ЗАКЛЮЧЕНИЕ

«Люди наиболее невежественные обыкновенно обнаруживают наибольшую смелость и наибольшую готовность к писанию книг», — писал Спиноза. Будда же утверждал, что самое большое преступление — невежество. Так что пишущий книгу легко может оказаться преступником!

Преступник ли я? Вот в чем надо разобраться, или вот в чем надо оправдаться. Итак, я «на скамье подсудимых» и знаю, что «всякий врожденный порок усугубляется от попыток скрыть его под личиной добродетели», как полагал Эразм Роттердамский.

Легко оправдать книжку о профессии, где возможно принести пользу своими наблюдениями, но когда предполагаешь писать воспоминания — тут дело потруднее. Писать о себе нескромно, а публиковать свое мнение о других в некотором роде нахально. В самом деле, кто, кроме редакции, дает на это право?

Нельзя считать оправданием желание (а у кого его нет?) «пофигурять», прихвастнуть, прикинуться глубокомысленным. Нельзя прикрыться стремлением хоть чем-нибудь воздать благодарность людям, в которых был влюблен, которым был обязан. Нельзя, наконец, свалить на друзей — дескать, просили, настаивали: «Пиши, пиши, это интересно, полезно».

Но книга написана. От вступления к ней до заключения — «дистанция огромного размера». Здесь легко найти всякое: и запоздалое «открытие Америк», и полезные наблюдения, и огрехи, и… А может быть, кому-то что-то покажется любопытным? Как знать! В решении вопроса о нужности книги большую роль играет читатель. Автору остается либо горевать по поводу того, что не угодил потребности читателя, либо облегченно вздохнуть. Ну точь-в-точь как в театре, где интерес спектакля определяет зритель, а мы, только встретившись с ним, узнаем, попали «в точку» или «промазали».

С книжкой тоже легко «промазать» и логично после этого признать себя виноватым. Этим закончится суд, а наказание — презрительная гримаса читателя и равнодушие. Все! Этого вполне достаточно.

Итак, я признаю себя виновным в том, что писал почти исключительно о тех, кто ушел из жизни. Те, кто, слава богу, жив и кто мне не менее дорог своим талантом, влиянием и симпатиями, зачастую оставлены за бортом этой утлой лодочки воспоминаний по разного рода обстоятельствам. Жизнь изменчива, книга — стабильна, отношения людей друг к другу подвержены каждодневным, даже ежеминутным изменениям, а «что написано пером»…

Стабильность моей любви ко многим ныне живущим не поддается сомнениям. Более того, к ним я испытываю все большую нежность и привязанность. Но рамки книги надо определить, а где тот инструмент, который сможет рассортировать такие эфемерные явления, как душевное влечение, вера, творческая взаимозависимость в отношениях с коллегами?

Увы, существует вечный и бесспорный Рубикон: между жизнью и смертью. Я горько сожалею о том, что некоторые герои разных этапов моей жизни не прочтут строк, написанных о них, но… таковы условия воспоминаний. Можно ли вспоминать о тех, кто ныне жадно поглощает жизнь, и кого в свою очередь поглощает жизнь, кто еще активен в бурном потоке стремглав проносящегося бытия, тех, кто счастлив, что сегодня живет, действует, созидает?..

Естественно искать в книге режиссера раскрытия «тайн» его профессии, «секретов» постановки спектакля, работы с актером, ответов на вопросы, почему спектакль получается «такой», а не «сякой». Таких ответов я дать не мог. Когда я ставлю спектакль, он, как живой организм, приобретает автономность существования и становления, более того, он тянет меня за собою, как ребенок, рожденный мною, но скоро приобретший самостоятельность. Вот он уже тянет меня к будке с мороженым, а в известный час засыпает, хоть ты тресни!

Живой организм нарождающегося оперного спектакля состоит из дум и страстей музыкальной драматургии и сложных актерских личностей. Управляю ли я ими? Как будто да. Но почему-то чем дальше, тем чаще они приводят меня в чудный мир, которого я не представлял ранее. Я знаю, что актер и автор, идущие обнявшись по лесу предполагаемого представления, могут без меня быстро заблудиться. Их творческие связи порвутся, творческий процесс остановится.

Но не могу врать, я удивляюсь открытиям каждой репетиции и очень любопытствую: куда пошел мой спектакль. Я могу подправить направление движения (отвлечь внимание ребенка от будки с мороженым и переключить его на другой интерес), подкорректировать чуть-чуть. Но повернуть вспять всю психомеханику спектакля я не в силах. И рад этому. Чудное это дело — творчество режиссера: все зависит от него и… он больше всех зависит от всех.

Как это делается, простите, рассказать не умею. Очень трудно рассмотреть у самого себя хрусталик глаза. Не удивляются же тому, что один врач обращается к другому с просьбой прослушать его легкие или сердце. Как можно «прослушать» свое собственное творчество?

Я преднамеренно виноват в том, что не давал (не мог дать!) развернутых характеристик многим замечательным людям и событиям, с которыми встречался. Это остается для тех, кто способен охватить личность и явление во всем многообразии и таинстве. Я же, как мелкий эгоист, ограничил себя теми зернами посева, которые мог увидеть и взрастить в себе. Таковы правила и возможности этой книги.

Я винюсь в том, что книгу писал currente Calamo[58]. Я менее всего писатель и браться за перо могу лишь на ходу, между двумя репетициями, глотая ложку супа или перелистывая партитуру, клавир, свежий журнал или газету…

Наконец, я беру на себя в полной мере вину за то, что прочитавший эту книгу потерял зря время. Однако что делать? «Преступление» совершено!

Но, совершив «преступление», удовлетворен ли я? Нет, состояние недоговоренности меня не оставляет, что-то самое интересное про людей я не написал. Что-то упустил. Но что? Быть может, это чувство неудовлетворения вызовет ко мне снисхождение? А может быть, оно приведет меня к новому «преступлению»? «О si tacuisser philosophus mansisses!» («О, если бы ты промолчал, то остался бы философом!»).[59]

Примечания:

5

Соколова Зинаида Сергеевна (1865–1950) — заслуженная артистка РСФСР, сестра и ближайшая помощница К. С. Станиславского по Оперной студии имени Станиславского. (Прим. ред.)

58

Беглое, быстрое перо. (Лат.)

59

Латинская пословица.