В июле 1856 года Лев Толстой «...писал немного фантастический рассказ».

Всего было написано восемь страничек; они вложены в полулист писчей бумаги: на некоторых страницах сверх текста записаны отдельные фразы, представляющие как бы план будущего развития рассказа.

Работа остановлена. Развернем листочки и перескажем печатный текст «Начала фантастического рассказа».

«...Майор Вереин ехал ночью один верхом по дороге, ведущей от Белбекской мельницы к Инкерманской позиции».

Он ехал с полкового праздника.

Шел дождик – то мелкий, как будто сквозь сито, то он крупнел, как будто с каких-то невидимых деревьев сыпались сверху с ветром крупные, тяжелые косые капли.

«На юге, – впереди по дороге, по которой ехал майор, часто загорались на черном небе красноватые молнии и слышался гул выстрелов в Севастополе.

Завернувшись в отяжелевшую и провонявшую мылом от мокроты солдатскую шинель, майор сгорбившись сидел на тепло-сыром седле и беспрестанно поталкивал мокрыми склизкими каблуками в живот уставшей гнедой кавалерийской лошади».

Вереину лет тридцать пять, он высокий человек с длинными ногами, угловатой спиной; служил семнадцать лет, попал в Севастополь и здесь хорошо служил, говорил по-французски, по-немецки, учился итальянскому языку, был занят. Не скучал. В баталиях не участвовал.

«Поход в Крым расшевелил его. Ему представилось тотчас же две стороны этого обстоятельства. 1) В походе содержание значительно больше; 2) могут убить или искалечить. И вследствии 2-го рассуждения ему пришла мысль выйти в отставку и жениться. Долго и много он размышлял об этом деле и решил, что прежде надо сделать кампанию, а потом выйти в отставку [и] жениться. С этого времени к воспоминаниям его присоединилась мечта о семейном счастии, которую он ласкал и лелеял с необычайною нежностью. Все время, свободное от службы в Крыму, он сидел один у себя в палатке, с мрачнейшей физиономией курил трубку, смотрел в одно место и рисовал себе одну за другою картины семейного счастья: – жена в белом капоте, дети прыгают перед балконом и рвут цветочки для папаши». Вереин ехал.

Мелкий дождь все сыпал. Но выплыл месяц. Дорога забелела резче. Вереин забылся на две минуты, потом очнулся, оглянулся, увидел въезд в аллею. Лошадь пошла сама как домой. Он посмотрел на нее – «она была другая, вороная, с толстой шеей и острыми ушами и длинной гривой». Какая-то собачонка с визгом начала вертеться вокруг него.

« – Нехорошо, Петр Николаевич, – сказала женская фигура, – не слушаться жену: я говорила, что будет дождик. – Вереин тотчас узнал голос М. Н., он понял, что она жена его, но странно, удивился очень мало. Он почувствовал себя дома и уже давно... Он вошел на лестницу. Все это было ему ново, но знакомо, ужасно знакомо и мило».

Оказалось, что он недавно поссорился с женой, потому что она не хотела отнять от груди младшего ребенка – девочку, а той было уже два года. Сейчас они помирились.

«Они вошли в гостиную, на диване за картами сидела старушка мать Вереина, которая умерла тому назад лет 8 и теперь постарела очень. У окна сидел старший брат. Он читал вслух, подле него стоял кудрявый мальчишка».

Вереина ждал самовар. Остальные уже отпили чай.

В этом рассказе разрушено время.

Толстой не знал, как ему дальше вести героя по времени, которое и настоящее и будущее. Между временем, в которое вошел майор, и «временем Севастополя» лежало восемь лет.

Вереин попал в будущее.

Живу долго, видал толпы, дороги и знаю запах мокрой шинели.

Живу в новом и старом мире.

Читаю с интересом, трудом и пользой книги структуралистов. Знакомлюсь.

Не удивляюсь, что попал в середину разговора. Все интересно, но простите человека, который, в общем говоря, долго отсутствовал в теории.

Я ехал своей дорогой, видал свое дождевое небо.

Здесь по-прежнему – через сорок лет – главным образом занимаются стихотворением, применили к нему – давно собирались – математику.

Вот только не отлучили от груди ребенка, который уже вырос; погода не плохая, но все ходят академически одетыми.

Впрочем, приехавший человек не должен ссориться и удивляться.

Мысли людей повторяются – иногда через пятьдесят дет, иногда через сто лет. Хорошо, когда они повторяются, зная о том, что путь частично пройден, что уже был один поворот спирали.

Хуже, когда повторение имеет вид открытия. Еще хуже – не принять открытия из упрямства.

Тогда происходит нечто похожее на приключение из старинного романа путешествий.

В книге, прочитанной в нашем раннем детстве, – в «Путешествиях и приключениях капитана Гаттераса» – в главе 21-й из-за тумана заблудились полярные путешественники. Они идут к Северному полюсу. Надо помнить, что книга Жюль Верна вышла более ста лет тому назад, поэтому в ней на полюсе расположен очень красивый вулкан; достижения старой физики еще вызывают удивление, и зимовка около полюса сопровождается цитированием зимовки голландца В. Баренца (1596–1597 годы). Главное для путешественников – открытие. Дорого они стоили и потом: погиб Седов, погиб капитан Скотт, опереженный Амундсеном; погиб Амундсен.

Будем снисходительны друг к другу, поймем, как трудны поиски, простые повторения кругов, и посмотрим, что нового они прибавили.

