7

Имя Чарлза Роберта Метьюрина стало встречаться в русской печати еще при жизни писателя начиная с 1816 г. Русская транскрипция его фамильного имени (французского происхождения) долгое время оставалась у нас очень неустойчивой: его писали и произносили на разные лады [173].

В России Метьюрин прежде всего стал известен как драматург. В одном из очерков цикла статей, помещавшегося в газете «Русский инвалид» (1816 г.), по английским источникам опубликовано было довольно подробное известие о «Матуриновой трагедии „Бертрам“», а также о еще живущем в Дублине авторе, «который равно уважается за нравственные свои качества, как и за отличный талант» [174]. Автором этой первой русской статьи о Метьюрине был второстепенный поэт и журналист этой эпохи В. И. Козлов.

В последующие годы в различных русских периодических изданиях начали появляться упоминания о Метьюрине, известия и заметки о его прозаических произведениях, правда, не в том порядке, в каком они появлялись в оригинале, а в соответствии с той популярностью, какую они приобретали в континентальной Европе во французских переводах. Этим объясняется то, что «Мельмот Скиталец», сыгравший столь заметную роль в русской литературе, привлек к себе внимание русских литераторов только в начале 30-х годов, после того, как этот роман получил высокую оценку и вызвал подражания во Франции. Правда, «Мельмот Скиталец» был упомянут в кратком некрологе Метьюрина в журнале «Московский телеграф», где после небольшой биографической справки о Метьюрине, полной фактических неточностей, перечислены и коротко характеризуются его основные произведения. «Сочинения Матюрина, — писали здесь, — носят на себе признаки великого таланта, но отличительная черта их — ужас и неистовое бешенство страстей, какие редко можно встретить у других писателей, и в этом Матюрин равняется с величайшими писателями. Кажется, адский пламенник освещает ему мрак сердца человеческого. „Мельмот“, лучший из романов Матюрина, производит удивительное действие на воображение читателя. Некоторые места невозможно читать без содрогания. Такова и драма его „Бертрам“ Замечательно, что, живописец бедствий и ужасов, Матюрин был нежный, чувствительный семьянин и человек чрезвычайно веселого нрава. Смерть рано разрушила надежды, какие подавал талант Матюрина» [175].

Первые отрывки из «Мельмота Скитальца» в русских переводах появились в 1831 г. В этом году в литературной газете под заглавием «Колокольчик», выпускавшейся под редакцией В. Н. Олина (совместно с В. Я. Никоновым), напечатан был отрывок из I главы «Мельмота» в анонимном русском переводе [176]. Продолжения его, однако, не последовало, так как это периодическое издание прекратилось из-за недостатка подписчиков. В том же 1831 г. в журнале «Сын отечества» появился еще один отрывок из «Мельмота Скитальца», — на этот раз из XVII главы (по французскому сокращенному переводу Ж. Коэна 1821 г. соответствующей XI главе второй книги оригинала), под заглавием: «Отрывок из Матюринова романа „Мельмот, или Скитающийся человек“» [177]; приведенный здесь эпизод повествует о допросе Алонсо Монсады в мадридском судилище Инквизиции и о бегстве его из тюрьмы во время пожара. Два года спустя «Мельмот Скиталец» появился в Петербурге «в переводе с французского Н. М.» в 6 частях в 12-ю долю листа [178]. Вскоре небольшая рецензия на это издание появилась в петербургской газете «Северная пчела». Здесь говорилось: «Автор романа, заглавие которого мы выписали, совершенно неизвестен русским читателям, не знающим иностранных языков; если мы не ошибаемся, доселе еще ни одно из его творений не было у нас переведено; между тем оно пользуется в Европе большою знаменитостью, по нашему мнению, — вполне заслуженною. Необычайная сила его мрачного воображения, верность очерчиваемых им характеров, занимательность, необыкновенность происшествий во всех его творениях, соделывают чтение оных весьма заманчивым. Многие упрекают его в некоторой болтливости, в излишней, если можно так сказать, полноте слога (redondance), но это недостаток неважный, и притом общий многим английским романистам. Г. переводчик заслуживает благодарность, во-первых, за то, что знакомит русских читателей с хорошим автором, и, во-вторых, за то, что труд свой исполнил весьма старательно» [179]. В июльском номере «Московского телеграфа» появился большой отзыв о русском переводе «Мельмота Скитальца». Автор этой статьи начинал ее также с утверждения, что имя Метьюрина-новое в русской печати: «Метюрин оставался до сих пор совершенно неизвестным в русской литературе. Но причиной этого был, конечно, не сам он. Метюрин принадлежит к числу оригинальных писателей в области романа. Его создания не подходят ни к какому разряду и не измериваются никакою меркою известного наименования». По мнению рецензента, романы Метьюрина «нельзя уравнивать и уподоблять» никаким произведениям известных в то время в России зарубежных сочинителей, так как его создания «составляют свой, особый род, потому что главное чувство сочинителя, дающее характер всем его сочинениям, странно и несогласно с обыкновенною природою человека». Достойно внимания, что рецензент противопоставляет романы Метьюрина даже английским готическим романам: «Главное, что старается он развить и внушить своему читателю, есть ужас. Не считая своего читателя ребенком, как госпожа Радклиф, которая думала пугать воображение потемками и фантасмагорией, не входя и в тот фантастический мир, где возможно все, что захочет представить автор, но где читатель видит мечтательные образы и, следственно, знает, что он не дома, а в гостях у фантазии, словом, не приводя в движение никаких чудесных сил, Метюрин представляет нам мир действительный, тот, в котором живут все, но представляет с таких ужасных сторон, в такие страшные мгновения, что невольная дрожь проникает весь состав его читателя. Надобно сказать, — продолжает критик, — что Мельмот есть самое славное из произведений Метюрина, и в нем автор всего более выразил свое дарование». Вслед за этим критик дает подробное изложение «Мельмота Скитальца», поскольку «нельзя дать лучшего понятия о характере сочинений Метюрина, представив очерк этого славного романа» [180].

Однако история воздействия «Мельмота Скитальца» началась не со времени выхода в свет его русского перевода. Многие знали роман и раньше, читая его в английском подлиннике или, чаще, во французском переводе. К числу таких читателей принадлежал Пушкин, по достоинству оценивший роман Метьюрина задолго до того, как он стал известен в русском переводе 1833 г.

Знакомство Пушкина с «Мельмотом Скитальцем» состоялось в Одессе. Первое упоминание им Мельмота находится в XII строфе третьей главы «Евгения Онегина». Пушкин называет его здесь «бродяга мрачный», т. е. самостоятельно переводя на русский язык французский заголовок перевода Ж. Коэна — «Melmoth, ou l'homme errant» — или оригинала — «Melmoth the Wanderer» [181]. Русское заглавие — «Мельмот Скиталец» — появилось не ранее 1833 г. Хотя третья глава «Евгения Онегина» начата поэтом в Одессе в первой половине 1824 г. (тридцать строф этой главы были им написаны здесь между февралем и концом мая), но многое в ее замысле и создании ведет нас к более раннему времени. Так, упомянутый в XII строфе этой главы «Мельмот Скиталец» впервые был прочтен Пушкиным в Одессе в 1823 г. и несомненно произвел на него сильное впечатление; в то время этот роман был известен в России еще немногим; поэтому Пушкин должен был объяснить читателю в особом примечании к «Евгению Онегину», что «Мельмот — гениальное произведение Матюрина» [182]. Однако в черновом письме к своему приятелю А. Н. Раевскому (написанному между 15-м и 22-м октября 1823 г.) поэт писал уже о «мельмотическом характере» своего героя [183], из чего явствует, что с романом Метьюрина тогда уже были знакомы разные лица среди ближайшего окружения поэта в период его южной ссылки; характерно при этом, что в автографе указанного письма определению «мельмотический» предшествовало, но затем было зачеркнуто другое слово — «байронический», уже бывшее нарицательным в обиходе русской речи: очевидно, с точки зрения Пушкина, «байронический» и «мельмотический» типы современного ему человека были близкими, имевшими много общего; от «байронического» героя «мельмотический» отличался лишь присущими ему чертами демонизма, придававшими этому характеру более ясную мотивировку его разочарованности, озлобленности и скептицизма.

В черновых рукописях «Евгения Онегина» на протяжении ряда лет (в главах первой, третьей и восьмой) имя Мельмота встречалось многократно по разным поводам среди произведений литературы, «в которых отразился век и современный человек изображен довольно верно». Из черновика XXXVIII строфы первой главы, например, явствует, что «Мельмот» стоял среди тех двух-трех романов, которые Онегин должен был возить с собою; хотя в окончательной редакции этой строфы имя Мельмота из текста выпало, но в дальнейшем роман Метьюрина назван среди небылиц британской музы, которые тревожат сон юных русских читательниц, и вновь упомянут среди одной из «масок» Онегина, в которой он представлялся большому свету. Задумываясь о своем герое, поэт воспроизводит пересуды о нем в светских гостиных (гл. 8, VIII):

Скажите, чем он возвратился?
Что нам представит он пока?
Чем ныне явится? Мельмотом,
Космополитом, патриотом,
Гарольдом, квакером, ханжой,
Иль маской щегольнет иной? [184].

