|
||||
|
|
Выпуск 34 Мне искренне хотелось бы обсуждать только высокую проблематику — Гегеля, Маркса, Вебера, Фромма — и двигаться вперёд только в этом направлении. Потому что я действительно считаю, что это, казалось бы, страшно абстрактно направление, на самом деле действительно важное. Только оно и является не абстрактным, а конкретным, практическим. Все наши практические рассуждения ничего не меняют в жизни. Мы можем на что-то посетовать, по какому-то поводу негодовать, что-то даже чуть глубже понять, но жизни это не изменит. Однако есть ещё некая проблематика, которая является и не теоретической, абстрактной, и не данью злобе дня. Эта другая проблематика является на самом деле экзистенциальной, проблематикой идущей сейчас войны. В связи с этим мне придётся какую-то часть передачи (надеюсь, небольшую) посвятить статье Александра Минкина «Не играй в напёрстки» («Московский комсомолец» от 23.09.2011). Отнюдь не потому, что там обильно и неаппетитно упоминается ваш покорный слуга (это, наверное, тысячная статья на моей памяти, в которых упражняются разные граждане по поводу меня в нецензурных выражениях). А потому, что она является страшно важной с принципиальной, стратегической, экзистенциальной и какой хотите ещё точки зрения. И я попытаюсь это доказать. Я попытаюсь доказать, что мы находимся на определённом перепутье, в определённый поворотный момент. И что сейчас наши противники быстро-быстро пытаются перегруппироваться и выработать новую идеологию, новую философию, новую нравственность, если хотите, — для того, чтобы перейти к беспощадной борьбе. Потому что они понимают, что в противном случае они всё проигрывают окончательно. Так вот, статья Минкина как раз из этого разряда. Совершенно неважно, понимает ли это сам автор, но речь идёт именно об этом. Это такой манифест определённых сил, и его надо внимательно читать, продираясь сквозь неаппетитные выражения, нецензурщину, хамство и всё остальное, потому что это всё не главное. А главное — совсем другое. Минкин пишет:
В тексте присутствует очень важна вещь. Минкин, человек, хоть и не уравновешенный, но вполне не лишённый определённых специфических дарований, сознательно берёт на вооружение формулу: «Ни разу передачу не видел, не знаю даже, на каком канале ее показывают. Зато…», — и так далее. И в конце говорит: «Передача — дерьмо. Не смотрел, а знаю». Это скрытая цитата, знакомая всем: «Я Пастернака не читал, но знаю, что он идеологически вреден…», — и так далее. В той скрытой цитате, которую демократы люто ненавидели, как вы помните, смысл заключался в следующем. Издания не было. Пастернака не издавали. Поэтому сказать, что его читали, — означало признаться в том, что читал самиздат. И диссиденты наши глумились по этому поводу: «Вот, не издали, а теперь надо осуждать! А как это осуждать? Осуждать нельзя, — это статья. А с другой стороны надо…» Поэтому тогда говорилось: «Я не читал, но…», — и считалось, что это крайний признак идиотизма, во-первых. И, во-вторых, что это произносящий такую формулу цепной идеолог, «пёс сталинизма», который рвёт всё в клочки — потому что властвует, потому что плевал на истину, потому что его не интересует ничто, кроме того, чтобы порвать горло противнику, порвать и растоптать. И властвовать, властвовать, властвовать… Минкин таким способом цитирует в скрытом виде своих вчерашних сначала хозяев (потому что генезис Минкина абсолютно понятен), а потом противников, врагов… То бишь этих «лютых коммунистов», которые хотели только «властвовать, властвовать, властвовать и вцепляться в горло», — как говорили минкины потом уже, когда они освободились из-под власти этих своих хозяев, которым они лизали сапоги или ботинки с невероятным удовольствием. Я лицезрел это в варианте Минкина в определённые годы, когда Минкин ещё страшно любил мой театр, и когда он сочно живописал, что такое начальники, какие именно начальники, и как он любит этих начальников. Тогда речь шла об очень мелких начальниках на уровне райкома комсомола и чуть выше. Так вот, такого рода скрытое цитирование (когда человек говорит: «Я уподобляюсь тем, кого я уже описал, как бесов. Я сам становлюсь бесом. Я сам становлюсь человеком, который рвёт горло любому, кто посягнёт на мою власть»), — не случайно. Люди понимают, что они проигрывают, что почва уходит из-под ног, что исчерпана эпоха двадцатилетия, бесславная, потерявшая язык, не ищущая аргументов. Она кончена. Сказать нечего. Ты ведёшь дискуссию, а на тебя смотрят и говорят: «Гад, гад, гад, гад, гад, гад, гад! Сволочь, сволочь, сволочь, сво…» И всё. Потому что больше уже сказать нечего. Нельзя по сотому разу повторять какие-то заезженные клише. Нельзя ещё и ещё раз воспроизводить аргументы, которые потеряли всякую общественную значимость. А, главное, сам-то ты каков? Ты-то что сделал? Тебе-то какой отведён исторический срок? И ничего — кроме жалкого, постыдного поражения. Кроме того, что что-то там пригрёб к себе ручонками — и кушаешь, кушаешь, кушаешь, лижешь, лижешь, лижешь, сосёшь, сосёшь, сосёшь эту кость, уже обглоданную кость капитализма…. Действуешь, как его маленькая-маленькая шавочка…. И всё. И ничего нет. А завтра и это кончится. И что же будет? Боже мой!.. И тогда шавочка превращается вдруг в обезумевшего волка, который хочет уподобиться волку другой эпохи. И говорит: «Да-да, я уподобляюсь — вот тот не читал, но знал, — и я не читаю, но знаю. Я тогда говорил, что тот плохой. А теперь я сам хочу быть таким плохим, как тот». «Хочу быть как Ермилов», — говорит тем самым Минкин. «Хочу, хочу!..» — он с этого начинает и этим кончает. Ермилов — это был такой критик из советской эпохи. Как гласил известный анекдот, на двери его дачи было написано: «Злая собака». И кто-то приписал: «И беспринципная». Так вот, смысл в этом — «хочу быть таким, таким вот отвязанным, рвущим на части, ненавидящим; только таким; и расписываюсь в этом в первых и последних строках сего письма». Дальше открываю и читаю: «Сперва отвечу на вечный упрёк: мол, если человек передачу не видел (то есть он понимает уже, что говорит крамолу, он её сознательно говорит — С.К.)… не видел, то не имеет права называть ее дерьмом и даже думать так не имеет права. Я и дерьмо не пробовал, но уверен, что и на ощупь оно дерьмо, и на запах, и на вкус.» Значит, он начинает нервничать, употреблять сильные выражения, потому что очень слабая логика… Но что он это «не пробовал» — это непонятно… ну, нюхал… а если не пробовал, не нюхал, не видел, то что? Ему о нём рассказывали? Что он имеет в виду? Он обязан зарегистрировать явление. А как театральный критик обязан его увидеть своими глазами. Он понимает, что то, что он говорит, стыдно. Но ему хочется именно так кривляться, потому что как-то ведь надо кривляться, как-то надо прикрыть ужас, который внутри. А ужас этот ого-го какой!..
