Признания Бухарина. Во время процесса Бухарин сделал несколько признаний и во время очных ставок с другими обвиняемыми детально поведал о некоторых сторонах заговора. Джозеф Девис, посол США в Москве и известный юрист, посетил несколько заседаний суда. Он был убежден, как и другие компетентные иностранные обозреватели, что Бухарин говорил свободно и что его признания были искренними. 17 марта 1938 года Девис направил конфиденциальное сообщение Государственному секретарю в Вашингтон.

“Вопреки предубеждениям, идущим от свидетельств раскаяния, и предубеждению против юридической системы, которая практически не позволяет защищать обвиняемых, после ежедневного наблюдения за свидетелями, их манерой давать показания, их обнаружившимся непроизвольным подтверждениям и другим фактам, получившим судебную оценку в ходе процесса, мое мнение таково, что поскольку политические подсудимые, согласно Советским законам, вовлечены в уголовные дела, предъявленные в обвинительном акте и подтвержденные доказательствами вне всякого сомнения, то этого вполне достаточно для утверждения приговора о виновности в измене и присуждения наказания в пределах Советского уголовного кодекса. Мнения дипломатов, тех, что регулярно посещали заседания суда, в общем таково, что на процессе установлен факт существования обширной политической организации и чрезвычайно серьезного заговора”.

В решающие часы процесса Бухарин был чрезвычайно внимателен и насторожен, обсуждая и споря, иногда с юмором, страстно отрицая некоторые обвинения. Для тех, кто присутствовал на процессе, и для тех, кто мог читать его бюллетени, ясно, что теория “показательного процесса”, широко применяемая антикоммунистами, является нереальной. Токаев заявлял, что режим “может не решиться на его пытки, боясь, что он выкрикнет правду во время суда”. Токаев описал ядовитую реплику Бухарина прокурору и его смелые опровержения, заключив свои слова так:

“Бухарин проявил высочайшее мужество”.

“Вышинский был разбит. Наконец он понял, что решающая ошибка была допущена, когда Бухарина решили судить открытым судом”.

Судебные бюллетени, восемьсот страниц, являются весьма поучительным материалом. Они оставляют неизгладимый след в умах, след, который не может быть разрушен стандартными заявлениями против этих “ужасных процессов”. Бухарин предстает в них как оппортунист, который был разгромлен политически и раскритикован идеологически на многократных примерах. И раньше, чем стала меняться его мелкобуржуазная точка зрения, он превратился в разочаровавшегося человека, который не осмеливался открыто противостоять партийной линии и ее впечатляющим достижениям. Оставаясь близко к главе партии, он надеялся свергнуть руководство и навязать свои взгляды с помощью интриг и закулисных маневров. Он связался со всевозможными тайными оппонентами партии, многие из которых были убежденными антикоммунистами.

Неспособный возглавить открытую политическую борьбу, Бухарин связал свои надежды с переворотом через заговор военных, который мог произойти в результате массового бунта.

Изучение бюллетеней также позволяет прояснить связь политического перерождения Бухарина и его друзей с уголовной деятельностью того времени: убийства, мятежи, шпионаж, сотрудничество с иностранными державами. Не позднее 1928-1929 года Бухарин примкнул к ревизионистам, выражавшим интересы кулаков и других эксплуататорских классов. Бухарин опирался на поддержку от политических фракций, представлявших эти классы. Так как накал классовой борьбы все нарастал, Бухарин стал союзником этих сил. Грядущая Мировая война обостряла все процессы, и оппоненты партийного руководства начали готовить теракты и переворот. Бухарин признал свои связи с этими людьми, хотя он яростно отрицал свое участие в организации убийств и шпионаже.

Когда Вышинский указал ему: “Вы ничего не сказали о связях с иностранными разведывательными службами и фашистскими кругами”, Бухарин ответил:“Мне нечего сказать по этому поводу”.

Тем не менее, Бухарину пришлось признать, что в возглавляемом им блоке некоторые люди установили связи с фашистской Германией. Ниже приводится выдержка из судебного заседания. Бухарин объяснил, что некоторые руководители заговора думали, что беспорядки, возникнувшие во время военных поражений в случае войны с Германией, создали бы идеальные условия для переворота.

