сотворен и который в действительности является побуждающей причиной его паломничества и его очищения; как бы ни была велика потребность личного душевного усилия, инициатива всегда лежит в самом живом Божественном Мире. Человеческое желание ничтожно мало, его пробуждает, встречает и исполняет Божественное Желание; "отдельная воля" и жизнь человека становится единой с великой Жизнью Всего.

Из того, что было сказано в предыдущей главе, должно быть понятно, что к символизму внешнего поиска либо внутреннего изменения будут обращаться соответственно два типа Я, чей опыт "единения с Божественным" тяготеет либо (1) к трансцендентному, или внешнему, либо (2) к имманентному, или внутреннему пути постижения Реальности. Третья, или промежуточная группа образов необходима для выражения опыта тех, для кого высшим фактором мистической жизни является мистическое чувство — радость любви. В зависимости от того, побуждает ли человеческий инстинкт мистика к описанию известной ему и желанной Абсолютной Реальности как некоего Места, или как Личности, или как Состояния (все эти три описания, конечно, являются лишь неполными и неточными переводами единой Неописуемой Истины), — он соответственно будет склонен принимать одну из трех возможных символических систем.

А. Те, кто постигает совершенное как прекрасное видение, вне и вдалеке от себя, и кто в учении об Эманациях находит нечто, соответствующее своему внутреннему опыту, воспринимают процесс вхождения в реальность как поиск, как многотрудное странствие из материального мира в духовный мир. Они, скорее, уходят прочь от чувственного мира, чем испытывают внутреннее преображение. Экстазы таких мистиков отвечают изначальному смыслу этого сильно извращенного слова — "нахождению вне" себя, полету в дальние благословенные края. Их душа направляется к собственному дому.

Б. Для тех, у кого мистицизм — прежде всего интимное, личностное отношение, утоление сокровенного желания; кто вслед за Гертрудой Мор может сказать, что "никогда не бывало и нельзя было даже помыслить такой любви, как любовь между смиренной душой и Тобой", — для тех будет ближе образность, во многом заимствованная из языка земной страсти. Поскольку христианская религия настаивает на личностном аспекте Божества и в качестве объекта такой близости, привязанности и желания предлагает фигуру Христа, множество мистиков неизменно описывают свои переживания в символах этого рода.

В. Те, кто осознает Божественное скорее как Трансцендентную Жизнь, внутренне присущую миру, и Я как диковинное духовное семя внутри себя, которое, развиваясь, движет человека к высшим уровням характера и сознания, к некоему пределу, — будут представлять мистическую жизнь скорее как свое собственное внутреннее превращение, чем как вовне обращенный поиск. Новое Рождение является их девизом, и они отдают предпочтение символам роста или превращения; говоря словами св. Катерины Генуэзской, "мое Бытие есть Бог, не посредством простого участия, но посредством истинного изменения моего Бытия".[283]

Таким образом, этим трем группам мистиков соответствуют три типа темперамента; и мы вполне можем рассматривать Мистический Поиск, Бракосочетание Души и "Великий Труд" Духовных Алхимиков в качестве типичных форм их символического выражения.

Идея паломничества, дальних странствий встречается в мистической литературе в двух различных вариантах. Первый — поиск "Спрятанного Сокровища, жаждущего быть найденным". Таков "поиск Грааля", общепризнанная аллегория странствий души, если взять его в мистическом аспекте. Второй вариант — долгий и трудный путь к уже известной и совершенно определенной цели или состоянию. Такой образ мы находим у Данте в его "Божественной комедии" и у Буньяна в "Странствии паломника";[284] эти произведения, каждое в своем роде, являются достоверным описанием Мистического Пути. Цель поиска — Дантовские Эмпиреи (Небеса), Прекрасное Видение или исполнение любви — христианские мистики чаще всего называют Иерусалимом, что вполне объяснимо, так как для средневекового сознания этот город был целью паломничества. Под Иерусалимом подразумевалась не только Небесная божественная страна, но также духовная жизнь, которая есть "сама по себе небеса".[285] "Так же как истинный паломник, — говорит Хилтон, — следует в Иерусалим, оставляя за спиной дом и землю, жену и ребенка, нищий и оставивший все, что раньше имел, чтобы можно было идти налегке и без помех, — так же и ты, если ты хочешь стать духовным паломником, должен будешь избавиться от всего, что имеешь… Тогда ты сможешь полностью и окончательно постановить в своем сердце, что ты пребудешь в Иерусалиме, а не в каком-то ином месте". "Иерусалим, — пишет он в той же главе, — значит столь же много, как и зримый покой и предвкушаемое созерцание в совершенной Божественной любви".[286]

В этом образе паломничества — таком же конкретном и приземленном, далеком от романтики и живописания для использующих его средневековых авторов, как для нас символизм гостиниц и поездов, — мистики сумели обобщить и поведать многое об истории жизни восходящей души, о развивающемся духовном сознании. Необходимая свобода и отчужденность странника, его оторванность от обыденной жизни и интересов, трудности, враги и препятствия, встречающиеся на пути, долгое путешествие, разнообразие ландшафтов, настигающая его ночная тьма, мимолетные видения дальних мест назначения — все это, все больше приоткрываясь по мере нашего продвижения в познании, образует прозрачную аллегорию происшествий и приключений человека на его пути от нереального к реальному. Буньян был вовсе не последним в длинном списке тех, кто постиг это.

Странник, говорит суфий Азиз бен Мохаммед Нафази, в книге которого "Самая Отдаленная Цель" подробно разрабатывается символика паломничества, это Воспринимающая или Интуитивная Сущность Человека. Цель, к которой он продвигается, — Знание Бога. Этого таинственного странника, ищущего единственную страну души, другие могут узнать по его отрешенности, милосердию, смирению и терпению. Однако этих первичных ценностей — принадлежащих скорее этической, чем духовной жизни — отнюдь не достаточно, чтобы привести поиск к успешному завершению. Они делают странника, говорит суфий, "совершенным в осознании своей цели, но недостаточно сильным, чтобы ее достичь". Хотя он уже обладает и братской любовью к своим собратьям-паломникам, и отрешенностью от манящих на обочину соблазнов, и неутомимым упорством в пути, он все еще несвободен и обременен ненужным багажом. Вторая стадия его странствия поэтому начинается, как и в христианстве, с избавления от своей ноши: с полного самоотречения, достижения францисканской бедности духа, посредством которой он становится "Совершенно Свободным".

Избавившись во имя духовного поиска от всех помех, он должен приобрести или развить вместо них особые мистические качества, или Трех Помощников Паломника, которые в этой системе носят имена Притяжения, Преданности и Возвышения. Притяжение означает осознание обоюдного желания, существующего между человеческим и божественным Духом; это — связующее звено любви, пронизывающей реальность и влекущей все вещи к их дому в Боге. На этом вселенском законе базируется весь мистицизм. Это то, о чем св. Августин сказал: "Ты сотворил нас для Себя, и наши сердца не могут найти отдыха нигде, кроме как в Тебе". Этот "естественный магнетизм", однажды осознанный паломником, будет тянуть его по дороге от Многого к Единому. Его второй помощник, Преданность, сообщает ему словами величайшей глубины и красоты, что "Самая Отдаленная Цель есть исполнение странствия к Богу и в Боге".[287] Преданность охватывает фактически всю созерцательную жизнь человека. Она является следующей ступенью духовного сознания после слепой уступчивости притяжению Реального и началом упорядочения отношения человека к своему источнику.

Путешествие Странника к Богу завершается, когда достигается знание о Нем — «Озарение» на языке европейских мистиков. Точка, в которой оно достигается, называется Постоялый двор, т. е. место, где странника ждет отдых в пути и где он вкушает Божественные Тайны. Существуют также придорожные «Таверны», где утомленного паломника могут ободрить и подкрепить глотком вина Божественной Любви.[288] Только по окончании странствия к Богу начинается "Странствие в Боге", получившее у христианских мистиков название Пути Единения, — и оно, в силу того что представляет собой сущность Вечной Жизни, не может иметь конца. Возвышение, третий помощник паломника, является экзальтированной, экстатической формой способности сознания к созерцанию, дающей страннику мимолетное видение духовного града, к которому он идет.[289]

Поэт-суфий Аттар в своей мистической поэме "Беседа Птиц" с большой психологической проницательностью описал стадии этого духовного паломничества как странствие через "Семь Долин". Чибис, которого другие птицы спросили, долог ли путь, ведущий к сокровенному Дворцу Царя, ответил, что существует Семь Долин, которые должен пройти каждый странник, но никто из тех, кто достиг цели, никогда не возвращается, поэтому никто не знает, как долог путь.

(1) Первая долина, говорит чибис, — это Долина Исканий. Она велика и труднопреодолима; здесь странник должен отрешиться от всех земных благ, стать нищим, нагим и одиноким и оставаться таким до тех пор, пока Высший Свет не бросит луч на его одиночество. Фактически, это «Чистилище» Данте, Христианский Путь Очищения; это период самоотречения и очищения, который фигурирует в каждой практике того или иного мистического мировоззрения.

(2) Когда луч Высшего Света касается паломника, он вступает в безграничную Долину Любви: он начинает, так сказать, мистическую жизнь. Это дантовский "Земной Рай", или, в традиционных системах мистицизма, начало Озарения.

(3) Затем он приходит в Долину Знания и Просвещения — это стадия созерцания, — где каждый в общении с Истиной находит надлежащее ему место. Всякий внимательный читатель Данте без труда увидит здесь поразительную параллель с теми планетарными небесами, где каждая душа вкушает от Божественного "не в абсолютном смысле возвышенно", как подразумевал св. Бонавентура, но "возвышенно по отношению к себе самой". Здесь страннику приоткрывается Тайна Бытия. Он видит тайну Природы и Бога во всех вещах. Это высшая точка озарения.

(4) Следующая ступень — Долина Отрешения, полного погружения в Божественную Любовь — Звездные Небеса святых, — где Долг видится как все во всем. Эта ступень ведет к —

(5) Долине Единения, где неприкрытое Божество является единственным предметом созерцания. Это ступень экстаза, или Прекрасного Видения, описанного Данте в заключительных строфах «Рая». Однако пребывание здесь мимолетно и ведет к —

(6) Долине Изумления, где Видение, далеко превосходящее способность паломника воспринимать, как бы отнимается у него и он погружается во мрак и смятение. Это та ступень, которую Дионисий Ареопагит и вслед за ним многие средневековые мистики называли Божественным Мраком и описывали как самое истинное и близкое из всех наших постижений Божества. Это — Облако Неведения, "мрак от чрезмерного света".

И последняя ступень:

(7) Долина Исчезновения Я — высшая ступень единства, когда Я окончательно погружается в Океан Божественной Любви и пребывает в нем, "как рыба в море".[290]

Через все эти метафоры паломничества к цели — долгий путь, преодоление дальней дистанции, многотрудное испытание — проходит идея о том, что странствующее Я, отправляясь в свое путешествие, исполняет судьбу, закон трансцендентной жизни, подчиняясь императивному требованию. Поиски Грааля — это предназначение или призвание Избранных Рыцарей. "Все люди призваны к своему источнику", — говорит Ралмен Мерсвин. И рыбы из его Видения Девяти Порогов вынуждены пробиваться, как бы "против природы", вверх по течению от водоема к водоему, к источнику.[291]

Все мыслители-мистики сходятся в утверждении, что существует взаимное притяжение между Искрой Души, свободным "горчичным зерном" божественного в каждом, и ее Источником. "Мы тоскуем по Абсолюту, — говорит Ройс, — именно постольку, поскольку в нас самих тоскует Абсолют и ищет Себя посредством наших крайне ограниченных временем усилий к обретению покоя, которого нет нигде во времени, зато он несомненно, причем в смысле Абсолюта, есть в Вечности".[292] Ту же истину о мистическом опыте Хилтон облек в замечательные слова: "Он есть желающее в тебе, и Он же есть желанное. Он есть все, и Он делает все, чтобы ты смог увидеть Его".[293]

Странствие человеческого духа к своему дому, таким образом, может быть осмыслено как обусловленное толчком божественной жизни внутри нас, которому соответствует тяга божественной любви вне нас.[294] Это возможно только потому, что этому духу уже присуще определенное родство с Божественным, определенная способность к Вечной Жизни; и мистики, открывая ее в себе, являются первопроходцами человечества по единственному пути, ведущему к покою. Следовательно, это притяжение, в котором мусульманские мистики ясно видели помощника, необходимого страннику, является во всем мистицизме элементом первостепенной важности; и, как следствие, символика обоюдного желания теснейшим образом переплетена с символикой паломничества. Духовный паломник идет, потому что он призван, потому что он желает идти, он должен идти, он вынужден искать отдых и покой. "Бог нуждается в человеке", — говорит Экхарт. Это любовь призывает любовь; и странствие, которое, с одной стороны, является многотрудным паломничеством вверх и за пределы, к горной вершине и десяти Божественным небесам, с другой стороны, есть непреодолимое стремительное движение блуждающей, но в конечном итоге попадающей во власть тяготения кометы к Центральному Светилу. "Сила моего тяготения заключается в любви моей; силою этой любви стремлюсь я туда, куда она влечет меня", — сказал св. Августин.[295] Подобно гравитации, она неизменно принуждает, хорошо это или плохо, каждый дух занять надлежащее ему место. Согласно иному ряду символов, эта любовь бросается открыть дверь перед большой Жизнью, чтобы та вошла и составила с душой "единое целое".

Итак, мы прошли через целую гамму символических образов: через Трансценденцию, Желание и Имманентность. Все они, как видим, подводят к одному выводу, по-разному и всегда косвенно выраженному: о необходимости единства между отделенным духом человека и Реальностью, о преображении человека ради трансцендентной жизни, о его утверждении в том Царстве, которое одновременно есть "рядом и далеко".

"В книге Сокровенных Вещей написано, — говорит Экхарт, — "Я стою перед дверью, и стучу, и жду"… Тебе нет нужды искать Его здесь или там; Он не далее, чем дверь твоего сердца. Он стоит там, и ждет, и ждет, пока ты не будешь готов открыть дверь и впустить Его к себе. Тебе нет нужды звать Его издалека; Ему труднее, чем тебе, ждать, пока ты откроешь. Ты нужен Ему в тысячу раз больше, чем сам нуждаешься в Нем. Тебе открыть, и Ему войти — единое мгновение, и только".[296] "Бог, — говорит он в другом месте, — столь же мало может сделать без нас, как и мы без Него".[297] Наше приобщение к Абсолюту не является односторонним стремлением, но исполнением обоюдного желания. "Ибо наше естественное Желание, — говорит Юлиана Норвичская, — обладать Богом, и Добрая воля Бога — обладать нами; это страстное желание никогда не оставит нас, пока мы не будем обладать Им в полноте радости".[298]

Так, в "Гимне Иисусу", прекрасной поэме или обряде из апокрифических "Деяний Иоанна", которые датируются раннехристианским периодом, Логос или Вечный Христос представлен как отвечающий своим трансцендентным, самоотверженным желанием каждому желанию души.[299]

Душа говорит:

"Я буду спасена".

Христос отвечает:

"И спасителем буду Я".

Аминь.

Диалог продолжается:

"Я буду свободна".

"И освободителем буду Я".

Аминь.

"Я буду поражена".

"И поражать буду Я".

Аминь.

"Я буду рождена".

"И родителем буду Я".

Аминь.

"Я буду вкушать".

"И Я буду вкушаем".

Аминь.

"Я буду слушать".

"И Я буду услышан".

Аминь.

"Я — Светильник для тебя, кто созерцает Меня,

Я — Зеркало для тебя, кто постигает Меня,

Я — Дверь для тебя, кто стучится в Меня,

Я — Путь для тебя, странник".

Та же фундаментальная идея обоюдных исканий Души и Абсолюта выражена великим мусульманским мистиком в терминах иного символизма:

"He только влюбленный всегда ищет единения со своей возлюбленной,

Но и его возлюбленная также ищет единения с ним.

Но любовь влюбленного истощает его тело,

Тогда как любовь возлюбленной делает ее прекрасной и сильной.

Когда в этом сердце загорается яркая искра любви,

Будь уверен, что любовь откликается в том сердце.

Когда любовь к Богу вырастает в твоем сердце,

Нет сомнения, Бог также питает любовь к тебе".[300]

И мистическое видение происходит из духовной вселенной, содержащейся внутри круга любви,[301] и свободная, неутомимая человеческая душа, наделенная искрой божественного желания, "стремлением к Абсолюту", находит удовлетворение и истинную жизнь только в единении с этой Божественной Жизнью. Так в прекрасном символе Пэтмора — "ребенок у материнской груди" — "влюбленный возвращается к своей возлюбленной".[302]

Все подлинно мистические символы, каково бы ни было их внешнее значение, выражают различные аспекты этой "тайны мира", эту изначальную истину. Но если фантастические схемы таких великих умов, как Аттар или Данте, открывают космический смысл этой тайны, то во многих символических описаниях — особенно в тех, которые мы встречаем в сочинениях экстатических святых, — над всеми общими абстрактными соображениями берет верх субъективно-личностный тон, осознание индивидуального отношения между этим единичным Я и Верховным Я. В них философия и формальная аллегория отступают на задний план, а их место занимает сакраментальный язык экзальтированной эмоции, глубоко прочувствованного переживания. Все фазы обоюдной любви — ухаживание и противоборство, благоговейный страх и наслаждение, лихорадка желания, экстаз подчинения — привлекаются к описанию великой и сокровенной драмы души.