То есть Минкин (Минкина видели когда-нибудь?) говорит о двух субъектах кавказской национальности… Потому что он обезумел. Он рехнулся от ненависти. Ему сказать уже нечего. Он ищет аргументы у подворотни. А вот это и есть то, ради чего я и хочу это обсуждать. Бог бы с ним, с Минкиным — невелика птица. Но ведь это некоторый класс ищет аргументы в подворотне, в последней подворотне, то есть в самом низу — в люмпене, где угодно еще. Вот эта элита понимает, что если она ещё сможет схватиться за что-нибудь массовое, — то за предельную низость. Каждый из тех высоколобых, респектабельных, кому Минкин все это адресует, должен это прочитать и сказать: «Тьфу, вот это и есть то самое „г“, о котором так много говорит Минкин». Но Минкин это говорит, потому что он не для элиты это пишет. Он пишет это, во-первых, потому что он обезумел, он уже политически — в Кащенко. И, во-вторых, он пишет потому, что ищет связь с подворотней. Потому что нет никакой [другой] связи, — и тогда [нужна связь] хотя бы с подворотней. И плевать, что эта подворотня потом сделает с самим Минкиным, — сейчас надо ее разбудить. Перед этим он говорит: «…дерьмо……привлекательно. Но не для всех. Мухи стремятся, а пчёлы — нет. А мух … больше, чем пчёл». Это очень важная философия. [Она подразумевает, что] все, кто сейчас слушает эту передачу, — это мухи. А Минкин и подобные ему — это пчёлы. Это — расизм. Если раньше в тексте чуть-чуть присутствует расизм буквальный («кавказской национальности»), то ниже присутствует расизм ещё более опасный — тот самый классовый экстремизм, по поводу которого так сетовали недавно некие высокие должностные лица. Вот он — в чистом виде! — Это разделение людей на мух и пчёл. Это подготовка новой идеологемы. Конечно, абсолютно гностической, как мы все понимаем.
Значит, если большинство народа поддерживает определённую позицию, то они уроды и им надо заткнуть рот. И всё это надо называть демократией! Вот это третий пункт позиции расизма. Чуете? Это всё не случайно.
Понимаете, это и есть такой вопль души, объясняющий, зачем всё это нужно. Все эти слова — «Мы слышим звуки одобренья не в сладком рокоте хвалы, а в диких криках озлобленья…» — это само по себе ничто… Вопрос заключается в том, что мы заставляем определённых людей снять маски, потерять контроль. И они начинают говорить правду. И вот смотрите на эту правду, она очень важна. Сказано было:
И при чём тут этот псалом, господин Минкин? Это «блажен муж, который не идёт» в бордель, чтобы там совокупляться с женщинами лёгкого поведения и не идёт на пьяную оргию. Но любой пророк, если Вы ознакомитесь с вдруг ставшим Вас интересовать документом, шёл обязательно к язычникам. Шёл к тем, кто не верит ему, и там их переубеждал. Но, другое дело, что пророк-то мог их переубеждать, — «глаголом жги сердца людей» — а Вы никого переубедить не можете, потому что сами ни во что не верите, потому что исчерпаны. И уж если автор Маяковского цитирует… [можно тоже процитировать в ответ] Гримируют городу Круппы и Круппики И наблюдать, как два слова «живут, жирея», выползают и ползают по страницам газет, — очень интересно… Потому что это не просто политический анализ… И даже не просто психоанализ. Это экзистенциальный анализ. И это анализ политического будущего. Всё ещё не кончено, всё ещё только начинается.
А как Он выступал? Он вообще не выступал? Никогда ни с кем не спорил? И пророк Исайя не спорил? И вообще никто не спорил? Это называется, между прочим, прозелитизм. Не будешь ни с кем спорить, не будешь идти к язычникам, не будешь идти к кому-то ещё — останешься один. Будешь сидеть и заниматься извращёнными оргиями с самим собою у зеркала или на страницах газеты, что то же самое.
Понятно, что ещё нужно? Чтобы школы были разные. И не только школы. — Нужно, чтобы были рабы и господа. Причём, в предельных формах.
Ничего более обезумевшее-расистского в социальном смысле (но и в этническом тоже) я не читал. И это всё пишет Минкин.
