СБОР МАТЕРИАЛА

Собирая материал, мы были бы похожи на актеров, входящих в образ по «системе Станиславского», если бы не одно пикантное соображение. Дело в том, что актерский талант — это прежде всего талант перевоплощения, который как бы независим от личных качеств исполнителя. Для того чтобы сыграть умного героя, актеру не обязательно быть интеллектуалом. В журналистике подобное невозможно. Нам никто не пишет текстов и не ставит мизансцен. Мы сами и режиссеры, и драматурги, и исполнители. И потому, собирая материал, все подчиняя этой цели, мы можем, думаю, прикинуться хитрыми, доверчивыми, подозрительными, мягкими, наивными и т. д., оставаясь при этом во всех случаях жизни принципиальными, честными, великодушными, порядочными. Именно такие качества, сочетаемые с любой временной маской, должны гарантировать и нам самим, и окружающим чистоту наших помыслов. И это все при абсолютной четкости наших идейных и мировоззренческих позиций, о сборе какого бы материала ни шла речь — положительного или отрицательного. Добавлю к сказанному, что журналист, какого бы ума и таланта он ни был, но действующий прямолинейно, обрекает себя на великие трудности, которые, увы, не всегда кажутся мне преодолимыми.

Можно ли сделать вывод из сказанного, что для достижения цели — сбора материала — «все средства хороши»? Нет, такого заключения делать не надо. Способность журналиста к перевоплощению только тогда хороша, когда он имеет дело непосредственно с источником сведений, но совершенно не годится, когда он общается с людьми, никакого отношения к сведениям не имеющими; способность к перевоплощению должна быть ограничена определенными рамками, тем более что журналист действует в командировке не только от своего имени, но и от имени газеты.

Со мной произошел однажды такой случай. Едва я перешел на работу в «Комсомольскую правду», как вскоре отправился в командировку в один областной город писать о строителях и наутро явился к управляющему стройтрестом. Попросил секретаршу доложить. Она доложила и сказала: «Посидите». Жду в приемной пять минут, десять, даже интересно стало заиграл апломб. Наконец, через пятнадцать минут мне предложили войти. Еле сдерживая волнение, я сказал: «Мне ничего от вас не нужно. Визит мой предполагался как визит вежливости. Но я обескуражен вашим приемом, а потому заявляю, что иду жаловаться в горисполком» (находились они по соседству). И, развернувшись, сразу направился туда. Пришел. Попросил секретаршу доложить. Она доложила и сказала: «Посидите, пожалуйста». И я просидел в приемной двадцать минут. Убежден, что управляющий предвосхитил мой поход. И правильно сделал. Отличный урок на всю жизнь! Конечно, мы, командированные, — люди занятые, ведущие счет времени, но и наши хозяева тоже не бездельники, этого нельзя забывать.

У журналиста не должно быть никаких престижных требований, он вполне может обойтись без люкса в гостинице, без стула в президиуме, без «особого» места в машине и т. д. Наше ровное, скромное, достойное, трезвое поведение гарантия, с моей точки зрения, не только успешного сбора материала, но и его нормального прохождения на газетную полосу. Нельзя забывать, что на поведение журналиста в командировке может поступить в редакцию рекламация, и тогда его статья не выйдет — погибнет прекрасный замысел, верная тема и беспроигрышный факт. Возможно, кое-кто заметит, что все это азы журналистики, но таблицу умножения мы тоже знаем, однако нужно еще уметь ею пользоваться.

Общую задачу — стратегическую — мы решаем, думаю, в зависимости от привезенной концепции: она помогает очертить круг лиц, с которыми надо встретиться, и сумму сведений, которые необходимо получить. Что же касается очередности встреч и методов получения сведений, то эта задача — тактическая, ее диктует конкретная обстановка.

Приведу пример. Мне пришлось собирать материал для очерка под названием «Извините!», впоследствии опубликованного в «Комсомольской правде».

Факт был такой. Некий М-ский, главный врач санэпидстанции небольшого подмосковного города, имел постоянные трения с городским начальством, а в итоге был уволен с работы. За что? За то, что принципиально отказывался принимать объекты, построенные с нарушением санитарных норм.

На людях типа М-ского, подчиняющихся только закону, не умеющих «входить в положение» и решительно говорящих лицам, требующим от них беспрекословного подчинения, непробиваемое «извините!», держится настоящий порядок, хотя эти люди не всегда удобны для окружающих.

Подтвердить концепцию суммой конкретных сведений, для чего: встретиться с теми, кому М-ский «мешал жить»; выяснить, почему они шли на нарушения законов, чем руководствовались и какими располагали доводами; осмотреть объекты, введенные в строй вопреки позиции главного врача: выяснить мотивы у родственников и друзей М-ского, а также узнать, легко ли, трудно ли жилось ему в быту; добыть доказательства неправомерной деятельности городского начальства, то есть незаконные акты о приемке объектов и т. д.

Начать с подробного разговора с М-ским; затем познакомиться с документами, находящимися в его распоряжении; потом явиться в горисполком к главному архитектору, у которого должны храниться все акты, и внимательно их просмотреть; обойти два-три жилых дома и поговорить с жильцами; повторить обход с участием городского начальства и М-ского, с непременным заходом в те же квартиры и т. д., заранее продумав способы получения сведений в каждом конкретном случае.