В одесские годы жизни поэта подобные маски литературных персонажей носили на своих лицах многие его современники и друзья, среди них, в частности, упомянутый выше А. Н. Раевский. С. Г. Волконский в письме к Пушкину (от 18 октября 1824 г.) прямо называл Раевского именем героя романа Метьюрина: «Посылаю я вам письмо от Мельмота… Неправильно вы сказали о Мельмоте, что он в природе ничего не благословлял; прежде я был с вами согласен, но по опыту знаю, что он имеет чувства дружбы, благородной и неизменной обстоятельствами». Именно на этой цитате из письма зиждилось утверждение читателей и исследователей Пушкина, что его стихотворение «Демон» (1823; под заглавием «Мой демон» напечатано в III части альманаха «Мнемозина», 1824) представляет собою тонкий психологический портрет А. Н. Раевского, «мельмотический» характер которого был разгадан и воспроизведен поэтом в стихах, привлекших к себе всеобщее внимание. В «злобном гении», о котором рассказывает это стихотворение, действительно есть черты, сближающие его с демоническим героем Метьюрина:

…какой-то злобный гений
Он провиденье искушал;
Стал тайно навещать меня.
Печальны были наши встречи;
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд.
Неистощимой клеветою
Он звал прекрасное мечтою,
Он вдохновенье презирал;
Не верил он любви, свободе;
На жизнь насмешливо глядел
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел… [185]

Очевидно, возражая против ходивших в публике слухов о возможностях личного применения этих стихов, Пушкин в особой заметке (писанной в 1825 г.), говоря о себе в третьем лице, писал, что «иные даже указывали на лицо, которое» Пушкин будто бы хотел изобразить в своем странном стихотворении. Кажется, они неправы, по крайней мере вижу я в «Демоне» цель иную, более нравственную. Опыт охлаждает сердце, открытое в его юные годы для прекрасного. «Мало-помалу вечные противоречия существенности рождают в нем сомнения, чувство [мучительное, но] непродолжительное. Оно исчезает, уничтожив навсегда лучшие надежды и поэтические предрассудки души. Недаром великий Гете называет вечного врага человечества духом отрицающим. И Пушкин не хотел ли в своем демоне олицетворить сей дух отрицания или сомнения? и в приятной картине начертал [отличительные признаки и] печальное влияние [одного] на нравствен нашего века» [186].

Все это отзвуки бесед и споров, возникавших вокруг Пушкина и его творчества в 1823–1824 гг., проблематика которых частично была связана с Метьюрином и его «Мельмотом», а затем обновлена и усложнена в середине 20-х годов воздействием «Фауста» Гете.

Характерно, что знакомство Пушкина с «Мельмотом Скитальцем» состоялось в Одессе, где служебным начальником поэта был известный своим англоманством М. С. Воронцов. В Одессе при Воронцове всегда находилось много англичан сменявшие друг друга врачи, негоцианты. Некоторые из них были людьми, не чуждыми литературе и искусству, состоявшими в переписке со своими английскими друзьями; библиотека Воронцова пополнялась новинками английской литературы, доставлявшимися в Одессу на кораблях, приходивших сюда непосредственно из Лондона. Именно это и обеспечило здесь «Мельмоту Скитальцу» в его первых английских и французских изданиях столь быстро возникшую и широкую популярность. Отметим также, что Пушкин хорошо знал одесских англичан той поры и с некоторыми из них был даже очень близок: одним из его собеседников, по словам самого поэта (в письме 1824 г., перлюстрированном московской полицией), был «англичанин, глухой философ, единственный умный афей [атеист], которого я еще встретил». Мы знаем сейчас, кто был этот англичанин, у которого Пушкин брал «уроки чистого афеизма»: речь шла о домашнем враче Воронцовых с 1821 г. Вильяме Гутчинсоне, ученом и литераторе [187]. По старой и совершенно произвольной традиции этого Гутчинсона называли «страстным поклонником», а впоследствии даже другом П. Б. Шелли [188], но атеист Гутчинсон в своих «уроках» Пушкину с тем же, если не с большим правом мог пользоваться примерами из «Мельмота» Метьюрина.

Отзвуки чтения этого романа в произведениях Пушкина отмечались в печати неоднократно; так, не один раз улавливалось критиками сходство ситуации, о которой повествуется на первых страницах «Мельмота Скитальца», с той, которая описана в начале «Евгения Онегина»: племянник и единственный наследник богатого дяди спешит доехать к нему в карете, получив известие, что дядя находится при смерти [189]. Отмечалось сходство умирающего дяди старого скряги со скупцами у Пушкина [190]. Исследователями делались также более мелкие сопоставления отдельных фраз или даже словосочетаний в произведениях Пушкина и в «Мельмоте Скитальце» [191]; все эти сопоставления кажутся случайными и малоубедительными, что не исключает, однако, несомненного и долголетнего воздействия Метьюрина на Пушкина.

Наряду с Пушкиным с «Мельмотом Скитальцем» рано познакомились (скорей всего по французским переводам, еще до выхода первого русского издания) в семьях М. Ф. Орлова и П. А. Вяземского. Едва ли можно сомневаться в том, что В. Ф. Вяземская узнала «Мельмота» от Пушкина в Одессе, но что интерес ее к этому произведению продолжался и в более поздние годы, подтверждается письмами к Вяземским М. Ф. Орлова. Отвечая, по-видимому, на просьбу, М. Ф. Орлов писал П. А. Вяземскому 18 февраля 1828 г.: «Любезный друг, у меня дом переделывают и все книги в ящиках. Я буду разбирать библиотеку не прежде двух недель и тогда не забуду прислать „Мельмота“» [192]. Ровно через месяц (18 марта 1828 г.) М. Ф. Орлов писал В. Ф. Вяземской по этому же поводу: «…я, наконец, нашел том „Мельмота“. Посылаю его Вам. Это чудо, что мне удалось его поймать, и возможно, что это объясняется его дьявольской природой. Как вы находите этот шедевр по таланту и по дерзости? Ему недостает только оказаться Гете, чтобы заставить всю Германию поверить в привидения и всерьез. Это эпиграмма против литературных мнений Вашего мужа. Вы можете передать ее ему под Вашим именем» [193]. Очевидно, «Мельмот» в это время служил предметом споров и несогласий ближайших друзей Пушкина.

Сам П. А. Вяземский, как это видно из его «Записных книжек», знал и другие произведения Метьюрина, в частности романы: «Молодой ирландец» — по французскому переводу графини Моле, напечатанному Бальзаком в 1828 г. [194], и «Милезский вождь», изданный той же переводчицей в том же году, под заглавием «Коннал» — по имени его главного героя [195]; оба произведения нравились Вяземскому, и он сделал в своей книжке запись о полученных впечатлениях: хотя первый из этих ирландских романов Метьюрина «далеко отстоит от Мельмота», но автор кажется «удивительным поэтом в подробностях», «…не знаешь, что после чтения его остается в душе: впечатления, подобные впечатлениям вечерней зари, грозы великолепной, музыки таинственной» [196]. Вяземский рекомендовал роман «Милезский вождь» А. И. Тургеневу, приводя цитату из него в письме от 4 сентября 1832 г. из Петербурга [197]. И тот и другой могли заметить, что в истории Коннала есть сходство с судьбой Владимира Дубровского, рассказанной Пушкиным в его повести.

Старая, но давно разоблаченная легенда утверждала, что «Мельмотом» Пушкин будто бы называл поэта В. Г. Теплякова [198]. О стихотворениях Теплякова 30-х годов Пушкин отзывался с похвалой, но познакомиться с ним мог не ранее 1836 г. в Петербурге; в Одессе же они видеться не могли, так как Тепляков, бывший в 1824 г. поручиком Павлоградского полка, за уклонение от присяги Николаю I после восстания декабристов был заподозрен в политической неблагонадежности и в 1826 г. выслан из Петербурга в Херсон и лишь позже перевелся в Одессу в канцелярию М. С. Воронцова. Тем не менее Тепляков читал «Мельмота Скитальца», и имя Метьюрина встречается в его бумагах. Так, в «Письмах о Болгарии», написанных под впечатлением поездки в город Варну, разоренный во время русско-турецкой войны (1828), Тепляков описывает толпы болгар, согбенных нуждой, томимых голодом, блуждающих вокруг пепла своих разоренных лачуг, и вспоминает героя Метьюрина, восклицавшего при виде гибнущего корабля (гл. IV; в русск. изд. гл. V, с. 136): «„Пусть гибнут!“ — вскричал бы с адским смехом какой-нибудь невежа Мельмот; „аминь!“ — шепнул бы с рабской улыбкой какой-нибудь важный дипломат» [199]. Очевидно, Тепляков читал «Мельмота Скитальца» в первом русском переводе 1833 г., сделанном с французского перевода Ж. Коэна. Подтверждением этого может служить письмо Теплякову одесского библиотекаря А. Ф. Спады (от 5 января 1833 г.), где он благодарит Теплякова за предоставленный ему для чтения роман Метьюрина и высказывает о нем свое суждение, впрочем, довольно забавное: «Весьма благодарен вам, что вы доставили мне удовольствие прочитать „Мельмота“; отсылая вам его, спешу воспользоваться случаем выразить вам свою признательность… Надо признаться, что там встречаются мысли чрезвычайно верные, сентиментально-чувствительные и высоконравственные; но автор более всего стремится действовать на воображение читателя, потому, по моему взгляду, это скорее постоянное колдовство, нежели сочинение, где главную роль должна была бы играть одна из тех сильных страстей, которые потрясают всю жизнь человеческую» [200].

