Выпуск 37

В музыке, в драматургии, везде — финал это нечто особенное. То есть всё, что в пределах произведения осуществляется, разворачивается во времени, — наконец должно собраться в какую-то одну точку с тем, чтобы было понятно, для чего обсуждалось всё то, что обсуждалось.

Повторяю, это касается чего угодно. Это общая теория композиции. И здесь цикл телевизионных передач имеет те же закономерности, которые имеет любая другая форма: музыкальная, художественная, литературная и так далее.

Итак, нам вполне уже пора обсудить, а, собственно говоря, зачем нужны все эти рассуждения, что они собой знаменуют, к чему на практике обязывают, какой имеют смысл за рамками того, что можно назвать изложением совокупности некоторых мыслей человека, обладающего своими представлениями о происходящем.

Давайте в этой связи посмотрим на то, с чего всё началось. И, может быть, тогда станет яснее, чем всё должно завершиться к финалу всей нашей передачи «Суть времени».

На протяжении долгого времени я достаточно последовательно излагал некую совокупность идей. При этом все излагаемые мною идеи всегда, и это легко проследить, содержали в себе и какие-то очень такие высокоабстрактные уровни, и уровни совсем практические — что именно означает то или иное событие, взорвавшее нашу общественную жизнь. Были также уровни промежуточные. И так вот эта сложность нарастала.

И всегда наличие некоторых высших уровней сложности вызывало раздражение у нормальной патриотической публики.

— Вот здесь есть какие-то и так для нас достаточно сложные, но относительно всё-таки простые вещи, — и вот Сергей Кургинян что-то нам по этому поводу рассказывает, делится какими-то своими дельными соображениями… Ну, и слава Богу. Ура! Ругает тех, кто нам не нравится, хвалит тех, кто нам нравится, — всё нормально. Вот этого и достаточно. А зачем это всё дальше громоздить, эту вертикаль смыслов — нам не ясно.

Начиная с какого-то уровня, мы перестаём это понимать, а далее начинается какой-то уровень, на котором нам начинает казаться, что это всё более чем сомнительно. А если на какие-нибудь совсем высокие уровни поднимается, то, в лучшем случае, нужно сквозь зубы сказать, что это какое-то масонство, а в худшем — чего-нибудь почище. А давайте, вообще лучше бы всего этого не было. Сергей Ервандович, зачем Вы в практической политике занимаетесь всем этим усложнением? Не надо, отбросьте всё это. И наоборот, развейте это вниз, до каких-нибудь лозунгов, программ, вещей, понятных широким народным массам. Вот есть же люди, которые говорят на более простом языке: вот этот товарищ, этот товарищ, этот товарищ, — вот как же они всё просто, ясно говорят, а Вы вот всё это усложняете.

Рис. 1

Я к этому относился совершенно спокойно, потому что все эти годы (я имею в виду последнее двадцатилетие, а даже, может, и четверть века) мне было совершенно неважно, какое место я занимаю в этом процессе. Мне важно было, чтобы я в нём какую-нибудь полезную роль сыграл — большую или маленькую — чтобы в целом этот процесс к чему-нибудь привёл. Хотя бы самое губительное было преодолено, и страна могла существовать, а я в ней мог занять какое-то место.

Место усложнённого театрального режиссёра. Ведь, в конце концов, я защитился по математике, у меня были какие-то возможности дальше очень быстро защищать докторскую и так далее, а я отказался от научной карьеры для того, чтобы стать театральным режиссёром. И я им стал, и счастлив этим. И, в конце концов, ну, буду я спектакли ставить, — ну, и слава Богу. А все остальные за счёт этой простоты, за счёт большей ясности и убедительности сделают общее дело, и процесс войдут в нормальное русло, — и будет у меня то, что мне единственное нужно от политики — страна. Страна, в которой можно ставить спектакли, в которой не стыдно ставить спектакли, в которой есть публика, которая взыскует сложного, и так далее. А я займу место в некоей клеточке наконец здоровой системы, в которой можно будет жить, наслаждаться творчеством и передавать эстафету следующим поколениям. Всё.

Что произошло дальше? Ну, скажите мне все, кто сейчас взыскует к простоте, что произошло дальше? Где они — эти простые?

Как говорила леди Макбет:

«У тана файфского была жена. Где она теперь?»

Ну, где они? Где они с их простотой? С их политичностью, с их пониманием того, что не надо возноситься в высь поднебесную… С их знанием практических законов политики… С их пониманием того, как надо вести политические дела… Где они? Их нет.

То есть не в каком-то смысле, что они занимают не то место, которое им хотелось бы. А их вообще нет!

Но и не это главное.

А главное то, что пока на процесс, который шёл, оказывались все эти простые, понятные, политичные воздействия, — процессу это было, как мёртвому припарки. Он шёл в своём направлении, а все, кто его, прошу прощения, облаивали по-простому, по-политичному и так убедительно, и внятно, и доходчиво для народных масс — они облаивали процесс, а он шёл! По принципу «Слон и Моська».

Ну, так же? Ну, по факту же так? Ну, если бы это было не так, то и не было бы ничего: ни наших разговоров бы не было, ни ситуации, в которой приходится эти разговоры вести, не было. А была бы у нас тишь, да гладь, да Божья благодать. Или не очень благополучное, но все же приемлемое, совместимое с жизнью страны развитие. И все бы занимались своим делом. Разве не так?

