|
||||
|
|
ОБРАЗЫ ПЕТЕРБУРГА
Образ города имеет свою судьбу. Судьба понимается здесь как органическое развитие единичного явления. Понятие судьбы приложимо только к личности как носительнице индивидуального начала. Судьба есть историческое выявление личности. Безликий процесс не может быть определяем судьбой. Таким образом, здесь утверждается идея индивидуальности образа города, имеющего свою судьбу. Он живет своей жизнью, как и сам город, независимой от впечатлений отдельных его обитателей. Он имеет свои законы развития, над которыми не властны носители этого образа, его выразители. Личность, созерцающая город, конечно, кладет на отображенное ею впечатление печать своей индивидуальности, но эта печать видоизменяет только детали. Не всякий, конечно, обитатель является носителем образа города, как чего-то цельного, органичного, самодовлеющего. Только наиболее чуткие из них познают лицо города. Нужно помнить, что познание является отчасти самопознанием, так как город открывает свое лицо только тому, кто хоть ненадолго побывал его гражданином, приобщился к его жизни, таким образом сделался частицей этого сложного целого. Кто же лучше всего сможет выразить образ города, как не художник, и, может быть, лучше всего художник слова? Ибо ему наиболее доступно целостное видение города, которое может привести к уяснению его идеи. Художник-мыслитель может найти лoyoc[145] города и передать его в художественной форме. Одни писатели создавали случайные образы, откликаясь на выразительность Петербурга, другие, ощущая свою связь с ним, создавали сложный и цельный образ северной столицы, третьи вносили сюда свои идеи и стремились осмыслить Петербург в связи с общей системой своего миросозерцания; наконец, четвертые, совмещая все это, творили из Петербурга целый мир, живущий своей самодовлеющей жизнью. Цель этой работы — набросать очерк развития образа Петербурга, основываясь на памятниках русской литературы. Работа, таким образом, относится к области истории культуры, а не искусства. Изменяющийся с годами образ Петербурга рассматривается здесь как явление духовной культуры, ввиду чего эволюция образа намечается вне художественных оценок. Подобная работа, строго говоря, преждевременна. Еще не написана история русской культуры, на фоне которой было бы возможно проследить эволюцию образа, отражающего духовное состояние русского общества. Но работа, лежащая перед исследователем русской культуры, особенно нового времени, столь велика, что ее хватит на несколько поколений ученых. Ввиду этого следует уже теперь выдвигать некоторые проблемы из области духовной культуры нового времени, не упуская из виду, что они являются лишь опытами, которые подлежат критической проверке и существенным изменениям. Здесь предполагается лишь установить вехи, знаменующие этапы развития образа Петербурга. Желательно было бы использовать весь богатый материал отражения Петербурга в сознании русского общества. Надеемся, что этот труд удастся выполнить в будущем тем, кто поймет великую культурную ценность Петербурга. Здесь задача поставлена более простая. Материал привлечен из области художественной литературы. Какой-нибудь выразительный отрывок заменит собою целую серию, не вносящую при сопоставлении с ним ничего существенно нового в обрисовку образа города. Цитаты здесь рассматриваются не только как иллюстрации, поясняющие ту или другую мысль автора. Они здесь являют самый образ и заменяют, таким образом, картины в тексте. Этим оправдывается их обилие и их размеры. Книга благодаря этому отчасти приспособлена для целей хрестоматии. Иногда, впрочем, приходилось сокращать текст, выпуская из него менее значительные места, изредка даже передавать его своими словами, в случае малой значимости текста. В заключение этих предварительных замечаний, следует отметить, что под городом здесь подразумевается по преимуществу его внешний облик, его архитектурный пейзаж. Весь остальной материал привлекается для комментирования внешнего облика. Так, например, вопросы быта затрагиваются постольку, поскольку иллюстрируют внешний облик города. Общие идеи здесь привлечены только в интересах понимания выражения лика города. Методически вопрос поставлен так: через познание внешнего облика города к постижению его души.[146] I Трудно установить момент зарождения образа города, даже возникшего при таких благодарных обстоятельствах для сознательной оценки его, как Петербург, — город, воздвигнутый в момент великой борьбы, в эпоху рождения империализма.[147] Не скоро наступает момент созерцания, благоприятный появлению художественного синтетического образа, историю которого надлежит здесь наметить, поскольку он отразился в русской художественной литературе. Из русских художников слова едва ли не первый Сумароков придал ему определенные черты. Петербург в творчестве Сумарокова намечается как город священный. Название Санкт-Петербург приобретает для него особое значение. Молодость города словно лишает его должной величественности. Сумароков ввиду этого старается в седой старине найти подготовку создания Петербурга, чтобы придать этим образу города ореол древности. Александр Невский является предтечей Петра Великого. Сему великолепну граду((«Стихиры Св. Александру Невскому»)) Прах Александра должен храниться в недрах города, обязанного ему своим существованием. Ликуйте вы, Петровы стены, То, что должно было совершить Петру, он свято выполнил. На берегу потоков Невских Петр, преемник Александра, в своей новой столице воздвигает ему храм, с которым связывается палладиум нового города. Возведен его рукою Петрополь не чуждый России город, знаменующий разрыв с прошлым. Нет, Санкт-Петербург имеет глубокие корни в Святой Руси. Он является городом «солнца земли русской»,[149] Александра Невского. Не умалить значение Петра хотел этим Сумароков, но возвеличить, озарив его город священным блеском. Но эта перспектива в глубину прошлого не должна отвлечь внимание от настоящего. Прошлое только подчеркивает величие настоящего, служит залогом раскрытия в будущем великих судеб. Новый город — столица великой империи, полной развертывающихся сил для победоносного роста. Народ великой равнины простер свою десницу для господства над морями. Мать-земля сырая была божеством народа пахарей. Теперь он поклонился новому божеству — Нептуну, владыке моря-океана, воплотившемуся в царе Петре. Вижу на волнах высоких Стихии радостно покоряются трезубцу нового повелителя вод. Нептун укрощает ветры. Quos ego![151] Ваше суетно препятство,((«Дифирамб 1-й»)) Петр Великий, укротитель стихий, является повелителем всего мира, ибо нет ему равного. Только герб российский веет, Таков величавый и ликующий образ Петербурга в творчестве Сумарокова. Город, освященный традицией, имеющий глубокие корни в прошлом. Однако только будущее раскроет все величие Северной Пальмиры. Город Св. Петра на севере заменит собою город Св. Петра на юге. Петербург станет новым Римом. Сумароков принимает пророческий тон:
Образ Северного Рима пленял и Ломоносова, и он восхищался, взирая на то, как В удвоенном Петрополь блеске Но он вносит смягчающий мотив, ограничивающий всесокрушающий империализм. Он восхваляет царицу за то, что она миролюбива. Не разрушая царств, в России строишь Рим. Вернулся золотой век! Вся в лучезарном сиянии Северная Пальмира горит и сверкает. В стенах Петровых протекает Краски описания сверкают и ликуют. Над городом веет дух Петра — его гения-хранителя. …Образом его красуется сей град, Невелик интересующий нас материал и у Державина. Он испытывает на себе всю силу обаяния сказочно растущей Северной Пальмиры. И все условности стиля его эпохи, требовавшего торжественных славословий, имевших лишь отдаленное отношение к воспеваемым объектам, не могли вполне затемнить подлинности восхищения новой столицей. Державин прибегает к своеобразному приему описания Петербурга. Перед императрицей Екатериной, плывущей по Неве, развертывается панорама города. Суровый Ладогон с снего-блещущими власами повелевает своей дочери Неве «весть царицу в Понта двери». И Нева, преклонши зрак((«Шествие по Волхову рос. Амфитриды»)) Вот образ Северной Пальмиры, далекий от жизненной правды, включающий лишь то, что могло послужить ее прославлению. Но этот образ был близок, понятен всем, дышавшим крепким и бодрым воздухом России XVIII века, верившей в свои силы и умевшей заставить других поверить в себя. Северная Пальмира не была легендой; в молодой столице ощущалось великое будущее. Державин чужд той тревоги, которая охватит последующие поколения! Трагическая красота Петербурга ему не понятна. Все устойчиво и мирно. Вокруг вся область почивала,((«Видение Мурзы»)) Тиха ночь над Невою в ее гранитной урне. А днем радостно на просторах ее набережных дышать весною в шумной толпе. По гранитному я брегу((«Явление Аполлона и Дафны на Невском берегу»)) Для Державина не существовало здесь борьбы города со стихиями. Наоборот, природа и искусство в гармоническом сочетании творят красоту города. «Везде торжествует природа и художество». Природа, по которой прошелся резец художника. «Спорят между собой искусство и природа».[157] Спорят в смысле дружеского соревнования, направленного к достижению одной цели: создания пейзажа города. Описывая Потемкинский праздник, поэт с восхищением останавливается на архитектуре петербургского дворца. Какие же черты стиля отмечает он: простоту и величественность прежде всего.
Здесь все «торжественно», как в храме:
Здесь «везде видны вкус и великолепие», но великолепие сдержанное, не противоречащее простоте. Державин живо чувствует и пафос пространства как основную черту блеска, силы: Великолепные чертоги Величие дворца вызывает в поэте образ вечного города:
Во дворцах Северной Пальмиры должно чувствоваться величие пространств империи, которую венчает она. Империализм Державина — бодрый, уверенный и радостный. В Петербург стекаются богатства из беспредельных пространств империи. Богатая Сибирь, наклонившись над столами, …Казалось, что вся империя пришла со всем своим великолепием и изобилием на угощение своей владычицы… И это империя юная, полная сил, у которой все впереди, и древние римляне дивятся после них невиданному великолепию. Из мрака выставя, на славный пир смотрели: Державину, упоенному величием растущей империи, грезится образ нового Рима.
Таков Петербург в художественном творчестве Державина. Это гордая столица молодой, полной сил империи, это город величаво простой, ясный, отмеченный изяществом вкуса своих строителей, город гармоничный, лишенный всякого трагизма. Однако и Державину была ведома тревога за будущее города Петра. В своей докладной записке «О дешевизне припасов в столице» (1797) он выражает опасение за судьбу столицы. Если все предоставить естественному ходу — «Петербургу быть пусту».[159]
Однако вся статья Державина проникнута оптимизмом. Россия должна быть приближена к своей столице. Ее окрестности, глухие и суровые, должны быть заселены и возделаны.
