3.1. Дискурсивные практики психотерапии

Многообразие форм речевой и невербальной коммуникации в психотерапии с трудом поддается описанию и систематизации. Следует отметить, что даже стоящие несколько особняком телесно-ориентированные терапевтические подходы используют такие понятия, как "язык тела" (А.Лоуэн), "чтение жестов и поз" (В.Райх, М.Фельденкрайз), обозначая таким образом специфический дискурсивный характер телесности человека в контексте психотерапевтического взаимодействия. Остальные направления с самого начала своего развития формировались преимущественно как речевые практики – в особенности психоанализ, экзистенциально-гуманистические школы, нейро-лингвистическое программирование. Коммуникация, в результате которой целенаправленно изменяется система личностных смыслов (как осознаваемых, так и бессознательных), есть атрибут любого вида психологической помощи. Фактически все многообразие форм, направлений, школ и подходов психотерапии можно рассматривать как систему дискурсивных практик, объединенных родственными принципами.

В качестве такой системы предметная область психотерапии представляет собой семиосферу – отграниченное, гетерогенное семиотическое пространство, вне которого психотерапевтические цели и ценности не работают и не живут. Именно семиосфера, обладающая связностью и структурой, управляет процессами семиозиса в психотерапевтической деятельности, обеспечивает возможность взаимопонимания терапевтов различных школ, теоретического и практического обобщения многообразия психотерапевтического опыта. Она же задает "русла возможной речи" о предмете, целях и задачах терапевтического воздействия. Расширение последних заметно любому профессионалу – в пример можно привести изменение взглядов на природу и сущность нарушений в рамках клинических категорий психоза и перверсии, равно как и на возможность психотерапевтической работы с этими расстройствами, появившуюся после работ представителей теории объектных отношений и структурного психоанализа.

Семиосфера психотерапии включает не только совокупность соотнесенных с друг с другом элементов психотерапевтической теории и практики, но и ее эпистему, некое общее пространство знания, задающее способы фиксации и осмысления этих элементов. Вне такого пространства (и даже на периферии его) способы восприятия, практики и познания, конституирующие специфику психотерапевтической деятельности, лишаются своего смысла, а критерии ее эффективности утрачивают основания. При этом особенностью психотерапии (по крайней мере, в нашей стране) является эклектическое смешение несводимых и противоречащих друг другу когнитивных установок, в результате чего феноменологическое пространство всего, что называют и считают психотерапией, представляет собой пеструю смесь, разобраться в которой нелегко даже опытному профессионалу.

Конечно, такое положение дел объяснимо бурной, в какой-то степени даже экстремальной историей становления отечественной психотерапии. Можно назвать целый ряд проблем, каждая из которых сама по себе достаточно сложна. Психотерапевтическая помощь в своих лучших профессиональных образцах по-прежнему мало доступна, особенно вне крупных городов и научных центров. Консультантов, по сравнению с потребностью в них, слишком мало, их обучение и подготовка стоят дорого. Повышение квалификации практически повсеместно является личным делом специалиста, в большинстве случаев оно осуществляется частными фирмами и организациями и стоит еще дороже. Так что самообразование и любительская практика “проб и ошибок“ могут еще долго продержаться в качестве типичного способа вхождения в профессию психотерапевта. Отсутствие даже минимального контроля за профессиональными стандартами работы порождает массовую фальсификацию услуг самозваными “терапевтами“, не прошедшими необходимого обучения и квалификационных испытаний. Виды таких “психоаналитиков из Нижней Дерюговки“ чрезвычайно разнообразны – от пламенных, но неумелых энтузиастов, чьи благие намерения и помыслы разбиваются об отсутствие специальных знаний и умений, до отъявленных шарлатанов, пытающихся нажиться на несчастьях и трудностях доверчивых людей.

Разумеется, профессиональное сообщество (ассоциации и объединения психотерапевтов, центры практической подготовки, научно-исследовательские учреждения, редакции журналов, кафедры вузов и отдельные специалисты) пытается как-то повлиять на “дикий“ рынок психотерапевтических услуг, но возможности влияния крайне малы. И особенно тяжело сознавать, что идет постепенный, с виду незаметный, но все более усиливающийся процесс подмены психотерапевтической деятельности различными типами практики, основанными на самых одиозных формах паранаучной рациональности – колдовством, волхвованием, предсказаниями судьбы, экстрасенсорным целительством и пр.

Отсутствие методологической рефлексии и даже элементарной интеллектуальной респектабельности у целого ряда маргинальных форм психологического воздействия на личность (если оставить в стороне крайние варианты – такие, как например, пресловутая охлотелепсихотерапия) отнюдь не уменьшает степени их влияния на обыденное массовое сознание. А запрос на психотерапевтическую помощь уже сейчас весьма существенен, и он продолжает расти. Спрос рождает предложение, а мода влияет на процесс выбора. Интерес к психотерапии испытывают многие люди, чья жизнь или работа в той или иной степени связана с общением и межличностным взаимодействием: врачи, педагоги, бизнесмены, социальные работники, государственные чиновники, юристы, представители сферы услуг и торговли. Поэтому представляется чрезвычайно важным выявить тот диапазон, ареал небессмысленного семиозиса, за пределами которого коммуникацию и речевые практики нельзя считать психотерапевтическими в собственном смысле этого слова. Кроме того, интересно было бы выделить и рассмотреть своего рода "нулевую степень" дискурса, служащую водоразделом между семиосферой психотерапии и внеположным ей семиотическим пространством ортодоксально-нормативной формы психического моделирования реальности, опирающейся на представления о единственно возможном способе описания действительности, не зависящем от особенностей языка такого описания.

Интересно, что во многом сходную, хотя и несколько отличную картину положения дел можно наблюдать и за рубежом. С учетом общих теоретических и прагматических различий между европейскими и американскими школами (речь идет не столько о реальной "географии" подходов, сколько об их методологическом "духе" – вряд ли работы Дж.Хиллмана или Б.Беттельхейма можно отнести к американской психотерапевтической культуре), даже в рамках весьма сходных направлений отсутствуют непротиворечивые трактовки оснований для анализа и классификации форм и методов психотерапевтического воздействия. Так, известный американский психотерапевт и координатор исследований в сфере теории и практики психологической помощи Дж.Зейг для понимания процесса терапии и позиций занимающихся ею специалистов предлагает коммуникационную метамодель, включающую в себя такие параметры: позиция терапевта (личностная и инструментальная), представления о цели (различные у терапевта и клиента; последний нуждается в том, чтобы конечная цель терапии была определенным способом "упакована"), индивидуальная специфика психотерапевтической работы и ее эмоциональная ценность для клиента (см. 73, т.1, с.10-14).

