Глава 6

Гордость и лицедействующая личность

Энеатип II

В христианстве гордость считается не просто одним из смертных грехов, но первейшим и самым тяжелым - более фундаментальным по сравнению с остальными. В величайшем памятнике христианского ясновидения, «Божественной комедии» Данте, мы обнаруживаем Люцифера - того, кто, подстрекаемый гордостью, сказал «Я» в присутствии Единственного Сущего (Only One), - в центре Ада, представляющего собой в поэме конус, сужающийся к центру земли. Эта огромная впадина (воронка) была образована, согласно дантовскому мифу, всей тяжестью гордого ангела при падении его с неба. В согласии с религиозной ортодоксией, Данте предназначает гордости самую глубокую из адских преисподен и соответственно (следуя методу обратной последовательности грехов в Аду и Чистилище) - первый круг на уступах горы, являющейся местом очищения. На этой горе, на которую пилигримы взбираются по нависающим одна над другой террасам (в традиционно понимаемой последовательности грехов), уступ гордости лежит ниже всех, будучи ближайшим к основанию.

Чосер, писавший несколькими десятилетиями позднее Данте, в «Кентерберийских рассказах» [140] дал хорошую, хотя и не доведенную до конца характерологическую аллюзию на гордецов в «Рассказе священника», который представляет собой, по существу, проповедь о семи смертных грехах. Он упоминает среди «злых ветвей, произрастающих из гордости»: непослушание, хвастовство, лицемерие, презрение, надменность, бесстыдство, переполнение сердца, наглость, чрезмерную радость, нетерпение, неповиновение, самонадеянность, непочтительность, упрямство и тщеславие. Образ, возникающий из соединения этих свойств, характеризует человека, который не просто утверждает свою собственную ценность, но делает это с агрессивным самовозвышением по отношению к другим и подчеркнутым неуважением к общепринятым ценностям и авторитетам.

При всей жизненной верности, свойственной образам Чосе- ра, в нарисованной им здесь картине отсутствует целый ряд черт, свойственных характеру, главным психологическим нервом которого является гордость. Фундаментальной для такого характера является стратегия дарения - с целью как обольщения, так и возвышения в собственных глазах. «Официальной психологии», имевшей дело с энеатипом II, не удалось, как мне думается, адекватно описать столь характерное для этого типа ложное великодушие, поскольку упор при описании всегда делался на импульсивную эгоцентричность, ему свойственную, тогда как было бы более правильным говорить о взаимно дополняющих друг друга эгоцентричности и притворном великодушии. К тому же в существующих описаниях истерического характера прослеживается тенденция интерпретировать эротизм истерической личности как феномен в конечном счете сексуального происхождения, тогда как, наверно, было бы правильнее рассматривать этот эротизм в качестве средства, к которому прибегает обольстительность, инспирируемая желанием получать любовь от других.

Восприятие гордости как наиболее греховной, сравнительно с другими, человеческой склонности, возможно, и неплохая педагогическая стратегия для того, чтобы заставить задуматься гордецов над своим поведением; тем не менее у определенного направления в психологии, которое я представляю на страницах этой книги, несколько иная точка зрения на этот вопрос. Согласно протоанализу, все страсти требуют одинаково серьезного к себе отношения, и если одна из них рассматривается как более фундаментальная - вызывающая расстройство или даже психологическую смерть, - то в такой констатации не содержится указаний относительно степени греховности страстей или того, какое место им принадлежит согласно сделанному прогнозу. Позиция пункта 9-го в середине энеаграммы скорее заставляет думать, что лень можно рассматривать в качестве нейтрально-без- различной средней точки спектра страстей и что активное бессознательное, хотя оно присутствует в любом падшем уме (ballen mind), в проявлениях энеатипа IX играет ведущую роль.

Мы можем уже предварительно охарактеризовать гордость как страсть к самораздуванию (self-inflation), или же, говоря другими словами, страсть к преувеличенному представлению о самом себе.

Соответствующую фиксацию или твердое и безотчетное предубеждение, с которым связана гордость, Ичазо последовательно определял как «лесть» и «ego-flat» - имея в виду не только лесть по отношению к другим, но и лесть самому себе, самообольщение (self-flattery), неявно присутствующее в стремлении к величию. Слово «лесть» имеет то неудобство, что ассоциируется у нас с лицом, чье поведение характеризуется по преимуществу лестью, тогда как в действительности мы имеем дело с личностью, имеющей непреоборимую склонность не только к лести, но, в равной степени, и к презрению. Такой человек льстит тем, кто, благодаря тому, что они находятся рядом, удовлетворяет его гордость, и с чувством высокомерного презрения смотрит на большинство остальных людей. Больше чем кто-либо другой гордецы практикуют в своей жизни то, что Идрис Шах называл О.У.О. - «обоюдно удобными операциями» (М.С.О. - «mutual comfort operation») [141].

Из расположения данного типа на энеаграмме видно, что гордость занимает место в «истероидном» ее углу, имея много общего с озабоченностью собственным воображаемым образом, что, как известно, является сущностью тщеславия. О всех трех типах характера, находящихся в этом углу энеаграммы - II, III и IV, - можно с уверенностью сказать, что в них действует ошибочное ощущение присутствия «бытия» в том, что другие видят и ценят, в результате чего центром притяжения для психики данного индивида становится собственный воображаемый образ, а не его подлинное Я; этот воображаемый образ диктует поступки индивида, на нем держится его представление о собственной ценности.

Точки 2 и 4 занимают противоположное положение относительно точки 3 и подразумевают для своих типов внутренний жест соответственно расширения и сжатия собственного воображаемого образа. В то время как зависть имеет склонность к печали, гордость, как правило, находит для себя опору в благополучной внутренней атмосфере: энеатип IV - «трагик», тогда как И - «комик». Как и в других группах из характеров-антиподов нашей энеаграммы, существует определенное родовое сходство между характерами, находящимися в точках 7 и 2. Как ненасытные, так и гордые люди, как правило, мягкие, приятные в общении и сердечные; про тех и других можно сказать, что они обольстительны; и те и другие нарцистичны в самом общем смысле этого слова, т.е. получают наслаждение от самих себя. Кроме этого, оба типа импульсивны, легко оказываются во власти неожиданных и непреодолимых влечений; при этом их импульсивность для достижения своих целей искусно пользуется уже упомянутой способностью очаровывать, однако каждый из двух типов желает этого по-своему: гордый очаровывает эмоционально, ненасытный - интеллектуально.

Наиболее заметное различие между этими характерами в том, что если ненасытный любезен и дипломатичен, то гордый может быть или ласков, или агрессивен (так что, как мне уже приходилось отмечать, их девизом могло бы быть «ласкай и воюй» - «make love and war»). Нарциссизм этих характеров тоже различен. Можно сказать, что у ненасытного он поддерживается с помощью интеллектуального аппарата, специфическую активность которого по части убеждения себя и других мы определяли в предыдущей главе как шарлатанство. У гордого же он поддерживается благодаря самой бесхитростной влюбленности в самого себя, или, что то же самое, эмоциональному процессу любования собой путем отождествления себя с собственным воображаемым образом (такого любимого и уважаемого всеми достойными людьми человека) и, соответственно, через вытеснение из сознания своего негативного образа. Кроме того, для нарциссизма ненасытного характерно любование в себе такими чертами, которые далеко не у всех людей вызывают восхищение, и в этом смысле ненасытный становится верховным арбитром собственных ценностей, как установил Сэмюэл Батлер, изображая один из своих характеров, - «вестником из своей внутренней церкви к самому себе» [142]. В отличие от него, представитель энеатипа II более руководствуется в своем нарциссизме общепринятыми представлениями о хорошем и плохом, так что его идеализированный образ самого себя во многом определяется заимствованными ценностями.

