У ПОДНОЖИЯ КРЕСТА

ФАЛЕС АРГИВИНЯНИН, ЭМПИДИОКЛУ, СЫНУ МИЛЕСА АФИНЯНИНА, О ЛЮБВИ БЕСКОНЕЧНОЙ БОГА РАСПЯТОГО — РАДОВАТЬСЯ!!!

Бесконечна и вечна дорога моя, Фалеса Аргивинянина, между путей звездных, вселенных и космосов. Не касается меня сон Пралайи, цепь Манвантар туманами клубится предо мной, но нет такой бездны Хаоса, нет такой Вечности, где я мог бы забыть хоть единый миг из проведенных мною у подножия Креста на Голгофе. Я попытаюсь передать тебе, Эмпидиокл, человеческой несовершенной речью повесть, исполненную печалью человеческой и болью.

Когда я, Фалес Аргивинянин, рассказывал тебе, Эмпидиокл, историю Агасфера, я довел рассказ до того места, когда осужденные на распятие, окруженные зловонным человеческим стадом, подошли к Голгофе. На вершине холма уже несколько человек рыли ямы для водружения крестов. Около стояла небольшая группа саддукеев и фанатических священников, очевидно, распоряжавшихся всем. По их указанию Симоний-кузнец тяжело опустил крест Галилеянина у средней ямы. Он отер пот, градом катившийся по его лицу, и сказал:

— Клянусь Озирисом! Я никогда в жизни не носил такой тяжести… Но не будь я Симоний-кузнец, если бы не согласился я нести этот крест до конца жизни, лишь бы избавить от страданий этого человека!!!

— Будь благословен ты, Симоний, — раздался тихий голос Галилеянина, кто хоть единый миг нес мой крест, понесет вечность блаженства в садах отца моего…

— Я не понимаю, что ты говоришь, — простодушно ответил Симоний, — но чувствую, что не было и не будет лучшей минуты в жизни моей. А что я сделал? Кто ты, кроткий человек, что слова твои будто холодная вода в пустыне для иссохших губ?

— Довольно разговоров, — визгливо орал, расталкивая всех какой-то низенький злобный священник с всклокоченной бородой и бегающими свиными глазками, — раздевайте их и приступайте к распятию!

Последние слова были обращены к римским солдатам, полукругом стоявшим за мрачным центурионом.

— Не раздавай приказаний тем, кем не командуешь, иудей, — резко сказал последний, — мои солдаты исполняют свой долг по отношению этих двух, указал он на разбойника и менялу, — ибо они осуждены самим проконсулом, а что до несчастного Назарея, он отдан вам и делайте с ним, что хотите. Рука римского солдата не прикоснется к нему, но я сделаю то, что должен сделать…

И с этими словами центурион обернулся и сделал знак стоявшему сзади солдату. Тот подал ему деревянную табличку, окрашенную ярко-красной краской с написанными на ней по-латыни, греческими и еврейскими словами: «Иисус Назарей, Царь Иудейский». Центурион прибил ее одним ударом молотка к возглавию креста Галилеянина. Из уст собравшихся подле саддукеев и священников вырвался крик злостного негодования.

— Сними это, солдат, сними тотчас же! — кричали они, и маленький священник пытался было сорвать табличку, но был отброшен в сторону могучей рукой центуриона.

— По приказанию наместника Кесаря Понтия Пилата! — властно возгласил он и поднял руку вверх, — если вам не нравится надпись, идите к консулу и требуйте отмены, но пока, клянусь Юпитером, не советую никому мешать римскому солдату исполнять данное ему повеление. Приступайте к делу, коротко бросил он приказание своим солдатам.

Те молча подошли к разбойнику и меняле. Первый сам отбросил свои одежды и лег на крест, не отрывая ни на секунду глаз от кроткого, изможденного, но сиявшего каким-то внутренним светом лица Галилеянина, стоявшего, сложив руки, у своего креста.

Отвратительная сцена началась с менялой, который кричал, визжал и кусал руки раздевающим его солдатам.