В начале 30-х годов герой Метьюрина довольно часто упоминался в русской печати по разным поводам и становился все более популярным среди русских читателей. Изображенный в повести О. М. Сомова «Роман в двух письмах» молодой русский денди, приехавший в южную деревню после четырехлетнего пребывания за границей и в Петербурге, дает кличку «Мельмот» своей охотничьей собаке [201]. Упоминается Мельмот также в пародийно карикатурной сказке H. M. Языкова на лубочный сюжет «Жар-Птица»; в одном из ее эпизодов рассказывается, в частности, о новости, распространившейся среди посетителей трактира:

… Что будут к нам, на этой же неделе,
И проживут у нас до белых мух
Два иностранца — два родные брата
И богачи, — и денег не жалеют,
А странствуют инкогнито: один
Под именем Мельмота, а другой
Под именем второго Казановы! [203]

В одной из повестей Е. А. Ган, напечатанной в «Библиотеке для чтения» (1839), — «Медальон», где изображается небольшое светское общество, съехавшееся в Пятигорск на минеральные воды, фигурирует также эпизодическое лицо из окружения петербургской баронессы — «чиновник по особым поручениям, страстный охотник производить сильные впечатления», который «старался прослыть во мнении прелестной баронессы одним из бальзаковских тринадцати, Мельмотом или хоть Вечным Жидом, всем чем угодно, только не невинным чиновником осьмого класса. В его глазах и голосе пробивалась, будто невольно, скрытность человека, посвященного в глубокие таинства; он говорил баронессе о любви своей гробовым, удушливым голосом, переплетая изъяснения рассказами об удовольствии мучить человечество, о несравненном наслаждении упиться кровью друга, — хоть ему только раз в жизни удалось замучить до смерти ящерицу! — и в порывах бешенства грозил ей мщением… К несчастью, баронесса, не веруя в существование Мельмотов, слушала его с равнодушной улыбкой, не менялась в лице, даже ни разу не пожелала узнать, посредством каких путей сообщения оный чиновник осьмого класса имеет влияние на судьбы Европы, хоть он беспрестанно намекал о том» [204].

Гоголь был, вероятно, первым русским писателем, в произведениях которого его младшие современники подметили черты сходства с «Мельмотом Скитальцем» Метьюрина. Так, И. П. Галахов впервые сопоставил тип Плюшкина из «Мертвых душ» со старым Мельмотом, типичным скрягой, изображенным в первых главах «Мельмота Скитальца» [205]. Те же главы романа Метьюрина позднее были подробно сопоставлены И. А. Шляпкиным в особой статье [206]: по его наблюдениям, страницы Метьюрина отозвались не столько в «Мертвых душах», сколько в более ранней повести Гоголя «Портрет». «Особенно впечатлительны должны были быть образы Матюрина в творчестве Гоголя, когда он пробивался к натурализму по разным дорогам, между прочим, и сквозь узкую полосу увлечения формами романтически-ужасного жанра в его нескольких разветвлениях, — заметил В. В. Виноградов и уточнил: — Это время от „Кровавого бандуриста“ до „Портрета“ включительно, т. е. в 1832–1834 гг.» [207].

В двух редакциях повести «Портрет» действительно существуют черты сходства с романом Метьюрина. Портрет Джона Мельмота 1646 г., спрятанный в нежилую комнату, напоминает тот, о котором рассказывается в повести Гоголя, прежде всего темными глазами старика: они, по словам Гоголя, «глядели так живо и вместе мертвенно, что нельзя было не ощутить испуга; казалось, в них неизъяснимо странною силою удержана была часть жизни. Это были не нарисованные, это были человеческие глаза». У Метьюрина умирающий дядя посылает племянника в комнату, где находится портрет, предупреждая, что оригинал его жив, и завещает сжечь картину. У Гоголя сам художник бросает портрет таинственного старика в огонь: «Как только был затоплен камин, он бросил его в разгоревшийся огонь и с тайным наслаждением видел, как лопалась рама». Но и у Метьюрина, и у Гоголя оригинал портрета остается живым и является владельцам изображения сквозь запертые двери, что должно свидетельствовать о его демоническом начале. Хотя сходство между эпизодами из «Мельмота Скитальца» и некоторыми подробностями повести Гоголя несомненно, но оно ослабляется тем, что мотив неотразимого по своей живости или прямо оживающего портрета, выходящего из рамы, был излюблен западноевропейскими и русскими романтиками: к гоголевскому «Портрету» указано немало параллелей, в том числе из новелл В. Ирвинга, Э. Т. А. Гофмана и других, в свою очередь имеющих сходство с «Мельмотом Скитальцем».

Воздействие «Мельмота Скитальца» отчетливо чувствовалось в ряде русских повестей 30-х и 40-х годов: Н. А. Мельгунова, M. H. Загоскина, В. Ф. Одоевского и др. Н. А. Мельгунов (которого мы предположительно можем считать переводчиком «Мельмота» в первом русском издании 1833 г.) является автором весьма занимательной повести «Кто он?», включенной в сборник его повествовательных произведений — «Рассказы о былом и небывалом» (М., 1834), зависимость которой от «Мельмота» представляется особенно заметной и бесспорной. Таинственная фигура Вашнадана кажется бледной, но близкой копией героя Метьюрина: Вашнадан походит на Мельмота и нестерпимым блеском своих глаз (которые он скрывает темными очками), и своим непонятным долголетием, и необъяснимыми поступками, которые совершает он в доме Линдиных, приняв образ покойного жениха Глафиры Линдиной и похитив ее из дома ее родителей; история Вашнадана и Глафиры Линдиной в свою очередь имеет сходство с историей Иммали-Исидоры в «Мельмоте» [208]. В романе M. H. Загоскина «Искуситель» (1838) фигура барона Брокена, появляющегося в светских салонах Москвы, также кажется сколком с Мельмота; действие происходит в России в конце XVIII и начале XIX в.

В заключительных главах, в которых описано разоблачение барона, с ним происходит такая же метаморфоза, что и с Мельмотом перед его гибелью [209]. Разумеется, подражание Метьюрину имеет в этом посредственном романе Загоскина чисто внешний характер и не затрагивает тех философско-этических проблем, которые были поставлены автором в «Мельмоте Скитальце».

Отзвуки знакомства с «Мельмотом» можно усмотреть также в типично романтической повести А. В. Тимофеева «Конрад фон Тейфельсберг» (1834). Действие ее начинается в Петербурге, а заканчивается в Венеции. Главное действующее лицо Тейфельсберг, которого автор характеризует следующим образом: «Богатый, молодой, независимый, он имел все достоинства, чтобы занять собою большой свет. Но сверх того о Тейфельсберге носились самые странные слухи. Судя по образу жизни, надобно было предполагать, что он владеет несметным богатством. Одни утверждали, что он обладал философским камнем, другие, — что он какой-то наследный принц, живущий инкогнито, третьи, и самые догадливые, — что он колдун». Этот персонаж становится в центре разнообразных и более или менее фантастических событий, развертывающихся то в Петербурге, то в Северной Италии, и сюжетно близких к готическим романам, но, к сожалению, все вертится здесь преимущественно вокруг тайны не скудеющего богатства, которой владеет Тейфельсберг, оказывающийся в конце концов итальянцем Морелли, замешанным в «деле Калиостро» [210].

А. В. Тимофееву принадлежит также прозаическая вариация под заглавием «Мой Демон» (1833) на романтическую тему о двойнике автора[212].

Можно было бы назвать еще целый ряд других повестей, появившихся в русской печати 30-40-х годов, в которых то явственнее, то приглушеннее звучат мотивы, связывающие их с «Мельмотом Скитальцем». В позднем дневнике декабриста В. К. Кюхельбекера (от 29 ноября 1833 г.) есть запись о впечатлении, которое он получил от чтения старой повести, напечатанной в «Сыне отечества» — «Вильгельмина, или Побежденный предрассудок»: «…в ней много недостатков, особенно в начертании характеров, но главная мысль очень хороша: Мельмот, Вампир, Чайльд-Гарольд — в Пошехонье» [213]. Сошлемся также на повесть М. С. Жуковой «Черный демон» (1839), о которой доброжелательно отозвался Белинский, говоря, что в ней изображена «внутренняя борьба души, в которой безотчетные, пылкие впечатления юного чувства удерживаются и охлаждаются сомневающейся мыслью» [214], на роман Ф. В. Булгарина «Памятные записки Чухина», в котором, между прочим, рассказана (в гл. XII, озаглавленной «Великий муж будущего века») история петербургского доктора Виталиса. После многих приключений в разных странах и долговременных изысканий и опытов этот доктор находит наконец «средство продлить жизнь на несколько столетий и делать золото и драгоценные камни как пряники», но Виталис — алхимик-филантроп, делающий свои открытия ради будущего благоденствия человечества [215]. В небольшом рассказе Петра Медведовского «Повесть без названия» снова идет речь о петербургском музыканте и любителе искусства, который заключает договор с дьяволом, но вскоре расторгает его и лишается рассудка [216].