Существует также полярное напряжение между энеатипа- ми II и VII, гордостью и сладострастием, в том плане, что представители обоих импульсивны и одновременно высокомерны, хотя энеатипу II чаще, чем восьмому, свойственна тенденция быть настолько хорошим, что состязаться с ним бесполезно, тогда как энеатип VIII любит соперничество и ведет себя откровенно заносчиво. В современной психологии в общем признается существование характерологической констелляции энеатипа II, которая получила наименование «истерической» или «театральной» («histrionic») личности, однако мне неизвестно, чтобы гордость рассматривалась кем-либо из писавших на эту тему в качестве главного аспекта ее динамики.

Описывая тип людей, «нуждающихся в уважении», Шнайдер приводит наблюдения Коха над некоторыми психопатами, для эго которых «адаптация к реальному положению вещей всегда является мучительным процессом», и над личностями, одержимыми «глупым и самодовольным желанием как можно чаще быть у всех на виду» [143].

Согласно Крепелину, для этих людей характерны «повышенная эмоциональная реакция, недостаток настойчивости, падкость на новизну, восторженность, любопытство, склонность поболтать и посплетничать, богатое воображение, склонность ко лжи, повышенная возбудимость, неожиданные вспышки энтузиазма и столь же быстрое его затухание, чувствительность, вошедшее в привычку непостоянство, себялюбие, хвастовство, гордость, желание быть в центре внимания, абсурдное отрицание очевидных вещей, подверженность влияниям, ипохондрические заявления, нежелание всерьез лечиться - несмотря на постоянные жалобы на состояние своего здоровья, склонность к сценам и романтическим жестам и вообще импульсивное поведение, доходящее порой до суицида» [144].

Описывая далее рассматриваемый нами характер, Шнайдер цитирует Ясперса, для которого главная черта в такого рода людях - это стремление «казаться больше, чем они есть». «Чем сильнее в подобных личностях развивается вкус к лицедейству, тем меньше в них остается подлинных чувств; они фальшивы, неспособны к прочным или глубоким эмоциональным связям. Человека не остается, есть только сцена для показных и подражательных переживаний; такое состояние - крайняя степень проявления истерической личности».

Как и в случае со многими другими психопатологическими синдромами, мы находим ненормально увеличенный вариант энеатипа II описанным у Крепелина - в рубрике «Психопаты, нуждающиеся в любви к ним». Курт Шнайдер в своей книге о психопатических личностях [145], комментируя аналогичные наблюдения Коха, в заключение прибавляет: «Нетрудно догадаться, что речь по существу идет об истерическом характере».

Читая статью Easser и Lesser [146], я натолкнулся на замечание, что «Фрейд и Абрахам дали оригинальное описание основных черт обсессивного характера (obsessive character), однако с их стороны почти не делалось попыток привести в систему свою концепцию истерической личности». Хотя и верно, что эротическая ориентация энеатипа II согласуется с фрейдовским понятием эротической личности (когда в своей позднейшей формулировке он приводит различие между характерами, управляемыми эго и суперэго, и характером с преобладанием ид), тем не менее энеатип II - не единственный, который можно рассматривать как находящийся под знаком ид, поскольку тот же самый термин вполне приложим к энеатипам VII и VIII.

Из сделанного Lazare обзора истории «истерического характера в психоаналитической теории» [147] за все время ее существования я узнаю, что, «хотя руководства по общей психиатрии на рубеже двух веков неизменно описывали истерический характер, первое подробное описание истерического характера с психоаналитической точки зрения было сделано и вынесено на обсуждение Францом Виттельсом только где-то около 1930 года». И в самом деле, я не без удивления узнал, что, «несмотря на то что Фрейду открылось его призвание как раз в процессе рассмотрения случаев истерии, истерия, с которой он имел дело, по-видимому, мало была связана с истерическим характером - в том смысле, как мы его сегодня понимаем. (К тому же в своих ранних анализах Фрейд почти не уделяет внимания характеру как таковому, сосредоточиваясь исключительно на симптомах и предшествующей истории болезни.)»

В описании Вильгельма Райха [148] истерический характер имеет следующие черты: откровенно сексуальное поведение; особого рода физическая ловкость; неприкрытое кокетство; подверженность страху и тревожным предчувствиям на том этапе, когда сексуальное поведение, похоже, уже близко к достижению своей цели; легкая возбудимость; чрезмерная внушаемость; живое воображение и патологическая лживость.

Lazare, суммируя информацию, содержащуюся в трех наиболее важных, на его взгляд, научных публикациях по данному вопросу, появившихся в период с 1953 по 1968 год (авторами которых являются Lesser, Kernberg и Setzel), дает в итоге следующий список наиболее характерных черт истерической личности: поглощенность самим собой; агрессивное выставление напоказ своей личности в сочетании с неуместной требовательностью; холодность, за которой скрывается самая примитивная нарцистическая потребность; склонность к сексуальной провокации; импульсивность; эмоциональная лабильность.

Пытаясь провести различие между более или менее здоровыми проявлениями истерического характера и несомненно больными, он отмечает, что «более здоровая истеричка, как правило, честолюбива, склонна к соперничеству, жизнерадостна и энергична. Не редкость, что она обладает строго карательным супер- эго, равно как и другими чертами, свойственными личности, страдающей неврозом навязчивых состояний, причем, похоже, что эти черты у нее носят адаптивный характер. В отличие от нее, больная истеричка гораздо менее остро переживает чувство своей вины». Я полагаю, что его «более здоровые» случаи соответствуют энеатипу III, и только «несомненно больные» (т.е. отмеченные большей импульсивностью, лабильностью и склонностью к сексуальной провокации) имеют отношение к рассматриваемому нами энеатипу II.

Пытаясь прояснить специфику истерического характера в его отличии от истерии, как таковой, Easser в цитированной выше статье анализирует шесть случаев и приходит к заключению, что обнаружившиеся в связи с ним проблемы вращаются, главным образом, вокруг сексуального поведения и реального или воображаемого сексуального объекта. Все они жаловались на разочарование и неудовлетворенность мужчинами, которых любили. Эти чувства являлись, как правило, следствием крушения романтического образа партнера, созданного в их воображении. Все они выражали беспокойство по поводу своей необузданной сексуальности и опасались последствий такой своей пылкой страсти.

«Бессознательной пружиной их поведения было стремление состязаться с другими женщинами, очаровывать и покорять мужчин и обретать безопасность и ощущение собственной силы за счет другого - через страстные клятвы в любви и верности, которыми они азартно обмениваются со своими возлюбленными… Их фантазии обыкновенно включали в себя образ неотразимого, магнетически действующего на мужчин собственного тела, которое необходимо продемонстрировать, чтобы завоевать самца и заставить поблекнуть в его глазах остальных женщин. Бурлескная королева, роковая женщина, примадонна - вот фигуры, помогающие обрисовать образ, витающий в их воображении. Другое, на что они нередко жаловались, - это ощущение застенчивости, которое приходило к ним в обществе, ощущение того, что их подстерегают неприятности, что заметно контрастировало с их активным участием в общественной жизни… это не оставляющее их предчувствие, что нечто неприятное должно с ними произойти, соединялось с переживанием унижения и жгучего стыда в тех случаях, когда им действительно приходилось получать отказ в чем- либо или если их работу признавали неудовлетворительной. Они находили удовольствие в том, чтобы развлекать других, и охотно входили в роль любезной хозяйки на то время, когда оказывались в центре внимания, мобилизуя для этого, как правило, все свои чары, вплоть до заискивания, но при необходимости могли дать волю и своему праведному гневу».

