ГОРЕСТИ И РАДОСТИ

Большую часть своей жизни режиссер проводит в театре, в общении с разными людьми, обладающими разнообразными творческими и индивидуальными качествами, с коллективом. Его работа, творчество возможны только в коллективе. Режиссер без коллектива актеров, без взаимодействий, взаимовлияний, непрерывного общения с разнообразными художественными индивидуальностями то же самое, что дирижер без оркестра, певец без сцены, луг без пчел, кузнечиков, птиц… Это неоспоримо. И все же режиссер одинок. Одинок, как капитан в дальнем плавании, хотя и окруженный своими помощниками и командой матросов. Одинок, как вожак оленьего стада. Именно он ответствен и критикуем в первую очередь. Этим он как бы отсечен от «массы», без которой он и не капитан, и не вожак, и не режиссер.

Пусть в творческом процессе режиссер основывает работу свое-то воображения на индивидуальности актера X, актрисы Y, пусть испытывает на себе влияние их художественных импульсов, рождает спектакль для них, предъявляя их публике в наилучшем художественном качестве. Настанет страшный, горький день, называемый праздником, — день премьеры. Настанет момент, когда все, что ты сделал, сочинил, вскопал, посеял, привил ценой огромного напряжения, тысячами сомнений, проб, разочарований и побед, — все оторвется от тебя и начнет жить самостоятельной жизнью. Конечно, актеры будут тебе улыбаться, если у них будет успех. Авторитетные и уважаемые люди будут трясти тебе руку, все будут поздравлять, поздравлять, поздравлять…

С чем? С тем, что созданный тобою корабль где-то в чужих водах благополучно миновал рифы, блистает в синеве и его пассажиры счастливы.

О создателе уже не думают. Корабль спущен на воду и находится в плавании, живет своей жизнью. День премьеры, день отрыва от всего, что было передумано, что по крупицам собиралось, что радовало, пугало, заставляло заботиться каждый миг суток, даже во сне — это день расставаний! Часто актеры, чувствительный народ, говорят после премьеры: «Неужели завтра уже не будет репетиций? Неужели все? Жалко!» Но они продолжают жить в спектакле как его участники, подобно бабочке, явившейся из кокона. А от режиссера спектакль оторвался, зажил своей жизнью.

Режиссер обречен на индивидуальные размышления, мало тревожащие актера. Он ответствен за спектакль до выхода его в свет более и иначе, чем каждый актер. Его боли и предчувствия (хорошие или плохие, все равно) — это его мир; никто не разделит с режиссером этих переживаний. А если бы и разделил? Нет, это сокровенная тайна режиссера, субъективные обертоны звучания художественных струн, струн особого рода, режиссерских… «Да», «нет», показалось, напугало, успокоило, вновь встревожило, забылось и снова родилось. Родились и сомнения и уверенность… Этими чувствами режиссер не может делиться с актерами, не может, чтобы не испортить дела. Не спугнуть веры, не показаться смешным… Режиссер обречен на одиночество. С этим ничего на поделать, да и не надо ничего с этим делать!

Взаимоотношения с оперой, которую ставит режиссер, бывают разными, как с людьми. Иную оперу можно ставить совершенно импровизационно, она как бы сама себя ставит. Сидишь на репетиции и удивляешься тому, что делаешь. А музыкальная драматургия тянет все дальше и дальше, закладывает в твое сознание и подсознание неожиданные сценические ходы, приемы, решения. Режиссеру остается только, корректируя, исполнить все это.

Другая опера никак не поддается доброму знакомству, а дружбе тем более. Ее надо препарировать, внимательно и настойчиво изучать. И часто это приходится делать с тем чувством, с которым, вероятно, хирург оперирует врага: не хочется спасать его жизнь, а надо. Бывает, что после этого бывший враг становится другом. Бывает, что опера, которая была безразлична вначале и которую пришлось ставить словно бы нехотя (наша профессия включает и такое!), после долгого и упорного «приспособления» ее и режиссера друг к другу превращается в хороший спектакль.

Да, тут имеет место элемент волевого усилия: «Надо!» Но без него нет профессии, без него может быть любительство, не больше. Таковы радости и горести в общении с оперой, которую ставишь. Но когда спектакль уже вышел в свет…

Я никогда не верил в реальность того, что спектакль можно «доработать» после его рождения, то есть выхода в свет, показа публике. Это уже рожденный организм и живет он по тем законам, которые вы заложили (или не заложили) в его художественную конструкцию. Все! Очень трудно совершенствовать одну и ту же постановку. Легче и, наверное, полезнее совершенствовать себя для новых постановок. Меня часто упрекают за то, что выпущенные мною в свет спектакли остаются без моего присмотра, а я думаю, что это естественно: зачем тратить время и силы на переделки, спектакля, когда за это время можно влюбиться в другой материал, поставить другой спектакль, в котором исправятся недостатки прежнего. Найдется то, что в прежнем не найдено, изменится неудачное.