Понятно, о чём идёт речь… Поскольку большинство людей не разделяет позиции Минкина, это даёт ему полное основание назвать их мухами, расчеловечить их и проклясть, как уродов-недочеловеков. Но, между прочим, когда эти же люди поддерживали идеологию Минкина 20 лет назад, — они были очаровательным народом. И все были страшными демократами. Я помню одного «великого правозащитника», который сначала стоял с флагом «Вся власть советам», потом — его уже, правда, не было в живых — эти самые советы расстреливали его поклонники. Так вот, речь здесь идёт о том, чтобы не давать эфир представителям большинства. И чем больше это большинство — тем больше не давать им эфир. Им же не только нельзя давать эфир — им не надо давать идти на выборы, им не надо предоставлять равное избирательное право. Значит, нужен ценз. Какой ценз? Имущественный или какой-то другой? Но в любом случае, речь идёт о том, что меньшинство хочет властвовать над подавляющим большинством абсолютно репрессивными методами. И поэтому так хочется быть Ермиловым, — «потому что вот можно же было, можно же было не пускать на телевизор никого, можно же было не пускать в газеты никого, можно было всем рвать глотки, можно же было затыкать рты, можно же было всех, кто инакомыслящий — недочеловеками… Вот и мы хотим, потому что иначе власти мы не удержим!..»
То есть они прекрасно понимают, что телевидение (и дело тут не в Кремле — это просто смехотворно), телевидение хочет массового зрителя ради рекламы и по другим причинам, ради выборов и так далее… А когда оно хочет массового зрителя, оно должно (1) допускать то, что этому массовому зрителю интересно, и (2) допускать тех, кто выражает его позицию, — вот и всё. Поэтому телевидение просто не может ничего другого сделать. Возникло большинство, об этом говорят все социологические исследования. Этому большинству нельзя, сохраняя телевидение, не дать слово. Нельзя. Потому что тогда оно будет говорить по интернету. Или вообще никто не будет смотреть телевидение. А вскоре будет до тысячи каналов цифрового телевидения. И все их не проконтролируешь. И интернет не проконтролируешь. И что же делать? Окажется, что все эти комнаты, населённые Сванидзе и Минкиным, пустые, там никого нет вообще. И они там говорят «тихо сами с собою». И дальше что? А дальше надо расстреливать. А кто будет расстреливать? И долго ли можно просто расстреливать? Нужно же что-то сказать, кого-то привлечь. Тогда начинается вой о «лицах кавказской национальности» или о чём-нибудь ещё, потому что эти крайние либералы должны вобрать в себя националистическую, ультранационалистическую подворотню. Но, когда они её вбирают в себя, они же её боятся, и поэтому они сразу должны зарядить её на распад. И себя самих приучить к мысли, что всё равно страна безнадёжная. Раз они её потеряли, зачем она нужна? Нужно вообще рвать её на части вместе с любыми представителями самых экстремистских ничтожеств. Вот в чём заключается новая идеология. А теперь — что такое идеология Минкина на следующем этапе. Это газета «Московский комсомолец», # 136, от 22 июня 2005-го года. Статья А.Минкина «Чья победа?»
Почему в 89-м нельзя было напечатать текст? — Потому что в нём были совсем нецензурные вещи типа того, что «ну, завоевали бы нас — слава богу — пили бы пиво». Завоевал бы нас Гитлер и пили бы все вместе баварское пиво… Но дальше разговор идёт о том, как Минкин манипулирует цифрами: у нас погибло в войну 30 миллионов, у них — 4… Полная бесчестность в вопросе о том, что касается цифр, анализа и всего остального. А дальше начинается главное. Я цитирую аутентичный текст Минкина.
Очаровательно всё это. Но вы понимаете, ведь уже этот человек, — вот этот, который всё это пишет, — это лицо определённого типа. Это определённый контингент, который рассуждает о себе, как о «пчеле». Теперь мы определяем, что «пчёлы» — это те, кто хотел, чтобы нас завоевал Гитлер. А мухи — это те, кто боролся с Гитлером, правильно? Ну, вот и всё. Кстати, насчёт прозелитизма. Я лично ценю каждого либерала, который будет слушать программу, потому что я понимаю, что задача заключается в том, чтобы воевать за каждый мозг и каждую душу. А главное, нести в безразличные массы аргументацию и именно аргументацию. Люди должны знать факты. Они их до сих пор не знают. Страшно же ещё и это. Зачем написана статья Минкина (кроме того, что он излил в ней свой панический страх — так сказать, опорожнился и, может быть, чуть-чуть успокоился)? Там же есть ещё какие-то другие мотивы. Ну, прежде всего, понятно всем, что эта статья против Сванидзе. Я тут ни при чём. Тут главное — «отоспаться» на Сванидзе и любой ценой побудить его уйти с площадки. Они в истерике от того, как Сванидзе проигрывает, в полной истерике. Соответственно, в чём задача? — Надо абсолютно честно, безупречно (пусть они нас называют мухами или как угодно) расширять число тех, кто это всё смотрит, идти в массы, убеждать эти массы в том, что нужно просыпаться. Нужно вбирать в душу и мозг новую информацию и выковыривать из души и мозга засеянных туда минкиными либеральных тараканов. Это нужно делать для страны. Это нужно делать для победы. И нужно быть абсолютно честными. Заданы правила состязания — играть по ним так же, как играет противник, но именно по ним. Не более того и не менее. Но мы у себя дома. Нас много. И мы можем то, что противник уже не может. На Урале за социализм проголосовало, если мне не изменяет память (прошу прощения, если даю неверную цифру), порядка 96-97-ти%. Это ещё только начало. Это ещё только первые шаги. Путь наш долог, но мы его пройдём до конца, потому что у нас другого выхода нет, — это наша страна. Здесь жить нашим детям и внукам. Мы отсюда никуда не уйдём. А поэтому нам надо страну выиграть. А Минкин боится. Боится того, что даже те, кто когда-то его слушал (даже эти разочаровавшиеся либералы), всё равно начнут слушать нас. И они начнут