В итоге автор приходит к выводу, что следующие черты наиболее тесно связаны с истерической личностью: лабильная эмоциональность, прямой и активный контакт с людьми, слабая реакция на неудачу и повышенная возбудимость.

В «Диагностическом и статистическом справочнике по психическим расстройствам» (DSM-III) мы обнаруживаем энеатип II под рубрикой «Расстройство, характеризуемое неестественной театральностью (histrionic) поведения», для которого предлагаются следующие критерии:

A. Поведение, которое чрезмерно драматично, реактивно и выражается в подчеркнуто преувеличенных формах, о чем свидетельствуют, по крайней мере, три из следующих его особенностей: 1) позерство и аффектация, например преувеличенность в выражении своих чувств; 2) непрестанное привлечение к себе внимания; 3) жажда деятельности и возбуждения; 4) неадекватно бурная реакция на незначительные сами по себе события; 5) безрассудные, неожиданные вспышки гнева или раздражения.

B. Характерные отклонения от нормы в отношениях с другими людьми, о чем могут дать представление, по крайней мере, два из нижеследующих пунктов: 1) искренность, которая воспринимается другими как мелкая и не вызывающая доверия, хотя внешне она может выглядеть теплой и даже очаровательной; 2) обычно такой человек эгоцентричен, склонен потакать собственным желаниям и не считаться с желаниями других; 3) тщеславен и склонен предъявлять требования; 4) зависим, беспомощен, постоянно ищет утешения и поддержки; 5) склонен манипулировать своими ближними с помощью суицидных угроз, жестов или даже попыток.

В «Психических расстройствах личности» Миллон [149] упоминает важную черту подобных индивидов, заключающуюся в том, что «обычно они не проявляют особого интереса к достижениям в интеллектуальной сфере и к скрупулезному анализу, хотя нередко наделены творческими способностями и богатым воображением… несмотря на то что они быстро и глубоко усваивают убеждения, их суждения не имеют под собой прочной основы, и они часто действуют по наитию».

В своей книге Миллон анализирует гистрионическую (гистрионы - актеры в Древнем Риме) личность непосредственно после рассмотрения зависимой личности (энеатип IV), и мне думается, представляет интерес привести его описание первой по контрасту со второй:

«Гистрионы не в меньшей степени зависимы от других в том, что касается внимания к ним и любви, но, в противоположность зависимым, берут на себя инициативу по части обеспечения себя этой моральной арматурой. Вместо того чтобы отдавать свою судьбу в руки других и тем самым подвергать собственную безопасность постоянному риску, гистрионического типа личности активно вызывают интерес к себе у других, прибегая для этого к ряду соблазнительных уловок, назначение которых, по-видимому, в том, чтобы гарантировать получение восхищения и уважения, столь необходимых для них. Преследуя эти цели, гистрионы развивают в себе невероятную чувствительность к настроениям и мыслям тех, кому они хотят понравиться. Подобная сверхбдительность и расторопность позволяют им быстро сообразить, с помощью каких маневров они смогут достичь желанных целей. Тем не менее эта чрезмерная „ориентированность на другого", направленная в конечном счете на получение одобрения с его стороны, имеет своим следствием жизненный стиль, в основе которого лежит изворотливый и непостоянный паттерн - как поведенческий, так и эмоциональный. В отличие от зависимых личностей, которые встают на якорь, как правило, только у одного объекта своей привязанности, гистрионы не склонны связывать себя верностью и лояльностью. Их нежелание ограничивать себя только одной привязанностью, в сочетании с потребностью в постоянном поощрении и внимании, приводит в результате к обольстительному, драматичному и своенравному паттерну, определяющему их взаимоотношения с другими людьми».

Хотя в сравнении с другими авторами в юнговском описании психологических типов не так уж много наблюдений, касающихся стилей межличностных взаимоотношений, у меня почти не возникает сомнений, что, когда он формулировал специфику экстравертного чувствующего типа, перед его мысленным взором стояли случаи, относимые нами ко энеатипу II [150]:

«Примеры этого типа, которые приходят мне на ум, почти все без исключения относятся к женщинам. Женщина такого рода руководствуется своим чувством на протяжении всей своей жизни… Ее личность оказывается приспособленной к внешним условиям. Ее чувства согласуются с объективными ситуациями и общезначимыми ценностями. Это никогда не проявляется так ясно, как в выборе ею объекта любви: любишь „подходящего" мужчину, а не какого-нибудь другого; он является подходящим не потому, что он отвечает ее скрытой субъективной природе, но потому, что отвечает всем благоразумным требованиям в отношении возраста, общественного положения, имущественного состояния, значительности и респектабельности своей семьи и т.п.‹…›

Однако мы можем чувствовать „правильно" лишь в том случае, если ничто другое не мешает чувству. Ничто так не мешает чувству, как мышление. Следовательно, нетрудно понять, что у данного типа мышление будет по мере возможности пребывать в состоянии временного бездействия… каждое заключение, каким бы оно ни было логичным, в том случае, если оно создает затруднения для чувства, отвергается с порога…

Но так как реальная жизнь представляет собой непрерывную последовательность ситуаций, вызывающих различные и даже прямо противоположные чувства, то и личность становится расколотой на множество различных чувственных состояний… это проявляется прежде всего в экстравагантном выставлении напоказ своих чувств, бурных словоизлияниях в процессе разговора, шумных увещеваниях, которые при всей их экспрессивности звучат неубедительно… В результате, пообщавшись с ними, наблюдатель не может воспринимать всерьез какое-либо их заявление. Он начинает не спешить со своим суждением по поводу высказанного. Но так как для этого психологического типа в высшей степени важно поддерживать в себе интенсивное ощущение раппорта с окружающими, то теперь им предпринимаются удвоенные попытки, чтобы преодолеть сдержанность собеседника».

«Истерия с характерной для бессознательного мира ее представлений инфантильной сексуальностью - основная форма невроза, свойственная этому типу.

Я полагаю, что картина, вырисовывающаяся перед нами в гомеопатической литературе, посвященной Pulsatilla личности, не уступит любому описанию энеатипа II, даваемому в психологической литературе» [151].

«Этот тип телосложения, встречающийся, главным образом, среди женщин и детей, обычно отличается хрупкостью и изяществом… что же касается весовых данных, то они могут колебаться в широком диапазоне, причем в случае склонности у этого типа к полноте формам его представителей свойственна скорее приятная округлость, нежели вялая или бесформенная тучность, характерная для Calcarea carbonica».

