История о борьбе за начало жизни проста и кажется почти решенным вопросом по сравнению с едва намечающейся войной против смерти и увечья, подстерегающих детей вскоре после вступления в жизнь. Наука о борьбе за жизнь матерей стоит уже на вполне твердых основах, но каждому научному факту, касающемуся детского паралича, можно еще противопоставить загадку, делающую этот факт сомнительным. Победа в борьбе за спасение матерей зависит теперь только от одного: весь народ должен объединиться и потребовать применения известных уже знаний. Для борьбы с детским параличом народ также готов сорганизоваться. Но какое оружие вложат в руки народу борцы за его жизнь?

По всей справедливости можно сказать, что война против паралитической заразы едва началась. Существование этой ужасной болезни было обнаружено около ста лет тому назад. Первые попытки охотников за микробами и деятелей здравоохранения проникнуть в тайну болезни, плодящей калек, были сделаны не более полувека назад. Невидимое заразное начало детского паралича не делает различия между имущими и неимущими, никому не оказывает предпочтения. Оно не является, как туберкулез и другие детские инфекции, расплатой за бедность. От нее никаким богатством не откупишься. Когда этот калечащий и убивающий детей микроб-крошка начинает свирепствовать, сытые дети, гуляющие на городских бульварах, не более застрахованы от него, чем оборвыши, играющие в канавах. Леди, стригущие купоны, и жена рабочего равны перед ним. Самые обеспеченные люди из высшего круга напрасно будут спрашивать, куда им спрятать детей от опасности. Все уже понимают, что, для того чтобы спасти самих себя, надо избавить и весь народ от страшного проклятия. В этом единственное достоинство страшного паралитического бича.

Нельзя сказать, что наука против него совсем безоружна. В тот момент, когда пишутся эти строки, отцы и матери в Чикаго, в Торонто охвачены страхом, и, возможно, уже готовится научная вылазка врачей и работников здравоохранения, сулящая некоторую надежду. Да, только некоторую, в том-то и беда. Потому что надежды победить страшного врага не раз уже рождались и умирали. И на совещаниях борцов с этой болезнью, на которых автор имел честь неоднократно присутствовать, ясно чувствовалось, что борцы за жизнь встревожены хитростью и изворотливостью этого крошечного микроба. Правда, у них есть уже в руках кое-какие экспериментальные данные, которые, возможно, послужат некоторой опорой в борьбе. И все же на этих совещаниях автору всегда казалось, что он присутствует при тренировке боксера, который, не вступив еще на ринг, уже наполовину побит, потому что чемпион, с которым он должен сразиться, невероятно силен и опасен.

Вот почему автор считает уместным рассказать историю этой борьбы за жизнь, хотя исход ее в настоящее время еще под вопросом. Но, конечно, победа наших борцов за жизнь вполне возможна, если, неуклонно руководствуясь добытыми уже научными фактами, они будут воевать дружно. Страх, внушаемый этой болезнью, - их лучший союзник. Универсальность детского паралича делает его единственным врагом, в борьбе с которым наши борцы со смертью будут иметь поддержку всех слоев общества.

Детский паралич был мало распространенной болезнью, когда в 1840 году старый немецкий костоправ доктор Якоб Гейне впервые сделал о ней подробный доклад. Тогда ее так не боялись, как теперь. Во времена Гейне она поражала только отдельных детей то здесь, то там, и не было никаких указаний на то, что она заразительна. Она поражала их в самом нежном возрасте, когда они только начинали ходить, но Гейне находил некоторое утешение в следующем обстоятельстве: он никогда не видел и не слышал, чтобы ребенок от нее погиб (хотя для многих калек, которых ему пришлось видеть, смерть была бы благодеянием). Любопытно, что Гейне не видел ни одной жертвы этой болезни раньше, чем через несколько лет после начала паралича, но надо помнить, что он был костоправом и сталкивался с ними только по своей специальности. За много лет он имел возможность наблюдать всего дюжину-другую таких детей. У одного вся нога была тонкая и синяя. У другого рука или обе руки висели безжизненно, как плети. Гейне, конечно, не мог их вылечить. Но старый добрый доктор находил маленькую радость в том, чтобы придумывать для них гимнастические упражнения, делать им грязевые ванны и частично исправлять их увечья при помощи небольших операций.

Гейне почти не пытался объяснить себе происхождение этих увечий; он только предполагал, что, возможно, они вызваны трудным прорезыванием зубов. Но он догадывался - с удивительной проницательностью! - что здесь налицо поражение нервной ткани спинного мозга. О возбудителе же этой коварной болезни он ровным счетом ничего не знал за исключением указаний родителей, что болезнь начиналась с небольшого повышения температуры.

Дело, видите ли, в том, что эти искалеченные немецкие малыши были единичными случаями. Это было не общественной, а только личной трагедией. Такое положение длилось в течение сорока лет после того, как Гейне сделал свой первый классический доклад об этой болезни. Но вдруг, по каким-то таинственным причинам, произошла зловещая перемена в повадках этого демона паралитической болезни - чем же еще можно назвать его, как не демоном? В 1881 году на 64° северной долготы, под лучами северного сияния, немного южнее Полярного круга, детский паралич неожиданно перешел к новой боевой тактике. В маленьком шведском городке Умиа, вместо того чтобы поражать отдельных ребят, эта болезнь парализовала сразу двадцать детей, одного за другим. Эту страшную эпидемию наблюдал шведский врач Бергенгольц, но она не вызвала особого волнения среди борцов со смертью. Да и о чем было волноваться? Умиа - это так далеко от цивилизованных центров.

В 1887 году небольшая эпидемия детского паралича вспыхнула вдруг в Швеции, в Стокгольме; теперь уж болезнь стала пробовать свои силы в так называемом цивилизованном центре. Шведский врач Медин обессмертил себя тем, что первый занялся наблюдением над ней и описал ее как эпидемическое заболевание. Теперь она уж не начиналась маленькой, незаметной лихорадкой. Здоровые до того дети сваливались внезапно с высокой температурой, сильной головной болью, столбнячными явлениями, расстройством пищеварения, и через два, три, четыре дня наступал паралич. Медин видел, как болезнь поразила насмерть девятимесячного мальчика и пятимесячную девочку. Да, Гейне, конечно, ошибался: болезнь может быть и смертельной. В лето 1887 года, с июля по ноябрь, в Стокгольме заболело сорок четыре ребенка.

Трое погибших малюток сыграли свою роль в борьбе с детским параличом. Их подвергли вскрытию. Следы болезни были найдены в двигательных клетках спинного мозга и в нижней части головного. Эти клетки были разрушены и уничтожены. Уничтожены инфекцией. Каким-то неизвестным еще микробом. В том, что микробом, не могло быть сомнения.

Потом страшная болезнь опять притаилась, проявляясь лишь небольшими вспышками во Франции. В 1894 году она показалась почему-то в Вермонте. Так шло дело до лета 1905 года, когда внезапно разразилась первая в истории человечества крупная эпидемия детского паралича. И опять-таки эпидемия вспыхнула в Скандинавии. За это лето несколько сот детей погибло и больше тысячи осталось парализованными. Счастье для человечества, что в это лето 1905 года в Швеции оказался врач, которого можно назвать Шерлоком Холмсом детского паралича. Ивара Викмана во время эпидемии можно было видеть везде: никому и ни в чем не доверяя на слово, он заходил в каждый дом, пораженный новой чумой, и во много других домов, почему-то счастливо избежавших этого ужаса. Ивар Викман был чрезвычайно точен в своих наблюдениях. Он самым тщательным образом записывал полученные данные. И ему пришлось широко раскрыть глаза перед прихотями и увертками этой странной, непонятной заразы.

Он назвал это заболевание болезнью Гейне-Медина. Ее вообще называли детским параличом. Но Викман сам наблюдал, как она поразила однажды сорокашестилетнего отца девяти детей и не тронула больше никого в семье, оставив детей целыми и невредимыми! И в то же время он видел, что болезнь, парализующая взрослых людей, поражает иногда детей, но не парализует их.

Этот дьявольский микроб, очевидно, любил задавать загадки. В сельском приходе Трастена наш Шерлок Холмс выследил невидимую паралитическую заразу чуть ли не до самого ее логовища. Сначала она вспыхнула в приходской школе, напав на детей учителя. Но вот какая странность: двое школьников - брат и сестра, у которых не было абсолютно никаких признаков болезни! - принесли ее домой и заразили маленького братишку, который так и остался парализованным. Это было невероятно, но факт: дети чаще заражались от своих здоровых товарищей, чем от тех, которые были действительно больны. Казалось, что именно здоровые дети, которые соприкасаются с больными, являются носителями и опаснейшими распространителями заразы.

Но как же выявить этих невольных виновников зла? На это наука не могла ответить (и теперь еще, в 1937 году, на это нет ответа).

Люди не могут жить без надежды, и вот в чем была светлая сторона этого несчастья, повергавшего в ужас скандинавских отцов и матерей летом 1905 года. Викман установил, что у болезни есть наклонность к самоизлечению. Некоторые дети лежали совершенно парализованные, едва дыша, не в состоянии даже пошевельнуться, не в силах глотать, говорить или хотя бы кричать от невыносимой боли, а потом они понемногу, медленно, но верно поправлялись, крепли и начинали ходить. Но когда врача приглашали к заболевшему ребенку, то на основании первых симптомов болезни нельзя было делать никаких предсказаний. Легко ли, бурно ли протекало начало болезни - это еще ни о чем не говорило. Небольшая лихорадка могла повлечь за собой паралич на всю жизнь, могла даже убить ребенка, если поражение распространялось на нервные клетки, управляющие органами дыхания. И, наоборот, первая стадия болезни протекала иногда очень тяжело, ребенка уже считали погибшим, а потом он неожиданно выздоравливал.

И Викман честно признавал, что нет никакого лекарства, никакого верного средства, которое могло бы так или иначе повлиять на исход болезни. (Можно только пожалеть, что современные врачи не подходят так же добросовестно ко всяким лекарствам и сывороткам, которые они впервые пробуют на своих больных.)

Но если болезнь нельзя вылечить, то, может быть, есть способ как-нибудь задержать ее распространение? И здесь опять-таки Викману пришлось сознаться в полной своей беспомощности. Он сделал чрезвычайно важное открытие, установив, что болезнь может передаваться только личным соприкосновением. Но как помешать ее переходу от одного ребенка к другому? Карантином? Весьма возможно. Но ведь здоровые скорее распространяют ее, чем больные. Кого же тогда карантировать? Все население? Нет, нет, это глупость. Это безнадежное дело. А чем объясняется с научной точки зрения то, что прихотью фортуны огромное большинство взрослых и детей оказывается неуязвимым, невосприимчивым к этой болезни? И в то же время они передают ее тем, кто восприимчив?

Ответа на этот вопрос не было. (И теперь, после тридцати двух лет исследовательской работы, ответа на него все еще нет.)

Но вот еще какая странная, нелепая особенность у этой загадочной болезни: она вовсе не набрасывается на самых слабых и истощенных детей. Ничего подобного! Некоторые исследователи готовы поклясться, что она поражает именно самых крепких и здоровых. Но что же это за сумасшедший микроб, - а это должен быть микроб, поскольку болезнь заразительна! - что это за фантастический зародыш, который безнаказанно могут носить в себе хилые дети и передавать его другим, здоровым и крепким? Викману и его шведским коллегам не удалось найти никакого микроба.

Но вот в 1909 году было сделано важнейшее открытие, сулившее пролить свет на страшную загадку. Венский ученый, рослый, медлительный австриец Карл Ландштейнер, попытался перенести болезнь от человека к обезьяне. В трупном покое на столе лежит Фриц, умерший от паралича венский оборвыш. Ивар Викман всегда говорил, что если ребенок пережил четвертый, самый тяжелый день болезни, шансы на выздоровление значительно повышаются. Но вот кусочек нервной ткани из спинного мозга мальчика, погибшего на четвертый день болезни. Этот кусочек разрушенной нервной ткани с помощью шприца, сверкающего в уверенной руке Ландштейнера, входит в организм павиана Hamadrias. И он входит также в извивающееся тело его родича - Масаcus resus. Несчастливый это был день для обезьян! Потому что спустя несколько дней в лаборатории Ландштейиера уже можно было видеть останки павиана Hamadrias, a рядом, в клетке, когда-то веселый и проказливый Macacus resus сидел больной и печальный, не в силах пошевельнуть парализованными ногами. Да! Не может быть сомнений. Это детский паралич.