Значит, что-то же происходит? Что-то происходит, в результате чего люди, которые действовали по правилам, были грамотными, хорошими политиками, писали правильные, разумные документы, разговаривали на популярном, доходчивом языке — оказались чёрти где (если они были более-менее порядочными, то и нигде вообще), а мы с вами беседуем… Но ведь это так. Ну, вдумайтесь, что это означает?

Все люди, которые сейчас говорят: «Ну, зачем нужно вот это и вот это, и такое усложнение, и другое усложнение? И какое это имеет отношение к политике?»

Ну, вдумайтесь вы в это! Ведь среди вас есть люди, которые эту политику уже осуществляли простыми методами. Потом ужаснулись того, что эта политика ведёт не туда. Повернули в другом направлении — и тоже решили действовать простыми методами и помогать таким же простым, понятным, политичным парням…

И кончилось это ничем.

Вообще ничем.

Правда же?

Ну, мы должны, если мы просто вменяемые, нормальные люди, признать этот факт?

Ну, чтобы с долей юмора… все нормальные, правильные, политичные, прикладные, сообразующиеся с практикой, разумные, доходчивые политики оказались на помойке, а разговоры ведёт какой-то сдвинувшийся на тёмной материи театральный режиссёр. Вот и всё.

Но это почему-то так происходит… Ну, почему-то же это так происходит…

Разумные, практичные, рациональные, левополушарные и так далее, граждане, занятые политикой! Вы думаете, почему это так происходит? Ведь разум же существует для того, чтобы осмысливать факты. Ну, вот перед вами факт. Или феномен. Вы его разумно, практично осмыслить хотите? Соотнести с реальностью хотите? Эту реальность понять и задать себе вопрос, почему она отторгает всё, что практично, разумно, имеет прикладной смысл, построено по правильным прописям и так далее, — почему она это всё отторгает?

Почему место знаменитой фразы Гегеля «Всё действительное разумно» занимает парадоксальная фраза «Всё действительное неразумно»? В чём дело? Что происходит? Что за тайна такая? Что за загадка? Пройти-то мимо неё нельзя. Тем более что мы движемся к финалу передачи, создавшей одноимённый клуб.

Итак, всё это мирно, мирно и относительно правильно развивалось вплоть до того, как вихри разного рода турбулентностей и случайные стечения обстоятельств не создали программу «Суд времени». Программу на 5-м канале федерального телевидения.

Создали они эту программу. И оказалось, что на этой программе что-то произошло. А что, собственно говоря, на ней произошло? Ещё один раз обществу показали, что человек, отстаивающий советские ценности, советскую правду и всё прочее может побеждать тех, кто охаивает эти ценности.

А почему он может побеждать?

Это что: случайные свойства личности, это специфика текущего момента? Что произошло, кроме цифр, которые, конечно, имели большое значение?

На самом деле каждый, кто внимательно это смотрит, понимает, что в пределах этих передач личность, наделённая определёнными качествами, — это лишь компонент произошедшего. А на самом деле речь идёт не только о том, каковы качества личности, а о том, каков был применённый метод. И кто его применил. И почему применение этого метода в определённых условиях создало вот эти сокрушительные результаты.

Информационный бой давала армия нового типа. И именно армия, а не отдельный человек. Я никогда бы ничего не сделал, если бы на меня не работала организация, которую я создавал на протяжении 20-ти лет. Я бы никогда ничего не сделал, если бы меня не поддержали люди, которые обладали определённым банком знаний и так далее. И я никогда бы ничего не сделал, если бы в ходе этой работы не был применён определённый метод.

И вот именно этого не хотят видеть. Не хотят видеть, что этот метод применялся и в передаче «Суд времени», и в передаче «Исторический процесс». И что в этом новизна ситуации. Мы дали другой бой, чем тот бой, который давала классическая оппозиция, которая тоже отстаивала советские ценности далеко не безуспешно. Была проста, убедительна, классична.

По существу, в передаче уже схлестнулись постмодернистские тенденции наших противников и союз модерна и сверхмодерна в том, что делали мы.

Передачи эти были определённой разновидностью сильно модифицированных средневековых дискуссий — в Парижском университете, в Оксфорде. Дискуссии той эпохи, когда дискуссия не была строго рациональна и разбивалась на аргументы, факты, на всё прочее, а когда она носила достаточно целостный характер.

Я не хочу проводить прямых параллелей между теми дискуссиями и тем, что происходило и продолжает происходить в телевизионных передачах. Прямой параллели нет. Любители диалектики могут вспомнить о спирали и говорить, что на другом уровне спирали некие точки оказываются похожи друг на друга, но они совершенно разные.

Так вот, здесь средневековые дискуссии в университетах, строившиеся по определённым правилам, являются метафорой, объясняющей, что происходящее не было академической дискуссией. Что ни противник не хотел стоять на академической позиции, ни мы не могли стоять на академической позиции, по крайней мере, двумя ногами, потому что тогда противник разгромил бы нас в пух и прах.

Я помню эти телевизионные дискуссии, на которые выходили люди, готовые к академическому спору и говорили:

— Ну, давайте сначала подробно рассмотрим предысторию.

Им говорили:

— Спасибо, спасибо, уже хватит.