К этим символическим транскрипциям интимного опыта принадлежит один изумительный эпизод из истории жизни духа. Поскольку он получил бессмертное выражение, прозвучав из уст одного из мистических поэтов нового времени, он известен тысячам читателей, совсем немного или ничего не знающим о более простых событиях, которые приключаются с человеком в его стремлении к Абсолюту. В "Небесной Гончей" Френсис Томпсон с почти невыносимой силой достоверности описал как раз не поиск неким Я обожаемой Реальности, но погоню Реальности за Я, лишенным желания. Он показывает нам безжалостную погоню Божественной Жизни за душой, которая не хочет отдаваться; "этот чудовищный Влюбленный" охотится за неким отбившимся духом, "странным, жалким, тщедушным", избегающим Его "день за днем, ночь за ночью". Эта идея любовной охоты — душа, бегущая в ужасе от подавляющего Божественного присутствия, преследуемая, настигнутая и в конце концов завоеванная, — неизменно присутствует у всех средневековых мистиков; это неотделимая составляющая общего для них учения о необходимости слияния человеческой и божественной жизни, "бегства от пламени разобщения".

"Я охотился за тобой, и это было приятно мне, — говорит голос Любви Мехтильде Магдебургской. — Я поймал тебя, таково было мое желание; Я связал тебя, и Я наслаждаюсь в твоих узах; Я ранил тебя, чтобы ты соединилась со мной. Если я наносил тебе удары, то лишь для того, чтобы ты могла обладать Мною".[303]

Эту же идею мы встречаем в прекрасной средневековой английской поэме "Quia amore langueo":

"Я — истинная любовь, которая никогда не лжет,
Моя сестра — человеческая душа, и Я люблю ее;
Поскольку мы никак не можем быть разлучены,
Я оставила мое Царство славы
Я приготовила для нее роскошный дворец;
Она улетела, и я преследовала я искала ее.
Я страдаю от боли и жалости.[304]

В менее личных образах эту же идею неумолимой и неотвратимой Преследующей Любви выразил Мейстер Экхарт. "Земля, — говорит он, — не может избегнуть неба; будет ли она убегать ввысь или вглубь, небо изольется в нее и сделает ее плодородной, хочет она того или нет. Так же Бог поступает с человеком. Тот, кто хочет бежать от Него, только устремляется в Его глубины; все потаенные уголки открыты для Него".[305]

У всех мистиков мы находим это сильное чувствование тайны духовной жизни — Реальности, — противостоящей человеку, ищущей его и подчиняющей его Своей воле. Не ему решать, считают они, стремиться или не стремиться к трансцендентному миру.[306] Вот откуда предстает иногда в перевернутом виде длительное искание человеком Бога. Я противостоит духовному притяжению, избегает прикосновения Вечности; и Вечность ищет его, безжалостно выслеживает. Преследующая Любовь, говорят мистики, есть факт опыта, а не поэтический образ. "Эти могучие стопы, ступающие и ступающие по следу", рано или поздно завершат охоту победой. Человек, осознав однажды Реальность, не может уклониться от нее. На время его независимый дух, его беспорядочная любовь может своевольно разрушить порядок мира; но в конце концов он должен быть побежден. Так разворачивается мистический процесс: Любовь торжествует; "цель миров" исполняет самое себя в индивидуальной жизни.

Естественным и неизбежным было то, что символ человеческой любви и брака казался мистику лучшим из всех образов его собственного "исполнения жизни": его душа отдается — сначала зову, а затем объятиям — Совершенной Любви.

Этот образ напрашивался сам собой: он был понятен всем людям; более того, он действительно предлагал на более низких уровнях удивительно точную аналогию той последовательности состояний, в которой раскрывается человеческое духовное сознание и которая образует завершенную мистическую жизнь.

Полагают, что постоянное использование этого образа христианскими мистиками средневековья восходит к известной Песне Песней, признанной аллегории духовной жизни. Я думаю, что истина лежит в совершенно противоположном утверждении: мистик любил Песнь Песней потому, что в ней он, как в зеркале, видел отражение самого потаенного опыта своей души. Чувство ненасытного желания, личной близости, столь реальной, глубокой и интенсивной, что она может быть сравнима только с наитеснейшей близостью человеческой любви; чувство интимной связи, которая не является простым духовным потворством своим желаниям, но укоренена в изначальных требованиях и обязанностях жизни; более того, те глубочайшие, самые интимные тайны общения, те самозабвенные экстазы, знакомые всем мистикам, но о которых мы, не являющиеся ими, ничего не можем сказать, — все это он нашел в символизированном и готовом виде; здесь их невыносимое сияние прикрыто милосердной дымкой поэзии — человек изобрел ее во славу той величественной страсти, в которой простой человек только и может приблизиться к божественному.

Великие святые, принявшие и разрабатывавшие этот символизм и применявшие его к своей чистой и пылкой страсти к Абсолюту, были лишены похотливого воображения, которое столь часто проявляют их современные комментаторы. Они действительно были чисты сердцем; и когда они "видели Бога", то были так далеки от смешения этого неземного видения с проявлениями нездоровой сексуальности, что опасная природа используемого ими образа даже не приходила им на ум. Они из опыта знали уникальную природу духовной любви; и никто не мог знать о ней никаким другим способом.

Так, для св. Бернарда во всех его глубоко мистических проповедях о Песне Песней Божественное Слово есть жених, человеческая душа — Невеста; но как отличается эффект, произведенный его употреблением этих символов от того, в котором его обвиняют враждебные критики. На месте "чувственного образа", который так часто и так постоянно порицается теми, кто вряд ли хоть отдаленно знаком с писаниями святых, мы находим образы изначально в самом деле чувственные, но которые затем были помазаны и возведены в священный сан, привлечены, преображены и одарены лучезарной чистотой, интенсивной духовной жизнью.

"Пусть он поцелует меня поцелуем губ своих". Кто же произносит эти слова? Это душа, жаждущая Бога… Та, которая спрашивает, удерживается узами любви к тому, у кого она спрашивает. Из всех проявлений природы эта любовь — самое прекрасное, особенно когда она возвращается к Тому, Кто является ее законом и источником, — к Богу. Не найти достойных, неизбитых выражений, чтобы определить взаимную привязанность между Божественным Словом и душой, как и между Женихом и Невестой; ибо у индивидов, состоящих в подобных отношениях, все вещи общие, у них нет ничего отдельного или раздельного. У них единая собственность, одно место обитания, один стол, и они фактически — одна плоть, Следовательно, если взаимная любовь особенно приличествует жениху и невесте, то нет ничего неприличного в том, что имя Невесты дано душе, которая любит".[307]

Для женщин-мистиков Католической Церкви, хорошо знакомых с древними поэтическими метафорами, где каждая заточенная монахиня именуется Невестой Христа, тот кризис в их духовной истории, когда они окончательно давали себе обет служить Трансцендентной Реальности, выглядел вполне естественной, истинной помолвкой души. Часто, в живом видении, им представала картина обмена обязующими клятвами между своими душами и Богом.[308] Продолжая исходное сравнение, это дальнейшее продвижение по мистическому пути, приносящее с собой острое и неизменное сознание единства с Божественной Волей, постоянно подтверждающее присутствие Божественного Друга, становится Духовным Браком. Элементы долга, постоянства, необратимости, любовной покорности, входящие в средневековое понятие брачных уз, делали это понятие подходящим символом для обозначения духовного состояния, в котором скромность, интимность и любовь были преобладающими характеристиками. Действительно, нет никакой нужды искать патологического объяснения этим простым фактам.[309] Более того, за немногими исключениями, все описания духовного брака, оставленные великими мистиками, совершенно свободны от физической образности. "Так загадочна тайна, — говорит св. Тереза, — и так величественна благосклонность, с которой Бог внезапно одаряет душу, что душа чувствует высшее наслаждение: Господь открыл ей на миг Его собственную небесную славу гораздо более утонченным способом, чем в любом видении или духовном наслаждении. Настолько, насколько возможно понять, душа — я имею в виду дух этой души — составляет одно с Богом, Который Сам есть дух и Который с радостью показал некоторым лицам, как далеко простирается Его любовь к ним, — во имя того, чтобы мы могли восславить Его величие. Так Он соблаговолил соединить Себя со Своим творением: Он связал себя с ним так крепко, как два человеческих существа соединяются в супружестве, и Он никогда не отделит себя от него".[310]

Ришар Сен-Викторский в одной из своих наиболее известных гомилий[311] дал нам, возможно, наиболее смелое и детальное применение символики брака к приключениям человеческого духа. Он разделил "крутую лестницу любви", по которой созерцатель восходит к единению с Абсолютом, на четыре стадии. Он назвал их: обручением, бракосочетанием, супружеской жизнью и плодородием души.[312] При обручении, говорит он, душа "жаждет Возлюбленного", то есть стремится испытать наслаждение от Реальности. "Дух входит в душу и кажется слаще, чем мед". Это — обращение, пробуждение к мистической истине, разжигание страсти к Абсолюту. "Затем душа с настойчивостью требует большего"; и благодаря своему разгоревшемуся желанию она достигает чистого созерцания и так переходит во вторую стадию любви. В ней Возлюбленный "ведет ее на свадебный пир". Поднявшись "над собой" в созерцании, она "видит Солнце Праведности". Она теперь посвящена в мистическую жизнь; безвозвратные брачные клятвы даны между ее духом и Богом. В этой точке она может "видеть Возлюбленного", но "еще не может войти в Него", говорит Ричард. Эта ступень, как мы увидим позже, более или менее соответствует тому, что другие мистики называют Путем Озарения; но любая попытка втиснуть эти поэтические символы в железную последовательность и провести точные аналогии обречена на неудачу, она может только преуспеть в лишении их аромата и притягательной силы. На "третьей стадии", выделенной Ричардом как единство или супружеская жизнь, душа, конечно, вступает на "Путь Единения". Она прошла стадии экстатических и важных событий и посвящена в Жизнь. Она «обожествляется», "входит полностью в Бога и восславляется в Нем"; она преображается, говорит он, непосредственным контактом с Божественной Субстанцией в совершенно иное качество бытия. "Таким образом, — пишет св. Иоанн Креста, — душа, если она будет гнать от себя прочь все, что противоречит божественной воле, преобразится в Боге посредством любви".[313]

"Душа, — говорит снова Ришар, — полностью сконцентрирована на Едином". Она "подхвачена божественным светом". Выражение личной страсти, интимной связи здесь достигает своего предела. Но это еще не все. Там, где останавливаются большинство мистических схем, "крутая лестница Любви" Ришара Сен-Викторского продолжается: в результате это практически единственная символическая система, завещанная нам великими созерцателями, в которой все символы, содержащиеся в идее духовного брака, подобраны соответственно друг другу. Он ясно видел, что союз души с Источником не может быть бесплодным экстазом. Это было бы ошибкой в средствах и сделало бы бесполезной всю направленность жизни, на всех уровнях являющуюся плодотворной и созидательной. Поэтому он говорит, что на четвертой стадии Невеста, которой оказана такая большая честь и которая охвачена таким невыразимым наслаждением, предает забвению свою собственную волю и "повергается во прах самоотречения". Она чувствует тягу к страдным испытаниям своим долгом вместо восторгов любви; и становится источником, «родительницей» чистой духовной жизни. Sponsa Dei[314] превращается в Mater Divinae gratiae.[315] Это императивное требование жизни — спешить, творить, распространяться — наблюдается здесь в применении к духовной сфере. Это образует ту редкую и заключительную стадию в эволюции великих мистиков, на которой они возвращаются в покинутый ими мир; и живут в нем, являясь как бы центром трансцендентальной энергии, создателями духовных семей, партнерами и товарищами-чернорабочими Божественной Жизни.[316]

Мы переходим сейчас к символам, принятым теми мистиками, в которых преобладало темпераментное сознание своего собственного несовершенства и невыразимого совершенства Абсолютной Жизни, к которой они стремились, над всеми иными аспектами человеческого поиска реальности. Девизы паломника — "ищи и обрящешь" — и невесты — "любовью Он будет достигнут и удержан" — умам этого типа никогда не казались адекватным описанием мистического опыта. Они склоняются к неумолимой истине, которая в определенной мере должна быть принята и двумя другими группами: к уничтожающему факту, что "мы видим то, чем мы являемся" или, другими словами, что "только Реальное может познать Реальность". Поэтому центр их интереса составляет состояние внутреннего человека, его «нереальность» относительно любой реалии трансцендентного. Его переделывание или возрождение кажется им первичным условием того, что он когда-либо получит право гражданства в "стране души".

Мы видели, что эта идея Нового Рождения, переделывания или превращения Я, одетая во многие различные символы, проходит через весь мистицизм и в большой мере — через теологию. Она является субъективным прочтением мистиком тех необходимых психологических и нравственных изменений, которые он наблюдает внутри себя по мере того, как растет его духовное сознание. Его тяжкий труд по самоотречению, отрешенности от вещей, воспринимаемых сознанием как иллюзорные или нечистые, его очищение и искушение — все составляет компоненты этой идеи. Если должно явиться нечто целостное и совершенное, то нужно избавиться от частичного: "Какую меру мы прикладываем к созданию, ту же меру мы можем приложить и к Создателю — не больше и не меньше".[317]

Из всех символических систем, в которых эта истина была взлелеяна, ни одна не является такой полной, такой живописной и сегодня так мало постигнутой, как система "Герметических Философов", Духовных Алхимиков. Самого этого факта было бы достаточно, чтобы убедить нас в необходимости проанализировать некоторые основные черты их символизма. Есть, однако, и другое объяснение этому крайне эксцентричному занятию — это тот факт, что язык алхимии в большой степени, хотя и не всегда точно и последовательно, использовался великим мистиком Якобом Бёме, а после него его английским учеником Уильямом Лоу. Так что без определенного знания понятий, которые они используют, но редко объясняют, сочинения представителей этой важной школы с трудом поддаются прочтению.

Алхимические символы, особенно в приложении к мистической жизни, часто полны преднамеренной неясности, которая делает их точную интерпретацию весьма спорной. Более того, авторы различных герметических сочинений не всегда употребляют их в одном и том же смысле; и в то время, как многие из этих работ несомненно являются мистическими, иные явно посвящены физическому поиску золота; но у нас нет никакого определенного критерия, чтобы отделить один тип сочинений от другого. Однако элементы, из которых духовные алхимики строят свои аллегории мистической жизни, могут быть легко вычленены, и этих элементов с обычно приписываемым им значением так же много, как и тех неспециалистов-любителей, которые надеются распутать этот крайне запутанный клубок. Прежде всего это металлы — конечно, первые элементы физической алхимии. Обычно они носят имена тех планет, которые представляют; так, на Герметическом языке Луна означает серебро, Солнце — золото и т. д. Далее, существует Сосуд, или Атанор, в котором происходит превращение исходного металла в золото, — объект, истинная природа которого покрыта большой тайной. Огонь, различные растворители и воды, особые для различных алхимических рецептов, дополняют набор, необходимый для "Великого Делания".

Процесс этой работы, описанный иногда в химических, а иногда в астрологических понятиях, очень часто маскируется под тем странным геральдическим и зоологическим символизмом, связанным со Львами, Драконами, Грифонами, Орлами, Воронами, Голубями, который, поражая воображение своей живописностью, остается непревзойденным по способности приводить в замешательство торопливого и опрометчивого исследователя. Он также является предметом многочисленных и преднамеренных аллегорий, предназначенных для того, чтобы передать и открыть тайны лишь посвященному и при этом надежно уберечь их от профанов. Поэтому автор "Краткого изыскания касательно Герметического Искусства" обращается ко всем исследователям этого предмета, описывая "Герметическую науку" как "необъятный Лабиринт, в котором по сей день блуждают, не замечая друг друга, многие исследователи". Автор тоже "сделал несколько полных кругов в его стенах, притом оставаясь в совершенном одиночестве: поскольку лабиринт такой большой и почти каждый в нем пробирается своим путем, редкость встретить другого. Найдя это место весьма меланхолическим, я решил вернуться и вполне удовлетворился прогулкой в небольшом садике перед входом, откуда без всяких помех можно наблюдать пусть не всё, но вполне достаточно; пребывание здесь и созерцание этой осуществленной Метафоры я предпочел рискованному путешествию по диким местам".[318]

Так, переходя к "созерцанию воздвигнутой Метафоры" — сравнительно более доступному рационалистическому мышлению современных исследователей герметического искусства, — мы обнаруживаем прежде всего, что основным предметом, которым занималась алхимия, было производство Философского Камня, чья совершенная и не поддающаяся изменению субстанция или "благородная тинктура" никогда не может быть найдена в своем естественном состоянии на нашей несовершенной земле; который может очищать от шлаков все основные металлы и превращать их в чистое золото. Поиск Камня, фактически, был не чем иным, как моментом вечного поиска человеком совершенства, его тоской по Абсолюту — и, следовательно, подходящим символом мистической жизни. Но этот поиск производился не в каком-то отдаленном трансцендентном царстве. Он происходил Здесь и Сейчас в физическом мире.