Маленький священник, уже оправившийся от удара центуриона, о чем-то быстро шептался с группой иудеев и, наконец, подбежал к нему и начал быстро что-то говорить, размахивая руками и указывая на лежащего уже на кресте, то на визжащего менялу. Выражение изъяснимого отвращения и презрения пробежало по мужественному лицу солдата.

— Клянусь Юпитером, — сквозь зубы пробормотал он, — сколько низости кроется в душе твоей, священник. Какому богу ты служишь? Кровь по-твоему нельзя тебе проливать, а лгать, обманывать и продавать можно? Но ты прав, два этих негодяя тоже иудеи и относительно их я не имею приказаний, а ты назначен распорядителем казни, делай что хочешь, я мешать не буду.

Священник бросился к солдатам и остановил их. Изумленный разбойник поднялся с креста и, недоумевая, смотрел на священника и подошедших к нему солдат. Тут же рядом поставили дрожащего, полуголого менялу, как-то по-собачьи трусливо глядевшего вокруг.

— Слушайте вы! — визгливо кривлялся перед ними священник, — Мы сейчас будем ходатайствовать перед консулом о прощении вас, но при условии, что вы совершите казнь над этим богохульником, — указал он на Галилеянина, — нам нельзя проливать кровь, и у нас нет никаких палачей, а римляне не желают совершать над ним казнь, ибо не они осудили его. Ну? Хотите вы?

Меняла как-то сразу подпрыгнул и кинулся в ноги к священнику.

— Возьмите меня, возьмите, — вопил он, — я всегда буду служить вам.

Священник одобрительно кивнул головой, лукаво ухмыльнулся.

— Ты хочешь, чтобы я пригвоздил его ко кресту? — кивнул меняла на Галилеянина.

— Ну да, — нетерпеливо подтвердил священник. Гневно сверкнули глаза разбойника. Он глубоко вздохнул и ожесточенно плюнул прямо в глаза священника, затем повернулся и, раздвинув толпу, подошел к своему кресту и снова молча лег на него.

Сзади послышалось одобрительное рычание центуриона.

— Клянусь Юпитером! Из него вышел бы бравый солдат, — сказал старший из них. Священник очнулся от неожиданного оскорбления и пена бешенства и ярости оросила его губы.

— Прибивайте его, прибивайте! — визжал он и, подбежав к лежащему на кресте разбойнику, ударил его обутой в сандалию ногой в голову.

Но тут солдаты по знаку центуриона оттолкнули его и молча взялись за свое страшное дело. Не прошло и трех минут, как огромный крест с висевшим на нем гигантским окровавленным телом разбойника как-то печально поднялся над толпой и тяжело ушел в землю. Ни одного стона не вырвалось из крепко сжатых уст казнимого, на перекошенном от страдания лице горели одни только глаза, неотступно глядевшие на Галилеянина.

А Галилеянин поднял руку и, как бы благословляя разбойника, что-то тихо прошептал.

И мои глаза, глаза Посвященного Высшей Степени, ясно увидели, как чьи-то нежные, едва заметные даже для меня, крылья осенили голову вознесенного на крест разбойника и любовно затрепетали над ним…

А отвратительный меняла уже торопливо хлопотал около неподвижно стоявшего Галилеянина, срывая с него одежду. Свою адскую работу он пересыпал гнуснейшими ругательствами и насмешками, искоса поглядывая на окружающих, как бы стараясь своим поведением заслужить одобрение толпы. Но лица саддукеев и священников пылали только лицемерием и злобой, а лица солдат были мрачны и угрюмы. Толпа сгрудилась около него, сдерживаемая полукружием солдат.

— Аргивинянин! — сказал стоящий подле меня Аррам, — Близится миг Великой Жертвы. Чувствуешь ли ты, как притаилась от ужаса Природа?

И верно, как будто жизнь кипела в толпе на Голгофе, все прочее вокруг замерло в каком-то оцепенении, не было ни дыхания ветерка, ни полета птиц, ни треска насекомых, солнце стало красным, но сила его лучей как бы стала жарче, знойнее, удушливее. От горизонта надвигалась какая-то густая, жуткая мгла…

— Смотри, Аргивинянин! — послышался вновь голос Арраима.