И, однако же, Ландштейнеру, при всем его тонком умении пользоваться высокосильными микроскопами, не удалось найти никакого микроба ни у мертвой, ни у больной обезьяны. (И до сих пор это еще не удалось ни одному исследователю, хотя некоторые думали, что нашли его, но это всегда оказывалось ошибкой.) На основании остроумнейших измерений того, что они не могли видеть, и с помощью догадок исследователи пришли к выводу, что величина этого мельчайшего микроба должна быть меньше одной миллионной части дюйма. Единственным его жизненным признаком является, по-видимому, отвратительная способность размножаться до бесконечности в телах своих человечьих (и обезьяньих) жертв. Возможно, что это только субмикроскопическая частица белкового вещества, стоящая на таинственной грани, которая отделяет мертвую материю от мельчайших живых существ...

Но тут уже начинается философия, которая непосредственного отношения к борьбе за жизнь не имеет. Пока же у нас имеется один научный факт, крепкий, бесспорный и утешительный: Ландштейнер затащил болезнь в лабораторию! Он мог теперь поддерживать ее в лабораторных условиях, для чего ему нужны были только макаки и павианы на роль мучеников науки. Все, что требовалось Ландштейнеру, - это со всяческими бактериологическими предосторожностями взять кусочек разрушенной ткани из спинного мозга издыхающей обезьяны, приготовить из нее бульон, набрать этого бульона в шприц, просверлить дыру в черепе здоровой обезьяны и впрыснуть ей в мозг это ядовитое вещество. Вот и все. Потом опять сначала: из спинного мозга в головной, из головного в спинной, из спинного в головной и так далее до бесконечности... Таким образом он мог убить или парализовать всех обезьян на свете, если бы пропустить их через его лабораторию.

Уже с самого начала этого бесспорного успеха можно было предвидеть, что он не означает еще немедленной победы над врагом. Болезнь, которую Ландштейнер перенес от бедняги Фрица к обезьянам, была, конечно, детским параличом. В этом не могло быть сомнений. Но у обезьян болезнь протекала не совсем так, как у детей. Она была для них более опасна. Девять из десяти обезьян, которым Ландштейнер впрыскивал в мозг невидимую заразу, погибали. Между тем при самых жестоких эпидемиях умирало не больше пятнадцати детей из ста. Для детей болезнь была заразна. Для обезьян ничуть. Обезьяны крайне нечистоплотны, как справедливо указывает немецкий ученый Ремер. И, однако же, здоровых обезьян можно было совершенно безнаказанно держать в одной клетке с больными и умирающими. Таким образом, приходилось признать факт: блестящие опыты на обезьянах ни в коей мере не объясняли загадку заразительности болезни для детей.

Открытие Ландштейнера заставило все лаборатории Европы и Америки, то есть не все, конечно, а только те, которые располагали деньгами на покупку обезьян, горячо взяться за исследовательскую работу. Несчетное число мартышек и павианов потребовалось заразить, парализовать и убить, для того чтобы установить следующий обнадеживающий факт.

Если обезьяна перенесла атаку детского паралича, но не умерла, то после этого можно заражать ее сколько угодно: в огромном большинстве случаев она не подвержена вторичному заболеванию. Она делается иммунной и может до конца жизни наслаждаться тем параличом, который она получила. Так что, в конечном счете, у болезни оказалось слабое место. И это было в равной мере действительно как для обезьян, так и для детей, потому что Викман, например, ни разу не видел, чтобы ребенок заболевал вторично. В этом отношении болезнь ничем не отличалась от других излечимых инфекций, скажем, от тифа или дифтерии. Нельзя ли в таком случае обратить это слабое место против самого микроба? Нельзя ли проявить в отношении его такую же ловкость, какую проявили Дженнер[5] против оспы и Пастер против бешенства?

А что ж, это вполне возможно. И в лабораториях закипели планы новых, смелых экспериментов. Однако же в одном отношении детский паралич резко отличался от тифа и дифтерии. Эти болезни поддаются лечению прежде всего потому, что их микробы можно видеть через микроскоп. Эти микробы можно найти даже у совершенно здоровых людей, которые, сами не болея, являются опасными переносчиками заразы. А при детском параличе? Как можно найти то, чего нельзя видеть?

Тем не менее благодаря открытию Карла Ландштейнера о восприимчивости обезьян в 1909 году лаборатории всего мира были охвачены исследовательской лихорадкой. Блестящим фейерверком посыпались новые факты из тех лабораторий, которые были достаточно богаты, чтобы обеспечить себя обезьянами. Было установлено, что микроб детского паралича может проходить через тончайшие фарфоровые фильтры, которые задерживают все видимые микробы, что он может жить месяцами в крепком глицерине, что он чрезвычайно устойчив против высушивания. Кроме того, исследования детских трупов и неисчислимого количества мертвых обезьян с очевидностью доказали, что разрушительное действие крошечного микроба сказывается главным образом, - пожалуй, даже исключительно, - на нервных тканях спинного мозга и нижней части головного.

Но каким образом этот микроб проникает в организм ребенка, чтобы произвести в нем подобное разрушение? Где входные ворота для инфекции? С первых же дней исследовательской горячки охотники за микробами почти вплотную подошли к разрешению этой загадки. Флекснер и Льюис вводили небольшие тряпочки, пропитанные паралитическим ядом, глубоко в нос здоровым обезьянам. Обезьяны погибали от детского паралича. Затем они еще лучше обставили этот опыт - проделали его в обратном порядке: они впрыснули заразу прямо в мозг здоровым обезьянам. Через несколько дней, когда болезнь начала развиваться, они увидели, что зараза уже проложила себе путь наружу: она просочилась из мозга в носовые полости этих больных обезьян!

Было ли это объяснением того, каким образом болезнь переходит от ребенка к ребенку? Можно ли было сказать, что это единственные ворота входные и выходные - для крошечного паралитического микроба?

Увы, этот намек на второе слабое место паралитической заразы потерялся и утонул в шумихе других многочисленных опытов, и некоторые из этих опытов казались обещающими. Уже тогда, в 1909 году, мелькала надежда, что можно найти какую-нибудь спасительную вакцину. Бывали случаи, когда исследователи впрыскивали заразу в мозг обезьянам, и у какой-нибудь из них почему-то не развивались признаки болезни. Они делали ей повторное впрыскивание, и иной раз она заболевала и умирала, а иной раз оказывалась совершенно невосприимчивой. Может быть, это первое впрыскивание, вместо того чтобы убить ее, каким-то таинственным образом давало ей сопротивляемость? Да, может быть. Но что ж из этого? Чему тут особенно радоваться? Какой сумасшедший осмелится впрыскивать ребенку опасную заразу в расчете на то, что она не убьет, а защитит его?

Но в этом был все-таки луч надежды. Разве Пастер не превращал смертоносный, насыщенный бешенством спинной мозг кроликов в жизнеспасительную вакцину путем высушивания его? Разве гениальный англичанин Дженнер не превращал сильный оспенный яд в важнейшее предохранительное средство, пропуская его через организм коровы? Ведь это же факты! И целый ряд самых хитроумных опытов был проделан нашими следопытами науки в Нью-Йорке, Париже, Вене и Марбурге. Они брали кусочки нервных тканей из позвоночников парализованных, умиравших обезьян; они высушивали их, кипятили, смешивали с химическими веществами и сыворотками, стараясь как-нибудь ослабить их ядовитость и превратить их в спасительную вакцину.

Успехи, надо сказать, были небольшие, в смысле спасения обезьян. То, что обладало достаточной силой, чтобы привить обезьяне иммунитет, часто обладало еще большей способностью парализовать и убивать ее. Это было мучительное хождение по канату. Во всяком случае, нечего было и думать делать пробу на детях. В этом исследовательском рвении наших ученых была большая доля донкихотства: полная неприменимость на практике всякой вакцины, если бы даже удалось открыть ее, была очевидна. Единственным источником микробов был спинной мозг больных и умиравших обезьян. Где же взять денег на такое количество обезьян, чтобы обеспечить предохранительной вакциной сотни тысяч детей? Кроме того, при всякой эпидемии паралича заболевает только незначительный процент детей. А прививки не могли быть безвредны. Неужели родители, зная, что при самой жестокой эпидемии имеется всего один шанс из ста заболеть, неужели они позволят сделать своему ребенку прививку?

Не забудьте, что в те времена болезнь еще только начинала превращаться в страшное бедствие, каким она является теперь; тогда еще сотни тысяч детей не ходили на костылях и десятки тысяч не умирали от детского паралича, как теперь.

Но вот все более и более тревожные вести о росте и распространении детского паралича стали появляться в статистических таблицах американских и европейских органов здравоохранения, и нашим исследователям приходилось работать в атмосфере нараставшей паники среди населения. Если не удается найти вакцину для предупреждения смерти и увечья, то, может быть, существует какой-нибудь способ лечить эту болезнь?

Ведь до наступления паралича ребенок в продолжение двух-трех дней лежит с высокой температурой, головной болью, тошнотой и затвердением затылочных мышц. Не говорит ли это о том, что в первые дни болезнь постепенно распространяется в теле ребенка, пока не дойдет до нервных тканей, которые она преимущественно поражает? Нет ли в таком случае какого-нибудь способа обезвредить микробы до того, как они начнут разрушительную работу в спинномозговых клетках своих маленьких жертв?

Карл Ландштейнер в Вене, Левадити в Париже установили еще один утешительный факт. Они уже знали, что если обезьяна случайно выздоравливает от привитого ей паралича, она делается иммунной. То же самое наблюдалось и у детей, которые болели параличом, но остались живы. Так вот эти исследователи нашли, что кровяная сыворотка выздоровевших детей и обезьян, смешанная в стеклянном сосуде с культурой паралитических микробов, обладает способностью убивать эти микробы. Они установили это на основании того факта, что если впрыснуть такую смесь в мозг здоровой обезьяне, то последняя не заболевает.

Великолепно! Это как раз то, что требуется. Если сыворотка выздоровевшего животного убивает микробы в пробирке, то почему она не может убить их в организме ребенка?

Что, если впрыснуть ребенку эту иммунную кровяную сыворотку в первые дни болезни, пока микробы еще не забрались в мозг и нервные клетки позвоночника?

Парижский невропатолог Нетте проделал этот опыт в 1910 году. Все думали, что победа наконец-то одержана. У некоторых детей, заведомо больных, и в очень тяжелой форме, после впрыскивания сыворотки развились не такие жестокие параличи, как можно было ожидать!

Но венский ученый Лайнер осуществил эксперимент, которого было вполне достаточно, чтобы взять все это дело под сомнение. Он впрыснул обезьянам прямо в мозг яд детского паралича. Обычно проходило около семи дней, пока у зараженных обезьян появлялись первые признаки заболевания. Но вот Лайнер в тот самый день, когда ввел заразу, впрыснул половине этих обезьян микробоубийственную сыворотку.

Увы! Обезьяны, леченные сывороткой, заболели параличом и погибли так же быстро, как и их товарищи, получившие прививку одного только паралитического яда.

Таковы были надежды и сомнения наших пионеров борьбы с полиомиелитом[6] в те счастливые дни перед войной 1914-1918 годов, когда многие лаборатории еще имели деньги на покупку обезьян, когда наука еще поощрялась.  

Поскольку Медин и Викман доказали, что болезнь заразительна, работники здравоохранения, отцы и матери могли делать только то, что применялось при всех других инфекционных заболеваниях: изолировать больного и дезинфицировать окружавшую его обстановку.