Постмодерн не может не победить классику, потому что он создан для того, чтобы уничтожить классику, или модерн. Он построен так, чтобы её уничтожать, он видит все её слабые места. Поэтому именно тогда, когда увидели другой метод, им непонятный, рождённый вот в этой нише под названием ЭТЦ, когда увидели этот другой метод, как рабочий, они ошалели. Потому что они не поняли, с чем они имеют дело. Они пытаются бормотать, что они имеют дело со слишком ярким харизматиком или с чем-то ещё… И все верят.

Конечно, если бы я блеял и был бы полностью лишён всяческой интеллектуальной и прочей убедительности, то никакой метод бы не помог. Но это, как говорят математики, «необходимо, но не достаточно». Некоей убедительностью надо обладать в отрыве от любого метода, но методом-то тоже надо обладать.

Наука не может так спорить. У неё другой стиль спора. Нельзя стоять двумя ногами на научной территории и спорить со Сванидзе. Или даже с Млечиным. Или с Пивоваровым. Это невозможно.

Конечно, нужно опираться на факты, доказательства, логику, то есть питаться из модерна, из его классического дискурса. Но к нему нужно добавлять что-то другое…

И вот это другое, которое и называется этот самый Сверхмодерн, оно и придаёт этому окончательную убедительность, а научную лекцию превращает в парапроповедь. Потому что новая наука может обладать такой способностью заново действовать в режиме, напоминающем в чём-то проповедь, то есть мощный, целостный тип обсуждения духовного содержания.

Что такое проповедь? Если оторвать её от классического религиозного начала и рассмотреть именно как метафору, как метод. Это целостное, духовное обсуждение нетривиального, сложного содержания.

И вот, когда они с этим столкнулись, а за спиной у этого оказались и факты, и всё прочее, то есть я снова повторяю — модерн, — вот тогда оказалось, что они ничего не могут. Не потому, что они слабые пропагандисты — это лучшие либеральные пропагандисты, лучшие. И не потому, что другой ветер дует в паруса. Конечно, дует… Но напугало по-настоящему не это. И когда они начали болтать о крике, харизме, о театральной режиссуре, о чём-то еще — они прятали концы в воду.

Они боялись признать, что против них применяется новый тип информационного оружия. Мы применили этот тип оружия, конечно же, ориентируясь на определённый уровень простоты — потому что телевидение, потому что историческая тематика и так далее, и тому подобное. Но, когда в пределах одного высказывания существует график, модель и стихотворение — то это не наука в том её классическом понимании, которое существует. Это и есть новая, целостная интеллектуальная культура, бросающая вызов постмодерну. Не с позиций классики, а с позиций сверхклассики. С позиций возврата к некой целостности, которой классическая наука не обладает в силу её собственной гносеологической природы, а вот предыдущие интеллектуальные, донаучные упражнения, те самые, которые велись в Оксфорде, Кембридже, в Парижском университете и так далее в средние века, — вот там эта целостность и эта сила была! Диспутацией! Дискуссией!

Именно из этой целостности родился потом юридический метод в том виде, в котором он применяется на Западе. Где действительно важно убедить, важно сочетать эту особую убедительность с логическими доказательствами, важно как это всё построено, важно как это всё воздействует и так далее, и тому подобное. Это культура, шлифовавшаяся столетиями.

Итак, уже в первой телевизионной программе «Суд времени» возник вопрос о новом методе, о новых видах интеллектуального, информационного оружия, применяемого в информационных войнах. Возник вопрос о том, что против людей, вооружённых мушкетами, пушками и так далее будут воевать не люди, вооружённые томагавками и луком со стрелами, а люди, вооружённые гораздо более новым оружием. И поэтому, хотя их и мало, и сил у них недостаточно, но они могут победить.

В воздухе впервые запахло победой. Но ею запахло потому, что была некая сложность, которую можно было спроецировать на эту относительную простоту.

Не было бы этой сложности — не было бы победы. Ничего бы не было вообще. И не будет ничего вообще. Вот чем более будут апеллировать к «двум притопам, трем прихлопам», чем более всё будут редуцировать — по-русски, низводить — до примитивных форм собственно политической деятельности, тем в более глубокой заднице будет находиться эта политическая деятельность. Вся целиком, со всеми, кто к этому апеллирует. И так происходит не потому, что вообще нельзя никогда применять ничего простого, и это простое никогда не эффективно. А потому, что ситуация слишком сложная. Потому что страна слишком глубоко залетела. И потому, что надо глаза-то протереть и увидеть, куда она залетела, и что на самом деле произошло.

Потрудиться чуть-чуть надо — глаза протереть. И перестать общаться с манекенами, сооружёнными твоим же сознанием, а увидеть её, эту реальность, понять, что в ней происходит на самом деле.

Передача «Суд времени» кончилась…

И тогда я заявил:

— Хватит! Я не буду непрерывно редуцировать, низводить эту сложность до некоторого простого политического объёмчика, в котором можно победить только потому, что есть эта сложность, которая капает, добавляет что-то в этот объёмчик. Я буду саму эту сложность сейчас обсуждать — в жанре антишоу.

И в первой же передаче я применил религиозную метафору — продажа первородства за чечевичную похлёбку. Я применил религиозную метафору, адресуясь именно к той метафоричности, которая что-то берёт у религии для того, чтобы создавать новую науку, восстанавливать научную целостность. Невозможно дальше существовать в ситуации такой дифференциации научных дисциплин. Невозможно. Наука сама начинает распадаться. Нужны трансдисциплинарные, мультидисциплинарные исследования. Эти дисциплины где-то как-то надо собирать. А где ты их будешь собирать? Где?