Державин, очевидно, хотел видеть Петербург окруженным хорошо культивированною зоной, приспособленной к нуждам столицы, подобно той, что окружала древний Рим, распространяясь на весь Лациум.[161] Прекрасный образ Северной Пальмиры начертан кн. Вяземским (в 1818 г.): Я вижу град Петров чудесный, величавый, Кн. Вяземский, воспевая дело Петра, в синтетическом очерке Петербурга приводит ряд конкретных образов: решетка Летнего сада, Летний дворец. В этом отношении сделан шаг вперед в сравнении с Державиным (его общее описание Петербурга). Соединительным звеном между Северной Пальмирой Державина и пушкинским городом Медного Всадника является Петербург Батюшкова. У первого — человек и природа в содружестве созидают стольный город, у Пушкина, который знал «упоение боя» и «края бездны»,[164] гармония нарушена: грозно восстают безликие стихии против державного города, страшна их лютость, но конечное торжество и победа остаются за созданием чудотворного строителя. Батюшков уже уловил мотив борьбы человеческого творчества с косными стихиями, но ему осталась еще неведома трагическая сила и глубина этой борьбы. «Сидя у окна с Винкельманом в руке», герой Батюшкова любовался «великолепной набережной» Невы, «первой реки в мире», «на которую, благодаря привычке, жители петербургские смотрят холодным оком».[165] Поэт, наблюдая «чудесное смешение всех наций» столицы великой империи, стал представлять, что было на этом месте до построения Петербурга.
Таков первый образ, который дает нам Батюшков.
Образ микрокосма и его создателя. Упоенный мотивом творчества, Батюшков хочет присутствовать при его творении. Второй образ — Петербург под резцом своего творца.
Победив природу, наперекор стихиям, вызвал к жизни Петр Великий Великий Петербург. Необычайно его рождение, необычен и рост его.
Третий образ Петербурга — образ, современный Батюшкову. С приятелем своим совершает автор «письма» прогулку по городу.
Проходят они и мимо Адмиралтейства, перестроенного Захаровым, превратившим его «в прекрасное здание», украсившее город. Отсюда они с восторгом любуются архитектурным пейзажем города.
Во всех этих беглых замечаниях сказывается глубокое чувство города, понимание значения его архитектурного тела, тонкая оценка его особенностей. Основная черта Петербурга у Батюшкова — это его гармоничность.
Можно добавить — и с зеленью.
Батюшков увлечен жизнью города как единства, возникшего из сочетания природы с творчеством человеческого гения. * * *А. С. Пушкин является в той же мере творцом образа Петербурга, как Петр Великий — строителем самого города. Все, что было сделано до певца «Медного Всадника», является лишь отдельными изображениями скорее идеи Северной Пальмиры, чем ее реального бытия. Правда, Батюшков понимает глубже характер нового города, но образ Петербурга не достигает еще и у него полновесного значения. Только Пушкин придает ему силу самостоятельного бытия. Его образ Петербурга есть итог работы всего предшествующего века и вместе с тем пророчество о судьбе. Пушкин властно предопределил все возможности дальнейшего развития. Он создает то, что казалось уже немыслимым в эпоху оскудения религиозной культуры: создает миф Петербурга. Образ Петрова града нашел свое целостное выражение в «Медном Всаднике», и анализом этого лучшего памятника Петербургу следует завершить характеристику образа Пушкина. Но наряду с поэмой-мифом можно найти обильный и многообразный материал для нашей темы и в других его произведениях. Впервые как цельный образ выступает Петербург в «Оде на вольность» (1819). Из тумана вырисовывается романтический замок[169] мальтийского рыцаря — «увенчанного злодея». Когда на мрачную Неву Этим зловещим образом начинает свою речь о Петербурге Пушкин. Позднее, в полушутливой форме вспоминая маленькую ножку и локон золотой,[170] поэт вновь создает безотрадный образ. Город пышный, город бедный, Город, полный двойственности. В стройной, пышной Северной Пальмире, в гранитном городе, под бледно-зеленым небом ютятся его обитатели — скованные рабы, чувствующие себя в родном городе как на чужбине, во власти скуки и холода, как физической, так и духовной — неуютности, отчужденности. Вот образ Петербурга, который придется по вкусу последующей упадочной эпохе. Но Пушкин сумеет с ним сладить и выводит его лишь в шутливом стихотворении. Судьба Петербурга приобрела самодовлеющий интерес. Пусть стынут от холода души и коченеют тела его обитателей — город живет своей сверхличной жизнью, развивается на пути достижения великих и таинственных целей. В сжатых и простых образах рисует Пушкин в «Арапе Петра Великого» новый город.
Это стремление заглянуть в колыбель Петербурга свидетельствует об интересе к росту города, к его необычайной метаморфозе. Эта тема особенно затрагивала Пушкина. Петербург преломляется в его творчестве в различное время года, дня, в разнообразных своих частях: в центре и предместьях; у Пушкина можно найти образы праздничного города и будней. Кто не помнит раннего зимнего петербургского утра? А Петербург неугомонный Городская жизнь во всех проявлениях находит в поэзии Пушкина свое отражение. Вялость предместья отразилась в «Домике в Коломне». …У Покрова Это тоже Петербург! Вслед за картиной окраины можно найти и описание кладбища. Когда за городом, задумчив, я брожу Жуткий образ могил в болоте, который использует для потрясающей картины подполья города Ф. М. Достоевский. Бытовые картины столицы сделаются на время единственной темой Петербурга, возбуждающей интерес общества, и здесь мы находим у Пушкина совершенные образцы. Мотив «ненастной ночи»,[173] когда воет ветер, падает мокрый снег и мерцают фонари, который сделается необходимым для Гоголя, Достоевского… набросан также Пушкиным в «Пиковой Даме».
Как ни выразительны все эти разнообразные образы, освещающие облик Петербурга с самых различных сторон, все они становятся вполне постижимыми только в связи с тем, что гениально выстроил Пушкин в своей поэме-мифе «Медный Всадник». На берегу пустынных волн Кто он? Не названо. Так говорят о том, чье имя не приемлется всуе. Опять перед нами образ духа, творящего из небытия. Древние религии завещали нам мифы о чудесных закладках священных городов, которые основывались сразу, целиком в один день, чтобы существовать вечно. День рождения города почитался как излюбленный праздник. Языческая традиция празднования дня рождения Вечного города (Palilia)[174] жива и поныне. И каждый город почитал своего основателя, как бога. Афины чтили Тезея,[175] Рим — Ромула.[176]
Пушкин и Батюшков творили миф о герое, призванном проведением condere urbem.[178] Не в том заключалось их мифотворчество, что им пришлось создавать легендарную личность или легендарный факт. В этом отношении все им дано историей. Миф заключается в их освещении исторического события. Вдохновленные древней религией, они облекли Петра в священный покров «основателя города». Ритмом своей речи, своими образами они явили нам основателя Петербурга озаренным божественным светом. В обрисовке местности подчеркиваются черты убожества, мрака. Пустынные воды, бедный челн стремится одиноко, мшистые, топкие берега, чернеющие избы — приют убогого чухонца, лес, неведомый лучам, в тумане спрятанное солнце… глухой шум… Все эпитеты создают впечатление хаоса. Чудесною волей преодолено сопротивление стихий. Свершилось чудо творения. Возник Петербург. Прошло сто лет, и юный град, Еще раз подчеркнуты тьма и топь, и после этого непосредственно: вознесся пышно, горделиво. В дальнейшем описании все эпитеты выражают гармоничность, пышность и яркость, с преобладанием светлых тонов. По оживленным берегам Северная Пальмира Державина невольно вспоминается при чтении этого отрывка: въезд Екатерины по Неве. Быстрое возвышение города не вызывает страха столь же быстрого падения. Весь образ Петербурга внушает спокойную, радостную веру в его будущее, охраняемое Медным Всадником на звонко скачущем коне. Люблю тебя, Петра творенье, Каждое слово вызывает близкие образы нашего города! Вот стройные сочетания строгих строений Исаакиевской площади. Вот бесчисленные мосты обильной водами столицы, такие живописные, часто фантастические, всегда индивидуальные. Вот чугунные узоры дивных решеток Летнего сада, Казанского собора. И среди всего этого всегда чувствуемая, хотя бы и незримая, державная Нева. Далее идет описание белой ночи Петербурга. Тема, ставшая неразрывной спутницей всех описаний северной столицы, начиная от смущенного ими Альфьери,[180] кончая современными поэтами. Люблю… Ничего больного, призрачного мы не находим в этом описании «ночи благосклонной». Здесь очарование соткано из светлых эпитетов, выражающих душу белой ночи: прозрачный, ясный, золотой, блеск безлунный. Петербургская зима, столь часто гнилая, слякотная, у Пушкина дышит здоровьем и весельем. Люблю зимы твоей жестокой В торжественный гимн столице, победившей стихии, должна войти и ликующая весна: Взломав свой синий лед, Пушкин не забывает боевого происхождения столицы, и мотив бога Марса врывается в его величавую симфонию. Люблю воинственную живость Пушкин знал трагическую основу Петербурга, чуял его роковую судьбу. Но у него трагедия не разрешается на эллинский лад.[181] Человек побеждает рок. Побежденная стихия должна будет, в конце концов, покориться и признать торжество города и его Духа Покровителя, Медного Всадника, на звонко скачущем коне. Пушкин упоен пафосом победоносного творчества гения. Он воскрешает древний миф о борьбе бога солнца Мардука, победившего безобразную богиню Тиамат и из ее трупа создавшего в качестве космократора мир.[182] Вся поэма «Медный Всадник» посвящена тому, «чьей волей роковой над морем город основался». Почему роковой? Вокруг чудотворного строителя совершается мистерия. Пределы человеческого творчества прейдены. Космические силы вызваны на бой. Законы, наложенные на человеческую волю, нарушены. Действующим лицом должен сделаться рок. Покарает ли он Медного Всадника? Сокрушит ли он того, кто дерзнул стать властелином судьбы? Со священным трепетом поэт всматривается в гения Петербурга. Ужасен он в окрестной мгле?! Пророчески насторожился поэт перед разверзшейся бездной грядущего. Будет еще не одна жестокая схватка света (творящего гения) и мрака (безликих стихий). Ведь темные силы хаоса и после победы космократора не раз заставляли трепетать богов и самого Мардука, «превращая все светлое в мрак».[183] Восстали укрощенные стихии против града чудотворного строителя. …И вот, Но Пушкин верит в судьбу Петра творения. Не одолеть его мрачным стихиям. …Утра луч Победил Медный Всадник — гигант на бронзовом коне, попирающий змия. Кто он, этот Георгий Победоносец новой России? Попирая стихии, попирая судьбы маленьких людей, влечет он великую страну в неведомое будущее. Усомниться ли в нем, зовущем за собою со своей неколебимой вышины! * * *Пушкин создал из Петербурга целый мир. Этот мир живет и в прошлом и в будущем, но он в большей мере принадлежит предшествующему периоду, чем последующему. С наследием Пушкина должны были считаться все, пытавшиеся сказать свое слово о Петербурге. Многие заимствовали из богатств образа Пушкина близкие им черты, но вдохновения Пушкина не разделили, веры его не приняли; вдохновение и вера Пушкина принадлежали прошлому: он разделяет ее с Державиным, Батюшковым, Вяземским. Северная Пальмира для них всех прежде всего прекрасное создание Петрово; сказочно быстрый рост ее — чудесен; она является символом новой России, грозной, богатой, просвещенной империи. Великие силы вызвали ее к жизни, страшные препятствия стоят на ее пути, но с ясной верой можно взирать на ее будущее. Красуйся, град Петров, и стой II Пушкин был последним певцом светлой стороны Петербурга. С каждым годом все мрачнее становится облик северной столицы. Ее строгая красота словно исчезает в туманах. Петербург для русского общества становится мало-помалу холодным, скучным, «казарменным» городом больных, безликих обывателей. Иссякает вместе с тем и мощное творчество, созидавшее целые художественные комплексы величественных строений «единственного города» (Батюшков).[184] Начался упадок города, странным образом совпавший со смертью Пушкина. И невольно вспоминается плач Кольцова: Почернел ты весь, Настали «сумерки Петербурга».[186] Что же случилось? Здесь не место вдаваться в объяснение глубоких исторических причин, вызвавших упадок Петербурга, вместе с падением культурного творчества самодержавия в России. Уже при Екатерине II наметился раскол между властью и обществом. Отечественная война способствовала углублению этого процесса. Победа над Бонапартом, завлекшая русские войска в Париж, содействовала духовному перевороту в русской молодежи, приведшему к восстанию декабристов.[187] Самодержавие вышло победителем из первой русской революции на Сенатской площади, но «бог истории» покинул его. Русская интеллигенция стала развиваться независимо от самодержавия и против него, так как деспотизм царей давил ее. Все это изменило и «чувство Петербурга» в душе русского общества. Северная Пальмира — центр самодержавия и должна вызывать с ним общее к себе отношение. Возрождаются черты Петербурга юного Пушкина. Город олицетворяет отныне деспота, попирающего вольность. Так прямые линии города перестают казаться привлекательными своей простотой и строгостью, они теперь выражают собою мертвящий дух аракчеевщины. К Петербургу мало-помалу изменяет свое отношение все русское общество, даже те, кто стоит по ту сторону 14 декабря. Замирает архитектурное творчество, и гранитную плоть города перестают ощущать. Исчезают торжественная ясность и стройность в чувстве Петербурга. Потемнел он весь, затуманился. Ночные стороны[188] души его привлекают теперь к себе внимание. Мотив «ненастной ночи» звучит все чаще и сильнее. * * *Образ Петербурга Гоголя не может быть понят, рассмотренный изолированно. Только в связи с общим фоном его России можно осмыслить этот образ. Перед Гоголем беспредельно раскинулась необъятная Русь, любимая и мучительная. В сладостном вихре носится по ее бесконечным просторам, обвеянный буйным ветром, тоскующий по высшим формам бытия дух.