Напомним, наконец, что героиня повести А. В. Дружинина «Лола Монтес» (1847) в одном из эпизодов читает «Мельмота Скитальца» в бессонную ночь. «То был второй том Матьюринова романа „Melmoth the Wanderer“, — рассказывает сама героиня. — Книжка эта начиналась какими-то нелепыми ужасами, но мало-помалу я зачиталась ею. Там шел рассказ молодого испанца, которого родители засадили против воли в монастырь, чтоб передать все имение младшему его брату. Ребенок не хотел покориться правилам келейной жизни, страшно боролся с усилиями старых монахов, ненавидел их… Он был благочестив, как все испанцы: благочестие его пропало, вся вера исчезла из его души, дика казалась ему блестящая, залитая золотом церковь, стройные молитвы святых отцов казались ему и чужды, и враждебны». Мы привели эту цитату для того, чтобы засвидетельствовать, что еще в конце 40-х годов Дружинин хорошо помнил содержание «Мельмота Скитальца» и попытался представить себе, что в этом романе могла понять испанская авантюристка. Правда, от имени своей героини Дружинин свидетельствует, что она не дочитала роман Метьюрина: «История Монсады становилась все пошлее и пошлее, на сцену явился злой дух, а так как я не верю злым духам, то и бросила книгу» [217].

После Пушкина тема демона в русской лирической поэзии повторялась множество раз в течение нескольких десятилетий; она быстро стала банальной, потому что в ее разработке принимали участие не только виднейшие, но и заурядные русские писатели этого времени. На рубеже 20-х и 30-х годов демон обычно представлялся поэтам чаще всего враждебной силой, язвительным скептиком, искусителем, т. е. наделен был типическими «мельмотическими» чертами. Таким изображен он, например, в двух стихотворениях В. Г. Теплякова — «Два ангела» и «Аюбовь и ненависть»; в последнем мы находим строки о человеке, надевающем на себя дьявольскую личину, которой он пугает свою возлюбленную:

… Твой ум, твою красу, как злобный демон,
Тогда оледеню своей усмешки ядом,
В толпе поклонников замрет душа твоя,
Насквозь пронзенная моим палящим взглядом,
Тебя в минуты сна мой хохот ужаснет… [219]

В стихотворении К. А. Петерсона «К демону» лирический герой ведет с воображаемым духом зла откровенный диалог:

Злобный демон, что ты бродишь
И бормочешь про себя?
Ты собою страх наводишь,
Окаянный, на меня!
Иль ты думаешь, что, грешный,
Упаду я пред тобой,
И за счастье, мня, поспешный,
Поплачусь тебе душой? [221]

В большом стихотворении, озаглавленном «Демон разрушитель» (1829), Колачевский хочет уверить читателей в реальности существования демона как могущественной силы зла на земле:

Есть в мире Демон: пусть мечтой
Его считают; но ничто
Не избежит когтей нависших
Над обреченной жертвой им.
Он и властителей и нищих,
Кровавой лютостью томим
Равно разит, — едва захочет,
Разит и падшим вслед хохочет… [223]

Стихотворение Э. Мещерского посвящено демоническому человеку, спасаемому ангельской кротостью и смиренной чистотой любимой им молодой женщины («К молодой девушке», 1832). Герой патетически восклицает, дав подробную характеристику всех демонических черт своего характера:

Скажи, ужель мои объятья
Не облили тебя огнем.
Ужель мое клеймо проклятья
Не блещет на челе твоем?
О боже, чудо совершилось,
Ты мне открыла рая дверь,
Дитя! Ты ангелом осталась,
И я — не демон уж теперь [225]

В стихотворениях Д. Ю. Струйского (Трилунного) «Демон» (1837) [226], А. А. Шишкова «Демон» [227] и ряде других приводятся философско-этические размышления, волнующие человека, пытающегося выработать свое отношение к окружающему его миру и обществу людей. Все эти романтические образы повторяются в разных вариантах и репликах, традиция которых постепенно вживается в новую поэтическую систему — реалистическую, давая новые поэтические образы, с чертами, отличающимися от прежних штампов. Напомним здесь хотя бы демонов у Полежаева, Баратынского, Я. П. Полонского («К Демону», 1844) и Н. Огарева, Аполлона Григорьева, Н. Ф. Щербины, Н. А. Некрасова [228] и др.

Среди многочисленных произведений о демонах в русской поэзии первой половины XIX в. одинокой и недоступной вершиной возвышается поэма Лермонтова «Демон», в которой образ ее главного героя получил проникновенное поэтическое воплощение и глубокий философский смысл. Сопоставление этой поэмы с «Мельмотом Скитальцем» производилось неоднократно, но всегда попутно, вскользь и без надлежащей тщательности и осторожности. Отметим прежде всего, что знакомство Лермонтова с тем или иным текстом «Мельмота Скитальца» едва ли может подлежать сомнению: поэт сам упомянул роман Метьюрина в черновом предисловии к «Герою нашего времени» (из окончательного текста нижеследующая фраза была исключена): «Если вы верили существованию Мельмота, Вампира и других, — отчего вы не верите в действительность Печорина?». Впрочем, это свидетельство не дает нам возможности судить ни о времени первого знакомства Лермонтова с романом Метьюрина, ни о том, в каком издании (и переводе) он прочел его. Естественно предположить, что Лермонтов обратил внимание на русское издание «Мельмота» 1833 г., но это не исключает того, что он и до этого времени мог знать один из французских переводов романа, а с помощью своего английского учителя, Винсона, — и его английский оригинал. Во всяком случае, следы воздействия романа Метьюрина можно встретить еще в ранних произведениях Лермонтова, написанных в начале 1830-х годов.

Поэма Лермонтова «Исповедь» (1830), представляющая собою ранний вариант «Мцыри», хотя и обнаруживает давно отмеченное сходство с «Гяуром» Байрона, но многими своими особенностями, быть может, восходит и к Метьюрину. Действие поэмы происходит в Испании, она отличается подчеркнутым антиклерикальным характером. Страстная исповедь монаха в мадридской тюрьме «бесчувственному старику»-настоятелю, упорство монаха в открытии тайны и т. д. — все эти подробности могли быть внушены молодому Лермонтову «Рассказом испанца» из «Мельмота Скитальца».

Отметим также, что грузинка Тамара лишь в четвертой редакции «Демона» заменила прежнюю героиню — монахиню-испанку, появлявшуюся во всех предшествующих редакциях поэмы. Один из рисунков Лермонтова изображает эту героиню — католическую монахиню в окне испанского монастыря, расположенного на берегу моря. «Тогда, — пишет по этому поводу биограф Лермонтова П. А. Висковатов, — фантазия поэта была занята Испанией; он рисовал ее с бурными страстями, убийствами, казнями и ужасами таинственной инквизиции» [229]. В связи с этим можно вспомнить здесь драму Лермонтова «Испанцы» (1830), в которой отдельные сцены в свою очередь имеют известные аналогии с тем же «Рассказом испанца» в «Мельмоте».

Некоторые мотивы, встречающиеся у Метьюрина, могли попадать в произведения Лермонтова через посредствующие литературные звенья, а не прямо из «Мельмота». Таков, например, мотив «оживающего портрета», возникший у Лермонтова, может быть, через посредство гоголевской повести [230] и в то же время широко распространенный в романтической западноевропейской беллетристике вообще. Столь же распространенной подробностью портрета были у романтиков обладавшие адским, нестерпимым, неестественным блеском глаза: поэтому трудно было бы считать, что, рассказывая о глазах портрета, висевшего в комнате Печорина («глаза, устремленные вперед, блистали тем страшным блеском, которым иногда блещут глаза сквозь прорези маски»), Лермонтов вспоминает «нестерпимый» блеск взоров Мельмота [231].

Слова Печорина в «Герое нашего времени» о женщине и цветке напомнили исследователям творчества Лермонтова сходные слова, обращенные Мельмотом к Иммали в главе XX: «Мне поручено попирать ногами и мять все цветы, расцветающие как на земле, так и в человеческой душе, гиацинты, сердца и всевозможные подобные им безделки, все, что попадается на моем пути» (ср. далее — авторское пояснение о Мельмоте: «Красота была для него цветком, на который он смотрел с презрением и прикасался к нему для того лишь, чтобы сгубить»). Сходные ситуации представляли и «Демон» [232] и «Герой нашего времени»; в последнем произведении мы читаем о Печорине: «А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она, как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге, авось, кто-нибудь поднимет! Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути» [233].

Увлеченным читателем «Мельмота Скитальца» был также Ф. М. Достоевский. Интерес к Мельмоту возник у писателя в его юные годы: своим товарищам по Инженерному училищу он горячо рекомендовал читать «мрачного фантастического» Метьюрина [234]. К произведениям Метьюрина Достоевский причислял также изданное в русском переводе в 1834 г. и приписанное его перу произведение Де Квинси «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум; соч. Матюрена, автора Мельмота» [235], столь восхищавшее впоследствии И. С. Тургенева и А. И. Герцена.