Вернемся теперь к капитану Гаттерасу. Капитан идет. С ним вместе американец Альтамонт и верные друзья – ученый Клаубенни, неистощимый источник знаний, похожий на оживший отдел смеси в юношеском журнале, с ним – спутники-Слуги: матрос Бэлл и боцман Джонсон; и вот в тумане они видят следы. Они надеются, что это эскимосы, а эскимосы не считаются, они не открыватели. Но дальше путешественники нашли объектив подзорной трубы. Значит, нельзя было сомневаться, что прошли путешественники-европейцы. Это было очень обидно. Но все-таки надо идти вперед. Около открытого моря доктор Клаубенни для того, чтобы оглядеть южную часть горизонта, поднял к глазам подзорную трубу. Но он не увидел ничего... В трубе не оказалось объектива. Он побежал к друзьям и закричал: «Следы... там... отряд...» – «Что такое? – спросил Гаттерас. – Вы увидали путешественников?» – «Нет, – ответил доктор. – Объектив... объектив...» Он объяснил, что следы в снегу оказались следами отряда капитана Гаттераса, а объектив из их трубы. А заблудившиеся люди кружат и пересекают собственные следы. «В путь!» – сказал капитан Гаттерас, как бы перечеркнув свой старый след.

Сейчас исхожу из того убеждения, что в самом факте восприятия искусства есть сопоставление произведения его с миром.

Художник, поэт ориентируется в мире при помощи искусства и включает в то, что мы называем окружающим миром, свое художественное восприятие.

Существовал старый термин – остранение: его часто печатают через одно «н», хотя слово это происходит от слова «странный», но термин вошел в жизнь с 1916 года в таком написании.

Но, кроме того, его нередко путают по слуху, говорят «отстранение», значит – отодвигание мира.

Остранение – это удивление миру, его обостренное восприятие. Закреплять этот термин можно, только включая в него понятие «мир». Этот термин предполагает существование и так называемого содержания, считая за содержание задержанное внимательное рассматривание мира.

Напоминаю, А. Эйнштейн в «Творческой биографии» говорил: «Для меня не подлежит сомнению, что наше мышление протекает в основном минуя символы (слова) и к тому же бессознательно. Если бы это было иначе, то почему нам случается иногда «удивляться», притом совершенно спонтанно, тому или иному восприятию»[101] .

Тот внутренний мир, та модель мира, которая создается художником для опознания мира, создается на основании обостренного восприятия, как бы вдохновенно.

То, что Эйнштейн называет «акт удивления», наступает тогда, когда «восприятие вступает в конфликт с достаточно установившимся в нас миром понятий».

Наука бежит от акта удивления, преодолевает его. Искусство сохраняет акт удивления. Оно в поэзии пользуется словами и созданными прежде художественными построениями – «структурами». Но оно преодолевает эти структуры, сталкивая их – обновляет их в самом акте удивления.

Самое важное в анализе искусства – не потерять ощущение искусства, осязание его, потому что иначе сам предмет изучения станет бессмысленным, несуществующим.

То, над чем систематически, но противоречиво работал «ОПОЯЗ», было попыткой анализа, раскрытия общности законов искусства.

Я писал в «Третьей фабрике»: «Что важно в формальном методе?

Не то, что отдельные части произведения можно назвать разными именами.

Важно то, что мы пришли к искусству производственно. Начали устанавливать основные тенденции формы. Поняли, что в большом плане существует реально однородность законов, оформляющих произведение»[102] .

Сейчас я многое для себя уточнил, от многого отказался; считаю сейчас, что не надо начинать и заканчивать разбор произведения анализом языка и ритма; считаю, что определения сами по себе не наука.

Надо, например, смелее переходить к анализу «этикетов» – понятно, слишком скромно обозначенному Д. Лихачевым.

Сейчас мало занимаются тем, что когда-то удачно или неудачно называли «сюжетосложением», то есть введением в анализ искусства разбора способов сопоставления событий, существующих вне искусства.

Одними построениями самого искусства работать нельзя, хотя художник, поэт все время иначе пользуется событиями или предметами, иначе их организует, чем так, как они организуются в обыденной жизни.

Я давно опрометчиво сказал, что произведение является «суммой приемов».

Это было сказано так давно, что помню только опровержение. Теперь думаю, что литература является системой систем; кажется, различие между мною и людьми, которые работают сейчас, состоит в том, что я думаю, что системы эти в искусстве в основном вскрывают противоречие в явлениях. Само явление, вне искусства существующее, познается методом исследования противоречий разного рода, а в искусстве – главным образом противоречивым применением сталкивания структур.

Думаю, что Севастополь, из которого уехал майор Вереин, и красные молнии в небе, и глухие громы, и мокрая лошадь, и мокрая шинель существуют так же реально, как дом, в который приехал герой неоконченного рассказа.

Мне кажется, что художник сперва вычленяет из того, что мы называем действительностью, какой-то комплекс явлений, потом пытается заново познать значение этих явлений в их целостной конструкции, которая должна быть понятной и в самой себе, хотя создана она и живет в контексте «всей» действительности.

Снова сажусь за стол, от которого многие отошли. Но они не исчезли, а только миновали.

Человек, долго живущий, много перерешавший, и сейчас не свободен от противоречий; допустим, что это не только его личная судьба.

Только что я говорил о том, что не надо возвращаться на старые следы.

Но надо пользоваться старым опытом, так, чтобы мелкие наблюдения укреплялись, обобщались.

Не надо возвращаться к началу нашего века, не надо вздыхать о том, что существовал «ОПОЯЗ», что мы издавали сборники по теории поэтического языка – «Поэтику». Те следы есть, но не по ним пойдем вперед.

Если говорить о главном, мы видели, что существуют однородности законов, оформляющих произведение. Теперь ясно, что это значит.