И вот, представьте, у городского архитектора натыкаюсь на акт о приемке 70-квартирного дома, в котором стоит поддельная подпись главного врача санэпидстанции; во всяком случае М-ский категорически утверждал, что как член приемочной государственной комиссии этого акта никогда не подписывал. Документ «убийственный». Вместе с архитектором, держа под мышкой всю толстую папку, куда был вшит акт, немедленно отправляюсь к председателю горисполкома. Так и так, заявляю, полюбуйтесь и решайте, что будем делать. Председатель горисполкома смотрит на часы и говорит, что время уже позднее, давайте, мол, завтра утром соберем совещание и разберемся детально. Возражений с моей стороны нет. На моих глазах папка препровождается в сейф, и я ухожу со спокойной совестью.

Утром следующего дня все «заинтересованные» в сборе, они сидят в кабинете председателя горисполкома и ждут меня. Начинается совещание. Председатель достает из сейфа папку, передает мне и предлагает высказаться. Я говорю о том, что, к сожалению, еще имеются факты прямого нарушения закона… и с этим словами листаю папку, дабы продемонстрировать поддельный акт. Слева направо листаю, справа налево — акта нет! Поворачиваюсь к председателю и спрашиваю: «Простите, а где акт?» «Какой?» — спокойно говорит он, глядя на меня невозмутимым взором. «Да тот, — отвечаю, — который мы вчера с вами рассматривали здесь же, в кабинете, в присутствии архитектора!» «Когда рассматривали? — спокойно вопрошает председатель и поворачивается к главному архитектору. — Разве мы что-нибудь вчера смотрели?» Архитектор недоуменно пожимает плечами: «Вы что-то путаете, товарищ корреспондент».

Участники совещания делают общее движение, как в театре при открытии занавеса. У меня темнеет в глазах, но я беру себя в руки. Стараюсь скрыть волнение, укладываю в портфель бумаги, ранее выложенные на стол. Делаю это медленно, чтобы собраться с мыслями. В кабинете стоит торжествующее молчание, все смотрят на меня. Я встаю, искусственно улыбаюсь. Потом слышу свой собственный голос: «Вы плохо знаете журналистов „Комсомольской правды“, товарищи. Не такие мы простаки. Еще вчера вечером я снял фотокопию с документа, она у меня в портфеле. Но делать здесь мне больше нечего!» — и направляюсь к дверям кабинета. «Да что вы, что вы! — кричит председатель. Мы пошутили! Товарищ корреспондент, вот он акт, пожалуйста!» Акт у меня в руках. И совещание продолжает работу…

Я чуть было не проиграл. Почему? Плохо продумал тактику. Мне бы хоть на секунду предположить, что возможно подобное, и я действительно снял бы фотокопию со злополучного документа.

Однако описанная ситуация влечет за собой еще один вывод. Тактический просчет журналиста не трагедия, как бы драматически ни выглядела картина. В конце концов обошелся бы я и без этого акта: доказательств неправомерной деятельности приемщиков зданий было предостаточно, поскольку поиск шел в правильном направлении. А вот просчет стратегический грозит замыслу в целом. Это и потеря всех доказательств, и невозможность докопаться до истины.

Из-под пера журналиста могут выходить два типа материалов: критические и положительные. Впрочем, деление это весьма условное, хотя бы потому, что положительные очерки нередко содержат элементы критики, критические — элементы позитивные, а с некоторого времени родилась формула «критика положительным примером». Я уж не говорю о том, что даже «чистая» критика не должна бить наотмашь, особенно тогда, когда мы ищем причины негативных явлений, ставим проблему, рассматриваем ее со всех сторон.

И тем не менее, говоря о методах сбора материала, я каждый раз буду акцентировать внимание на том, какой материал имеется в виду: позитивный или негативный. На стратегической задаче это обстоятельство почти не сказывается, но с тактикой и поведением журналиста происходят, мне кажется, некоторые метаморфозы.

Так, например, собирая материал с намерением «хвалить», мы, естественно, оказываемся в ситуации, при которой чувствуем себя желанными гостями тех, к кому являемся, а они становятся гостеприимными хозяевами. Подобная психология сносит коррективы в общие принципы нашего поведения. По-человечески теплея, мы позволяем себе расслабиться и расковаться: можем пойти в гости к герою, с кем-то пооткровенничать, короче говоря, жить по законам, не нами установленным. Однако при этом журналисту не стоит забывать, что и позитивный материал не всем одинаково нравится, что и к положительному герою может быть разное отношение ни в коем случае нельзя терять над собой контроль.

«Доводим до вашего сведения, что ваш корреспондент такого-то числа во столько-то часов распивал с таким-то спиртные напитки…» — письмо такого содержания обычно приходит в редакцию раньше, чем журналист возвращается из командировки. И если факт подкреплен доказательствами, у корреспондента немедленно возникают всякого рода сложности с опубликованием даже положительного материала. Мы очень уязвимы, несмотря на кажущуюся защищенность, и поэтому должны бояться ничтожнейшего подрыва нашей репутации, не давать к этому поводов. Ведь самое обидное, что одновременно с нами становится уязвимым уже написанный и подготовленный к печати материал, именно по этой причине лично я в поездках никогда и ни с кем не бражничаю, не братаюсь, не пью, вожу с собой тюбик с валидолом, как охранную грамоту, и если особенно наседают, демонстрирую валидол, со значением потирая сердце, впечатляет.

При сборе положительного материала решительным образом облегчается возможность участвовать в событиях, а не идти по их следам; писать изнутри, а не описывать снаружи. Сбывается извечная мечта журналиста: лично испытать, испробовать, увидеть, убедиться. Собираешь, положим, материал о работе водолаза, и тебе предоставляют возможность спуститься с героем на дно. Пишешь о пожарниках и терпеливо ждешь, когда у них будет реальное дело, на которое тебя непременно возьмут. Занимаешься со следователем, врачом, сталеваром, поваром, летчиком-испытателем, рыболовом и видишь их «при исполнении». Личное участие журналиста в событии в какой-то мере даже компенсирует недостатки его воображения. Во всяком случае, это, по-моему, куда плодотворней, нежели со сверхвоображением шагать за своим героем по уже опустевшему полю боя.