слушать нас. И мы достучимся с этой правдой до всех, потому что мы знаем, что это правда. Потому что мы знаем, что она нужна людям. Но то, что я вам здесь сейчас продемонстрировал, — это политическая война. Это не шутки. Вы меня поняли? Это не шутки. Это начало перегруппировки сил. Это манифесты, согласно которым, разговаривать уже нельзя — должны заговорить пулемёты. А для того, чтобы они заговорили, надо сначала расчеловечить противника. Вот на какие рубежи отступает противник. Вот откуда он собирается всё это атаковать. Это надо знать. Надо понимать, что война есть война. И вести её. Потому что если её не вести, то надо заранее согласиться с тем, что тебе будет отведена роль мухи — хлоп! — с вытекающими отсюда последствиями. Теперь возникает главный вопрос, который в сущности мучит-то меня больше всего, ради которого все передачи «Суть времени»: если есть такое большинство, то почему это большинство не может выиграть? Почему оно не может победить быстро и окончательно? В чём дело? Что происходит? Почему не может быть выигрыша? — Потому что оно разобщено? А почему оно разобщено? — Потому что у него нет лидера? А почему у него нет лидера? — Потому что у нет структур? А почему нет структур? — Потому что в его рядах царит разброд и шатание? А почему в его рядах царит разброд и шатание? — Потому что у него нет драйва? А почему у него нет драйва?.. И всё-таки ещё и ещё раз… Если 20 лет назад так яростно проголосовали за капитализм, то почему через 20 лет так яростно голосуют против? Почему тогда, в тот момент, настолько были дезориентированы? Почему исчезло элементарное различение добра и зла, совести и бессовестности, справедливости и несправедливости? В конце концов, подлинности и неподлинности? Всё то чудовищное, что Минкин написал о Гитлере, и вся эта его специальная паранойя, которую он продемонстрировал тут в связи с тем, что он так ненавидит, в этой статье «Не играй в напёрстки»… А он ведь не ненависть лично ко мне продемонстрировал. Он продемонстрировал все виды той ненависти, о разжигании которых с придыханием говорит их команда, когда речь идёт о нас — когда мы ведём себя более, чем респектабельно. Вот здесь всё это продемонстрировано. Он в этом расписался. Читайте, господа либералы и радуйтесь. Радуйтесь! Это очень приятная для вас статья. Кушайте это… Эти «соты», этот «мёд» Минкина. Минкин же пчела… Он собрал чистейший «мёд» — ни запаха, ни цвета, ничего. Кушайте!.. Я вам говорю — кушайте, кушайте больше. Когда накушаетесь до конца, то, может быть, вас вырвет, — и вы очиститесь. И, очистившись, вернёте себе разум. Итак, почему же тогда разум был потерян? Почему тогда все эти различения были стёрты? В чём дело? Здесь я возвращаюсь к понятию «проект». Я бы призвал всех, кто хочет вместе со мной делать общее дело, не играть с огнём этого слова, быть ответственным во всём, что касается этого слова. Тем более, что слово «проджект» так часто употребляют, что уже уши вянут — чуть не продажа «товаров народного потребления», как раньше говорили, называется «проджект». Проект — это очень специальная вещь. Прежде всего, для этого есть нация или общество, сообщество (может, это уже и не нация), находящееся в состоянии угасания. Это пункт первый. Угасание, горе, беда — очевидны. Пункт второй. Есть кто-то, кого это (это угасание, эта беда) по-настоящему не устраивает. Я надеюсь, что это мы. Но я здесь подчёркиваю слово «по-настоящему». Дальше этот «кто-то» находит в себе силы для того, чтобы перейти от состояния мучительных раздумий и переживаний в состояние интеллектуального действия и создать нечто, именуемое «проект». Я уже говорил в предыдущих передачах: да, вам может нравиться или не нравиться сионистский проект, но это проект. Люди на голом месте всё построили заново, с новым языком — иврит называется, вместо идиша (очень хороший был язык), который отменили — с новым типом идентичности, апеллируя к какой-то традиции, которая была тысячелетия назад. Здесь и сейчас, в 20-м веке, взяли и построили… А просветители (точнее, модернисты, потому что просветители — это узкое понятие) построили весь современный мир, всю современность. И опять-таки на ровном месте. А большевики создали красный проект. Но самый последний — тот, о котором я говорю. Так вот, мучительно прорабатывается новый проект, как некая конструкция, как некая система, как некая печать. В ходе этой проработки происходит следующее. Проект — это третий пункт. А теперь четвертый: стягивается вокруг проекта, превращаясь в субъект, некая энергетика тех людей, которые это делают. Они, строя это, сами изменяются в процессе этого стягивания. У них появляется воля. Эта воля, как луч, вбивает в угасающую жизнь проект — и возникает воскресение, новая жизнь. Россия угасала, потом она в определённом виде воскресла. И если сначала это не узнавали, — потом узнали, даже белые. Оживая, она творит чудеса. И обязательно вот в этом угасающем должно быть что-то спящее, что-то сохранённое — то, что можно разбудить, и то, что (я убеждён) сейчас просыпается. Вот что такое проект. Это не обычная органическая жизнь, в которой вы усиливаете позитивные тенденции и сдерживаете негативные. Это, как говорил об этом Мангейм, утопия и технология. Это уже мечта и воля. Значит, нужна мечта, доведённая до настоящего чертежа, до конструкции, до модели. И воля. А также некие способности субстанции, в которую субъект это вдавливает, откликнуться на это. Откликается она (субстанция) всегда на любовь. Нет тут ничего другого. Вот здесь мы переходим к следующему моменту. Я уже говорил об этом и хочу сказать ещё раз несколько более развёрнуто, потому что это та тема, о которой нельзя говорить конспективно, телеграфным языком… Страна… Ведь кто-то что-то с ней сделал. Она не отторгла это в 89-м году. Да? Значит, были задействованы какие-то черты страны. Значит, на какие-то её больные точки как-то нажали. Может