Это значит не то, что мы получаем определенное задание и ставим его перед собой, а потом его оформляем. Нет, мы строим произведение, добиваясь выявления какой-то сущности, все время находясь в сфере одних и тех же законов, которые по-разному оформляются в разном материале. Приоритет содержания именно выявляется в том, что законы однородны, так как однородна задача. Это не, означает, что в самом произведении нет противоречий, но они не случайные – это противоречия разного понимания структур, их столкновение, переосмысливание.

В художественном произведении человек, подвигаясь вперед, использует прошлое как ступень, использует противоречие прошлого. Он живет и воспоминанием и памятью о будущем. Памятью о будущем Батюшков считал надежду.

Но память о будущем не только надежда – это и изобретение.

Статья Романа Якобсона нарядно озаглавлена – это заголовок-тезис: «Поэзия грамматики и грамматика поэзии».

Совпадение левой и правой части не полное; оно как бы зеркальное отражение правой и левой руки.

Слово «поэзия» стоит в заглавии по краям, дважды повторенное слово «грамматика» – в разных падежах, посредине; все разрезано словом «и».

«И» – слово разнопонимаемое, оно часто встречается в заглавиях научных произведений. Юрий Тынянов назвал свой тематический сборник статей «Архаисты и новаторы». Одно время он колебался и хотел дать название – «Архаисты – новаторы», потом собирался написать специальную статью под названием «И».

Постараемся выяснить, что обозначает «И» в заглавиях типа «Шекспир и его время» или «Пушкин и Батюшков».

«И» – это часто эксплуатируемое короткое слово, обозначающее то соединение, то противопоставление, иногда только одновременность.

Параллелизм заглавия обещает нам, что поэзия грамматики объяснит грамматику поэзии. Может быть, в нем утверждается, что язык, его структура рождает грамматику поэзии.

Дальше утверждение такого смысла названия дано во вступлении.

Приведу начало 1-й главы статьи – «Грамматический параллелизм»: «На склоне тридцатых годов редакторская работа над сочинениями Пушкина в чешском переводе наглядно показала мне, как стихи, думалось бы, тесно приближающиеся к тексту русского подлинника, к его образам и звуковому ладу, зачастую производят сокрушающее впечатление глубокого разрыва с оригиналом в силу неумения или же невозможности воспроизвести грамматический строй переводимого стихотворения. Становилось все ясней: в поэзии Пушкина путеводная значимость морфологической и синтаксической ткани сплетается и соперничает с художественной ролью словесных тропов, нередко овладевая стихами и превращаясь в главного, даже единственного носителя их сокровенной символики»[103] .

Параллелизм автор определяет так: это – «Взаимоотношение синтаксических, морфологических и лексических соответствий и расхождений, различные виды семантических сходств и смежностей, синонимических и антонимических построений, наконец, типы и функции «холостых строк», – все эти явления требуют систематического обследования».

Ограничим анализ статьи материалом пушкинским.

Не случайно Р. Якобсон берет за основу анализ стихотворения «Я вас любил».

Это стихотворение выдвигалось в анализе как «лирическое» и безо?бразное уже шестьдесят лет тому назад знаменитым тогда исследователем Д. Н. Овсянико-Куликовским.

Прочтем теперь стихотворение Пушкина:

Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим[104] .

«Законченный лиризм настроения и выражения в этих чудных стихах не подлежит сомнению и воспринимается нами сразу, без всяких усилий... Но где же здесь образы? Их совсем нет, – не только в смысле образов познавательных, но и вообще – в смысле отдельных, конкретных представлений.

Итак, подводя итог, мы скажем: чистая лирика (словесная) есть творчество, по существу своему безобразное. И хотя нередко в ней и встречаются образы, но они не имеют познавательной силы, а потому и не могут быть приравниваемы к настоящим образам в художественном смысле»[105] .

Дальше анализ не шел. Он заключался в вычеркивании старых определений, а не в попытках понять, что именно «воспринимается нами сразу»?

Анализ, сделанный Романом Якобсоном, дает конкретную картину языкового строя выбранного произведения.

«Стихотворение поражает уже самым отбором грамматических форм. Оно содержит 47 слов, в том числе всего 29 флективных, а из них 14, т. е. почти половина, приходится на местоимения, 10 на глаголы и только пять остальных на существительные отвлеченного, умозрительного характера. Во всем произведении нет ни одного прилагательного, тогда как число наречий достигает десяти. Местоимения явственно противопоставлены остальным изменяемым частям речи, как насквозь грамматические, чисто реляционные слова, лишенные собственно лексического, материального значения. Все три действующих лица обозначены в стихотворении единственно местоимениями. Я in recto, а вы и другой in obliquo. Стихотворение состоит из двух четверостиший перекрестной рифмовки. Местоимение первого лица, всегда занимая первый слог стиха, встречается в общем четыре раза – по одному случаю на каждое двустишие: в начальной и четвертой строке первого станса, в начальной и третьей второго. Я выступает здесь только в именительном падеже, только в роли подлежащего, и притом только в сочетании с винительной формой вас. Местоимение вы, появляющееся единственно в винительном и дательном (т. е. в так называемых направленных падежах), фигурирует во всем тексте шесть раз, по одному случаю в каждом стихе, кроме второй строки обоих стансов, причем каждый раз в сочетании с каким-либо другим местоимением. Форма вас, прямое дополнение, всегда находится в зависимости (прямой или опосредствованной) от местоимения-подлежащего. Таковым в четырех примерах служит я, а в одном анафорическое она, т. е. любовь со стороны первого лица, между тем как дательный вам, приходящий в конечном, синтаксически подчиненном стихе на смену прямому объекту вас, оказывается связан с новой местоименной формой – другим, и этот периферический падеж «творительный производитель действия» при равно периферической дательной форме... вводит в концовку заключительной строки третьего участника лирической драмы, противопоставленного номинативному я, с которого начинается вступительный стих».