«Симптоматичная особенность Pulsatilla - изменчивость ее признаков: в этом отношении она словно цветок, раскачиваемый ветром… мы подробно рассмотрим здесь пять ее наиболее изначальных характеристик: приятность в общении, зависимость, общительность, эластичность и повышенная, хотя и мягкая, эмоциональность». Все перечисленные дескрипторы согласуются с характерными признаками индивидов, относящихся к энеатипу II. Культер продолжает:

«Традиционно рассматриваемая как средство для женщин… и в нашей работе соотносимая со сферой женского Pulsatilla, без сомнения, может быть полезна в качестве своего рода конституционального лекарства и для мальчиков и мужчин с характерно мягкой, нежной манерой обращения…

Ласковость и желание понравиться, характеризующие Pulsatilla, не исключают скрывающейся за ними способности заботиться о собственных интересах; ей, как никому другому, очень рано открывается в жизни, что „ласковый теля двух маток сосет". Ей нравится удовлетворить какую-нибудь мелкую просьбу, а с другой стороны, она не прочь переложить самую простейшую ответственность на других. Разумеется, она милостиво благодарит тех, кто оказал ей помощь, предлагая взамен собственную любовь, словно добрая и законная сиделка…»

Зависимость у индивида, находящегося под знаком Pulsatilla, проявляется по-разному: у детей в виде неумеренной прилипчивости, а иногда - у взрослых, не достигших духовной зрелости, - в виде беспомощности и ребячливости: «По мере того как ребенок превращается в юношу, зависимость от семьи начинает пропадать, но вместо нее устанавливается зависимость от противоположного пола. Pulsatilla привлекательна для мужчин, обычно это в высшей степени женственные молодые женщины, вся манера держаться которых крайне льстит мужскому эго… Тем не менее в своем переживании зависимости Pulsatilla способна очень многого требовать от своих друзей, родственников и знакомых в плане предоставления ими времени, попечения и эмоциональных ресурсов. В семейных, любовных и даже дружеских взаимоотношениях она всегда склонна искать все большей и большей поддержки - до тех пор, пока другие не почувствуют через некоторое время, что они являются ее пленниками…»

Общительность, свойственную Pulsatilla, Культер представляет как положительное качество, тогда как эластичность может быть и конструктивным свойством и, в более негативном аспекте, проявляться в виде нерешительности, вроде той, что приходит к нам в бакалейной лавке, когда мы пытаемся на чем-то остановить свой выбор, или снова и снова изучаем ресторанное меню, не зная, какое блюдо лучше заказать. Описание Культер повышенной эмоциональности, свойственной Pulsatilla, во многом совпадает со энеатипом II.

«Пятая характерная особенность Pulsatilla, повышенная эмоциональность (emotionalism), выражается в неустойчивости, жалости к себе и сентиментальности… Pulsatilla удачно названа „флюгером". Среди лекарственных растений (Boericke) благодаря своей переменчивой, легко поддающейся внешним влияниям натуре и порой причудливым (Ханеманн) или капризным (Геринг) настроениям…

Находясь во власти своей чувствительности, Pulsatilla существенным образом неинтеллектуальна. Разумеется, о каких бы типах телосложения ни шла речь, одни из них всегда более, другие менее интеллектуальны и понятливы, однако среди них именно Pulsatilla действует, как правило, на свой личный и неинтеллектуальный лад… Pulsatilla интересуют факты, статистические данные, научные понятия или теории. Ее ум чувствует себя более уютно, когда имеет дело с подробностями повседневной жизни и человеческих отношений… Прислушиваясь к голосу своих чувств, она систематически интерпретирует абстракции и утверждения общего характера в личных терминах - с точки зрения своих собственных мыслей, чувств и предпочтений».

Хотя в принципе было бы нетрудно составить целую группу из дескрипторов, являющихся прямым выражением гордости, - таких, например, как преувеличенное представление о собственных достоинствах и привлекательности, тенденция «играть роль принцессы», требование для себя особых привилегий, бахвальство, потребность находиться в центре внимания окружающих и т.п., - существуют тем не менее и другие дескрипторы, которые могут быть осмыслены в качестве психологических следствий, своего рода «короллариев» гордости, и к их рассмотрению я теперь собираюсь перейти.

Страстную потребность в любви к себе, важную черту индивидов энеатипа II, нередко бывает трудно заметить в них вследствие демонстрируемой ими собственной независимости - особенно в тех случаях, когда рушатся их планы и страдает достоинство. Гордый человек редко способен реализовать себя в жизни без опыта великой любви. Исключительно романтическая жизненная ориентация представителей энеатипа II может быть понята как результат ранней любовной фрустрации, сопряженной с пошатнувшимся сознанием своей личностной ценности. Подобно тому как потребность подтвердить раздувшееся сознание своей значительности, достигая своей высшей отметки, переливается в эротическую мотивацию, так и гордость перетекает в потребность в любви (в свою очередь, находящую для себя выражение в физической и эмоциональной близости), ибо потребность рассматривать себя как существо особенное удовлетворяется посредством любви со стороны другого. Потребность в интимности в отношениях с другими людьми делает из подобных представителей энеатипа II «опасных» в эмоциональном отношении субъектов, склонных незаметно для самих себя переходить на фамильярный и агрессивный тон в общении тет-а-тет. К тому же острая потребность в любви у таких гордых становится причиной того, что они с головой погружаются в стихию любовных взаимоотношений и воспринимают партнера как свою собственность. Именно подобное ощущение партнера как своей собственности, которая никуда не уйдет от тебя, ощущение, находящее себе опору в сознании своей обольстительности, и породило выражение «femme fatale» («роковая женщина»), подразумевающее, что в известных случаях женское очарование находится на службе у разрушительной силы влечения, полностью подчиняющего себе мужчину.

Гедонизм тоже может быть понят как черта, имеющая отношение к потребности в любви к себе, - в том смысле, что желание удовольствия нередко выступает в качестве заместителя удовольствия. И действительно, для подобного рода личностей крайне характерна потребность в том, чтобы их любили чувственной любовью или были с ними изысканно нежными, в той мере, в какой для них нет разницы между тем, что их любят, и тем, что им угождают (подобно тому, как в сказке «Принцесса на горошине» о благородном происхождении героини узнают из того, что ей пришлось промучиться всю ночь, но так и не удалось заснуть - и все из-за горошины, оказавшейся под ее периной). Ласковая и нежная представительница (или представитель) энеатипа II может превратиться в фурию, когда ей не потакают и не позволяют почувствовать себя любимой посредством исполнения ее капризов, - поведение, кстати, в высшей степени характерное для избалованного ребенка.

Компульсивная, т.е. осуществимая как бы помимо своей воли, погоня за удовольствиями находит для себя у людей энеатипа II естественное дополнение и поддержку в лицемер- но-веселой маске (persona), привычно надеваемой ими в обществе и изображающей удовлетворенность и воодушевление. Эта особенность энеатипа II выражается, кроме того, в склонности расстраиваться, когда никто не собирается угождать им или доставлять удовольствие (посредством ухаживания за ними, поощрения или просто смены впечатлений), и, соответственно, в отвращении ко всякого рода дисциплине, будничной деловой рутине и всему тому, что мешает предаваться безответственной веселой жизни.