“Бухарин: “В 1936 году ... Карахан выехал из страны, не поговорив ни с кем из руководящего центра, за исключением Томского...

Насколько я помню, Томский рассказывал мне, что Карахан пришел к соглашению с Германией на более предпочтительных условиях, чем Троцкий...”

Вышинский: “Когда у вас был разговор об открытии фронта для немцев?”

Бухарин: “Когда я спросил Томского, как он понимает механизм переворота, он ответил, что это дело военной организации, которая откроет фронт”.

Вышинский: “Итак, Томский готовился открыть фронт?”

Бухарин: “Он этого не говорил...”

Вышинский: “Томский говорил: “Откроем фронт?”

Бухарин: “Я передам это точно”.

Вышинский: “Что он сказал?”

Бухарин: “Томский сказал, что это дело военной организации, которая открыла бы фронт”.

Вышинский: “Почему она должна открыть фронт?”

Бухарин: “Он не сказал”.

Вышинский: “Почему она должна открыть фронт?”

Бухарин: “С моей точки зрения, не следовало открывать фронт...”

Вышинский: “А с точки зрения Томского, должны ли они открыть фронт?”

Бухарин: “С точки зрения Томского? В любом случае он не возражал против этого”.

Вышинский: “Он соглашался?”

Бухарин: “Раз он не возражал, это значит, что вероятнее всего он на три четверти соглашался”.

В своем заявлении Бухарин признался, что его ревизионистская линия подтолкнула его к поискам тайных связей с другими оппозиционерами; что он надеялся, что восстание приведет его к власти, и что он сменил свою тактику на терроризм и заговор.

В биографии Бухарина Коэн пытается поправить “распространенное заблуждение” - что Бухарин добровольно признался в ужасном, нелепом преступлении, так как искренне сожалел о своей оппозиции Сталинизму, и признанием хотел в последний раз услужить партии”.

Коэн заявляет, что “План Бухарина... был превратить свой процесс в контрпроцесс осуждения Сталинского режима. Согласно его тактике, он хотел изменить признания, что он политически ответствен за все ... и в то же самое время решительно отрицать любые преступные действия”. Коэн утверждает, что когда Бухарин использовал такие термины, как “контрреволюционная организация”, или “антисталинский блок”, он на самом деле имел в виду “Старую партию большевиков”: он хотел принять на себя символическую роль представителя большевиков: “Я несу ответственность за блок”, то есть за большевизм”.

Вот так. Коэн, как выразитель интересов США, может выделывать эти пируэты, поскольку очень немногие из читателей достанут и проверят бюллетени процесса.

Но в высшей степени показательно чтение ключевых высказываний из показаний Бухарина на суде о его политической эволюции. Бухарин был вполне рассудителен, чтобы понять ступени его собственного политического перерождения и увидеть, как его угораздило стать участником контрреволюционного заговора. Коэн и буржуазия могут делать все, что в их силах, чтобы реабилитировать Бухарина-”Большевика”. Для коммунистов показания Бухарина представляют важный урок о механизмах медленного перерождения и перехода в антисоциалистические ряды. Эти признания дают возможность понять позднейшее появление таких фигур, как Хрущев и Микоян, Брежнев и Горбачев.

Вот к вашему вниманию текст. Говорит Бухарин:

“Правые контрреволюционеры выглядели в начале как “уклонисты”... Тут мы прошли через очень интересный процесс переоценки частных предприятий, переходу к его идеализации, идеализации владельца собственности. Такой была эволюция. Нашей программой было - процветающая крестьянская ферма частного владельца, но на самом деле, в ее конце стоял кулак... колхозы были далеким будущим. Что было признано нами необходимым, так это создание богатых частных собственников. То есть, были громадные изменения в отношении и психологии... Я сам изобрел в 1928 году формулировку о военно-феодальной эксплуатации крестьянства, то есть, я возложил вину за тяготы классовой борьбы не на класс, который был враждебен пролетариату, а на лидеров этого пролетариата”.