быть, это были нехорошие точки и некоторые скверные свойства. Ведь в любой системе есть скверные точки. А может быть, это были хорошие свойства, которые использовали во зло. В любом случае это страна, которая для любого, кто занимается проектом, должна быть бесконечно любима… Блок говорил: «О, Русь моя! Жена моя!» Есть образ Родины-матери. Любима — как мать, как жена… Она должна быть любима. Это нельзя делать с холодной головой, никакие проекты… Иначе говоря, голова-то, может, и должна быть холодная, но тоже не хочу её называть таковой, ибо «кипит наш разум возмущённый» — это не «холодная голова». Накалённый интеллект и столь же накалённое сердце… Они же вместе накаляются-то чем? — Огнём любви к своей стране. «О, Русь моя! Жена моя!..» Мать… «Родина-мать зовёт!» И так далее. На пути этого чувства, конечно, есть страшная преграда. Она называется «искажённый облик». Вот я читаю «Гамлета». Призрак говорит Гамлету: «Не потерпи, коль есть в тебе природа: Что говорит призрак? — «Не посягай на мать…» Это огромная проблема — проблема любви в определённых замаранных ситуациях. Ибо для белых, например, после 17-го года не было России, была Совдепия. А для кого-то теперь опять нет страны — есть Эрэфия. И все, кому нужно разрушить страну, будут внушать отвращение, ненависть к ней. Пускать по поводу страны сладкие слюни глупо. Да, облик искажён. Да, страна каким-то образом поддержала всё то, что привело её в это страшное состояние. Это надо признать. И этот синдром — помешательства, падения или какой-то ещё — надо признать, понять, что это всё очень искажает лик. Но это не должно приводить к главному, к самому страшному — к отчуждению от страны, к отторжению страны, к проклятиям в её адрес, вот к этой Совдепии, Эрэфии… Если нет любви, нельзя сделать ничего. Если эту коллизию, о которой я говорю, человек не переживает острее, чем коллизию личной любви к женщине, то нельзя заниматься проектами. Значит, нужно каким-то способом осуществить такой контакт со страной, так увидеть её лик, так с ней поговорить (у Чернышевского есть прекрасная статья на эту тему «Русский человек на рандеву»)… Так встретиться, так поговорить… Причём, не умственно, не абстрактно, а очень конкретно… Нужно иметь возможность конкретного разговора с такими вот обобщёнными сущностями. Когда Вознесенский говорил: «Давай с тобой, время, покурим», — речь шла о том, что, с одной стороны, «время» — полная абстракция; с другой стороны, «покурим» — то есть поговорим, как с живым человеком. Так вот, сущности эти, с которыми надо установить контакт, нужно превратить во что-то, находящееся в родстве с живыми людьми. Я называю образы: «Незнакомка» Блока… Когда крадут страну, то — образ Арлекина, Пьеро и Коломбины. Арлекин крадёт Коломбину у Пьеро. Все эти образы существуют для того, чтобы не было наукообразия в главном вопросе — вопросе о стране. Тут наукообразием не обойдёшься, потому что наукообразие не породит любви, а без любви проектами не занимаются. Обычной политикой — может быть. А её проектными или мобилизационными формами не занимаются. Это невозможно. И субъект без любви не формируется — люди не преодолевают границы своих «я», своих эгоизмов, своих собственных заморочек, своих постоянных размышлений по поводу того, кто тут главный, а кто не главный. Это очень важно. И вот второй кусок на эту же тему. Гамлет Рук не ломайте. Тише! Я хочу (Какие слова хорошие, да? Если речь идёт о таком вот разговоре…) Королева Но что я сделала, что твой язык Гамлет Такое дело, Королева Какое ж это дело, (И дальше он начинает говорить о различении.) Гамлет Взгляните, вот портрет, и вот другой, (Понимаете, речь идёт опять об имитации и подлинности.) …Взгляните, вот портрет, и вот другой, (- говорит он об отце) Чело Зевеса; кудри Аполлона; (Посмотрите на портрет Ельцина… «Вот ваш супруг, как ржавый колос, насмерть сразивший брата. Есть у вас глаза?») С такой горы пойти в таком болоте (Наверное, понятно, что я не о Гамлете говорю… «Что за бес запутал вас, играя с вами в жмурки?» «Что за бес» может впарить вам Охлобыстина? Уже и Охлобыстина… Тариф 77… Чтобы опять начались жмурки… «Что за бес» тасовал колоду людей определённого типа — Лебедя помните? Помните Лебедя, от которого «писали кипятком»? Так что это «за бес запутал вас, играя с вами в жмурки»?) Королева …Ты мне глаза направил прямо в душу, Гамлет Нет, жить Королева О, молчи, довольно! Гамлет Убийца и холоп; Королева Довольно! Гамлет Король из пестрых тряпок… Входит Призрак. Спаси меня и осени крылами, Королева Горе, он безумен! Гамлет Иль то упрек медлительному сыну Призрак Не забывай. Я посетил тебя, … Королева Что ты видишь? … Гамлет Вы ничего Королева Нет, то, что есть, я вижу. Гамлет И ничего не слышали? Королева Нас только. Гамлет Да посмотрите же! Вот он, уходит! (То есть речь здесь идёт опять об этой трансцендентальной феноменологической встрече.) Королева То лишь созданье твоего же мозга; Гамлет «Умоисступленье»? То есть разговор о том, что есть язык Шекспира — а есть язык Минкина. И вопрос здесь заключается в том, на каком языке мы собираемся говорить. Согласны ли мы с тем, что проективное начало адресует к любви и, соответственно, феноменологической интуиции (потому что без этой интуиции королева спросит: «С кем ты разговариваешь? Ты безумен»), — к идеальным типам, к тому, на что может быть направлена высокая любовь? Та любовь, которая существует уже по ту сторону конкретных человеческих чувств, но является при этом ничуть не менее, а, может быть, и более живой. Есть такой поэт Ричард Ловлас. Он писал «Лукасте, отправляясь в битву». Потом Ричард Олдингтон в «Смерти героя» это всё цитировал: «Не возлюбил бы так тебя, не возлюби я честь превыше». Говорят: «Ну, а что? Мы детей любим, мы близких любим. Что Вы нам говорите, что нет любви?» Но тут есть очень серьёзный вопрос — где грань между любовью и привязанностью? Можно