Золото, Коронованный Король, или Солнце, как оно было названо в планетном символизме алхимиков, было их эталоном совершенства, "Совершенным Металлом". К нему, как христианин к святости, стремились все их желания. Он имел для них не корыстную материальную, но идеальную ценность. Природа, полагали они, всегда стремится создать золото, эту непортящуюся и совершенную вещь; а другие металлы являются просто результатами искажения ее первоначального проекта. И это стремление к совершенству и достижение несовершенства не ограничивается физическим миром. Quod superius, sicut quod inferius. Они считали, что Божественная Идея также нацелена на "Духовное Золото" — на божественную человечность, Нового Человека, гражданина трансцендентного мира; а "естественный человек", каким мы его обычно знаем, является низшим металлом, в лучшем случае — серебром. Он представляет отклонение от «плана», хотя и носит внутри себя — если мы сможем это обнаружить — искру или семя абсолютного совершенства, «тинктуру», которая создает золото. "Поверхностное знание, которое я имею о Философском Камне, — говорит Томас Браун, — (а этот камень — нечто большее, чем высший блеск золота) научило меня многому божественному и открыло моей вере, как этот бессмертный духи нетленная субстанция моей души могут лежать сокрытыми и спать до времени в оболочке плоти".[319] Эта "нетленная субстанция" является золотом человека, его совершенным началом; так "высшая минеральная добродетель пребывает в Человеке, — говорит Альберт Великий, — и Бог может быть найден везде".[320] Поэтому занятия духовной химией считаются важной частью истинно Герметической науки.

Искусство как духовного, так и физического алхимика состоит в том, чтобы довести до конца работу совершенствования, выявить и возвеличить то "сокрытое золото", которое "лежит незамеченным" в металле или в человеке. Идеальный адепт алхимии был, таким образом, "помощником Вечного Блага". Через поиск "благородной тинктуры", которая должна исправить несовершенный мир, он становится соучастником в деле творения, содействуя Космическому Плану. Так, истинное искусство Духовного Алхимика, которое собственно интересует, состояло в производстве духовной единственно истинной тинктуры, или Философского Камня, — мистического семени трансцендентной жизни, которое должно было наполнить, окрасить и полностью преобразить несовершенное Я в духовное золото. То, что это не было фантазией аллегористов XVII в., но идеей, общей для многих древних авторов алхимии, чей поиск был истинно духовным исканием глубочайших тайн души, подтверждается словами, которые подводят итог первой части древнего "Золотого Трактата о Создании Камня", приписываемого иногда Гермесу Трисмегисту. "Это, сын мой, — говорится в трактате, — Сокрытый Камень Многих Цветов; он порожден и явлен в одном цвете; знай это и храни его… он ведет из тьмы к свету, из этой дикой пустыни к надежной обители, из бедности и нужды к свободе и полному счастью".[321]

Человек, таким образом, был для алхимиков "истинной лабораторией Герметического искусства"; в запутанной неопределенности и противоречивых символах это искусство скрывало его жизненный процесс восхождения к тому совершенному состоянию, в котором он способен был встретить Бога. Это состояние нельзя путать с обычной нравственной чистотой; оно должно быть понято как полное превращение в "новую форму". Отсюда естественно следовало, что вечнопребывающий Христос, "Краеугольный Камень", Солнце Праведности, стал многими христианскими алхимиками отождествляться с Lapis Philosophorum и с Солнцем, рассматриваться как образ и залог этого "Великого Делания". Его дух был "благородной тинктурой", которая "может возвысить то, что есть низшим в смерти, до самой высокой чести и славы",[322] превращая естественное в сверхъестественное, производя "Новое Рождение".

"Это, — говорит далее Бёме, — есть благородный драгоценный Камень, найденный магами или мудрецами, который окрашивает природу и рождает нового сына в прежнем. Тот, кто нашел его, оценит его выше, чем этот (внешний) мир. Ибо Сын во много тысяч раз величественнее Отца". И дальше: "Если ты добудешь дух тинктуры, то ты действительно идешь по пути, на котором многие нашли Солнце; но они проследовали дальше, к сердцу Солнца, где дух небесной тинктуры снизошел в них и ввел их в свободу, в Величие, где они познали Благородный Камень, Lapis Philosophorum, и стояли пораженные слепотой человека и наблюдали его тщетный труд. Ты готов найти Благородный Камень? Смотри, мы покажем его тебе достаточно отчетливо, если ты будешь магом — и достойным, иначе ты так и останешься слепым; поэтому приступай к работе: так как он имеет не более чем три числа. Начинай считать от одного, пока придешь к Кресту, который есть десять (X)… и там лежит Камень без какого бы то ни было великого усердия, ибо он чист и не осквернен земной природой".

"В этом камне, лежащем здесь, сокрыто все, что содержат и могут сотворить Бог и Вечность, а также небеса, и звезды, и элементы. Никогда в вечности не было ничего лучшего и более драгоценного, чем он, и он предложен Богом и дарован человеку; каждый может обладать им… Он — простейшей формы и содержит в себе силу всего Божества".[323]

Бёме использует здесь по своему обычаю алхимические символы в свободной и артистической манере; для истинного герметиста Философский Камень не есть нечто, что может быть найдено: это то, что должно быть сделано. Искали ли алхимики физическую или духовную «тинктуру», они всегда говорили, что эта тинктура является продуктом тигля и Атанора; и далее, что она включает "три числа" элементов, которые они называли Сера, Соль и Ртуть. Эти три, когда они найдены и соединены в надлежащую комбинацию, образуют «Азот», или "Философское Яйцо", — вещество, Первичную Материю Великого Делания. Серу, Соль и Ртуть, однако, не следует понимать слишком буквально. "Тебе нет нужды искать наше металлическое семя среди элементов, — говорит Василий Затворник, — его не следует искать так далеко (позади). Если ты сможешь очистить Ртуть, Серу и Соль (в том смысле, как их понимают мудрецы) до такой степени, чтобы металлический дух и тело неразрывно соединились вместе металлической душой, то тем самым ты крепко заклепаешь цепь любви и приготовишь дворец для Коронации".[324]

Из этих трех ингредиентов важным является духовное начало — неуловимая Ртуть: это нечто весьма далекое от того металла, который мы обычно называем этим именем. Ртуть, которую искали алхимики — часто в странных местах, — является скрытой и могущественной субстанцией. Они называли ее "Ртутью Мудреца": считалось, что тот, кто обнаружил ее, находится на пути к успеху. Читатель, ищущий мистической мудрости, уже начинает сбиваться с толку; но если он упорен в своем продвижении по этому лабиринту символов, то вскоре обнаружит — как и намекал Василий Затворник, — что Сера и Соль, или "металлические душа и тело" духовной химии, представляют нечто аналогичное телу и уму человека — Серу его земной природы, приправленную Солью. Ртуть является Духом в самом мистическом смысле, Синтерезисом, или святым Обитателем Сокровенного, внутренней искрой Божественного Начала его жизни. Только «мудрость», разбуженная мистическим способом, может познать эту Ртуть, агент превращения человека; но до тех пор, пока оно, не обнаруженное, спрятано в тайнике, ничего не может совершиться. "Эта Ртуть, или Снежное Великолепие, есть Небесное Тело, сотканное из лучей Солнца и Луны. Она является единственным Веществом в мире для этого искусства".[325] Она выступает божественно-человеческой "искрой души", мостом между Золотом и Серебром, Богом и человеком.

Три принципа, вложенные в сосуд, или Атанор (а это и есть сам человек), и подвергнутые благородному огню — Incendium Amoris, — могут начать процесс Великого Делания, мистического превращения естественного человека в человека духовного. Эта работа, как и ее ингредиенты, обладает "тремя числами"; и первое вещество в процессе своего превращения принимает три следующих один за другим цвета: Черный, Белый и Красный. Три эти цвета являются очевидной аналогией трем традиционным стадиям Мистического Пути: Очищения, Озарения и Единения.

Алхимики называют первую стадию, или Черноту, Разложением (Гниением, Putrefactio). На этой стадии три начала, составляющие "целостного человека", — тело, душа и дух — подвергаются «возгонке» до тех пор, пока не станут черным порошком, продуктом полного разложения, и пока несовершенное тело не будет "растворено и очищено тонкой Ртутью"; ибо человек очищается душевным мраком, страданием и отчаянием, сопровождающими рождение его духовного сознания. Как душевное волнение и расстройство оказываются неотъемлемой составляющей процесса умственного роста, так и "Solve et coagula" — "растворяй и сгущай", разрушай, чтобы строить, — является девизом духовного алхимика. Прежде чем приступать к дальнейшему, следует дождаться появления "черного зверя" (элемент страсти, присущий низшей природе) и его победить. "В нашем лесу есть черный зверь, — говорит высокой аллегорией "Книга Овечьего Родника", — его имя — Разложение, его чернота зовется Головой Ворона; когда ее отсекают, появляется Белизна".[326] Эта Белизна, состояние Луны, или Серебра, "целомудренная и чистая Королева", фигурирует как эквивалент Пути Озарения; она есть высшая точка, в которой мистик может на короткое мгновение достичь единения с Абсолютом. Этот Белый Камень чист и драгоценен; но в нем Великое Делание человеческой духовной эволюции еще не достигает своего предела, который состоит в достижении Красного цвета Совершенства, или алхимического золота. Описываемый процесс иногда носит название "Бракосочетания Луны и Солнца" — символ соединения человеческого и божественного духа. В этом образе постигается предельная тайна мистической жизни — то невыразимое единство конечного и бесконечного, то открытое в любви восприятие всепроницающей жизненности Бога, из которого рождается Magnum Opus — обóженный, одухотворенный человек.

"Это, — говорит автор "Исследования, наводящего на мысли", — сверхчувственное единение, возвышенная свадьба, Mentis et Universi…[327] Смотри! я открою тебе тайну, — восклицает Адепт: — жених венчается с северной невестой [т. е. она вышла из холода и тьмы низшей природы]. Во тьме севера, вне страданий умственной жизни, когда чувственная доминанта заслонена Божественным Указом и подчинена, там появляется в высшей степени чудесный Свет, мудро возвращенный и умноженный, согласно Божественному Благословению, и составляющий сущность жизни".[328]

Мы уже отмечали, что у алхимиков наряду с языком металлов и планет существует диковинная геральдическая символика, к которой они прибегают, когда опасаются (обычно безосновательно) слишком раскрыть свои секреты миру, еще не достигшему духовного возрождения. Многие из этих геральдических эмблем используются в совершенно безответственной манере; и, несомненно представляя определенный смысл для алхимика и его учеников, они естественно оказываются недоступными пониманию непосвященных. Однако прочие символы являются гораздо более распространенными, и они столь нередки в литературе XVII века, не только мистической, что знакомство с ними может быть достаточно полезным.

Из всех алхимических аллегорий, возможно, наиболее причудливой и наиболее известной является та, что описывает поиски Философского Камня как "охоту на Зеленого Льва".[329] Именно Зеленый Лев символизирует "Первичную Материю" Великого Делания; соответственно, в духовной алхимии он представляет естественного человека в его целостности — как Соль, Сера и Ртуть в неочищенном состоянии. Он назван «зеленым» потому, что еще не созрел в плане трансцендентного совершенства, его внутренние силы не развиты; и «Львом» — за его силу, бесстрашие и мужество. Здесь категорически отрицается общераспространенное мнение о том, что только благочестивая женственность, разбавленная и благодушная духовность являются подходящим сырьем для мистической жизни. Великое Делание совершается не путем просвещения агнца, но путем ловли и усмирения дикого непокорного льва, инстинкта жизненности, полного пыла и храбрости, выказывающего героические качества на чувственном уровне. Жизнь каждого святого подчиняется тому же закону.

"Our lyon wanting maturitie
Is called greene for his unripeness trust me:
And yet full quickly he can run,
And soon can overtake the Sun".[330]

Иными словами, Зеленый Лев — то единственное создание, которое благодаря своей силе и целостности способно достичь Совершенства. От человека требуется не просто развитие его интуиции трансцендентного и тяги к нему, но освоение и очищение всего богатства и всех возможностей его натуры, если он в самом деле призван "достичь Солнца" и завершить Великое Делание. Царство Божие "восхищается усилием" — его завоевывают пылом подвижника, а не благодушием того, кто "ни холоден, ни горяч".[331] "Зеленый лев, — говорит один алхимик, — это священник, который венчает Солнце и Луну". Другими словами, сырой материал неукротимой человеческой природы выступает для человека средством достижения единства с Абсолютом. Подвиг Алхимика, процесс превращения, описан, таким образом, как охота на Зеленого Льва в дебрях чувственного мира. Он, как и Небесная Гончая, носится в любовном гоне дни и ночи напролет.

Когда лев схвачен, когда он настигнут Судьбой, его голова должна быть отсечена: это подготовительное мероприятие к необходимому процессу усмирения. Этот этап называется алхимиками "головой Ворона", Вороной или Грифоном "из-за его черноты". Он символизирует неистовую и стихийную жизнь страстей; и ее обуздание состоит в этой "смерти низшей природы", являющейся предметом всего аскетизма, — в Очищении. Лев, целостный человек, Человечество в полноте своих сил как бы "становится мертвым для мира", а затем воскрешается, но совсем в другой форме. В процессе прохождения через эту мистическую смерть, или "разложение Трех Начал", "цвет незрелости" исчезает. Его усмирение завершено, он получает крылья, с помощью которых сможет лететь к Солнцу, Совершенству или Божеству; и он превращается, как говорят алхимики, в Красного Дракона. Для нас это безнадежно гротескный образ: но для герметических философов, с их детски-непосредственным ощущением чуда, он был глубоко мистическим символом новой, необычной и трансцендентной жизни, полновластной как на земле так и на небесах. Дракон в отношении земных тварей — то же, что ангел — для человека: воплощение великолепия и ужаса, некое сверхъестественное животное которое несомненно существует, хотя встретить его — большая редкость. Что значит этот символ в алхимических трактатах — станет более понятным, если вспомнить его сакральное значение для китайцев: для них дракон является традиционной эмблемой свободной духовной жизни, тогда как тигр символизирует жизнь материального уровня в ее интенсивной форме. Поскольку предполагается, что именно из Китая алхимия перекочевала в европейский мир, то Красного Дракона можно считать одним из древнейших и важнейших символов Герметического Искусства.

В Духовной Химии, следовательно, Красный Дракон символизирует Обожествленного Человека, чье появление с точки зрения обыденного естественного мира всегда выглядит как рождение какого-то монстра, поражающего воображение. С его рождением цель алхимика — в той мере, в какой он был мистиком, — достигнута. Человек вышел за пределы своей низшей природы, получил крылья, с помощью которых он может жить на высших уровнях реальности. Тинктура, внутреннее золото, найдена и стала доминирующей, Magnum Opus завершен. Утверждение, что истинной и внутренней задачей этого Великого Делания, если снять все его многочисленные покровы, на самом деле было преобразование духовных, а не материальных элементов, покоится на более солидном фундаменте, чем личные интерпретации древних аллегорий и алхимических трактатов. Истинную тайну внутреннего и внешнего поиска Камня человеком — а именно тайну его согласованности со встречным поиском "Скрытого Сокровища, томящегося в ожидании, когда его найдут", — содержит лаконичное, но прекрасное высказывание Томаса Брауна, который был глубоко сведущ в герметической науке:

"Сделай экстракт из тучности тел, или разложи вещи до их Первичной Материи, — и ты откроешь место обитания Ангелов; и если я назову его вездесущей и вечнопребывающей Сущностью Бога, то, надеюсь, я не оскорблю Божество".[332]

Оккультизм — неизменный спутник мистической деятельности, с которой его зачастую смешивают. — Формулировка исходных постулатов оккультизма и их критика. — Пределы и ограниченность оккультизма. Он не достигает Абсолюта. — Оккультизм оказывает влияние на все религии и на некоторые науки. — В основе оккультизма — психологические законы. — Его цель — расширение человеческой вселенной. — Его метод — развитие и укрепление воли. — Современная магия. — "Новое мышление". — Доктрины магии. — Элифас Леви. — Гермес Трисмегист. — Три постулата оккультизма. — (1) Астральный Свет; древность представления о нем. — Космическая память — "универсальная активная сила". — (2) Сила Воли. — Оккультное обучение — переделка характера. — Магические церемонии как средства развития воли. — Обращение к подсознательной части души. — Значение символов как средств (а) самовнушения (б) самосозерцания — (3) Оккультный "Закон Аналогии". — Широта его применения: в мистицизме; — в искусстве. — Сверхнормальная сила воздействия тренированной воли на тело: в религии; в достижении трансцендентального сознания. — Духовное целительство носит чисто магический характер. — Теория магии: ее изъяны; ее воздействие на характер. — Магия и религия. — Оккультные элементы в христианстве. — Религиозные церемонии неизбежно содержат магический элемент.