“Если бы мои программные установки были сформулированы на практике, то в экономической сфере это означало бы государственный капитализм, процветающий мужик-частник, сокращение колхозов, иностранные концессии, отказ от монополии во внешней торговле и, как результат, восстановление капитализма в стране”.

“Внутри страны нашей программой был... переход к буржуазно-демократической свободе, так как из союза с меньшевиками и эсерами и им подобным следовало, что должна была быть свобода для других партий, свобода коалиций, как это исходило логически из комбинации сил для борьбы с существовавшей властью. Потому как если выбраны союзники для свержения правительства, то однажды после возможной победы они должны были стать партнерами у власти”.

“Мое сближение с Томским и Рыковым относится примерно к 1928-1929 годам - затем контакты и беседы членов того Центрального Комитета, тайные конференции, бывшие незаконными по отношению к Центральному Комитету”.

“Теперь начались поиски для создания блока. Сначала моя встреча с Каменевым на его квартире. Затем встреча с Пятаковым в больнице, на которой присутствовал и Каменев. И далее встреча с Каменевым на даче Шмидта”.

“Следующий этап в развитии контрреволюционной организации правых начался в 1930-1931 годах. В то время произошло обострение классовой борьбы, кулацкого саботажа, сопротивления кулачества политике партии и т.д.

Трио Бухарин-Рыков-Томский стало нелегальным центром и, следовательно, поскольку и раньше это трио было во главе оппозиционных кругов, теперь оно стало центром нелегальной контрреволюционной организации...

Енукидзе был близок к этому нелегальному центру. У него были контакты с этим центром через Томского...

Приблизительно к концу 1931 года члены так называемой школы были переведены из Москвы на работу в Воронеж, Самару, Новосибирск, и этот перевод был использован в контрреволюционных целях”.

“Примерно осенью 1932 года наступил следующий этап в развитии правой организации, а именно, переход к тактике насильственного свержения Советской власти”.

“В то время, когда была сформулирована так называемая платформа Рютина, я отметил, что платформа Рютина совпала с платформой правой контрреволюционной организации”.

“От имени правого центра платформа Рютина была одобрена. Существеннейшими признаками платформы Рютина были: “дворцовый переворот”, терроризм, выбор курса на прямой союз с троцкистами. В то время идея “дворцового переворота” зрела в правых кругах, и не только среди их руководства, но, насколько я помню, среди части тех, кто действовал за пределами Москвы. Впервые эту идею подал Томский, связанный с Енукидзе ... который отвечал в то время за охрану Кремля.

Далее... подбор людей для “дворцового переворота”. Это было, когда образовался блок с Каменевым и Зиновьевым. В тот период мы также встречались с Сырцовым и Ломинадзе”.

“Летом 1932 года Пятаков рассказал мне о его встрече с Седовым относительно политики террора Томского. В то время Пятаков и я полагали, что это не было нашей идеей, но мы решили, что вскоре мы сможем найти общий язык и что наши различия в борьбе против Сталина будут преодолены”.

“К этому же периоду относится создание группы заговорщиков в Красной Армии. Я слышал об этом от Томского и Енукидзе, которые рассказывали мне, что в верхних эшелонах Красной Армии правые, зиновьевцы и троцкисты объединили свои силы; мне назывались имена - я не поручусь, что точно помню их все - но среди тех, что я вспомнил, были Тухачевский, Корк, Примаков и Путна.

Соответственно выстраивалась линия связи с центром правых: группа военных, Енукидзе, Томский и мы”.

“В 1933-1934 годах кулачество уже было разгромлено, повстанческие движения представлялись невозможными, поэтому в центре правой организации вновь настали времена, когда направление на контрреволюционный заговор с целью переворота стало главной идеей...

В ряды заговорщиков входили: силы, стоявшие за Енукидзе плюс Ягода, их организации в Кремле и НКВД; Енукидзе также сумел примерно в то же время привлечь на свою сторону, как я помню, бывшего коменданта Кремля Петерсона, который, между прочим, в свое время был комендантом поезда Троцкого.