Нетрудно догадаться, что лицедействующий индивид, или гистрион, сосредоточенный на поисках любви и удовольствий, остро заинтересован в том, чтобы быть привлекательным. Для этого такого рода субъектам в полном смысле слова приходится работать, и прежде всего, им нужно уметь обольщать. Существуют черты характера, которые мы, в свою очередь, можем воспринимать в качестве орудий обольщения - неважно, о каком обольщении идет речь: эротическом или социальном. Так, например, в общении гистрион, как правило, существо любящее и нежное. Те, кто нуждаются в любви к себе, именно вследствие того, что сами они втайне ненадежны в этом отношении, в свою очередь, сердечны, чувствительны, при всяком удобном случае готовы выразить поддержку и сочувствие… их не смущает даже то, что такое выставление напоказ своей любви справедливо может вызвать подозрение в поверхностности и непостоянстве их чувства. Поддержка, очаровательно предлагаемая нам такой личностью, - это, как правило, то, что может быть названо «эмоциональной» или, возможно, «моральной» поддержкой, - в том смысле, что перед вами человек, который, не будучи связан с вами никакими внешними обязательствами, внутренне полностью на вашей стороне; неудивительно поэтому, что реальная помощь от такого субъекта, как правило, обратно пропорциональна выражаемым им чувствам. (В этом отношении III, да и другие энеатипы могут быть гораздо более полезны, когда дело доходит до оказания какой-нибудь практической помощи.) Таким образом, являющаяся предметом нашего внимания обольстительность влечет за собой не только лицемерное выставление напоказ своей любви, но и органическую неспособность к конкретной самоотдаче, приводит к культивированию человеком того рода великодушия и щедрости, которые, с точки зрения их мотивации, вполне подводятся под формулу «давать для того, чтобы получать» («а giving to get»).

Лесть тоже можно расценивать в качестве средства соблазнения, практикуемого представителями энеатипа II. Следует отметить, что этот тип льстит лишь тем, в ком видит достаточно достойный объект для соблазнения.

Таким образом, эротизм является одним из средств для обольстительности. Если мы посмотрим на эротические наклонности гистрионов как на нечто служащее более широкой цели, а именно - доказать свою личную значительность (тем самым мы избегаем фрейдовского биологизма), то мы, я полагаю, лучше поймем как свойственный им эротизм, так и гордость.

Наряду с острой потребностью в любви к себе и ее производными можно отметить, что и господство является такой же характерной особенностью энеатипа II, представляя собой, в свою очередь, дериват гордости. В гораздо большей степени, чем энеатип VIII с его грубой тиранической требовательностью и энеатип I, для которого характерно моралистически-ханжес- кое господство и который требует воздаяния себе на правах добропорядочного человека, свои желания удовлетворяет энеатип II, и делает он это благодаря дерзкой самоуверенности - chutzpah. Это самоуверенность индивида, который черпает силы в высокой самооценке и одновременно находится во власти сильного незаторможенного влечения, сочетания, способствующего образованию витальной ауры вокруг подобного, любящего приключения характера. (Как я уже отметил выше, гордый характер приводит к образованию редкой комбинации из нежности и драчливости.)

Еще один дескриптор, имеющий отношение к этой категории самоуверенности, - это своеволие, характерным признаком которого является тенденция во что бы то ни стало настоять на своем, - даже если для этого приходится прибегать к эмоциональным «сценам» или битью тарелок.

Огромное значение для структуры гордого характера имеет подавление в себе сознания того, что ты в ком-то нуждаешься, в чем, в частности, и выражается гордость. Почти так же, как и в случае, когда мы имеем дело с человеком, во всяком деле любящим остроту, который как бы помимо своей воли ищет в жизни возбуждения и драматических эффектов, гордый тоже, как правило, не отдает себе отчета в том, что за его непреодолимым влечением нравиться и быть во всем оригинальным скрывается самая элементарная нужда в другом (neediness).

Обычно в общем мнении предполагается, что у гордого все обстоит о'кей и даже лучше, чем о'кей; и вот, чтобы поддержать подобную репутацию, ему действительно приходится, подчиняясь действию компенсаторных механизмов, гнаться за наслаждениями. Однако вряд ли есть что-то более противоположное переживанию жизни под знаком «все о'кей», чем самочувствие человека, нуждающегося в любви со стороны другого, - ибо гордый в процессе становления своей личности чрезвычайно привязывается к представлению о себе скорее как о лице дарящем, нежели получающем: как о том, кто настолько ни в чем не испытывает недостатка, что готов щедро делиться с другими.

Подавление в себе сознания того, что ты в ком-то нуждаешься, поддерживается в гордом не только благодаря свойственной ему гедонистической установке, но и посредством замещений идентификации с нуждаемостью, переживаемой другими, всеми теми, на кого подобный гордый индивид распространяет свое сочувствие и чарующую заботливость. Отсюда можно понять и часто наблюдаемое у представителей энеатипа II тяготение к детям: ведь дети не только символизируют собой непринужденное своеволие и необузданность, но и являются при этом маленькими, слабыми существами, нуждающимися в защите. Дети поддерживают в гордом ощущение якобы присущего ему любвеобилия, одновременно, неосознанно для него самого, удовлетворяя его собственную, реальную нужду в любви.

Я мог бы написать в заголовке над этой группой особенностей рассматриваемого нами типа «театрально-неестественная реализация идеализированного представления о самом себе» - свойство, относительно которого можно резюмировать, что оно представляет собой доминирующую стратегию для представителей энеатипа II; последние в наибольшей степени выражают свою сущность именно в театрально-наигранном чувстве любви и столь же театрально подчеркнутом самодовольстве. Тем не менее в симптоматичном в данном случае свойстве быть нежными и ласковыми можно видеть единственную грань типичного для гордых идеального образа самих себя, с которой они в процессе разыгрывания роли тесно срастаются.

Подобный идеальный образ включает в себя также и такую характерную черту, как способность быть счастливыми (черту, с которой мы уже встречались, анализируя обольстительность), иными словами, то независимое состояние, которое подразумевает, что индивид ни в ком не нуждается и ни от кого не зависит, а кроме того, еще одно характерное свойство, для которого слово «свободный», возможно, было бы наиболее подходящим определением, если бы только нам не было ясно, что в данном случае мы имеем дело не с подлинной свободой, заключающейся в освобождении от бессознательного подчинения механизмам собственного характера, а со свободой, тождественной своеволию, необузданности и готовности отдаваться всякому своему порыву. Такая свобода является идеалом для того, кто любит удовлетворять свои непроизвольные желания, какими бы странными они ни выглядели, причем не следует думать, что подобный импульсивный тип удовлетворения связан исключительно с гедонистической ориентацией, поскольку он может порождаться стремлением избежать унижения, связанного с необходимостью подчиняться еще чьей-то власти, общественным нормам и всякого рода ограничениям. Второй тип энеаграммы не только слишком горд для того, чтобы подчиняться таким внешним правилам, но и готов восставать против власти вообще - нередко в озорной и комической форме.

В этой связи можно упомянуть и такую особенность поведения, как «интенсивность», которая наряду с остроумием - средством привлечения к себе внимания (чему погоня за наслаждениями предоставляет, как правило, обильную пищу) - может быть рассматриваема как составная часть собственного воображаемого образа, далеко превосходящего реальные возможности личности. «Интенсивность» (энергичность, напряженность в общении) - это не только засасывающая привычка, но и форма подачи себя и поддержания иллюзии собственной позитивности. Театральное позерство представителей энеатипа II являет собой контраст усилиям представителей энеатипа III реализовать свое идеализированное Я путем свершений и достижений - точно так же, как их склонность манипулировать людьми (посредством выражения своих эмоций в скандальной форме) образует противоположность свойственной энеатипу III вспыльчивости, как следствию того, что чрезмерный контроль над своими чувствами периодически дает сбои.

Несмотря на то что IV и II, несомненно, наиболее эмоциональные типы на энеаграмме, энеатип II можно рассматривать как специфически эмоциональный, в том смысле, что эмоциональность энеатипа IV нередко сосуществует вместе с интеллектуальными интересами, тогда как энеатип II не просто является чувствующим, но и имеет ярко выраженную интеллектуальную окраску.