Но какие невероятные трудности представляла эта изоляция и дезинфекция! Ведь надо было охватить всех носителей болезни: и парализованных уже детей, и болевших, но не парализованных, и всех других носителей заразы, которые не парализованы и не болели.

Кого же отнести в эту последнюю группу? Как можно определить ее? Ведь нет же никаких бактериологических способов выявить этих бациллоносителей, как это делается, например, при дифтерии или менингите.

А что, собственно говоря, надо дезинфицировать? Можно ли подкараулить мельчайшие, невидимые убийственные микробы, выскакивающие из человеческого тела - как больного, так и здорового, - чтобы внедриться в организм ребенка? Нужно ли дезинфицировать носовые платки? Может быть, надо носить маски, как при гриппе? А нужно ли дезинфицировать испражнения?

Все эти советы и указания звучат очень современно, не правда ли? Однако Ивар Викман давал их еще в 1911 году. А что лучшее могли предложить наши работники здравоохранения перепуганным отцам и матерям в 1937 году, в разгар сентябрьской эпидемии?

Как возникают современные большие эпидемии? Почему болезнь, плодящая калек, начинает свирепствовать именно в конце лета и в начале осени, когда дети здоровее всего? Почему огромное большинство детей при всех эпидемиях вместо паралича и смерти получают иммунитет?

«Ни один дедуктивный вывод нельзя считать окончательным: в естественных науках редко бывают бесспорные факты».

Это слова борца с детским параличом Пауля Г. Ремера. И этот крик отчаяния прозвучал не сегодня, а целое поколение назад. Однако эти слова вполне современны. И все честные искатели правды об этой страшной, загадочной болезни знают, что слова Ремера сегодня так же верны, как были верны двадцать пять лет назад. Но Ремер высказал в своем классическом трактате о детском параличе еще и другие соображения, которые были на много поколений впереди своего времени. Обратят ли на них внимание хозяева и правители народа? Ремер, открыто признавая, что наука еще не оправдала возлагавшихся на нее надежд, заканчивает свой трактат великим боевым кличем. Он говорит о тех подлинно человеческих мотивах, по которым экспериментальная работа над параличом должна продолжаться, по которым она должна расти и развиваться, несмотря на все разочарования и погибшие надежды. Поиски средств для предупреждения этой ужасной болезни, какими бы безнадежными они ни казались, должны продолжаться прежде всего потому, что нет способа задержать или остановить развитие болезни, когда она уже началась. И надо упорно продолжать поиски предохранительных средств - лекарств, вакцин и сывороток...

«Не только потому, что сердце разрывается смотреть на несчастных парализованных детей...»

Не только из соображений человеколюбия, нет! И тут Ремер устремляет взор в будущее. И вот что он видит: на каждого ребенка, которого эта болезнь убивает (по особой милости!), приходится от десяти до двадцати искалеченных, изуродованных, жалких инвалидов. Он предвидит медленное, страшное накопление этих несчастных обломков крушения, лишенных жизненной силы, которая является прирожденным правом каждого человеческого существа. Он рисует перед нами именно ту картину, которую мы сейчас наблюдаем в Америке: если бы для нашего вразумления собрать всех их вместе, то мы, добрые граждане, увидели бы печальный многотысячный парад детей и взрослых, передвигающихся в тележках, в каталках, на костылях, с помощью протезов и замысловатых металлических аппаратов. Не только потому, говорил Ремер, что это грустное зрелище будит в нас чувство человечности, борцы за жизнь должны продолжать свою борьбу, свои исследования...

«Но также и по экономическим соображениям. Потому что большинство этих несчастных остается на всю жизнь парализованным и, следовательно, экономически несостоятельным».

В самый разгар первой мировой войны вспыхнула первая большая эпидемия в Америке, сея ужас в сердцах отцов и матерей. И тогда нашим борцам за жизнь пришлось, наконец, покинуть свои «башни из слоновой кости» и с тем сомнительным оружием, каким они располагали, взяться за спасение жизни маленьких американских граждан. И вот из крушения их сомнительных надежд, что отнюдь не явилось неожиданностью, - родилось новое знание. И это знание сулило надежду.

Эпидемия детского паралича, разыгравшаяся в Нью-Йорке в 1916 году, была самой жестокой из всех, случавшихся когда-либо на земном шаре, и таковой ее можно считать и теперь. В это памятное лето в Нью-Йорке и его окрестностях один из каждых восьмидесяти детей находился под угрозой паралича. Теперь борьба с этой страшной болезнью должна была стать всеобщей. Но ни отцы и матери, ни врачи не были подготовлены к этому большому сражению.

Что же все-таки делали врачи? Что они могли предложить? Они располагали кое-какими бесспорными данными насчет обезьян, это верно. Они знали, что кровь обезьян (да и людей также), которые не убиты, а только парализованы крошкой-микробом, обладает замечательным свойством. Эта лечебная кровяная сыворотка действительно может убить заразное начало детского паралича... в стеклянной пробирке. Но как она будет действовать в живом организме ребенка? К чему, в сущности, сводятся достижения знаменитого французского невропатолога? Он впрыснул лечебную сыворотку в позвоночный канал нескольким детям, которые были уже парализованы. Получилось впечатление, будто расслабленные мышцы окрепли, не вполне, конечно, окрепли, но стали не такими бессильными.

Увы, если бы доктор Нетте на минутку остановился и подумал, если бы он заглянул в архивы шведских борцов с параличом, то увидел бы, что то же самое случалось с детьми, не получавшими никакой сыворотки. Но в это лето 1916 года кто мог останавливаться и думать? Зашевелились даже спокойные, солидные исследователи из Рокфеллеровского института. Днем и ночью шла погоня за искалеченными «лауреатами» детского паралича прошлых лет, их умоляли, их обхаживали: из их вен тянули кровь, которую считали целебной, антипаралитической.

В это лето 1916 года в Нью-Йорке и его пригородах было много действия, но не было никакой науки. Можно было видеть, как врачи, сестры, лаборанты выскакивали из автомобилей и вбегали в дома, где лежали дети с повышенной температурой, со рвотой, но пока еще не парализованные; у некоторых из них были сильнейшие боли по всему телу, так что они съеживались от малейшего прикосновения; у других были напряжены шейные мышцы. Ну ясно, что это детский паралич. А действительно ли паралич? Ну да все равно.

И без всякого промедления - медлить нельзя, а вдруг это действительно паралич! - доктор осторожно поворачивает ребенка набок, чтобы сделать ему спинномозговую пункцию. Перед тем как впрыснуть лечебную сыворотку, надо еще выпустить из канала часть спинномозговой жидкости, ровно столько, сколько предполагается ввести сыворотки.

Но постойте, одну минутку! Разве мы не читали о том, что одно выпускание некоторого количества спинномозговой жидкости, без последующего введения сыворотки, оказывалось иногда чрезвычайно полезным при параличе?

Но мы не можем ждать. Мы не имеем права ждать. Тут надо действовать, а не ждать. Ведь мы же несем за это ответственность. И в это лето 1916 года тысячам нью-йоркских детей было введено неисчислимое количество литров кровяной сыворотки, взятой у других детей, которые, к своему счастью, - а может быть, несчастью? - выжили. Так милосердие выгнало в окошко неуловимую истину.

Начались восторги и ликование. Стали поступать торжествующие сообщения от врачей, иногда от тех самых, которые всегда гордились своей приверженностью к бесстрастной науке.

Кто посмел бы напомнить этим нью-йоркским врачам о том, что совершенно параллельные наблюдения делались скандинавскими врачами задолго до того, как родилась самая мысль о лечебной сыворотке?

Доктор Джорж Дрэйпер, один из самых ярых сторонников сыворотки, отлично знал предательскую тактику крошечного микроба, который без всякого предупреждения мог парализовать легко болевшего ребенка так, что последний просыпался однажды утром, не зная даже о том, что потерял способность двигаться. Мрачной поэзией веет от рассказов Дрэйпера, как ребенок сам силится бороться за свою жизнь, когда болезнь поражает нервные клетки, управляющие дыхательными мышцами. У Дрэйпера ярко запечатлелась в памяти картина, как после быстрого распространения паралича - от ног все выше и выше по телу ребенка, к его рукам, - наступают, наконец, страшные признаки затрудненного дыхания.

Но замечательно то, говорит Дрэйпер, что даже после очень серьезного расстройства дыхания некоторые дети все-таки выздоравливают. Никто не может сказать, каким образом и почему эти свирепые, своенравные микробы иногда не доводят до конца разрушение нервных клеток, ведающих дыханием. А может быть, это чудесное спасение объясняется тем, что Дрэйпер вводил им - как последнее средство - лечебную сыворотку?

Кто мог оставаться холодным скептиком в этой трагической обстановке? Но Дрэйпер был честен. Он признавался, что видел много предполагаемых случаев детского паралича, которые кончались выздоровлением, несмотря на то, что сыворотка не применялась. А с другой стороны, он видел также много случаев, когда угрожавший ребенку паралич был, по-видимому, предупрежден большими дозами сыворотки. Так. Великолепно. Много случаев и таких и этаких. Но сколько же тех и сколько других?

Дрэйпер признается, что не собрал цифр, которые могли бы внести ясность в это дело. У него сложилось впечатление, что сыворотка предохраняет от паралича.

Но цифры, где же цифры? Основанные на тщательном наблюдении трезвого, внимательного исследователя, такие цифры действительно заслуживали бы доверия, такие цифры не могли лгать. Дрэйпер обращается к первоисточнику сывороточного лечения, к данным французского доктора Нетте, который первый зажег надежду на спасительное действие сыворотки. «Остается сомнительным, пишет честный Дрэйпер, - подтверждено ли его (Нетте) мнение протоколами, поскольку у него, как и у нас, статистические данные едва ли достаточно убедительны».

Да, в этом-то и заключалась трагедия нью-йоркской эпидемии 1916 года. Вся борьба за жизнь основывалась на впечатлениях. Впечатления могут иногда дать толчок охоте за истиной. Но одни только впечатления никогда не приведут охотника к концу следа.

К какому же результату пришли исследователи после страшного лета 1916 года? Результат, разумеется, получился такой, что энтузиасты восторжествовали над скептиками. Разочаровывающие цифры охотников за истиной были забыты, они утонули в ликующем хоре врачей, которые впрыскивали сыворотку каждому ребенку и даже каждому взрослому, если было хоть малейшее подозрение на детский паралич.

Они давали сыворотку всем подряд, не оставляя такого же количества больных, не леченных сывороткой, для контроля.

Легко, конечно, смеяться над врачами, которые никак не могли разобраться в том, что было пустячной задачей для лабораторий, где подопытными животными являются не дети, а обезьяны. Автор просидел не одну ночь, участвуя в горячих спорах по этому вопросу. И надо сказать, что в продолжение пятнадцати лет после нью-йоркской эпидемии сторонники сыворотки имели перевес в этом споре. Хорошо вам, конечно, смеяться, если вы не доктор, стоящий у постели больного. Но если вы доктор, то как вы можете отказать в сыворотке, - которая авось да поможет! - отцам и матерям, которые молят вас, обливаясь слезами: «Доктор, спасите ребенка!»

Как можете вы взять на себя ответственность оставить без сыворотки хотя бы часть больных?

Да, но таким образом никогда не удастся выяснить, действительно ли помогает сыворотка, или нет. Давая ее всем больным подряд и создавая чувство ложной уверенности, вы ведь тем самым тормозите науку. Если бы наука хоть раз убедилась в том, что сыворотка вздорное, несостоятельное средство, она бы стала искать новых путей, новых, более действительных средств.

На этот довод, выставленный автором, было сказано в ответ, что отцы и матери ни в коем случае не позволят устраивать такие опыты над своими детьми. Охваченные паникой родители никогда не поймут научного «может быть», скептического «неизвестно».

И, однако, в 1931 году в том же Нью-Йорке отцы и матери пошли на такой эксперимент. В августе этого года Нью-Йоркская медицинская академия предприняла гигантский, исторического значения эксперимент для выяснения действия сыворотки. Во главе стоял доктор Уильям Хэллок Парк. Каждому второму ребенку - не всем подряд, как раньше - в лихорадочной, предпараличной стадии болезни впрыскивалась лечебная сыворотка. Возможно, что некоторые родители плакали, умоляли, но, несмотря на это, каждого второго ребенка оставляли без сыворотки.