Обычно для этого применялась философия. Потом заговорили, что это будет делать методология… Сборка эта будет по какому принципу осуществляться? Она создаст интеллектуальный универсум — то есть там будет верхняя точка свода у этой конструкции, или там всё будет по горизонтали происходить каким-то способом за счёт какой-то трансметадисциплинарной мозаики? Но как-то это должно происходить… И что будет находиться в этой точке свода, в этой замковой конструкции 21-го века? Что? Какой тип новой науки? За счёт чего будет обеспечена целостность? За счёт чего обеспечивалась целостность в мифе — понятно. А за счёт чего она будет обеспечиваться на совершенно другом этапе развития человечества?

Философский фокус будет? Какой? Существует хоть одна философия без метафизики? Какая? Ну, совсем какие-то там абстрактные, логические конструкции? Витгенштейн?.. И у того есть метафизика. У всех есть. А главное, где она — эта работающая философия, которая в состоянии создать вот эту замковую конструкцию? Где она вообще в мире? Её нет. Значит, её надо создавать.

Значит, надо разбираться в основаниях, в сути времени.

Итак, в первой же передаче «Суть времени» я стал говорить о сложном и только о сложном — о том, что капало из облака смыслов в передачу «Суд времени». И там же я сказал, что я буду спрашивать о том, о чём я никогда не могу говорить, обсуждая вопрос с Млечиным и Сванидзе. Я со своими должен выяснить достаточно сложные вопросы. Не для того, чтобы запереться в башню из слоновой кости, а для того, чтобы действительно добиться победы. И действительно понять, в чём причины поражения — что произошло?

Все, с кем я разговаривал, и кто вошёл в клуб «Суть времени», говорили мне один за другим:

— Вот когда Вы сказали о первородстве и чечевичной похлёбке, когда зашёл разговор о сложном, когда возник вот этот метафизический дискурс — вот тогда-то мы и пришли. Потому что мы, наконец, кожей почувствовали, что что-то может возникнуть такое, что не до конца обречено на поражение.

Вот оно, может быть, и сложное, и какое-то витиеватое, и куда-то там заверченое, но в нём-то что-то есть, что может обеспечить минимальные шансы на победу. А в остальном — всё красиво, всё правильно, всё зализано, всё гламурно, всё по прописям, а шансов нет вообще. Может, всё у вас ничем кончится, а, может, чем-то. А вот из другого, этого простого, понятного, правильно построенного рая, уже точно ничего не выйдет. На 100 %.

Итак, мы стали двигаться именно в этом направлении. И мы двигались в нём достаточно долго. Двигаясь в этом направлении, мы задавались разными вопросами. Но самым больным и ключевым для нас вопросом, был один — почему распался Советский Союз? Почему рухнул тот проект, который отвечает нашим ценностям, нашему представлению о великом благе, нашему представлению о должном? Почему он потерпел поражение? В чём дело?

Наши противники в последнее время очень любят говорить, что это произошло в силу органических обстоятельств. То есть в силу того, что были нарушены незыблемые закономерности рынка, человеческой природы и так далее. Всё это начало загнивать и сгнило, не обеспечивая население необходимым, не обеспечивая скрепы в обществе и так далее, и тому подобное. Это их ответ.

Давайте вдумаемся, что произошло на самом деле?

Ещё и ещё раз вдумаемся. Постараемся дать себе на это внятные ответы — не простые, но предельно внятные.

У вас есть какая-нибудь схема управления. Чем угодно: клубом «Суть времени», театром, страной, миром, заводом, симфоническим оркестром неважно… Есть схема управления. Она предполагает какую-то степень централизации, какие-то связи, какие-то посылаемые сигналы, которые должны пройти сквозь систему от одного её звена в другое, от другого к третьему, — вот такая вот система, которая должна действовать каким-то образом, чтобы сигналы были приняты, переданы…

Если вы сумели перерезать провода, сумели воспрепятствовать нормальному прохождению сигнала в то место, в которое он должен пройти, что у вас будет? «Дело в том, что эта схема управления неэффективна» — [говорят нам]. Если вы разрушили схему управления, то в результате вы получите дезорганизацию и настолько негативный результат, что любая примитивная схема управления покажется раем по отношению к достаточно сложной разрушенной схеме.

Рис. 2

Зачем обсуждать, насколько эффективна схема, если она разрушена?

Если по отношению к схеме управления, существовавшей в советском обществе, было применено организационное оружие под названием «реформы»…

Если были разломаны все звенья…

Если элементарный финансовый сигнал из Центробанка не доходил до отделений банка, потому что стоял Банк России и прерывал сигнал…

Если парад суверенитетов приводил уже к разрыву связей…

Если внутри этого нарушались пропорции и отношения между какими-то старыми и новыми формами…

Если в систему, не приспособленную для этого, встраивались какие-то кооперативы и так далее…

То в результате этого вся советская система управления — организационная система — оказалась полностью разрушена. И в этом разрушенном виде она перестала функционировать! Поэтому сказали:

— Смотрите, насколько не функционирует советская система!

— Почему так не функционирует советская система?