Полный пафосом пространства, возлюбивший убогую, неприютную страну, преисполненный тоски в ожидании грозных событий остановился Гоголь перед Россией, как Эдип перед мудреной загадкой.
Вихрь России, уносящий ее с бешеной быстротой навстречу грозному будущему, грозному, но величественному, полному беспредельной мысли и богатырских дел, вихрь, разрывающий в ней на куски все устои, мешающий ей опочить в мирном уюте, этот вихрь является началом, дающим жизнь ее беспредельному простору, приводящим и движение ее страшную массу. Россия еще нарождающийся мир, полный непостижимой тайны. В самых хмурых, самых унылых пределах ее, на окраине, среди чужого племени вырос наперекор стихиям венчающий Россию Петербург — Непостижимый город.[191]
Для того чтобы его уловить, надо всматриваться в окружающий ландшафт, кладущий свой отпечаток на город. Природная рама северной столицы усиливает щемящее чувство тоски.
Столица, венчающая Россию, должна находиться в каком-то соответствии с нею. Непонятными узами связана душа Петербурга, таинственная и надломленная, с беспредельной страною, его породившей, на пути своего стремительного полета в будущее, «тяжелое грядущими дождями».[194] Петербург Гоголя — город двойного бытия. С одной стороны, он «аккуратный немец, больше всего любящий приличия», деловитый, суетливый, «иностранец своего отечества»,[195] с другой — неуловимый, манящий затаенной загадкой, город неожиданных встреч и таинственных приключений. Таким образом создается образ города гнетущей прозы и чарующей фантастики. Н. В. Гоголь в своей прекрасной Украине мечтал о Петербурге. В нем начнется настоящая жизнь: служба, т. е. служение России:
Жизнь в столице стала для Н. В. Гоголя борьбой «мечты с существенностью».[197] Мы отметили двойственность образа, отраженного Гоголем. Трудно схватить общее выражение Петербурга. Есть что-то похожее на «европейско-американскую колонию»: так же мало коренной национальности и так же много иностранного смешения, еще не слившегося в плотную массу. Сколько в нем наций, столько и разных слоев общества. Эти общества совершенно отдельны. В эту европейско-американскую колонию «идет русский народ пешком летней порою строить и работать». Жизнь кипит в нем. «Петербург весь шевелится от погребов до чердака».[198] Днем и ночью полон он суеты. И во всю ночь то один глаз светится, то другой. Каков же внешний вид у этого знатного иностранца? Его природная рама убога. Обгорелые пни, кочки, ельник. Но Питер сам по себе.
После такой характеристики Н. В. Гоголь замечает: Москва нужна для России, для Петербурга нужна Россия.[199] Выходит так, что Петербург-то России как будто и не нужен, он для нее чужой. Москва даже может «кольнуть» его, что он «не умеет говорить по-русски». Но нет. Какая-то глубокая, непостижимая связь существует между страной и ее новой столицей. За Петербургом чувствуются беспредельные просторы России. Петербург воспринимает Гоголь со стороны быта; архитектурная сторона перестает быть доминирующим элементом при характеристике города.[200] Утрачивается способность ощутить душу города через его ландшафт, что так хорошо удавалось Батюшкову и Пушкину. Не ощущая красоты масс и линий, не понимая их языка, Гоголь, однако, умел живо поддаться очарованию своеобразной красоты города, создающейся благодаря действию природы и освещения. Гоголь понимал красоту Невского проспекта «в свежее морозное утро, во время которого небо золотисто-розового цвета перемежается сквозными облаками поднимающегося из труб дыма». В переливах, происходящих в тумане, розовых и голубых тонов, создается какой-то мираж, будящий далекие воспоминанья и уводящий далеко от подлинного города Петра.
Перед нами зарождение призрачного города. Содержание образа Петербурга у Гоголя составляет преимущественно быт. Этот прозаический, американский город, попавший в Россию, оказывается заколдованным местом.[202] В ряде новелл Петербург выступает городом необычайных превращений, которые совершаются на фоне тяжелого, прозаического быта, изображенного остро и сочно. Правда и мечта переливаются одна в другую, грани между явью и сном стираются. Все расчленилось в недрах старинного города. Все в нем раздроблено.
Нет никакого единства в обществе, нет цельности и в отдельных личностях. А целостность есть цель устремления религиозной мечты. Раздвоенность личности — результат действия Петербурга, раздавливающего слабую индивидуальность. В «Невском проспекте» Гоголь полнее и глубже всего высказался о Петербурге. Вся новелла построена на эффекте усложненного контраста. Два приключения двух друзей, завязывающиеся на улице, развертываются в диаметрально противоположном направлении и приводят одного — к гибели, другого — возвращают к обычному благополучию. Параллелизм всех событий выдержан на противопоставлениях. Но есть один все объясняющий мотив:
И оба друга принимают своих героинь не за то, что они есть в действительности. Тема, таким образом, осложняется мотивом «вечного раздора мечты с естественностью», приводящим к гибели художника Пискарева. Главным действующим лицом новеллы является Невский проспект. Он описывается во все часы своего суточного превращения.
Образы, проходящие по нему, не люди, а все какие-то маски «всеобщей коммуникации Петербурга». Но маски не фантастические, а самые реальные, давящие унылостью своих будней. Гоголь перестает различать людей, мелькают обрывки образов человеческих.
Одно нельзя встретить — лика человеческого в этой коммуникации питерских обитателей. Но проходит день, и в беспокойном освещении вечерних огней Невский проспект раскрывает свою фантастику.
Все подготовлено для начала мистерии. В ночной час, среди города суеты сует проходит видение вечной женственности в образе незнакомки.[204]
Это первая встреча. Второе явление на балу. Вновь безличная толпа одиноких в своей распыленности обывателей, и она среди них глядит и не глядит сквозь опущенные равнодушно прекрасные, длинные ресницы.
Это был сон, посетивший художника в его «новой жизни». Третья встреча в бреду — полное воплощение мечты. Толпа, создающая необходимый контрастирующий фон, исчезает. Она одна у окна светлого деревенского дома.
После этого видения, освобожденного от власти действительности, последняя встреча доводит противоречивые «мечты и существенности» до предельной остроты. Незнакомка является в последний раз в своем подлинном виде — проснувшейся после пьяной ночи проститутки. «О если бы она не существовала!» Художник Пискарев обрывает нить жизни… Новелла заканчивается заключительным взглядом на улицу мечты и обмана.
Вечно женственное скользит среди суеты Петербурга неуловимою тенью, уводящей в миры иные. Связь с реальностью отстраняется Гоголем всецело. Всякая иллюзия разрушена. Дуализм проведен резко. Миры идеального и реального разобщены. И все же за образом Вечной Девы остается правда: он реально существовал в смятенной душе романтика-художника, порожденный городом двойного бытия. Три образа, один обуславливающий другой, прошли перед нами, создавая как бы триптих: 1) Россия беспредельная, стремящаяся навстречу грозной судьбе, полная тайны. 2) Петербург, выступающий из унылой рамы серо-зеленой болотистой земли, город таинственно-пошлого быта и 3) Вечная Дева, живущая в мире мечты, но являющаяся нежданно на беспредельных полях России прозаичнейшему Чичикову и в вихре ночной жизни Невского художнику-романтику и веющая незримо над всем творчеством Гоголя. В центре Петербурга Пушкина в неколебимой вышине Медный Всадник. Гоголь его не ведает. Женственная стихия — истинное бытие России. Ищет ее в северной столице Гоголь и не находит в этом городе обманов. Никакой миссии Петербурга он не чувствует, а потому и не ищет оправдания жестокому городу. Спор отдельной человеческой личности с великими задачами сверхличного существа (у Пушкина Евгения с Медным Всадником) Гоголем решается в пользу человека. Маленький, робкий чиновник Акакий Акакиевич имел в своей жизни мечту, ради которой он ревностно служил в одном департаменте. Его мечта приобрести шинель. Это ему удалось. Но недолго пришлось ему порадоваться своему счастию. «Какие-то люди с усами» отняли его сокровище на бесконечной площади, которая глядела страшной пустыней. Темная ночь Петербурга на его беспредельных просторах погубила маленького человека.