Воздействие Метьюрина на творчество Достоевского безусловно было сильным и длительным, хотя попытки проследить конкретные проявления его в отдельных произведениях русского писателя представляются еще недостаточными [236]. Так, были сделаны усилия открыть подобные следы «Мельмота» в повести Достоевского «Хозяйка», осложненные посредствующим воздействием Гоголя, однако злобный смех после совершения преступления или нестерпимый блеск глаз и т. д., как уже отмечалось выше, представляют собою общее место в романтической беллетристике и не могут быть одним из обоснований сходства между Достоевским и Метьюрином [237]. Другие исследователи пытались подметить сходство между ситуациями, которые любил изображать Метьюрин, и теми, к которым чувствовал пристрастие Достоевский: перенапряжение чувств, моральную опустошенность, патологические страсти [238]. В этом смысле своего рода предчувствием манеры Достоевского считали историю Вальберга, как она изложена в «Мельмоте Скитальце» во вставной «Повести о семье Гусмана» [239]; подчеркивали также частый у Метьюрина символ «паука», нередкий и у Достоевского в сходных у обоих писателей функциях приложения этого символа к человеческим взаимоотношениям [240], к Метьюрину у Достоевского возводится даже резкое обличение католицизма [241].

Однажды, работая над черновыми набросками к роману «Бесы», Достоевский вспомнил Мельмота, когда в его творческом сознании начал складываться образ будущего Ставрогина. В записи Достоевского (где этот герой фигурирует еще под именем «князя») мы читаем: «Слава о нем в городе и везде (еще прежняя, отроческая) как о развратном, безобразном, нагло оскорбляющем человеке. Губернаторша считает его за Мельмота» [242]. Из окончательного печатного текста «Бесов» имя Мельмота в конце концов исчезло, и мы не знаем точно, о каких «мельмотических» чертах характера будущего Ставрогина могла здесь идти речь, но показательно все же, что «Мельмота» Метьюрина Достоевский хорошо помнил еще в начале 70-х годов. Некоторые исследователи утверждали, что «Мельмота» Достоевский вспоминал и в последующее десятилетие — вплоть до «Братьев Карамазовых» (1879–1880) и «Речи о Пушкине» (1881).

В «поэмке» Ивана Карамазова о Великом инквизиторе, рассказанной в грязном трактире, давно уже видят одну из вершин философской мысли Достоевского; в легенде затронуты центральные проблемы, волновавшие писателя, а к самому образу Великого инквизитора найдено был множество прототипов и литературных аналогий: вспоминались «Опыты» Монтеня, Вольтер, «Дон Карлос» Шиллера, «Легенда веков» В. Гюго, стихотворение Тютчева, «Каменный гость» Пушкина и т. д. За последнее время к этому перечню прибавился также «Мельмот» Метьюрина [243]. Историки английской литературы в свою очередь недавно провозгласили, что место Мельмота среди выдающихся образов мировой литературы находится между Фаустом и Иваном Карамазовым [244].

Еще в 1849 г. в одной из своих журнальных статей А. В. Дружинин осторожно высказывался в пользу нового издания «Мельмота Скитальца» в полном и хорошо выполненном русском переводе [245]. Предложенное им в то время издание не состоялось; его удалось осуществить у нас лишь полстолетия спустя, после того как читательский интерес к этому роману Метьюрина возобновился и на его родине: вслед за лондонским изданием; 1892 г. и по его образцу вышло в свет петербургское издание в новом русском переводе, более полном, чем предшествующее, но все же с рядом ничем не оправданных изъятий многих страниц сравнительно с подлинником [246].

Тем не менее, во второй половине XIX в. о Мельмоте не забывали и вспоминали его изредка по разным поводам. Когда Ф. И. Буслаеву, знаменитому русскому филологу, в конце его жизни случайно удалось прочесть «Мельмота Скитальца», то он пришел в восторг и, по воспоминаниям мемуариста, «глубоко сожалел, что не прочел его раньше». «Для теории романа, — говорил Буслаев, мне это была необходимая вещь: по воображению он выше Шекспира, по реализму и глубине им обоим нет равного» [247]. Одно из действующих лиц в очерке И. А. Гончарова «Литературный вечер» (1880) также вспоминает тот же роман Метьюрина среди «хороших романов», читавшихся в России в 30-х годах XIX века [248]. В качестве нарицательного имени Мельмот Скиталец служил кличкой различных персонажей у русских беллетристов: напомним хотя бы случай, рассказанный в «Мелочах жизни» M. E. Салтыкова-Щедрина [250].

Таким образом, мимо «Мельмота Скитальца» не прошли и отдали ему дань крупнейшие писатели XIX века — Пушкин и Лермонтов, Гоголь и Достоевский и множество их современников.

Примечания:

1

В 1852 г. анонимный автор статьи о Метьюрине в журнале, выходившем в Ирландии на английском языке, удивлялся тому, как быстро выветрилось из памяти поколений некогда громкое имя Метьюрина: «Едва ли существует такой писатель, именем которого столь пренебрегали, а произведения которого были бы столь забыты, как Чарлз Роберт Метьюрин» (The Irish Quarterly Review, 1852, vol. II. March, p. 141).

2

До недавнего времени годом рождения Ч. Р. Метьюрина считался 1782 год; эта дата сообщалась (а иногда встречается и поныне) во всех наиболее авторитетных словарях и справочниках по истории английской литературы; однако она оказалась неверной. Приведенная выше дата-1780 год — была окончательно установлена на основании бесспорных документальных данных в статье: Buchan А. М. Maturin's Birth-date, — Notes and Queries. 1956, vol. CXIV (8 July), p. 302.

17

Милед (Miledh) назывался в хрониках также Mileagh, Mileas Easpain, или Milesius Ispanus; по мнению некоторых ирландских историков, подлинное имя его было Gollamh, а Милед, или Милез, было прозвищем его, данным ему бардами и означавший, что он был «героем», или «воином», выходцем из кельтской Испании; в некоторых хрониках рассказано, что и на Иберийский полуостров он явился из Финикии. См.: Sigerson George. Bards of the Gael and Gall. London, 1907, p. 377.

18

О близости образов Иннисмора и О'Морвена см.: Idman, p. 62, 95.

19

Напомним, например, в «Мельмоте Скитальце» (кн. III, гл. XII) сильно написанную сцену зверской расправы с предателем разъяренной толпы испанцев на мадридской площади; Метьюрин делает к этому рассказу неожиданное примечание о переданной ему очевидцем аналогичной сцене убийства в Дублине 23 июля 1803 г. верховного судьи Ирландии лорда Килуордена во время восстания Р. Эммета.

20

См. Bray Joseph. Die Naturschilderungen in den Romanen und Geschichten der Mrs. Ann Kadcliffe. Niirenberg, 1911, и особенно: Moesch V. Naturschau und Naturgefiihl in gen Komanen der Mrs. Radcliffe und in der Zeiteenossischen englischen Reiseliteratur. Freiburg, 1924.

21

Высказывалось предположение, что эти страницы вспомнились Томасу Гарди, когда он заканчивал одно из своих лучших произведений — роман «Тэсс из рода Д'Эрбервилей» (1890); убив преследовавшего ее человека, которого она презирала, Тэсс, эта «чистая женщина, правдиво изображенная», проводит несколько дней вместе с человеком, которому она предана всей душой, сначала в пустом доме безлюдной усадьбы, потом среди древних камней языческого капища в Стонехендже, где Тэсс настигают преследующие ее солдаты. «Что случилось, Энджел, — спросила она, приподымаясь. — Они пришли за мной? — Да, любимая, — сказал он. — Пришли. — Так и должно быть, — прошептала она. — Энджел, я почти рада, да, рада! Это счастье не могло быть долговечным. Слишком оно велико» (гл. LVIII).

22

См.: Idman, р. 96.

23

В ближайшем дублинском окружении Метьюрина знали уже, кто является автором «Семьи Монторио»; два последующих его романа сделали его псевдоним совершенно не достигающим цели. См.: Brooke Richard Sinclair. Recollections of the Irish Church. London, 1877, p. 6.

24

См.: Idman, p. 97–98. Высказывались также предположения, что «Милезский вождь» отозвался в нескольких эпизодах романа Т. Готье «Мадмуазель де Мопен» («Mademoiselle de Maupin», 1835).

25

Письмо В. Скотта к Метьюрину от 2 февраля 1813 г. (Correspondence, p. 12). Письмо Метьюрина к В. Скотту от 1 января 1813 г. (Correspondence, p. 10).