В нашем исследовании неизбежно всплывает тема ошибок и заблуждений, — или ересей, выражаясь церковным языком, — к которым приводит людей слабое либо, напротив, гипертрофированное и деформированное, граничащее с гордыней мистическое чувство. Число таких ошибок несметно, а их дикость почти непостижима для тех, кому не приходилось изучать их. Слишком часто странные утверждения и громогласные декларации их апостолов не давали прислушаться к более спокойным высказываниям ортодоксов.

Кажется, момент достижения зрелости еще более важен в духовной жизни, чем в жизни физической: обычные опасности подросткового возраста усиливаются, проявляясь на высших уровнях сознания. В условиях нарушения психического равновесия, характерных для перехода в новые состояния, человек в высшей степени зависит от получаемых им впечатлений и проблесков иного. Поэтому во все периоды подлинной мистической деятельности мы наблюдаем всплески оккультизма, иллюминизма либо других видов извращенной духовности, а также некий — еще более опасный для ученика и сбивающий его с толку — пограничный регион, где мистическое встречается с психическим. В период становления Церкви наряду с подлинным мистицизмом, восходящим к писаниям Иоанна либо привнесенным христианами-неоплатониками, мы наблюдаем исполненный хаоса трансцендентализм гностиков — их высокомерную претензию осуществить слияние идеалов мистицизма и магии. Начиная со средних веков, на протяжении всей эпохи Возрождения история западного мира отмечена вульгаризацией подлинного мистицизма: это воинствующий хилиазм Братьев Свободного Духа, активное распространение оккультных идей Парацельса, розенкрейцеров, каббалистов из христиан, равно как и неисчислимые пантеистские, манихейские и квиетистские ереси, воевавшие с католической традицией. Наконец, в современном мире наиболее широко распространенной и респектабельной представительницей оккультной традиции является теософия во всех ее многоразличных формах.

Идея, из которой, как из корня, вырастают все эти разнообразнейшие верования и практики, всегда одна и та же; а поскольку верное учение зачастую легче всего определить в противопоставлении его противоположности, то изучение этой противоположности поможет нам точнее зафиксировать подлинные характеристики мистицизма. Поэтому, оставив в стороне специфическое, в плане мистического восприятия, заблуждение квиетизма до того момента, когда мы перейдем к детальному обсуждению созерцательных состояний, мы рассмотрим здесь некоторые из тех выходящих за пределы нормы видов деятельности Я, которые уже условились классифицировать как магические, и постараемся с их помощью более определиться в отношении скрытых, лишь наполовину понятных сил, которыми располагает магия.

Слово «магия» сейчас звучит достаточно старомодно, хотя ее дух никогда не был столь распространен, как в наше время: вследствие постепенного своего обесценивания и вульгаризации оно в восприятии обычного читателю ассоциируется с созданием оптических иллюзий и других развлекательных трюков. Слово это увлекло за собой в своем падении слово «колдовство», бывшее ранее достаточно устрашающим, поскольку им обозначали действие, которым заклинали духов человеческих и ангельских; ныне же, позабыв о прежнем его значении, мы понимаем под колдовством разве лишь извлечение кроликов из цилиндров. Всё это не стоило бы особого внимания, если бы современные оккультисты, по всей вероятности недовольные таким злоупотреблением древним названием, регулярно не присваивали своим учениям и практикам наименование "Мистической Науки". Воэн в своем весьма поверхностном обзоре мистики классифицировал все формы белой магии, алхимии и оккультной философии как "теургический мистицизм";[333] а по другую сторону разграничительной линии оккультисты демонстрируют все возрастающее стремление объявить мистиков учителями своей школы.[334] Даже "тройственный путь" мистицизма был усвоен ими и переименован в "Испытание, Просветление, Посвящение".[335]

В ходе нашего выявления характерных черт мистицизма мы уже отмечали границу, отделяющую его от магии; мы также попытались определить подлинную природу оккультной философии и ее направленность. Мы видели, что она представляет инстинктивное человеческое "желание познать нечто большее" применительно к сверхчувственным предметам. К лучшему или к худшему, но это желание, заодно с дающими ему выражение оккультными науками и магическим искусством, преследовало род людской с древнейших времен. Занявшись изучением человека, никто не сможет пренебречь этими темами, сколь бы ни оскорбляла разум их видимая нелепость. Отправной точкой всякой магии, да и всякой магической религии — наиболее явной формы оккультной деятельности — служит, как и в мистицизме, неистребимая убежденность человека в том, что есть и другие планы бытия помимо тех, о которых ему сообщают органы чувств; осуществление же этой убежденности, этого стремления к скрытому знанию дает, в индивидуальном преломлении, соответствующие результаты, доступные разумному истолкованию и осмыслению. В глазах тех, кто действительно практикует магию, она представляет moyen de parvenir[336] — не просто способ осуществить запрещенные трюки, но серьезную попытку разрешить мировую загадку. Результаты этой попытки, если верить современному автору, пишущему об оккультной философии, "охватывают реальное, позитивное, достижимое знание, относящееся и к мирам, которые мы называем невидимыми (поскольку они превосходят несовершенные, рудиментарные способности лишь частично развитого человечества), и к потенциальным возможностям человека, в силу своей латентности составляющим то, что называется внутренним человеком. Выражаясь более строгим философским языком, герметическая наука представляет собой метод трансцендирования, выхода за пределы мира явлений и достижения реальности, которая стоит за ними.[337]

Хотя в некоторых аспектах это непомерное притязание, судя по всему, подтверждается на опыте, в целом оно не может быть признано обоснованным. Последняя его фраза, в частности, идентична обещанию, характерному для мистицизма в целом. Она изображает магию как путь к реальности; это обещание она, однако, выполнить не в состоянии, ибо одним лишь выходом за пределы проявленного мира еще не гарантируется достижения Абсолюта. Магия в лучшем случае расширяет пределы мира явлений, но не преодолевает их. Там, где магия носит подлинный характер, она является разновидностью трансцендентализма, где совершается нечто невероятное, но в итоге этот путь никуда не ведет, — и мы, скорее всего, станем жертвами того или иного рода магии, как только декларация "Я желаю знать" вытеснит декларацию "Я желаю быть" из главного места в нашем сознании. Подлинное "знание предельных вещей" должно быть познанием чистого Бытия — по причинам, которые читатель сейчас уже способен открыть и сам. Магия же попросту представляет собой систему, с помощью которой Я пытается удовлетворить свое трансцендентальное любопытство, распространяя деятельность воли дальше ее обычных пределов; иногда, как ему кажется, оно таким образом приобретает экспериментальное знание планов существования, обычно — но неточно — называемых «сверхъестественными».

Даже такие притязания — завышенные или, наоборот, заниженные — нуждаются в обосновании. Для большинства людей, не специализирующихся в эксцентрических науках, оккультист существует, можно сказать, лишь в коммерческом либо академическом плане. Один из этих двух разрядов представлен предсказателями судьбы, второй — комментаторами неряшливых «колдовских» книг. Ни в одной из этих сфер не предполагается, что предмет должен восприниматься всерьез: он служит средством либо добывания денег, либо утоления не совсем здорового любопытства.

Такая точка зрения далека от истины. В лице магии — все равно, будем ли мы рассматривать ее как суеверие или как науку, — мы в любом случае имеем пережиток великой древней традиции, подлинное значение имени которой не должно было бы утрачиваться в христианской культуре; ибо она претендует на то, чтобы представлять науку тех магов (волхвов), чей поиск символической Сияющей Звезды по крайней мере однажды привел их к колыбели Воплощенного Бога. Законы магии, а также церемониальные ритуалы, выражающие эти законы, дошли до нас из незапамятной древности. Как представляется, в них заключено весьма определенное знание, равно как и большое число менее определенных по своему характеру теорий, касающихся чувственного и сверхчувственного миров, а также способностей, которые человек, по мнению оккультных мыслителей, сможет выработать, если пожелает. Ортодоксам следует быть осторожными в выборе аргументов, опираясь на которые они подвергают осуждению законы магии; ибо сами они, не замечая того, действуют в согласии со многими из этих законов всякий раз, когда посещают церковь. Любая церемониальная религия содержит некоторые элементы магии. Искусство медицины также никогда не сможет полностью от нее откреститься: много веков назад именно магия положила начало тому, что сейчас называется наукой. Кажется, она обладает неистребимой жизненной силой. Это не удивительно, если учесть, насколько глубоко оккультизм укоренен в психологии — с каким совершенством он приспособлен к определенного рода извечным характерным чертам человеческой души — ее любопытству, высокомерию, любви ко всяческим тайнам.

Магия в своей аутентичной форме претендует на то, что она является практической, интеллектуальной, в высокой степени своеобразной наукой для избранных, подчиненной достижению декларируемой цели увеличения сферы действия человеческой воли и получающей экспериментальное знание относительно тех планов бытия, которые обычно считаются трансцендентными. Она — последняя наследница длинной цепи передаваемого традицией целостного учения, восходящего к мистериям Египта и Греции, где человеку предлагалось посвящение в определенного рода тайное знание и понимание вещей. "В каждом человеке, — говорит современный оккультист, — имеются скрытые способности, с помощью которых он может приобрести для себя знание о высших мирах… Во все времена существования рода человеческого всегда были школы, в которых те, кто обладал такими высшими способностями, давали наставления тем, кто искал их. Эти школы называются оккультными, и даваемое в них обучение называется эзотерической наукой или оккультным обучением".[338]

Эти оккультные школы в том виде, в каком они существуют в настоящее время, формулируют свое учение в терминах, которые романтически настроенного исследователя разочаровывают прозаичностью; они заимствуют у физики и психологии теории вибраций, притяжения, ментальной суггестии и подсознательной активности и по-своему применяют их для собственных целей. Магия, если верить ее современным учителям, является просто продолжением теории и практики волевого акта за его обычные пределы. Воля, — говорит оккультист, — есть царь не только в Доме Жизни, но и во вселенной, простирающейся за вратами чувств. Она — ключ к "безграничному человеку", подлинное "кольцо Гига",[339] дающее возможность контролировать силы природы — как известные, так и неизвестные. Этот аспект оккультной философии многое позволяет понять в дешевом американском трансцендентализме, который его учителя и адепты с такой легкостью неверно называют мистическим, — "культивирование ума", «Новую» или "Высшую Мысль", а также печатную продукцию приверженцев так называемого "Нового Сознания". Изобретательные авторы таких произведений как «Volo»,[340] "Воля быть во Благе", "Как пробудить солнечное сплетение", ясновидцы, заверяющие своих ревностных последователей, что посредством «Концентрации» те смогут приобрести не только здоровье, но и богатство, которое они именуют "здоровьем обстоятельств", — это не мистики. Это — маги; и учат они, сами того не ведая, не чему иному, как основным доктринам герметической науки, правда, опуская их живописный церемониальный аккомпанемент.[341]

Эти кардинальные доктрины по сути своей мало изменились со времени первого появления на заре мировой истории, хотя они так же, как и доктрины теологии, нуждались в периодическом переформулировании. Обсуждая их, я в основном буду цитировать работы Элифаса Леви: это — псевдоним, под которым Альфонс Луи Констан, наиболее доступный для чтения оккультный философ XIX в., преподнес миру свои выводы.

Традиция магии, как и большинство других способов бегства, предложенных человеком своей душе, зародилась, как представляется, на Востоке. Она была сформулирована, развивалась и сберегалась в рамках религии Египта. Один из своих ранних выходов на сцену магия совершила также в религии Греции. Ее легендарным великим магистром был Гермес Трисмегист, давший ей ее официальное имя Герметической Науки, и его статус в оккультизме во многом напоминает статус Моисея в еврейской традиции. Фрагментарные сочинения, приписываемые этому персонажу, как говорят, восходящие к герметическим книгам, представляют собой первоначальные писания оккультизма; а Изумрудная Скрижаль, по всей вероятности неподлинная, найденная, как говорят, в его гробнице, для магов имеет авторитет Скрижалей Моисея.[342] В гностицизме, в аллегориях каббалы, в теософии, во все еще существующих в Англии, Франции и Германии тайных сообществах, даже в некоторых практиках, укоренившихся в церемониале христианской Церкви, — присутствуют прошедшие сквозь столетия основные понятия, которые составляют "тайную мудрость" магической традиции. Более низко стоящие ответвления этой традиции слишком уж хорошо известны, и нет нужды конкретно останавливаться на них.[343]

Как и тот мир, на объяснение которого претендует магия, она имеет тело и душу: внешнее одеяние слов и церемоний и внутреннюю доктрину. Внешнее одеяние — все, что позволено увидеть непосвященным, — состоит из ряда сбивающих с толку и зачастую смешных символических покровов: странных слов и чисел, гротескных законов и ритуальных актов, персонификаций и мистификаций. Внешние облачения наших религиозных, политических и социальных систем — вероятно, могущих показаться в равной мере иррациональными ничего не знающему о них, но критически настроенному наблюдателю, — предоставляют поучительную параллель к данному аспекту оккультной философии. Однако если с магии совлечь все эти архаические формулы, символы, всю таинственность, то обнаружится, что она в том виде, как ее описывают ее апологеты, опирается на три фундаментальные аксиомы, которые вряд ли покажутся смехотворными тем, кто с уважением прислушивается к постоянно меняющимся гипотезам психологии и физики.

(1) Первая аксиома провозглашает существование невесомой «среды» или "всеобщей действующей силы" [universal agent]; считается, что она находится вне сферы наших нормальных чувственных восприятий, но тем не менее пронизывает весь материальный мир и связует его воедино. Эта среда, не излучающая света и ничего общего не имеющая со звездами, известна оккультистам под неудачным названием "Астральный Свет"; этот термин первоначально был позаимствован Элифасом Леви у мартинистов. Жить в осознанном общении с "Астральным Светом" означает жить в Астрале, "Астральном Плане", или в Астральном Мире, — то есть достичь нового уровня сознания. Обучение оккультиста направлено именно к этой цели.

Эта доктрина Астрального Плана, как и многие наши представления о трансцендентном, обладает респектабельным происхождением, а также многочисленными славными связями в мире философской мысли. Ее скрытые следы можно обнаружить даже в спекуляциях ортодоксальной физики. Она по сути идентична "Архетипическому Миру" или сефире Йесод по учению Каббалы — "Совершенной Стране" древнеегипетской религии, где, как предполагается, существуют подлинные, или духовные формы всех сотворенных вещей. Ее можно связать с "реальным миром", описанным такими визионерами, как Бёме и Блейк, в чьем опыте многое носит скорее оккультный, чем мистический характер.[344] Устойчивая традиция, утверждающая существование такого плана бытия или сознания, обнаруживается по всему миру: в индийской, греческой, египетской, кельтской и еврейской мысли. "Над этой видимой природой есть другая, невидимая и вечная, которая не гибнет, когда гибнут все вещи", — говорится в Бхагавад-Гите. По утверждениям каббалистов, это — "местонахождение жизни и жизненной силы, источник, питающий собой весь мир".[345] Витализм мог бы признать этот план бытия как один из аспектов вселенной, доступных восприятию через ритм, расширенный по сравнению с ритмом нормального сознания. Различные аспекты Астрала отождествлялись с "Пламенеющим Телом Святого Духа" в христианском гностицизме, а также с "одической [odic]" силой, согласно воззрениям старомодных спиритов.

Далее, Астральный План рассматривается как вместилище "Космической Памяти", где сберегаются образы всех существ и событий, подобно тому как они хранятся в памяти человека.

"Высокое, оказавшееся чересчур высоким, героическое, для земли слишком суровое,

Страсть, покинувшая землю, чтобы затеряться в небесах", —

все это живет в Астральном Мире. Здесь же понятия будущего творения присутствуют во всей полноте в Вечном Сейчас, прежде чем родятся в материальной сфере. Согласно этой теории, пророчество и ясновидение — один из основных предметов оккультного обучения — состоит в том, чтобы раскрыть глаза души для этого лишенного времени Астрального Мира; спириты, вызывая духов умерших, попросту извлекают их из глубин вселенской памяти, вместо индивидуального припоминания. Читатель, чувствующий, что у него кружится голова от всех этих перемешанных между собой торжественных утверждений и неподтвержденных сказок, должен помнить, что догматическая часть оккультной традиции не может быть ничем иным, кроме как попыткой расширенного или иным образом отошедшего от нормы сознания найти объяснение своему опыту.