И вот на потемневшем фоне синевато-черного неба я, Фалес Аргивинянин, увидел вдруг чьи-то скорбящие, полные такой невыразимой нечеловеческой муки глаза, что дрогнула моя застывшая в великом холоде всеведения душа от несказанной, тайной мистерии Божественной печали, и я, Фалес Аргивинянин, чей дух был подобен спокойствию базальтовых скал в глубине океана, почувствовал, как жгучие слезы очей моих растопили лед сердца моего… То были глаза вознесенного на крест Бога.

И проклятым, воющим диссонансом ворвался сюда визг менялы, обманутого священником, ныне с ожесточением терзаемого римскими солдатами. Еще момент и три креста осенили вершину Голгофы…

— Написано бо: «И к злодеям причтен» — услышал я произнесенные около слова и, обернувшись, увидел молодого Иоанна, который полными слез глазами глядел на своего Учителя и своего Бога. Залитая дивным светом любви не выдержала душа моя, и я порывисто взял его за руку. Он вздрогнул и посмотрел на меня.

— Мудрый Эллин! — сказал он, — Вот где мы встретились с тобой. Ты предсказал это, мудрый. Я знаю, ты любишь моего Учителя. Не сможешь ли ты попросить разрешения, чтобы он подпустил ко кресту Мать Господа моего.

Но только я собрался исполнить просьбу Иоанна, как увидел центуриона, подходившего к нам с Арраимом.

— Этот знатный эфиопянин, — сказал он, указывая на последнего, — прибыл от Понтия Пилата с приказанием мне выполнить желание Матери распятого Царя Иудейского. Он сказал мне, что она здесь с тобой, ученик распятого. Где она и чего она желает? Клянусь Юпитером! Я выполню все, что могу и даже больше, ибо душа моя не болела никогда так, как теперь, при виде этой гнусной казни невинного… Погляди, — он гневно указал на группу саддукеев и священников, омерзительно кривлявшихся в какой-то сатанинской радости у подножия креста, — Погляди! Я много видел на своем веку, но пусть разразит меня гром, никогда не видел более густой крови, чем пролившаяся сегодня, и более гнусных людей, чем твои сородичи, ученик Распятого! — и он, отвернувшись, с ожесточением плюнул.

— Мы хотим просить тебя, римлянин, чтобы ты допустил ко кресту Мать моего Учителя, — мягко сказал Иоанн.

— И чтобы она слышала все издевательства и насмешки, которые сыплют на голову ее страдающего сына эти дети Тартара? — спросил римлянин, — впрочем, я помогу этому делу. Проси сюда эту женщину и иди с ней сам, — И центурион подошел к кресту.

— Довольно! — зычно крикнул он, — Ваше дело сделано. Ваш царь висит на кресте. Уйдите отсюда прочь. Дайте место священным слезам Матери.

Тихим шагом, опираясь на руку Иоанна, подошла к кресту окутанная в покрывало женщина и с немым рыданием припала к окровавленным ногам Распятого.

С божественной кротостью глянули вниз очи Бога, страдающего муками человеческими.

— Иоанн, — раздался тихий голос Его, — даю тебе Мать свою, отдай ее им… Мать! Сойди с высот твоих и иди к ним…

И вновь поднялись очи Спасителя и остановились на группе, которую составляли я, Фалес Аргивинянин, Арраим и центурион. Невольно глянул я на Арраима. Обратив очи свои на Спасителя, самый могучий маг на Земле, был весь — порыв и устремление, я понял, что один лишь знак с креста и все вокруг было бы испепелено страшным огнем пространства… И тихо-тихо прозвучало с креста:

— Отче, прости им, ибо не знают, что творят… Низко опустилась под этим укором голова Арраима, великого мага планеты.

— Клянусь Юпитером! — изумленно прошептал возле меня центурион. — Он прощает им! Да Он воистину Божий Сын!