Кажется мне, что в результате анализа стихотворение не очень приблизилось к читателю.

Но очень интересно замечание, сделанное в конце.

Роман Якобсон отмечает: «Здесь Пушкин, непревзойденный мастер драматических коллизий, между глагольными видами избегает изъявительных форм совершенного вида, и единственное исключение – любовь еще, быть может, в душе моей угасла не совсем, — собственно, подтверждает правило, потому что окружающие служебные слова – еще, быть может... не совсем — сводят на нет фиктивную тему конца».

Четко указано, что стихотворение кончается отрицанием и слова «как дай вам бог» говорят о наступлении невозможного. Лирический герой считает, что его любовь не может быть заменена другой, она выше всего, что может потом случиться с этим собеседником – женщиной.

Стихотворение «Я вас любил» – это речь, обращенная к одному слушателю, и она как бы построена по законам риторики.

Классические традиции были живы при Пушкине, хотя он и утверждает, что «не читал» Цицерона, предпочитая ему Апулея.

Законы риторики – определенное построение периодов, взаимоотношений частей периодов.

Созвучие и равенство колонов содержит в себе огромный тысячелетний опыт. Системы риторик были различны по стилям; приблизительно стили определялись как изящные, скудные, средние, величавые и, наконец, мощные. Ближе всего по системе взаимоотношений частей стихотворение Пушкина может быть охарактеризовано как речь «мощного типа».

Этот тип характеризовался ритором Деметрием так: «...этому типу речи полезна краткость, так что и умолчание часто заключает в себе некоторую силу. Мало того, даже неясность: недосказанное производит более сильное впечатление, а к тому, что пространно выражено, относятся с пренебрежением»[106] .

Неожиданно здесь применение «мощного типа». Казалось бы, что для разговора с женщиной может быть использован тип изящный, украшенный, но здесь произведен сдвиг: Пушкин не повторяет античную структуру, а как бы опрокидывает ее. Он говорит о личном, говорит об обиде, как бы подавляя собеседника, невольно подавляя мощью эмоции. В то же время он не говорит, а как бы проговаривается.

Итак, жанры обычно существуют в смешанном виде, в противоречивом виде; если они даются в чистом виде,. то тогда они тоже могут противостоять обыденной речи; то, что мы называем «образность», само не основано на обычном способе словоупотреблений. Мощное, безобразное и как бы недосказанное обращение поэта к женщине – пример своеобразной отрицательной формы, которая здесь приобретает особую силу.

В статье Романа Якобсона подымается вопрос о метафоричности – о тропах, но в качестве примера анализируется ораторская речь, возвышенная и обращенная в стихи.

Стихотворная речь, так же как и письмо, написанное в стихах, – это вещь особой формы, и вообще структура художественного произведения всегда образуется соотнесенностью разных структур, которые в результате создают реалистическую точность данного произведения.

Слова существуют в словарях – об этом напоминал Пушкин, но только сочетание слов – поэзия, потому что оно конкретно и выражает новое качество сообщения, или, как сейчас говорят, информацию.

Поэтика как будто опять совершила круг в своей работе. В некоторых чертах разработка теории вернулась к старой риторике – это не так плохо, если сознавать сам факт возвращения и не превращать его в повторения, видеть в нем новое приближение к пульсации сущности.

Говорят, что для того, чтобы стать ихтиологом, не надо быть рыбой.

Про себя скажу, что я рыба: писатель, который разбирает литературу как искусство.

Мне кажется, что и здесь у Пушкина драматические коллизии выявлены не «междуглагольпыми видами».

Кажется мне, что сюжетное завершение стихотворения ходом своим отличается от остальных строк стихотворения.

Оно выдохнуто одним дыханием. Кажется, что и само слово вас, которое действительно все время сопутствует со словом я, заключает в себе драматическую коллизию.

Пушкин в любовных стихах чаще обращается к женщинам на ты.

Есть понятие литоты. Литота – фигура, обратная гиперболе. Пушкин говорил про одну семью, очень малорослую, что люди в ней так мельчают, что скоро надо будет слюнить палец, чтобы подымать кого-нибудь из представителей этого рода. Это пример литоты.

Но бывает другой тип литоты, который выражается нарочитым смягчением выражения. Если вы скажете, замерзая, чтобы не пугать соседа, что озябли, то это литота.

На Кавказе солдаты пели в походах песню:

Одним словом, тяжело,
Не особенно легко,
Между прочим – ничего.

Это литота.

Когда влюблены, то часто приходится говорить не прямо о любви. Любовная лирика – вся – если не троп, то инакоговорение.

Сюжетная литота разбираемого стихотворения состоит в том, что человек уверяет, что любовь прошла. А она не прошла. Он сам говорит о разных стадиях этой любви; он говорит об ее изменениях и тем дает сюжет анализа чувств. Кроме грамматической формы в этом стихотворении есть своя сюжетная структура со сложными перипетиями. С характеристиками качеств отношений.

Это сжатый, концентрированный роман.

Количество соотнесенных рядов в художественном произведении, в общем, все время увеличивается.

Композиционные соотношения усложняются, значение событийных связей сохраняется, но выявляется менее ярко.

Чем дальше развивается литературная форма, чем более усложняются ассоциативные связи, тем менее исчерпывает – раскрывает форму – содержание произведения однолинейный, хотя бы и блистательный, анализ.

Вот почему я так придирчиво рассматриваю опытную статью Романа Якобсона.

Прозаик-документалист В. Вересаев переводил Гомера и не любил поэзию. Напечатали в «Новом мире» после его смерти «Заметки для себя». Содержание «Заметок» – разбор значения тропа в поэзии, вернее, утверждение отсутствия такого значения.