Далее, предполагается, что наши Я целиком — не только наши чувственные я — купаются в Астральном Свете как в физическом эфире. Поэтому на оккультном языке он называется "универсальной действующей силой", связывающей души друг с другом, и становится вероятным носителем гипнотизма, телепатии, ясновидения и прочих паранормальных явлений, служащих предметом "психических исследований". Данная гипотеза объясняет также и тот вызывающий смущение факт, что исходный опыт в значительной степени совпадает в деятельности мистика и оккультиста. Оба должны пройти через план сознания, представленный понятием «Астрал», поскольку этот план восприятия лежит "сразу же за" нашей нормальной жизнью. Трансцендентальные способности человека могут достичь осознания этого мира — лишь затем (в случае мистика), чтобы как можно быстрее пройти сквозь него. Однако оккультисты и медиумы остаются в «Астрале» и развивают свои способности восприятия данного аспекта мироздания. Это — среда их деятельности.

С древнейших времен оккультная философия настаивала на существовании этой среды как на научном факте, который выходит за рамки восприятия наших нормальных чувств, но поддается верификации с помощью натренированных способностей «посвященного». Обладатель таких тренированных способностей — не колдун или прорицатель — считается подлинным магом; и декларируемая цель оккультного обучения, или посвящения, состоит в том, чтобы актуализировать такой сверхчувственный план опыта, наделить учащегося способностью вступать в осознанное общение с этим опытом, научить его налагать на сверхчувственные объекты силу своей собственной воли — с той же легкостью, с какой он накладывает эту волю на «материальные», чувственно воспринимаемые вещи.[346]

(2) Все сказанное подводит нас ко второй аксиоме магии, также имеющей до странности современный облик: ибо она попросту постулирует безграничную силу дисциплинированной человеческой воли. Данная догма была «позаимствована», без ссылки на первоисточник, из оккультной философии, чтобы сделаться козырной картой "культивирования ума", "Христианской Науки" и "Новой Мысли". Проповедники "Философии Радости" и прочих разжиженных форм ментальной дисциплины, либерально-католический «священник», создающий "огромный пузырь эфирного астроментального вещества, мысленную постройку, воздушную, прозрачную, — пузырь, облекающий собой всю конгрегацию",[347] — таковы в действительности жрецы магии в современном мире.[348]

Первое, чему учат будущего мага, — самообладание. "Посредством упорства и постепенной тренировки, — говорил Элифас Леви, — силы тела можно развить до изумительной степени. То же относится и к силам души. Хотите ли вы управлять собой и другими? Научитесь желать. Как можно научиться желать? Это — первый из секретов магического посвящения; именно для того, чтобы заставить понимать, на чем основан этот секрет, древние хранители мистерий окружали подходы к святилищу столь многими иллюзиями и страхами. Они не верили в волю до тех пор, пока она не доказывала сама себя, — и в этом они были правы. Сила может доказать себя лишь путем завоеваний. Бездействие и небрежение — враги воли; такова причина, по которой все религии приумножали свои практики и делали свои культы затрудненными и утонченными. Чем больше человек потрудится ради идеи, тем больше силы он приобретает по отношению к этой идее… Поэтому сила религий целиком заключается в силе тех, кто эти религии практикует".[349]

Одного лишь последнего утверждения достаточно, чтобы определить, в чем различие между мистицизмом и магией, и прояснить умы тех, кто склонен путать между собою мистические и магические элементы религии. Согласно этому утверждению, подлинное "магическое посвящение", по сути, представляет собой форму ментальной дисциплины, усиливающей и фокусирующей волю. Как и дисциплина религиозной жизни, она состоит отчасти в физических строгостях и намеренном разрыве с миром, а отчасти — в культивировании силы воли; прежде же всего — в подчинении души влиянию внушений [suggestions], отобранных и накопленных в течение столетий на основании их способности действовать на ту часть воображения, которую Элифас Леви называет "оком души". Ничего сверхъестественного здесь нет. Такая подготовка, точно так же как и более ревностная и незаинтересованная самоподготовка мистика, представляет собой целенаправленное конструирование характера, осуществляемое по героическим меркам. В магии центром, вокруг которого происходит перегруппировка личности, выступает "воля познать". Как и в мистицизме, бессознательные факторы извлекаются из скрытого состояния, чтобы быть включенными в эту личность на правах ее составной части. Внезапные порывы мысли, отрывочные интуиции, доходящие до нас из области, лежащей за порогом сознания, развиваются, упорядочиваются и контролируются с помощью ритмов и символов, ставших традиционными благодаря тому, что опыт столетий доказал их действенность, хотя и не смог объяснить ее; таким путем способности предчувствия, в нормальном состоянии находящиеся ниже порога восприятия, могут оказаться высвобожденными и получить возможность сообщить о совершенных ими открытиях.

"Фундаментальный принцип, — утверждает А.И.Уэйт, говоря об оккультном вызывании духов, — состоял в тренировке определенного рода оккультной силы, заключенной в самом маге, и напряженно прилагаемой к установлению соответствия между двумя планами природы, способного привести к осуществлению его желаемой цели. Такое усилие получило название заклинания, колдовства, вызывания духа, однако тем, что реально пробуждалось, была энергия внутреннего человека; будучи невероятно развита и усилена посредством комбинации стремления и воли, эта энергия чисто силовым путем породила новую интеллектуальную способность обостренного психологического восприятия. Для стимулирования этой энергии и возвышения ее до уровня высочайшей из возможных сил действия почти неизменно использовались искусственные средства… Синтез этих методов и процессов назывался Церемониальной Магией, будучи на самом деле громадным сооружением, предназначенным для форсирования скрытых способностей духовной природы человека".[350]

Таково психологическое объяснение внешне абсурдных ритуалов подготовки, доктрин знаков и чисел, пентаграмм, заклинаний, имен ангелов, "силы слова" — всего того, из чего составлена ритуальная магия. Сила воздействия подобных приспособлений лучше всего известна индийским мистикам, которые, признавая за мантрами, то есть сознательно запоминаемыми и повторяемыми ритмическими оккультными формулами, способность оказывать неоценимую помощь в достижении подлинно экстатического состояния, не стыдятся заимствовать их у магов. Точно так же современные американские школы духовного целительства и Новой Мысли рекомендуют концентрацию на каком-либо тщательно подобранном слове в качестве отправной точки эффективной медитации. Данный факт психического воздействия определенных сочетаний слов, когда им позволяется доминировать в поле сознания, может иметь некоторое отношение к потребности в формальном богослужении, ощущаемой почти каждой великой религией; ведь религия с ее церемониальной стороны обладает некоторым сходством с магией. Она тоже старается чувственными средствами стимулировать сверхчувственные энергии. Подлинное магическое «слово» или заклинание непереводимо, так как его сила лишь частично заключена во внешнем смысле, доступном разуму, в основном же она заключается в ритме, адресованном подсознательной части души. Сходную функцию выполняют религиозные и другие символы, а также символические акты, кажущиеся бессмысленными, если судить о них с помощью одного лишь интеллекта. Они выражают глубоко укорененный в человеческой душе инстинкт, требующий наличия фокуса, на котором душа сможет сконцентрировать свою силу воли, если эта сила должна быть доведена до наивысшей степени эффективности. Природа этого фокуса имеет мало значения; однако весьма значима его функция.

"…Все эти фигуры и аналогичные им акты, — говорит Леви, — все эти расположения чисел и букв (т. е. сакральные слова, заклинания, пентаграммы и т. д.) служат, как мы говорили, всего лишь средствами воспитания воли, вырабатывая и закрепляя привычки. Они служат также для того, чтобы сконцентрировать в действии все силы человеческой души, а также увеличить творческую силу воображения… Практика — пусть даже суеверная и глупая — может оказаться эффективной, поскольку она представляет собой осуществление воли… Мы можем смеяться над бедной женщиной, отказывающей себе в молоке на полпенни по утрам, чтобы купить маленькую свечку, которую сожжет в магическом треугольнике в какой-нибудь капелле. Однако те, кто станет смеяться, — невежды, а бедная женщина вовсе не дорого платит за получаемые таким путем смелость и самоотверженность".[351]

Таким образом, магические символы — от грошовых свечек до Соломоновой печати — подразделяются современным техническим языком на два класса. Первый из них включает в себя средства самовнушения, экзальтации, управления волей. К этому классу относятся все заклинания, колдовские формулы, ритуалы, воскурения — от вербеновой ветви заклинателя до слов "Молодость! Здоровье! Сила!", повторяемых последовательницей Новой Мысли во время утреннего причесывания. Во второй класс входят средства самосозерцания — то есть материальные объекты, фокусирующие и выражающие подсознательные восприятия того, кто осуществляет действия с ними. Характерные примеры — развилка из ветви лозы или вербы в руках искателя подземных источников, карты предсказательницы судьбы и хрустальный шар. Оба класса необходимы скорее из-за несовершенства человеческой сферы, чем из-за особенностей сферы сверхчеловеческой; выдающийся адепт может достичь высот, на которых избавится от этих "внешних, видимых знаков". "Поскольку церемонии, как мы сказали, представляют собой искусственные методы создания определенных навыков воли, они перестают быть необходимыми, когда эти навыки достаточно закреплены".[352] Факты эти, ставшие сейчас общими местами психологии, давно были известны тем, кто изучает магию, и практиковались ими. Те, кто судит об этой философии по очевидной абсурдности ее символов и церемоний, должны вспомнить, что объятия, жесты, гримасы и прочие "ритуальные действия", с помощью которых все мы концентрируем, высвобождаем либо выражаем любовь, гнев или энтузиазм, вряд ли выдержали бы холодный разоблачающий свет строго рационального рассмотрения.

(3) Утверждаемый на уровне догмата постулат о существовании "Астрального Света", или всеобщей действующей силы, и постулат о "силе воли" дополняются третьим постулатом — доктриной Аналогии, скрытого соответствия между внешностью и реальностью, микрокосмом человека и макрокосмом вселенной, видимым и невидимым мирами. Именно здесь находится в оккультизме само основание его спекуляций на трансцендентных реалиях. Quod superius sicut quod inferius[353] — первые слова Изумрудной Скрижали, некогда приписывавшейся самому Гермесу Трисмегисту, — представляют собой аксиому, с которой должны были бы согласиться все платоники. Эта аксиома-догмат играет большую роль в теории мистицизма, который, придерживаясь почтительного признания полной «инаковости» и непостижимости Божественного, всегда предполагал, что путь индивидуальной души к любовному единению с Абсолютом в каком-то смысле аналогичен пути, которым вселенная движется к своему завершению в Боге.

Понятие аналогии в конечном счете определяет религиозные представления каждого народа, а широтой своего применения напоминает истины веры. Оно в равной мере охватывает явления видимого мира — становящиеся, таким образом, зеркалом невидимого, — символы религии, утомительные аргументы «Аналогии» Батлера, аллегории каббалы и духовного учения алхимиков, а также ту детскую "доктрину сигнатур", на которой строилась значительная часть средневековой науки. "Аналогия, — говорит Леви,[354] — представляет собой последнее слово науки и первое слово веры… Это единственный возможный посредник между видимым и невидимым, между конечным и бесконечным". Магия здесь отчетливо определяет свои собственные ограничения, делая рискованный шаг от утилитарного к универсальному и облекаясь в соответствующую доктрину, которую не может принять ни один мистик и которая, будучи доведенной до своего логического завершения, превратила бы поиск бесконечного в игру с угадыванием.

В аргументации посредством аналогии оккультисты заходят так далеко, что здесь это попросту невозможно описать. Вооружившись этим факелом, они высвечивают темнейшие, самые устрашающие тайны жизни и, не колеблясь, отбрасывают гротескную тень этих таинств на невидимый мир. Принцип соответствия, несомненно, справедлив, покуда он применяется в разумных пределах. Он был допущен в систему каббалы, хотя эта глубокая и проницательная философия вовсе не придавала ему того значения, каким он наделяется в герметической «науке». Принцип этот охотно принимался многими мистиками. Бёме и Сведенборг воспользовались этим методом для преподнесения миру своих интуиции. Он неявно признается мыслителями многих других школ; его влиянием пронизаны лучшие периоды в истории литературы. Томас Браун говорил отнюдь не только от своего имени, когда заявлял в хорошо известном пассаже "Religio Medici": "Критически настроенные школы никогда не сумеют своими насмешками разубедить меня в философии Гермеса (то есть Трисмегиста), согласно которой этот видимый мир есть лишь отображение невидимого, где, как на портрете, вещи изображаются не истинно, но в двусмысленных формах, лишь подражая некоей реальной субстанции, содержащейся в невидимой основе". Такой смысл аналогии, что бы ни говорили "критически настроенные школы", действительно служит основанием всякого совершенного произведения искусства. "Интуитивное восприятие скрытых аналогий в вещах, — говорит Хэзлитт в "Английских романистах", — или, как можно его назвать, инстинкт воображения, вероятно, является именно той особенностью, которая запечатлевает характер гениальности на произведениях искусства больше, чем какое бы то ни было иное обстоятельство".

Итак, стержневую доктрину магии можно резюмировать следующим образом:

Существует сверхчувственная реальная "космическая среда", лежащая в основании осязаемого, видимого мира, его пронизывающая и на него воздействующая, доступная описанию в категориях как философии, так и физики.

Имеется установившаяся аналогия и равновесие между реальным невидимым миром и теми иллюзорными манифестациями, которые мы называем чувственно воспринимаемым миром.

Эта аналогия поддается выявлению, а это равновесие — контролю со стороны дисциплинированной воли человека, таким образом становящегося властелином судьбы и себя самого.

Рассмотрим более детально последнее из трех приведенных утверждений, согласно которому для тренированной и дисциплинированной воли характерна сила выше нормальной; ибо это утверждение составляет корень всех магических практик, как старых, так и новых. "Магические действия, — говорит Элифас Леви, — это проявления силы естественной, но превосходящей обычные силы природы. Они являются результатом науки и привычек, возносящих человеческую волю над ее обычными пределами".[355] Эта сила воли в настоящее время признается важным фактором в исцелении как тела, так и души; ибо наши самые передовые теории в этой области представляют собой не многим больше, чем старое вино магии, разлитое в новые бутыли. Древние оккультисты были обязаны значительной частью своего влияния, равно как и своей дурной репутацией, тому факту, что оказались психологами раньше, чем пришло их время. Эффективные методы внушения, рецепты изменения личности и увеличения силы воли, искусственное введение в гипнотические состояния, проявления медиумизма, экстазы, с раскрытием сублиминального поля, расположенного ниже порога восприятия и сопутствующего подобным феноменам, — все это, скрытое от непосвященных за массой сбивающих с толку аллегорий и словесных одеяний, составляет становой хребет всех подлинно оккультных ритуалов.

Их создатели сознавали, что церемониальная магия не обладает объективной важностью, но зависит исключительно от своего воздействия на душу того, кто ею занимается. Чтобы усилить это воздействие, создавалась атмосфера таинственности и священнодействия; правила были строгими, доступ к высшим ритуалам был очень трудным. Эти правила и ритуалы служили одновременно и проверкой серьезности намерений ученика, и покровом, защищающим святилище от профанов. Долгие и трудные приготовления, величественные фразы и странные церемонии заклинания духов действовали не на дух умершего, но на сознание живого, увлекающегося с их помощью из чувственного мира в новый план восприятия. Так, согласно апологетам оккультизма, обучение настоящего адепта нацелено на пробуждение в нем нового взгляда и нового подхода к вещам. Оно настраивает его кинематографическую камеру на регистрирование новых интервалов в потоке вещей, раньше проходивших мимо этой камеры, и таким образом вводит новые элементы в ту картину, которой довольствуются обычные люди в познании и суждении о вселенной — их вселенной.

Таковы в общих чертах те принципы, которым подчинено организуемое ими оккультное обучение. Магическая терапия, или, как ее сейчас называют, "духовное целительство", представляет собой всего лишь применение этих принципов в другой сфере. Эта терапия исходит, во-первых, из того взгляда на человечество, который позволяет усмотреть лишь количественную разницу между болезнями тела и души и всерьез, с полной уверенностью утверждать, что "моральные заболевания более заразны, чем физические, и бывают триумфы слепого увлечения либо моды, сравнимые с проказой или холерой".[356] Во-вторых, такая терапия вырабатывается посредством увеличения силы воли, способности изменять и контролировать более слабые формы жизни, — что и декларируется как цель и награда оккультной дисциплины. "Вся сила оккультного целителя заключена в его сознательной воле, и все его искусство состоит в том, чтобы вызвать веру в пациенте".[357]

Эта простая истина уже была в распоряжении оккультных мыслителей в то время, когда Церковь и Государство не видели какого-либо третьего пути между сожжением тех, кто уличен в практике чего-либо из вышеописанного, и возведением их в ранг святых. В наше время, под стыдливыми именами гигиены ума, суггестии и психотерапии, она понемногу прокладывает себе путь к основному комплекту медицинских словечек. Тем не менее она остается все тем же "магическим искусством", которым на протяжении столетий, с вариациями ритуального аккомпанемента, пользовались адепты оккультной науки. Методы брата Хилариана Тиссо, о котором сообщается, что он лечил от лунатизма и преступных наклонностей путем "бессознательного использования магнетизма Парацельса" и приписывал заболевания своих пациентов "либо неупорядоченности воли, либо извращенному влиянию воль, приходящих извне", "считая все преступления актами безумия и относясь к злодеям как к больным",[358] во многих аспектах предвосхищают методы большинства современных психологов.