Мне рассказывали, как однажды работникам чешского телевидения понадобилось снять небольшой документальный фильм о диспетчере шахты. Они приехали, наладили аппаратуру, установили свет, проверили экспозицию и начали снимать. Чувствуют, ничего не получается, хоть сворачивай съемку. Сидит диспетчер перед пультом в белой сорочке, в черном костюме и при галстуке, весь из себя значительный и, к сожалению, «неживой». И вдруг на пульте замигали аварийные лампочки, завыла сирена, заметались стрелки. Что случилось? В шахте на путях пропала вагонетка с двумя шахтерами. Какой уж тут фильм, если диспетчер отвечает за жизнь людей! В одно мгновение он сбросил с себя пиджак, свернул на бок галстук, вспотел, начал кричать в микрофоны, поднял на ноги поисковую группу, срывающимся голосом доложил руководству о пропаже, короче говоря, стал работать, а не позировать. И получился превосходный фильм. Все бы в этой истории было «мимо нас», если бы не одно существенное обстоятельство: вагонетку с двумя шахтерами «украли» работники телевидения, разумеется, не без согласия руководства.

Организовать событие, дабы увидеть героев в деле и полнее раскрыть их характеры, — задача для нас вполне реальная, если мы приехали «хвалить». Со спокойной душой мы рассказываем о своих замыслах, рассчитывая на помощь и понимание хозяев. А если еще удается освободить их от подозрений, будто бы за легальной целью спрятана какая-то нелегальная, то вообще никаких проволочек в работе.

Когда ж речь идет о сборе негативного материала, дело значительно осложняется. Мы оказываемся либо в состоянии войны, либо «вооруженного нейтралитета», но всегда в полной боевой готовности, и то же происходит с нашими хозяевами и «героями», которых, как видите, я вынужден на этот раз взять в кавычки.

Рассмотрим несколько ситуаций. Каждая из них влечет за собой применение своего метода сбора материала.

Ситуация первая. Начну с примера. Как-то в редакцию при шло письмо, в котором рассказывалось о секретаре райкома комсомола — человеке, десять лет проработавшем на одном месте и в одной должности. Автор письма, кстати анонимный, приводил множество фактов, свидетельствующих о деградации секретаря: взятки, присвоение государственных средств, зазнайство, пьянки, разврат. Разумеется, при этом крахом шла комсомольская работа в районе, отчетность была «липовой», а на тысячи состоящих на учете комсомольцев триста давно выбыли, но сохранялись для вида.

Ехать «в лоб» по такому письму неосторожно, бессмысленно. Только заикнешься о цели приезда, как разоблачительные и компрометирующие документы могут быть спрятаны или уничтожены, свидетели «предупреждены», то есть помехи в сборе материала окажутся решающими.

Что делать? Ответ напрашивается сам собой: найти прикрытие, какую-то версию, с которой можно явиться в район, не вызывая особых подозрений, а затем относительно спокойно «выйти» на факты, сообщенные в письме. Подобным прикрытием может быть, к примеру, кампания с обменом комсомольских билетов. Естественно ли выглядит желание корреспондента оказаться именно в том районе, где работает опытный, с десятилетним стажем, секретарь, чтобы написать о ходе обмена документов? Естественно. Логично ли будет, «наткнувшись» во время работы на «мертвых душ», через них «ввинтиться» в главную тему? Логично. А пока журналист «наткнется», он успеет сориентироваться, наметить и закрепить на месте потенциальных обличителей секретаря, добыть какие-то документальные подтверждения его художеств и, возможно, даже найти автора анонимки. Затем, убедившись в справедливости обвинений, он может «поднять забрало», а в случае если обвинения не подтвердятся, молча уехать домой, так и не раскрыв карт, чтобы никого не волновать и не тревожить.

Метод «с прикрытием» применим тогда, когда есть к тому серьезные основания, когда иначе журналист рискует вернуться в редакцию без материала. «Крышу» следует придумывать, мне кажется, заранее и с таким расчетом, чтобы она, с одной стороны, надежно закрывала главную цель приезда, а с другой не препятствовала возможности ее достичь, больше того — облегчала выход на главную тему, да так естественно, чтобы окружающие не обижались на утайку от ни х основной задачи.

Возникает щепетильный вопрос: как быть с руководством, в нашем примере — с обкомом комсомола? Миновать его и сразу явиться на место — в район, перед светлые очи подозреваемого секретаря? Не исключаю этого варианта. Потому что обманывать областных комсомольских руководителей мы не в праве, да и какие у нас для этого основания? Но и правду говорить раньше времени, прежде всяких проверок, тоже не хочется, дабы напрасно не смущать. Но есть еще один выход из положения, который, думается, предпочтительней: явиться с визитом вежливости, весьма приблизительно очертить круг тем, которые могут интересовать журналиста в «свободной» поездке по области, и, уходя, оговорить возможность более обстоятельного разговора на обратном пути, что, кстати, непременно следовало бы сделать, собрав материал о злополучном секретаре.