Утверждения запальчивы; интересны они, может быть, не столько как заметки для себя, сколько тем, что включены в исследование Романа Якобсона.

«Заметки» заинтересовали лингвиста, вероятно, как показания незаинтересованного свидетеля.

Цитата из «Заметок для себя» В. В. Вересаева начинается сочувственным комментарием Романа Якобсона: «По свидетельству Вересаева, ему иногда казалось, что «образ – только суррогат настоящей поэзии». Так называемая «безобразная поэзия» или «поэзия мысли» широко применяет «грамматическую фигуру» взамен подавляемых тропов».

Так формулирует свидетельство В. Вересаева Роман Якобсон.

В. Вересаев (не указав на сокращение начала) привел кусок, не попавший в печатный текст «Графа Нулина»:

Он весь кипит, как самовар...
Иль как отверстие вулкана,
Или – сравнений под рукой
У нас довольно – но сравнений
Не любит мой степенный гений,
Живей без них рассказ простой...[107]

«Действительно, характерная особенность Пушкина – он не любит образов и сравнений. От этого он как-то особенно прост, и от этого особенно загадочна покоряющая его сила. Мне иногда кажется, что образ – только суррогат настоящей поэзии, что там, где у поэта не хватает сил просто выразить свою мысль, он прибегает к образу. Такой взгляд, конечно, ересь, и оспорить его нетрудно. Тогда, между прочим, похеривается вся восточная поэзия. Но несомненно, что образ дает особенный простор всякого рода вычурностям и кривляньям!»[108]

Вересаев сильно подрезал цитату из Пушкина и тем самым изменил ее смысл. При перепечатке он, вероятно, исправил бы неточности. У Пушкина после стиха: «Не спится графу. Бес не дремлет» мы читаем:

Вертится Нулин – грешный жар
Его сильней, сильней объемлет,
Он весь кипит, как самовар,
Пока не отвернула крана
Хозяйка нежною рукой,
Иль как отверстие вулкана,
Или как море пред грозой,
Или... сравнений под рукой
У нас довольно – но сравнений
Боится мой смиренный гений[109] .

Тут есть «троп», и довольно дерзкий. Пушкин его отверг, потому что он знал, что и так поэму обвинят в непристойности – потом ее обвинили в «похабности».

Сравнение изменяло смысл сцены расставания графа с Натальей Павловной.

Наталья Павловна встает:
«Пора, прощайте, ждут постели.
Приятный сон!..» С досадой встав,
Полувлюбленный нежный граф
Целует руку ей. И что же?
Куда кокетство не ведет?
Проказница – прости ей, боже! —
Тихонько графу руку жмет.

«Пожатие руки» невольно связывалось с движением хозяйки, сидящей за самоваром.

В целом виде построение дерзко.

«Троп» здесь не скрытый. «Поставленный самовар», он же «самовар кипящий», а также «кран» в устном фольклоре имел разнообразно-нескромное значение.

Приведу пример из архангельских загадок:

Меж горами,
Меж долами
Парень девку солодит[110] .

Горы и долы – это бока старого тульского, дважды расширяющегося самовара.

Солодить – значит по Далю «...сластить легким брожением»[111] .

Или:

По бокам вода играет,
В середке огонь толкает.

В. Вересаев – своеобразный литературный нигилист. С такими мне приходится встречаться. Он сам знает, что говорит ересь, но хочет, чтобы и Пушкин был еретиком, его (вересаевского) толка, чтобы он был против того, что Вересаев считает вычурностями и кривляниями».

Он понимает, что замах очень широк. Выражение «вся восточная поэзия» включает в себя и Иран, и Индию, и Китай, и Библию, и поэзию романтиков. Свидетель, привлеченный к делу, говорит неточно, вероятно потому, что он делает заметки для себя; он не текстолог Пушкина.

Случайных попутчиков брать не надо. Замечания Р. Якобсона о пушкинской поэтике значительны, но они не вскрывают основной структуры пушкинской поэзии: «Пророк» весь составлен из тропов.

Так же построено описание наводнения в «Медном всаднике».

Пушкин пользовался переходящими тропами, переключающими смысл, как бы противоречивыми:

Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино – печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней.

«Смутное похмелье» разочарования не снято понятием о «старом вине», но им иначе оценено.

В поэзии Маяковский, Хлебников, Пастернак, Цветаева – все поэты не восточные – часто строили стих на сюжете развернутого образа.

Все это заставляет относиться к вопросу серьезнее: не надо в предмете исследования видеть только то, что хочешь видеть.

Пушкинское настроение в «Графе Нулине» сложно. Я напоминаю о пародийном ряде, включенном в композицию повести. Пушкин дважды упоминает поэму Шекспира, второй раз в сцене у постели Натальи Павловны:

Но тут опомнилась она,
И гнева гордого полна,
А впрочем, может быть, и страха,
Она Тарквинию с размаха
Дает пощечину. Да, да.
Пощечину, да ведь какую!

Имя царя Тарквиния упоминалось в повести и раньше – при проходе графа Нулина:

К Лукреции Тарквиний новый
Отправился на все готовый.

Сам Пушкин комментирует это так:

«В конце 1825 года находился я в деревне. Перечитывая «Лукрецию», довольно слабую поэму Шекспира, я подумал, что если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию, быть может, это охладило б его предприимчивость, и он со стыдом принужден был отступить? Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Врут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те.

Итак, республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны соблазнительному происшествию, подобному тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоржевском уезде.

Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась, я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть»[112] .

У Пушкина пересекаются в «повести» история и «соблазнительное происшествие».

Пушкин любил и образы и сравнения, но он презирал и пародировал тривиальность, внося в произведение новый смысл.

Структуры Пушкина сложны и многорядны.