К.Роджерс, один из основоположников экзистенциально-гуманистического направления, полагает, что психотерапевтическая теория должна отражать "последовательные, упорядоченные усилия выявить смысл и порядок явлений, относящихся к субъективному опыту" (73, т.3, с 21). В соответствии с этими взглядами в любой терапии, по его мнению, основополагающими являются понимание основ человеческой природы, личные аспекты терапевтических отношений, способы и формы реорганизации Я клиента, интуиция и эмпатия психотерапевта. Р.Мэй, не менее известный авторитет и классик, считает, что почти для каждой проблемы есть своя форма терапии и насчитывает их более трехсот. Даже краткий перечень попыток выделить и классифицировать основы психотерапевтической теории и практики наверняка потребовал бы отдельной книги. А для обобщения результатов дискуссий о том, что считать психотерапией (и почему) понадобилось бы уже несколько томов.

Поэтому мне представляется разумным и целесообразным анализировать психотерапевтическую деятельность со стороны ее предметной основы – речевого общения терапевта и клиента. С использованием аудио- и видеозаписей терапевтических сеансов увеличились возможности точной и полной фиксации психотерапевтического дискурса, а глубинная психология, семиотика и лингвистика предоставили широкий набор средств для его анализа.

Психотерапевтический дискурс в качестве речевой формы целенаправленного социального действия одной своей стороной обращен к конкретной прагматической ситуации, обуславливающей его импликации, связность, коммуникативную адекватность набор устойчивых пресуппозиций и т.п., а другой – к ментальным процессам терапевта и клиента, их субъективным стратегиям понимания и порождения речи. Он представлен множеством конкретных форм, точнее – дискурсивных формаций (термин М.Фуко), определяемых различными психологическими теориями, концептами, тематическими выборами и правилами применения. Отдельные направления и подходы конституируются не только способами вербального структурирования коммуникативного акта, но и соответствующим тезаурусом, набором ведущих метафор, конвенциональными нормами влияния имплицитных представлений, природой последних и т.п.

В отличие от дискурса, дискурсивную практику можно рассматривать как устойчивую традицию особых способов оперирования языком с целью осуществления семиотических трансформаций психической реальности, выступающей в качестве денотата (референта) дискурса (-ов) субъектов межличностного взаимодействия. Применительно к психотерапии следует постулировать единую целевую функцию упомянутых трансформаций – помощь в разрешении психологических проблем и актуализации резервов личностного роста. Существующее многообразие таких не пересекающихся традиций предполагает, что каждая дискурсивная практика имеет свои правила накопления, исключения, реактивации, формообразующие структуры и характерные виды сцепления (семиотических связей) в различных дискурсивных последовательностях.

Структурно-семиотический подход к описанию дискурсивных практик психотерапии требует вычленения основных признаков, которые отличают их друг от друга. Необходимое и достаточное число таких признаков определяют следующие параметры:

– дейктические позиции субъектов дискурса;

– предпочитаемые типы речевых актов и речеповеденческих действий;

– семиотические механизмы производства смыслов и их трансформации;

– нормы символической референции и метафорической коммуникации;

– дескриптивные и/или прескриптивные стратегии конечного результата (цели);

– легитимирующий метадискурс.

Выделение этих параметров не является произвольным, а обусловлено спецификой психотерапевтического общения. Последняя определяется прежде всего распределением коммуникативных ролей и позиций участников терапевтического процесса, их адресованными друг другу ожиданиями, динамикой речевых инициатив, общепринятой или установившейся в конкретном случае очередностью говорения, слушания и молчания. Субъектами психотерапевтического дискурса могут быть не только терапевт и клиент, но и группа, диада ко-терапевтов; наконец, в ряде направлений (юнгианство, структурный психоанализ, гештальт-терапия, трансактный анализ) в качестве субъектов выступают различные инстанции и подструктуры личности и психики.

Дейктические параметры, указывающие на роли, статус, единство или конфронтацию участников речевого акта, определяющие временную и пространственную локализацию объектов высказываний, в наибольшей степени апеллируют ко внеязыковой действительности, лежащей в основе дискурса; в равной степени они ответственны за формирование контекста терапевтического взаимодействия, обеспечивая семантическую связность дискурсов их участников. Определяя специфику референции в любой конкретной ситуации психотерапевтического взаимодействия, дейктические категории фактически определяют прагматику этой формы языкового общения. Существуют психотерапевтические направления, в которых главным фактором воздействия является именно необычный тип референции и дейксиса. Этим обусловлен выбор первого из типологических критериев.

Второй параметр подчеркивает характерную для психотерапии особо тесную связь речи и поведения. Обилие тесно слитых друг с другом речевых и внеречевых акций, преимущественное использование истинностных параметров высказываний для регулирования межличностных отношений адресата и адресанта, а не только расширения их знаний и представлений – все это присутствует в речевых практиках психотерапии. Речевые акты терапевта и клиента в качестве единиц социоречевого поведения, рассматриваемые в рамках прагматической ситуации, являются наиболее удобными и естественными единицами членения психотерапевтического дискурса.

Трансформации и порождение смыслов, активный семиозис составляют основное содержание психотерапевтической деятельности, обусловившее выбор третьего основания. Целенаправленное изменение системы значений и личностных смыслов, представленных в индивидуальном опыте клиента происходит благодаря формированию единого семиотического пространства, структуру, внешнюю и внутреннюю границу которого контролирует психотерапевт. Оперируя значениями (в том числе ассоциативными, коннотативными), предлагая интерпретации, он изменяет структуру индивидуального ментального пространства, вписанного в общее (совместное) пространство психотерапевтического дискурса. Кроме того, он может действовать также и как пансемиотический субъект, преобразуя режим, направление и структуру информационных процессов в тексте, описывающем жизнь клиента.

Психотерапевт выбирает семиотическую стратегию в рамках одного или нескольких терапевтических подходов, равно как и точку приложения своих усилий. В зависимости от того, является ли этой точкой бессознательная сфера психики (все виды глубинной, аналитической психотерапии), мышление и сознавание (когнитивная психотерапия, гештальт-терапия), эмоции и чувства, процесс сопереживания (роджерианство), итоги восприятия – сенсорно-перцептивный опыт и его словесное воплощение (нейро-лингвистическое программирование), человеческое тело и процессы в нем (телесно-ориентированные подходы), семиозис имеет определенную качественную специфику. В любом случае психотерапевт как субъект-профессионал опирается на соответствующие научные знания и представления, имеет сознательную стратегию влияния на клиента, владеет конкретными техниками воздействия и способен эксплицировать, описать и объяснить психологические механизмы своей деятельности.

Текст, создаваемый высказываниями клиента, по-разному относится к представляемой им жизненной реальности. Клиент может сознательно или неосознанно приукрашивать или придавать гротескные черты событиям своей жизни (презентативный иллюзионизм), быть точным (авторепрезентация) или рассказывать вещи целиком выдуманные (антирепрезентация) – в любом случае взаимная рефлексия в общении обеспечивается действием механизмов переозначения и экстраполяции, выполняющих реконструкцию подлинных значений и смыслов. Эти механизмы описывают психотерапевтическую технику на семантическом уровне, тогда как прагматический и синтаксический уровни представлены иначе.