Одновременно с манхэттенским опытом такие же эксперименты велись в Бруклине и в Хартфорде (штат Коннектикут). Хартфордский опыт был особенно значительным, потому что им руководил известный специалист по детскому параличу Ллойд Эйкок, профессор Гарвардского университета. Он сам до этого опубликовал некоторые данные, указывающие на спасительное действие сыворотки. Каковы же были результаты этих экспериментов?

Результаты всех трех опытов совпадали. Между леченными и не леченными сывороткой детьми не было заметной разницы в количестве парализованных и умерших.

Все подлинные борцы за жизнь имели теперь полное основание впасть в уныние. Казалось, что борьба с детским параличом вернулась к своей исходной точке, отодвинулась на двадцать лет назад, к тому моменту, когда Карл Ландштейнер впервые зажег надежду, перенеся болезнь от человека к обезьяне.

Борьба с детским параличом на время снова ушла в бесстрастную и суровую сферу лабораторных исследований.

Калифорнийский ученый, охотник за микробами, Эдвин Б. Шульц начал с того, что вколотил последний гвоздь в крышку гроба, в котором была похоронена надежда на лечебную сыворотку. В своих опытах над обезьянами Шульц воспроизвел тот способ, каким, как предполагалось, крошечный микроб проникает в организм ребенка. Он не впрыскивал обезьянам заразу прямо в мозг. Он наливал им смертельный яд паралича в нос. Проходил день, два, три, и - задолго до того, как у них появлялись первые признаки болезни, - он вводил в их организм громадные дозы лечебной человеческой сыворотки. Больше того, некоторым обезьянам он впрыскивал лошадиную кровяную сыворотку, которую сделал сверхмогучим - в пробирке! - разрушителем паралитического микроба. Он буквально пропитывал этих обезьян всякими спасительными сыворотками.

Но через несколько дней все они заболели. Все погибли от детского паралича.

Летом 1935 года в Нью-Йорке появился другой крупный борец со смертью, задумавший дать новую надежду отцам и матерям, потерявшим сон в страхе за своих детей. Этим новым борцом был тот самый Уильям Хэллок Парк, который установил несостоятельность сыворотки в эксперименте на живых людях в 1931 году. Если сыворотка бессильна излечить болезнь, то, может быть, какая-нибудь вакцина сможет предупредить ее? Автор должен здесь признаться, что он сам поддался этой соблазнительной идее и горячо ратовал - против мнения скептиков - за осуществление этого опыта.

Можно только пожалеть, что Парк не сам проделал или хотя бы проверил опыты над обезьянами, которые должны были, несомненно, сразу исключить надежды на возможность предохранения детей. Он поручил это своему трудолюбивому, оптимистически настроенному помощнику, доктору Морису Броди, которому явилась мысль ослабить яд детского паралича путем обработки спинного мозга погибших обезьян формалином. Таким способом он рассчитывал, сам заблуждаясь и вводя в заблуждение своего учителя Парка, приготовить из заразных микробов вакцину, которая защищала бы обезьян от паралитической инфекции. Он рассчитывал и внушил эту надежду Парку и другим, включая и автора, что эта вакцина, предохраняющая обезьян, сможет также предохранить детей от паралитической заразы.

Результаты испытания этой вакцины на детях - невеселая история. Тот же калифорнийский сокрушитель надежд, Эдвин Шульц, занялся экспериментом, который должен был рассеять все надежды на успех этого опыта на детях до того еще, как он начался. Шульц тщательно вакцинировал партию обезьян вакциной, изготовленной по методу Парка и Броди. Но когда он влил в носы этим вакцинированным обезьянам по капельке опасного яда, все они заболели так же быстро, как их невакцинированные хвостатые друзья.

Парк и Броди цеплялись за последнюю соломинку. Они считали доказанным, что их вакцина все-таки до некоторой степени повысила противопаралитические свойства крови у вакцинированных детей. Но и эта последняя надежда рухнула, когда в штате Северная Каролина родители включились в борьбу со смертью. Они согласились, чтобы специалисты из отдела здравоохранения впрыснули вакцину каждому второму ребенку, оставив соответствующую группу невакцинированных детей для контроля.

Гарвардский профессор Эйкок и бруклинец Кремер обследовали кровь этих двух групп северо-каролинских малышей. Они нашли, что в период эпидемии 1935 года кровь невакцинированных детей стала сама по себе такой же иммунной, как и у детей, получивших вакцину. Но, что было гораздо хуже, оказалось, что вакцина не безвредна. У некоторых детей она чрезвычайно обострила течение болезни. Но что было уж совсем скверно, еще один ученый, Джон Колмер, выступил со своей собственной вакциной, которая на обезьян действовала гораздо сильнее, чем слабая вакцина Парка и Броди. Эта новая вакцина содержала в себе живой и, несомненно, опасный яд детского паралича.

Параличи и смерть детей были непосредственным следствием применения вакцины Колмера, и это случалось даже в таких местах, где не было ни малейших признаков эпидемии детского паралича.

Но, как говорится, тьма сгущается перед рассветом. В разгар всех этих неудач и разочарований весть о новых опытах, совершивших переворот в науке, стала распространяться среди лабораторных исследователей, потерявших надежду победить паралич сыворотками и вакцинами.

Новые научные факты, полученные из опытов над обезьянами, были довольно-таки неприятного и невеселого характера. Английские ученые Херст и Фэбравер объяснили совершенно точно причину всех наших трагических провалов с сыворотками и вакцинами. В продолжение нескольких лет они изучали под микроскопом тончайшие пластинки мозговой ткани обезьян во всех последовательных стадиях болезни, начиная с момента их заражения до последнего страшного дня, когда они превращались в мешки с костями и мышцами.

И вот какую жуткую, на первый взгляд безнадежную, повесть рассказали им их микроскопы.

Детский паралич, по-видимому, болезнь головного и спинного мозга. Если в самом начале заболевания, в первой стадии болезни, когда обезьяна начинает температурить, дрожать, проявлять беспокойство, если эту обезьяну убить и исследовать все ткани ее организма, кровь, мышцы, железы, каждый уголок ее тела, то только в мозговых клетках можно найти какие-либо следы разрушительного действия микробов. Затем день за днем можно проследить, как зараза прокладывает себе путь через нижнюю часть головного мозга обезьяны. В нервных волокнах и клетках размножаются эти крошечные микробы и постепенно пробираются вниз, к нервным клеткам спинного мозга обезьяны. Если в момент наступающей у обезьяны резкой слабости внезапно оборвать ее мучения, то нигде, ни в одной части тела нельзя найти никаких следов убийственной деятельности микробов. Поражены и разрушены только нервные клетки.

Но если то же самое происходит и в человеческом организме, если крошка-микроб появляется сначала не в крови, а сразу наводняет мозговые клетки, то какой смысл пытаться с помощью сыворотки помешать его проникновению из крови в мозг? И чего можно ждать, если даже удастся с помощью вакцины как-нибудь усилить антимикробные свойства крови? На что можно рассчитывать, если невидимая зараза каким-то странным, загадочным путем, через какие-то тайные ворота прокрадывается непосредственно из внешнего мира в мозг ребенка и начинает там свою опустошительную работу?

Но это кажущееся проявление силы невидимой паралитической заразы совершенно неожиданно превратилось в ее слабое место. Опять-таки в Калифорнии, в лаборатории того же Эдвина Шульца впервые была обнаружена эта слабость, эта своеобразная ограниченность страшной силы истязателя и убийцы детей.

Эдвин Шульц поставил перед ревнителями ошибочных теорий ряд ядовитых вопросов. Он не смущался тем, что это были общепризнанные авторитеты.

Кто хоть раз нашел паралитическую заразу в крови ребенка в первой лихорадочной стадии болезни? Никто.

Можно ли все ранние симптомы болезни приписать разрушительному действию микроба в нижней части головного мозга, на так называемом «основании мозга»? Да, можно.

Не потому ли провалились все попытки заразить обезьян посредством кормления ядом? И если при некоторых небольших эпидемиях было замечено, что зараза шла по следам торговца молоком, то действительно ли дети заражались от молока, или, может быть, сам торговец был носителем и распространителем заразы? Почему обезьяны почти никогда не заболевают после введения яда под кожу? Почему они невосприимчивы к болезни, когда им прямо в кровь впрыскивают огромные дозы паралитической заразы?

Все эти загадки теперь были разгаданы.

Только внутри нервных волокон может пробираться паралитический микроб, чтобы затем начать свою дьявольскую работу в черепах и позвоночниках людей и обезьян.

Крошка-микроб питается исключительно нервной тканью. Без нервной ткани он погибает, теряет всю свою силу.

Вы вспоминаете теперь старый опыт, проделанный американским ученым Симоном Флекснером двадцать лет тому назад. Вы помните, как легко ему удалось заразить обезьян с помощью пропитанных ядом тряпочек, вложенных в верхнюю часть носовой полости? И вы не забыли, конечно, как он впрыскивал им яд прямо в мозг, а через несколько дней мог обнаружить его уже в полости носа. Тут-то и зарыта собака.

Шульц набросился на эти старые, забытые опыты и вернул их к жизни. Теперь для него все стало ясно. В глубине носа у обезьяны - и у человека, конечно, - есть одна таинственная дверь, через которую зараза может проникать в мозг. Это для нее естественный проход. И не нужно никаких впрыскиваний. Это прямые ворота, ведущие из внешнего мира в полость черепа. Через них-то наш любитель нервной ткани, микроб-крошка, и пробирается к мозгу обезьяны. И к мозгу детей, конечно. Только этим путем и может пробраться. В верхней части полости носа лежат крошечные волосные окончания обонятельных нервов. Это единственные в своем роде нервы. Из всех наших нервов только они лежат совершенно открыто, непосредственно соприкасаясь с внешним миром. Через маленькие отверстия в нижней части черепа они ведут прямо в мозг.

С помощью последовательной серии опытов Шульц и его сотрудники доказали, что тут-то и есть ахиллесова пята страшной болезни. Если промыть у обезьяны полость носа слабым раствором кислоты и, перевернув ее вниз головой, впустить в нос каплю яда, то в девяносто пяти случаях из ста можно заразить обезьяну детским параличом. И не требуется никаких впрыскиваний.

Заражая обезьян этим естественным способом, помощник Шульца Луис Гебгардт и детский врач Гарольд Фабер могли проследить дальнейший путь заразы.

Пробравшись по обонятельным нервам через продолговатый мозг обезьяны в ее позвоночный столб, эти бесконечно малые смертоносные микробы начинают с остервенением разрушать нервные клетки, управляющие деятельностью мышц.

И вот Шульц проделывает оригинальный опыт. Посредством костного сверла через лобные кости Шульц вскрыл черепа шести обезьянам. Затем с помощью электрического ножа Шульц и Гебгардт выжгли и разрушили у этих обезьян обонятельные нервы как раз в том месте - непосредственно у основания мозга, - где эти нервы утолщаются в маленькие луковички. Каверзная операция. Но, по-видимому, она была сделана неплохо, ибо все шесть обезьян поправились. На пятнадцатый день после операции эти обезьяны уже ничем не отличались от всех других обезьян на свете, за исключением того, что у них на лбах красовались маленькие рубцы.

Но, кроме того, эти обезьяны совершенно потеряли чувство обоняния и никогда больше не могли его приобрести.

Тогда наши исследователи налили огромное количество паралитического яда в носы трем обезьянам, которые не подвергались операции и сохраняли способность обоняния.

То же самое они проделали с шестью оперированными обезьянами, которым уже никогда больше не придется что-либо понюхать.

Через десять дней первые обезьяны заболели и вскоре погибли. А шестерка других? Зараза не могла найти доступа к их мозгу.