Так не функционирует система, которую разрушил Горбачёв. И которую начали разрушать ещё раньше…

Сталинская система прекрасно обеспечивала определённые параметры жизни. Возможно, она обеспечивала их не так хорошо, как американская система, а, возможно, лучше, чем американская система. Возможно, она была заточена на нужные цели и ненужные цели. Возможно, у неё были другие издержки и так далее, но она работала. И по отношению к работающей, правильно отлаженной системе, можно смотреть:

— Это что такое? Это телега? Это автомобиль «Запорожец»? Это автомобиль «Волга»? Это автомобиль «Мерседес»?

И сказать:

— «Мерседес» едет быстрее и лучше, чем телега.

Но если у вашего «Мерседеса» перебиты трубки, которые подают горючее, разорваны электрические цепи, а телега едет — то телега лучше «Мерседеса», потому что телега хоть куда-то едет, а «Мерседес» просто стоит.

Я не хочу сказать, что сталинская советская система была «Мерседесом». Она просто была системой, которая определённым образом работала! Её можно было улучшать, что-то можно было к ней добавлять и так далее, но она работала определённым образом на определённые цели. И тут важнее всего — на какие цели. Но, кроме всего прочего, она работала, как часы.

И тогда можно было сказать:

— Вот по этим параметрам она работает не так. Вот по этим параметрам — это уже функциональные недостатки системы. Это всё связано с тем, что телега, конечно, хорошая, у неё хорошо смазаны колёса, у них правильные оси, но это всё-таки телега, а не «Запорожец». А вот это «Запорожец», но не «Волга». А это «Волга», но не «Мерседес». И так далее.

Но раньше, чем кто-нибудь стал обсуждать — как эту телегу превратить в «Запорожец» или во что-то другое, — там просто стали разламывать оси. И тогда уже вопрос не в том, почему так плохо едет телега, а почему так плохо едет телега с разломаными осями, несмазаными колёсами, и Бог знает ещё чем.

И стало уже трудно понять, вопрос в телеге или в поломках.

Я-то лично считаю, что сталинская система — совершенно не была телегой, по отношению к которой американская или какая-то другая система была более современной. Я просто ввожу эту метафору для того, чтобы объяснить, что первая причина распада СССР заключается в том, что была разрушена система управления, что под реформами и всем прочим имелась в виду дезорганизация. А дезорганизация обеспечивает то, что обеспечивает… И что в принципе эта дезорганизация проводилась достаточно постоянно. Вопрос — почему не защитили систему от подобной дезорганизации? Но то, что система была дезорганизована, — это факт.

Итак, в любом подобного рода разрушении первый компонент — это разрушение системы управления. Если мы создаём клуб, то мы не можем позволить себе разрушать созданную систему управления, потому что в этом случае не будет никакого клуба, а будет сообщество растерянных индивидов.

То же самое в государстве, в бизнесе, — в любом виде деятельности.

Организация и — дезорганизация.

Значит, была осуществлена элементарная дезорганизация. И это все понимают. А когда система оказалась дезорганизована, она действительно перестала работать. Сначала была небольшая степень дезорганизованности, и она начала давать сбои. Потом больше, и, наконец, дезорганизованность при Горбачёве достигла максимума. И всё это оказалось в состоянии тотальной дисфункции.

Но не потому, что система была плохая. Плохая была система, повторяю, или нет — это отдельный вопрос. Произошедшее в это время не имеет никакого отношения к этой системе. Хуже система снабжала людей продуктами или нет — она снабжала их по тем нормам, которые сама для себя выработала. И она как-то с этим справлялась. Сравните, между прочим, эти нормы с теми нормами, которые существовали в самом сытом тогдашнем американском, обществе. Там тоже были — что два холодильника на семью и принесение обедов из ресторанов, как сейчас? Нет ведь, да? Как мы видим по фильмам, там была весьма скромная жизнь в провинциальных городах. Я уж не буду говорить об Италии и Франции того времени.

Итак, первый элемент гибели Советского Союза — это дезорганизация, разрушение, подрыв действовавшей системы управления.

Но есть и второй компонент, гораздо более важный — смыслы.

Любая политическая организация состоит из трёх людей: политического лидера, идеолога и орговика.

Если оргначало — это одно начало системы, то смыслы или идеи — это другое начало системы.

Была осуществлена неслыханная операция по подрыву смыслов. Всё, что было сделано по подрыву организационного потенциала советского общества, советской страны — ничто по сравнению с тем, что было сделано для подрыва смыслового потенциала.

Вот тут-то и применили все высшие смыслы оружия. Вот тут постмодернистский враг отработал по полной программе. И ужасно боится, что мы назовём правильное имя и скажем, что это постмодернистский враг.

Там была осуществлена атака на идеальное вообще, там были применены все изысканные методы карнавализации, которые разработал Бахтин, постструктуралисты, и там были применены все виды новейшего информационного оружия и так далее, и тому подобное.

Рис. 3

Это всё было обрушено на советские смыслы. Произошла тотальная диссоциация этих смыслов. Информационные и интеллектуальные вирусы были нацелены в каждую клеточку тела. И, прежде всего, естественно, в историческое самосознание, ибо речь шла о советской идентичности. О любви к советской стране шла речь! Если эта страна совершала какие-то неслыханные, чудовищные, ни на что не похожие злодеяния, как её можно любить? Если её нельзя любить, какие смыслы? — Всё отвратительно!

Когда смыслы рухнули, то рухнул язык коммуникаций. Очень важно понять и очень жаль, что кто-то это не понимает, что есть триединство: метафизика, смысл, язык. А дальше вопрос в том, что язык — есть средство коммуникаций.