Синтаксический уровень психотерапевтического семиозиса задается отношениями между его знаками и представлен собственно общением, коммуникацией терапевта и клиента, его динамикой в единстве с семиотической специализацией дискурса. В качестве механизмов на этом уровне работают реляция, референция и импликация, обеспеченные правилами семиотической системы избранного терапевтом направления или подхода.

Наконец, прагматический уровень, задающий отношения знаков к их пользователям или интерпретаторам, представлен семиотикой соответствующих терапевтическому направлению или подходу психологических механизмов (в гештальт-терапии это семиотика слияния, ретрофлексии, сознавания, ухода, в НЛП – семиотика опущения, искажения, генерализации, утраченного перформатива). Единая для всей психотерапевтической семиосферы предметная область функционирования целостного человека неодинаково членится и описывается на разных языках, с использованием различных метафор.

Метафорическая коммуникация, этот непременный атрибут психотерапевтического дискурса, занимает важное место в теоретических основах большинства психотерапевтических школ, формируя систему основных понятий. Примерами таких системообразующих метафор являются либидо и катексис в психоанализе, персона, анимус, тень и самость в юнгианстве, панцирь (броня) и оргон в телесной терапии, якорь в НЛП, перинатальная матрица в трансперсональной терапии Ст.Грофа. Психотерапевтический дискурс по своей природе метафоричен, что обусловлено семиотическими свойствами метафоры как оборота речи (тропа). Метафоре свойственны: слияние в ней образа и смысла; контраст с обыденным называнием или обозначением сущности предмета; категориальный сдвиг; актуализация случайных связей (ассоциаций, коннотативных значений и смыслов); несводимость к буквальному перефразированию; синтетичность и размытость, диффузность значения; допущение различных интерпретаций, отсутствие или необязательность мотивации; апелляция к воображению или интуиции, а не к знанию и логике; выбор кратчайшего пути к сущности объекта. Все эти характеристики находят применение в той спонтанной, почти неуловимой и одновременно целесообразной игре личностных смыслов и значений, которая и составляет динамику психотерапевтического процесса. Поэтому метафорическая (и шире – символическая) коммуникация и референция выбраны в качестве четвертого параметра.

Пятый критерий соотносит общие представления о целях психотерапии, т.е. профессиональной помощи при психических и личностных расстройствах легкой и средней степени тяжести, содействии в разрешении проблем и преодолении психологических затруднений, в актуализации резервов личностного роста, и конкретные формы их достижения, зависящие от специфики направления или подхода.

Психотерапевты различной ориентации по-разному описывают задачи своей работы. Зигмунд Фрейд говорит, что психоаналитическая терапия – это освобождение человека от его невротических симптомов, запретов и аномалий характера, Карл Густав Юнг называет ею содействие процессу индивидуации, личностного роста. Ролло Мэй считает самым важным развитие человеческой свободы, индивидуальности, социальной интегрированности и духовной глубины. Фредерик Перлз учит сознаванию, Антонио Менегетти – умению слушать голос своей сущности (ин-се) и игнорировать идущие во вред здоровью личности влияния монитора отклонений (источника искажений и помех в системе психики). Эрик Берн рассказывает о манипуляциях и играх в отношениях между людьми, описывает жизненные сценарии, которые дети наследуют от родителей, Вильгельм Райх и Александр Лоуэн сосредоточены на телесных коррелятах невротических нарушений характера. Джон Гриндер и Ричард Бэндлер помогают распознавать ограничения в моделях окружающей реальности и расширяют возможности выбора и принятия решений, Вирджиния Сейтер устраняет неконгруэнтность в поведении. Виктор Франкл содействует процессу поиска и нахождения смысла человеческой жизни, Ирвин Ялом помогает освободиться от экзистенциальной зависимости, Носсрат Пезешкиан учит видеть позитивные стороны жизненных событий, Пауль Тиллих – мужеству быть.

Наконец, необходимость выделения шестого параметра продиктована многочисленными попытками сторонников различных психотерапевтических школ легитимировать свои "правила игры". Легитимирующий дискурс научной теории в отношении собственного статуса принято называть философской методологией (Ж.-Ф.Лиотар). В психотерапии этот метадискурс весьма и весьма специфичен. Например, психоаналитики обвиняют сторонников калифорнийских школ (НЛП, эриксонианство) в антиинтеллектуализме, друг друга – в мистицизме (юнгианство), в выхолащивании и примитивизме аналитической практики вследствие измены духу фрейдовского учения (Ж.Лакан об американском психоаналитическом движении и эго-психологии) и т.п.

Типологический анализ и описание дискурсивных практик требует не только формализации оснований для их выделения, но и учета особенностей конституирующей активности самих практик. Вполне очевидна возможность существования внутри одной и той же дискурсивной практики различных, противоположных, а то и взаимоисключающих мнений, противоречащих друг другу выборов – иными словами, наряду с различиями следует описать и систему рассеиваний (термин М.Фуко), формы распределения дискурса внутри отдельных практик и психотерапевтической семиосферы в целом. Предельно индивидуализированный, субъективизированный характер психотерапевтического дискурса высвобождает множество различных возможностей, точек выбора речевых стратегий и форм реализации речевой интенции. В речевой практике отдельного субъекта (психотерапевта) наряду с постоянными темами, концептами и мнениями остается место для неосознаваемых интересов, внутренних конфликтов, интуитивных догадок, обуславливающих тематические предпочтения поля стратегических возможностей.

Действительно, на чем основана общность, целостность семиотического пространства психотерапии? На полной, содержательно очерченной, обособленной и логически непротиворечивой классификации объектов, составляющих ее предметную область? Нет, скорее речь идет о лакунарных сцеплениях и рядах, о различных взаимодействиях, отстраненностях, замещениях и трансформациях. Приняты ли определенные, нормативные типы речевых актов и пропозиций, существует ли тематическое постоянство, тезаурус конкретных понятий? Лишь отчасти. В большинстве конкретных случаев формулировки столь отличны, функции их столь гетерогенны, что трудно представить себе, как они сводятся в единую фигуру, определяющую законы структурирования дискурса. В психотерапии как нигде приходится сталкиваться с концептами различной семиотической природы, правила применения которых игнорируют и исключают друг друга, так что эти понятия не могут входить в логически обоснованные общности (например, трактовка категории желания в классическом и структурном психоанализе, или представления о человеческой экзистенции в дазейн-анализе и сэлф-теориях (human engineering, control-mastery theory[26]).