У Калинкина моста мертвец, в виде чиновника, искал утащенную шинель, и обирал прохожих. Это и на правду похоже; можно и в газете прочесть — в дневнике происшествий. Словом, требование реализма соблюдено. Однако робкий Акакий Акакиевич превращен этим окончанием в призрак. Гоголь создал образ жертвы огромного и холодного города, безучастного к маленьким радостям и страданиям своих обитателей. Уже Пушкин поставил эту проблему. Но он утвердил правду «нечеловеческой личности», ее великой миссии возглавлять Империю. Ничтожен перед ней «взбунтовавшийся раб», поднявший дерзко руку на Медного Всадника: «Ужо, строитель чудотворный!» У Гоголя мы, таким образом, находим ту же тему, но мотив «бунта» отсутствует. Здесь показано полное смирение маленького человечка. И симпатии его склонились всецело в сторону жертвы. Гоголю нет дела до большой жизни провиденциального города, который ради своих неведомых целей обезличивает своих обитателей, губит их, как власть имущий. Тема, выдвинутая Пушкиным, пересмотрена Гоголем, и осужденным оказался город. Гоголю осталось неведомо величие Петербурга; Медного Всадника в его творчестве не найти. Мощный дух последнего надолго покинул город Петра. Ясности и стройности духа не мог найти Гоголь в Северной Пальмире. Его душа томилась по голубому небу Италии.
Вдали от Петербурга, в Риме, обрел Гоголь цельность своей души. * * *Переоценка, сделанная Гоголем по вопросу о правах «малых сих»,[209] характеризует настроение русского общества середины XIX века. В этом отношении особый интерес представляет фантазия Полонского, «Миазм».[210] Вспомнились тогда те обильные человеческие жертвы, которые были принесены при рождении «города на костях». Дом стоит на Мойке — вензеля в коронках Угас сын хозяйки. Рыдает мать над мертвым ребенком. Внезапно она слышит: что-то шелестит: Мужичок косматый, точно из берлоги Оторвали от семьи, от вспаханного поля. Пригнали на север. Началась работа, начали спешить: А косматый мужичонка «умер — и шабаш». Его тяжкий вздох и придушил ребенка, обитавшего в «доме на костях». Этим образом осуждается дело Петра. Здесь утверждается абсолютная ценность каждой отдельной человеческой личности, которая не хочет страдать, гибнуть, чтоб «унавозить собою кому-то будущую гармонию».[212] И для того, чтобы осчастливить людей, дать им мир и покой, нельзя пожертвовать ни одним крохотным созданьицем. Русская интеллигенция стала на эту точку зрения, столь ярко формулированную Достоевским. Этот взгляд определил ее судьбы во время испытания войной и революцией. Город Медного Всадника всем бытом своим протестует против эгалитарного гуманизма. Для своих неведомых целей он будет требовать все новых жертв. Он будет губить жизни, губить души. Горе тем, кто поддастся его власти. Он, холодный и могучий владыка, обезличит всех слуг своих, сделает их автоматами, творящими волю его. И только стихии, скованные им, но не укрощенные, способны гневно восставать против холодного деспота и возвещать ему и его покорным обезличенным рабам: memento mori![213] * * *Одоевский использовал в «Русских ночах»[214] пушкинский мотив наводнения и гроба, несущегося на гребнях разъяренных волн, как весть о гибели Петербургу.
Этим описанием «ненастной петербургской ночи» начинается «Насмешка мертвеца». Город выводится здесь как «нечеловеческая личность», живущая своей особой жизнью, чуждой и человеку, и небу. После описания жизни улицы Одоевский дает удивительный образ города как живого организма.
В этом образе четко подчеркнута власть города над душой его обитателя, единство его физической плоти. Это чудовище завладело людьми, замкнуло в пределах своей жизни, оторвало их сердца от вечности.
Прекрасная молодая женщина прошла мимо любви мечтательного юноши с голубиною цельностью души. Она заключила брак по расчету с человеком без лица, стертого приспособлением к бездушному городу. Жизнь юноши осталась недоговоренной. Он погиб… В роскошном дворце бал. Толпы подобострастных аэролитов вертятся вокруг однодневных комет.
Восстали стихии…
Не скажет Одоевский вместе с Пушкиным:
Стихия является у него носительницей правды. Она поставит обезличенных людей пред лицом смерти, заставит их «гор вознести свои сердца»,[217] поднять, наконец, взоры к забытому небу. Но неизмеримо велика власть города над ними. Стихии должны явиться оружием карающей Немезиды[218] и уничтожить самый город и его обитателей, как некогда огненный дождь сокрушил Содом и Гоморру.[219] * * *М. Ю. Лермонтов затрагивает нашу тему лишь несколько, как бы мимоходом. В его слове о Петербурге сказывается то же этическое осуждение, которое свойственно было нашим романтикам тридцатых годов. Тому назад еще не много лет((«Сказка для детей». 10–11)) Это лучший романтический пейзаж Петербурга в нашей литературе. В тему панорамы Северной Пальмиры вплетены чуждые старым годам мотивы. Город рисуется на фоне белой ночи, полной неясного томления. Очертаниям берегов Невы придан полуфантастический характер. Какой-то тайной обвеян город, что-то греховное чуется в ней. А над гордым прахом земли — вечное небо (как и у Одоевского) — противоположное суетному граду. Далее тема греха развивается подробнее. И я кругом глубокий кинул взгляд Описание грешного города составляет вступление для характеристики встречи двух миров, двух поколений старого и нового Петербурга. Действие развивается в особняке вельможи XVIII века. Но близ Невы один старинный дом Внешний облик особняка, столь характерный для минувшего века, быть может создание Фельтена, вызывает тени угаснувшей жизни. Пора была, боярская пора! Тени прошлого, навеянные белой ночью, исчезают. Две жизни встречаются в тихих покоях. Одна, как и самый «старинный дом», остаток Северной Пальмиры. Тот век прошел, и люди те прошли. Другая жизнь, чуждая старине, затеплилась как слабый свет лампады в сумраке и сырой мгле особняка. Она росла, как ландыш за стеклом, Старый мир разрушается, мир когда-то крепкий и блестящий. Нежный цветок, выросший среди развалин, сможет ли он у раскрытой могилы пробиться к свету? В глазах молодой девушки темно, как в синем море. В страшном городе, где люди забыли вечное небо, ей грозит гибель. Но горе и самому городу Петра! По свидетельству Сологуба, волновал и Лермонтова образ гибнущего Петербурга. Поэт любил чертить пером и даже кистью вид разъяренного моря, из-за которого поднималась оконечность Александровской колонны с венчающим ее ангелом.[221] В приписываемом ему отрывке выведен образ гибнущего города, караемого судьбою. И день настал, и истощилось Но что для земного бога — всевластного царя — угроза стихий? Древний Ксеркс[223] возложил на непокорный Понт тяжкие цепи. И царь смотрел; и, окружен Царь знает, что к борьбе такой привык его гранитный город. И раздался его приказ. Но судьба изрекла свой приговор: Дружины вольные не внемлют, И деспот понял. Стихия свободы непобедима. Удавалось ему смирить народное волнение, но воля к свободе несокрушима, она прорвется не только в народе, но и в природной стихии. Она, как дух, веет где хочет. А народ и природа объединены одним духом: Он понял, что прошла пора, Еще острее воспринял эту тему В. С. Печерин — Агасфер[225] русской интеллигенции.[226] В революционный период своего духовного скитальчества он написал апокалиптическую поэму на тему гибели Петербурга.[227] Он воспринял проблему борьбы творящего гения города с безликими стихиями в форме окончательного осуждения Петербурга. Для него прежде всего этот город порождение деспотизма, стоивший тысячи жизней никому не ведомых рабочих. Город не оправдал своего торжества над стихиями. Рожденный на костях, он стал преступным городом оков, крови и смрада, возглавляющим тираническую империю. Стихии стали у Печерина орудием карающей Немезиды. Правда с ними. Поднимаются ветры буйные. Лютый враг наш, ты пропал! С ветрами идут юноши, погубленные Петербургом, которых этот демон истребил порохом, кинжалом, ядом. За ними солдаты, принесенные в жертву империализму. О геенна! Град разврата! И погибающее в волнах население присоединяется к этим проклятиям, отрекаясь от родного города. Не за наши, за твои И небо гремит с высоты: И ныне, и присно, и во веки веков! Последний прилив моря — город исчезает. Являются все народы, прошедшие, настоящие и будущие, и поклоняются Немезиде. Таково содержание поэмы «Торжество смерти». В образе Петербурга проклятию предается весь период русского империализма, символом которого была Северная Пальмира.[230] * * *Поэт Мих. Димитриев тему гибели Петербурга разработал в образе затонувшего города. В стихотворении «Подводный город» он как бы создает третью часть картины Пушкинского Петербурга. «Из тьмы веков, из топи блат вознесся пышно, горделиво» и вновь исчезает, погребенный морскими волнами. Болото — город — море. Море ропщет, море стонет! Все говорит здесь о печали. Все пустынно, дико, тускло. Вновь, как много лет тому назад, «печальный пасынок природы» спускает свою ветхую лодку на воды. Но пустынный край теперь полон жути. Мальчика-рыбака, молча глядящего в «дальний мрак», «взяла тоска»; он спрашивает у старого рыбака, о чем «море стонет». Старик указывает на шпиль, торчащий из воды, к которому они прикрепляли лодку: Тут был город, всем привольный Немезида мотивируется грехом происхождения «на костях», богоборчеством основателя и преданностью Мамоне[232] жестокосердных обитателей, глухих к стонам отверженных. Описание Северной Пальмиры отсутствует, да и странно звучало бы оно в устах старого рыбака, рассказывающего предание о затонувшем городе. Он погиб за свои грехи, как Содом и Гоморра, и мертвое море покрыло его. Вторая русская легенда о подводном городе. Китеж[233] и Петербург. Мотив борьбы, зазвучавший в начале XIX века, к середине его прозвучал мотивом гибели. Постепенно омрачался светлый лик творения Петра. Наш город превратился в темного беса. Однако весь этот период Петербург продолжал волновать души, хотя бы и недобрыми чувствами. Действие его на душу остается острым и напряженным. Образ его, хотя и окрасившийся в мрачные тона, продолжает быть ярким. Еще не пришло время превращения его в тусклый, больной, скучный город казарм, слякоти и туманов. III В сороковых годах разгорелся спор между западниками и славянофилами. «Петербург» сделался лозунгом борющихся групп. Для одних он явился символом разрыва со святой Русью, для других — залогом объединения с Западом. Таким образом, передовая часть общества встала на защиту Петербурга. Припомнили, что «здесь нам суждено в Европу прорубить окно». К сожалению, однако, для обеих борющихся групп Петербург оставался только символом. Славянофилы не знали его лица и знать не хотели. Иван Аксаков призывал к торжественному отречению от него как от сатаны.[234] Дунь и плюнь. Но и западники, защищавшие дело Петра, не знали души Петербурга, да как-то и не умели к ней подойти. В сущности, они не любили Петербурга и в этом отношении разделяли отношение к нему всего общества. Если мы у Белинского[235] встретим страстные речи в защиту его, нас это не должно ввести в заблуждение. Здесь идет борьба за символ, а не за «нечеловеческое существо» города с его духом и плотью. Один Герцен сумел заглянуть в подлинный лик города, просвечивающий сквозь обывательскую суету и каменные громады. В «Былом и думах» он искренно признается, что покидал Петербург с чувством, близким к ненависти. Лица города, казалось, он тогда не ощутил.