ли, потеряв высшее, любить всё остальное? Или это уже не любовь? Я разговаривал однажды с одним человеком, который мне сказал: «Да мне главное — моя семья…» Я говорю: «Семья — в каком смысле-то? Ты про бабушку что будешь рассказывать детям, внукам? Что она — часть своего омерзительного времени, что она — часть своего высокого времени? Как ты её позиционируешь в истории? У неё же есть биография. Она часть этой истории. Либо эта история — мерзость, тогда бабушка — часть этой мерзости. Либо нет. А в противном случае это уже не бабушка. И это не твои дети и не твоя жена. И это не человеческая жизнь. Это жизнь прайда, в котором, конечно, есть привязанности и всё остальное, но это не жизнь людей в высоком смысле слова. А там, внутри прайда, всё будет разворачиваться по-другому. Там не может быть ни устойчивости, ни подлинной высокой страсти, ничего». Итак, для того, чтобы эта любовь была, проект должен выводить на метафизический уровень. Ибо именно на этом уровне, на нём и только на нём возможна любовь, возможна эта встреча и возможно рандеву. На том уровне, хотя бы феноменологическом, (а, может быть, и более высоком) можно «покурить со временем». И тогда разгадать какие-то его загадки. И что-то от него получить, получить от него энергию. И тогда всё возможно. Проект может быть и религиозным (раннее христианство — это, безусловно, проект), и нерелигиозным. Но нерелигиозный проект обязан быть столь же метафизическим, как и религиозный. Я не знаю, говорил ли Сталин про орден меченосцев. Но вся трагедия советского проекта — красного проекта — заключается в том, что ордена не было. Мне кажется, что эти слова — про орден меченосцев — ему «впарили» наши либеральные драматурги, но беда-то именно в том, что этого не было. Итак, нерелигиозный проект. Если проект религиозный то источник метафизики более-менее понятен. Хотя всё равно надо подчеркнуть, что нужна метафизика, то есть возможность встречи, разговора, энергии, а не религия как ритуал. Ну, а если нет религиозности, то что тогда является источником метафизики? — История. История, которая «нас всех выкликает по имени». История, которая от нас чего-то требует. История, которая является одновременно великой страстью и великой истиной. История — как любовь. Вот именно эта История регулирует отношения с субстанцией, в которую надо вламывать, вдавливать проект. Итак, нужно отстранение от тлена бытия, если ты чувствуешь, что это тлен. Если кто-то не понимает, кто такой Минкин, то, значит, не понимает. Он ещё не отстранился. Он когда-нибудь поймёт. Может быть, поздно. Сначала — отстранение от тлена, невыносимость ощущения того, что нет луча, какой-то связи… Наконец, луч, послание. Отсюда же и разговоры о катакомбах. Не будет отстранения, не будет реального выхода за правила навязываемой минкиными игры — не будет настоящего внутреннего разграничения, не будет подлинности, не будет чести, — и дальше всё начинается по полной программе. Мне скажут: «Подумаешь, честь! Надо говорить о программах, о том, в какую сторону менять экономику…»
Когда тебе дали пощёчину — это одно. А вот когда Родине, отцам, смыслу, ощущаешь ли это ещё сильнее, чем если тебе? Что вызывают слова о том, что надо было бы, чтобы «Гитлер завоевал нас в 41-м году, и это было бы лучше»? Что-нибудь вызывают, нет? А почему не вызывают? Здесь мне придётся ввести одно понятие… и как с когнитариатом и всем остальным, будет много разговоров о том, что оно не доопределено. Мы определим его вплоть до деталей. Сейчас давайте говорить на том уровне, на котором можно говорить во вводном курсе лекций, каковыми и являются все выпуски этой серии. Итак, есть такое понятие «эгрегор». Точнее всего это понятие выражают стихи Твардовского, как ни странно, такие советские и вполне известные стихи, которые я уже зачитывал. И тут я прочитаю только несколько строчек. «И только здесь, в особый этот миг, Вот этот берег — это и есть эгрегор. Это и есть источник не только смыслов, но и энергии, которая соединяет людей или страну, как реальность (как то, что просто живёт, воспроизводится, занимается бытовой деятельностью) — с собой уже как идеальным началом. Но идеальным, воплощённым в таких сущностях, таких образах, таких символах и в таких картинах, которые непрерывно могут давать энергию. Древние викинги считали, что это Вальгалла, в которой живут они, живут мёртвые. И вот они там сражаются, они там ждут последней схватки, когда будут сражаться вместе с живыми. Есть очень много поверий по этому поводу. Твардовский сказал о береге. Этот берег соединяет Россию как факт — с Россией как идеей. Россия как идея и есть «берег» — это метафизическая Россия. А есть Россия как факт. И мы есть — как факт (каждый из нас) и как идея. Задача противника — разорвать связь, эгрегориальную связь, между каждым отдельным человеком и эгрегором, между страной и эгрегором. И противнику это удалось сделать. Соответственно, если мы занимаемся проектом, то возникает вопрос — как обрести эгрегор, как удержать эгрегор? — Ну, — скажут, — давайте это назовём идеологией. — Ну, давайте, назовём. Но это нечто большее. Метафизика — не идеология. Она содержит в себе предельно накалённый идеал, предельно огненную мобилизующую цель и волю — мотивацию другой силы, чем та, с которой, к сожалению, мы имеем дело сейчас. Я уже говорил и повторяю, что больше всего меня беспокоит то, что настроение большинства — это только настроение. Минкин говорит о мухах. Мне это отвратительно, но образ сонных мух меня иногда преследует… Этот сон на бегу… Как проснуться? Как мобилизоваться? Как обрести эгрегор? Как восстановить эту эгрегориальную связь? Когда эгрегор восстанавливается, то группа, которая восстановила в себе связь с эгрегором, становится субъектом. Вопрос не в том, что это когнитариат. Я ещё подробно расскажу о том, что такое когнитариат. Вопрос в том, что вот эта макросоциальная