Поэтому при анализе дискурсивных практик психотерапии необходимо, на мой взгляд, описывать как рассеивания сами по себе, так и вычленять среди элементов указанных практик такие, что не организуются ни в виде постоянно выводимой системы, ни в виде устойчивого гено-текста; в отношении которых регулярность и последовательность появления, взаимное соответствие и функционирование, обусловленные и иерархичные трансформации, установить трудно. Эти правила распределения, рассеивания дискурса являются важными сторонами семиосферы психотерапии, их описание наряду с правилами формации дискурса позволит лучше понять специфическую природу харизмы, свойственной отдельным пансемиотическим субъектам психотерапевтической деятельности.

На основе изложенных выше представлений можно выделить несколько типов дискурсивных практик, возможное число которых намного меньше количества реально существующих в психотерапии форм. При этом, разумеется, уже существующие, исторически сложившиеся способы классификации психотерапевтических направлений и школ не обязательно совместятся с предлагаемой классификацией. Я и не ставила себе такой задачи, хотя некоторые пересечения и совпадения представляют несомненный теоретический интерес и имеют любопытные практические следствия.

Исторически первой, наиболее известной и авторитетной, хорошо институциализированной и целостной по сравнению с другими является дискурсивная практика психоанализа. В своих основных чертах и особенностях психоаналитическая парадигма сложилась в первой трети ХХ столетия, хотя интенсивное и бурное развитие теории и практики психоанализа – процесс фактически бесконечный. В рамках задач настоящего исследования меня интересует прежде всего специфика и особенности речевого взаимодействия аналитика и пациента, а не теоретические взгляды первого или уровень нарушений личностного функционирования второго. Безусловно, теоретическая модель, обуславливающая понимание структуры личности в клиническом процессе, диагностические категории и формы терапевтического воздействия, будет существенно различаться в классическом психоанализе, эго-психологии, объектной теории, интерперсональном подходе и т.д. Однако задачи психоанализа, включающие в себя понимание всех (даже самых примитивных и беспокоящих) аспектов собственного Я, развитие сострадания к самому себе и другим (ибо человек нуждается в проецировании и смещении своих не признаваемых желаний) и расширение границ свободы для разрешения старых конфликтов новыми способами, одинаковы, несмотря на различия в понимании того, на основании каких представлений они формулируются.

Поэтому я буду анализировать дискурсивную практику психоанализа в том виде, как она была сформирована трудами двух выдающихся психоаналитиков – З.Фрейда и Ж.Лакана. Именно Лакан, строгий последователь теории Фрейда, обратил внимание на доминирующую функцию "поля речи и языка" в практике психоанализа, и акцентировал в своем подходе лингвистические аспекты фрейдовского учения.

Как уже было сказано в первом разделе данной книги, содержание психоаналитической терапии составляет анализ бессознательного как внеязыковой действительности, лежащей в основе дискурса клиента. Психоаналитик помогает пациенту найти ответ на классический эдипов вопрос "Кто [есть] я?" в том смысле, что устанавливает подлинного субъекта речи. Динамическое единство последнего, представленное маркером эго ("Я") и субъектом бессознательного (Другой), чья экзистенциальная связь с Реальным сохранена, а Воображаемая плоскость существования элиминирована, отражено в дискурсе, выступающем объектом аналитических интерпретаций.

Дейктические позиции участников психоаналитического дискурса определены воображаемой двойственностью субъекта, нуждающегося в самоопределении, которое требует акта речи, обращенного к Другому. В аналитических отношениях, создается пространство для свободного утверждения клиентом себя как личности, независимой от того, что говорят и делают другие люди. По Фрейду, концепция самоотождествления включает три логических момента: сравнение (у Лакана это "момент взгляда"), установление сходства (понимание) и артикуляция различий (самоотождествление на уровне Символического является оценкой различий между воспринимаемым объектом и объектом влечения).

Лакан, вводя представление о "властном дискурсе ", указывает, что субъект может быть представлен лишь посредством означиваемых отношений, которые переходят грани его сознания и интенциональности. В аналитическом взаимодействии участвуют "цепочки означающих"[27], в серии взаимно детерминированных речевых актов одно означающее репрезентирует субъекта другому означающему. В этом типе дискурсивной практики локутивная сила акта высказывания конституирует субъекта. Последний располагается под артикулированной цепочкой означающих. Следуя логике Лакана, властью обладает язык, а субъектом является тот, кто "опредмечивает" структуру.

Взаимодействие с аналитиком в трансферентных отношениях предоставляет пациенту возможность определить свою позицию в связи с существованием сексуальности, феноменологией нарциссического сознания и структурой Другого как возможностью трансценденции, выхода за любые пределы. Психоаналитический семиозис (особенно в ортодоксальной традиции) жестко детерминирован фрейдовской теорией сексуальности. В равной степени последняя предопределяет нормы символической референции и метафорической коммуникации аналитика и служит основой выделения трех основных клинических категорий психоанализа: психозов, неврозов и перверсий. Они указывают, что психотик находится под властью собственного Реального восприятия, невротик расщеплен надвое Воображаемой диалектикой эго и объекта, а перверт пытается сексуализировать Символическую структуру языка и закона. Структура клинического психоанализа является эдиповой, ибо психотик – это субъект бессознательной сексуальности (ребенок), который на второй логической стадии пытается утвердить свое эго через нарциссическую любовь к матери, и эта феноменология эго на третьей логической ступени трансцендируется в Символический регистр закона и порядка. Так что психоз, невроз и перверсия выражают способы категоризации и фиксации субъекта на одной из этих стадий.

В психоаналитическом дискурсе легитимация позиции аналитика обусловлена тем, что он занимает позицию высшего регулятора Символического порядка – инстанции, называемой Лаканом "Именем Отца". Подобно тому, как для Фрейда отец (примитивный, архаический Отец первобытной орды) символизирует начало человеческой социальности, у Лакана Имя Отца – исходная точка формирования Символического регистра языка и Закона. Нелегитимные формы социального функционирования (на уровне экзистенции Реального, т.е. в психозе) есть следствие отвержения субъектом Имени Отца и, как следствие – выпадение из его бытия Символического регистра. Психотическая речь (или дискурс сновидения) нелегитимны, но их интерпретация позволяет аналитику установить контакт с субъектом во всех случаях, когда пациент не способен к нормальному речевому взаимодействию (психоз) или лишен доступа к бессознательным источникам симптома (толкование сновидений или свободных ассоциаций в анализе).

В психозе функция Имени Отца отвергается субъектом (исключается, отбрасывается). "Обозначим Verwerfung (нем. – отбрасывание, отказ) словом "foreclosure". Момент, в который прозвучало Имя Отца – мы увидим, каким образом – может соотноситься с Другим, образуя зияние; последнее, благодаря неадекватному метафорическому эффекту порождает зияние на месте фаллического означающего" (96, р.201). Отвержение функции Символического отца приводит к отрицанию социальной роли Другого. Имя Отца может быть приравнено к Другому, равно как и к универсальному означающему человеческой (культурной, символической) природы. Роль этих символических атрибутов заключается в том, чтобы вывести субъекта из начальной стадии аутизма и аутоэротизма к утверждению желаний Другого, которые значительно превосходят jouissance[28] (наслаждение; бессознательное сексуальное возбуждение) субъекта.