Здесь верные замечания (например, отсутствие капризного) смешиваются со столь несправедливыми (отсутствие личного, своеобразного), что хочется отнести их на счет разрушающей работы времени: воспоминания дали стершийся образ. Наблюдения непосредственные были проникновеннее, в них можно найти тонкие впечатления и взволнованные слова. В статье,[237] написанной немедленно после пребывания в Петербурге, Герцен стремится охарактеризовать психологию города.
восклицает он с недоумением и признается, что мало понял его.
Город без своего лица, без прошлого и будущего, какое-то пустое место. Однако оказывается, что он доволен своим удобным бытом, не имеющим корней и стоящим, как он сам, на сваях, вбивая которые, умерли сотни тысяч работников. Но характеристика Герцена в ее целом оказывается сложной и неуравновешенной, как и чувство, вызванное в нем этим городом, разгадать загадочное существование которого Герцен не имел средств. Для него Петербург «полон противоречий и противоположностей, физических и нравственных». «Это разноначальный хаос взаимно гложущих сил». Распалось первоначальное единство, чарующая гармония Северной Пальмиры. В душе ее воцарился хаос, как в окружающих ее стихиях. И внешность ее резко изменилась. Новое, что создавалось в ней, становилось все более и более убогим. Благодаря утрате стиля, Петербург показался Герцену безликим городом, на всех похожим. Давно ли он мог казаться Батюшкову «единственным городом»! Но Герцен был слишком многогранен и чуток, чтобы душа Петербурга не взволновала и его. В «Петербурге вечный стук суеты суетствий, и все до такой степени заняты, что даже не живут» — вот образ из Одоевского! Это, конечно, очень плохо, но за этой суетой суетствий ощущается духовная напряженность.
Но, словно спохватившись, он замечает: Петербург «тысячу раз заставляет всякого честного человека проклясть этот Вавилон». Оказывается, ненависть Герцена переплелась с любовью. Что же привлекало и что отталкивало? Петербург имел для него двойное значение. С одной стороны, это — деспот, давящий народы порабощенные, угнетающий и свой народ управлением при помощи немецкого циркуляра и казацкой нагайки, с другой Петербург — связь с миром, залог единения России с семьей европейских народов. Но это не все: это символы определяющие, но не исчерпывающие действия города на душу. Глубже всего затронула Герцена трагичность Петербурга и его революционная сущность. Вся эта суета сует, это лихорадочное нравственное состояние вызваны революционным происхождением города и чаянием его катастрофической гибели. Рассматривая картину Брюллова «Гибель Помпеи», картину академическую, тема которой чужда России, Герцен уловил органическую связь между нею и нашим городом.
И Герцен останавливается на лейтмотиве нашего города — его гибели. Петербург «город без будущего».
В образе Медного Всадника, этого духа города, слились воедино и вселенское начало Петербурга, и его деспотизм. Образ Великого Императора-революционера еще реет над городом. Все в нем носит печать обреченности.
Вещий дух пробудился в том, кого на Западе нарекли «Русским Иеремией».[239] Герцен, разделяя настроение разнообразных писателей, стремился, однако, к более справедливому подходу к провиденциальному городу. В его строках вновь повеяло духом Медного Всадника.[240] * * *Эпоха русского романтизма болела Петербургом. Он мучил тех, кто осмеливался заглянуть в его грозный лик. Ибо глядевшие умели видеть. Петербург любили или ненавидели, но равнодушными не оставались. Вечный спутник Герцена Огарев дополняет его образ Петербурга несколькими интересными штрихами. Трагический лик его не возбуждает в нем ни ненависти, ни преклонения, а нагоняет жуть. Город без солнца… Средь года выходит солнце только раз, И Огареву чудится город тишины и мрака, житель которого должен быть «задумчив, как туман» и «песнь его однозвучна и грустна». Но это только одна сторона, Петербург город контраста. А здесь, напротив, круглый год Откуда эта суета суетствий? Какой в ней смысл? «Какая цель, к чему стремление?» Цель одна: найти в движении подобие жизни, спастись от мертвящей тоски, кое-как «убить день». С косой в руке, на лбу с часами, К чему относится этот ядовитый смех времени? Великие задания, заложенные в городе, выродились в жалкую суету, кипение в бездействии пустом. Петра творение обмануло надежды своего творца. Огарев всматривается испытующе в строителя чудотворного, в зловещую петербургскую ночь. Ложилась ночь, росла волна, Такою бывает она, когда собирается вновь бросить гневно свои волны на погибель гранитного города. Чернея сквозь ночной туман, Из этой дали наш край дубровный, наши дебри озарит Европы ум. Это чаяние единения с западной культурой, благодаря делу Петра, заставляет Огарева благоговейно поникнуть перед Медным Всадником. Пред ним колено я склонил Прошло сто лет, и город, основанный для высокой цели, не сохранил духа своего основателя, изменил его делу. Не по силам оказалось для него выполнение возложенной миссии. А Петр Великий все кажет в даль перстом. Но принизился, осел его город. Вот отчего скорбь томит его создателя и так мрачен его вид. И казалось в эту жуткую ночь, вместе с ядовито смеющимся Сатурном, Надменно выпрямив свой стан Огарев, подобно Герцену, отметил в образе Петербурга черты трагизма. Но в то время как Герцен соединяет образ города и его создателя, Огарев противополагает их. Петербург у него становится блудным сыном. Поэту хочется забыться, унестись мечтой из этого тумана. На берегу Невы два сфинкса. Так и Гоголь в Италии нашел освобождение от Петербурга. У Герцена величие творческого духа Петра еще наполняет город. У Огарева охарактеризован разрыв и отпадение города, но дух создателя еще веет над ним, как укоризна и призыв. * * *Все западничество не помогло Тургеневу оценить Петербург, вся его художественная чуткость не научила его ощутить в нашем городе что-нибудь, кроме болезненности. Дух Эллис проносится в белую ночь над дремлющим городом:
Полная томления душа насторожилась, перед взорами раскрывается панорама Петербурга.
Тонкая художественность делает этот набросок глубоко убедительным. Но что здесь осталось от Петербурга? Без всякой характеристики упомянуты Петропавловская крепость, золотая шапка Исаакия. О бирже сказано только два слова: «пестрая ненужная», но они показывают, до какой степени весь стиль города остается безнадежно чуждым пониманию Тургенева.
Остались только белая ночь и «инвентарь города». Всюду подчеркнуты серые тона. Сравнения углубляют болезненное впечатление от пейзажа Петербурга. «Дома с их впалыми окнами» вызывают образ умирающего — окна глаза дома. Петербург гибнет не от разъяренных стихий. Внутренняя тайная болезнь подорвала силы. Чахоточный румянец на его лице, четко выступающем в тускло-прозрачном воздухе. Какая жуть! Невольно хочется прошептать: «Улетим, Эллис!» * * *Д. В. Григорович в своем видении «Сон Карелина» останавливается на теме конца больного города и вводит новый мотив: предчувствие гибели не в битве с разъяренными стихиями воды, а медленного, торжественного замерзания, превращения северной столицы в ледяное царство.
Даже в этот момент замерзания Петербург не теряет своей «умышленности», противоречия с естеством. И мысль Григоровича уносится к той части Невы, где к этому времени приезжие мезенские рыбаки ставят обыкновенно свою юрту и где подле нее можно тогда видеть несколько тощих оленей, таких же почти белых, как снег, на котором они стоят с понурыми головами. Вот там, «в этой части города, все как будто на своем месте, на своей почве, ничто не нарушает гармонии, и все кажется совершенно естественным и нормальным». Все остается таким, каким было до того рокового момента, когда был вызван к бытию волею гиганта, наперекор стихиям великий, трагический город, полный диссонансов.
По площади замерзающего города тянется похоронная процессия.
Здесь тонко проведена параллель между судьбою города и его угасшего обитателя. Торжественная, заказная нарядность жизни, от которой осталась на крышке гроба «треугольная шляпа с золотым жгутом и белым плюмажем, казавшимся снежною бахромою». Под крышкой же гроба — мерзлый генерал, который скоро опустится в мерзлую землю и останется среди ночной тьмы и снежной пустыни с гуляющей вокруг метелью. А дух города, его строитель чудотворный, Медный Всадник? И он, вместе со своим детищем, погружается в ледяное царство.
Ледяная смерть неумолимо овладевает Медным Всадником. А вместе с ним в мраке и холоде медленно угасает Северная Пальмира. Петербург превращается в Коцит,[247] в последний круг Дантова ада. Noi passamm' oltre, la dove la gelata Ruvidamente un' altra gente fascia[248] И Григорович мысленно переносится в далекие края, прочь от холода:
Нет выхода из обреченного города, a riveder le stelle[250] улыбающейся жизни. Во всех образах рассмотренных отрывков из Герцена, Огарева, Тургенева, Григоровича слышится похоронный звон Петербургу, умышленному и неудавшемуся городу. * * *На защиту его с бодрыми и страстными речами выступает Белинский. Для него этот город прежде всего знамя борьбы за единение с Западом, око, через которое Россия смотрит на Европу. Его статья «Петербург и Москва» противоположна содержанию статьи Герцена «Москва и Петербург». Белинского возмущает самый подход к «столице новой Российской Империи» русского общества.
Что за беда, что нет прошлого! Вся прелесть Петербурга, что он весь «будущее».
Таким образом, великий и радостный смысл новой столицы для Белинского в том, что Петербург — город обновления. О какой исторической святыне можно говорить, когда он сама молодость! Памятников, над которыми пролетели века, в Петербурге нет и быть не может, потому что сам он существует со дня своего заложения только сто сорок один год; но зато он сам есть великий исторический памятник. Петербург построен на расчете. Но «расчет есть одна из сторон сознания». Он есть произведение сознательного духа. «Всюду видны следы его строителя». В этом его красота.
Создатель Петербурга — гений отрицания. Но его отрицание направлено на прошлое и лишено произвола.
Воля Петра не произвол, потому что великий император органически связан со своей страной.