Я, Фалес Аргивинянин, жадно следил за всем, ибо сердце мое было переполнено вместо холода познания потоком любви Божественной, и я увидел, как очи Бога обратились к разбойнику и с креста в несказанных муках не отрывавшего взора от Господа не то стон, не то рыдание было ответом на взгляд Бога.

— Где царство твое, распятый царь? — мучительно вырвалось из растерзанной груди разбойника, — Где бы ты ни был, Кроткий, возьми и меня с собой!

— Ныне же будешь со мной в царстве моем, — послышался тихий ответ с креста.

И снова увидел я, как затрепетали невидимые крылья над головой первого избранника Божия — разбойника с большой дороги, и какая-то тень легла на его лицо. Он глубоко вздохнул и голова его опустилась на грудь.

— Клянусь Юпитером! — недоуменно прошептал стоящий возле меня центурион, — что за дивные дела творятся сегодня. Да ведь он никак умер!

— Смотри, Аргивинянин! — как-то торжественно сказал мне Арраим, и рука его легла мне на плечо.

И вот мгла, которая давно уже стала накапливаться на горизонте, как-то придвинулась ближе и стала мрачнее. И я, Фалес Аргивинянин, увидел, как из нее выросли два гигантских крыла, похожих на крылья летучей мыши, как отверзлись два огромных кроваво-красных ока, как вырисовывалось чье-то могучее, как дыхание Хаоса, гордое чело с перевернутым над ним треугольником — и вот все это неведомое, неимоверно тягостное «что-то» опустилось на Голгофу. И во мгле грянул страшный гром и могучим толчком потрясения ответила ему Земля. Раздался вой людской толпы, которая, околевая от ужаса, кинулась во тьме бежать куда попало, падая в рытвины и ямы, давя и опрокидывая друг друга.

И черная мгла склубилась в гигантское облако, как тело Змея и медленно вползла в Голгофу и, о чудо из чудес Космоса! Голова с кроваво-красными очами приникла к окровавленным ногам Распятого. И мои уши, уши Великого Посвященного, услышали своеобразную гармонию Хаоса, как будто поднимающиеся из неведомых бездн творениями отдаленными раскатами грома. То был голос самого Мрака, Голос Великого Господина Материи, Непроявленного в Духе. Он сказал:

— Светлый Брат! Ты взял к себе слугу моего, возьми же к себе и его Господина…

— Ей, гляди, Страдающий! — послышался ответ с креста.

— И семя жены стерло главу Змия! — послышался мне металлический шепот Арраима, — свершилось Великое Таинство Примирения. Гляди, Аргивинянин!..

Тут перед моими глазами развернулась такая дивная картина, которую мне никогда не увидеть, хотя бы биллионы великих циклов творения пронеслись передо мной.

Вспыхнул великий свет и сноп его, широкий как горизонт, восстал к Небу. И в снопе Света этого я увидел голову Распятого такую божественно прекрасную, озаренную таким несказанным выражением любви Божественной, что даже хоры ангельские не могут передать его. И вот рядом с головой Бога, ушедшего из плоти, вырисовывалась другая голова, прекрасная гордой, нечеловеческой красотой, еще не разгладились на ней черты великого страдания, еще не ушли совсем знаки борьбы космической, но очи не были уже кроваво-красными, а сияли глубинами Неба полуденного и горели любовью неведомой людям, обращенной ко Христу — Победителю.

— Рождение нового Архангела, — прошептал Арраим.

И тут же между двумя этими гигантскими фигурами трепетал белый комочек света, радостно скользивший около груди Господа. То была душа освобожденного разбойника с большой дороги Тирской.

И точно струна гигантской арфы оборвалась в небесах — тихий звук пронесся над Землей. Свершилось!!!

И поползло с холма тело обезглавленного змея, рассеиваясь в пространстве. Стало светлее. Обуреваемый происшедшим, я подошел к кресту вместе с Арраимом и, подняв глаза на Распятого, увидел глаза его, еще живые, но зла в них не было. То была одна человеческая плоть, бесконечно любящая, бесконечно просветленная, но, увы, только человеческая. Дух отошел от нее, оставив ее на последнее мучительное одиночество. И плоть простонала:

— Боже мой, зачем ты оставил меня?