В психозе отвержение Другого извращает его отношение к языку и социальным нормам. Это свидетельствует о прямой зависимости между регуляцией социального поведения и структурой языка. Такое исключение Символического Другого из языка и закона ведет к исчезновению означивающей функции, которое чревато для субъекта глубокой регрессией вплоть до потери идентичности.

Для многих случаев тяжелых психических расстройств характерно следующее: субъект ощущает в Реальном присутствие языка и закона, которое сразу же отвергается. Такие примеры есть во "Введении в нарциссизм", где Фрейд связывает внутреннюю инстанцию совести с иллюзиями наблюдения и преследования. "Признание такой организации дает возможность понять так называемую "манию слежки", ощущение, что за тобой следят, столь характерное для паранойи... Такие пациенты жалуются, что все их мысли известны окружающим, за любыми их действиями следят; какие-то голоса говорят об этом, и что характерно – обращаясь в третьем лице" (92, Vol. 10, p.75-76). Фрейд говорит, что описанная выше иллюзия на самом деле представляет собой реальную осведомленность индивида о нормальном психическом функционировании, но в искаженной форме. "Власть такого рода – наблюдение, изучение и критика всех наших намерений – реально существует и присутствует в нормальной жизни каждого человека. Иллюзия слежки представляет (в регрессивной форме) генезис данной функции и причины того, почему пациент против нее восстает" (там же). В психозе такая предсознательная функция супер-эго проецируется на восприятие внешней реальности.

Совесть сама по себе – это Бытие-для-Других посредством социо-Символического порядка языка и закона. "Совесть лежит в основе родительской критики; эта институция впоследствии выступает как одна из основ общественного порядка. Сходный процесс имеет место в случае, когда репрессия (подавление) развивается в первичной психической инстанции без внешнего управления" (92, Vol. 10, p. 76). Инстанция совести переименована Лаканом в "Имя Отца"; ее отвержение субъектом является главной причиной психоза. Фрейдовская теория согласуется со взглядами Лакана, ибо Фрейд связывает галлюцинацию голоса Другого в психозе с восстанием против родительского критицизма. В психоаналитической терапии, особенно в случаях глубоких нарушений (пограничные расстройства, психозы) речевые акты терапевта как формы нормативного социоречевого поведения направлены на преодоление описанного выше механизма форклюзии Имени Отца.

В классическом психоанализе используются преимущественно прескриптивные стратегии достижения конечного результата, т.е. объяснения пациенту вытесненных глубинных причин его невротической симптоматики. Интерпретативная деятельность аналитика опирается на различия между психозом, неврозом и перверсией и соотнесение этих клинических категорий с различными cтадиями сексуального развития. Психоз соотносится с начальной ступенью аутоэротизма, когда сексуальность субъекта обусловлена Символическим Другим и принципом реальности. Невроз представлен попыткой субъекта заменить потерю реальности Воображаемыми объектами фантазии и идеализированными нарциссическими отношениями. Перверсия равнозначна преодолению нарциссизма и возврату к сексуальным объектам вне запретов и репрессий эго.

Пансемиотическая функция психоаналитика соответствует роли эго-идеала, выполняющего задачу Символической трансценденции. "Мы знаем, что либидные импульсы обречены на патогенную репрессию, когда входят в конфликт с культурными и этическими идеями субъекта. Это значит, что если человек не просто знает о существовании этих идей, но подчиняется им и признает в качестве стандарта поведения, требования будут довлеть над ним... Мы можем сказать, что человек установил в себе идеал, по которому определяет себя" (92, Vol. 10, p. 73-74). Подчиняясь социальному заказу, субъект учится управлять своим эго, дабы в качестве объекта его оценил Другой. Осуждая себя, субъект "расщепляется" между намерениями эго и законами и идеалами супер-эго.

Фрейд указывал, что идеал репрезентирует замену потерянного нарциссизма детства. "Эго-идеал теперь ориентирован на любовь к себе, которой реальное эго наслаждалось в детстве. Нарциссизм замещается эго-идеалом, который, как и инфантильное эго, считает себя верхом совершенства" (там же). Лакан показал, что нужно различать идеальное Я и эго-идеал. Идеальное Я репрезентирует совершенный образ, который Воображаемое эго сознания обретает в зеркальном отражении другого. Это отношение обозначает непосредственное однозначное соответствие точки в Реальном идеальной точке Воображаемого регистра сознания. С другой стороны, эго-идеал представляет Символическую функцию закона Другого и служит регуляции и контролю субъекта посредством самосознания. Аналитик отчасти "присваивает" себе функцию эго-идеала, содействуя разрешению проблем посредством иллокутивной силы предлагаемых интерпретаций.

Дискурсивная практика психоанализа зиждется на том, что пациент в начале анализа идеализирует аналитика, располагая его в позиции "предполагаемого субъекта знания". В ходе анализа аналитик теряет это идеальное положение в глазах анализанда и начинает репрезентировать объект влечения, который является инверсией идеала. Этот объект обозначает ту часть субъекта и Другого, которая не может быть полностью удовлетворена или Символизирована.

Сама структура психоанализа указывает на обращенную природу Воображаемых дуальных нарциссических связей. Если аналитик отказывается участвовать в дающем-и-берущем диалоге с пациентом, он не является более идеальным отражающим зеркалом, превращаясь в интервьюера, чьи вопросы заставляют субъекта удивляться желаниям аналитика. Лакан утверждал, что желание аналитика находится в центре аналитического лечения, однако оно должно остаться неизвестным пациенту.

Большинство невротиков и нарциссичных личностей постоянно пытаются предугадать, о чем аналитик думает или чего ждет от пациента. Как указывают многие психоаналитики, нарциссичный клиент использует Другого в качестве зеркала и пробует разместить аналитика в позиции идеального образа или зеркального отражения субъекта. Нарциссическая личность определяет себя откликом или обратной связью, полученной от Другого. Без отклика Другого субъект не способен воспринимает себя похожим на что-либо четкое и оформленное. Это подтверждает идею Лакана, что сознание – всегда сознание Другого, без которого оно превращается в ничто.

В процессе анализа субъект интеллектуально принимает свои вытеснения, ибо проговаривает правду о своих желаниях в форме рациональных утверждений. Кроме этого, напоминает Фрейд, подлинный объект желания дает о себе знать, продолжая оставаться в бессознательном субъекта. Здесь мы сталкивается с хорошо известным психоаналитическим парадоксом: если знание основано на способности символизировать прошлое, как можно символизировать примитивное Реальное – то, что определяется сопротивлением любым формам символизации? Он разрешается посредством утверждаемой дискурсом терапевта аналитической фрустрации: пациент должен "заплатить" частью Реального за возможность его символизации, если хочет существовать в Символическом регистре. Такое воспроизведение вытесненного связано с функцией объекта (а)[29], который выступает в роли "переключателя" влечений и дискурса субъекта.