173

Следуя французскому произношению, чаще всего его называли у нас Матюреном, иногда же, следуя за Пушкиным (см. его прим. 19 к XII строфе «Евгения Онегина»), — Матюрином (даже Матуриным). В журнале «Библиотека для чтения» (1834, т. VII, отд. VI, с. 24) предлагали писать «Метьюрин, или Мечерин». В. В. Гиппиус (см. его кн.: Гоголь, Л., 1924, с. 226) отмечал: «Принятое до сих пор написание Матюрен не согласуется с общей традицией русской транскрипции английских имен» и рекомендовал написание «Мечьюрин». В. В. Виноградов («Эволюция русского натурализма». Л., 1929, с. 89) со своей стороны упоминал о «Матюрине (или Меччурине по транскрипции того времени)». В «Старой записной книжке» П. А. Вяземского находим такую отметку: «Метюрин или, как англичане его зовут, кажется, Mефрин" (Вяземский П. А. Записные книжки. М., 1963, с. 83). Последняя, странная на первый взгляд, транскрипция объясняется тем, что при французских переводах романов Метьюрина имя автора нередко писалось ошибочно через th (Mathurin), что и служило поводом для орфоэпического искажения. Белинский обычно писал „Матюрен“, но в статье 1841 г. („Разделение поэзии на роды и виды“) он неожиданно пользуется новой транскрипцией — „Мичьюрен“ (см.: Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. V. М.-Л., 1954, с. 40; т. X, с. 107). А. В. Дружинин, по собственным словам, предпочитавший „не гнаться вполне за английским произношением и щадить языки своих читателей, тем более что совершенно приблизиться к точному звуку английского произношения не всегда бывает возможно“ (Дружинин А. В. Собр. соч., т. IV- СПб., 1865, с. 654–655), в собственных транскрипциях бывал очень непоследователен: в одной и той же статье он писал то „Матьюрен“, то „Матьюрин“ (т. V, с. 142, и 153), в другой возвращался к частому в России написанию „Матюрин“ (с. 181). Господствовавшая у нас в 20-30-е годы нашего столетия тенденция к так называемой фонетической транскрипции, т. е. к максимальному приближению графики к орфоэпической норме английских слов и собственных имен, приводила порой к рекомендации таких карикатурных для русского читателя транскрипций, как „Мэсьюрен“ (Вестник иностранной литературы, 1929, Э 5, с. 233), „Мэйчурэн“ (Литературная энциклопедия, т. 7. М., 1934, с. 543), „Мейчурен“ (Большая советская энциклопедия, т. 38. М., 1938, стб. 686; в последующих изданиях, — например, т. 28. М., 1954, стб. 637 — „Мэтьюрин“).

174

Русский инвалид, 1816, Э 186 от 11 августа, с. 732 (без подписи). Об авторстве В. И. Козлова см.: Русский инвалид за сто лет. (Юбилейный очерк), ч. I. СПб., 1913, с. 131. Другая заметка о "Бертраме" Метьюрина появилась в "Вестнике Европы" (1816, ч. LXXVIII, Э 15, с. 237). Томас Мур, чествование которого состоялось в Дублине 8 июня 1818 г., в своей речи, перечисляя "знаменитейших писателей Великобритании", первым назвал "Матюрина, которого драматический талант освящен одобрением Скотта и Байрона" (Благонамеренный, 1822, ч. XIX, Э XXVIII, с. 59).

175

Московский телеграф, 1826, ч. XI, Э 19, с. 241–242. В этой же части журнала (Э 20) помещено извлечение из романа Метьюрина "Альбигойцы" под заглавием "Рыцарь Кровавой звезды" в переводе с французского; по словам редакции журнала, "желая сделать его отдельным сочинением, мы принуждены были многое переменить и выпустить" (с. 241). Это был первый перевод из романа Метьюрина на русский язык; он перепечатан в изд.: Повести и литературные отрывки, изданные Н. Полевым, ч. III. М" 1830, с. 122–209. В полном виде (но также в переводе с французского) роман "Альбигойцы" напечатан в т. 8–13 "Библиотеки романов и исторических записок, издаваемой книгопродавцем Ф. Ротганом" (СПб., 1835), и вызвал благоприятный отзыв В. Белинского в "Молве" (1835, ч. 10), где есть также отзыв о "Мельмоте Скитальце": "Тому неизвестен "Мельмот Скиталец", это мрачное, фантастическое и могущественное произведение, в котором так прекрасно выражена мысль об эгоизме, этом чудовище, жадно пожирающем наслаждения и, в свою очередь, пожираемом наслаждениями?" (Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. I, с. 317–318).

176

Колокольчик, 1831, Э 25, с. 97–99.

177

Сын отечества и Северный архив, 1831, ч. XXIII, Э XLIV, с. 330–345; ч. XXIV, Э XLV, с. 3–21.

178

Мельмот Скиталец. Соч. Матюреня, автора Бертрама, Албигойцов и проч. Перевод с франц. Н. М. СПб., 1833. Шесть частей: 1 (153 с.), 2 (180 с.), 3 (193 с.), 4 (159 с.), 5 (205 с.), 6 (233 с.), В этом издании указанная выше глава составляет 6-ю главу третьей части, с. 133–139, в том же самом переводе, что был напечатан в "Сыне отечества" за два года перед тем (возможно, что переводчиком был Н. Мельгунов); в отдельном издании этот перевод подвергся некоторым дополнениям и стилистическим поправкам (цензурное разрешение 3 августа 1832 г. подписано цензором В. Семеновым). Добавим, что весь перевод Н. М. сделан по французскому переводу Коэна (см. о нем выше, с. 633).

179

Северная пчела, 1833, Э 132. 15 июня, с. 525.

180

Московский телеграф, 1833, ч. 52, Э 14, июль, с. 253–262.

181

Отметим, что в библиотеке Пушкина сохранилось первое издание "Мельмота Скитальца" 1820 г. (Эдинбург-Лондон), а также парижское (на англ. яз.) издание "Бертрама" 1828 г., см.: Модзалевский Б. Л. Библиотека Пушкина. СПб., 1910, с. 284 (Э 1145–1146).

182

Краткая характеристика "Мельмота Скитальца", данная ему Пушкиным ("гениальное произведение"), вызывала сомнения и оговорки у современных ему критиков и последующих исследователей. В. И. Кулешов (см. его кн.: Литературные связи России и Западной Европы в XIX веке (первая половина). М., 1965, с. 185) заметил: "Это, конечно, преувеличение, но можно понять, как поэт вчитывался в него, создавая образ русского неприкаянного скитальца Онегина, презирающего общество и носящего в себе его зло". С. М. Тромбах (в статье "Примечания Пушкина к "Евгению Онегину"" — Изв. АН СССР, Серия литературы и языка, 1974, т. 33, Э 3, с. 228), задаваясь вопросом, почему в XII строфе "гениальный" роман Метьюрина противопоставлен "посредственному" роману г-жи Коттень ("Матильда"), отвечал на это, что, с точки зрения поэта, "Мельмот Скиталец" обобщил в центральном действующем лице основные черты мыслящего человека начала XIX в.: "Не случайно слова "байронический" и "мельмотический" были для Пушкина почти синонимами. Это и делало для Пушкина роман Метьюрина "гениальным". Но в пушкинскую пору слово "гениальный" означало в русском языке (в соответствии с французским) нечто меньшее, чем сейчас, ближе стоящее к нашему "талантливый".

183

Пушкин. Полн. собр. соч., т. XIII. Изд. АН СССР, М.-Л., 1949, с. 71, 378. (Далее сокращенно: Акад., т.).

184

Ср. в черновиках "Путешествия Онегина":

Наскуча слыть или Мельмотом,
Проснулся раз он патриотом
Иль маской щеголять иной,
В Hotel de Londres, что на Морской.

(Акад., т. VI, с. 475–476).

185

Вопрос о том, как рождалась тема "Демона" у Пушкина, выделяясь из неясных черновиков, освещен в статье: Медведева И. Пушкинская элегия 1820-х годов и "Демон". — В кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, т. 6. М.-Л., 1941, с. 51–73.

186

Акад., т. XI, с. 30.

187

Гроссман Л. П. Кто был "умный афей". — В кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, т. 6. М.-Л., 1941, с. 414; Struve С. Marginalia Pushkiniana. Pushkin's "only intelligent atheist". - Modern Lang. Notes. 19–50, vol. LXV, N 5, p. 300–306. В 1820–1821 гг. В. Гутчинсон двумя изданиями выпустил в свет свое "Рассуждение 6 детоубийстве в отношении к физиологии и юриспруденции".

188

Имя Шелли в связи с доктором-англичанином впервые произнес П. В. Анненков (А. С. Пушкин в Александровскую эпоху. СПб., 1874, с. 260).

189

См.: например: Кулешов В. И. Литературные связи России и Западной Европы в XIX веке, с. 185–186 (в изложении "Мельмота Скитальца" допущен ряд неточностей и первое издание этого романа отнесено к 1818 г.); Альтман М. С. Литературные параллели. — В кн.: "Страницы истории русской литературы. М., 1971, с. 42.

190

В комментарии к "Скупому рыцарю" Д. П. Якубович напомнил старого Мельмота, этот "классический для своего времени образец комического скряги", с которым Пушкин встретился в романе Метьюрина, см.: Пушкин. Акад., т. VII, с. 513.

191

Д. Д. Благой в своей книге "Творческий путь Пушкина (1826–1830)" (М., 1967, с. 485–486, 696) высказал догадку, что словосочетание "мыслить и страдать" в элегии Пушкина "Безумных лет угасшее веселье" заимствовано им из "Мельмота Скитальца" (в частности, по французскому переводу м-м Бежен, о котором у нас см. выше, с. 632). Г. М. Фридлендер справедливо возразил против этого допущения (см. его статью в сб.: Поэтический строй русской лирики. Л., 1973, с. 93). H. H. Петрунина сделала предположение, что, назвав А. Ф. Закревскую "беззаконной кометой" в стихотворении "Портрет" (1828), Пушкин будто бы повторил словосочетание, употребленное также в "Мельмоте Скитальце" Метьюрина (см.: Петрунина H. H., Фридлендер Г. М. Над страницами Пушкина. Л., 1974, с. 42–49); однако и эта догадка малоправдоподобна: этот образ был одним из поэтических клише в английской и русской поэзии 20-х годов.

192

Литературное наследство, т. 60. М., 1956, с. 42.

193

Там же, с. 43–44.