Ситуация вторая. В 1962 г., работая в «Экономической газете», я получил задание, продиктованное необычным обстоятельством: директор одного цементного завода запретил инженерам, рабочим и служащим предприятия читать один из номеров нашей газеты, распорядился снять его со стенда, расположенного на территории завода, изъял из заводской библиотеки и даже из личной подписки нескольких своих подчиненных. По всей вероятности, в этом номере «Экономической газеты» описывалось нечто, что соответствовало обстановке на заводе и не должно было, по мнению директора, будоражить умы людей. Обо всем этом сообщалось опять-таки в анонимном письме, в котором, между прочим, еще говорилось, что дважды рабочие тайком вешали газету на стенд и дважды рассерженный директор приказывал ее снять.

Случай беспрецедентный. У меня не было особой перспективы описать его на страницах газеты из-за нетипичности, но разобраться в деле я был обязан, поскольку редакция не хотела оставлять событие непроясненным.

Каким же образом расследовать факт? Приехать и открыто попросить у директора объяснений, предъявив ему анонимку? А он возьмет и откажется. Мол, все это клевета, ничего подобного не было. Чем опровергнуть? Искать доказательства на стороне? У кого? Есть ли уверенность, что заводской библиотекарь или сотрудник, из личной подписки которого была изъята «Экономическая газета», подтвердят сообщение анонимщика? Если факт действительно имел место, он — красноречивое свидетельство неблагополучной атмосферы на заводе, отношения к критике, вернее, ее зажима, и то обстоятельство, что вопиющий «запрет» излагался не в открытом, а в анонимном письме в редакцию, лишний раз подтверждало бесперспективность поисков доказательств на стороне. А придумывать «крышу» тоже вроде бы не имело смысла, поскольку «ввинчиваться» в событие было трудно и долго, а времени мне отпусти ли всего два дня.

Короче, я рискнул использовать метод «глупее глупого» (отнюдь не убежден в точности его названия). Пришел к директору, дал ему прочитать анонимку и сказал, что во всей происшедшей истории редакцию волнует прежде всего проблема директорского авторитета. Мол, распоряжение изъять газету исходило, вероятно, из каких-то существенных соображений — кто же посмел не подчиниться директору, поставить под сомнение верность его приказа? Кто вешал газету на стенд вопреки его указанию? Что за личность решила жаловаться в редакцию? И так далее и все на тему: авторитет руководителя и способы его поддержания.

Не исключаю, что директор подумал: ну и корреспондент — ума палата! Однако на что я рассчитывал? На то, что, если директор действительно наложил «запрет» на центральную газету, он не должен быть умным и тогда «клюнет» на мой метод. Если же директор умный человек, он ни когда бы не вынес подобного «запрета», факт, таким образом не подтвердился бы и мы оба посмеялись бы над письмом анонимщика и над моим нелепым «ходом»?

Дальше все было, как по нотам: директор «клюнул». Я позволил себе быть глупее его, он в это поверил. В течение получаса мною были получены все необходимые сведения: из каких соображений был отдан приказ изъять газету, как отнеслась к распоряжению заводская общественность, кто проявил «высокую сознательность», а кто не проявил, какие личности подозреваются в тайном вывешивании газеты на стенды и даже кто может быть автором ректор сопровождал рефреном на тему: как тяжело поддерживать авторитет руководителя!

Дело было сделано. Несмотря на нетипичность примера, он позволяет сформулировать следующий позитивный вывод. Сдержанность, деловитость во всем — в поступках, в проявления эмоций, в оценках и т. д. — вот, с моей точки зрения, главное оружие журналиста. Не надо торопиться с высказыванием своего понимания ситуации и проблемы, своих предположений и догадок, как бы они точны ни были. Куда полезнее большую часть времени проводить в командировке по принципу: все вокруг умницы, один я что-то не понимаю!

Ситуация третья. Явившись на место, мы тут же предъявляем повод, по которому приехали, излагаем всю сумму предполагаемых претензий и действуем открыто. Сразу скажу, что считаю этот метод принципиально правильным, и если угодно, универсальным — в том смысле, что какой бы путь мы ни избрали, собирая материал, заканчивать его должны с «открытым забралом».

Во-первых, открытость наших действий есть свидетельство уважения к праву «противника» на защиту.

Во-вторых, защищаясь, «противник» излагает свои доводы, и это толкает нас в поисках контрдоводов на более углубленное и всестороннее изучение проблемы. Стало быть, мы получаем дополнительную гарантию от предвзятости, а, убедив себя, тем легче убедим читателя.

В-третьих, «открытое забрало» рождает у людей ощущение справедливости, снимает излишки недоверия к журналистам, что очень важно для установления контактов с собеседниками.

В-четвертых, этот метод решительно облегчает выработку позитивной программы. Вживаясь в проблему, получая все доводы «за» и «против», начинаешь видеть не схему, а реальность, рожденную не злой волей отдельных людей, а объективными причинами. И тогда можешь позволить себе критику любой остроты, тем более если убежден в неправоте своих «героев», искренне болеешь за дело, знаешь его суть и способен дать позитивную программу.

Наконец, в-пятых, по-человечески неприлично возвращаться домой, молча увозя в блокнотах обвинения в адрес людей — трудных или легких, работящих или бездельников, способных или бездарных, но никогда не врагов! Наши приемы работы должны быть непременно чистыми, честными, рыцарскими: обвинение да пусть будет брошено в лицо, и перчатка да пусть будет поднята!

Может ли информация, так щедро полученная от нас заинтересованными лицами, осложнить прохождение материала на газетную полосу? Да, может, если редакционное руководство не проявит должной стойкости и принципиальности в ответ на телефонные звонки и телеграммы, предупреждающие опубликование материала; если наше поведение в командировке не было безупречным; если наши очерки окажутся недостаточно убедительными и доказательными.