В дискурсивной практике психоанализа одной из главных побудительных сил, заставляющих пациента продолжать работу, является нелокализованная тревога, возникающая из-за невозможности символизировать Реальное. Встреча с Реальным, когда происходит постепенное исчезновение субъекта сознания, влечет за собой стихийное, первобытное освобождение чистого возбуждения, переходящее в тревогу. В рамках психоаналитической фрустрации усиление трансферентного невроза как бы "вычеркивает" интенциональность и сознание субъекта. Потерю интенциональности можно сравнить с тревогой, вызванной непостижимостью желания Другого. Пациент страдает от того, что, во-первых, не знает желания Другого, а во-вторых, ему (неизвестно когда) предстоит окончание анализа и "потеря" аналитика, т.е. возможности проецирования этого желания.

Такая базовая тревога часто скрывается или подавляется Воображаемым щитом сознания. В своем сознательном функционировании эго пытается предвидеть, чего хочет и о чем мечтает Другой, пытается сделать ситуацию понятной и обычной. Но если понять желание Другого невозможно, эго вынуждено подавлять это желание, сосредотачиваясь на требовании (запросе) Другого, в данном случае – необходимости дальнейшей аналитической работы.

Характерной особенностью дискурса современных психоаналитических школ являются короткие динамичные сеансы, разрушающие привычную атмосферу безопасности и правильности тем, что подчеркивают неспособность пациента узнать желание аналитика. Обсессивный субъект всегда пытается предугадать, о чем думает Другой и что он будет делать дальше. Так невротик уменьшает вероятность неожиданной болезненной реакции на возможные события.

Уменьшая или увеличивая традиционную пятидесятиминутную продолжительность сеанса, психоаналитик превращает его окончание в аналитическую интерпретацию, которая заставляет пациента вступать в конфронтацию с желанием аналитика. По завершении каждого сеанса пациент должен спрашивать аналитика, почему тот это сделал. Из-за того, что субъект не может ответить на этот вопрос сам, аналитик занимает позицию объекта (a) в качестве причины желания субъекта знать.

Тревожные и обсессивные клиенты могут находить аналитическую ситуацию вполне комфортной, считая ее достаточной для дальнейшего хода терапевтического процесса, пусть даже она и не приводит к новым аналитическим открытиям. В таких случаях клиент может захватить контроль над анализом, превратив аналитика в идеального Другого, который верифицирует (подтверждает) то, о чем пациент думает и во что верит. Тогда функция аналитика сводится к обычному зеркалу, отражающему собственный нарциссический образ субъекта.

Чтобы разрушить у субъекта Воображаемое отношение само-отражения и комфорта, вмешательство аналитика должно представлять собой элемент неизвестности в дискурсе субъекта. Лакан определяет такую позицию в аналитическом дискурсе как позицию объекта (a). Он также доказывает, что объект находится в оппозиции к принципу удовольствия, доминирующему в нарциссических отношениях с Другим, поскольку объект (а) не имеет отраженного другого и исключен из рефлексивной основы Воображаемого сознания. Более того, данный объект не имеет означающего и не может стать источником идентификации. Фактически, аналитик может поддерживать такую позицию, лишь отказываясь отвечать на запрос любви и взаимности, исходящий от субъекта (пациента).

Аналитик принимает роль объекта (a) по причине сложившейся аналитической ситуации. Как только пациент оказывается на кушетке и не может видеть аналитика, происходит редукция (сокращение) Воображаемого мира субъекта. Это происходит потому, что Воображаемая феноменология сознания основана на способности субъекта понимать и воспринимать то, что делает и думает Другой. Исключив аналитика из поля зрения субъекта, анализ предлагает последнему возможность выйти за тесные рамки Воображаемого мира собственной рефлексивности. В такой структуре аналитик превращается в чистый взгляд, который размещен за субъектом и становится причиной (источником) его желания. Аналитик становится непознаваемым элементом, причиной желания субъекта и основой для потери идентификации. Ведь объект не может быть идентифицирован до тех пор, пока не приобретет означающего или хотя бы отражения.

Последний этап анализа – его окончание – имеет свою семиотическую специфику. Согласно Фрейду, в конце анализа субъект не только избавляется от своих симптомов, но и отказывается от сопротивления. "Анализ окончен, когда аналитик и пациент перестают встречаться на аналитических сеансах. Это происходит, когда более или менее выполнены два условия: во-первых, пациент больше не страдает от своих симптомов, он смог преодолеть различные страхи и запреты; во-вторых, аналитик должен увериться, что большая часть вытесненного материала осознана, непонятное получило объяснение, а внутреннее сопротивление побеждено настолько, что можно не опасаться повторения связанного с ним патологического процесса" (92, Vol. 16, p. 237). В конце анализа необходимо разделение аналитика и пациента, выражающееся в отказе от симптомов, преодолении вытеснения и различных форм сопротивления.

Невротические формы защиты (симптомы, вытеснение и сопротивление) ранее выражались Воображаемым принципом организации дискурса, требовавшим избавить субъекта от "накала страстей" – высокого уровня бессознательного сексуального возбуждения. В семиотическом пространстве дискурса пациента цель нарциссического принципа удовольствия соединялась с идеальным означающим Другого. В процессе анализа формирование единого дискурсивного поля вокруг объекта (a) противостоит означающему идентификации и, таким образом, окончание анализа, основывающееся на утрате симптомов, предполагает еще и отказ от идентификации и разрыв с аналитиком (=Символическим Другим).

Логика окончания анализа определена оппозицией между субъектом и Другим, а также между образом другого (a') и объектом (a). Посредником между этими двумя противоположными источниками бессознательного удовольствия и активности языка служит Воображаемый принцип артикулирования дискурса, детерминированный нарциссическим образом другого (a') и его отношением к идеалу Я. Именно Воображаемая иллюзия единства и тотальности формирует эго субъекта и его веру в идеальные отношения с Другим.

Воображаемой цели единства и логической функции конъюнкции противостоит объект (a), являющий собой отношение дизъюнкции. Этот объект репрезентирует все то, что исключено и из субъекта, и из Другого, равно как и подтверждает отсутствие реальных (недискурсивных) отношений в анализе. Другими словами, объект (a) определяется разобщением между реальным субъектом дискурса и Символическим Другим закона и языка, которое скрыто Воображаемым отношением отчуждения и единства. В отчуждающем отношении Субъект формирует союз с Другим на идеальном уровне идентификации. Этому идеальному единству противостоит объект (а), репрезентирующий разобщение между субъектом и Другим. Оппозиция между отчуждением и разобщением является критической для любой теории окончания анализа[30]. Именно разобщение с Другим четко структурирует анализ, ибо по завершении любого аналитического сеанса субъект и аналитик должны расстаться. Производство дискурса иссякает, а единое семиотическое пространство речи "растворяется" в поле языка, Символическом регистре человеческого бытия.