А спектакль, поставленный мною, я не жалею, бог с ним! Спектакли — «долгожители» меня не тешат. Чтобы оправдать себя, я очень часто вспоминаю совет, данный мне Игорем Федоровичем Стравинским: «Никогда ничего не переделывайте. Я, например, лучше напишу новое, но переделывать старое не стану». В беседе с Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем я тоже слышал сетования на то, что в «Носе» он что-то «не смог», что-то «еще не сумел». Но на мои наивные предложения что-то переделать отвечал с улыбкой: «Пусть уж так останется!»

Спектакль — произведение недолговечное. Если он родился горбатым, ему недолго ждать могилы, которая, как известно, «горбатых исправляет».

Это, конечно, мои субъективные чувства. Признаться в них можно только в книге подобного рода. Я — признаюсь! Принято считать, что режиссер следит за жизнью своего спектакля, направляет его, подправляет… Конечно, не без этого, но у меня с премьерой связан разрыв со спектаклем. Плохо? Может быть, но с этим я ничего не могу поделать. Я берусь срочно за новый спектакль, где стараюсь доделать недоделанное, найти ненайденное, завершить незавершенное. И так без конца.

Кому-то пришла добрая мысль создать при Всероссийском театральном обществе так называемые «лаборатории». Один-два раза в год, собираемые вокруг того или иного опытного мастера, съезжаются коллеги-режиссеры из разных театров. Есть такая лаборатория и у меня. Наши занятия стенографируются, но всех нас греет мысль, что вряд ли кто-нибудь заинтересуется этими стенограммами, а если и заинтересуется, то не скоро; что приведет того или иного исследователя к стенограммам истинный интерес к проблемам оперной режиссуры, которые волновали нас.

И мы без стеснения и откровенно высказываем друг другу эти «проблемы», так как режиссер по многим вопросам своей творческой жизни может «поплакаться» только товарищам по профессии. Другие не поймут. Здесь временно «одиночество» режиссера перестает существовать. Он в коллективе людей своей профессии.

В лаборатории всегда полезно выслушать от коллег искренние и квалифицированные замечания, поневоле тактичные, ибо они профессиональные. А раз профессиональные, значит действенные. На занятиях лаборатории мы часто критикуем друг друга, но это критика дружественная, потому что все понимают: «суровая критика» в адрес деятеля театра — это, по существу, убийство художественной инициативы. Доказано, что взыскательному художнику похвала помогает более, чем ругань. Похвалы непременно заставляют его понять самого себя, а значит, заставляют звучать струны самокритики, что очень важно. Когда же художник не имеет потребности сам себя «по косточкам» разбирать, то и критика со стороны ему не поможет. Парадокс? Нет. Очень критиковали Художественный театр в первые годы его блистательной жизни. Но существовали и нейтрализующие эту критику похвалы. Театр выжил.

Смелые опыты оперного режиссера почти наверняка в наше время вызовут ругань (в той или иной форме) со стороны критика, радеющего за музыку. Но в том-то и дело, что опера — не музыка, а драма, написанная музыкой. Это другая природа искусства. О подобной «тонкости» многие критикующие режиссеров музыкального театра не ведают. Их этому не учили. Но тем не менее они обрушиваются на оперных режиссеров с часто ошеломляющей по наивности примитивностью.

Смотрю на коллег — членов лаборатории и думаю: хватит ли у каждого из них сил, принципиальности… Некоторые уже стали иллюстраторами музыки театральными картинками. Их хвалят, не думая, что хвалят за капитуляцию. Горько! Но когда у кого-то из режиссеров блеснет самостоятельный образ и вызовет к себе участие и интерес — это общая победа и все в лаборатории этому радуются!

Занятия режиссерской лаборатории — прежде всего часы откровенного разговора без смущения, без желания показаться умнее, чем есть на самом деле. Здесь говорят, не скрывая сомнений, смело высказывая то, что пришло в голову, смело говоря любую «глупость». Раскрепощение мысли и доверчивость — вот чего не хватает в общении режиссера с актером. Это «синяя птица», которую можно поймать при абсолютном доверии друг к другу. Но нужно ли и возможно ли такое полное доверие между режиссером и актером? Полезно ли оно индивидуальному творческому процессу актера, художника, режиссера? Элемент «себе на уме» всегда присутствует в работе режиссера с актером, с художником, с дирижером. Каждый из них — неповторимая индивидуальность, каждый из них по-своему «обманывает» партнера, обманывает во имя общего дела.

А на занятиях лаборатории мы договорились о том, что каждый имеет право говорить «глупости». Но никто не имеет права глумиться над «глупостью» или выносить ее на обсуждение за пределы лаборатории. Я придаю огромное значение этим часам наивности и доверчивости, на которые режиссер в театре, увы, права не имеет.

Темы встреч разные: от проблемы работы с певцом до социологии, от поисков интонации певческой фразы, жеста, «вздоха» до анализа музыкальной драматургии. Полезны и интересны бывают краткие отчеты-исповеди каждого из участников лаборатории. Что ставил? Получилось ли? Что не получилось? С какими вопросами пришлось встретиться, как их удалось (или не удалось) решить?..