На этом я прерву перечисление ситуаций, каждая из которых требует своих методов сбора материала. Всех ситуаций все равно не перечислить и на любой случай рецепта не дать. Важно другое: понимание того, что журналист должен проявлять в командировке гибкость ума, чуткость к условиям, в которых он работает, разнообразность тактики, изобретательность в подходах, артистизм в исполнении — иными словами, весь свой талант, дабы в каждой конкретной ситуации найти оптимальное решение и обеспечить сбор материала. Однако выбор средств для достижения цели не должен быть ему безразличен хотел бы, чтобы эта мысль прозвучала громче остальных.

Завязываю по сему поводу несколько «узелков на память», уже не разделяя сбор материала на положительную и негативную темы.

1. Довольно часто нам приходится решать одновременно две, казалось бы, несовместимые задачи: с одной стороны, обеспечивать поток материала в наш блокнот, причем материала убедительного, и для этого вскрывать конфликты, сталкивать людей, заставлять их открыто себя проявлять, а с другой стороны, максимально охранять душевный покой людей, с которыми имеем дело, не допускать кривотолков, пресекать скороспелые «меры» со стороны руководства и для этого, говоря образно, не тревожить раньше времени поверхность «озера», «не делать волн». Как быть? Чем жертвовать? То ли душевным покоем людей во имя качественного сбора материала, то ли сбором материала во имя покоя людей?

Полагаю, чисто теоретическое решение такой профессиональной коллизии отсутствует. Однако, думается, во имя дела, справедливости следует освобождаться от лишней, подчеркиваю — именно лишней, щепетильности и от избытка, подчеркиваю — именно от избытка, благородства. В этом смысле допускаю аналогию со следователем, который выясняет у родственников обстоятельства насильственной смерти близкого им человека: обязанный быть предельно тактичным, следователь тем не менее не освобождается от необходимости установить истину.

Все дело, таким образом, в степени нашей тактичности, корректности и чуткости. Она должна быть продиктована конкретной обстановкой, реальным состоянием коллектива, в недрах которого собирается материал, и особенностями характера отдельных его членов. Все это журналист обязан, по-моему, знать заранее, а на «заранее» всегда необходимо время. Стало быть, если без ханжества отвечать на поставленный вопрос, надо прийти к такому ответу: журналисту нельзя врываться в тему, в нее следует входить медленно и осторожно, часто оглядываясь по сторонам, останавливаясь и все примечая, строя работу по принципу «тише едешь — дальше будешь». Тогда он обеспечит и сбор материала без дополнительных помех, и покой окружающих, и нормальное прохождение очерка на газетную полосу.

2. Когда тема связана с острым конфликтом и разоблачениями, лучше, считаю, ехать в командировку не в одиночестве, а вдвоем или даже с бригадой. На худой конец, если редакция не в силах проявить щедрость, надо обращаться к помощи коллег из местных газет или людей совершенно посторонних, при молчаливом участии которых проводить все сложные и ответственные разговоры, — разумеется, с согласия собеседников.

Что это дает? Ведь с одинаковым успехом можно опровергать как одного журналиста, так и в паре с другим и даже целую бригаду! Если человек надумает отказаться от своих слов, какая, казалось бы, разница, в чьем присутствии они произносились? Ан нет! — есть разница. Участие «немого» свидетеля психологически воздействует на собеседника, помогает ему говорить правду, дает уверенность в том, что его позиция не будет искажена, и феноменальным образом мешает впоследствии отказаться от того, что он говорил. Почему так происходит — пусть объясняют специалисты-психологи, но факт остается фактом. Кстати сказать, на этом же держится институт понятых, в присутствии которых следственные работники проводят, положим, обыски: и для обыскиваемых, и для производящих обыск понятой — человек посторонний, незнакомый, и тем не менее его присутствие магически воздействует на участников процедуры, как бы гарантируя соблюдение закона «со всех сторон». Добавлю к сказанному: я заметил, что вера журналисту в его собственной редакции также значительно возрастает, если он действовал в командировке «при свидетеле».

И еще следует помнить, что наши «свидетели» — газетчики, работники прокуратуры или бухгалтеры — являются людьми «местными». Мы уедем, а они останутся! И наивно полагать, что их участие в сборе негативного материала вызовет любовь со стороны «потерпевших» и местного руководства. Стало быть, привлекая к работе таких товарищей, мы обязаны брать на свои плечи всю ответственность за их дальнейшую судьбу, гарантировать защиту, если в том будет необходимость. Иначе мы не вправе обращаться к «местным» за помощью.

3. А как быть, если собеседник требует сохранения в тайне разговора с журналистом, если он говорит «не для печати»? Я бы ответил на вопрос так. В принципе решать «для печати» или «не для печати» должен не собеседник, а журналист. Мы не заставляем людей говорить, и, уж коли они открыли рот, тем самым лишили себя права требовать от журналиста молчания. Тем более, если речь идет о вещах, имеющих общественный интерес. Разумеется, из правила могут быть сделаны исключения. Вот уж воистину «не для печати» интимные стороны жизни собеседника, его сугубо личные отношения с людьми, не вызывающие общественного интереса.

Другое дело — сохранение в тайне самой процедуры разговора. Тут мы, по-видимому, полностью во власти наших собеседников, больше того, предвосхищая их желание, сами должны обеспечивать условия для нормальной беседы. Многие люди не умеют разговаривать в чьем-то присутствии, особенно в присутствии своих руководителей, даже если вовсе не намерены кого-либо разоблачать. Хвалить в глаза тоже небольшая радость. Для того, чтобы почувствовать себя раскованным, стать откровенным и непосредственным, ожить, внести в разговор нечто личное, родить мысль, выразить ее собственными, а не чужими словами — для всего этого собеседник должен остаться с журналистом наедине.