Рис. 4

Если у вас нет языка, как вы построите коммуникации между собой?

Все скажут, что есть русский язык, или есть язык ненависти к либералам. Но этого же мало.

Была некая смысловая система. Она накренилась и рухнула и разбилась на массу осколков. Вам это ничего не напоминает? Это типичный вариант Вавилонской башни.

Рис. 5

Типичный. Всё, что сказано про Вавилонскую башню — это вот это и есть.

«И заговорили все на невероятном количестве языков».

И говорят на невероятном количестве языков.

И единственный честный ответ на вопрос о том, почему это большинство ничего не может сделать на протяжении стольких лет, заключается в том, что это дикое количество языков. Дикое.

Антилиберальный процесс начался уже в декабре 92-го года, когда Съезд народных депутатов Российской Федерации — Российской Советской Федеративной Социалистической Республики — не дал Гайдару стать премьером. Уже на этом политический успех либерализма кончился.

Когда в ответ на это они расстреляли съезд, то победил Жириновский и Зюганов. И Карякин сказал: «Россия, ты одурела».

С этого момента говорить о какой-то политической манкости, привлекательности либеральных идей, которые до сих пор защищают их творцы, невозможно. Но почему эти творцы до сих пор находятся на том месте, которое у них было. И даже укрепили свои позиции? Почему? Как это может быть не связано со свойствами того большинства, которое позволяет им это сделать?

Если бы это большинство было сильным, то оно бы это давно сделало. Значит, оно слабее, чем его противник.

Почему противник так силён? В чём его сила?

Его сила в фантастической разобщённости большинства. В его растерянности. В его повреждённости.

Ибо в тот момент, когда был нанесён удар по идеологии, по смыслам в режиме социокультурного шока, в режиме войны с идеальным, — вот в этом постмодернистском режиме впервые на миллиарды долларов США была осуществлена трансформация умствований постмодернистов в классическую политическую технологию, невероятно эффективную, избавившую Соединённые Штаты от сверхдержавы-конкурента.

Вот с этого момента вот там, в мозгах, торчат эти либеральные или иные другие тараканы. Их много, они там ползают в разные стороны, тянут всё это — кто в лес, кто по дрова. Возникла вот эта мозаика.

Великая заслуга Проханова заключается в том, что он решил эту мозаику собирать. Но он собирал её эклектически, по горизонтали, создавая сначала в своих первых работах некий атлас идеологий, потом превратив газету «День» и затем газету «Завтра» в такой классический постмодернистский коллаж, где на одной странице Бушин говорил о том, что Горбачёв и Ельцин — дети власовцев, а на соседней странице, прямо на просвет, Бондаренко говорил, что генерал Власов — это великий русский патриот, которым мы все должны восхищаться.

Это и назывался коллаж. Я не обвиняю Проханова. Я говорю, что он оказался в реальной ситуации крушения советской смысловой «вавилонской башни». И вот он эти осколки решил собирать по принципу горизонтали, вот так — одно с другим.

Рис. 6

«Раскололась великая советская ваза?», — сказал Проханов. (Как вы понимаете, я использую и вазу, и Вавилонскую башню, как метафоры). «О'кей. Она раскололась — мы её склеим. Мы возьмём клей и начнём по кусочкам это склеивать, объединять это всё против либералов, против сил, которые мы ненавидим, по принципу общего врага и так далее».

Он эту работу сделал. Не сделал бы он её, ситуация была бы ещё на порядок хуже.

Но оказалось, что подобный принцип деятельности… А он в науке называется метаидеологическим. Что такое мета? Это когда у вас есть различные языки, и вы создаёте супер-язык, в котором каждый язык является буквой.

Что такое метатеория? — Это ситуация, в которой каждая теория является буквой вашего метатеоретического языка. Это такая сборка по принципу «оставляем каждого при своём», не меняем содержание каждой из этих клеточек, но налаживаем какие-то связи.

Вот это — рыхлая ситуация. Рыхлая.

Против либералов был и Гитлер, и Сталин, и нормальные западные консерваторы, и мало ли ещё кто. Но это не значит, что они могут договориться об общих ценностях. У них нет общих ценностей. Есть общий враг.

В принципе, ещё долго придётся сохранять этот уровень объединения против общего врага, потому что враг силён и упорен. Он очень талантливо пользуется завоёванными позициями. Ему наплевать на развитие собственной страны, а, значит, он готов использовать и регресс, как средство удержания власти. Он находится в союзе со всеми международными силами, которые хотят добить нашу страну. И воевать против него широким фронтом необходимо.

Но передача «Суть времени» нужна была для того, чтобы начать выработку нового языка. Нового политического языка. Это страшная задача. Это задача, почти обречённая на провал. Но всё остальное полностью обречено на провал.

И в высшей степени мне не хотелось и сейчас не хочется заниматься разработкой нового языка. А что прикажете делать?

Страна больна. Для того чтобы излечить эту болезнь, использовались все возможные лекарства, и они ничего не дали.

Вот осталось это, которое я сам называю проблематичным, эксцентричным и каким угодно ещё. Но я же не от эксцентрики начинаю этим заниматься, не от тяги к эксцентрике. Мне есть чем заниматься в жизни! Я занимаюсь этим потому, что не вижу этому никаких альтернатив.

Все разумные средства спасения страны обречены. Остались безумные средства. Вот это одно из подобных безумных средств.

Мне говорят:

— А почему не использовать другие языки для коммуникаций?