Это лес; сам лес – структурная связь разнорастущих деревьев и грибов, которые могут расти именно в этом соответствии: лес, подлесок, трава, грибы – все это связано. Такие леса создает поэт и сам дает в них дорогу.

Всеволод Пудовкин говорил мне, что режиссер – это человек, прокладывающий тропинку, по которой надо идти, чтобы видеть прекрасное.

Пародия уже осуществлена, но поэт дает новое ее осмысление. Сперва нам кажется, что честь живущего с «приятной важностью» недалекого мужа Натальи Павловны спасена пощечиной, которую дала жена графу Нулину.

Но оказывается, что поэт совсем не защищает самодовольного супруга. История о неудачном покушении всем рассказана. Муж разгневан, но поэт продолжает:

Смеялся Лидин, их сосед,
Помещик двадцати трех лет.

Молодой любовник был взят по соседству.

Он смеется вместе с Натальей Павловной.

Повесть содержит в себе и тропы, и повторения сюжетных переключений.

Не надо отделять сюжетно-событийную структуру произведения от структуры языковой, они не совпадают, хотя и соотнесены.

Это тот лес, который Вересаев не видал за передними деревьями.

Поэзия Хлебникова, Мандельштама, Марины Цветаевой, Маяковского – поэзия с тропами, а не только столкновение грамматических видов. Это столкновение судеб, переход людей через грани истории.

Поэты живут сперва в одной жизни, потом переходят в другую, предвидя третью. Предвидят, как бы воскресая в будущем; Маяковский, повторяя библейские структуры, говорит и о воскрешении, и о потопах, и о новых ковчегах, которые плывут и пристают к новым берегам.

Эта событийная структура, эти столкновения смыслов, борьба смыслов подчинена общим законам искусства. Без нее не существует стихотворение – она обновляется. Она существовала в силу своей единичности.

Перехожу к воспоминаниям о жизни и о стихах. Эго свойство немолодых писателей – им снятся сны.

Люди, стараясь уточнить анализ, ищут примеры как бы однослойного произведения.

Поиск этот напрасен.

Мы можем анализировать словарь произведения, отдельно анализировать ритмику, синтаксис, сюжетное построение. Мне напоминает это одну мою старую, осложненную и несколько усовершенствованную ошибку. Полстолетия назад я говорил, что художественное произведение не имеет содержания и состоит из суммы приемов. Так и говорилось: именно сумма. Если бы мы согласились на минуту, что художественное произведение не имеет содержания, то мы все равно встретились бы с недосказанностью утверждения; почему приемы, то есть способы художественного построения, суммируются; почему они не вычитаются друг из друга; не делят друг друга; не возводят друг друга в степень?

Представление, что художественное произведение состоит из этажей, параллельно существующих, что художественное произведение состоит из суммы каких-то художественных приемов, – неверно. Этажи имеют несущие стены, и обычно по основным своим построениям они повторяют друг друга. Они находятся друг к другу в простых, не нуждающихся в сложном анализе отношениях.

Имеем ли мы такое явление в искусстве?

Словарь отдельных частей произведения может быть уже по заданию противоречив.

Если взять только ритмику произведения, то у Некрасова и у Маяковского поэмы очень часто разноритмичны.

Маяковский включил в одну из своих поэм балладу, которая несет в себе элементы романсового словаря и романсовую событийность «цыганского романса».

Художественное произведение почти всегда содержит в себе противоречие; содержание произведения часто осуществляется именно через создание этих ощутимых противоречий. Стремиться вычленить из этих противоречий одну сторону – можно. Найти произведение, которое по композиции своей выражало бы параллельность разных видов построения, – нельзя.

Самый конфликт произведения осуществляется ритмично.

Было время в начале двадцатых годов, когда мы в кинематографе увлекались монтажом. Нам казалось, что монтаж – это соединение частей как бы впритык. Мы называли монтажом соединение кусков так, как соединение кирпичей на цементе, называемое стеной.

Оспаривал это и я в статьях 1923–1924 годов, говоря о противоречивости монтажа.

Примитивность такого художественного мышления была осознана С. М. Эйзенштейном в ряде статей. Из них главной он считал статью «Вертикальный монтаж».

Вертикальный монтаж – это монтаж партитурный, имеющий разные линии, разные способы выражения, которые существуют в своем противоречии. Поэтому в первой заявке на применение звука в кино Эйзенштейн, Пудовкин и Александров настаивали, что звук, в том числе и слово, должен как бы противоречить изображению. Во всяком случае, слово должно находиться с ним в сложном отношении, причем в таком сложном отношении, которое ощущалось бы зрителем и слушателем.

Звуковое кино – это не немое кино, в котором подобран подходящий звук. В учении о монтаже Эйзенштейн сделал очень много, и напрасно сейчас с этим не считаются и возвращаются к первым элементарным его утверждениям, просто потому, что они были предварительны и легко понимаемы.

Монтаж – это сочетание разновыраженных смыслов, выражающих новое содержание – форму.

В статье 1929 года «Перспективы» Эйзенштейн писал: «Содержание» – акт сдерживания – принцип организации, сказали бы мы в более текущей манере выражаться.

Принцип организации мышления и является фактическим «содержанием» произведения»[113] .

Каков же основной принцип организации художественного произведения? Содержание обнаруживается организацией художественного произведения.

В той же статье Сергей Михайлович писал:

«Нет искусства вне конфликта.

Будь то столкновение стрельчатого взлета готических сводов с неумолимыми законами тяжести,

столкновение героя с роковыми перипетиями в трагедии,

[столкновение] функционального назначения здания с условиями грунта и строительных материалов,

преодоление ритмов стиха мертвенной метрики стихотворного канона.

Везде борьба.