Стало быть, для работы нам необходимо отдельное помещение. Я не стесняясь прошу его у руководителей и не помню случая отказа, хотя и понимаю, что просьба вызывает подозрение и заставляет нервничать. Бывает даже так, что собеседник, едва покинувший журналиста, тут же приглашается в кабинет своего начальника для «допроса с пристрастием». И это все же лучше, чем «зажатый» разговор при участии вполне благожелательно настроенного руководителя.

4. Собирая материал, особенно негативный, я заранее составляю список лиц, встреча с которыми обязательна. Не нужна, а именно формально обязательна, хотя вовсе не исключаю совпадения в одном случае и нужности, и обязательности встречи. Это необходимо для того, чтобы будущая статья не подвергалась рекламации по относительно формальной, но, увы, всегда серьезной и принимаемой руководителями газеты причине, типа: «Ваш корреспондент не встретился с человеком, рекомендованным нами для прояснения ситуации!» и т. д.

Убежден, лучше не пожалеть в командировке нескольких часов, чем тратить потом дни, недели и месяцы на трудные объяснения по поводу того, почему «не встретился», «не прояснил» и «не выслушал». Тем более что такое наше поведение, особенно при сборе негативного материала, действительно неправомерно и справедливо оценивается как предвзятость.

Спасаясь от рекламации, с одной стороны, и обеспечивая всесторонность ознакомления с проблемой — с другой, я обычно предлагаю «героям» собственноручно составлять списки своих защитников и заранее предупреждать меня о «врагах», да еще с указанием причин, по которым они стали «врагами». Затем добросовестно опрашиваю всех. Картина как на ладони. Реализовано право «героя» на защиту. А будущая публикация обеспечена непробиваемыми доказательствами, приведенными со всех сторон.

Теперь о «визитах вежливости». Мы, полагаю, обязаны их делать, посещая руководителей коллективов и прочих ответственных товарищей, которые — среди журналистов нередко бытует именно такое мнение — всегда «защищают честь мундира». стараются «замазать или сгладить» картину и не желают «выносить сор из избы». Так это или не так — вопрос особый, не хочу касаться его мимоходом, он заслуживает весьма серьезного изучения. Но сейчас о другом: об абсолютной неприемлемости подобного априорного отношения к руководителям коллективов. Стоя на такой «платформе», мы обрекаем себя на дополнительные трудности при сборе материала. Да, нас могут любить или не любить, но с нами всегда считаются. Почему же мы, контактируя с руководящими работниками, должны априори исходить из недоверия к ним, а не наоборот? Надо, думаю, всеми силами стремиться к тому, чтобы превратить формальный «визит вежливости» в беседу по существу, которая даст полезную информацию, государственный взгляд на проблему, умную мысль, дельное соображение, реалистический подход. Я уж не говорю о том, что бесценность такой информации сочетается с величайшим моральным облегчением, которое мы получаем, поговорив с толковым и объективно настроенным руководителем, освободившись от предвзятого, несправедливого к нему отношения.

5. Бывает и так, что герой по каким-то причинам не желает быть героем, не хочет с нами говорить и объясняться. Настаивать или нет? Вопрос очень сложный, в каждом конкретном случае решаемый, вероятно, самостоятельно.

Если от беседы уклоняется положительный герой, я никогда его не принуждаю, пока не выясню причин отказа. В них, в этих причинах, может скрываться и какая-то существенная деталь, индивидуализирующая героя, и черта его характера, и даже тема, которую мы, нащупав, не должны упускать.

Так случилось с А. Черняевым, токарем завода «Красное Сормово». Он был всеми признанным передовиком, давал в месяц 200 нормо-часов вместо положенных 150, взял обязательство выполнить пятилетку за три с половиной года. Портрет Черняева постоянно висел на Доске почета, и мне совершенно официально рекомендовали его в качестве героя материала. И вдруг Черняев выразил — цитирую по очерку[32] — «искреннее недоумение по поводу того, что он должен быть героем статьи. Скромность? Да, безусловно. Человеческие качества Черняева были высокой пробы и мешали ему считать себя „достойным“, хотя другие в его достойности не сомневались. Однако помимо скромности я увидел еще откровенное смущение. Было похоже, что не товарищей стеснялся Черняев, а самого себя. Какой-то внутренний конфликт терзал его душу…» Какой же? Я принялся настойчиво выяснять и в конце концов узнал, что Черняев мог давать ежемесячно не 200 нормо-часов, а порядка 500, но не давал, потому что его искусственно сдерживали! «В этом и кроется. — написал я потом в очерке, секрет его смущения. Фактически, беря обязательство, он закрепил своей подписью то, что делал без подписи. Он как бы констатировал тот факт, что был хорошим рабочим, и торжественно обещал остаться им в будущем. Тоже немало! И все-таки недостаточно для душевного покоя Черняева. „Неудобный“ вопрос возникал у него, как сейчас он возникает у читателя: ударничество это сохранение человека в прежнем, пусть даже превосходном качестве или непременный его рост? Старший мастер участка Владимир Сергеевич откровенно сказал: „И до обязательства, и после Черняев на пахаря не походил. Как работал, так и работает“. Портреты, красочные графики, президиумы, слеты все это вдруг обрушилось на Черняева, а он искренне не понимал: за что? За одну только подпись?..»