Я счастлив буду их использовать, счастлив. Назовите мне, какие? Какие?

Классический религиозный язык? Какой? Православный. Ну, он и объединит православных. Он не очень хорошо даже их объединяет — по причинам, которые можно обсудить отдельно. Ну, он их объединит. Он же не может их объединить с гражданами, которые так же любят Советский Союз или так же любят великую Россию, но исповедуют другую религию. Например, ислам. Или со светскими гражданами.

Не может? Значит, у него есть заведомо некий радиус. В нём есть его ограниченность.

Не надо его травмировать. У людей есть своё представление о том, как должна быть устроена жизнь, каковы ценности. Но что-то же надо осуществить с тем, чтобы возник другой уровень языка.

Ведь говорили же на советском политическом языке в многонациональном и многоконфессиональном обществе. В полиэтническом и поликонфессиональном обществе. Было же это!

Тогда скажут:

— Почему не вернуться к классическому советскому языку?

— Какому?

Как можно к нему вернуться? Он же почему-то рухнул… Он рухнул, потому что на него оказали мощное воздействие. Но ещё также и потому, что он потерял ту прочность, которая могла бы выдержать это воздействие. И потому, что он не смог защитить себя. И так далее… Ведь к этому есть какие-то глубочайшие причины!

Как мы его вернём? И когда в мире удавалось полностью реставрировать язык? Да, мы, конечно, возьмём всё лучшее — возьмём максимум из этого языка. Если бы можно было просто сделать так, чтобы всё население страны взяло и заговорило на классическом советском языке 60-го или 50-го года — я был бы счастлив и никаким созданием нового языка не занимался бы. Но это же невозможно. Есть хоть один вменяемый человек, который не понимает, что это невозможно?

Дальше. О каком языке внутри этого идёт речь? О марксистском? Но все мы понимаем, что есть 15 разночтений в этом марксистском языке. Вот я попробую потом показать, что о марксизме думает, например, Фромм. А рядом есть другие представления об этом марксизме.

Марксизм уже разошёлся по массе ниш и лакун. И что? Западное левое движение не разгромлено в мире? Оно не держалось только на нас? Оно не потеряло всяческую дееспособность после того, как мы рухнули? Есть оно — это левое марксистское великое поле? Почему левые во всём мире не говорят на марксистском и неомарксистском языке, если он обладает такой высокой коммуникативной способностью, такой высокой убедительностью? Значит, почему-то он ею не обладает?

Ровно настолько, насколько я люблю советский язык, я люблю и язык марксистский. Я восхищаюсь Марксом! Но это же невозможно один к одному сейчас применить. Опять же по той же самой причине — потому что это рухнуло. К советскому обществу, к советской стране, к советской истории есть одна критическая претензия — что это рухнуло. Но это очень серьёзная претензия. Оно же почему-то рухнуло.

И когда мне бесконечно говорят, что оно рухнуло, потому что там вкрались несколько предателей, которые это всё сделали: Горбачёв, Яковлев… Всё так… Вкрались.

Но, во-первых, их пропустили на эти посты.

Во-вторых, в партии были системы самозащиты? Была партийная разведка. Были пленумы. Были съезды. На 28-мом съезде в 90-м, если мне не изменяет память, году всё было ясно про Горбачёва. Он уже растоптал всё. Он остался Генеральным секретарём Коммунистической Партии Советского Союза? И что — я должен сказать, что все члены съезда были агентами ЦРУ? Но это же смешно.

Съезд народных депутатов СССР, Верховный Совет СССР не объявил импичмент Горбачёву, не переизбрал другого президента Советского Союза. Он имел все права. Там большинство находилось у партии. Почему этого не было сделано?

КГБ СССР не отсёк врагов советской власти и советского общества? Почему он их не отсёк, а наоборот проводил по всем возможным каналам? Что произошло с системой? Это же было системное заболевание, высшим проявлением которого была деятельность Горбачёва. Но это же было только высшее проявление некоего системного заболевания.

Что это было за заболевание? Что произошло с советским обществом, с советскими смыслами?

Значит, мы их начнём восстанавливать в том виде, в каком они были когда? — В 20-е годы, при Сталине, при Хрущёве, при Брежневе? В каком именно их модусе? У них же было много различных модификаций. И если они не сработали и позволили разрушить страну, то кто сказал, что становление их и даже создание страны на их основе не обернётся таким же, а, может, ещё более быстрым фиаско.

Может быть, кто-нибудь этого и хочет? Может быть, кто-нибудь из наших врагов на Западе, как раз и думает, что надо бы ещё разок собрать это всё на такой вожделенной для них, как они это называют — совковой — основе и дать этому «совку» окончательно «под фанфары» рухнуть полностью.

Ну, вот нам всё время приходится заниматься системой управления клубом «Суть времени». Клубом «Суть времени» — небольшой организацией…

Но вы вдумайтесь в бред, согласно которому, с одной стороны, идеалом во всём является Сталин — сталинская страна, сталинская система управления и так далее; а с другой стороны, по причине того, что идеалом является Сталин, начальство надо посылать на три буквы.

Вы понимаете, что это шизофрения? Что это абсолютный аналог того, что когда-то говорил Владимир Соловьёв про революционных демократов, что они твёрдо убеждены, что человек произошёл от обезьяны — и потому все люди братья.