Альтернативным психоанализу типом речевой практики является когнитивно-бихевиоральный или рационально-эмотивный (РЭТ) подход, представленный работами А.Бека, А.Эллиса, А.Лазаруса, Д.Мейхенбаума, С.Уолена и др. Когнитивной психотерапией принято называть совокупность психотерапевтических методов, в основе которых лежит представление о примате сознательной, рациональной стороны психики в разрешении психологических проблем, в том числе личностных и эмоциональных. Методологические основы этого направления сформированы в русле классической рациональности, так что опирается оно прежде всего на силу сознательного разума, здравого смысла и эффективно в той мере, насколько эта сила и впрямь велика и значительна. Дискурсивная практика когнитивной терапии имеет свою специфику.

Дейктическая позиция психотерапевта подчеркнуто директивна и активна. Процесс порождения речевых высказываний опирается на развитые навыки самонаблюдения (интроспекции), хорошее логическое мышление, склонность к абстрактному рассмотрению конкретных жизненных ситуаций. Позиция клиента является подчиненной и маркирована низким уровнем развития рефлексивных способностей. А.Эллис указывает, что РЭТ-терапия "состоит в том, чтобы ликвидировать мысли, чувства и способы поведения, которые мешают клиенту и окружающим его людям быть счастливыми и помочь ему увидеть, как он своими руками делает себя несчастным" (73, т.2, с.172). Иными словами, внеязыковая действительность, лежащая в основе дискурса клиента, намеренно игнорируется терапевтом во всех случаях, когда тот считает ее иррациональной. Место анализа субъективной психической реальности занимает элиминация тех ее аспектов, которые, с точки зрения психотерапевта, негативно влияют на когнитивные, эмоциональные и мотивационные аспекты поведения и деятельности клиента.

Семиотические механизмы производства и/или изменения смыслов в когнитивной терапии представлены логическими закономерностями мышления. Рациональность (или иррациональность) любого знания, мнения или представления проверяется лишь после того, как возникает сомнение. Рациональность как особый слой знаний о действительности, нечто такое, в чем не сомневаются только потому, что не подозревают самой возможности усомниться – вот где точка приложения идей А.Бека и А.Эллиса. Они прослеживают в составе внутреннего опыта личности рационально выделяемые очевидные образования, в которых усматриваются фундаментальные характеристики мира, и показывают, как можно усомниться в этих “непреложных данностях“. Поскольку психические и личностные расстройства (тревога, депрессия, панические страхи, скука, ощущение своей неполноценности и т.п.) считаются возникающими из-за нарушений и сбоев в информационных процессах, психотерапевт в качестве пансемиотического субъекта работает подобно хорошему (“системному“) программисту, который способен найти и устранить сбой в программе и даже (в идеале) научить этому пользователя (клиента).

Референциальные нормы в дискурсе когнитивной психотерапии определяются триадой "рациональное – эмпирическое – иррациональное". Поскольку ведущим для данного типа дискурса является представление о том, что депрессия и другие виды невроза суть последствия иррационального и нереалистического мышления, то речевые акты терапевта направлены исключительно на изменение мыслей, мнений, убеждений и представлений клиента. Последние называются когнициями или когнитивными переменными делятся на несколько групп: описательные или дескриптивные, оценочные, причинно-следственные (каузативные) и предписывающие или прескриптивные. Типичной модальной рамкой высказываний терапевта является волюнтативная модальность, предполагающая одностороннюю зависимость между реальностью и речью.

Метафорическая коммуникация используется в данном типе дискурса преимущественно в процедуре кларификации – прояснения, с помощью которого клиент учится распознавать свои иррациональные установки. Совместное семиотическое пространство в когнитивной психотерапии строится как матрица вероятностных значений, которые могут быть приписаны внутреннему опыту клиента. Эллис проводит четкую границу между тем, что он называет “адекватными негативными эмоциями“ (грустью, обидой, страхом, печалью, досадой, сожалением, гневом) и невротическими, депрессивными переживаниями. С его точки зрения, люди естественно огорчаются в тех случаях, когда их планы или намерения не сбываются, когда окружающие оценивают их ниже, чем следует, когда они болеют или теряют близких. Однако в тех случаях, когда когнитивную основу их дискурса составляет абсолютистское, догматическое мышление, это приводит к депрессивному восприятию мира. Задача терапевта – расшатать подобные репрезентации действительности в сознании клиента и предложить альтернативные стратегии лингвистического моделирования реальности.

Дискурс клиента отличается преобладанием высказываний, сформулированных с упором на негативный полюс алетической, деонтической и аксиологической нарративных модальностей (см. таблицу 3 в Приложении 1). Эти дискурсивные параметры выделены курсивом в приводимых ниже типичных формах языковой репрезентации жизненных установок:

У личности сложилась отрицательная самооценка наряду с убеждением, что нельзя иметь серьезных недостатков, иначе ты будешь ни на что не годным, неуместным и неадекватным.

Человек пессимистически смотрит на свое окружение. Он абсолютно убежден в том, что оно должно быть значительно лучшим, а если не выходит – это совершенно ужасно.

Будущее воспринимается в мрачном свете, неприятности неизбежны, а невозможность стать более счастливым делает жизнь бессмысленной.

Низкий уровень самоодобрения и высокая склонность к самоосуждению сочетаются с представлением о том, что личность обязана быть совершенной и должна получать одобрение от других, а иначе она не заслуживает хорошего отношения к себе и должна быть наказана.

Ожидание неприятностей предполагает, во-первых, их неизбежность, а во-вторых, человек обязан как-то справляться с ними, а если этого не происходит, значит он хуже всех (А.Эллис,1994).

Соответственно, дискурс терапевта направлен на изменение модальной рамки подобных высказываний клиента. Личность, скованная иррациональными установками, постоянно находится в плену отрицательных эмоций. Не в силах совладать с ними, в своем поведении она может проявлять лишь беспомощную некомпетентность. Психотерапевт строит помощь таким людям в несколько этапов. Сначала – прояснение абсолютистской системы аксиом, блокирующих деятельность, затем – обсуждение их как гипотетических, вероятностных. Кроме того, диалог с подавленными, депрессивными и тревожными клиентами, не способными быстро изменить свою точку зрения на мир, может реализоваться в серии пропозициональных актов, осуществляющих альтернативную референцию и предикацию. Например, можно задавать такие вопросы:

Почему Вы должны все делать хорошо? Разве партнер (муж, начальник, возлюбленный) сразу разочаруется в Вас, если Вы совершите ошибку? Все люди время от времени ошибаются. Конечно, ошибки нужно исправлять, но разве за них всегда и всех следует наказывать? Разве Ваши друзья и близкие не умеют прощать?