Возникала тема, тема «пороха», который находится, увы, в «пороховницах», почему-то не используется предприятием, рождая нравственные издержки даже у таких прекрасных рабочих, как А. Черняев, — и все это стало понятно мне, когда я попытался выяснить причины его отказа быть героем материала. Потом по моей просьбе его просто-напросто обязали сесть передо мной на стул, а уж как мне удалось разговорить Александра — вопрос особый, я еще вернусь к нему.

Хуже дело, когда отказ поступает от отрицательного героя или человека, с ним связанного. Тут даже «обязывать» невозможно: будет молчать! И между прочим, имеет на это полное право. В таких случаях я не настаиваю на разговоре. Иногда позволяю себе «по-хорошему» заметить: мол, товарищ, наша беседа скорее в ваших, чем в моих интересах, и вы, а не я должны искать наших встреч. Писать, мол, я все равно буду, и, если вы не пожелаете сегодня воспользоваться своим правом на защиту, завтра рискуете опоздать!

Действует. Не всегда, но довольно часто. А почему? Представим себе на мгновение: к нам является корреспондент центральной газеты, чтобы разобраться в наших не очень приятных делах. Чисто психологически наш первый порыв — если не оправдаться, особенно в тех случаях, когда это сделать трудно, то отказаться от встречи, от разговора. Конечно, это глупо. Однако порыв-то естественный! И дело здесь вовсе не в примитивном страхе. Люди примиряются с наказанием, если знают, что оно заработано. Их страшат журналистское преувеличение, предвзятость, способные привести к незаслуженному, несправедливому наказанию, которое по сумме «грехов» как раз не следует.

Стало быть, одно из двух: или еще больше насторожить героя, сказав ему, что все равно мы будем писать, и он, сейчас не защитившись, потом никогда не оправдается, или попытаться снять его недоверие к нам, честно выложить всю сумму претензий, попросить список лиц, способных его защитить или смягчить вину, и гарантировать нашу объективность при сборе материала. И тогда он пойдет на разговор, если подчинится здравому смыслу.

Я сказал «одно из двух», хотя, конечно, жизнь богаче, она может ввергнуть нас в самые различные ситуации, для выхода из которых придется пользоваться, положим, синтезом двух указанных способов или придумывать третий, четвертый, пятый — им нет числа.

6. В командировках мы часто попадаем под гласный или негласный надзор наших хозяев, точнее сказать, под их «опеку», то ли из соображений гостеприимства, о чем я уже говорил, то ли из соображений превентивных, то есть предупреждающих неожиданные ситуации. Мы ходим, работаем, едим в столовой вместе с «гидом» — человеком, как правило, милым и добрым, специально прикомандированным к нам руководителями коллектива. Так происходит и в тех случаях, когда мы собираем негативный материал, и в тех, когда позитивный. А вдруг нас кто-то невзначай обидит? А вдруг нам что-то понадобится оперативно? А вдруг кто-то скажет нам «лишнее» — а где этого «лишнего» не бывает? — и еще много всевозможных «а вдруг».

Что делать? Ведь работать нам при всей симпатичности «гида» в его присутствии очень трудно: ни откровенного вопроса задать герою, не поставив его в неловкое положение, ни откровенного ответа получить, ни посмотреть «что хочется», ни отказаться от смотрин того, «чего не хочется», а у «гида», как правило, своя программа…

Так вот я никогда не протестую и никогда не возмущаюсь, боясь обидеть своих хозяев, вызвать у них ненужные подозрения, недоверие к себе, неприязнь, которые очень осложнят работу. Зато на собственном опыте убедился: смирение журналиста приводит к тому, что хозяева скоро к нему привыкают. Люди на производствах, право же, все заняты, бездельников мало, а если и есть таковые, пригодные для роли «гида», то и у них личных забот по горло. Короче говоря, через какое-то время «гид», извинившись, исчезает, и мы оказываемся предоставленными сами себе.

Когда я приехал на «Красное Сормово», то в первый день, знакомясь с заводом, я был «сам-пят», на второй день — с единственным «гидом», и то лишь до середины дня, а вечером, гуляя по заводской территории, даже ухитрился заблудиться. Зато на третий день о моем существовании вообще забыли, я всласть работал, стараясь напоминать о себе только в крайних случаях.

Впрочем, если ситуация складывается сложно, и тема острая, и забрало мы подняли, тогда, по-моему, надо решительно потребовать у руководства предоставления журналисту самостоятельности. Обычно такого рода требования немедленно выполняются, и от гласной опеки не остается и следа. Но чье-то «ухо» нас все равно слышит, чей-то «глаз» постоянно видит, и забывать об этом категорически нельзя. Журналистика — довольно вредное производство. Учитывая это обстоятельство, мы должны пить молочко, и только молочко, чтобы спокойно работать в любых реально существующих условиях.

Вот, пожалуй, и все «узелки», которые я считаю необходимым завязать себе на память.

От техники сбора материала, проще говоря, от того, как мы работаем, зависит, полагаю, качество идущей в блокнот информации. Если журналист неряшлив, теряет, забывает, опаздывает или просто бездельничает на глазах у людей, возникает всеобщее ощущение его несерьезности, необязательности и неважности дела, во имя которого он приехал. И те, с кем он общается в процессе сбора материала, оказываются перед дилеммой: сказать ли правду или соврать, дать истинный документ или липовый, явиться на беседу или не явиться, исполнить просьбу или пренебречь?