Едва ли был в 1931 году человек, которого с меньшим правом можно было назвать специалистом по детскому параличу, чем Чарлз Армстронг. Скромная научная задача, которую он в то время себе ставил, заключалась только в том, чтобы сделать прививку оспы не столь болезненной. В его лаборатории была изготовлена мощная и злая оспенная вакцина. Ничтожная ее капля, впущенная в глаза кролика, ослепляла его. Но вот - чисто случайно - Армстронг натолкнулся на любопытный факт. Если вызвать у кролика легкое воспаление глаз с помощью дифтерийного яда, то после этого его глаза долго могут сопротивляться ослепляющему действию оспенной вакцины.

Чарлзу Армстронгу неожиданно приходит в голову мысль - не может ли что-нибудь, что раздражает, воспаляет, а потом уплотняет, дубит слизистые оболочки, сделать такую оболочку непроницаемой для самых мельчайших микробов?!

И вот в 1933 году работник Государственного института здравоохранения Чарлз Армстронг срочно командируется в Сан-Луи на эпидемию сонной болезни. В сонной болезни он ровно ничего не понимал, а все другие охотники за микробами и врачи Америки понимали еще меньше. Однако же, спустя несколько недель, Армстронгу вместе с другим охотником за микробами, Ральфом Меккенфасом, удалось привить яд этой смертельной болезни обезьянам. А затем работник Рокфеллеровского института Уэбстер перенес болезнь с дорогостоящих обезьян на десятицентовых белых мышей.

Затем коллега Армстронга по институту эпидемиолог Джемс П. Лик нашел, что в отношении способа перехода от человека к человеку сонная болезнь и детский паралич - это две горошины из одного стручка. И вот еще что: так же, как можно парализовать и убить обезьяну, накапав ей в нос яду детского паралича, точно так же посредством введения в нос здоровому мышонку вытяжки из мозга его умирающего от сонной болезни собрата можно истребить всех белых мышей на свете!

И вот Армстронг уже снова в Нью-Йорке и усердно занимается истреблением белых мышей, чтобы найти способ избавить мышей будущего от сонной болезни Сан-Луи. Рассуждал он так: если дифтерийный яд уплотняет слизистую оболочку глаз кроликов настолько, что они уже не слепнут от оспенной вакцины, то, может быть, если уплотнить внутреннюю оболочку носа, она сможет задерживать заразу сонной болезни?

Армстронг начинает проводить свои фантастические замыслы в жизнь. С первых же шагов он попадает впросак. Проклятые мыши! Их слизистая оболочка никак не желает воспаляться от дифтерийного яда. Останавливает ли это Армстронга? Он бросает пузырек с дифтерийным ядом и хватается за бутылку с ядом кобры. Вот, наконец, то, что требуется. Не забавно ли будет, если яд этой опасной змеи, убивающей ежегодно по тридцать тысяч индусов, вызовет такое раздражение носа у возможных кандидатов на сонную болезнь, что здоровые люди смогут ей сопротивляться? Но опять-таки ничего не выходит. Яд кобры, конечно, вызывает раздражение у мышей. Их маленькие носики до того разбухают, что они совсем перестают ими дышать. Для мышей это печальное обстоятельство, потому что, когда у мышонка закупоривается нос, у него не хватает догадки дышать через рот, и он - лапки кверху и готов.

Армстронг пробует дать мышам поменьше этого яда кобры. Теперь они не дохнут, только страдают отчаянным насморком. А теперь можно ввести в их дубленые носики яд сонной болезни. Получили они сопротивляемость? Ничего подобного. Даже наоборот. Они начинают корчиться в конвульсиях сонной болезни, как полагается, ровно через шесть дней после того, как яд попадает в их ноздри.

Дело плохо. А что еще оказывает раздражающее действие? Стойте! Кому же не известно раздражающее вяжущее действие квасцов? Армстронг разминает в кашицу маленькие мозги мышей, погибших от сонной болезни. Он налаживает маленькие изящные шприцы и впрыскивает раствор квасцов в ноздри мышей, которым, при всем их нежелании, приходится мириться с этой неприятностью.

Спустя несколько дней он ввел мозговую кашицу мышей, подохших от сонной болезни, в нос мышам, чихавшим от квасцов.

Прошло удушливое лето 1934 года, прошла и осень. За два дня до рождества Армстронг, скрывая волнение под невозмутимой внешностью, договаривается с доктором В. Т. Гаррисоном, специалистом по детскому параличу. Они строят чистые, красивые обезьяньи клетки, отбирают здоровых, веселых обезьян. Они собираются приступить к серьезному, дорогостоящему эксперименту, на который натолкнул их удачный армстронговский опыт спасения десятицентовых мышей от сонной болезни посредством квасцов.

22 января 1935 года. В двух клетках прыгают и возятся четыре обезьяны. В течение последнего месяца одну из двух обитательниц каждой клетки двенадцать раз переворачивали вверх ногами и впускали ей в нос вяжущие, прижигающие, раздражающие и уплотняющие слизистую оболочку квасцы. С другой обитательницей каждой клетки так не поступали. И вот в это январское утро служитель-негр ловко заманивает этих четырех обезьян, одну за другой, в мешок, укрепленный на конце длинного железного шеста. Каждую по очереди он держит вниз головой перед Чарлзом Армстронгом, который накапывает им в носы огромную, безусловно смертельную, дозу растертого спинного мозга обезьяны, погибшей от детского паралича.

Проходит девять дней. В каждой из двух клеток лежит больная, беспомощная обезьяна. Около каждой из этих загубленных обезьян прыгает здоровая обезьяна. В каждой из клеток парализованная, умирающая обезьяна именно та, которую Армстронг не обрабатывал предварительно квасцами.

Тогда Армстронг и Гаррисон предпринимают длинную серию проверочных опытов, расходуя дорогих восьмидолларовых обезьян так широко, как только могут себе позволить. И вот результаты четырехмесячной напряженной работы: из девятнадцати обезьян, не получивших в нос квасцов, избежали заражения только три.

Из двадцати трех, у которых ноздри орошались квасцами, семнадцать не заболели.

Что же в этом утешительного для отцов и матерей?

Армстронг - человек практичный и знает детей. По окончании своих соблазнительно удачных опытов над обезьянами он сказал автору: «Толку в этом мало. Ребята будут брыкаться, как черти, если во время эпидемии придется их каждый день угощать квасцами!»

Казалось, дело безнадежно. И если бы Армстронг мог искать какое-нибудь новое, более нежное, но столь же действительное средство только с помощью опытов над восьмидолларовыми обезьянами, он, конечно, отказался бы от этой мысли. Но ему повезло. Он решил снова заняться дешевенькими опытами над сонной болезнью у мышей. Для борьбы с детским параличом это как будто значения не имело. Он считал, что чем больше вы раздражаете, дубите полость носа животного, тем лучше предохраняете его от заразы. Следовательно, чем действительнее будет средство, тем труднее будет применить его к детским носам.

И вот наступила осень 1935 года. Вакцина Парка и Броди оказывается несостоятельной. От вакцины Джона Колмера дети умирали. Микробы детского паралича по-прежнему победоносно отражают все усилия наших лучших борцов за жизнь и здоровье детей. И вот Чарлз Армстронг и В. Т. Гаррисон снова стоят перед своими обезьянами в Вашингтонском государственном институте.

Вот четыре клетки, по две обезьяны в каждой, а всего восемь штук.

Три дня назад одна обезьяна в каждой клетке сменила веселье на грусть и стала жаться в угол с явными признаками страха и беспокойства. Ее товарищ по клетке был в прекрасном настроении.

Вчера в двух клетках из четырех эти больные обезьяны оказались совершенно парализованными.

А сегодня утром уже в каждой из четырех клеток можно видеть животное, которое представляет собой только намек на то, что когда-то было веселой мартышкой.

И в то же время во всех четырех клетках у каждой умирающей обезьяны есть товарищ, про которого смело можно сказать, что он никогда даже близок не был к паралитической заразе.

Двумя неделями раньше Армстронг влил в нос этим здоровым обезьянам безвредную, почти нераздражающую жидкость. Она была светло-желтого цвета. Она, по-видимому, не обладала ни воспалительными, ни вяжущими свойствами, как квасцы. Армстронг вдувал эту желтую водичку в обезьяньи носы шесть раз. В последний раз это было сделано за четыре дня до того, как он ввел им огромные дозы паралитического яда, от которого погибли теперь их необработанные товарищи.

Армстронг и Гаррисон испробовали эту светло-желтую жидкость на собственных носах. Было легкое жжение. В горле ощущался горький вкус. Только и всего. Таким образом, теория Армстронга о большем раздражении для более сильного предохранительного действия оказалась ложной.

Чарлз Армстронг предпринял первый пробный опыт применения своего открытия на людях в 1936 году. Эксперимент получился нелепым, путаным, незаконченным и все же в некотором смысле ободряющим. Летом 1936 года эпидемия детского паралича совершенно неожиданно вспыхнула в местности, считавшейся до того совершенно благополучной в отношении угрозы эпидемии. Когда Армстронг 14 июля прибыл в Монтгомери, газеты сообщали, что деловая жизнь остановилась. В штате Миссисипи были запрещены всякие собрания. Нарастала тревога и в Теннесси. Болезнь вспыхивала то там, то здесь на территории этих трех штатов. Насчитывалось уже сто пятьдесят четыре случая заболевания детей.

Армстронг вошел в тесный контакт с работниками здравоохранения и видными врачами. Он сказал им всю подноготную: на что можно надеяться и чего надо бояться при применении нового средства. Этой весной, работая на обезьянах, он несколько усилил и без того могучее предохранительное свойство пикриновой кислоты, смешав ее со слабым раствором квасцов. Полупроцентные квасцы плюс полупроцентная пикриновая кислота - вот тот раствор, которым он имел в виду обрабатывать носы южных ребят.

Может ли он сказать, что оправдавшее себя на обезьянах средство будет действительно также и для детей? Нет, он не берется.

Уверен ли он в том, что окончания обонятельных нервов, расположенных в глубине носовой полости, являются единственными воротами, через которые зараза проникает в человека? Нет, это еще не абсолютно доказано. Однако многочисленные факты, собранные в лабораториях всего мира, заставляют все больше и больше убеждаться, что только этим путем заразное начало может проникнуть в организм своей жертвы.

Поэтому Армстронг думает, что алабамские врачи и работники здравоохранения могут с легким сердцем рекомендовать родителям подвергнуть своих ребят обработке пикрино-квасцовой смесью. И к этому надо приступить немедленно, пока эпидемия только началась. И необходимо обрабатывать малышей до того, как в них проникла зараза. Когда она сидит уже в нервах, никакой пульверизацией тут не поможешь. Или это химическая блокада, или ничто!

Армстронг убедительно просил, чтобы только врачи, только они сами вводили новое средство в ноздри сотням тысяч алабамских детей. Это, конечно, весьма несложная вещь. Но для первого опыта ни под каким видом нельзя передавать это в руки населения. Они засыпали его вопросами. Нет, здесь не требуется высокой техники. Надо, чтобы во всех аптеках был наготове пикрино-квасцовый раствор. Вводить его надо при помощи пульверизатора: три-четыре раза хорошо нажать баллон, и только. В каждую ноздрю отдельно. Делать это надо через день, всего три-четыре раза. А потом, пока эпидемия продолжается, повторять это раз в неделю.

Армстронг предупреждал врачей, чтобы они не надеялись, что это будет строго научный опыт. Нечего и думать вводить предохранительное средство только половине населения, оставив вторую половину для контроля. Это вызовет настоящий бунт. Родители будут тайком доставать пикрин-квасцы и сами обрабатывать своих детей. Нет, опыт должен быть чисто добровольным. Те, которые согласятся на опрыскивание, те и будут служить подопытным материалом. А кто не согласится, тот останется для контроля - вот и все.

Начались горячие дни. Эпидемия усилилась. Родители стали сходить с ума от страха. Приемные южных докторов наполнились толпами испуганных матерей, умолявших сделать массовую обработку носов молодого поколения Алабамы, Теннесси и Миссисипи. Тщательно продуманный и подготовленный эксперимент превратился в серию отдельных маленьких бунтов. Можно ли было думать о какой-нибудь регистрации, когда перепуганные матери набивались в тихие приемные врачей с целыми полками карапузов? Многие доктора с отчаяния стали учить матерей, как самим делать опрыскивание, и рекомендовали проделывать это дома.