194

Об этих французских изданиях двух романов Метьюрина, напечатанных в типографии Бальзака в Париже, см. выше, с. 605 и далее.

195

Connal ou les Milesians, par Maturin, auteur de Melmoth le voyageur etc. Paris. 1828, 4 vols, in 12o.

196

Вяземский П. А. Записные книжки, с. 83; Вяземский П. А. Собр. соч., т. IV, с. 44. В одной из записей второй записной книжки П. А. Вяземского, в связи с поездкой его в с. Красное и Нижний Новгород: "Книги с собою: "Melmoth 6"" (Записные книжки, с. 408) — имеется в виду 6 томиков французского перевода Коэна 1821 г.

197

См.: Переписка А. И. Тургенева с П. А. Вяземским. Пг., 1921, с. 105.

198

Бартенев П. Пушкин в южной России. — Русский архив, 1866, стб. 1148–1149. Это мнение взято из получившей печальную известность статьи А. Грена (Общезанимательный вестник, 1857, Э 6, с. 222), где говорится о встречах Пушкина с Тепляковым в Кишиневе в 1821 г. и цитируется сфабрикованный лжемемуаристом дневник Теплякова.

199

Тепляков В. Г. Письма о Болгарии. М., 1833, с. 207.

200

Из бумаг В. Г. Теплякова. — Русская старина, 1896, Э 3, с. 671.

201

Альциона. Альманах на 1832 год. СПб., 1832, с. 191–254.

203

* Языков Н. М. Собрание стихотворений. М.-Л., 1948, с. 330.

204

Сочинения Зенеиды Р-вой (Ган Е. А.), т. II. М., 1843, с. 40–41.

205

Галахов И. П. О подражательности наших первоклассных поэтов. — Русская старина, 1888, Э 1, с. 23–26.

206

Шляпкин И. А. "Портрет" Гоголя и "Мельмот Скиталец" Матюрена. Литературный вестник, 1902, т. III, кн. 1, с. 66–68. Более подробные сопоставления обоих произведений в широкой литературной перспективе см. также Corlin M. N. V. Gogol und E. Th. A. Huffman. Leipzig, 1933, S. 41–45; Simmons E. J. Gogol and English Literature, — The Modern Lang. Review, 1931, vol. XXVI, October, p. 445; Чудаков Г. И. Западные параллели к повести Гоголя "Портрет". — В кн.: Eranos. Сборник статей в честь Н. П. Дашкевича. Киев, 1906, с. 271–272.

207

Виноградов В. В. Эволюция русского натурализма. Гоголь и Достоевский. Л., 1929, с. 90.

208

[Мельгунов Н. А.] Рассказы о былом и небывалом, ч. I. М., 1834, с. 45–138. Имя автора стоит под предисловием к первой части.

209

Загоскин M. Искуситель. M., 1838, ч. III, с. 219–220. Одна глава этого романа, озаглавленная "Граф Калиостро", была напечатана в пушкинском журнале "Современник" (1837, т. VII, с. 17–45); см. по этому поводу письмо Загоскина к П. А. Вяземскому (Остафьевский архив, т. V, вып. 1, с. 9–10).

210

Опыты Т. м. ф. в. а (А. В. Тимофеева], ч. II. СПб., 1837, с. 1–117 (особой пагинации).

212

Там же, ч. III, с. 53. А. В. Тимофеев написал также песню-балладу "Свадьба", впервые увидевшую свет в журнале "Сын отечества и Северный архив" (1834, Э 16). Эта песня стала чрезвычайно популярной, в особенности после того, как на ее текст написал музыку А. С. Даргомыжский (1835):

Нас венчали не в церкви
Не в венцах, не с свечами,
Нам не пели ни гимнов.
Ни обрядов венчальных!
Венчала нас полночь
Средь мрачного бора;
Свидетелем были
Туманное небо
Да тусклые звезды;
Венчальные песни
Пропел буйный ветер
Да ворон зловещий;
На страже стояли
Утесы да бездны,
Постель постилали
Любовь да свобода

и т. д.

Эта песня Тимофеева была чрезвычайно популярна в демократических кругах русского общества в течение всего XIX в. (ср.: Мамин-Сибиряк Д. Н. Падающие звезды, гл. 31). Считается, что "Свадьба" и более ранняя и тематически близкая к ней "Русская разбойничья песня" (1827) С. П. Шевырева восходят к подлинной русской народной песне, хотя обе эти обработки "выполнены в разном стилистическом ключе" (см. сб.: Поэты 1820-1830-х годов, т. II, Л., 1972, с. 752–753). Тем не менее дополнительным источником, из которого Тимофеев почерпнул краски для своей "Свадьбы", мог быть эпизод обручения Иммали с Мельмотом на пустынном острове Индийского океана А. В. Тимофееву этот эпизод был известен по русскому переводу 1833 г. (ч. IV, гл. VI, с. 137–158). В песне Тимофеева дается тот же пейзаж, что и у Метьюрина:

Всю ночь бушевали
Гроза и ненастье,
Всю ночь пировали
Земля с небесами,
Гостей угощали
Багровые тучи.
Леса и дубравы
С похмелья свалились,
Гроза веселилась
До позднего утра.

Ср. в русском переводе "Мельмота Скитальца" 1833 г.: "Тучи становились час от часу темнее и подобно грозному ополчению, соединяющему в одну массу свои силы, казалось, готовились к борьбе с лучами света, блиставшими еще местами на небе. Только одна широкая темно-красная полоса обагряла небосклон. Рев волн приметно усиливался, магниферовое дерево дрожало в самом корне своем, и длинные ветви оного, вросшие в землю, ломались с треском. Одним словом, природа борением всех стихий своих возвещала сынам своим несомненную, великую опасность" (с. 137). В бурю и ненастье Мельмот восклицает, обращаясь к Иммали: "Быть так! Прb раскатах грома, обручаюсь я с тобою, невеста злополучия! Ты будешь моею вечно! Приближься, повтори клятвы наши на алтаре колеблющейся природы. Небесные молнии будут нашими праздничными светочами и проклятие вселенной нашим брачным благословением… Приди, и пусть мрачная ночь будет свидетельницею нашего достопамятного и вечного союза!" (с. 156) и т. д.

213

Кюхельбекер В. К. Дневник. Л., 1929, с. 152. Анонимная повесть, о которой идет речь, переведена с немецкого В. Владиславлевым и напечатана в "Сыне отечества" (1825, ч. 100, ЭЭ V, VII, VIII). Действие ее происходит в провинциальном немецком городке в 1813–1814 гг.

214

Утренняя заря. Альманах на 1840 год, изд. В. Владиславлевым. СПб., 1840, с. 124–177; Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. XIII, с. 43.

215

Булгарин Ф. В. Полн. собр. соч., т. III. СПб., 1843, с. 78–122.

216

Медведовский П. Повесть без названия. — В кн.: Новогодник. Собрание сочинений в прозе и стихах современных русских писателей, изд. Н. Кукольником. СПб. 1839, с. 385–413. П. Медведовский псевдоним П. И. Юркевича, сотрудника "Севервой пчелы", близкого к Булгарину и Гречу.

217

Дружинин А. В. Собр. соч., т. I, с. 76–77, 80–81.

219

* Тепляков В. Стихотворения. СПб., 1836, с. 137.

221

* Сын отечества, 1834, т. XLVI, Э 48; с. 289–290. Ср. ироническое отношение к демону в безвкусном стихотворении А. Ф. Тимофеева "Хандра" (Опыты, ч. I. СПб., 1837, с. 279–281), начинающемся стихами:

Искуси меня, мой демон
Соблазни-ко как-нибудь…

223

* Галатея, 1829, ч. VII, Э 36, с. 257–258.

225

* Новогодник. Собрание сочинений в прозе и стихах, современных русских писателей, изд. Н. Кукольником. СПб., 1839, с. 93–95. Ср.: Литературное наследство, т. 31–32. М., 1937, с. 403–404.

226

Сын Отечества, 1837, Э 17, с. 6.

227

Поэты 1820-1830-х годов, т. I. Л., 1972, с. 427, 753.

228

См. статьи: Нольман М. А. От "Демона" Пушкина к "Демону" Некрасова. — В кн.: К истории русского романтизма. М., 1973, с. 386–418; Зимина А. Н. Стихотворение Н. А. Некрасова "Демону". — В кн.: Проблемы реализма в русской литературе. Свердловск, 1963, с. 40–53; Loghinovski E. Din problemele tipologiei romantismului (Demonal in poezia rusa a anilor 1820–1830). - Analele Universilatii Bucuresti, N 1, 1971, p. 87–100.

229

Русская старина, 1887, Э 10, с. 119. Этот "сугубый интерес к Испании поддерживался в нем и семейным преданием о происхождении Лермонтовых от испанского герцога Лермы, который во время борьбы с маврами должен был бежать из Испании в Шотландию" (там же, с. 119). Ср.: Елеонский С. Ф. Изучение творческой истории художественных произведений. М., 1962, с. 95–96, 143.

230

Дюшен Э. Поэзия Лермонтова в ее отношении к русской и западноевропейской литературам. Казань, 1914, с. 25–26. Этот портрет перенесен Лермонтовым в его незаконченную повесть "Штосе. (У графа В.)". Ср.: Семенов Л. П. Лермонтов и Л. Толстой. М., 1914, с. 384–388; Нейман Б. В. Фантастическая повесть Лермонтова. — Научные доклады высшей школы. Филологические науки, 1967, Э 2, с. 19–24.