Становление, рождаемое в столкновении противоречий,

захват которого возрастает в своей интенсивности вовлечением все новых и новых сфер чувственного реагирования воспринимающего».

Сергею Эйзенштейну, как режиссеру, пришлось иметь дело с особым материалом. Он имел заснятую пленку, зафиксированные движения. Пленка имеет свое начало, свой конец. Куски пленки надо было соединять.

Сперва их соединяли только в последовательности события. И только. Скоро оказалось, что этого недостаточно. Причем этого недостаточно не только для Эйзенштейна, но и для других крупных авторов, настоящих художников, которые не ставили себе аналитической задачи как теоретики, но обнаруживали интуицией.

Переходим к статье Эйзенштейна «За кадром».

Вот ее сущность.

«Кадр вовсе не элемент монтажа.

Кадр – ячейка монтажа. По ту сторону диалектического скачка в едином ряде кадр – монтаж.

Чем же характеризуется монтаж, а следовательно, и его эмбрион – кадр?

Столкновением. Конфликтом двух рядом стоящих кусков. Конфликтом. Столкновением.

Передо мной лежит мятый, пожелтевший листок бумаги.

На нем таинственная запись:

«Сцепление – П», и «Столкновение – Э».

Это вещественный след горячей схватки на тему о монтаже между Э – мною и П – Пудовкиным (С полгода назад)».

Эйзенштейн через несколько лет в споре с Пудовкиным создает иное решение.

«Я ему противопоставил свою точку зрения монтажа как столкновения. Точка, где от столкновения двух данностей возникает мысль.

Сцепления же лишь возможный – частный случай...»[114] .

Основа всякого искусства всегда конфликт, вскрытие через несовпадения сущности явления. Поэтому и анализ художественного произведения – анализ конфликтов в самом способе выражения.

Сравним высказывание лирического героя стихотворения «Я вас любил» с судьбой Маяковского. Она обобщена стихами, она выражена стихами, и в общем она должна анализироваться как судьба поэта. Но она в то же время – судьба человека нового времени с новым отношением к людям, с новым отношением к женщине. И для того, чтобы выразить новое ощущение новой жизни, понадобилась вся работа Маяковского – и новая словесная инструментация, и новый ритм, и новые методы возвращения смысла путем рифмовки, и новая глубина рифмы, которая захватывает слова из середины предыдущего предложения. Так багор или алебарда пехотинца выхватывали из рыцарского строя отдельного рыцаря, создавая ему его отдельно гибельную судьбу.

Поговорим еще раз о местоимениях.

Поговорим о любовных стихах.

В статье, названной «Несколько слов о Пушкине», Гоголь писал 134 года тому назад: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет»[115] .

Языковой анализ чрезвычайно важен, и важно, что поэзию изучает наука, но не забудем того, что поэт и поэзия не только порождаются жизнью, но они и порождают . жизнь. Любовь – тема народной плясовой песни, так сказать, карнавального смысла, полного весенним разгулом.

Она пела о радостях и несчастьях брака, пела о любви и «плохом» муже.

Приходит поэт, создает новое качество любви, создает стихи, которые нас удивляют; он предваряет наш опыт.

Существуют структуры в той общей работе, которую ведут не совместно друг с другом поэты, художники, изобретатели. Совмещаются искры нового, вымытые из руды. Возникает новая композиция, которая переосмысливает структуры, их сопоставляя.

Пушкин в стихах «Я вас любил» как бы превышает самого себя. Нам не надо возвращаться к его биографии, но нам надо думать о чувствах, создаваемых этим поэтом.

Сопоставим стихотворение Пушкина «Я вас любил» со стихами Владимира Маяковского (из поэмы «Про это»):

Больно?
Пусть...
Живешь и болью дорожась...

Я не сравниваю поэтов прошлого и поэтов настоящего. Подумаем о том, что модели мира созданы в поэзии, созданы для того, чтобы перестроить мир. Да, это слова, но слова особенные, которые ощущаются ртом, обновляют мышление, сбивают склероз понятий.

Лирическое стихотворение всегда история, но это не биография.

История человека вписана в историю человечества.

Она обобщена другими структурами, для поэта жизненными.

Маяковский писал Татьяне Яковлевой, которая задерживается в Париже. Он ее зовет к себе как к человеку и в то же время как к городу:

Иди сюда,
иди на перекресток
моих больших
и неуклюжих рук.
Не хочешь?
Оставайся и зимуй,
и это
оскорбление
на общий счет нанижем.
Я все равно
тебя
когда-нибудь возьму —
одну
или вдвоем с Парижем.

Он звал женщину на «перекресток рук».

Он чувствовал себя городом, гражданином страны.

Пушкин в письме к князю П. А. Вяземскому писал: «Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции».

Пушкин соглашался с поступком поэта Мура, который уничтожил или утаил записки Байрона. Пушкин продолжает: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал как мы, он мерзок как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы – иначе»[116] .

Для Пушкина Байрон «Он» с его сложной судьбой. Слово «Он» написано с большой буквы.

Конечно, мы все заинтересованы в биографии великих людей. Издаем и жадно читаем целые библиотеки о жизни великих людей. Но надо помнить о том, для чего они жили, почему мы ими интересуемся – Пушкиным, Маяковским, Есениным. Потому что они поэты.

Маяковский в статье, написанной после смерти Есенина, выбрасывает из своего черновика строчку, им написанную. Строчка была такая:

Ни аванса вам, ни бабы, ни пивной.

Дальше идет рифма – «трезвость».

«Что с этими строками делать? Как их урезать? Урезать надо «ни бабы». Почему? Потому что эти «бабы» живы. Называть их так, когда с большой нежностью им посвящено большинство есенинской лирики, – бестактно. Поэтому и фальшиво, поэтому и не звучит»[117] .