Описанная здесь доктрина магии показывает нам "Тайное Знание" в его наилучшем, наиболее здоровом виде. Однако даже на таком уровне ее преследуют изъяны, решительно отграничивающие оккультиста от мистика. Главный из них — особый настрой ума, холодное интеллектуальное высокомерие, ярко выраженная индивидуалистическая точка зрения, кажется, неизбежно продуцируемая оккультными занятиями по причине их сознательной устремленности к приобретению исключительной силы и знания, а также неявно присутствующего в них пренебрежения любовью. В глубине обнаруживается, что каждый последователь оккультизма стремится достичь точки, в которой он будет способен "дотронуться до кнопки" и далее полагаться на трансцендентный мир, который "придет в движение и сделает все остальное". В этом своем трудном обретении власти над Многим он склонен забывать о Едином. По словам Леви, "чересчур глубокое изучение тайн природы может привести к отчуждению от Бога неосторожного исследователя, у которого умственные труды парализуют горение сердца".[359] Леви, когда писал эту фразу, стоял, как это часто случается с наиболее выдающимися оккультистами, на грани мистицизма. Действительно, лучшие из герметических философов редко бывают лишены подобных мистических устремлений, подобных вспышек озарения; все выглядит так, как будто трансцендентальные силы человека, однажды будучи пробуждены, не могут полностью игнорировать цель, ради которой они были созданы.

В случае Леви, как хорошо известно, разлад между оккультными и мистическими идеалами был преодолен его возвратом в лоно Католической Церкви. Характерным образом он «вычитал» в католицизме много такого, что в голову бы не пришло ортодоксу, — так что для него католицизм превратился в романтическое истолкование оккультной традиции. Он считал, что христианская Церковь, вскормившая мистиков, является также наследницей магов и что народное благочестие и народная магия скрывают под собой одни и те же истины. У него было больше права на такое по видимости дикое и уж во всяком случае еретическое утверждение, чем кажется на первый взгляд. Религия, как мы видели, никогда не могла полностью отделить себя от магии — ибо ее ритуалы и таинства, чтобы успешно апеллировать к душе, должны обладать определенного рода магическим характером. Все, кого естественным путем влечет к себе церемониальный аспект религии, признают странную силу неуловимых ритмов, символических слов и движений, их власть над человеческой волей. "Впечатляющее богослужение" в точности отвечает уже цитировавшемуся мною описанию магического ритуала: это — "громадное сооружение-теплица для выращивания скрытых способностей духовной природы человека". Так же и таинства, сколь бы просты ни были их истоки, всегда имеют тенденцию по мере своего эволюционирования приобретать магический аспект в плане феноменов — факт, не обесценивающий их притязания на то, чтобы выступать проводниками сверхъественной благодати. Те, кто, например, с пониманием наблюдал римско-католический обряд крещения, с его заклинаниями и экзорцизмами, его подлинно герметическим использованием соли, помазания и церемониальных огней, не могли не увидеть в нем церемонию, гораздо ближе стоящую к процедурам белой магии, чем к простому очищению омовением, как его практиковал св. Иоанн Креститель.

Можно выдвинуть очевидные возражения против подробной разработки данной темы в книге, адресованной читателям всех верований; однако каждый, кто интересуется этой отраслью религиозной психологии, сам с легкостью обнаружит оккультные элементы в литургиях христианской или, в конце концов, любой другой церкви. Призывные перечисления Имен Бога встречаются и в «колдовских» книжках, и в молитвенниках. Священные числа, ритуальные действия, воскурения, очищения, слова силы — все это используется — и по праву — институционализированной религией в ее усилиях по раскрытию души человека посланиям сверхчувственного мира. Некоторые второстепенные обряды и молитвы, напоминающие заклинания, словно находятся на самой границе между деятельностью мага и священника.

Разумеется, это неизбежно. Дело Церкви — апеллировать к человеку в целом, такому, каким она находит его живущим в чувственном мире. Вряд ли она была бы адекватной этой задаче, если бы пренебрегла мощным оружием, выработанным оккультистами для своих целей. Церковь, берущая простейшие, обыкновеннейшие дары природы и преобразующая их в небесную пищу, берет на вооружение также и любое открытие, сделанное Я в отношении своих собственных возможностей, и направляет его к своим высоким целям. Основывая свою внешнюю систему таинств и символов на ритмических заклинаниях и церемониальных актах восхваления, настаивая на силе чистой, самоотверженной воли и "магической цепочки" конгрегационного богослужения, она всего лишь пожимает руку тем Магам-Волхвам, чьи золото, ладан и смирна были первыми полученными ею дарами.

Она, однако, поплатилась за это, разделив некоторые ограничения той самой системы, которую ее заставила включить в себя ее же собственная католическая природа. Правда, она очищает эту систему от всех ее низменных элементов — от высокомерия и любопытства, — как правда и то, что она просто вынуждена усвоить ее, поскольку она дает наивысшую общую мерку, применимую к духовности того мира, в который ниспослана. Но она не в состоянии — и ее великие учители всегда знали, что это невозможно, — извлечь целенаправленность из метода, на самом деле не стремящегося к достижению высших вещей. Этот метод может учить и действительно учит людей добру, дает им счастье и здоровье. Он даже может вызвать у них определенную экзальтацию, в состоянии которой они, по крайней мере на мгновение, осознают существование сверхъестественного мира, — и это действительно громадное достижение. Но сам по себе он не сделает их гражданами этого мира и не предоставит им свободу Реальности.

"Дело Церкви в мире, — говорит Пэтмор, — состоит не в том, чтобы учить таинствам жизни, а скорее в том, чтобы убеждением довести душу до той степени чистоты, когда Бог Сам станет ее учителем. Дело Церкви заканчивается там, где начинается познание Бога".[360]

Примечания:

1

Посвящается всем мистическим душам (лат.).

2

Платон, «Федр», 250 с.

3

Однако даже это "Я ЕСТЬ", которое представлялось вполне надежной почвой для большинства метафизиков, конечно же, встречается в штыки в некоторых философских школах. "Слово Sum (существую) — говорил Экхарт, — не может произноситься ни одним из созданий, но только Богом, ибо создании надлежит свидетельствовать о себе Non Sum (Не существую)". В менее мистическом стиле Лотце, а после него Брэдли и другие современные писатели посвятили немало разрушительной критики понятию Эго как отправной точке философии, рассматривая его как неопределенное и логически неоправданно! предположение.

4

Платон, «Федр», 250 с.

5

Так, Экхарт пишет: "Каждый раз, когда силы души соприкасаются с творениями, они получают сотворенные образы и подобия этих творений и впитывают их. Таким образом душа познает творения. Творения не могут ближе этого подойти к душе, и душа не может приблизиться к творениям иначе, чем через сознательное восприятие образов. И именно через наличие образа душа приближается к сотворенному миру, так как образ — это То, что душа создает своими собственными силами. Хочет ли душа действительно знать сущность камня, лошади, человека? Она формирует образ". — Meister Eckhart, Pred. I. ("Mysticshe Schriften" P. 15).

6

Так, Эдвард Карпентер рассказывал о собственном мистическом переживании: "Восприятие кажется единым, когда все чувства сливаются в одно чувство" (цитата приведена из книги: Bucke, "Cosmic Consciousness", p. 198).

7

"A pluralistic Universe", p. 10.

8

Существует четыре основные группы таких схем: 1) Субъективная; 2) Объективная; 3) Трансцендентальная (кантианская); 4) Абсолютная (гегельянская). К последней принадлежит также Имманентный Идеализм Кроче и Джентиле.

9

Delacroix, "Etudes sur le Mysticisme", p.62.

10

E.Towne,"Just how to Wake the Solar Plexus", p.23.

11

Recejac, "Fondements de la Connaissance Mystique", p.15.

12

Или, как говорил Аристотель, а после него св. Фома Аквинский, "созерцающее животное", так как "этот акт — единственное в человеке, что присуще ему и никоим образом не присуще никакому другому существу в мире" (."Summa Contra Gentiles", 1. III, cap. XXXVI).

13

Все целители, от Эскулапа и Галена до Мечникова и миссис Эдди — открывательницы "христианской науки", фактически принимали оба этих принципа и руководствовались ими.

14

"В муках возносить хвалу — радость для любящего" (лат.). — "De Imitatione Christi", 1. II, cap. VI.

15

"Я говорю, что такие святые, как эти, вызывающие мою любовь и уважение и жаждущие пищи для души, бегут к престолу самых святых испытаний, желая страдать от боли… Для них, моих самых дорогих сыновей, страдание — это удовлетворение, а удовольствие и утешение, которые им дает мир, — это тяжкий труд" (St. Catherine of Siena, Dialogo, cap. XXVIII).

16

"Philosophy of Religion", vol. II, p. 8.

17

"Der Sinn und Wert des Lebens", p. 148.

18

"Fondements de la Connaissance Mystique", p. 74.

19

Aug. Conf., bk. X, cap. XXVII. (Здесь и далее цитаты в русском переводе по изданию: "Блаженного Августина, епископа Иппонийского, исповедь". — Творения блаженного Августина, ч. 1. — Труды Киевской Духовной Академии; Киев, 1880. — Прим. ред.)

20

Кроме специально оговоренных случаев (напр., "Божественная комедия" Данте, — перевод М.Лозинского, М., 1974), здесь и далее переводы стихотворений — в литературной обработке В.Трилиса. — Прим. ред.

21

"Федр", 250d — 252а. (Перевод по английскому изданию). Фраза "тот, чье посвящение произошло недавно", относится к ритуалу посвящения в Орфических Мистериях. Некоторые авторитеты считают, что посвящающий неофита, видимо, вводил его в гипнотический сон, и в таком состоянии новопосвященному могли явиться видения "великолепия славы иного мира". Главные моменты «обращения», таким образом, создавались искусственно; и поскольку объектом воздействия был мозг, а не сердце, то и результат, как видно из контекста, оказывался обычно непродолжительным.

22

"Путь к звездам" (лат.).

23

"Сердце сердцу говорит" (лат.).

24

Royce, "The World and the Individual", vol. I, p. 181.

25

Идея Божественного Союза как подлинной цели человека, конечно, очень стара. Ее первые определенные проявления в религиозном сознании Европы, похоже, совпадали с основанием орфических тайных обществ в Греции и Южной Италии в VI веке до н. э. См.: Rohde, «Psyche», cap. 10; Adam, "The religious Teachers of Greece", p. 92.

26

Coventry Patmore, "The Rod, the Root, and the Flower", "Aurea Dicta", CXXVIII.

27

"Union", «communion»; одно из важнейших понятий в числе используемых автором (см. в особенности главу 10-ю в части 2-й): среди вариантов перевода ("слияние", «союз», «тождество» и т. п.) «единение» представляется оптимальным (см. прим. в начале той же главы). — Прим. ред.

28

Driesch, "The Science and Philosophy of Organism", Gifford Lectures, 1907–1908.

29

Bergson, H., "Les Donnees Immediates de la Conscience" (1889), "Matiere et Memoire" (1896), "L'Evolution Creatrice" (1907).

30

Eucken, R., "Dei: Kampf urn einen geistigen Lebensinhalt" (1896), "Der Sinn und Welt des Lebens" (1908), и др. — см. Библиографию.

31

Исследования Дриша (Driesch, H., op. cit.) и de Vries ("The Mutation Theory", 1910) многое дали для установления истинности таких утверждений в научном плане. Отметим, в частности, сделанное Дришем описание спонтанных реактивных изменений эмбриона морского ежа, а также замечательное описание у де Врие ростка одичавшей энотеры, изменяющегося то в одну, то в другую сторону, "словно движимого нескончаемыми внутренними приливами и отливами".

32

Schiller признает наш долг перед Гераклитом: см. "Studies in Humanism", pp. 39, 40.

33

По поводу того, что составляет предмет этой и следующих страниц, см. уже упоминавшиеся труды Анри Бергсона. Здесь я многим обязана личной помощи моего друга Уильяма Скотта Палмера, многое сделавшего своими интерпретациями для ознакомления англоязычных читателей с философией Бергсона, а также докладу проф. Уилдона Карра "Теория познания Бергсона", прочитанному в Аристотелевском обществе в декабре 1908 г.

34

Гераклит, фрагменты, 46, 84.

35

Rossetti, первое издание, песнь X.

36

Например, у св. Августина: "Только то действительно существует, что пребывает неизменно" ("Исповедь", кн. VII, гл. 11).

37

F. von Hugel, "Eternal Life", p. 365.

38

S.Alexander. "Space, Time and Deity", vol. II, p. 410.

39

См. ниже, часть I, гл. VII.

40

Гераклит, там же.

41

Термин Лейбница. — Прим. ред.

42

По поводу законченной, неделимой природы нашего опыта в его «целостности», а также той унылой работы, которую наш аналитический мозг проделывает, растаскивая этот опыт на части, Bradley высказал несколько существенных замечаний в своих "Oxford Lectures on Poetry", p. 15.

43

St. Mechthild of Hackborn, "Liber Specialis Gratiae", 1. II, cap. XXVI.

44

Meister Eckhart. Pred. LXXXVII.

45

Willdon Carr, op. cit.

46

"Кажется, что человек никогда не сможет убежать от себя, но тем не менее, когда он замкнут в монотонной ограниченности своей сферы, его подавляет ощущение пустоты. Единственным средством здесь может быть радикальное изменение концепции самого человека, разграничение в нем более узкой и более широкой жизни, жизни стесненной, ограниченной, никогда не способной превзойти саму себя, и бесконечной жизни, в которой он наслаждается общением с безмерностью и с истинной вселенной. Может ли человек возвыситься до такого духовного уровня? На его способности осуществить это покоится вся наша надежда придать жизни какое бы то ни было значение или ценность" (Eucken, R., "Der Sinn und Wert des Lebens", p. 81).

47

Существенные элементы учения Эйкена хорошо резюмированы в его "Der Sinn und Wert des Lebens".

48

"Der Sinn und Wert des Lebens", р. 121.

49

"De Septem Gradibus Amoris", cap. XIV.

50

"… и я увидел / Воочью оба воинства небес". — Данте, «Рай», XXX. 95. Стихи Данте здесь и далее даны в переводе М.Л.Лозинского. — Прим. перев.

51

"Revelations of Divine Love", cap. VI.

52

"Последняя печать" (лат.).

53

Ruysbroeck, «Samuel», cap. VIII.

54

Ibid., "De Vera Contemplatione", cap. XII.

55

Von Hugel, "The Mystical Element of Religion", vol. II, p. 132.

56

St. Catherine of Siena, Dialogo, cap. LXXXIX.

57

Гераклит, op. cit.

58

Meister Eckhart, Pred. 1.

59

Августин, «Исповедь», кн. I, гл. IV. "Что же Ты такое, или Кто Ты, Боже мой?.. Высочайший, совершеннейший, могущественнейший [то есть — динамичный], всемогущественнейший [то есть — трансцендентный], в высшей степени благой и милосердый и в высшей степени правосудный и справедливый, никому не доступный и всему присущий, красота благолепнейшая и великодушие непреоборимое и непостижимость неуловимая, Сам в Себе неизменяемый, а все изменяющий, ни нов, ни стар, никогда не обновляющийся и никогда не стареющийся, а все обновляющий и гордых в неведении состаревающий, и действующий всегда, и покоюшийся всегда, собирающий и ни в чем не нуждающийся, все носящий и наполняющий и поддерживающий, творящий и питающий и усовершающий, обо всем заботящийся и ни в чем не имеющий недостатка… Но что все слова мои, о Боже мой, жизнь моя, божественная утеха и радость моя? И горе безмолвствующим о тебе, когда и многоглаголивые немотствуют". Достаточно сравнить с этим поразительно сходное суфийское определение природы Бога в книге Палмера (Palmer, "Oriental Mysticism", pp. 22. 23): "Первое и последнее, Конец и Предел всего, несравненное и неизменное, всегда вблизи, но и всегда вдали" и т. д. Здесь прослеживается определенное влияние идей платонизма.

60

"Тимей", 27.

61

"Природное стремление, — говорил Аквинат, — не может быть напрасным". Философия ползком возвращается к такой «средневековой» точке зрения. Срв. "Surnma Contra Gentiles", 1. II, cap. LXXIX.