231

Семенов Л. П. Лермонтов и Л. Толстой, с. 394.

232

Аналогии между "Демоном" и "Мельмотом Скитальцем" (в особенности в любовной истории Мельмота и Иммали-Исидоры) отмечены многими исследователями, например в книге Л. П. Семенова "Лермонтов и Л. Толстой" (с. 396). Существует также особая статья: "Мельмот Скиталец и Демон", помещенная в сборнике очерков и рассказов А. Н. Емельянова-Коханского "Клеопатра. Великая тень" и т. д. (М., 1897, с. 115–147). Автор этой статьи, второстепенный поэт конца XIX в., претендовавший на близость к русским символистам, но единодушно ими отвергнутый за претенциозность и безвкусие (см. беспощадную характеристику его в письмах В. Я. Брюсова конца 90-х годов в кн.: Письма В. Я. Брюсова к П. П. Перцову. М., 1927, с. 21, 24, 29–30), назвал свой очерк о "Демоне" и "Мельмоте Скитальце" "сатирическим, декадентско-философственным и психологическим этюдом" (!); в настоящее время этот "этюд" представляет линь исторический курьез, впрочем, наглядно демонстрирующий, какое впечатление произвел на читателей русский перевод "Мельмота Скитальца" 1894 г.; самый роман Метьюрина назван Емельяновым-Коханским "одним из величайших произведений английской литературы" (с. 130).

233

См.: Мануйлов В. А. Роман М. Ю. Лермонтова "Герой нашего времени". Комментарий. М.-Л., 1966, с. 213–214.

234

См.: Гроссман Л. Собр. соч., т. II. М., 1928, с. 73 и т. III, с. 32.

235

Алексеев М. П. Достоевский и книга Де Квинси "Confessions of an Opium Eater". — Ученые записки Одесской высшей школы. Отд. гуманит. — обществ, наук, 1922. т. II, с. 97–102. Эта книга приписана была Метьюрину во Франции: о ней идет речь в романе Бальзака "Тридцатилетняя женщина" (в беседе Жюли д'Эгльмон с ее подругой Луизой) как о произведении Метьюрина.

236

Ермилова Л. Я. "Страшная месть" и "Хозяйка". (Этюд из области творчества Гоголя и Достоевского). — В кн.: Вопросы русской литературы. Ученые записки Моск. гос. пед. и-та им. В. И. Ленина, Э 315, 1969, с. 122–123. О "Мельмоте Скитальце" здесь сообщаются очень неточные сведения: роман Метьюрина назван "приключенческим" (!), а сюжет его будто бы сводится к тому, что его герой "всегда присутствует у смертного одра каждого (!) из членов своего рода (!), когда их порочная жизнь создает им пытку агонии, предвещающей будущее возмездие (!)" и т. д.

237

См.: Порошенков Е. И. Язык и стиль повести Ф. М. Достоевского "Хозяйка". — Ученые записки Моск. гос. пед. и-та им. В. И. Ленина, Э 288, 1968, с. 181–200; Чирков Н. М. О стиле Достоевского. М., 1964, с. 102.

238

Sechkaref V. Ch. R. Maturin "Melmoth the Wanderer" und Dostojevskij. - Zeitschrift fur Slavische Philologie, 1951, Bd. XXI, H. I, S. 99-106. В этой статье отношения Достоевского к Метьюрину обследованы наиболее подробно.

239

Ibid., S. 102.

240

Sechkaref V. Ch. R. Malurin…, S. 103.

241

Ibid., S. 103.

242

Опубликовано впервые Е. Н. Коншиной и Н. И. Игнатовой в кн.: Записные тетради Ф. М. Достоевского. М.-Л., 1935, с. 171, 426; см. также: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в тридцати томах, т. 11, Л., 1974, с. 126; т. 12, с. 343. К сожалению, в обоих случаях сведения о Метьюрине отличаются крайней неточностью: его жизнь продлена на целое десятилетие, он назван "шотландским" (!) писателем, и т. д.

243

Arban Dominique. Les images formatrices de la legende du Grand Inquisiteur.Cahiers du Sud, 1965, N 383–384, p. 41–42. В статье "Достоевский и Пушкин" Д. Д. Благой не без натяжки пытался объяснить ссылкой на Мельмота ту часть речи ч Достоевского о Пушкине, где идет речь о "русских скитальцах" и родословная которых ведется от Алеко в "Цыганах" Пушкина; см. сб.: Достоевский. Художник и мыслитель. М., 1972, с. 418–419.

244

Levy, p. 588.

245

"Если бы кто-нибудь из наших литераторов вздумал издать на чистой бумаге," в хорошем переводе "Мельмота издание разошлось бы в самое короткое время и понравилось бы многим читателям" (Дружинин А. В. Письма иногороднего подписчика. — Собр. соч., т. VI, с. 112).

246

О русском переводе 1894 г. см. ниже, с. 640.

247

Лебедев В. А. Из жизни Ф. И. Буслаева. Русская старина, 1908, Э 2, с. 301.

248

Гончаров И. А. Собр. соч., т. 7. М, 1951, с. 149.

250

* Ашукин Н. С., Ашукина М. Г. Крылатые слова, М, 1955, с. 318–319. Более подробные сведения о популярности "Мельмота Скитальца" и других произведений Метьюрина в русской печати и, в частности, у русских поэтов и прозаиков, собраны в статье: Алексеев М. П. Чарлз Роберт Метьюрин и русская литература, — в сборнике Пушкинского Дома: "От романтизма к реализму. Из истории международных связей русской литературы". Л., "Наука", 1977, с. 3–55. Среди ряда приведенных в этой статье свидетельств о том, что в русских литературных кругах в конце XIX и начале XX вв. "Мельмота Скитальца" хорошо знали и читали, укажем лишь один пример, особенно характерный.

В 1912 г. в Петербурге (в изд. "Цех поэтов") вышел в свет небольшой сборник стихотворений молодой поэтессы Е. Ю. Кузьминой-Караваевой (1891–1945) под заглавием "Скифские черепки". В этом первом и еще довольно незрелом поэтическом сборнике, — получившем критическое осуждение Александра Блока, — опубликовано небольшое стихотворение, никак не соотнесенное с основной темой и заголовком сборника, "Песнь Иммали" (с. 40). Нетрудно заметить, что это стихотворение внушено поэтессе пристальным чтением "Мельмота Скитальца" Метьюрина, хотя имя автора и заглавие произведения этого источника здесь и не названы. Приводим это стихотворение:

Песнь Иммали
Тихая я, тихая Иммали,
Где вы, розы Индии, яркие огни?
В небо пальмы листья подымали
И летели быстрые, сладостные дни.
Я на острове, средь синих волн была единой,
Я жила в душистом тихом гроте,
Пестрые бродили гордые павлины…
А теперь всегда я с мыслью о Мельмоте…

Более подробные данные об этом стихотворении даны в указанной выше статье о Метьюрине и русской литературе (с. 53–55). После ее опубликования до автора этих строк дошло известие, что в Ленинграде, в частном собрании хранится другое, может быть, более позднее произведение той же поэтессы на тему о Мельмоте, но не увидевшее света: это довольно большая поэма (30 машинописных страниц с рукописной правкой автора, эпиграфом поэтессы и с ее подписью). Рукопись принадлежит ныне сестрам Е. А. и А. А. Омельченко, лично знавшим Е. А. Кузьмину-Караваеву и получившим эту поэму непосредственно от ее автора в 1917 году. В момент дарения рукописи поэтесса написала на ней эпиграф, из которого следует, каким могло быть заглавие поэмы: "В полной уверенности, что близко время Мельмоту прилететь и искушать нас одним только большим обещанием, и с сомнением, — неужели никто не согласится быть искушенным". Благодаря любезности Е. А. Омельченко я имел возможность ознакомиться с рукописью поэмы и полагаю, что она будет опубликована как интересный литературный документ начала XX века. В поэме четыре песни; возможно, что это — черновой вариант произведения, еще не вполне отделанный автором. Поэма представляет собой не стихотворный перевод прозаического текста "Мельмота Скитальца", собственно одной его части III книги (гл. XV–XXV) с добавлениями из IV книги и эпилога романа, а вольную композицию на мотивы его основной сюжетной линии, свободную поэтическую импровизацию на тему основной истории Мельмота и Иммали (в поэме: Ималль).

Приводим для примера начало I песни поэмы по указанной рукописи:

На Индийском океане
Остров есть средь волн соленых,
Недоступный в пене вод;
Там, в предутреннем тумане
Дева юная живет.
И иных людей не зная
Средь павлинов у потока,
У подножья низких гор
Жизнь слагалась молодая.
В смерти розы, — знаки срока
Видел только девы взор.
От земли свои печали
К белой башне островной
Привозил в ладьях народ
Дева с именем Ималли
Пела песни о павлине,
О спокойном беге вод…

Эти строфы навеяны поэтессе страницами XIV–XVIII глав "Мельмота Скитальца" (см. в настоящем издании с. 267–318) и в то же время стилистически близка к "Песни Иммали" из "Скифских черепков", что может свидетельствовать в то же время о хронологической близости издания обоих произведений Е. Ю. Кузьминой-Караваевой.