Говорить о любовных стихах надо поэтично.

Боккаччо говорил, что не музы, а живые женщины подсказали ему лучшее в его творчестве. Надо быть благодарными за вдохновение.

Все изменяется в творческой памяти.

Когда Дон Кихота спросила герцогиня, кто такая синьора Дульсинея, не является ли она существом вымышленным, рыцарь ответил: «По этому поводу много можно было бы сказать... Одному богу известно, существует Дульсинея на свете или же не существует, вымышлена она или же не вымышлена, – в исследованиях подобного рода нельзя заходить слишком далеко».

С Санчо Пансой Дон Кихот говорит и более общо и трогательнее: «Так вот, Санчо, в том, что мне надобно от Дульсинеи Тобосской, она не уступит благороднейшей принцессе в мире... Неужели ты думаешь, что разные эти Амарилис, Дианы, Сильвии, Филисы, Галатеи, Филицы, коими полны романсы, песни, цирульни, театры, что все они и правда, живые существа, возлюбленные тех, которые их славили и славят поныне?»

Женщины, которым писал Пушкин стихи, которым посвящали стихи Есенин и Маяковский, существуют, живы.

Дон Кихот не позволил герцогине – хозяйке замка – шутить над его любовью. Почему рыцарь обидчив? Он не обидчив – он мудр. Любовь, любовь к определенной женщине, родилась не легко. Она была обведена, оконтурена в поэзии; в Библии она отмечена тем, что Иаков не просто хочет породниться путем брака с богатым Лаваном, который его приютил, – он хочет жениться на младшей дочери – Рахили – и право на любовь готов отрабатывать четырнадцать лет.

Академик Крачковский сделал исследование о любовной теме в ранней арабской поэзии. Тема эта – «Лейла и Меджнун». Меджнун – значит «безумный». На эти темы писал Алишер Навои. Герой поэмы Навои любит даже собаку с улицы, на которой живет любимая.

Избирательная, личная любовь связалась с именем Меджнуна. Она стала темой поэзии арабских стран, Ирана и стран берегов Каспийского моря.

Человек влюбился и стал безумным: он ищет именно Лейлу, а не другую красивую женщину.

Меджнун безумец больше, чем Дон Кихот; Меджнун – человек, безумию которого подражали герои рыцарских романов, а Дон Кихот рыцарю Амакдису.

Когда Меджнун встретился с Лейлой и они поцеловались, то звери лесные собрались вокруг них; травы вокруг выросли, как деревья, и закрыли любящих.

Любовь созревала в поэзии. Поэты создавали, сочиняли, то есть соподчиняли, то, что говорили и говорят люди, любящие друг друга, про любовь, то, что они обещали друг другу.

Академик Крачковский в книге «Над арабскими рукописями» писал о поисках того племени, в котором родился Меджнун.

Искали не только арабы – об этом есть стихи Гейне.

Исследователи древностей перебирали племя за племенем, как четки, но не нашли, где же родился безумец, но везде пели его песни.

Мы все знаем слова Гамлета, слова о том, что «распалась связь времен». Тут есть образ, но только переводной; похоже, что разрывалась какая-то цепь или бусы, но дословный перевод дал А. Аникст в послесловии к пьесе «Гамлет – принц датский». Дословно сказано: «Время вывихнуло сустав». И дальше Гамлет говорит, что ему суждено вправить этот сустав.

Он лечит время, пересоздает его.

А ведь именно Гамлет ответил на вопрос, что он читает:

«Слова, слова, слова».

Но ведь это троп, это слова, но это другие слова.

Надо в анализе доходить до соотношения разных величин, надо, сохраняя словесные разрывы, понимать, что поэт, их создавая, создавал новые смыслы, которые надо преодолеть.

Маяковский из поэмы в поэму мечтал о воскрешении; он хотел быть товарищем человечества.

Он хотел воскреснуть через десятилетия и столетия.

Он писал прошение будущей науке, реализуя мысль о воскрешении, как просьбу.

Он был несчастлив не потому, что захотел по-новому построить личную жизнь, не потому, что он любил не ту

женщину, а потому, что он хотел увидеть свою жизнь встроенной в жизнь общества, которое еще не достроено. Хотел страстно, во имя поэзии. Он писал стихотворение «Домой»:

Пролетарии
приходят к коммунизму
низом –
низом шахт,
серпов
и вил, —
я ж
с небес поэзии
бросаюсь в коммунизм,
потому что
нет мне
без него любви.

Это тоже реальность для анализа. Она не только реальность Меджнуна и Дон Кихота, она реальность нашего времени, движущегося в будущее; верующего в будущее; освещающего сегодняшний день верой в будущее.

Необходимость введения в анализы созданных писателем структур событийных фактов и для Романа Якобсона ясна, но не осуществлена.

Но он знаменует это признание только упоминанием в коротких полуфразах. Это обедняет анализ и сбивает его на старый, уже решенный спор о том, является ли «образ» основой художественного произведения.

Сюжет – это не запись факта, это художественное оформление ряда событий – столкновение их, их сопоставление. Без понимания этого мы при самом тщательном анализе «грамматики поэзии» придем к старой риторике.

Старые риторики для нас не безразличны, но должны быть не повторены, а переосмыслены. Мы не должны забывать, что они в основном были построены для того, чтобы научить, как убедить слушателя, а не для того, чтобы показать, как писатель создает модель мира.

Ораторская поэтика и поэтика художественного произведения близки, но различны.

Создатели риторик мечтали о том, чтобы создать науку о слове так, как майор Вереин мечтал о семейной жизни.

Прийти в будущее, пропустив настоящее – его новые задачи, – нельзя.