62

Срв. видение Данте, «Рай», XXX, где он видит Реальность сначала как струящуюся Реку Света, поток всех вещей, а затем — когда его зрение очищено — как достигнутое Совершенство, Вечную Розу.

63

E.Boutroux, "Le Philosophe Allemand, Jacob Boehme", p. 18.

64

Von Hugel, "Eternal Life", p. 385.

65

Op. cit., р. 387.

66

"Всегда действующим" (лат.).

67

"Всегда покоящимся" (лат.).

68

Здесь и далее подразумевается собственно тот или иной модус восприятия трансцендентного в силу восприимчивости к нему ("мистического чувства"). — Прим. ред.

69

Согласно великолепному образу Дионисия, мудрые херувимы — это "одни глаза", а любящие серафимы — "одни крылья". Если серафимы, воплощения сильнейшей любви, "непрерывно движутся к божественной сути вещей" и черты их — пыл и энергия, то способность херувимов заключается в восприимчивости, умении поглощать лучи Вышнего Света. (Dionysius the Areopagite, "De Caelesti Ierarchia", VI. 2 и VII. 1.)

70

Так, Ресежак говорит о мистиках: "Они желают знать только то, что могут полюбить, и их желание объединиться с сутью вещей в Боге, Который есть сумма их всех, основывается на чувстве, которое не есть ни любопытство, ни голый интерес" (Recejac, "Fondements de la Connaissance Mystique", p. 50).

71

Здесь и далее: "Plenitude of God" — т. е. именуемое в богословии собственно Плеромой. — Прим. ред.

72

"желания… и воли. Если они движутся ровно, как колесо" — (итал.), "Божественная комедия", Рай, XXXIII, 143. Здесь дословный перевод, поскольку иначе изменился бы смысл всего предложения. Срв. классический стихотворный перевод М.Лозинского: "Но страсть и волю мне уже стремила, как если колесу дан ровный ход". — Прим. перев.

73

"Любовь, что движет солнце и светила", Рай, XXXIII, 145.

74

Иоанном. — Прим. перев.

75

Leuba, The Monist, July, 1901, p. 572.

76

"The Cloud of Unknowing", cap. VI. Это произведение было написано во второй половине XIV века.

77

Op. cit., cap. VII.

78

"De Ornatu Spiritalium Nuptiarum", 1. II, cap. V.

79

См. далее часть II, гл. VI.

80

Plotinus, Ennead VI. 9.

81

"Theologia Germanica", cap. VII. (trans. Winkworth). — Анонимное произведение, написанное предположительно в 1350 г.

82

Aug. Conf., bk. VII. cap. X.

83

A.Schmoelders, "Essai sur les Ecoles Philosophique chez les Arabes", p. 68.

84

"De Consideratione", bk. II. cap. II.

85

"Summa Theologica", II. II. q. CLXXX, art. 3. eds. 1 and 3.

86

Walter Hilton, "The Scale of Perfection", bk. II. cap. XI.

87

Ruysbroeck, "De Septem Gradibus Amoris", cap. XIV.

88

"The Spirit of Prayer" ("Liberal and Mystical Writings of William Law", p. 14). Примерно так же сказал Франциск Сальский: "Этот корень есть глубина духа, Mens, которую другие называют Царством Божьим". Подобная доктрина, выраженная теми или иными символами, встречается у всех христианских мистиков.

89

Cutten, "Psychological Phenomena of Christianity", p. 18. James, "Varieties of Religious Experience", p. 155. Достаточно трезвый и уравновешенный подход к проблеме можно найти в работе Pratt, "The Religious Consciousness".

90

Примечание к двенадцатому изданию. За прошедшие восемнадцать лет в области психологии мистицизма была проделана большая работа. Способность к созерцанию — после того как она жестоко пострадала от рук "новых психологов" — вновь начинает восприниматься серьезно, и уже даже намечается склонность к принятию или восстановлению того объяснения, которое дают ей мистики. Так, Бремон ("Priere et Poesie" и "Introduction a la Philosophie de la Priere") настаивает на основательном различии между поверхностным разумом, способным только к рациональному мышлению, и более глубоким разумом, органом мистического познания, присутствующего в той или иной степени в религиозном, поэтическом и эстетическом понимании.

91

Интересное обсуждение термина «синтерезис» можно найти в работе д-ра Инге, "Christian Mysticism", Appendix С, pp. 359, 360.

92

"La Pratique de la Vraye Theologie Mistique", vol. 1, p. 204.

93

J. A. Stewart, "The Myths of Plato", pp. 41, 43. Позволю себе добавить, что Трансцендентальное восприятие — логическое завершение как молитвы, так и поэзии — обладает, подобно мистическому сознанию, двояким восприятием Реальности — статического бытия и динамической жизни. См. также предыдущую главу.

94

Tauler, Sermon on St. Augustine ("The Inner Way", p. 162).

95

"Theologica Germanica", cap. VII. Срв. "De Imitatione Christi", 1. III. cap. 38.

96

Morton Prince, "The Dissociation of a Personality", p. 16.

97

Martensen, "Jacob Boehme", p. 7.

98

Testament, cap. III.

99

Starbuck, "The Psychology of Religion", p. 388.

100

См., например, Cutten, "The Psychological Phenomena of Christianity", cap. VIII.

101

Гостия (от лат. «hostia» — "жертва") — маленькие круглые лепешки (облатки) из пшеничной муки, используемые в обряде причастия. — Прим. перев.

102

См. Е.Gardner, "St. Catherine of Siena", pp. 12 и 48; а также F. von Hugel, "The Mystical Element of Religion", vol. I, p. 135.

103

Murisier, "Les Malades des Sentiments Religieux".

104

Janet, "L'Etat Mentale des Hysteriques" и "Une Extatique" (Bulletin de l'Institut Psychologique, 1901).

105

Ribot, "La Psychologic des Sentiments", 1986.

106

Op. cit., vol. II. p. 42.

107

См., например, Pierre Janet, op. cit.

108

Tauler, Sermon for First Sunday after Easter (Winkworth, p. 302).

109

"Das Fliessende Licht det Gottheit", pt II. cap. XXV.

110

Vida, cap. XX. Section 29.

111

Бойс Гибсон (Воусе Gibson, "God with Us", cap. III) провел поразительную параллель между возбуждением и "внутренним волнением" юности и глубоким потрясением, которое знаменует вхождение человека в сознательную духовную жизнь. Его замечания еще более применимы к полной перестройке личности мистика, чья духовная жизнь гораздо более интенсивна, чем жизнь обыкновенного человека.

112

Delacroix, "Etudes sur le Mysticisme", p. III.

113

Dialogo, cap. LXXXVI.

114

Цитируется Джеймсом (James, "Varieties of Religious Experience", p. 481) по Clissold, "The Prophetic Spirit in Genius and Madness", p. 67.

115

Мережковский, "Леонардо да Винчи".

116

Vida, cap. XV. 9.

117

Meister Eckhart, Pred. I. ("Mystische Schriften", p. 18).

118

"Three Dialoques of the Supersensual Life", p. 14.

119

Dionysius the Areopagite, "De Divinis Nominibus", VII. 3.

120

Pred. XXIII. Экхарт заимствовал этот образ у Фомы Аквинского (St. Thomas Aquinas, "Summa Contra Gentiles", 1. III. cap. LXI.). Срв. "Разумная душа создана в рамках вечности и времени".

121

Madame Guyon, Vie, t. II. pp. 120, 223, 229. Могут вполне резонно возразить, что г-жа Гийон не высоко ценится мистиками и ее дальнейшая история включает несколько несчастных случаев. Это верно. Тем не менее она демонстрирует изобилие мистических явлений и настолько искренна в своих откровениях, что представляет достаточно ценный материал для изучающих мистицизм.

122

G.Cunninghame Graham, "Santa Teresa", vol. I, p. 202.

123

"Letters of William Blake", April 25, 1803.

124

Настойчивое указание на двоякий характер человеческой личности всегда неявно присутствует в мистицизме. "В этом, — говорит Бремон, — заключается фундаментальная догма мистической психологии — различие между двумя Я: Animus, рациональным знанием, и Anima, мистическим или поэтическим знанием… Я, которое создает понятия и слова и очаровывает себя ими, и Меня, которое объединено с реальностью" (Bremond, "Priere et Poesie", cap. XII).

125

Julian of Norwich, "Revelation of Divine Love", cap. IV.

126

См. "Varieties of Religious Experience", p. 387: "Пьяное сознание — это немного мистическое сознание".

127

Здесь и далее: собственно «Мраке», в терминологии Псевдо-Дионисия. — Прим. ред.

128

St. John of the Cross, "Llama de Amor Viva", II. 26.

129

J. A. Stewart, "The Myths of Plato", p. 40.

130

Blake, "Descriptive Catalogue".

131

См. Т. Rolleston, "Parallel Paths".

132

Laurence Binyon, "Painting in the Far East", p. 9.

133

"The Mirror of Simple Souls", Pt. III, cap. I.

134

"Божественная комедия", Рай, XXXIII, 139.

135

В этой связи Годферно (Godfernaux, Revue Philosophique, February, 1902) делает очень важное замечание относительно того, что романтизм представляет собой вторжение мистических или религиозных эмоций в светскую литературу. Он называет это секуляризацией внутренней жизни. Срв. также Bremond, "Priere et Poesie".

136

Я нашла в монографии Эбера (Hebert, "Le Divin") два примера аналогий между мистическими музыкальными эмоциями. Первый пример относится к Гэю, у которого "душа, сердце и разум были полны музыкой какой-то иной красоты, не выразимой звуками". Второй пример принадлежит Рейсбруку, который в отрывке, очень похожем на то, что мог бы написать Китс, говорит о Созерцании и Любви как о "да) небесных трубах", на которых Святой Дух наигрывает "песенки без тональности".

137

Hugh of St. Victor, "Didascalicon de Studio Legendi".

138

"Fioretti". Delle Istimati (Arnold's translation).

139

Richard Rolle, "The Fire of Love" (Early English Text Society), bk. I. cap. XV. Здесь и в дальнейшем при цитировании сочинения Ролла Incendium Amoris я обычно использовала адаптированный перевод Misyn, относящийся к пятнадцатому веку. Я немного модернизировала написание и, опираясь на латинский текст, исправила некоторые неясности и неточности.

140

Op. cit., bk. I. cap. XXIII. Срв. bk. II, caps. v и VI.

141

Gertrude More, "Spiritual Exercises", p. 30.

142

Жар (лат.).

143

Воспеваемый (лат.).

144

Op. cit., bk. I. cap. XV.

145

Op. cit., bk. II. caps, III и XII. To же самое мнение высказывает Шелли: Мир не способен слышать сладость нот, что движут ту Сферу, свет которой — музыка влюбленным. (Р. В. Shelley, "The triumph of Life").

146

"Subida del Monte Carmelo", 1. II. cap. XVI.

147

"De Mystica Thologia", I. 3.

148

Von Hugel, "The Mystical Element of Religion", vol. I. p. 189.

149

William James, "Varieties of Religious Experiences", p. 380.

150

Recejac, "Les Fondements de la Connaissance Mystique", p. 45.

151

Jami. Цитируется в "Jalalu'ddin" (Wisdom of the East Series), p. 25.

152

George Tyrrell, "Through Scylla and Charybdis", p. 264.

153

Plotinus, «Ennead» VI. 9.

154

St. John of the Cross, "En Una Noche Escura", Stanza I.

155

Schmoelders, "Les Ecoles Philosophiques chez les Arabes", p. 55.

156

"Theologia Germanica", cap. XIX.

157

Gerlac Petersen, "Ignitum cum Deo Soliloquium", cap. XI.

158

"Das Fliessende Licht der Gottheit", pt. IV. cap. 13.

159

Dialogo, cap. Ix.

160

Tauler, Sermon for Septuagesima Sunday (Winkworth's translation, p. 253).

161

Vita e Dottrina, cap. VI.

162

М. Smith, "Rabi'a the Mystic", p. 30.

163

Ennead VI. 9.

164

"An Epistle of Discretion". Этот чудесный английский трактат, принадлежащий, по-видимому, автору "The Cloud of Unknown", напечатан И. Гарднером в "The Cell of Self Knowledge", p. 108.

165

Ruysbroek, "De Ornatu Spiritualium Nuptiarum", 1. I. cap. XXVI.

166

Ennead, VI. 9.

167

"The Mending of Life", cap. XI.

168

Recejac, "Fondements de la Connaissance Mystique", p. 7.

169

Dialogo, cap. XXVI.

170

"De Imitatione Christi", 1. II. cap. V.

171

Jalalu'ddin (Wisdom of the East Series), p. 79.

172

Hilton, "Treatise to a Devout Man", cap. VIII.

173

Tauler, "Sermon for Thursday in Easter Week" (Winkworth's translation, p. 294).

174

"Любовь не знает порядка" (лат.).

175

Записки Гертруды Мор были напечатаны в 1658 году "At Paris by Lewis de la Fosse in the Carme Street at the Signe of the Looking Glass" и позже были переизданы. Я привожу цитаты по оригинальному изданию.

176

Р. 138.

177

Р. 181.

178

Op. cit., pp. 9, 16, 25, 35, 138, 175.

179

Berger, "William Blake", p. 72.

180

Ibid., p. 74.

181

Arthur Symons, Contemporary Review. April, 1899.

182

"Das Fliessende Licht der Gottheit", pt. III. cap. 1.

183

Recejac, op. cit., p. 35.

184

Revue Philosophique, July, 1902.

185

Pacheu, "Psychologic des Mistiques Chretiens", p. 14.

186

St. Teresa, "Camino de Perfeccion", cap. XXIII.

187

"El Castillo Interior".

188

В данном случае слово «восторг» используется в своем первоначальном значении: "благое исступление, восхищение, забытье самого себя, временное отрешение духа от мира и сует его, воспарение духа, временное преобладание его, восходящее иногда до ясновидения" (В. Даль. "Толковый словарь живого великорусского языка"). — Прим. перев.

189

См. Palmer, "Oriental Mysticism", pt. V. ch. V.

190

Vita, p. 8.

191

"Subida del Monte Carmelo", 1. II. cap. VII.

192

St. Bernard, "De Consideratione", 1. V. cap. за.

193

"Das Fliessende Licht der Gottheit", pt. VII. cap. 16.

194

Dionysius the Areopagite, "De Mystica Theologia", I. 1.

195

Jacob Boehme, «Aurora», English translation, 1764, p. 327.

196

Dionysius the Areopagite, "De Mystica Theologia", I. 3.

197

Eckhart, "Mystische Schriften", p. 137.

198

Plotinus, Ennead, VI. 9.

199

Op. cit.

200

Лучи Того, Кто движет мирозданье,

Все проницают славой и струят

Где — большее, где — меньшее сиянье.

("Рай", 1, 1–3). В этом вводном стихе уже намечена теологическая основа произведения.

201

Скрытой Божественности (лат.).

202

"Summa Contra Gentiles", 1. IV. cap. I.

203

Suso, Leben, cap. I. VI.

204

Августин, «Исповедь», кн. XIII, гл. XI

205

Avisos у Sentencias Espirituales, N. 51.

206

"Varieties of Religious Experiences", Lecture VI.

207

Цитируется по W. L. Lilly, "Many Mansions", p. 140.

208

Ennead, VI. 9.

209

Так, Фома Аквинский пишет: "Поскольку Бог есть универсальная причина всего Сущего, то там, где можно найти Сущее, должно быть и Божественное Присутствие" ("Summa Contra Gentiles", 1. III. cap. 1. XVIII). Мы уже видели, что все заявления мистиков в конечном счете сводятся к тому, что человек обладает чистым бытием в "искре души".

210

"De Ornatu Spiritualium Nuptiarurn", 1. II. cap. 1. XVII.

211

Op. cit., 1. III. cap. I.

212

Relaccion IX, 10. Заметим, что образ губки, возникавший и перед блаженным Августином, привел в заблуждение его более метафизический ум, который связал природу Бога с категорией пространства. См. «Исповедь», кн. VII, гл. V.

213

"The Threefold Life of Man", cap. VI. Sect. 71.

214

Eckhart, Pred, 1. XIX. To же самое мы читаем в папирусе из Оксиринха: "Подними камень, и под ним найдешь Меня. Рассеки дерево, и там есть Я".

215

Срв. выше, гл. II.

216

"Revelations of Divine Love", cap. XI.

217

Воусе Gibson, "God with Us", p. 24.

218

См. А.Е.Waite, "The Doctrine and Literature of the Kabalah", pp. 36–53.

219

Великолепное отечество (лат.).

220

Как сочетаны были Лицо и круг… ("Рай", XXXIII, 137–138).

221

Полубратья (fraticelli) — монахи-францисканцы низшего разряда, в наибольшей мере сохранявшие свои мирские связи, но в то же время считавшиеся монахами. — Прим. перев.

222

Ветвь францисканского ордена, отделившаяся в XIII веке. — Прим. перев.