— Клянусь Юпитером! Я не могу больше выдержать! — хрипло крикнул центурион и, вырвав из рук бледного, как смерть, солдата копье, с силой вонзил его в бок Распятого, — Пусть я поступил против присяги, уменьшив его страдания, — сказал центурион, уставившись на меня полубезумными глазами, — но того, чему я был свидетель, не выдержал бы и сам Август! Что это была за мгла? Что за голоса, скажи мне, мудрый Эфиопянин, дрожащим голосом обратился он к Арраиму.

— Ты сам недавно сказал, солдат, что это был сын Божий, — ответил ему Арраим.

Недоуменно расставив руки, грубый римлянин с выражением мучительного, неразрешимого вопроса глядел на покрытое уже тенью смерти лицо Галилеянина.

Я медленно обернулся и оглядел все вокруг. Только два солдата, бледные и насмерть перепуганные, были на ногах, остальные ничком лежали на земле. Толпы уже не было, неподалеку валялся труп низенького священника с покрытым кровавой пеной лицом. У креста Господня была все та же приникшая к ногам Распятого женщина и Иоанн, весь ушедший в молитву, печальный, но просветленный. Могучая фигура римского солдата перед самым крестом и два сына Мудрости — я и Арраим — вот какова была обстановка последних минут Бога на Земле.

В теле жалкого менялы еще теплилась жизнь. Очнувшийся уже центурион отдал приказание солдату перебить ему колено, а сам задумчиво отошел в сторону.

В это время из близлежащих кустов стали показываться бледные лица женщин и учеников Распятого, я узнал Марию из Магдалы и Петра. Заметив меня, Мария подбежала ко мне и, заливаясь слезами, спросила:

— Мудрый Эллин! Неужели Он мог Умереть?

— Он воскреснет, Мария, — ответил я и, видя ее страдания, обдал ее теплом своей мудрости. Она вздрогнула и выпрямилась.

— Я знала это! Благодарю тебя, мудрый, — прошептала она и, подбежав к кресту, припала к ногам Распятого с другой стороны.

— Клянусь Юпитером! Я не знаю, что мне делать, — бормотал центурион, глядя на эту сцену.

— Не смущайся, храбрый солдат, — сказал ему Арраим, взяв его за руку, мне известны все предположения почтенного Понтия Пилата — он мой друг, и поверь мне, что твоя милость по отношению к женщинам и ученикам Распятого не встретят его осуждения. Я знаю, он отдаст тело почитателям Его…

— Спасибо тебе, Эфиопянин, — ответил ему центурион, стирая пот, градом катившийся с его лица, — но не скажешь ли ты мне, у кого я могу узнать подробно, кто был Распятый и что значат слова «Сын Божий», невольно сорвавшиеся с моего языка? И что это за чудеса, свидетелем которых я был сегодня? Задумчиво посмотрел на него Арраим.

— Не теряй из виду вот этого, — ответил он, указывая на ученика Распятого. Он все расскажет тебе и ты узнаешь, кто был Распятый. И будешь первым распятым на кресте христианином, — шепотом добавил он, обращаясь ко мне.

— Идем отсюда, Аргивинянин, — сказал он громко, — да не будет лишних очей при изъявлении скорби Матери…

Мы немедленно стали спускаться с холма. То там, то сям лежали еще не очнувшиеся от смертельного ужаса люди. Несколько домов рухнуло от подземного толчка. Небо несколько очистилось, но ночь уже простирала покров свой над изредка еще вздрагивающей землей.

Вдали показалась кучка спешивших людей. Между ними я узнал длинную белую бороду Мудрого Иосифа из Аримафеи.

Предпоследний аккорд Великой космической мистерии кончился. Начинался последний — Величайший.

Мир да будет с тобой, Эмпидиокл.

Фалес Аргивинянин