Не успев начаться, эксперимент превратился в злую пародию на массовый опыт, на который надеялся Армстронг. Поползли зловещие слухи. Некоторые доктора, специалисты по носовым болезням, заявляли, что они не ручаются за то, что эта игра с пикрином не отразится вредно на обонянии южных малышей. И разве не опасно, с санитарно-гигиенической точки зрения, во время эпидемии собирать вместе такие скопища ребят? Разве вездесущая зараза детского паралича не может распространиться среди них раньше, чем это защитное средство попадет к ним в носы?

Эксперимент, который казался Армстронгу таким простым и ясным, превратился в полнейший хаос; разгоралось форменное народное восстание, каких еще не бывало в истории науки. Словно степной пожар, весть о новом средстве распространялась среди отцов и матерей. Ах, так доктора не хотят пускать к себе в приемные детей! Доктора дерут по доллару за опрыскивание, а доллар для нас - это не шутка! Ну ладно же... И сотни тысяч южан стали ломиться в аптеку, покупать галлонами светло-желтую жидкость и сотнями тысяч расхватывать пульверизаторы.

В бедных местечках, совершенно пренебрегая правилами гигиены, десятки семейств покупали себе в складчину один пульверизатор, который ходил затем от носа к носу среди сотен ребят. Может быть, они распространяли этим заразу? Все возможно. Армстронг убедился на основании расспросов населения, что большинство пользуется новым средством, только руководствуясь газетными сообщениями или советами соседей.

На то, как они проделывали эту процедуру, было удивительно и страшно смотреть. Армстронг оказался в самой гуще этого странного гигантского эксперимента, попавшего в руки совершенно необученных масс, возложенного исключительно на массы, - этого подлинно массового эксперимента, производимого народом на народе и руками народа.

Но Чарлза Армстронга не переставал преследовать злой рок, который, видимо, подстерегает всех борцов с детским параличом, пытающихся перенести свои опыты с обезьяны на человека. Появилось сообщение доктора Макса Пита и его помощников из Мичиганского университета. Опрыскивание пульверизатором закрывает ворота смерти у обезьян, но у многих детей оно недостаточно надежно закрывает угрожаемое место. Ах, как приятно получить такие новости, после того как опрыскивание пикрин-квасцами уже проделано у миллионов людей.

Однако же, несмотря на всю хаотичность и любительский характер этой коллективной борьбы со смертью, нельзя сказать, что она кончилась полной неудачей. Среди всех других инфекционных болезней детский паралич занимает особое, исключительное положение. Эта его особенность и оказалась на руку Армстронгу в его исследованиях. Когда детский паралич поражает ребенка, он оставляет у больного ясные следы своего посещения. И, таким образом, Армстронг, работая добросовестно и не спеша, мог проверить результаты этого дикого эксперимента, после того как эпидемия кончилась.

В одной небольшой местности, в Бирмингаме и его окрестностях, где опрыскивание началось до того, как эпидемия достигла высшей точки в этой области, Армстронг произвел настоящую перепись. Он заходил в каждый дом, осматривал каждого ребенка. Парализован или нет? Получал обработку или нет? Сколько обработанных избежало заболевания? Сколько обработанных умерло или парализовано? Когда их опрыскивали? Сколько раз? Кто этим занимался? Насколько хорошо это делалось? Не было ли вредных последствий от опрыскиваний?

В общем серьезных последствий не наблюдалось. Были, правда, головные боли, небольшая тошнота, иногда основательно изодранные носы; одни говорили, что опрыскивание повышало температуру, другие - что оно вызвало у них нервное состояние, а некоторые просто утверждали, что после опрыскивания они вообще себя плохо чувствовали. Отмечено пять случаев сильной крапивницы, два случая воспаления почек. После тщательного разбора этих случаев оказалось, что один из них - выдумка, а другой не обязательно связан с опрыскиванием. Армстронг самым внимательным образом прислушивался ко всяким слухам, толкам и разговорам и нашел, что в общем вредных последствий от обработки было поразительно мало. Ведь надо принять во внимание, что ей подвергались два миллиона детей, из которых подавляющее большинство опрыскивалось домашним способом, без всяких предосторожностей.

Но вот в чем заключался все-таки коренной вопрос: оказала ли эта широкая всенародная борьба за жизнь какое-нибудь влияние на ход эпидемии? Много ли было заболеваний детским параличом среди обработанных детей? Да, были такие случаи. Вот парализованная двухлетняя девочка. Мать ей сама делала опрыскивание. Но она это делала пульверизатором, который, как выяснил Армстронг, совершенно не работал.

Конечный результат получился вот какой: цифра заболеваемости в одной ограниченной, тщательно обследованной местности была на тридцать три процента ниже среди ребят, получивших защитную обработку.

Скептики, конечно, назовут эту разницу незначительной. Придиры скажут, что это вообще ничего не значит. Но этим критикам надо задать такой вопрос: если бы заболеваемость детским параличом была на тридцать три процента выше у детей, получивших обработку, разве те же самые скептики не сказали бы, что пикрин-квасцы повышают восприимчивость детей, а не защищают их?

Но вот зимой 1936/37 года, пока Армстронг разбирался в плюсах и минусах своего первого сомнительного эксперимента, из Калифорнии пришли обнадеживающие известия о новом предохранительном средстве. Его блокирующее действие на обезьян самый дотошный охотник за микробами назвал бы поразительным. Как же могло случиться, что это открытие последовало так скоро после полуудачного опыта Армстронга с пикрин-квасцами. Дело в том, что Эдвин В. Шульц из Стэнфордского университета в Калифорнии, так же как Армстронг, установил блокирующее действие пикриновой кислоты. Но это открытие было для него только трамплином для прыжка в химическое неизвестное. Он начинает ставить широкие эксперименты. Он пробует одно химическое вещество за другим, больше сорока различных снадобий, и обезьяны хворают и дохнут стаями, а Шульц со своим юным, отчаянно трудолюбивым помощником Луисом Гебгардтом продолжают работать, словно в угаре...

И, наконец, они нашли то, что искали.

Вещество, которое так чудесно спасает обезьян, старо, просто, заурядно и распространено в природе так же широко, как грязь. Металл, из которого оно образуется, содержится в питьевой воде, в злаках, крупе, молоке, мясе и устрицах. Оно находится в весомом количестве в нашем организме. Оно издавна применяется врачами для промывания глаз. В дозах, в пятьдесят раз превышающих те, с помощью которых Шульц защищает своих обезьян от паралитической смерти, это химическое вещество употребляется в детской практике в качестве рвотного или при засорении желудка. Может ли оно в таком случае быть опасным?

Это самый обыкновенный, самый ходовой однопроцентный раствор сернокислого цинка.

Опыты, которые Шульц и Гебгардт проделывали с этим химическим веществом, можно с полным правом назвать зверскими. Пять дней подряд они переворачивали целые партии здоровых обезьян вверх ногами и сильной струей впрыскивали однопроцентный раствор сернокислого цинка в ту и другую ноздрю каждой обезьяне.

Затем в течение четырех недель пять раз в неделю они вливали огромные архисмертельные! - дозы паралитического яда в обработанные носы этих обезьян.

Постепенно они сводили впрыскивания цинка до одного раза в неделю. И наряду с этими обработанными животными было равное количество обезьян необработанных, но получивших такие же громадные дозы убийственной заразы.

Эти последние были парализованы и издохли все без исключения. Против таких чудовищных порций яда не могла бы устоять ни одна из обезьян, обработанных армстронговскими пикрин-квасцами. Это было уж слишком свирепо. Нельзя так много требовать ни от одной обезьяны, ни от одного блокирующего средства.

А что же с обезьянами, обработанными сернокислым цинком? Все они вынесли непрерывную месячную бомбардировку громадными дозами яда без малейших признаков паралича, без единого случая заболевания.

Как долго длится защитное действие? Одним из серьезных практических возражений против обработки детей пикрин-квасцами было следующее: надо обязательно повторять опрыскивание. Армстронг считал, что блокада может держаться не больше недели. Но вот Шульц и Гебгардт оросили носы новой партии обезьян однопроцентным раствором сернокислого цинка. Потом рассадили их по клеткам. Ничего больше с ними не делали в течение месяца. Затем, без всякой повторной обработки цинком, они стали накачивать этих обезьян постепенно усиливавшимися дозами заразы.

Обезьяны остались здоровыми, между тем как все их необработанные товарищи заболели параличом и погибли.

Но допуская даже, что этот эксперимент, с академической точки зрения, великолепен, уместно спросить: как можно во время эпидемии сгонять всех ребят данной местности и пять дней подряд устраивать им такую обработку? Затея опять-таки не из практичных.

Шульц собрал новую партию обезьян. Двенадцать штук. Он сделал им только одну основательную заливку однопроцентным сернокислым цинком. В течение недели ничего больше с ними не делал. Потом начал экспериментальную бойню. Семь недель подряд он наводнял их паралитической заразой, по пять дней в неделю заправляя им в ноздри громадные дозы яда. Это был такой потоп невидимой паралитической заразы, с каким ни один ребенок ни при какой эпидемии никоим образом не мог столкнуться. В течение этих семи недель беспрерывного заражения обезьян Шульц сделал им только два добавочных впрыскивания цинкового раствора: один раз через две недели, а другой - через четыре недели после начала эксперимента.

И это все. Но после последнего введения цинка обезьянам двадцать семь дней подряд вливали в ноздри паралитическую заразу.

Из двенадцати обезьян, зараженных паралитическим ядом, десять остались в живых, без малейших признаков паралича. Все их необработанные товарищи, контрольная группа обезьян, давным-давно отправились к своим хвостатым праотцам.

Это было слишком хорошо, чтобы этому поверить. Сернокислый цинк обладал совершенно изумительной способностью гальванизировать окончания нюхательных нервов обезьяны на целый месяц. Как могло такое безобидное, по-видимому, средство запечатывать накрепко ворота смерти на целый месяц и дольше? Возможно, что и дольше! Шульц установил, что некоторые обезьяны сохраняли сопротивляемость в течение двух, а другие даже трех месяцев после обработки их цинковым раствором в течение трех дней. Разумеется, защита не была вечной. По истечении короткого срока все они делаются такими же восприимчивыми, как и необработанные обезьяны.

В июне 1937 года Шульц пишет в «Ведомостях американской медицинской ассоциации»:

«Подводя краткий итог результатам наших опытов, можно сказать, что два-три ежедневных внутриносовых впрыскивания однопроцентного сернокислого цинка... предохраняют всех или почти всех животных от заражения в течение месяца после произведенной обработки».

В отношении перехода с обезьян на человека Шульц высказывается крайне осторожно, как и подобает ученому:

«Отличное защитное действие этого простого и относительно безвредного средства подсказывает мысль о желательности перенести исследование на человека».

Только ли? Не подсказывает мысль, а народ требует, чтобы мы приступили к опыту на людях! Во всей истории охоты за микробами, - отдавая должное всем ее успехам в деле предупреждения болезней: токсоиду против дифтерии, сальварсану против сифилиса, вакцине против оспы, санитарной технике против тифа, - никогда еще ни один охотник за микробами не придумал такого простого и мощного способа предохранять от заразы... животных в лаборатории.

В письме к автору Шульц позволяет себе скромный намек на светлое будущее, но не больше чем намек. «Когда-нибудь, вероятно, засияет свет надежды для детей, подстерегаемых детским параличом. Оправдает ли сернокислый цинк эту надежду?» - пишет Шульц.

Перед нашими борцами с детским параличом стоял кардинальный вопрос: годится ли для людей то, что оправдало себя на обезьянах?

Казалось, что этот вопрос теперь уже близок к разрешению. Что, в самом деле, мешает проверить на практике действие сернокислого цинка во время эпидемии детского паралича, которая, несомненно, разразится летом 1937 года?