223

Деян. 17:23.

224

William Blake, «Vala», VIII, 237.

225

О счастливая вина (лат.).

226

"Jerusalem", 1. XI, 44; XCV, 23.

227

А. Е. Waite, "The Doctrine and Literature of the Kabalah", p. 35.

228

Palmer, "Oriental Mysticism", pt. I. cap. I.

229

Delacroix, "Etudes sur le Mysticisme", p. 75. Последнее предложение содержит ссылку на "Castillo Interior" святой Терезы.

230

См. Tauler, Sermon on St. John Baptist, and Third Instruction ("The Inner Way", pp. 97 and 321); Suso, "Buchlein von der Wahrheit", cap. V.; Ruysbroeck, "De Ornatu Spiritalium Nuptiarum", 1. III. caps, II, VI.

231

"El Castillo Interior", Moradas Setimas, cap. I.

232

Julian of Norwich, "Revelations of Divine Love", cap. IV. Юлиана здесь повторяет известную доктрину патристики. Так, св. Фома говорит: "Подобие Божественной Троице наблюдается в человеческом разуме" ("Summa Contra Gentiles", 1. IV. cap. XXVI).

233

"Три Лика Троицы, — говорит Иоанн Скотт Эриугена, — в меньшей мере являются модусами Божественной Сущности, чем модусами, по которым наш ум постигает Божественную Сущность", — рискованное утверждение, сомнительное в плане ортодоксальности.

234

Августин. Исповедь, кн. XIII, гл. XI.

235

Op. cit., cap. V.

236

Сущность [substance] здесь, конечно, понимается в схоластическом смысле, как реальность, лежащая основе всего феноменального существования.

237

Т.е. Второй Лик в Христианской Троице — искупление, "источник милосердия", опосредование, через которое Благодать, свободный дар трансцендентной жизни, достигает человеческой природы и оживляет ее, "пронизывает ее — говоря словами Эйкена — Бесконечным и Вечным" ("Der Sinn und Wert des Lebens) p. 181).

238

"Revelations of Divine Love", cap. LVIII.

239

Op. cit., cap. LIX.

240

Christopher Hervey, "The School of the Heart", Epigram X: "Всего мира вокруг недостаточно, чтобы заполнить Три уголка сердца, оно все еще страстно жаждет чего-то. Только Троица, создавшая его, может Насытить огромное о трех углах сердце Человека".

Эта книга, являющаяся вольным переводом "Scola Cordis" Бенедикта Хафтена (Benedict Haeften, 1635), часто ошибочно приписывается Френсису Кворлесу.

241

"De Consideratione", bk. V., cap. VIII.

242

Еф. 4:6.

243

"De Visione Dei", cap. XVIII.

244

Eucken, "Der Sinn und Wert des Lebens", p. 131.

245

"An Appeal to All who Doubt" ("Liberal and Mystical Writings of William Law", p. 54). Эти символы заимствованы Лоу из системы его учителя Якоба Бёме. (См. Boehme, "De Signature Rerum", cap. XIV.)

246

Августин, Исповедь, кн. VII, ч. X.

247

Tauler, "3rd Instruction" ("The Inner Way", p. 324).

248

Данте. Рай, XXXIII. 67,85.

249

"De Ornatu Spiritaliura Nuptiarum", I. III, cap. III.

250

Von Hugel, "The Mystical Element of Religion", vol. I, p. 357.

251

Ruysbroeck, op. cit., loc. cit.

252

Tauler, op. cit., loc. cit.

253

"Summa Contra Gentiles", 1. IV. cap. XXVI.

254

"De Ornatu Spiritalium Nuptiarum", 1. II. cap. IV.

255

Op. cit., 1. II. cap. XXXVII.

256

Исповедь, кн. XIII. ч. IX.

257

Introduction to "Three Dialogues of the Supersensual Life", p. XXX.

258

Это учение мы находим у св. Августина, и оно часто воспроизводится средневековыми мистиками. Экхарт в данном случае, возможно, цитирует св. Фому Аквинского, обычный источник его наиболее ортодоксальных высказываний. Срв. "Summa Contra Gentiles", 1. IV. cap. XXIII: "Поскольку Святой Дух возникает как любое которой Бог любит Себя, и поскольку Бог той же любовью, что и Себя, любит и другие творения ради Своего собственного блага, то ясно, что любовь, которой Бог любит нас, принадлежит Святому Духу. Точно так же и любовь, которой мы любим Бога".

259

Pred. XII.

260

"De Ornatu Spiritalium Nuptiarum", 1. III. cap. III.

261

Suso, Leben, cap. LVI.

262

"The Rod, the Root and the Flower", «Homo», XIX.

263

Николай Кузанский, соч. в 2-х тт. — т. 2, стр. 86.

264

"Ибо через мистерию Воплощенного Слова новый свет Твоего сияния открылся очам нашего разума; так что мы, зная зримого Бога, через Него можем быть охвачены любовью к тому, что не видело око человеческое" (Missale Romanum. Praefatio Solemnis de Nativitate).

265

"The Threefold Life of Man", cap. III. 31.

266

Ruysbroeck, op. cit., 1. III. cap. I.

267

Dialogo, cap. XXII.

268

"Revelations of Divine Love", cap. LIX.

269

Данте. «Рай», XXIII, 37.

270

"Явился в этом облике, чтобы дать нам закон" (итал.).

271

Theologia Germanica, cap. XVIII.

272

Ruysbroeck, "De Ornatu Spiritalium Nuptiarum", 1. III. cap. V. Глубокую древность этой идеи иллюстрирует католическая практика служения трех Рождественских Месс, датируемая временами святых отцов. Первая из них, в полночь, чтила память Вечного Рождения Сына; вторая, на рассвете, — Его воплощение на земле; третья — Его рождение в человеческом сердце. Сравните с Римским Служебником; см. также Kellner, «Heortology», p. 156.

273

Мейстер Экхарт. "Духовные проповеди и рассуждения". М., 1991, с. 11; Срв. Tauler, Sermon on the Nativity of Our Lady ("The Inner Way", p. 167).

274

Эта идея нового рождения, возрождения, возможно, имеет восточное происхождение. Она может восходить к Египту, как свидетельствуют герметические сочинения III в. до н. э. См. Petrie, "Personal Religion in Egypt before Christianity", p. 167.

275

F. von Hugel. "The Life of Prayer", p. 24.

276

Eckartshausen, "The Cloud upon the Sanctuary", p. 77.

277

Jane Lead, "The Enochian Walks with God", p. 3.

278

Op. cit., p. 81.

279

St. Bonaventura, "De Itinerario Mentis in Deo", cap. VII.

280

Jami, "Joseph and Zulaikha. The Poet's Prayer".

281

"Theologia Germanica", cap. X.

282

St. Catherine of Genoa, "Vita e Dottrina", cap. XIV.

283

"Vita e Dottrina", p. 36.

284

Bunyan, "Pilgrim's Progress".

285

Этот образ впервые получил свое развитие у св. Августина, от которого он был заимствован философом-схоластом Гуго Сен-Викторским и большинством средневековых мистиков.

286

"The Scale of Perfection", bk. II. cap. XXI.

287

Рейсбрук также говорит, что человек идет к Богу только путем внутренней любви, в постоянной деятельности, и странствует в Боге — в целомудрии своей плодотворной любви, в вечном покое ("De Ornatu Spiritalium Nuptiarum", 1. II. cap. LXV).

288

Мне нет надобности напоминать читателю, что этот символизм, извращенный в полном соответствии с задачами философии скептицизма, проходит через все рубайи Омара Хайяма.

289

См. Palmer, "Oriental Mysticism", pt. I. caps, I., II., III., and V.

290

Сокращенный перевод сочинения Аттара можно найти в "The Conference of the Birds", R.P.Masani (1924). См. также W.S.Lilly, "Many Mansions", p. 130.

291

"Rulman Merswin", p. 27.

292

Royce, "The World and the Individual", vol. II. p. 386.

293

"The Scale of Perfection", bk. II. cap. XXIV.

294

Срв. Recejac "Fondements de la Connaissance Mystique", p. 252. "Согласно мистицизму, нравственное побуждение ведет душу к границам Абсолюта и даже дает ей импульс войти [в него], но этого недостаточно. Это движение чистой Свободы не может увенчаться успехом, если нет равносильного движения внутри самого Абсолюта".

295

Августин. Исповедь, кн. XIII, гл. 9. "Все те, кто любит, ощущают это притяжение, больше или меньше, в зависимости от степени их любви" ("De Calculo sive de Perfectione filiorum Dei").

296

Meister Eckhart, Pred. III.

297

Ibid., XIII.

298

"Revelations of Divine Love", cap. VI.

299

Греческий и английский тексты можно найти в Dr. M.R.James, "Apocrypha Anecdota", series 2 (Cambridge, 1897), p. 1–25. Далее можно убедиться, что я принимаю гипотезу Мида о драматическом характере этой поэмы. См. G.R.S.Mead, "Echoes from the Gnosis", 1896.

300

Jalalu'ddin Rumi (Wisdom of the East Series), p. 77.

301

У Данте читаем:

Я видел в этой глуби сокровенной

Любовь как в книгу некую сплела

То, что разлистано по всей вселенной… (Par. XXXIII. 85.)

302

Patmore, "The Rod, the Root, and the Flower", "Aurea Dicta", CCXXVIII.

303

"Das Fliessende Licht der Gottheit", pt I. cap. III.

304

"Quia amore langueo", анонимная поэма XV в. Печатается по Lambeth MS, E.E.T.S., 1866-67.

305

Pred. LXXXVIII.

306

Так, Франциск Асизский рассказывает, что в юности он "силился ускользнуть от десницы Божьей" (Thomas of Celano, Legenda Prima, cap. II).

307

St. Bernard, "Cantica Canticorum", Sermon VII. Дальнейшее превосходное обсуждение мистического языка св. Бернарда см. Dom Cuthbert Butler, "Western Mysticism", 2nd ed., pp. 160 seq.

308

Vide infra, Pt. II. cap. V.

309

Профессор Пратт, свидетельство которого менее всего может быть расценено как пристрастное, совершенно справедливо замечает: "Существует несколько превосходных объяснений того, что мистики почти неизбежно используют язык человеческой любви в описании радости любви к Богу. Первое, и самое простое, состоит в том, что у них нет никакого иного языка… мистик вынужден либо использовать выражения, заимствованные у земной любви, чтобы описать свое переживание, либо вообще отказаться от попытки его описать. Это единственный способ, каким он может передать не-мистику хотя бы намек на то, что он чувствовал" ("The Religious Consciousness", p. 418).

310

"El Castillo Interior", Moradas Setimas, cap. II.

311

"De Quatuor Gradibus Violentae Charitatis" ("О четырех шагах пламенной любви"). — Migne, Patrologia Latina, vol. cxcvi. col. 1207.

312

"In primo gradu fit desponsatio, in secundo nuptiae, in tertio copula, in quarto puerperium… De quarto dicitur, Concepimus, et quasi parturivimus et peperimus spiritum" ("Первым шагом было обручение, вторым — бракосочетание, третьим — совокупление, четвертым — деторождение… По подобию этих четырех мы зачали и рождали и родили дух"). — Isa. XVIII. 26. — Op. cit., 1216, D.

313

"Subida del Monte Carmelo", lii. cap. V.

314

"Невеста Бога" (лат.).

315

"Божья матерь благодати" (лат.).

316

Vide infra, pt. II. caps. I. and X.

317

"Theologia Germanica", cap. I.

318

"A Short Enquiry Concerning the Hermetic Art", p. 29.

319

"Religio Medici", pt. I.

320

"A Suggestive Enquiry into the Hermetic Mystery", p. 143. Это редкое и любопытное учение духовной алхимии было анонимной работой поздней г-жи Атвуд, Она пыталась изъять его сразу после публикации, будучи под впечатлением — общим для мистиков определенного типа, — что она разоткровенничалась о вещах, о которых не следует говорить; так Ковентри Пэтмор по той же причине уничтожил свой шедевр "Sponsa Dei".

321

Цит. по "A Suggestive Enquiry into Hermetic Mystery", p. 107. В этой работе будет постепенно цитирован весь "Золотой Трактат".

322

Jacob Boehme, "The Threefold Life of Man" cap. IV., 23.

323

Boehme, "The Threefold Life of Man", cap. VI., 98; cap. X., 3, 4; cap. XIII., 1.

324

"The Golden Tripod of the Monk Basilius Valentinus" ("The Hermetic Museum", vol. I. p. 319).

325

"A Short Enquiry Concerning the Hermetic Art", p. 17.

326

"The Hermetic Museum", vol. I. p. 272.

327

"Разум и вселенная" (лат.).

328

"A Suggestive Enquiry", p. 345.

329

См. "A Short Enquiry", p. 17, а также "A Suggestive Enquiry", pp. 297 et seq., где поэтический алхимический трактат "Охота на Зеленого Льва" ("Hunting the Greene Lyon") опубликован полностью.

330

"Наш лев, жаждущий зрелости, / Зовется зеленым из-за своей доверчивой незрелости; / И все же как быстро он бегает! / Он скоро сможет догнать Солнце". (Op. cit.)

331

Откр. 3:15.

332

Sir Thomas Browne, "Religio Medici", pt. I.

333

R.A.Vaughan. "Hours with the Mystics", vol. I, bk. I, ch. V.

334

В перечне мыслителей, опубликованном Папюсом на основании его изучения архивов мартинистов, мы находим столь различные фигуры, как Аверроэс, св. Фома Аквинский, Винсент из Бовэ, а также Сведенборг; все они преподносятся как последователи оккультной традиции!

335

См. R.Steiner, "The Way of Initiation", p. III.

336

"Средство достижения" (франц.).

337

А.Е.Waite, "The Occult Sciences", p. I.

338

Steiner, "The Way of Initiation", p. 66.

339

Лидийский царь Гиг (VII в. до н. э.), согласно греческой легенде, обладал способностью становиться невидимым благодаря волшебному кольцу. — Прим. перев.

340

"Желаю" (лат.). — Прим. перев.

341

См. Е.Towne, "Joy Philosophy" (1903) and "Just How to Wake the Solar Plexus" (1904); R.D.Stacker, "New Thought Manual" (1906) and "Soul Culture" (1905); Floyd Wilson, "Man Limitless" (1905). Литература, выпущенная этими сектами, невероятно обширна. Критический, дающий возможность позабавиться обзор, см. С.W.Ferguson, "The Confusion of Tongues" (1929).

342

Следует указать, что подлинная «Герметика» — свод философских и религиозных сочинений, собранных под таким общим заголовком, — никак не связана с оккультизмом. Срв. «Hermetica», издал с англ. переводом W.Scott, 3 vols. 1924-8.

343

Уэйт [А.Е.Waite], всю жизнь изучавший эти окольные пути мысли, в качестве основных каналов, по которым, "как считается, тайное знание было передано на Запад", указывает магию, алхимию, астрологию, тайные общества, кульминацией которых было франкмасонство, и, наконец, "набор невразумительных Иероглифов, известных как карты Таро". К совсем иному классу он относит "колдовство и прочие представления, разыгрываемые церемониальной магией" ("The Holy Kabbalah", pp. 518-19).

344

Анализ гностических и теософских элементов в произведениях Блейка см. D.Surat, "Blake and Modern Thought" (1929).

345

А.Е.Waite, "Doctrine and Literature of the Kabbalah", p. 46.

346

Я не собираюсь высказываться по поводу истинности или ложности этих притязаний оккультизма. За более детальным обсуждением вопроса читателю рекомендуется обратиться к любопытной небольшой книге Штайнера "Путь посвящения" (Steiner, "The Way of Initiation").

347

С.W.Leadbeater, "The Science of the Sacraments", p. 38.

348

Срв. следующее: "Вообразите, что весь мир и все звездное воинство с горящими глазами ждут вашего приказания. Вообразите, что вам стоит лишь дотронуться до кнопки, и они немедленно придут в движение и сделают все остальное. В тот миг, когда вы скажете "Я могу и желаю", все силы вселенной придут в движение" (Е.Towne, "Joy Philosophy", p. 52).

349

"Rituel de la Haute Magie", pp. 35, 36.

350

"The Occult Sciences", p. 14. Однако указания м-ра Уэйта в его последней работе на "детские глупости церемониальной магии" дают понять, что он успел изменить свои взгляды. Срв. "The Holy Kabbalah" (1929), p. 521.

351

"Rituel de la Haute Magie", р. 71.

352

Op. cit., p. 139.

353

"Что вверху, то внизу" (лат.).

354

"Dogme de la Haute Magie", р. 361.

355

"Rituel de la Haute Magie", p. 32.

356

"Dogme de la Haute Magie", p. 129.

357

"Rituel…", p. 312.

358

"Dogme…", p. 134.

359

"Hitsoire de la Magie", p. 514.

360

"The Rod, the Root, and the Flower", "Knowledge and Science", XXII.