Я понимаю, почему начальство надо посылать на фиг классическому либералу — человеку, который считает, что он сам себе царь… Как в «Воскресении» у Толстого человека спрашивают:

— А царя-то ты признаёшь?

— Почему не признаю… он себе царь, а я себе.

Но соединение сталинизма с сетевыми вольностями — это постмодерн. Это и есть пузыри регресса.

Ну, так что же мы сделаем в масштабах советского общества, всё равно неоднородного, привыкшего к определённым вещам, существующего в сегодняшней ситуации, в условиях интернета и всего остального? Мы его подстрижём под какую сталинскую гребёнку?

Сталин — очень крупный идеолог и политик. Неужели кто-нибудь думает, что он в 2011 году стал бы стричь всё так, как можно было стричь в 30-м? Другая реальность. Другое мышление. И этот процесс-то разрушения «вавилонской башни» уже произошёл. Ну, и лежит там советский осколок. Ну, попытался его Зюганов так или иначе модифицировать. Ну, создана на этой основе одна из ниш, а рядом есть другие ниши, а вокруг есть эклектика этих ниш. А над этой эклектикой сидят либероиды, смотрят на это, называют всё это опарышами, презирают и говорят:

— Управлять будем вечно. Вечно…

В условиях, когда неслиянны эти языки… Когда невозможно создать единый язык, а, значит, и мощную коммуникацию в пределах большинства… Все, надеюсь, понимают, что язык — это средство коммуникации? И мир не придумал других средств. Я, разумеется, имею в виду политический язык. Если этого языка нет, и все говорят на двунадесяти языках, — так и будет это фиаско…

— И будем, — говорят либероиды, — мы этим управлять, как хотим и сколько хотим.

Это не политическая проблема? Это не является главной политической проблемой, ради которой мы собрались? Есть другие проблемы? Какие?

Как только здесь возникнет политико-лингвистическое единство, как только всё это спаяется по-настоящему, — всё, не будет никаких либероидов и ничего другого, страна повернётся, будет осуществлено очередное русское чудо, и она пойдёт в нужном направлении.

Как только — так сразу…

Но вы понимаете о каком «как только» идёт речь? Каков уровень амбиции? Я бы с удовольствием его занизил до предела, но нет возможности. Болезнь такова, что либо нужно применять вот эти самые фантастические и амбициозные средства, либо говорить, что больной умер.

Либо лгать самому себе, вытаскивая из процессов какие-то малые лакомости: депутатские мандаты или что-нибудь ещё. Я не хочу этим заниматься.

А теперь подумаем о языке. В сущности, язык для меня, как для политика, конечно же, является, прежде всего, средством коммуникации. Я же вижу, вижу на практике, что огромное количество позитивных, духовных, недовольных сегодняшней ситуацией людей начинает конфликтовать друг с другом потому, что у них нет прочного, эффективного, единого политического языка. И если не будет этой коммуникации, какая политическая организация? Какие политические победы? Какой политический субъект?

Значит, коммуникации нужного качества нет.

Нужен язык.

Язык опирается на смыслы, символы, образы и всё остальное. Отдельно надо обсуждать эту проблему в следующих передачах — не в следующих сериях этой передачи, а в следующих передачах.

А смыслы все эти связаны с метафизикой. Нет языка без метафизики. Ну, нету его.

Произошло самое страшное. Схему управления можно восстановить за 10 дней — единство языка и смысла так быстро восстановить нельзя.

Не будет метафизики — не будет смысла — не будет языка — не будет коммуникаций.

Соответственно, возникает эта проклятая метафизическая задача в качестве основной и ничем не заменяемой. Нельзя обойти эту точку.

Это вовсе не ситуация, в которой Сергей Ервандович Кургинян по его особой любви, театральной или какой-то ещё к подобного рода заморочкам, хочет всех затащить в какую-то метафизическую пещеру. То ли платоновскую, то ли похуже. Это абсолютно трезвый взгляд политика на то, что либо надо лечить заболевание этим средством, либо признать заболевание вообще неизлечимым никакими средствами. Других средств нет.

Те, кто признают это, идут за нами. Те, кто этого не признают, идут другими путями. Мы можем быть с ними глубочайшими союзниками, глубочайшими попутчиками, друзьями, братьями, гражданами одной страны, имеющими общую цель величия нашей страны… У нас может быть глубокая дружба…

Но у нас другой путь.

Наш путь — метафизика ради смыслов, языка и коммуникаций, а не метафизика вообще для того, чтобы подразвлечься разного рода сложностями.

Нам метафизика нужна так, как слесарю отвёртка, чтобы вывернуть винт. Я понимаю, что так метафизику не делают. И что эта метафора рискованная. Но я хочу прояснить свою мысль и сказать, что ничего в подобном завышении планки от эстетства или того, что ты хочешь отдать должное своим каким-то заморочкам, нет.

Я так вижу политическую злобу дня. И, поскольку я её так вижу, я что-то могу. Я могу выигрывать информационные сражения. Я могу строить и развивать организации. Я могу создавать какие-то интеллектуальные продукты. Я всё это могу делать вместе.

Потому что я это так вижу.

И с первой же передачи «Суть времени» мы заговорили только об этом. И сейчас мы подходим к ключевой точке, которой является метафизика сверхмодерна. А также вообще ответ на вопрос о том, а так ли нужен этот чёртов сверхмодерн, если у него такая сложная метафизика?

Об этом давайте поговорим в следующем выпуске программы.