Затем была военная организация заговорщиков: Тухачевский, Корк и другие”.

“Во время подготовки к Семнадцатому Съезду партии Томский выдал идею, что военный переворот должен произойти прямо перед открытием съезда. По мысли Томского, составной частью переворота должно было стать ужасное злодеяние: арест делегатов партийного съезда.

Эта идея Томского была рассмотрена во время дискуссии, хотя и довольно поверхностно; но возражения по этому поводу последовали со всех сторон...

Пятаков отвергал эту идею не по соображениям принципиальности, а по тактическим соображениям, так как это могло бы вызвать крайнее возмущение среди масс... Но сам факт того, что эта идея была понята и была предметом обсуждения, говорит достаточно ясно о преступности и чудовищности такого рода организаций”.

“Летом 1932 года Радек рассказывал мне, что от Троцкого пришло послание о том, что он ведет переговоры с немцами и что он уже пообещал немцам некоторые территориальные уступки, включая Украину...

Я должен сказать, что тогда, в то время, я возражал Радеку. Радек подтвердил это в своих показаниях, как он точно также подтвердил свои разногласия со мной, подтвердил, что я возражал ему, что я считал необходимым, что он, Радек, должен написать и рассказать Троцкому, что тот в своих переговорах зашел слишком далеко, что это может повредить не только ему, но и всем его союзникам, в особенности нам, правым заговорщикам, и что для нас это представляет некую катастрофу. Я понимал, что с ростом патриотизма масс, в чем не было никаких сомнений, такая позиция Троцкого была политически неблагоразумной”.

“Я выдвинул аргумент, что поскольку это должен быть военный переворот, тогда по логике вещей группа военных заговорщиков должна иметь чрезвычайно большое влияние, и, как это всегда бывает в таких случаях, было бы справедливо полагать, что из среды этой группы влиятельных контрреволюционеров, которые будут управлять большими материальными силами, а значит и политическими силами, может вырасти своеобразная угроза бонапартизма. И бонапартисты - я думал именно о Тухачевском - могли бы начать избавляться от своих союзников и, что называется, действовать в “стиле Наполеона”. В своих переговорах я всегда называл Тухачевского “потенциальный маленький Наполеон”, а вы знаете, как поступил Наполеон с так называемыми идеологами.

“Вышинский: “И вы считали себя идеологом?”

Бухарин: “Как идеологом контрреволюционного переворота, так и его участником. Вы, конечно, предпочли бы услышать, что я считаю себя шпионом, но я никогда не считал себя шпионом, в том числе и сейчас не считаю”.

Вышинский: “Более правильным было бы, если вы именно так считали”.

Бухарин: “Это ваше мнение, у меня другое мнение”.

Когда подошло время для его последнего слова, Бухарин уже знал, что его дело пропащее. Коэн может выискать в этом выступлении “блестящую защиту действительного большевизма” и“осуждение cталинизма”. С другой стороны, коммунисты слышат человека, много лет боровшегося против социализма, который бесповоротно встал на позиции ревизионизма и который, глядя в могилу, осознал, что его ревизионизм, захватывавший его в ходе жестокой классовой борьбы, привел его к измене.

“Эта чистая логика борьбы сопровождалась вырождением идей и расстройством психологии...

На этом основании для меня выглядит вполне возможным то, что каждый из нас, сидящих здесь на скамье подсудимых, страдал от особого раздвоения ума, не веря сам себе, что он участвует в контрреволюционном деле... Отсюда и был полупаралич воли, запаздывание рефлексов.... Противоречия, возникшие между ростом нашего предательства и замедлением рефлексов, отражали отношение контрреволюционера, или растущего контрреволюционера, в условиях развивающегося социалистического строительства. Возникает двойная психология...

Даже я иногда был увлечен сюжетами социалистического строительства, о которых писал, хотя еще утром я отвергал это практическими делами преступного характера. И возникало то, что в философии Гегеля носит название самого несчастного разума. Этот несчастный разум отличается от обычного несчастного разума только тем, что он еще и преступный разум.