Не объясняются ли все наши прошлые неудачи отчасти следующим обстоятельством: попытки иммунизировать детей всегда делались неорганизованно. Они были бесплановыми. Бесплановыми в том смысле, что не было центрального боевого штаба, который мог бы подготовить борьбу с эпидемией до того, как последняя началась.

Зимой 1936/37 года автор был свидетелем первых робких шагов к созданию такого штаба. Совет медицинских консультантов при Комитете борьбы с детским параличом, состоявший из четырех крупнейших деятелей медицины, внимательно обсудил все данные о спасительном действии сернокислого цинка на обезьян. Они изучали также все «за» и «против», выявившиеся при армстронговском опыте, проведенном народом на народе и руками народа летом 1936 года в южных штатах.

Трое из Совета консультантов высказались за попытку перенести опыт с сернокислым цинком на людей. При условии, если сернокислый цинк может быть введен в носы жителей той или иной угрожаемой местности таким способом, чтобы этот цинк мог полностью запечатать окончания нюхательных нервов, чтобы он мог наглухо закрыть ворота смерти. Если это будет делаться без причинения какого-либо вреда. И если это будет делаться достаточно легко и просто, чтобы родители не боялись приводить детей для повторной обработки, сколько бы раз это ни потребовалось в зависимости от хода эпидемии.

Было ясно, что предохранительное средство должны непременно вводить специалисты. Но как это устроить? «Единственный способ ввести снадобье правильно заключается в том, чтобы это делал человек, который знает, как его вводить, и знает, что оно попало туда, куда нужно». Эта глубокомысленная сентенция принадлежит Эдуарду Фрэнсису, охотнику за микробами из службы здравоохранения США. Но в том-то и дело, что ворота смерти, ведущие в мозг по обонятельным нервам, расположены у человека высоко внутри носовой полости. Не оставалось поэтому сомнения, что только опытный специалист может туда заглянуть и позаботиться о том, чтобы сернокислый цинк попал в нужное место.

Сколько же сотен тысяч детей придется на каждого опытного специалиста, если эпидемия вспыхнет в каком-нибудь крупном центре, скажем, в Чикаго?

А кто это дело организует и кто будет платить специалистам? Впрочем, это вопрос второстепенный. Самое главное, как вводить сернокислый цинк? Весной 1937 года был изобретен специальный пульверизатор с длинным металлическим наконечником; его вводили, минуя все препятствия, в самую верхнюю часть носа, затем - пуф-пуф-пуф - нажимали баллон пульверизатора. И все в порядке.

Было еще одно маленькое затруднение. Однопроцентный раствор сернокислого цинка, конечно, совершенно безвреден. Но ребятам от шести до двенадцати лет очень не нравилось, когда им вводили в нос тонкий длинный наконечник пульверизатора. Они самым решительным образом - вплоть до отчаянных скандалов - сопротивлялись этому делу. А тут еще неожиданно обнаружилась одна весьма неприятная особенность сернокислого цинка. Дело в том, что при сильных эпидемиях детского паралича не одни только дети подвергаются угрозе заражения. В последние годы у этой болезни замечается зловещая тенденция поражать людей и более зрелого возраста. Не разумно ли было бы в период эпидемии обработать поголовно все население данной местности?

И вот наши экспериментаторы, вооружившись длинноносыми пульверизаторами, для пробы накачали сернокислым цинком студентов-медиков, некоторых взрослых граждан и самих себя. Результаты получились ужасающие. Ничего, конечно, опасного не было. Но, в противоположность детям, у которых не замечается никаких особо серьезных последствий, у большинства взрослых развиваются сильнейшие головные боли. Некоторые из них говорили, что скорее готовы рискнуть остаться на всю жизнь калеками, чем позволить себе сделать повторное впрыскивание.

Вот чего ни Шульц, ни Армстронг не предусмотрели. Они забыли спросить у обезьян, не болела ли у них голова после впрыскивания.

Но вот еще от чего разболелась голова, теперь уже у экспериментаторов! Если как следует ввести хорошую дозу сернокислого цинка в носовую полость, то подопытные морские свинки человеческого вида немедленно теряют чувство обоняния. Для обезьян это, конечно, не имеет большого значения. Но у людей с этим приходится считаться. Если отполировать и выдубить нежные окончания нервов для отражения заразы, то чем же тогда нюхать?

Так ли просто будет уговорить людей обменять временную потерю обоняния на шанс избежать паралитической заразы? День за днем наши исследователи производили тончайшие измерения нюхательной способности своих оцинкованных жертв, и оказалось, что через неделю-другую эта способность постепенно восстанавливается и в конце концов приходит к норме. А если поискать здесь хорошую сторону, то разве эта самая потеря обоняния не будет во время эпидемии служить грубым, правда, но хорошим показателем того, что ворота смерти действительно закрыты?

Дело шло уже к лету, когда болезнь, плодящая калек, начинает обычно подкрадываться к какому-нибудь населенному пункту нашей страны, и тут вдруг случилось пренеприятнейшее событие, повергшее в глубокое уныние всех, кто, веря в обезьянью науку Армстронга и Шульца, горел желанием испытать ее силу во время эпидемии. Глава отдела здравоохранения Томас Паррэн изъявил согласие отпустить средства на эту многообещающую битву со смертью, только если Чарлз Армстронг признает метод глубокого опрыскивания безопасным и практичным.

Автору никогда не забыть этого жаркого дня в июне 1937 года, проведенного в университетской клинике в Энн-Арборе. Здесь собрались: знаменитый специалист по черепно-мозговой хирургии Макс М. Пит, и Генри Вогэн, руководитель детройтского отдела здравоохранения, и Окти Ферстенберг, один из лучших американских специалистов по уху, горлу, носу, и Чарлз Армстронг, такой милый, такой обаятельный и так хорошо знавший разницу между научной теорией и научной практикой.

У молодого доктора Джерри Хаузера, с зеркалом на лбу и длинным пульверизатором в руке, был очень грозный вид. Первые четыре мальчика, которым он сделал пульверизацию, отчаянно извивались и орали. Неприятно было еще то, что у трех из них после этой простой операции показалось немного крови. Что скажут заботливые маменьки, когда во время эпидемии они соберутся тысячами с тысячами своих потомков?

У Армстронга лицо несколько омрачилось и одновременно омрачилось и настроение автора. Армстронг спросил у эннарборских специалистов:

- Вы мне показали, как это проходит у ребят от семи лет и выше, а как отнесутся к этому маленькие?

Они, оказывается, не пробовали еще высокого опрыскивания на детях моложе семи лет.

- Но ведь эти-то чаще всего и заболевают детским параличом! - сказал Армстронг.

И мы все гурьбой отправились в отделение для малышей. Если сопротивление семилетних ребят так обескуражило Чарлза Армстронга, то что же сказать о протестующем поведении маленьких? Они уже начинали хныкать, прежде чем Джерри Хаузер приближался к ним со своим пульверизатором. А когда длинный сверкающий наконечник залезал к ним в самую глубину носа, начиналось нечто ужасающее.

На лицо Армстронга стоило посмотреть. Ведь он, в сущности, был отцом идеи о химической блокаде против заразы. Он знал, что пульверизатор в руках матерей не может действовать. Он знал, что непременно специалисты должны как-то вводить блокирующее снадобье. Может быть, будучи лабораторным затворником, он немного преувеличивал значение детского сопротивления и криков, которые были заурядным явлением для носового специалиста Окти Ферстенберга и хирурга Макса Пита? Но все-таки то, что он сегодня видел, едва ли можно было назвать успешной демонстрацией метода массовой обработки, которую отдел здравоохранения мог бы рекомендовать как исключительно простую и безопасную процедуру.

Мы все стояли в угрюмом молчании и ждали, чтобы кто-нибудь его нарушил. Это сделал Армстронг.

- У меня есть идея! - сказал он. - Для того чтобы эти сорванцы не брыкались, надо перед пульверизацией укладывать их в гипс!

Эта шутка разрядила напряженную атмосферу, и мы дружно расхохотались, после чего нам стало как будто легче. А помимо того, насмешка Армстронга зажгла в наших исследователях горячее желание показать, что можно все-таки сделать эту процедуру безболезненной и простой.

Но ничего не потеряно, ибо жизнь коротка, а наука долговечна. И этим летом 1937 года наука сделала несколько, хотя и нерешительных, шагов вперед в своей борьбе с болезнью, плодящей калек.

Когда в июне 1937 года у отцов и матерей Торонто по спине забегали мурашки, городской отдел здравоохранения собрал докторов, специалистов по уху, горлу, носу. Сорок из них стали во главе серноцинковых пульверизаторских бригад. Каждая бригада состояла из врача, производившего впрыскивание, двух сестер, державших ребят, и одной сестры, точно отмечавшей имя, адрес и день, когда ребенок подвергся обработке.

Дети от трех до десяти лет могли являться в любую из этих сорока больниц с купонами, вырезанными родителями из газет, дававшими право на бесплатное впрыскивание, пока не будут обработаны намеченные пять тысяч ребят. И они не то что являлись - они бежали, они ломились в больницы. И за четыре дня у пяти тысяч детей носы были уже оцинкованы. Каждая бригада пропускала в час по пятьдесят ребят!

Экономические причины оборвали этот прекрасный эксперимент, который опытные специалисты вели так гладко, без каких-либо серьезных затруднений или вреда для ребят. Врачи, конечно, добровольно пошли на эту работу. Но все они были вольнопрактикующими специалистами. И, разумеется, как ни страшна была угроза эпидемии, нельзя было требовать, чтобы они совсем забросили свою практику. Для этого поденная оплата, которую город мог им предложить, была слишком низка.

В конце августа и начале сентября разразилась эпидемия в Чикаго. И по мере того, как с каждым днем все больше детей заболевало и умирало, в управлении энергичного работника здравоохранения доктора Германа Бандесена все увеличивалось число входящих и исходящих телеграмм и разговоров по междугородному телефону. Газеты были полны слухов о спасительном действии пульверизации, и родители отчаянно досаждали своим врачам, большинство из которых, ничего не зная об обезьяньей науке Шульца и Армстронга, уверяло удрученных родителей, что это вздор и не стоит об этом говорить. Но Бандесен созвал конференцию и пригласил на нее не самоуверенных неучей-ремесленников, а людей, вооруженных знанием.

И здесь автор впервые увидел проблеск надежды, возможность проверить на людях блокирующую силу сернокислого цинка. Герман Бандесен собрал блестящую когорту лучших специалистов уха, горла, носа из всей среднезападной области во главе с доктором Уильямом П. Уэрри - генеральным секретарем Американской академии офтальмологов и отоларингологов. После серьезного совещания, длившегося больше трех часов, выяснилось, что эти опытнейшие специалисты, пораскинув умом, придумали новый, простой, безопасный и абсолютно верный способ вводить детям в нос сернокислый цинк.

Это утро было полно воодушевления и добрых вестей. Специалисты из Мичиганского университета предложили способ, для которого вовсе не нужен длинноносый пульверизатор, вызывающий кровотечения и скандалы. Для того чтобы замуровать тонкие окончания обонятельных нервов, которые почти несомненно являются воротами для инфекции, надо просто положить ребенка на кушетку или на стол, чтобы голова у него свешивалась назад, а ноздри смотрели вверх. Потом с помощью эфедрина надо вызвать сморщивание слизистой оболочки внутри носа, чтобы расширить узкие проходы. А затем надо влить по чайной ложке цинкового раствора в каждую ноздрю и оставить его там на несколько минут. Вот и все.

Как это ни странно, специалисты вернулись, таким образом, к примитивному способу орошения, с помощью которого Армстронг и Шульц спасали жизнь обезьянам в своих лабораториях.