Дилемма, как известно, содержит два взаимоисключающих понятия, из которых надо выбрать одно. И это «одно» может быть не в пользу журналиста. Стало быть, нельзя давать ни малейшего повода думать, что наша работа не важна и не обязательна. Для того чтобы командировка привела к положительному результату, мы просто обязаны личным примером демонстрировать окружающим нашу четкость, собранность и серьезность, при этом решительно требовать того же от других. Это, мне кажется, единственное наше правомерное и всем понятное требование: не отдельного номера в гостинице, а прихода собеседника вовремя, не судака по-польски в рабочей столовой, а перепечатки нужного нам документа, не билета в местный театр, да еще в директорскую ложу, а рабочего кабинета для встреч с людьми, не проводов на вокзале с букетом цветов, а исполнения данных нам обещаний собрать актив, вызвать людей, пригласить специалистов.

У меня вошло в правило заранее составлять список лиц, с которыми намерен разговаривать завтра, с пометкой где и когда. Этот список своевременно передаю руководителям коллективов. Перед каждой встречей стараюсь подготовить план беседы, дабы обеспечить содержательность разговора, сэкономить свое и чужое время. Постоянно слежу за общим ходом сбора материала, то есть стремлюсь видеть не только составные проблемы, но и проблему в целом, для чего периодически «отхожу назад», как делают художники, чтобы оценить исполнение общего замысла: что есть, что упущено, что следует прорисовать четче, что можно сохранить так, от чего следует отказаться.

Здесь возникает один попутный вопрос, имеющий практическое значение: что лучше — перебрать материал или недобрать? По всей вероятности, это дело сугубо личное, поскольку одни любят плавать в море подробностей, не боясь утонуть, а другие из-за неумения плавать предпочитают брод. Но что правильней? А. М. Горький писал в свое время Г. Фишу: «Нужно немножко недосказывать, предоставлять читателю право шевелить мозгом, — так он лучше поймет, большему научится».[33] Исходя из этой мысли, следует ли считать, что недобор материала и обеспечивает недосказанность? Казалось бы, если журналист недобирает, он сам, как вышеупомянутый читатель, получает возможность «шевелить мозгами», лучше понять и большему научиться? Наконец, его опыт, эрудиция и ассоциативность мышления не только компенсируют недособранность материала, но и, казалось бы, оттолкнувшись от нее, получают простор для проявления? Однако, с другой стороны, чтобы недосказывать читателю, надо знать, что ты недосказываешь, следовательно, собирать все-таки больше того, что намерен изложить.

Так что же предпочесть? Думается, в любых случаях не надо насиловать индивидуальность. Форменное несчастье наступает тогда, когда любитель брода оказывается с головой в подробностях, а умеющий плавать вынужден брести в материале по щиколотки. Лично я предпочитаю недобор, поскольку искренне уверен: жизненный опыт и фантазия в какой-то мере компенсируют пробелы. Однако на практике всегда перебираю материал, а потом мучительно и трудно расстаюсь с «излишками».

Вероятно, наш окончательный вывод должен содержать призыв к тому, чтобы мы в случае недобора материала умели компенсировать его своим опытом, знаниями и фантазией, а в случае перебора — сдерживать себя, ограничивать, «наступать на горло собственной песне».

И наконец, последнее. Для обеспечения четкости и ясности в работе нам нужно уметь систематизировать набираемый материал «на ходу». Это, конечно, возможно, когда мы имеем концепцию и точно знаем, чего хотим.

В чем практически выражается систематизация? Я, например, беседуя с героем, пытаюсь сразу же осмыслить отдельные куски разговора. Беседа, как правило, течет свободно, герой не заботится о последовательности (но это и не его забота), он говорит и о прошлом, и о будущем, перескакивает с одного аспекта на другой, вспоминает людей, участвующих в конфликте, разные случаи. Но я, ведя запись в блокноте, стараюсь хотя бы озаглавить составные его рассказа. Примерно по такой схеме: «сторонники героя», «позиция противников», «Развитие конфликта», «герой как личность», «позитивная программа» — короче говоря, по схеме, вытекающей из концепции. Заголовки пишу на маленьких полях, специально оставляемых в блокноте, напротив соответствующей записи беседы. Вечером в гостинице, бросив взгляд на все «позитивные программы» или все «позиции противников», я относительно легко представляю себе состоятельность своей схемы на данный конкретный момент работы, ее сильные и слабые стороны и могу прикинуть, что еще надо дособрать, допроверить и додумать. Наконец, вернувшись в редакцию и приступив к написанию очерка, я решительно облегчаю себе окончательную обработку материала продумыванием логики повествования и всей конструкции очерка.

По черновикам классиков, писал В. Шкловский, видно, что уже в первоначальных набросках они разрабатывают сюжеты.[34] «Первоначальным наброском» для журналиста является, полагаю, кроме концепции еще блокнот с записью бесед, и надо стремиться к тому, чтобы в этих записях уже были заметны наши «сюжеты».

Читатель, вероятно, обратил внимание на то, что я постоянно тяготею к «во-первых», «во-вторых», «в-третьих» и, говоря о мастерстве журналиста, раскладываю его «по полочкам». Увы, это так. Хотя почему, собственно, «увы»? Разумеется, жизнь богаче, сложнее и запутаннее любых наших классификаций, и не мы для нее конструируем «полочки», а она нам командует, сколько их и какие следует создать, для чего и когда. Но и вместе с тем нам нужно, если мы журналисты-профессионалы, готовясь к встрече с действительностью, заранее все продумать и рассчитать, запастись по возможности не только строительным материалом для будущих «полочек», но и целыми готовыми блоками, при этом без всякого стеснения и без боязни быть обвиненными в излишней расчетливости.

Примечания:

3

Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 13. М., 1949, с. 55.

32

См. «Комсомольская правда», 23–29 июня 1974 г.

33

М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 30. М., 1956, с. 308.

34

См. В. Шкловский. Заметки о прозе русских классиков, с. 8.