Мощь пролетарского государства нашла свое выражение не только в том, что оно разгромило контрреволюционные банды, но и в том, что его враги разложились изнутри, их воля была дезорганизована. Никогда ничего подобного не могло произойти в какой-либо капиталистической стране...

Раскаяние часто сопровождается различными абсолютно абсурдными вещами, подобно посыпанию головы золой. За себя я должен сказать, что в тюрьме, где я находился около года, я работал, читал и был в полном благоразумии. Это будет служить отрицанию всех небылиц и абсурдных контрреволюционных выдумок.

Предположат и гипноз. Но я проводил свою защиту в суде с легальной позиции, хотя и поставившей меня в затруднительное положение, споря с государственным обвинителем; и любой человек, имея даже самый малый опыт в этой области медицины, должен признать, что гипноз такого рода совершенно невозможен...

Сейчас я должен высказаться о причинах моего раскаяния. Конечно, надо признать, что вменяемые мне улики играют важную роль. Три месяца я отказывался говорить. Затем я начал давать показания. Почему? Потому что, находясь в тюрьме, я сделал переоценку всего моего прошлого. Ибо когда вы спрашиваете себя: “Если ты должен умереть, то ради чего ты умираешь?” - абсолютно черная пустота возникает внезапно перед вами с пугающей очевидностью. Умирать не за что, если хочешь умереть без покаяния. И напротив, все положительное, что сверкает и блестит в Советском Союзе, приобрело новое измерение в умах людей. Это полностью разоружило меня и заставило согнуть колени перед партией и страной...

Дело, конечно, не просто в раскаянии или в моем особом раскаянии. Суд может выдать приговор без него. Признание обвиняемых не суть важно. Признание обвиняемых - это средневековый принцип юриспруденции. Но здесь мы имеем дело с внутренним разложением и уничтожением сил контрреволюции. И надо быть Троцким, чтобы не сложить оружия.

Я чувствую своим долгом сказать здесь, что среди всех сил, на которых основывалась тактика контрреволюционеров, Троцкий был принципиальной движущей силой.

Я сразу могу предположить, что Троцкий и другие мои союзники по преступлению, как и Второй Интернационал, в особенности после моих бесед с Николаевским, будут пытаться защитить нас, особенно и специально - меня. Я отказываюсь от этой защиты, потому что я склоняюсь перед страной, перед партией, перед всем народом”.

Людо Мартенс, Из книги «Запрещённый Сталин»

Как бы ни старались политики вбить клин во взаимоотношения русского и украинского народов, удаётся им это нелегко. У меня много друзей на Украине, которые подтверждают наше братство. Да и было время, когда мы жили единой семьёй, у нас были общие герои, такие как Богдан Хмельницкий. Его портрет блистал на Ордене его имени. Разве это выбросишь из истории? Исследования жизни и деятельности Богдана Хмельницкого актуальны и сегодня, они служат укреплению наших связей с Украиной.

Независимо от тонкостей научных оценок, украинский народ всегда любил и почитал гетмана, освободителя и защитника «Всея Руси» – Богдана Зи-новия Хмельницкого. Для украинского народа он остается героической личностью, которая вы-вела его на путь национального и социально-экономического освобождения. А началось «вхождение» в политику 50-летнего сотника Чигиринского казацкого полка после личной драмы.

Известно, что гетман Войска Запорожского был женат трижды. Но о его избранницах в исторической литературе сказано скороговоркой. Сын прославленного чигиринского сотника Михайла Хмельницкого Богдан владел в Субботове хутором. Когда отец погиб под Цецерой, будущий гетман, воевавший рядом с ним, попал в плен. Из турецкой неволи его будто бы выкупила мать, которая вторично вышла замуж за королевского жолнера Василия Ставецкого. Возвратившись из Константинополя, Богдан принялся хозяйствовать. Появились строения, пасеки, тока, мельницы, рыбные пруды, варились меды и пиво. Возможно, росту его личного благосостояния содействовала женитьба в 1625 году (точной даты нет) на дочери богатого переяславльского купца Ганне Сомко, сестре Якима Сомко, позднее наказного гетмана Левобережной Украины.