И вот опять, когда боевые силы уже собраны, приходится вернуться к вопросу - этому старому, простому вопросу, - где же взять средства. Совершенно точные, не подлежащие больше спору опытные данные уже добыты Чарлзом Армстронгом и Эдвином Шульцем. Опытнейшие специалисты уха, горла, носа, которые одни только могут перенести этот опыт с обезьян на людей, подготовились и ждут только сигнала к бою. Министр здравоохранения Томас Паррэн в любой момент согласен мобилизовать лучших эпидемиологов во главе с Чарлзом Армстронгом для проведения эксперимента, который должен разрешить основной вопрос: какое число заболеваний будет среди детей, родители которых согласятся на их обработку? И какую страшную дань соберет детский паралич среди тех детей, родители которых не согласятся на обработку?

Местные органы здравоохранения в угрожаемых городах, несомненно, тоже пойдут навстречу, если Служба здравоохранения США признает необходимым приступить к опыту с новым блокирующим заразу оружием. Ветеран борьбы со смертью, Уильям де Клейн, он же победитель пеллагры, добьется того, чтобы американский Красный Крест предоставил свой персонал - опытных сестер, умеющих сорганизовать население.

Все это великолепно. Но какая организация будет располагать необходимыми средствами, чтобы планы предстоящей борьбы могли быть разработаны заранее? Чтобы можно было щедрой рукой оплачивать крупных специалистов, которым придется руководить носопромывочными бригадами докторов и сестер - борцов передовой линии? А мы ведь знаем, что при той внезапности, с которой вспыхивают эпидемии детского паралича, борцы должны быть готовы к быстрым действиям при первых же признаках опасности.

А кроме того, страшны и коварны тайные происки паралитической заразы. Сколько дней проходит с того момента, как невидимая зараза попадает в нос к ребенку, чтобы найти случай уцепиться за кончики обонятельных нервов, до того дня, когда ребенок внезапно заболевает и делается парализованным? Этот срок еще точно не установлен. Дней десять, вероятно. Но наблюдались случаи, когда с момента определенного контакта до начала заболевания проходило и двадцать пять дней.

Но доказано уже совершенно точно, что промывание носа сернокислым цинком - химическая блокада - должно быть сделано до того, как вошла зараза.

А что, если эта дьявольская зараза - и некоторые ученые считают это вполне возможным - распространяется среди населения за несколько месяцев до начала эпидемии? Что, если она дремлет в человеческом организме, чтобы внезапно начать свирепствовать под влиянием каких-нибудь ничтожных климатических изменений, не известных еще нашим борцам со смертью?

Если это так, то самая организованная, самая широкая носопромывательная кампания не сможет загасить пожар эпидемии. Это совершенно ясно. Но почему бы, в таком случае, не сделать всем детям это несложное промывание носа весной, когда эпидемия еще далеко? Эта мера была бы прекрасным экзаменом решительности и предусмотрительности наших работников здравоохранения и нас всех.

Наши борцы со смертью ни на одну минуту не стараются себя уверить, что химическая блокада - это последнее слово науки в борьбе с паралитической заразой. В лучшем случае - это полумера. Быть может, это и временная неприятность, но нехорошо все-таки, если чувство обоняния подавляется для того, чтобы получить защиту, - увы, тоже временную! - против ужасной болезни. Если обработку цинком нежных окончаний нюхательных нервов придется повторять месяц за месяцем, лето за летом среди больших масс населения - кто знает, чем это может кончиться? Не вызовет ли это в результате потерю обоняния у большинства американского населения?

В Бруклинском медицинском колледже ветеран борьбы с детским параличом Сидней Д. Крамер практикует на обезьянах новый своеобразный метод вакцинации. После всех наших неудач с вакцинами - хотите верьте, хотите нет - ему удалось все-таки совершенно своеобразным способом привить многим обезьянам настоящий иммунитет.

Он впрыскивает в нос здоровым обезьянам оригинальную смесь. В нее входит экстракт мозговой железы плюс адрефин, который имеет свойство сморщивать слизистую оболочку носа. Эта смесь совершенно безвредна.

Через четыре часа после впрыскивания он наливает в нос этим обезьянам сильнодействующий яд детского паралича.

Такая доза яда всегда смертельна для здоровых, необработанных обезьян...

Но их обработанные мозговой железой товарищи - семь из десяти оказываются застрахованными от заразы.

И не на неделю, не на месяц, а солидно застрахованными, примерно так, как вакцинированные люди застрахованы от заболевания оспой!

Таким образом, Сидней Крамер приближается уже к разрешению старой загадки, касающейся детского паралича... Почему это так - когда вы вводите обезьяне в нос заразу, то в девяти случаях из десяти она заболевает паралитической болезнью? Между тем как во время эпидемии только один взрослый из тысячи и никогда не больше, чем один ребенок из восьмидесяти, схватывают детский паралич? Чем объясняется невосприимчивость большинства человеческих существ? Почему у обезьян не хватает этого естественного иммунитета?

С помощью своего нового метода вакцинации Крамер, по его словам, делает обезьяну похожей на человека, превращает - в смысле отношения к детскому параличу - обезьяну в человека.

Конечно, три из десяти крамеровских обезьян, несмотря на обработку, все-таки заболевают и гибнут, когда он вводит им в нос заразу. Но ведь Крамер не собирается впрыскивать детям вытяжку из мозговой железы, а потом вливать им в нос заразу для проверки, надежно ли они иммунизированы. Он этого вовсе не предлагает.

Но обратите внимание вот на что: во время эпидемии невидимая зараза распространена по всему населенному пункту. Она, несомненно, сидит в носу у большей части населения. Что, если сделать впрыскивание этой смеси из железы с адрефином всем поголовно? И пусть-ка тогда зараза попробует забраться в обработанные носы всего населения! И не окажутся ли тогда предрасположенные к ней люди вакцинированными и защищенными?

Каким образом это сморщивание слизистой оболочки и орошение ее вытяжкой из мозговой железы защищает обезьян, которые иначе неизменно погибают от введенной им в нос заразы?

Крамер на это не может ответить. Он только знает, что это впрыскивание привлекает на поле битвы белые кровяные шарики - фагоциты. Они скопляются массами в слизистой оболочке вокруг окончаний нюхательных нервов. Может быть, они пожирают вторгшихся микробов? Кто может сказать? Микроб слишком мал, чтобы его видеть. Сущность этого открытия пока необъяснима. Мы только знаем, что вместо трех обезьян теперь погибает одна.

Но если бы даже все надежды блокировать заразу оказались тщетными, то в других лабораториях другие исследователи пытаются проникнуть в другие уголки этой загадки. Где в организмах распространителей болезни плодится этот невидимый враг? Как можно выявить таких носителей? Можно ли придумать пробу, указывающую на восприимчивость детей к заразе? Каковы анатомические и физиологические особенности этих восприимчивых детей? Дадим себе ясный отчет: нет более грозной, более сокрушительной тайны, чем тайна детского паралича. Борьба за ее разгадку будет, очевидно, долгой и серьезной.

Народу, конечно, снова придется давать деньги на эту борьбу. Сумеют ли организаторы этого великого крестового похода объяснить людям, что тут речь идет не о милостыне? Наши борцы со смертью знают, что эпидемии детского паралича не похожи на наводнение, на землетрясение или какое-нибудь другое импозантное бедствие, способное вызвать взрыв общественного великодушия. Не такова природа этой болезни. Год за годом, без всяких пропусков, в больших и малых эпидемиях, она проходит, крадучись, оставляя за собой груды искалеченных жертв.

Борьба за то, чтобы приостановить рост этой груды человеческих обломков, людей, для которых смерть была бы благодеянием, - эта борьба бессмысленна, если не вести ее беспрерывно.

Самый простой, эгоистический расчет требует, чтобы борьба с болезнью, плодящей калек, велась упорно до полной победы. Представим себе ребенка двенадцати лет, оставшегося физическим инвалидом на всю жизнь. Подсчитаем, исходя из среднего заработка американца с молодости до семидесяти лет, сколько долларов теряет страна оттого, что один из ее граждан не может работать. Прибавим сюда стоимость медицинского обслуживания этого гражданина. Потом спросим, из чьего кармана идут деньги на содержание этого искалеченного ребенка, если он не принадлежит к обеспеченному меньшинству? Затем помножим получившуюся сумму на сотни тысяч жертв детского паралича, оставшихся полностью или частично нетрудоспособными.

Сможет ли эта затяжная борьба начаться на деловых основах, а не в порядке милостыни?

Трудно сказать, сколько надо денег для окончательной победы над паралитическим ужасом. Для этого потребуется, вероятно, много миллионов, сотни миллионов...

Можно ли объяснить всему народу эту новую бухгалтерию: что миллионы, которые он пожертвует, это только ничтожная сумма по сравнению с тем, сколько этот страшный бич стоил, стоит и будет стоить налогоплательщикам нашей страны?

Ответ зависит от того, насколько искусно, смело, без ненужного сюсюканья эта мрачная проблема долларов и центов будет поставлена перед народом.

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

Поль де Крайф заканчивает повествование о борьбе с детским параличом данными 1938 года, когда в США вышла в свет эта книга.

Советского читателя, несомненно, заинтересует вопрос, как обстоит дело с полиомиелитом в настоящее время. Какие успехи в этой героической борьбе достигнуты наукой в последующие девятнадцать лет. Это интересно еще и потому, что в послевоенные годы загадочный вирус полиомиелита снова изменил свою тактику. Летне-осенние эпидемические вспышки детского паралича все чаще стали появляться в тех странах, где их раньше никогда не было, в том числе в Советском Союзе. Кроме того, вирус полиомиелита приобрел тенденцию поражать взрослых и детей старшего возраста (около тридцати пяти процентов к общему числу заболевших).

Что же смогла противопоставить наука этим опасным тенденциям полиомиелита?

Сороковые годы не принесли ничего нового. Лаборатории США и некоторых других стран продолжали напряженно работать...

С 1949-1950 годов резко улучшились возможности изучения проблемы полиомиелита. Американские ученые Эндерс, Веллер и Роббинс открыли способность вируса регулярно размножаться на относительно простой среде. Такой средой являются искусственно поддерживаемые в живом состоянии клетки различных тканей. Создалась возможность, не прибегая к заражению животных (обезьян), быстро и точно (за два-три дня) устанавливать присутствие вируса в пробирке. Это послужило основой для разработки чисто пробирочных методов обнаружения вируса у заболевших. Таким образом, вопрос диагностики был решен. Ученые были удостоены Нобелевской премии.

Пользуясь этим методом и дополнив его рядом новых способов ослабления инфекционных свойств вируса, американец Солк приготовил профилактическую вакцину, которая в настоящее время прочно вошла в арсенал средств борьбы с полиомиелитом и с большим успехом применяется в Америке и большинстве стран Европы. В СССР создан специальный Институт по совершенствованию и производству солковской вакцины (В. Д. Соловьев, О. Г. Анджапаридзе), и научный институт по дальнейшему изучению проблемы полиомиелита (М. П. Чумаков).

Метод выращивания вируса в пробирке помог также разрешить некоторые вопросы эпидемиологии детского паралича Как передается зараза? Большинство ученых мира пришло к выводу, что полиомиелит - болезнь кишечного происхождения. Об этом говорят такие факты, как летне-осенняя сезонность заболевания, неизменное присутствие вируса в кале больных, выделение его из сточных вод. При этом установлена высокая стойкость вируса; в сточных водах он живет до шести месяцев.

Не отвергается, однако, и воздушно-капельный путь заражения, но ему отводится место в момент разгара эпидемии (пик эпидемии) и острого периода болезни, когда организм наводнен вирусом и больной выделяет его при кашле, чихании или рассеивает с мокротой.

Профилактическая вакцина Солка относится к там называемым «убитым вакцинам». Имеются сведения, что Сэйбин в США и Лепэн во Франции уже закончили исследования по изготовлению более сильной, «живой вакцины».

Можно отметить еще один приятный и обнадеживающий факт (пока еще не объясненный): в последние годы резко сократилось число тяжелых случаев полиомиелита, осложняющихся уродствами и параличами. Чаще он протекает быстро (абортивно) и без особых последствий.

И. Червонский

19/VIII 1957 г.

Примечания:

5

Дженнер Эдуард (1749-1823) - английский врач, первым применивший предохранительную прививку оспы.

6

Полиомиелит - воспаление спинного мозга.