Таким образом оспаривает Белинский и утверждение, что Петербург не связан с родной страной. Дух Петра связал органически новую столицу с древней страной. Город, построенный на сваях. И этот упрек звучит для Белинского похвалой. Пусть кругом сырость проникает в каменные дома и человеческие кости и круглый год свирепствует гнилая и мокрая осень, пародирующая то весну, то лето, то зиму. Петербург — город великой борьбы, напряженного труда…
Так горячо боролся неистовый Виссарион против образа Петербурга, выдвигаемого отрицателями новой столицы:
Петербург Белинского — дитя великого народа, стремящегося к возрождению. Город, знаменующий отречение от старого, отрицание во имя обновления; город напряженного труда и великой борьбы. Словом, город бурно рождающейся новой жизни. Его пафос — грядущий день. Такова идея Петербурга у Белинского. Можно было бы ожидать, что с Белинским начинается возрождение светлого лика Петра творения, и он повторит с верою пушкинский призыв: Красуйся, град Петров, и стой Тщетно стали бы мы искать воплощения идеи нашего критика в конкретных образах, рожденных ясным созерцанием облика Петербурга. Несомненно, Белинский любил северную столицу, но эта любовь не раскрыла ему глаз. Его Петербург родился из борющихся идей и не нашел опоры в жизненных впечатлениях, мало отличающихся от наблюдений Тургенева или Герцена. Под этим «небом, похожим на лужу», «дома сущие ноевы ковчеги, в которых можно найти по паре всяких животных».[251] Белинскому удалось живо описать только деловитый быт города. Несмотря на то что Петербург стал знаменем борьбы за идеалы Запада, он продолжал постепенно угасать в сознании русского общества. IV Помрачение образа Петербурга в сознании общества продолжалось. Развитие полицейски-бюрократической державы Николая I, международного жандарма, усиливало отчуждение от северной столицы. Ее архитектурный пейзаж казался выражением духа казенщины и военщины (казарменный город). Этот процесс осложняется новым, протекающим в связи с развитием капитализма. Новые слои общества вытесняют старые, более культурные, создававшие Северную Пальмиру. Город застраивается новыми зданиями, соответствующими возникающим потребностям, приспособленными к наживе. Нарушается строгий, стройный вид гранитного города, стираются его индивидуальные черты. Genius loci Петербурга, оскорбленный новыми зданиями, новыми людьми, надолго прячется в гранитные недра. Лик города как бы угасает в сознании общества. Однако было бы несправедливо утверждать, что это угасание распространяется на восприятие всех сторон души города. С ростом реалистического течения в русской литературе бытовые стороны жизни города привлекают все большее внимание. В 1844 году появляется первая часть сборника «Физиология Петербурга», составленная из трудов русских литераторов, под редакцией Н. А. Некрасова, спустя год вышла 2-ая часть.[252] Белинский замечает, что «цель этих статей познакомить с Петербургом».
Судя по содержанию статей, под физиологией города следует понимать то же, что Гончаров понимает под «второй природой».[254] Вся петербургская практичность, нравы, тон, служба — это вторая петербургская природа.
Вот цикл интересов, исследующих физиологию Петербурга. В сборниках характеризуются «Петербургские углы» (в очерках Григоровича «Петербургские шарманщики» есть описание Сенной площади), петербургские типы и нравы (В. И. Луганского «Дворник», Кульчицкого «Омнибус», Григоровича «Петербургские шарманщики», Некрасова «Чиновник», Панаева «Петербургский фельетонист» и т. д.).[256] Есть и описание отдельных учреждений. Так, одна статья посвящена характеристике Александрийского театра. Физиология Петербурга, его вторая природа, надолго заинтересовала наших писателей. Явилась потребность исследовать жизнь города — этого чудовища, складенного из груды людей и камней. Однако нашими реалистами было утрачено ощущение города как «нечеловеческого существа». Интерес сосредоточился на быте, и самый образ города и его идея обычно составляют едва заметный фон при описании его физиологии. В этом отношении особенно характерна «Обыкновенная история» Гончарова. Молодой Адуев, расставаясь со столицей после завершения своих житейских Lehrjahre,[257] подводит итог влиянию на него столицы.
В этом отрывке Петербург характеризуется не авторитетными устами остывшего мечтателя. Но два суждения следует подчеркнуть: бюрократический характер в словах «учтивая спесь» и общий характер жизни — безжизненная суматоха. Оценка, упорно повторяемая в ряде поколений. На основании таких суждений трудно наметить образ Петербурга Гончарова. Но отрывочный материал можно пополнить. Так, например, следует отметить, что И. А. Гончаров умеет передать провинциальный характер столичной окраины.
Эти простые образы отдельных уголков города, воспринятых с бытовой стороны, можно дополнить рядом других описаний отдельных сторон жизни Петербурга. В рассказах И. С. Генслера мы находим любопытную характеристику отдаленного уголка Петербурга — Гавани («Гаванские чиновники в домашнем быту, или Галерная гавань во всякое время дня и года. Пейзаж и жанр»). Тема наводнения здесь трактуется в спокойных бытовых тонах. Гавань почти каждую осень затопляет вода, гонимая вспять моряной…
Однако обитатели Гавани не покидают этого беспокойного уголка столицы. «Честь и слава достойным петровским потомкам»! Кругом жизнь переменилась, город не раз менял свой наряд, а старая Гавань все та же. Как только войдешь в Гавань, сейчас же пахнёт на вас патриархальным воздухом.
Созерцая Гавань, можно живо ощутить первоначальное ядро города. Она осталась неизменной, как корявая ель среди весеннего, пышно зазеленевшего леса.[260]
Писатели второй половины XIX века вслед за Пушкиным полюбили окраины города и искали в них раскрытия еще не исследованных сторон многогранного города. Глеб Успенский описывает в заметках: «Из конки в конку»[261] свои наблюдения во время прогулок по окраинам города, предпринятых им, чтобы измаять душу в час тоски невыразимой по чему-то забытому, что выела столичная жизнь. Путешествие на империале по дальнему пути нарвского тракта дает ему возможность созерцать нелепую, говорливую жизнь фабричных окраин Петербурга. Кое-какой материал, интересный в этом отношении, можно найти в очерках И. Кущевского.[262] Н. Г. Помяловский дает выразительное описание ненастной петербургской ночи:
В этом отрывке рассеялось жуткое величие «ненастной петербургской ночи», и в слова, характеризующие хаос, вносится жалоба обывателя. Таинственной жизни города, совершающейся за всеми этими отдельными проявлениями, наши бытовики не знали. Оттого им и не могла удаться передача лика Петербурга, хотя они и сделали ряд ценных наблюдений, подчеркивающих то одну, то другую сторону многообразного облика северной столицы. * * *Только редактору сборников «Физиология Петербурга», Н. А. Некрасову, удалось поставить, оставаясь в плоскости быта, проблему Петербурга достаточно широко и создать объединенный образ. Н. А. Некрасов восстает против легенды о чудотворном строителе; вместе с тем он подчеркивает ненужность северной столицы, оставшейся чуждой своей стране: Возникнув с помощью чухонского народа Далее поэт развертывает панораму Северной Пальмиры: Театры и дворцы, Нева и корабли, Целая строчка взята у Пушкина. Н. А. Некрасов хочет сказать, что он знает традиционный Петербург, что все возможное о нем сказано, только одно просмотрели. …Нет одного — души! Тело без души — разлагается, и поэт в целом ряде образов характеризует гниение города. Нева со своим державным течением мертва. Все проявления жизни болезненного города отравлены тяжким недугом. Даже дома кажутся, среди невыносимой грязи, зараженными золотухой. Чистоты, чистоты, чистоты! Большой город обрисован с безжалостной иронией. Еще у Тургенева внесен мотив чахоточного румянца и томления духа в белую ночь. Здесь уже в холодном свете дня выступают беспросветные будни. Самый воздух отравлен, и смерть насыщает ветер, гуляющий по улицам Петербурга. Ветер что-то удушлив не в меру, Эти троекратные повторения придают особый характер стилю характеристик Н. А. Некрасова, как однообразный гул бьющихся о набережную волн. В прокаженном городе только смерти привольно. Все о ней напоминает. Всюду memento mori…[268] Подле вывески «делают гробы» Даже повеселиться «те, кому тепло», едут на кладбище.