Кто и когда сказал, что Вы должны получать одобрение каждого, в ком Вы заинтересованы? Разве Вы должны всем нравиться? А если Вы кому-то и не нравитесь – это делает Вас плохим? Вспомните, ведь Вам нравятся далеко не все люди, с которыми Вы встречаетесь. И они живут себе при этом спокойно.

Предположим, Вы действительно посредственный, заурядный человек. Но разве из этого следует, что Вы еще и обязательно должны быть несчастным? Может быть, Вы действительно не сделаете ничего выдающегося. А кто сказал, что Вы обязаны быть незаурядным? Почему быть обычным человеком ужасно? В мире миллионы таких людей, и большинство из них счастливы и довольны жизнью.

Помимо нивелирования роли абсолютистских требований долженствования в дискурсе клиента (А.Эллису принадлежит забавный термин “must-урбация“, must- по-английски “должен“), когнитивный терапевт последовательно реализует стратегию, обучающую невротика отличать свои мысли и мнения, гипотезы и предположения от реальных фактов и событий жизни. По мере того, как клиент учится распознавать автоматические мысли и выявлять их неадаптивную сущность, он относится к ним все более объективно, понимая, как они искажают реальность.

Кроме того, дискурсивная практика когнитивной психотерапии учитывает склонность некоторых людей относить к себе и наделять личностным смыслом события, которые не имеют к ним причинного отношения. Депрессивная женщина чувствует вину не только за подгоревший пирог, но и за дождь, испортивший загородную прогулку. Параноидальный начальник считает все успехи и достижения своих подчиненных этапами коварного плана, направленного на подрыв его власти и авторитета. Тревожная мать не выпускает подростка гулять и пытается вести его в школу за руку, так как в газетах пишут об очередном скачке количества преступлений против несовершеннолетних. Такой тип семиозиса интенсивно блокируется терапевтом, предлагающим взамен более продуктивные стратегии семиотизации действительности.

Особые формы дискурсивных практик представляют собой экзистенциальная терапия и дазейн-анализ, неструктурированные техники психотерапевтического воздействия (роджерианство), терапия реальностью У.Глассера, юнгианский анализ, телесно-ориентированные подходы и т.д. Объем данной работы не позволяет описать их все, однако, мне кажется, стоит обсудить различия между формами дискурсивных практик психотерапии. Однако, прежде чем их устанавливать, нужно выявить смысл, вкладываемый в понятие различий, как они представлены в семиотическом пространстве психотерапии. Основные различия между формами дискурсивных практик заданы способами интерпретации речевого поведения участников терапевтического процесса, интерпретация же возможна лишь при условии внеположности ее автора анализируемому дискурсу. Иначе говоря, интерпретация различий в речевых практиках психотерапии должна основываться на деконструкции текста (как ее понимает Ж.Деррида), т.е. учитывать всю совокупность условий возможности любого означивания, производящего смысл.

Для психотерапевтического дискурса различие, понимаемое как "отсрочка" (differance), позволяет отделить живое настоящее (фено-текст) психотерапевтической беседы как изначально несамотождественное жизненному опыту, служащему ей гено-текстом. Различие тут не просто неидентичность, но определенный порядок следования внутри дискурсивного объекта. Терапевт как пансемиотический субъект берет на себя роль окончательного устанавливателя различий, роль "связующего элемента или стратегического знака, относительно или предварительно привилегированного, который обозначает приостановку присутствия, вместе с приостановкой концептуального порядка" (22, с. 125).

Различие как differance имеет дело с анализом некоей внеличностной реальности, выходящей за пределы сущности и существования, то есть присутствия. Терапевтический анализ не развертывается как обычный дискурс, исходящий из устойчивой системы представлений рационалистического образца. Составляющая его основу интерпретация представляет собой проблему стратегии и риска, поскольку не существует трансцендентной истины, находящейся вне, за пределами сферы терапевтических отношений, которая оказалась бы способной управлять всей тотальностью этой сферы. В каждом отдельном случае выбор конкретной стратегии достаточно случаен, поскольку эта стратегия не единственная из числа тактических возможностей, задаваемых конечной целью, доминирующей темой анализа, его техникой или предельной точкой движения. В итоге – это стратегия, не имеющая завершения. В некоторых случаях ее можно назвать слепой тактикой или эмпирическими блужданиями, раз уж ценность эмпиризма еще не утратила своего значения в семиосфере психотерапии.

И наконец, для психотерапии в целом достаточно специфичным является стремление отдельных школ и направлений разграничить не столько сферы своего влияния, сколько его семиотические источники. "Каждая из школ твердо держится за свои теории и методы. Взаимообогащение идеями наблюдается в редких случаях. Превыше всего ставится чистота позиций... Мало кто из ведущих психотерапевтов ссылается на работы представителей других школ, а тем более – признает их теоретическое влияние" – подчеркивает организатор конференции "Эволюция психотерапии" (73, т.1, с. 9). Однако трудно согласиться с тем, что это "непозволительная роскошь" – подобные тенденции указывают на плодотворное и динамичное развитие этой сферы психологической теории и практики.

Примечания:

Понятие “душа“ в отечественной традиции столь долго пребывало вне рамок научной психологии, что попытки описания и исследования души, ее структуры и феноменологии могут показаться не соответствующими академическим канонам. Тем не менее, поскольку это понятие повсеместно встречается в зарубежной (а ныне – и в отечественной) философской и психологической литературе, имеет принципиальное значение для психотерапии (которая возникла в качестве метода врачевания души словом) и продолжает оставаться таковым, я буду использовать его наряду с другими.

Здесь и далее написание с заглавной литеры будет отсылать к структурно-аналитической концепции, а также всем родственным контекстам употребления данного понятия (у Ф.Ницше, Ж.-Л.Нанси, Ж.-П.Сартра, М.Хайдеггера, в философии постмодернизма и т.п.).

В отечественной психотерапевтической лингвокультуре термины "социальная инженерия", "теория контроля-овладения", слава Богу, пока не привились.

У Лакана термин “цепочка означающих” представляет взаимосвязь и взаимозависимость различительной символики слов. Эти отношения можно назвать дифференцирующими, т. к. единичное означающее не может означить самого себя, а требует соотнесения с другим означающим. Например, слово “вверх” не имеет смысла, не будучи противопоставлено слову “вниз”. Эти различия не являются чем-то присущим отдельному слову, неотъемлемым от его смысла, но именно они придают значения словам в целом, вообще.

Термин Ж.Лакана.

Термин "объект (а)" образован от французского слова autre – "другой", это одно из ключевых

понятий структурного психоанализа, репрезентирующее желание Другого (см. первый раздел

наст. книги).

Существуют подходы, которые считают, что субъект должен идентифицироваться с аналитиком в конце анализа, в то время как другие требуют от клиента выхода за рамки идентификации.

Оглавление