В ту пору Богдану было около тридцати лет. Причина столь затяжной холостяцкой жизни неизвестна, потому что будущий бунтарь никогда не был равнодушным к женской красоте, а даже наоборот…

Была Ганна болезненной, ласкового характера и целиком отдавалась домашнему хозяйству. Брак с Ганной оказался удачным. Двадцать лет прожили они в согласии. Вырастили двоих сыновей – Тимоша и Юрия (последнему дважды вручали гетманскую булаву) и четырех дочек – Катерину, Степаниду, имена двух младших не установлены.

Историк Ярослав Дашкевич полагает, что Хмельницкий имел от первого брака, по крайней мере, троих сыновей (Тимоша, Юрия и, вероятно, Андрея) и шесть дочерей, известны имена лишь двух.

Историк Иван Крипякевич в очерке «Богдан Хмельницкий» пишет, что об этом есть весть из Корсуня от октября 1651 г.:«Съехалась вся семья Хмельницкого, жена с детьми, четыре уже подрастающие дочери, двое младших сыновей, а третий Тимошка старший…».

Доктор Антоний 1-й (псевдоним исследователя истории южно-западной Украины Иосипа Ролле, сына французского эмигранта) в своем очерке «Женщины при чигиринском дворе» называет только Катерину, Олену или Степаниду, Тимоша (родился в 1635 г.) и Юрия (1641 г.).

Богдан исправно нес службу, часто отлучался в военные походы. Ездил на дипломатические переговоры в Варшаву, даже в Париж, и львиная доля хлопот по хозяйству ложилась на хрупкие плечи жены. Хутор Субботов был и гордостью, и залогом устойчивых доходов Хмельницких. Богдан продвигался по службе, стал сотником.

Семейная идиллия кончилась, когда на сцене появилась персона, известная в истории как «чигиринская подстаростиха». В 1639 году подстаростой в Чигирине стал Данила Чаплинский, выходец из Литвы, человек уже немолодой, вдовец. История характеризует его как человека грубого, заносчивого, «пьяницей беспробудным» называл его впоследствии Хмельницкий. Неприязнь была взаимной. Независимый, гордый, состоятельный сотник возбудил у подстаросты ненависть. Не мог подстароста смириться с тем, что «холоп» (он узнал, что предки Хмельницкого были мужиками) – человек богатый, что к нему благоволят немало местных вельмож и даже сам польский король Владислав IV. К тому же подстароста положил глаз на хутор Субботов и на молодую польку, которую приютили Хмельницкие и к которой был явно неравнодушен сам хозяин.

Происхождение этой, как пишет доктор Антоний 1-й, «степной Елены» неизвестно. Как сирота она нашла прибежище в доме Хмельницких. Трудно сказать, чем она там занималась. Болезненная хозяйка нуждалась в помощнице. Но помощница Ганны сумела занять место и в сердце ее супруга. Трудолюбивая подруга жизни войскового писаря, возможно, и примечала кое-что, но молчала: она не ощущала в себе силу как-то повлиять на супруга.

Елена занозой вошла в сердце хозяина, но законная супруга была жива и приходилось ждать. Когда Ганна умерла (примерно в году 1647), оставив сирот, Хмельницкий начал пить. Елена по-прежнему жила у вдовца, возможно в роли няньки (Юрась потом проявлял к ней большую привязанность). Очевидно, она была очень красивой, если сумела околдовать двух уже немолодых соперников.

В марте 1647 года, в отсутствие Хмельницкого, подстароста с сотней отъявленных головорезов врывается на хутор, разоряет его, семью Богдана выгоняет, сына (вероятнее всего, Тимоша), осмелившегося защищать близких, избивает до полусмерти. Предлогом для нападения послужило намерение выселить войскового писаря с будто бы незаконно захваченного Субботова. Все строения были разрушены, с тока взято 400 стогов хлеба, мельницы и всё хозяйство были сожжены. Вместе с награбленным добром налетчик прихватил с собой и красавицу-польку, а спустя несколько дней принуждением или посулами обвенчался с ней по обряду римско-католической церкви.