Описание кладбища на окраине Петербурга, так хорошо изображенное А. С. Пушкиным, удается и Н. А. Некрасову. Вот место успокоения петербуржца при подходящем освещении. День по-прежнему гнил и не светел, И тему «приключения с покойником» использовал Н. А. Некрасов. Коляска с проезжавшим офицером зацепила дроги с мертвецом. Гроб упал и раскрылся. «Сердечный ты мой! Что дает Некрасову созерцание Петербурга? Безысходная тоска овладевает душой. Злость берет, сокрушает хандра, Большой, бессмысленно суетливый город, какой-то ненужный, «лишний город», как были «лишние люди». И мрачная стихия, готовая поглотить его, утратила черты и грозного, безликого хаоса, посягающего на космическое начало творчества лица, и Немезиды, карающей за попранную правду. Стихия, выступающая у Некрасова, такая же бессмысленная, слепая, как и сам город. Дуализм исчез. Ни в городе, ни в восстающих против него стихиях нет правды. Все стало бессмыслицей. Ночью пушечный гром грохотал К этому городу смерти относится Н. А. Некрасов с большим интересом. Внимательно всматривается он и в «архитектурный пейзаж», изучает и «физиологию», иногда невольно увлекаясь своеобразием города. При описании зимы поэт неожиданно находит слова, достойные прошлого Петербурга: … Каждый шаг, Убор из инея составляет действительно прекрасное украшение туманной столицы севера, сообщая ему своеобразную пышность (только эпитет «эффектно» ослабляет впечатление). Серебром отливают колонны, Но Н. А. Некрасову редко удавалось отмечать красоту Петербурга. Гораздо характернее для него другой отрывок, посвященный описанию петербургского ландшафта: Говорят, еще день. Правда, я не видал, Но туман свойствен Петербургу, что постоянно подчеркивает и Н. А. Некрасов, а солнце лишь редкий гость, чувствующий себя как будто не совсем хорошо в больном городе, а следовательно, по существу Петербург изношенный фат без румян. Иронически-желчный тон поэта подчеркивается эпиграфом, взятым из лакейской песни: Что за славная столица Изменились люди, изменился и город. С большим интересом наблюдает Н. А. Некрасов столичную жизнь. Он отмечает суету Невского проспекта: Невский полон: эстампы и книги, Но теснота, и блеск, и радость не соблазняют поэта. Показная сторона богатств европейского города имеет свою изнанку. Исследуя, как точный естествоиспытатель, Петербург, Н. А. Некрасов вводит в свою характеристику и рабочую окраину города: Свечерело. В предместиях дальних, Новый город крупной промышленности вырастает из старой «военной столицы», но, к сожалению, эта тема мало развита, словно поэзия чувствует себя неуверенной на новых местах. Внешняя жизнь улицы в самых разнообразных ее проявлениях, но всегда в тоне желчной иронии тщательно отмечается Некрасовым в его описаниях Петербурга. Столь любимые толпою парады привлекали внимание поэта, но его характеристика антитетична описанию А. С. Пушкиным «потешных Марсовых полей».[278] В этой раме туманной Парад подмоченный не может удержать внимание поэта, он с большей охотой обращается к толпе зрителей. Кого тут нет. Пеших, едущих, праздно-зевающих, Видимо, и сам Н. А. Некрасов хочет набросать эскиз во вкусе Федотова. Пестрая толпа стала больше интересовать, чем «однообразная красивость» войск в их «стройно-зыблемом строю».[281] Более всего удается Н. А. Некрасову описание «трудовой жизни» петербургской улицы. Начинают ни свет ни заря, Весь отрывок построен на звуковых впечатлениях. Разнообразные шумы, грохоты, ревы, все сливается в жуткую симфонию (если можно говорить о созвучии там, где нет гармонии), как в Дантовом аду. Все это звуки обреченных на муки рабского труда. Для томящихся в этом inferno[283] нет неба, в котором можно было бы найти поддержку и успокоение. Смрад и копоть насыщают улицу. Чу! визгливые стоны собаки! Это сочетание крови и хохота сообщает всей картине какое-то дьявольское выражение. Во всем городе не найти ничего, на чем бы можно было с отрадой остановиться взору. Остается одно — бегство без оглядки. Ах, уйдите, уйдите со мной Н. А. Некрасов запечатлел Петербург с самой мрачной стороны; его образ знаменует самый безотрадный момент в цепи сменяющихся образов северной столицы. Здесь мы находим полную антитезу городу Медного Всадника. Вместе с тем следует отметить, что Н. А. Некрасов поставил достаточно широко проблему города, пытаясь в обрисовке его пейзажа, в характеристике его частей, в описаниях его быта найти общее выражение; все это свидетельствует, что Петербург, даже в эпоху своего помрачения, сохранял власть над сознанием, вызывал к себе жгучий интерес. Н. А. Некрасов определил город, в котором он трудной борьбой «надорвал смолоду грудь»,[286] городом страданий, преступлений и смерти. * * *Среди писателей второй половины XIX века, воспитавшихся в традициях 60-х и 70-х годов, интересно отметить образы Петербурга, отраженные молодыми провинциалами, прибывавшими в столицу для приобщения к культурной жизни, для ознакомления с новыми идеями. Интересны характеристики Петербурга в этом смысле у В. Гаршина и В. Г. Короленко. Гаршин создает ряд образов на темы «физиологии города» (интересно отметить описание Волкова кладбища). Но особый интерес представляет его синтезирующий образ Петербурга. Это неправда, что наша северная столица просто «болотный, немецкий, чухонский, бюрократический, крамольнический, чужой город». Гаршин, этот «южанин родом», «полюбил бедную петербургскую природу, белые весенние ночи, которые, к слову сказать, ничем не хуже пресловутых украинских ночей». Петербург стал его духовной родиной, и «это единственный русский город, способный стать духовной родиной» уроженца чужих краев. Чем объяснить это свойство? Петербург — столица великой империи не искусственная, не выдуманная, а подлинный узел, связующий разнородный организм России. Гаршин указывает на реальную и могучую связь между страною и ее настоящею, невыдуманною столицею. Вся Россия находит в нем отклик. И «дурное и хорошее собирается в нем отовсюду» — вот почему Петербург есть наиболее резкий представитель жизни «русского народа, не считая за русский народ только подмосковных кацапов, а расширяя это понятие и на хохла, и на белоруса, и на жителя Новороссии, и на сибиряка, и т. д.» Петербург живет жизнью всей империи.
Трудность петербургской жизни, на которую уже так хорошо указывал Герцен, заключает в себе большую прелесть. Это какая-то духовная страда.
Петербург Гаршина следует сопоставить с образом его у Белинского. Это столица великой империи, органически связанная со своей страной, живущая лихорадочной сложной жизнью, отражая в себе биение жизни всей России. Город родной всякому подлинно русскому человеку, кто бы он ни был. Так же, как Белинский, не сумел и Гаршин найти художественное воплощение своему интересному образу. Идея Петербурга остается сама по себе, не связанная с очерками его физиологии. В конце первого очерка Гаршин предвидит этот упрек — где же этот «страдающий», «мыслящий» Петербург? — и обещает его показать в следующих очерках. Но мы напрасно стали бы искать исполнения этого обещания. Дать художественное, конкретное воплощение Петербурга как выразителя духа великой империи было непосильно Гаршину, было не по силам и всему его времени. Один только Достоевский сумел дать характеристику «трудной» жизни Петербурга, но это только одна сторона образа Гаршина. Город, который болеет и радуется за всю Россию, остался художественно не воплощенным. В своих воспоминаниях В. Г. Короленко сумел пополнить пробел в отражении Петербурга в русской литературе, выразив образ, близкий многим десяткам тысяч русских юношей, добравшихся до столицы из глухих углов пространной России в чаянии «неведомой, неясной кипучей жизни».
Здесь обращает на себя внимание мотив ряда фонарных огоньков. Интересно отметить эпитеты, характеризующие их: «светлые четки»… «веселый блеск фонарей под свежим блистанием неба»… «все это было красиво, мечтательно, свежо и, как ряды этих фонарей, уходило в таинственную мерцающую перспективу…»… Все эпитеты радостные, возбуждающие, бодрые. К теме убегающей цепи фонарей возвращается В. Г. Короленко несколько раз. Маленькая студенческая комнатка…
Перед нами вечный русский юноша, стремящийся через Петербург в жизнь. Северная столица — Пропилеи к этой жизни. В нем должно оформиться миросозерцание, закалиться воля, наметиться путь жизненного служения, в нем же придется прикоснуться к горькой чаше гнусной российской действительности. Но Петербург останется Пропилеями. Дорога бежит дальше. Вспомним юношу Гоголя, смотревшего так на северную столицу и нашедшего в ней могилу мечтаний,[290] но взамен обретшего более глубокое знание тайн жизни, — а затем Белинского, Некрасова и тысячи безымянных, все новыми волнами наводняющих Петербург, превращающих его в город учащихся, в какой-то семинариум просвещенных работников России, жаждущих «сеять разумное, доброе, вечное».[291] Подготовка кончена. Петербург при всем своем значении есть только этап. Дорога в настоящую жизнь за ним, огоньки бегут дальше:
Образ Петербурга, создавшийся не от общения с ним, а из прекрасного далека, мог легко наполниться чисто литературным содержанием. В. Г. Короленко, наряду с Петербургом учащейся молодежи, намечает и литературный Петербург:
Литературные образы остаются постоянными спутниками всех впечатлений студента Короленки:
Примечательно, что здесь о вымышленных героях говорится в том же тоне, как и о самих писателях. Все невзгоды петербургской жизни заранее приемлются: литература сделала их привлекательными.
Это настроение не является скоропреходящим. В. Г. Короленко признается, что «розовый туман продолжал заволакивать его петербургские впечатления…», «скучные кирпичные стены, загораживавшие небо…», нравились «потому, что они были знакомы по Достоевскому… Мне нравилась даже необеспеченность и перспектива голода… Это ведь тоже встречается в описаниях студенческой жизни, а я глядел на жизнь сквозь призму литературы».[296] Итак, Петербург Короленко — город учащейся молодежи, определяющий ее жизненный путь, и город литературных традиций. Ничего существенного в характеристику Петербурга не было внесено Л. Н. Толстым. Д. С. Мережковский объясняет этот пробел[297] равнодушием его, находящегося во власти земли сырой, ко всякому городу. И действительно, Л. Н. Толстой, постоянно избирая Петербург местом действия своих романов, нигде не касается индивидуальности нашего города. Однако его превосходная характеристика общего облика Москвы (см. «Война и мир». Наполеон на Поклонной горе) показывает, что Л. Н. Толстой живо чувствовал лицо города и умел его передать. Остается только пожалеть, что мы остались без образа Петербурга, созданного Л. Н. Толстым.[298] V Перед тем как перейти к характеристике восприятия Петербурга в новейшее время, необходимо несколько отступить назад и остановиться на тех художниках слова, которые не утратили сознания значительности духовной ценности Петербурга и подготовили возрождение любви к нему и понимания его души. В это время, когда, казалось, совсем померк город Петра, незаметно началось возрождение в русском обществе чувства Петербурга. Достоевский открыл в городе, самом прозаическом в мире, незримый мир, полный фантастики. Этот мир предвещал уже Гоголь, а после него в 40-х годах Аполлон Григорьев. Образ его Петербурга чрезвычайно широк и значителен, он охватывает многие черты предшествующей эпохи образа Северной Пальмиры и предопределяет в основном и во многих деталях подход к нему Достоевского и даже Андрея Белого. Аполлон Григорьев, очутившись в Петербурге совсем еще юношей, ощутил себя перенесенным совсем в другой мир.
Здесь намечается вопрос о душе города и его истории. Вся сложность нашего города им вполне учтена.
«Петербургский зевака» в своем стремлении постигнуть душу города принимает во внимание все особенности города. Он обладает острым чувством индивидуального. Эта удивительная тонкость восприятия сказалась и в опасной теме о белой ночи, столь разоблаченной художниками слова, всю трудность которой хорошо понимал Ап. Григорьев.
После описания белой ночи Ап. Григорьев оценивает петербургский день.
Восприятие, указывающее на мистику обыденщины. Город живет своей неразгаданной жизнью, и его дыхание «петербургский зевака» ощущает повсюду. Его восприятие столь обострено, что он улавливает особый характер каждой улицы.
Ап. Григорьев отметил характерную особенность Петербурга, заключающуюся в обилии и разнообразии мостов. Даже названия улиц приобретают для него значение.
Жизнь в Петербурге полна «миражной оригинальности».
Ведь это почти гениальные слова Достоевского.
Этот грязный, странно-пошлый мир влечет каким-то странным обаянием прочь от домашнего очага.