Связь между истерической личностью и простым вытеснением не только в первую очередь приходит на ум, когда мы задумываемся над взаимоотношением невротического состояния и защитных механизмов, но и является наиболее основательно документированной и, в принципе, не вызывающей разногласий на свой счет среди специалистов. Когда пользуются словом «вытеснение», имея при этом в виду скорее специфический защитный механизм, нежели симптом, используемый в целях защиты, то оно обозначает такой защитный механизм, при котором живущему в воображении (ideational) представителю побуждений препятствуют стать осознанным. Такая выборочная элиминация из сознания когнитивного аспекта переживания желаемого подразумевает, что человек действует в соответствии со своими побуждениями, однако не признается себе в этом, что равносильно установке на снятие с себя ответственности и не может не восприниматься нами как самообман.

В данном случае провести границу между ситуацией, когда человек действительно не знает, что делает, и ситуацией, когда он притворяется, что не знает, так же непросто, как отличить истерическое состояние от его симуляции. Подобно тому, как можно было бы сказать, что клиническая истерия есть бессознательная симуляция, можно утверждать, что и вытеснение - это не что иное, как бессознательное «нежелание знать», иначе говоря, притворство, которое стало для нас приемлемым благодаря решимости обмануть и самих себя также. Разумеется, осуществить подобную операцию можно только вследствие определенной притупленности интеллекта, специфической смутности и неточности его представлений, что идет рука об руку (или, лучше сказать, находит для себя опору) с обесцениванием когнитивной сферы. Сказанное объясняет эмоциональную характеристику рассматриваемого типа, находя поддержку и в его конституциональной предрасположенности.

В случае с защитными механизмами, независимо от того, с каким из них нам приходится иметь дело, бессознательное, по- видимому, всегда нуждается в каком-либо компенсаторном проявлении. Подобно тому, как бессознательные тенденции к разрушению и пассивности, характерные для энеатипа I, поддерживаются с помощью сознательного стремления к добродетели и презрения к роскоши и удовольствиям (антигедонистический уклон), не существует ли также какой-то компенсации для утрачиваемого энеатипом II осознания того, что он испытывает нужду в других, в их любви, например? На мой взгляд, ответ лежит в интенсификации эмоциональных состояний, соединяемых с импульсом. Можно сказать, что, аналогично существованию механизма интеллектуализации, который помогает дистанцироваться нам от наших эмоций, существует, как следует из данного случая, и механизм «эмоционализации», или «повышенной эмоциональности», который облегчает процесс отвлечения внимания от осознания испытываемой нами потребности, или, если выразиться более точно, от «интеллектуальной репрезентации инстинкта».

Однако не только тенденцию к эмоциональному усилению и расширению обнаруживаем мы у данного типа, но и в высшей степени характерную для него импульсивность, бесцеремонность в межличностных отношениях, нетерпеливую потребность в удовлетворении своего желания и ребяческую неспособность отсрочивать исполнение удовольствия. Дело обстоит в данном случае так, словно бессознательное удовлетворение желания не может дать настоящего удовлетворения; что удовлетворение без сознания нужды не приносит индивиду ощущения того, что его потребность удовлетворена, и обрекает его на неутолимую жажду все больших удовольствий.

Нетрудно понять, что отсутствие в сознании мыслей о том, что вы в ком-то нуждаетесь, - и особенно о том, что вы нуждаетесь в любви другого, - поддерживает вашу гордость, ибо если гордость зиждется на высокой самооценке, то какой критерий оценки представляется наиболее естественным уму ребенка, как не то, что он неслучайно заслуживает любовь своих родителей? Причем до такой степени, что гордый, сам того не сознавая, говорит себе: «Я заслуживаю любви и чувствую себя любимым», в свою очередь, гордячка говорит: «Мое любовное желание удовлетворено, я не обманулась в своей любовной жажде». Тем не менее такой свой образ, как не испытывающей недостатка в любви, приходит в противоречие с не оставляющим ее сознанием нужды в подлинной любви, а брешь между этими двумя реальностями заделывается с помощью «театрального представления».

Связь между вытеснением/подавлением и такими аспектами энеатипа II, которые можно охарактеризовать как стремление быть «другом человечества» или опекуном гонимых (комплекс «матери для евреев»), имеет аналогичный характер: не так-то просто одновременно сознавать себя эмоционально нуждающимся и щедро расточающим дары. Для специалиста по части манипуляции другими и их обольщения с помощью подарков и услуг было бы к тому же «опасно» признаваться себе в своих собственных желаниях, поскольку тогда «щедрость» (givingness) стала бы подозреваться в том, чем она на самом деле и является в своей характерной чрезмерности, - потребностью в том, чтобы идентифицировать себя с положением и ролью дающего.

В завершение позволю себе сделать еще одно замечание: говорить о вытеснении/подавлении сознания того, что ты нуждаешься в другом, практически равнозначно тому же, что и говорить о вытеснении/подавлении психологического настроения зависти - и подобно тому, как в случае энеатипа I мы понимаем гнев в качестве преобразующей реакции на ненасытность (геас- tion-formation to gluttony), так и в данном случае можно понимать гордость как трансформацию зависти посредством совместного действия вытеснения и театрально-неестественной (гистрионической), повышенной эмоциональности. Так же, как для перфекциониста потакание собственным желаниям есть то, чего он наиболее стремится избегать, так и для гордого и лицедействующего (гистрионического) характера нет ничего более неприятного, о чем хочется сразу же забыть, чем жажда любви и ощущение того, что в силу каких-то причин ты ее недостоин, - переживания, кстати, в высшей степени характерные для зависти. Таким образом, можно сказать, что, благодаря взаимодействию вытеснения и гистрионической повышенной эмоциональности, зависть трансформируется в гордость, а тенденция приходить на помощь в тяжелую минуту [152] (succourance into nurturance), если воспользоваться термином Murray, - в мелочную показную опеку [153].

У представителей энеатипа II телосложение, как правило, более округлое сравнительно с энеатипом I и, кроме того, более нежное, чем у энеатипа III, и поэтому есть основания полагать, что в данном случае генетически обусловленная эндоморфия служит поддержкой, прямо-таки нутром диктуемой потребности в любви к себе. Поскольку физическая красота среди представителей энеатипа II встречается гораздо чаще, чем у какого-либо другого характера, то можно предположить, что данная особенность, а возможно, и телосложением обусловленное шаловливое расположение духа «соблазняют» уже сами по себе, без какой-либо попытки со стороны ребенка быть соблазненным - особенно в качестве стимула для склонных к тому, чтобы быть соблазнительными, родителей ребенка.

Каким бы справедливым, возможно, ни являлось наблюдение, что маленькая любимица папочки обладает притягательной силой, под влиянием которой у него возникает непреодолимое желание ласкаться и нежно с ней разговаривать, как верно, по-видимому, и то, что в реакциях маленькой девочки сознательно или бессознательно присутствует эротический элемент, я все же думаю, что сценарий соблазнения, являвшийся объектом наблюдений Фрейда в ранний период его деятельности, представляет собой скорее типичную манифестацию, нежели суть проблемы (точно так же, как и в случае с анальным характером биологическая интерпретация, как бы она ни стимулировала исследовательскую мысль, не способна ухватить более важные выводы из него для интерперсональной стратегии). Лично я убежден, что соблазнителем в рассматриваемой ситуации в первую очередь и в несравненно высшей степени является любимица родителя и только во вторую очередь тот, кто вкладывает эрос в соблазнение, и я полагаю, что ближе к истине в этом вопросе та более современная ветвь психоанализа, которая склоняется к тому, чтобы рассматривать гистрионическую личность в свете преэдиповой проблематики, - поскольку подобно тому, как в желании взрослого человека получать любовь и ласку все еще дает о себе знать желание младенца иметь рядом с собой нежную мать, так и в «избалованном, требовательном и обожаемом» окружающими пятилетнем малыше продолжает жить какая-то фрустрация на оральной почве, находящая для себя в данном случае определенную компенсацию.