Во время нападения, как свидетельствуют историки Микола Аркас, Иван Крипякевич и Микола Костомаров, мученической смертью от побоев умер 10-летний сын Богдана, будто бы сказавший грабителю грубые слова. В исторической повести Оксаны Иваненко «Богдан Хмельницкий» написано, что десятилетний защитник хутора сказал:«Ты здесь не хозяин! Это хутор моего отца Богдана Хмельницкого, а ты прихвостень Конецпольского. Ты грабитель и вор!».

Но сам Богдан в письме, датированном мартом 1648 года, не вспоминает о смерти сына, а только примечает, что того «едва живым оставлено».

За справедливостью Хмельницкий обратился в суд – ему было отказано. Подался в Варшаву, а следом за ним - Чаплинский. Оба противника оказались перед сенаторами. Ко всем своим обидам потерпевший добавил и похищение девушки, которую назвал своей женой. Король Владислав тоже ничем не помог. Напомнил лишь о сабле как средстве для самозащиты.

Разозленный Хмельницкий поселился в Чигирине, поближе к врагу и …Чаплинской, хотя опасность постоянно подстерегала его. За обиженного Богдана заступился его кум, полковник Кречковский, и сама Чаплинская. Хмельницкий с умилением вспоминает об этом, и это единственное восхваление женщины из его уст: «Если бы не эта доброжелательная и жалостливая Эсфирь, не миновать бы мне мести от рук жестокого тирана, ее супруга». Наверное, несмотря на брак с подстаростой, она была неравнодушна к Богдану, а, может быть, преклонялась перед энергией человека, который не согнулся под ударами судьбы.

Донос начальству есаула Романа Пешты о тайных встречах опального сотника с запорожцами ускоряет события. Хмельницкого сажают под арест, а семью выгоняют из города. Друзья помогают ему выбраться из темницы. Темной ночью декабря 1647 года по совету Чаплинской он вместе с сыном Тимошем отправился на Низ, в Запорожье. Здесь в казачьем лагере на острове Буцком он клянется отомстить врагам, освободить Украину от владычества шляхты.

Жовтоводский разгром, Корсуньская победа, Пилява - вот триумфальное шествие бывшего сотника, затем войскового писаря. Он становится правителем большого, но и разоренного края. В победном шествии он, окрыленный успехом, останавливается у крепостных стен Замостья. Осенью 1648 года вновь вступает во владение Субботовым.

Когда началась освободительная война, Богдан с разрешения патриарха Паисия женился на Елене Чаплинской, а по настоящему Матроне. Как конкретно с церковной точки зрения была разрешена эта проблема – неизвестно. Но вся Украина знала, что гетман обвенчался с замужней женщиной.

Но шляхтянка оказалась недостойной Богдана, поддерживала контакты с польской шляхтой, разбазаривала его добро. Пустая, легкомысленная красотка, соблазнительница, наказана за супружескую измену Тимошем. Случилось это на рубеже апреля-мая 1651 года. Супруга изменила и обокрала его с каким-то часовщиком, который жил в Чигирине в гетманском дворце.

По приказу отца следствие вел Тимош Хмельницкий. Приговор был суровым: виновных присудили к смертной казни на виселице. Весной 1651 года Матрону повесили. Так окончилась жизнь«жалосливой к невинно страждущим Эсфирь». Современник событий шляхтич Ерлич указывает, что эта женщина была скопидомка, пьянчужка, развратница и соблазнительница («да, такая! такая я!» – как она сама о себе как-то принародно орала в истерике), приняла смерть «сам-семь», то есть вместе с ней были повешены еще шесть человек, а это дает основание предполагать, что здесь было нечто более значительное, нежели простая любовная история. Скорее всего, дело было связано со шпионажем или с подготовкой террористического акта против гетмана.