группа восстановила в себе через это идентичность. Но если она не восстановила эгрегор, то идентичности мало. Ни на каком классовом интересе она ничего не сделает. Ей нужна теперь другая страсть, другая воля, другая мотивация, другая энергетика, чтобы исправить процесс. И она связана вот с этим самым эгрегором. Эгрегор обычно защищают. Это тонкая нить, которую перерезать действительно можно. Она очень нежная. Эта нить позволяет подпитывать энергией лидирующую, ведущую за собой группу или, как говорил Маркс, исторический класс (исторический, а не просто класс), а также всё активное общество. Теми ножницами, которые применил противник, щёлкнули и разрезали нить, но сначала что-то произошло с защитами. И с годами у меня все больше возникает вопрос: а не защитники ли сами и разрезали, ведь коварство было в этом? Именно в этом смысле народ, приведённый в это безэгрегориальное состояние, переставший потом быть народом (ибо народ — это субъект истории), отчасти освобождён от вины, потому что защитники предали. Сделали именно это — они сняли защиту и разрезали нить. Или помогли её разрезать разного рода минкины. Теперь, чтобы восстановить нить, нужно следующее… Есть реальный жизненный мир. Над ним существует второй мир — тот самый, где есть «Русь моя! Жена моя!», Родина-мать и всё остальное, где есть эти феномены, то есть обобщённые сущности. Мир живых обобщённых сущностей. В него надо подняться, над ним находится третий мир — мир идеальный, там существует энергетика, там можно всё починить. И тогда можно восстановить связь. Когда Шолем спорил с Беньямином о том, как надо действовать (Беньямин был очень левый и всё время мечтал о диалектическом материализме, марксизме и всём прочем, а Шолем уже ушёл в религию, а точнее, в метафизику), как надо делать, чтобы спасти еврейский народ, то Беньямин говорил о том, что нужно мобилизовать левые идеи. Те кибуцы, которые потом формировались в Израиле. А Шолем ушёл в метафизику, потому что он считал, что только найдя метафизический, последний идеальный ключ, увидев, что народ — это Шехина (невеста Господня) — соединив народ с этим идеальным образом, можно восстановить в нём энергетику. И тогда что-нибудь двинется. В России образ Софии, вообще софийность, имеет огромное и до конца неосознанное значение. Может, это образ и связует между собой красную, белую историю и все прочие. Потому что всё время говорить, что у нас несколько историй, и они ничем не связаны, неинтересно. Вот эта софийность в России имеет такое значение, как ни в какой другой стране мира. И эта София не имеет никакого отношения к гностической Софии. Это другая София. Софиология русская — это ещё не до конца открытое учение, которое вполне может быть соединено с марксизмом, с Вебером и со всем остальным потому, что на новом этапе никакими атеистическими баландами людей не накормишь. По крайней мере, этим не накормишь тех, кто должен сформировать субъект и обладает настоящей волей к тому, чтобы преодолевать столь большое неблагополучие, как сегодняшнее. Поэтому путь от реального в феноменальное и в идеальное — это и есть то, что нужно для того, что обрести субъект, а значит, проектную силу. Там, на этих высотах располагается честь. «I could not love thee (Deare) so much, Нет чести — нет любви. Там находится честь. Найденная честь восстановит любовь. Восстановленная любовь зажжёт огонь. Огонь превратит руду в настоящий металл. Металл превратится в оружие. Оружие сумеет преодолеть всё, если оно будет находиться в руке полноценного субъекта. Если нет — всё, что мы сейчас обсуждаем, абсолютно бессмысленно. И ради этого обсуждения, его и только его, нужны такие вот абстрактные разговоры. Ничего конкретнее этих разговоров нет. И если бы Минкин не был просто пощёчиной, которую надо ощутить, и пощёчиной не кому-то там, даже классу, ни пощёчиной нашему родственнику, ни пощёчиной нашему историческому бытию, — а именно пощёчиной какой-то идеальной сущности… Такой кривляющийся бес, который дотягивается ручонкой до того, что удалось исказить и замарать, до святого лика. Если бы этого не было, я бы не обсуждал Минкина. Для меня он здесь — пример какой-то нарастающей угрозы. Я уже вспоминал и ещё раз хочу вспомнить песню Гребенщикова — вроде бы такую кокетливо-просоветскую… Комиссар, я знаю, ты слышишь меня, Для христианина история — это дело Христово. Так что — в этом деле не было любви? Ведь это очень глубокая метафизическая проблема. Ведь не зря идёт спор о том, что такое первовзрыв, создавший вселенную, — это изгнание из рая или это дни творения, сотворение мира. Потому что если это сотворение мира, то внутри вселенной есть благо и там есть что любить. А если это изгнание из рая, то всё сразу изначально пропитано грехом. Это две разные вселенные, две разные теологии. И эти теологии борются. Я заговорил о том, что чёрная материя и чёрная энергия являются важной вещью, которая обеспечивает метафизичность проекта. Мне сразу стали говорить: «А причём тут всё это? И зачем тут нужна эта чёрная энергия, как она связана с Марксом, с Вебером и так далее?» Она очень связана. У Маркса есть сложнейшее понятие — «превращённые формы». Маркс заворожен этими превращёнными формами. Он всё время занимается ими. Маркс не так много сам издал из своих работ, потом всё это издавал Энгельс, потом немецкие социал-демократы, потом, уже в 30-е годы, архивы перешли к нам. Какие-то работы Маркса, очень важные, были изданы аж в 60-е годы 20-го века. Но поскольку, вообще-то говоря, наследие Маркса — это вещь достаточно специальная, то весь марксизм оказался резко усечён. И многое из того, что Маркс обсуждал относительно усечённых форм, оказалось либо на периферии советского идеологического внимания, либо было истолковано превратно, потому что никак нельзя было это истолковать правильно, потому что это угрожало очень и очень многому. Дело заключается в том, что