Вот как занимающаяся протоанализом студентка описала процесс своего взросления:

«Я была невестой своего отца. Он заставил меня поверить в то, что я женщина, созданная для него, и я жила с этой иллюзией. Он так любил меня… но не женился на мне, он был женат на моей матери. Я была счастлива с отцом, жалко, что всему этому пришел конец».

А вот еще одно сообщение, дающее представление о специфических узах, связывающих отца с дочерью:

«Мой отец называл меня своим „тайным знаком". Он говорил, что у меня есть особая родинка на шее, которую только он мог видеть, и поэтому я для него изумительна и неповторима. Я верила этому».

Далеко не всякий принадлежащий к энеатипу II человек, вспоминая о своем детстве, видит себя в нем счастливой, всеми любимой и изнеженной принцессой или обожаемым родителями сыном. В некоторых случаях нам приходится выслушивать рассказ о том, как ребенок лишился любви своих родителей, а иногда последнее обнаруживается в результате терапевтического исследования. В наших возможностях привести пациентку к пониманию того, что времени превращения девочки в маленькую принцессу предшествовало время эмоциональных страданий в ее жизни. В подобных случаях возникает впечатление, что ребенок как бы требует от родителей какого-то особого повторного заверения в любви к себе, выражающегося в повышенной внимательности, в устраиваемых для него удовольствиях и в терпимости к его капризам и приступам гнева. Это как если бы ребенок заявил: «Докажите мне, что вы действительно любите меня!», и в то же время требование особого выражения этой любви к себе являлось бы, по существу, реакцией на то, что он почувствовал себя отверженным.

Пациент, например, говорит: «В глазах моей матери я был некрасивым, неопрятным, заурядным… а я не мог допустить, чтобы такой ее взгляд на меня стал частью моего существа, потому что я панически боялся слиться с этим отталкивающим образом. Именно благодаря этому я научился находить для себя опору в гордости, в чувстве того, что я являюсь центром вселенной». Из этого случая видно, что производимая воображением реконструкция своего Я может предшествовать (и быть более фундаментальной) поиску внешнего альянса, который служил бы опорой для гордого представления о самом себе. Это также наводит на мысль, что компенсация за оральные разочарования в младенческий период включает в себя не только снятие фрустрации, но и характерно компенсаторную самоуверенность. Точно так же, как этот человек утверждал, что он «пуп земли», другой вынужден был усвоить для себя установку «полегче на поворотах!» перед лицом двух своих очень грубых братьев, а третий рассказывает: «У меня был брат- близнец, образцовый ребенок в глазах окружающих, я же был его полной противоположностью. Я взбунтовался. Мое гордое выступление было реакцией на отвержение со стороны матери».

Переход от фрустрации к состоянию, характеризующемуся самоуспокоенностью и самоуверенностью, и, соответственно, к представлению о самом себе, окрашенному в такие же тона, можно воспринимать в том плане, если говорить о женщинах, что на смену переживаниям, связанным с осознанием относительной отчужденности в отношении к вам собственной матери приходит, вследствие превращения в любимицу отца, ощущение развивающейся в вас обольстительности» [155].

«Моя мать была сухой и тощей. Отец же был огромным, всегда веселым, с круглым лицом и с очень красивой кожей. У меня не было надежды стать полненькой, как я ни старалась. Кому непонятно такое настроение, пускай имеет дело с тощими и сухими особами».

Следующий пример включает в себя некоторые дополнительные мотивы: «Мне не уделяли внимания в семье, я чувствовала, что мать махнула на меня рукой [156]. У меня было два отца. В своих мечтах я претендовала на большее, чем Золушка или даже настоящая принцесса. Я должна была дождаться своего принца, но принцем этим был мой отец, который после развода с матерью покинул меня. Я постоянно мечтала о возвращении отца. И только второй отец по-настоящему полюбил меня, хотя я и не была его родной дочерью. Во мне много было от свойственного матери стремления добиваться совершенства во всем, но, помимо этого, я была также очень соблазнительна. При такой матери ничего другого и не оставалось для существа, обреченного постоянно оставаться в тени».

Выслушивая истории, рассказываемые представительницами энеатипа II, я заметил в них нечто родственное состоянию нарушения желания - состоянию, ищущему компенсации в своенравности. Фрустрация трансформируется в данном случае в навязчивые поиски свободы, в которых выражается нетерпимость подобного характера к правилам и ограничениям. Как сказала одна женщина: «Капризы - это проверка любвл». Примером этому может служить одна моя знакомая, которая вспоминает, что когда ее забирали ребенком у матери, чтобы перевезти в дом бабушки, то обещали в качестве приманки и чтобы как-то преодолеть ее явное нежелание уезжать множество приятных вещей. Позднее, чувствуя, что ее коварно обманули, она потребовала куда более приятных и необычных удовольствий, стремясь получить компенсацию что называется «с лихвой».

Вот еще одна цитата, позволяющая нам увидеть в эгоцентризме компенсаторную жажду любви:

«В семье на почве материальных затруднений возникли раздоры, и мне уже в четырнадцать лет пришлось начать работать. Я думаю, что выработавшиеся у меня прихоти были той потребностью, с помощью которой я взимал с окружающих то, что мне, и я это смутно чувствовал, принадлежит по праву».

Не удивительно поэтому, что отцы, чей характер относится к энеатипу VII, часто появлялись в историях, рассказываемых женщинами энеатипа II. Не удивительно, если принять во внимание свойственную таким отцам обольстительность, веселый нрав, любовь к удовольствиям и семейную ориентацию. Как у представителей энеатипа I желание любви превращается в поиски уважения к себе, так у энеатипа II любовное желание, в свою очередь, становится поиском интимной близости и возможности обмениваться нежными чувствами при помощи слов и ласк. Как в одном, так и в другом случае вторичный, производный поиск становится помехой для удовлетворения главного желания. И не только потому, в данном случае, что развитие у человека «аппарата соблазнения» делает его менее совершенным и тем самым менее вызывающим любовь к себе, но также и потому, что для того, чтобы почувствовать любимого, человеку необходимо понять его/ее любовное желание и проникнуться им, а подобное стремление вытеснено у гордых из сознания - вместе с негативным представлением о самих себе, навязываемым им в детстве окружающими.

Характерная особенность раннего периода жизни у представителей энеатипа II, тесно связанная со свойственной им позицией превосходства и одаривания других, заключается в том, что они становятся помощниками матери во всем, что касается заботы о родных братьях и сестрах. Я проиллюстрирую это мое наблюдение фрагментом коллективного сообщения, сделанного группой женщин, принадлежащих к энеатипу II.