Кое-что в этом трагическом событии, случившемся в чигиринском дворце, проясняет запись допроса казака Мартина и письмо шляхтича Кжицкого от 14 июня 1651 года. Из них следует, что казацкая служба безопасности перехватила письма личного врага Богдана Хмельницкого Данилы Чаплинского к жене гетмана, которую в свое время чигиринский подстароста насилием принудил к браку. В перехваченных письмах Чаплинский советовал бывшей супруге закопать гетманские клады, а самого Богдана отравить.

Суровый сын Богдана Тимош приказал пытать мачеху огнем, после чего было найдено немало припрятанных бочонков с золотыми червонцами. Предательство было очевидным, а смерть предательницы – неизбежной.

Казнь этой негодной женщины, которую Богдан, несмотря ни на что, все же любил, была для него потрясением. Сообщение о казни поступило в обоз под Берестечком. Хмельницкого охватило жестокое отчаяние и печаль. Эта история, возможно, как полагают, стала одной из причин поражения под Берестечком.

1651 год был едва ли не самым неудачным для гетмана: семейная трагедия, потеря лучших друзей, намерение казаков после Берестечка отнять булаву… Но уже осенью гетман вновь сочетается браком – с Ганной Золотаренко, или просто Пилипихой, бездетной вдовой не первой молодости. Женщиной она была серьезной и скромной, судя по всему, более развитой, нежели ее предшественницы. При ней стало больше порядка при гетманском дворе: меньше кутерьмы, пьянства и разгула. Гетман угощался большей частью у соратников или в одиночестве, без свидетелей. Стареющий Богдан относился к супруге с уважением, прислушивался к ее советам. Она была женщина достойная, хорошая хозяйка, пользовалась уважением в окружении гетмана – отмечали очевидцы.

Два ее брата – Иван и Василий из скромных сотников вскоре становятся полковниками: первый – Корсунским, второй – Нежинским. Богдан на какое-то время стал мягче, спокойнее. Поступив беспощадно с первой мачехой, успокоился и Тимош. Юрия отдали в науку в Киев.

Когда тяжелая болезнь свалила Богдана, Ганна стала терпеливой, заботливой сиделкой. И последний взгляд его был обращен к ней – умной и преданной жене. А для нее с его смертью жизнь утратила краски. Умерла Ганна в 1667 году монахиней Печерского монастыря под именем Анастасии. И в монастыре она держалась скромно, но с достоинством, очищая душу в истовых молениях.

Вадим Кулиниченко

Мне не хочется умереть, не сказав Вам того, что я думаю о Вашей теперешней деятельности и том, какою она могла бы быть и какое благо она могла бы принести миллионам людей и Вам, и какое зло она может принести людям и Вам, если будете продолжать в том же направлении, в каком идёте теперь. Самодержавие есть форма правления отжившая, могущая соответствовать требованиям народа где-нибудь в Центральной Африке, но не требованиям русского народа, который всё больше и больше просвещается общим всему миру просвещением. И поэтому поддерживать эту форму правления и связанное с ним православие можно только, как это делается теперь, посредством всякого рода насилия, усиления «охранки», казней, ссылок, религиозных гонений, запрещением книг и газет, извращением воспитания и вообще всякого рода дурных и жестких дел.

И таковы были до сих пор дела вашего царствования, начиная с возбудившего общее негодование всего русского общества ответа тверской депутации, где Вы самые законные желания людей назвали «бессмысленными мечтаниями». Все Ваши распоряжения о Финляндии, о китайских захватах (захват Порт-Артура), Ваш проект Гаагской конференции – сопровождаются усилением войск, ослаблением самоуправления на местах и усилением административного произвола. Ваша поддержка гонений за Веру, Ваше согласие на утверждение винной монополии, т.е. торговлю правительством яда, отравляющего народ. И наконец, Ваше упорство в удержании телесного наказания, позорящего русский народ, возвращение его к прежнему пережитому состоянию. Мерами насилия можно угнетать народ, но не управлять им.

Из этого тяжкого положения, в котором мы находимся, есть только два выхода: первый, хотя и очень трудный – кровавая революция, второй – признание правительством обязанности не идти против прогресса, не отстаивать старого, древнего, а, поняв направление пути, по которому движется человечество, вести по нему свой народ.

Лев Толстой, 12 января 1902 г.