форма и содержание находятся в достаточно сложной взаимосвязи. Форма может выражать содержание в большей или меньшей степени. Если использовать здесь марксизм, то форма может способствовать развитию содержания и может тормозить развитие содержания. Тогда, когда форма начинает тормозить развитие содержания, как говорит классический марксизм, форму сбрасывают и меняют с тем, чтобы дальше начинало развиваться содержание. И в этом суть истории. Здесь есть перекличка между Марксом и Гегелем. Не такая простая, как кажется, но есть. Маркс разбирал превращённые формы в связи с товарным фетишизмом и вообще со свойством сложных целостностей использовать посредников, которые обеспечивают в этих целостностях взаимосвязь и которые сами отчуждаются от целостностей. Не узнаёте здесь ничего? Это и есть то, что я предлагал когда-то в виде лингвистической игры. — Ну, давайте, — говорил я, — добавим к названию «Министерство обороны» слово «смерть» — Министерство смерти обороны… К Министерству образования — Министерство смерти образования. И так далее. Форма, институт, министерство начинает отрицать своё содержание: оборону, образование и т. п. Я здесь опять повторяю фразу своего отца, который говорил, когда ушел с заведывания кафедрой: «Да нет, вроде всё хорошо. И люди хорошие, но только знаешь, если бы студентов не было, то, может быть, кафедра работала бы ещё лучше». Так вот, кафедра, которая ещё лучше без студентов, — это тоже превращённая форма. А превращённая форма не выражает содержание в большей или меньшей степени, не искажает его, не трансформирует, — она его уничтожает, истребляет. По этому поводу очень неплохие статьи написал Мераб Мамардашвили в книге «Как я понимаю философию» — об эмансипации формы, и о том, что форма оказывается некоей тенью (я обращаю здесь внимание на то, что когда-то сказал Юнг, на «тень» у Юнга), мёртвым пространством внутри системы… В связи с этими превращёнными формами всегда говорится о рациональности, и что любое превращение — есть иррациональность. Маркс в связи с этим, поскольку в математике было не так много чего в его время, очень любил использовать термин «мнимые числа». Превращённые формы — как мнимые числа. Сжатие опосредующих звеньев, их эмансипация и их агрессивное отчуждение от того, что они должны обслуживать, и является одним из феноменов, который приковывал внимание Маркса. Потому что Маркс чувствовал, что вот здесь его теория нарывается на некий айсберг. Что, с одной стороны, вроде бы она находит здесь наиболее полное воплощение, а, с другой стороны, вот здесь-то и наступает какой-то затык. Мамардашвили называет это «дырами целого», квазипредметами. Процедуру формирования подобного рода форм называет «феноменологическим замещением». Естественно, что очень часто это обсуждали в связи с товарным фетишизмом и с общественным фетишизмом вообще. Кое-что из этого было заимствовано у Фейербаха, который в свою очередь заимствовал нечто у Гегеля. Но самое серьёзное — это мучающее Маркса ощущение, что есть какой-то парадокс, что здесь бытие и сознание вступают в особые отношения. И что есть неустранимые различения между бытием и сознанием, которые и знаменует собой проблема превращённых форм. Мамардашвили пишет:
Не знаю, будет ли эта мысль рациональной до конца, но, безусловно, то, что он здесь сказал, очень важно. Так вот, есть все основания полагать, что чёрная энергия и чёрная материя является как бы физическим эквивалентом иного. То есть чего-то такого, что не вписывается в классический монизм, в универсалистскую модель мира, построенную из одного источника. Эйнштейн постоянно мучился с этим, потому что он хотел всё истолковать из кривизны пространства и времени. И, в конце концов, вынужден был ввести так называемый лямбда-член в свою модель, что сразу и породило эту чёрную энергию и чёрную материю, как некое предвидение. И одновременно лишило его модель того универсализма, о котором он так мечтал. Чтобы всё, всё, всё было выведено из этого самого искривления пространства и времени, из квантованного пространства и времени… — Вот оттуда. У Маркса то же самое возникло с превращёнными формами. Превращённые формы, эти дыры, эти тени и пр., внутри социального мира являются фактически тем же, чем является чёрная материя и чёрная энергия с её формами существования в мире физическом. И, наконец, в мире не социальном, а в мире индивидуума, отдельного человека (а весь мир состоит из мира внешнего: физического, биологического и прочего; мира этих форм, мира социального, как особой социальной реальности человека, — и мира собственно человеческого, внутреннего мира), внутри него (а это исследовали Фрейд, Юнг, Адлер, Фромм и другие) то же самое — это танатос. Фрейд же очень долго хотел, чтобы был только эрос, как единый, всё исчерпывающий принцип, из которого надо было вывести каждую черту человеческого поведения, все поступки, все мотивы, всё прочее. И в конце жизни в работе «По ту сторону принципа удовольствия» он отказался от этого. Одни говорят, что под влиянием нашей соотечественницы Сабины Шпильрейн, которая была в близких отношениях с Юнгом и всячески убеждала Фрейда пересмотреть модели. А другие говорят, что под влиянием фашизма. Не знаю под влиянием чего, но отказался. Так вот эта триада — чёрная энергия, чёрная материя в физическом мире; превращённые формы в мире социальном; танатос, который Фрейд вынужден был добавить к эросу в мире внутреннем, человеческом, — составляют триединство. Они говорят о каком-то метафизическом начале, более глубоком, враждебном человеку и тотальном, нежели всё, что вытекает из классических теорий зла. Не мобилизация ли этого начала привела к тому, что так сильно обрушилось у нас всё, и так безжалостно были оборваны наши связи с эгрегором? Об этом давайте поговорим в следующем выпуске. |
|
||
|
Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Вверх |
||||
|
|
||||