«На всех нас с самых ранних лет лежало множество недетских обязанностей; мы становились второй, маленькой матерью для младших братьев и сестер или даже полностью заменяли мать в доме на время ее отлучки. И мы справлялись с этой ролью, мы старались, чтобы наши родители были счастливы и довольны, от чего мы и сами испытывали огромное удовлетворение. Если родители были счастливы, то это заменяло для нас и любовь, и внимание, и одобрение с их стороны, если же недовольны и огорчены, то все вокруг помрачалось и мы чувствовали себя несчастнейшими из смертных. Мы существовали как бы в более безопасной жизненной среде, когда родители были счастливы. Большинство из нас в известном смысле нашло себя, обеспечивая одного из родителей тем, что другой из родителей по тем или иным причинам не мог ему дать, становились, например, собеседником отца, если у матери это не получалось, и наоборот».

Следующий, уже индивидуальный, отчет наводит на мысль, что представительницы энеатипа II могут стараться быть «хорошими девочками»:

«После того как вы установили для окружающих определенный уровень своего поведения, он стал для них чем-то само собой разумеющимся, ожидаемым, и поэтому вам приходится поднимать планку чуть выше, для того чтобы сделать их действительно счастливыми, но через некоторое время этот новый уровень тоже становится само собой разумеющимся, поэтому, чтобы делать их счастливыми, вам приходится поднимать планку все выше и выше». В результате им приходится демонстрировать совершенно экстраординарное поведение. Несмотря на то что об этой девушке энеатипа II вполне можно сказат1, точно так же, как и об упоминавшейся в своем месте девушке энеатипа I, что она «хорошая девочка», отличие ее от «хорошей девочки» энеатипа I состоит в том, что исполнение роли «хорошей девочки» происходит у нее скорее в атмосфере осуществления желания, нежели фрустрации.

Другой фактор в историях раннего детства, который привлек мое внимание, - это чрезмерная опека со стороны родителей, выражающаяся как в том, что их оберегали от столкновений с трудностями, так и в том, что на них смотрели как на свою собственность, которой можно распоряжаться по собственному усмотрению, - особенность, говорящая о том, что в положении любимчика родителей есть и своя оборотная сторона, и именно с ней связана развившаяся у некоторых из наших опрашиваемых с самых ранних лет жажда свободы и стремление к независимости во всем. От девушек энеатипа II, которым в детстве редко доводилось поиграть с друзьями, часто приходится слышать, что они росли в больших семьях и родители им говорили: «Ты должна понять, что у тебя есть родные братья и сестры, и тебе не нужно другой компании для игры», - и на этом основании ограничивали их свободу.

Если мы воспринимаем гордость как результат резкого крушения надежд на любовь к себе со стороны родителей уже в раннем детстве, из которого ребенок делает вывод, что он существо никчемное и не заслуживает настоящей любви (вследствие чего побуждение нечто из себя представлять и тем самым заслуживать любовь сводится всякий раз к совершаемому как бы помимо своей воли повторению первоначального маневра, имевшего своей целью компенсацию этой ранней жизненной недостачи), то, вероятно, было бы ошибкой продолжать интерпретировать гордость как постепенно выработавшуюся у человека потребность в любви к себе. Придерживаться такой точки зрения означало бы принимать причину за следствие, поскольку острая потребность в любви к себе, свойственная представителям энеатипа II, - это, скорее, следствие гордости, нежели более глубоко коренящаяся в прошлом жизненном опыте черта. В соответствии с избранным нами методом интерпретации, который стремится заменить теорию либидо в понимании невротических потребностей (wants) экзистенциальной теорией, мы можем видеть в гордости (как и в каждой из страстей) компенсацию за открывшееся индивиду понимание отсутствия собственной ценности, которое находится в тесной взаимной связи с помрачением у него ощущения собственного бытия - естественной, первоначальной и наиболее надежной опоры для нашего ощущения личной ценности.

Можно утверждать, что, несмотря на внешнюю энерге- тичность, всегда приподнятое настроение и яркость слов и жестов, в гордом характере скрывается тайное сознание своей пустоты - сознание, трансформирующееся в боль истерических симптомов, в повышенное половое влечение и привязанность к старым любовным связям, неспособность развязаться с ними. Не противопоставляя своего подхода обычной интерпретации такой боли, как связанной с любовными переживаниями, мы все же рискнем утверждать, что было бы, вероятно, более правильным рассматривать ее в качестве принципиально не отличающейся от имеющей универсальный характер, независимо от ее способности быть и характерной особенностью рассматриваемого сейчас типа. Поступая таким образом, мы способны понять, что она может быть трансформирована не только в либидо, что, воспринятая как ощущение личной ничтожности, она становится подпоркой для воли к значительности, лежащей в природе гордости как таковой.

Такая интерпретация полезна, поскольку ориентирует нас на поиск тех факторов в жизни современного человека, которые «увековечивают» эту «дыру» в самом средоточии личности. Как подобная «дыра» возникает, не так уж трудно догадаться, ибо, как заметила Хорни, отдаваться погоне за славой равносильно продаже своей души дьяволу, - поскольку наша психическая энергия оказывается вовлеченной в работу, связанную с реализацией образа, а не нашего подлинного Я.

Ощущение того, что "мы действительно существуем, покоится на всеобъемлющей целостности нашего опыта и несовместимо с подавлением сознания, что вы в ком-то нуждаетесь, равно как оно несовместимо и с неспособностью прожить свою настоящую жизнь (как бы при этом мы ни драматизировали свой идеальный образ перед избранным кружком сочувствующих). Возбуждение может завладеть нашим вниманием и выполнять время от времени роль онтического успокоительного средства, но только на поверхностном уровне нашего сознания. То же самое можно сказать и об удовольствии. Индивид, который не в состоянии быть самим собой, конкретным мужчиной или женщиной, взамен этого вынужден лихорадочно искать удовольствий и возбуждения, пытаясь в то же время постоянно находиться в центре внимания окружающих. Таким образом, мнимое душевное изобилие обречено на то, чтобы быть, в конечном счете, эмоциональной ложью, в которую и сам данный индивид полностью не верит, - поск~~оку в противном случае он или она не продолжали бы отчаянно, словно их кто-то преследует, заполнять дыру мучительно ощущаемой безбытийности (Beinglessness). Если именно онтичес- кая недостаточность служит опорой гордости и, косвенно, всей величественной конструкции вращающегося вокруг гордости характера, то онтическая недостаточность, в свою очередь, вызывается каждой из тех черт характера, которые определяют его структуру. Это и веселость, которая влечет за собой (благодаря вытеснению печальных мыслей и ощущений) утрату чувства реальности; и гедонизм, который, в своей погоне за немедленно получаемым удовольствием, довольствуется суррогатами, а не тем, что диктуется требованиями духовного роста; и ставшая второй натурой индивида недисциплинированность, идущая рука об руку с подобным гедонизом, наиболее скандальным и необузданным проявлением которой является «истерия», возникающая тоже благодаря стремлению к достижению таких жизненных целей, которые приносили бы еще более глубокое удовлетворение.

В заключение скажем, что в самом осознании этого порочного круга, с помощью которого онтическая недостаточность поддерживает гордость, а последняя через посредство своих проявлений, в свою очередь, поддержиьает онтическую недостаточность, скрывается терапевтическая надежда; потому что задачи терапии не сводятся только к тому, чтобы у пациента установились хорошие взаимоотношения с внешним миром, которые отсутствовали в прежней его жизни: они могут включать в себя перевоспитание индивида, ориентированное на его самореализацию и на выработку у него привычки в каждодневному получению того глубокого удовлетворения, которое проистекает из аутентичности его существования.