Иногда возникают на этих встречах чувства немного грустные, горькие. Что-то незавершено или начато поздно. Профессия, которая должна повелевать в опере и славить ее, часто находится в каком-то отчуждении. Стремление коллег к утверждению нового натыкается на невежество. Да и сами режиссеры робки от неуверенности. Иной красиво говорит о великой «правде жизни» на сцене, а в собственных его спектаклях дальше босых ног да подлинной колки дров дело не идет. И то и другое приемлемо, если это образ, а если просто… босые ноги и колка дров?

Лабораторные споры призваны утверждать консолидацию современной режиссуры. Но скажем откровенно, что до подлинной консолидации еще далеко. Режиссеры лучше говорят о своих художественных желаниях, чем претворяют их в жизнь. Сценические иллюстрации все еще преобладают на оперных сценах, а собственное режиссерское мышление, рожденное своим пониманием партитуры, отсутствует.

Встречи бывают в Москве, бывают в разных городах и даже странах. Были встречи в Новосибирске, Таллине, Мюнхене, Гамбурге… Встречи друг с другом, с артистами разных театров, композиторами, директорами, режиссерами. Выясняется, что режиссеры — это армия, которая стремится к одной цели, хотя бойцы ее по-разному пользуются общими оружием — методом. Единые интересы в искусстве цементируют дружбу, которой так не хватает на земле.

Во время наших поездок мы встретились со знаменитым немецким композитором Карлом Орфом. Мы побывали на его опере «Прометеус» в Штутгарде, нашли, что это «очень интересно» (никому не хочется показать отсталость и напороть глупостей, ругая непонятное). Поразило, однако, не то, что пелось и как пелось, как игралось, как поставлено и оформлено, но и ничтожно малое количество зрителей в зале. Когда я представляю такое на своем спектакле, мне становится не по себе: что-то мрачное встает перед глазами, хуже могилы, и в животе страшный холод… ужас!

Так мы познакомились с композитором, у которого ничего не поняли, которого пожалели, за которого испугались. Но вскоре, уже в Мюнхене, мы снова встретились с ним — в частном доме, на вечеринке. Боже мой, какой это славный, веселый и общительный человек, демократичный, радеющий о развитии музыкального искусства, современного музыкального воспитания. Могилой здесь и не пахло, был сплошной оптимизм, вера в жизнь и творчество. Меня это всегда покоряет, и я уже впопыхах пообещал себе: «Буду ставить эту оперу — «Прометеус». К счастью, скоро остыл, как только ушел из гостей. Но помню Карла Орфа и в высшей степени его уважаю. Я знаю его просветительскую деятельность и с удовольствием думаю: «Ведь вот как бывает — не случайно же он пишет такую оперу? Она от меня за семью замками, надолго ли? Может быть, и навсегда. А может быть, завтра я пойму ее?»

Что объединяет всех прогрессивных оперных деятелей? Ощущение того, что их усилия должны способствовать развитию оперного искусства, его росту, его перманентным изменениям, его движению без предела. Оперное искусство всегда в пути! О его гибели или устаревании нет и речи. Уверенность в жизнеспособности этого великого искусства и рождает поиск, часто мучительный, ошибочный, огорчающий, но поиск. И он бесконечен. Да, в такие моменты чувствуешь себя в семье энтузиастов, породнившихся в стремлении к общей сверх-сверхзадаче. И вдребезги разбивается тогда даже намек на чувство одиночества.

Консолидация — великая сила! И вспомнишь каждого, пусть не режиссера, пусть антрепренера, администратора (Сола Юрока, например), способствующего объединению людей вокруг искусства. И чувствуешь себя гордым, зная, что ты хоть и капля в огромном бушующем океане человечества, но ты не одинок. Все это я выразил громковато, с излишним пафосом, но это правда.

Однажды я испытал потрясение таким единством. Недалеко от Лос-Анджелеса в Соединенных Штатах Америки состоялся концерт, объединивший искусство союзных республик нашей страны. Концерт был организован Солом Юроком и проходил в открытом театре, вмещающем многотысячную зрительскую массу. В середине концерта, когда стемнело, зрители захотели поприветствовать советских артистов особой манифестацией. Каждый (каждый!) по сигналу, данному по радио, зажег спичку или зажигалку и поднял ее над головой. Зрелище нам предстало необыкновенное!

С тех пор прошло много лет, а в памяти осталось не только поразительное зрелище многотысячных огоньков, но и другое. Будучи художественным руководителем программы, я находился среди зрителей и стал свидетелем трогательного зрелища. В антракте зрители вдруг заволновались, начали шарить в карманах, пробовать зажигалки, занимать друг у друга спички, разрывать спичечные коробки, передавая друг другу их части, с волнением и радостью готовиться к одновременному (в этом фокус!) зажиганию спички и ее поднятию вверх. Эта радостная ажитация была полна детской доброты и участия! Я подсмотрел не показ, а суть чувств и поступков массы. Участие людей в подготовке к эффекту запало в душу более, чем сам эффект. Трогательное взяло верх над картинностью.

Да, в жизни режиссера много огорчений. Но бывают и ни с чем не сравнимые радости. Я рад, что я режиссер.