Читая эти строки, нельзя не вспомнить Версилова с его «убегающей любовью» к семье.[306] Странный город двойного бытия словно ищет покоя, равновесия в прямых, плавных линиях, равно чуждых его обоим стихиям. В эпитете регулярный, который находит Ап. Григорьев «в тех географиях, где города очень удачно обозначаются одним эпитетом», он видит существенную черту, определяющую характер города:
Этот многогранный город со всеми противоречиями и в Ап. Григорьеве будит чувство трагического, и в этом чувстве он находит источник глубокой симпатии. Еще раз появляется образ Северной Пальмиры. Да, я люблю его, громадный гордый град.((«Город»)) Тургенев сопоставляет «чахоточный румянец» с облупленными домами, со впалыми окнами.[308] Ап. Григорьев этому серому, скучному образу противоставляет образ старого города контрастов. С одной стороны, гордый град, полный пышного блеска, облеченный в вековые граниты, но скорбящая душа прозревает в нем страдание больное. И словно хочет гордый град скрыть свою муку под внешним холодом спокойствия. Его страдание под ледяной корой! Достоевский узнaет эту боль и даст нам трогательный образ чахоточной девушки из белых ночей, олицетворяющей Петербург; вместе с тем ему будет известна и холодная, немая панорама, раскрывающаяся с Николаевского моста («Преступление и наказание»). Но даже Достоевский не сумел слить их в образ гордого страдания, стыдливой муки. Пусть почву шаткую он заковал в гранит((«Город»)) В этом отрывке переплелись все мотивы первой половины XIX века. И тщетное торжество над стихиями, и пот, смешанный с кровью, поглощаемый столицей империи, а в заключение гоголевское: все обман, все мечта, все не то, что кажется. Правда лишь в одном — в страдании. Страдание одно привык я подмечать Призрачная «белая ночь» одна разоблачит в своем ясном сиянии весь обман маскарада и выявит подлинный лик его «страдания больного». * * *И в те часы, когда на город мой Аполлон Григорьев наметил основные линии, следуя которым Достоевский откроет душу переродившегося Петербурга. Восприятие Петербурга Достоевским столь глубоко и столь сложно, что легко впасть в ошибку, опираясь на тот или другой текст, касающийся интересующей нас темы. Сколь разноречивы отзывы Достоевского о северной столице! Для выяснения его образа Петербурга следует с особой тщательностью сопоставить все мысли, чувства, желания, рожденные в душе романиста нашим городом, чтобы постигнуть все разнообразие отражения его души. Достоевский в беглых заметках о городе («Маленькие картинки» в «Дневнике писателя») пытается дать характеристику архитектуры Петербурга. Мы можем быть уверены заранее, что сочувственной оценки ждать не следует. Годы, когда русское общество восхищалось строгим, стройным городом, отошли в далекое прошлое. И даже гениальный его гражданин, ясновидец, в этом отношении был безнадежно слеп. Это указывает лишний раз, как органична жизнь общества, до какой степени велика власть целого над его частями. Достоевский подчеркивает бесхарактерность внешнего облика города:
Таким образом, осуждая вместе со славянофилами петербургский период, Достоевский в новой столице видит его символ и его выражение. Ничего своего, все вывезено на кораблях, что со всех концов устремлялись к богатым пристаням.
Это последнее замечание вполне справедливо. Действительно, Петербург ничего не усваивал механически, всегда органически видоизменяя в согласии со своей стихией. Но как это ценное свойство оценено Достоевским? Все, что было создано в Петербурге в период его развития, оказывается жалкой копией римского стиля, псевдовеличественно, скучно до невероятности, натянуто и придумано! Прочитав такую характеристику, хочется оставить Достоевского и не искать больше в его творчестве следов Петербурга. Но это было бы непростительной ошибкой. Вступая в Петербург Достоевского, мы проникаем в чрезвычайно своеобразный, сложный и духовно богатый мир. Уже в продолжение вышеприведенного отрывка мы встретим мысли, с которыми охотно согласимся. Правда, это будет тоже отрицательный отзыв, но он относится к последнему периоду строительства, столь варварски нарушившему строгий облик Петербурга.
Однако эти промышленные дома просты и откровенно меркантильны; их сменил самый безвкусный стиль современности. Какой-то беспрерывный упадок от поколения к поколению.
Этот отрывок свидетельствует об известном художественном чутье Достоевского, об умении поставить в связь с жизнью общества его вкусы, найти архитектурные выражения быта. Мало того, нельзя сказать окончательно, что Достоевский не знал величия красоты Петербурга. Некоторые его описания дают основание утверждать, что он умел даже угадать пейзажный характер его архитектуры. И все же для Достоевского Петербург остается «самым угрюмым городом»,[312] который может быть на свете. Достоевский подходит к пониманию его души согласно приемам художественного творчества его времени: через мастерски написанные бытовые картины. Вот уголок города близ Сенной:
Не доходя до Сенной, встретил Раскольников черноволосого шарманщика с девушкой в кринолине, в мантильке, перчатках и в соломенной шляпке с огненным пером; все это было старое и истасканное; она выпевала романс дребезжащим, но приятным голосом. Раскольников любил:
Вот знакомые нам мотивы из «физиологии города» наших бытовиков, но как они здесь звучат напряженно и трепетно! Эта тяга к физиологии так велика в Достоевском потому, что через нее проникают его взоры в таинственные недра души города. Этим открывает Достоевский новую страницу в истории восприятия Петербурга. Версилов признается подростку:
Пристально, неотвратимо всматривается Достоевский в облик города; его скучный, больной и холодный вид не пугает, а влечет духовидца, и он начинает прозревать за этой отталкивающей оболочкой «миры иные».[316] В подобном трактире «братья знакомятся»[317] и завязываются беседы «желторотых мальчиков»,[318] в которых ставятся «мучительно старинные вопросы, над коими сотни тысяч голов кружились, и сохли, и потели» (Тютчев, «Вопросы», пер. из Гейне).[319] Столь глубока и значительна петербургская проза, в которой так много прозревал Достоевский! Фантастическая ненастная ночь Петербурга, когда «бездна нам обнажена с своими страхами и мглами» (Тютчев),[320] сорвет уже все преграды меж нами и сокровенными тайнами души города. В такую гнилую петербургскую ночь сладострастник Свидригайлов вспомнил в неопрятной гостинице девочку с ангельски чистой душой, нагло поруганную «в темную ночь, во мраке, в холод, в сырую оттепель, когда выл ветер».[321] И теперь дул сильный ветер, — среди мрака и ночи раздался пушечный выстрел, за ним другой.
Ночь, полная чудовищных кошмаров, сливших воедино сон и явь, — прошла. Наступило утро.
По пути к мокрым кустам Петровского острова, у пожарной каланчи, Свидригайлов застрелился… Другой герой Достоевского, чиновник с «испуганной душой» — Голядкин, в ненастную ночь находит своего двойника.
Незнакомец преследует его. Оказывается,
На фоне ненастной ночи совершается раскрытие ночной стороны души города, приводящее одного героя к безумию, другого к самоубийству. Углубленный реализм обнаружился в подполье души человека, подполье города. Образ Петербурга был бы неполным, если бы Достоевский не ввел мотива мертвеца, развив его в целую кошмарную симфонию, какую-то danse macabre.[326] Один из безыменных героев, в рассказе «Бобок», ходил развлекаться и попал на похороны. Там на кладбище:
Притаилась здесь вражья сила, memento mori Петербурга. Долго оставался он на кладбище, прилег на длинный камень в виде мраморного гроба и услыхал звуки глухие, как будто рты закрыты подушками. Это переговаривались мертвецы, лежавшие в зеленой воде. Душевное гниение их еще более смрадно, чем гниение плотское. Сыны и дочери Петербурга продолжают свою суету суетствий и в загробном существовании, с той только разницей, что здесь они могут отбросить всякий стыд.
Таково подполье города. Достоевский не чувствует жизни внутри ограды семьи. Нигде нет теплоты домашнего очага. Нет семьи, спаянной любовью в одно целое. Нигде не прозвучит нежная мелодия «Сверчка на печи».[328] Любовь к детям есть, но не родовая, а христианская любовь к «малым сим». Любовь к семье есть, но какая-то одинокая. Все любят друг друга, а слиться в нечто единое не могут. Жизнь сосредоточена на улице, где всегда какая-то тайна, словно из тумана выглянет неведомый, ужалит душу героя знанием его тайны и сгинет в бесконечных пространствах Петербурга; в трактире, где ярко разгорается мысль или трепещет какая-то непонятная струна в душе странного человека, наконец, в гостиной, наэлектризованной сценой «надрыва» или просто скандала. А если и встретится где-нибудь образ «внутри дома» поглубже гостиных, в каморке, он будет полон иступленного страдания, если не кошмарной злобы, доведенной до сладострастия. Город на болоте. Жизнь на болоте, в тумане, без корней, глубоко вошедших в животворящую мать-сырую землю. Нет корней, и душа города распыляется. Все врознь, какие-то блуждающие болотные огни, ненавидят ли, любят, всегда мучают друг друга, неспособные слиться в одно органическое целое. Все в себе, в нерасторжимых пределах своих глубоких и значительных душ, томящихся во мраке и холоде. Какая-то хмара.
Петербург как будто остается отвлеченной идеей своего основателя, лишенной реального бытия. «Строитель чудотворный» заколдовал финские болота, и возник над ними мираж, в котором живая душа человека превращается в страдающий призрак, становится также умышленной и отвлеченной.
Что же это — видение или же просто сон? «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного? Кто-нибудь вдруг проснется, кому это все грезится, — и все вдруг исчезнет». Ясен после этого вывод Достоевского: петербургское утро, казалось бы, самое прозаическое на всем земном шаре, оказывается чуть ли не «самым фантастическим в мире».[330] Вот за эту фантастику Петербурга и вплелась в ненависть Достоевского многоочитая[331] любовь. Чутко воспринял он хрупкую и тонкую душу весеннего Петербурга и согрел обрисованный образ горячей симпатией.
В белую ночь мгновенно озарил душу Достоевского скорбный облик Петербурга, но он не смог определить отношение навсегда, часто нам приходится слышать жестокие речи о трагическом городе. Достоевский опалил свою душу о якобы «холодный» город. Его чувство Петербурга многогранно и с трудом поддается анализу. Однако наряду с характеристиками души всего города, встречаем мы и описания отдельных уголков и их особых «гениев».
В «Белых ночах» показан такой уголок. Один старенький домик обрисован как «нечеловеческое существо».
Здесь впервые встречаемся мы с моментом дружбы с городом, знакомимся с возможностью интимного общения с духом местности. И все же, несмотря на эти достижения Достоевского, предсказывающие возрождение понимания Петербурга и сознательной любви к нему, наш романист остался чужд гранитному облику города, его каменной плоти.
Здесь так четко очерчен пейзаж города, и можно ожидать, что Достоевский отдастся пушкинскому восторгу, но:
Еще не настали сроки, когда город заговорит властно и раскроются глаза его обитателей на его несравненную, единственную красу, и Достоевский своим углублением и обогащением души Петербурга подготовил это время возрождения. * * *Совершенно особую группу в истории восприятия Петербурга составляют представители наиболее чутких поэтов — лириков. Среди них никогда не умирала способность постижения Петрова города. Они сумели внести ряд оттенков в глубокий образ Петербурга. Кн. П. А. Вяземский в 1841 году описывает петербургскую ночь: Дышит счастьем, Ночь на Неве составляет содержание всех петербургских стихотворений Ф. И. Тютчева. Все впечатления бытия очищены от суеты житейской и перенесены в самодовлеющий мир поэзии. Петербург, введенный в этот мир, становится призрачным. Опять стою я над Невой, Образы Петербурга тесно связались с личной жизнью поэта. Они переплелись с его былым. Петербург вводится как фон для описания памятного события. Прикасаясь к своим воспоминаниям, Ф. И. Тютчев вызывает образы нашего города. Прикосновение к Петербургу уводит в мир былого и возвращает утраченную жизнь. На что при этой же луне Кн. П. А. Вяземскому ночь на Неве представляется проникнутой тишиной и призрачностью Елисейских полей, Ф. И. Тютчев также чувствует себя оторванным от жизни, погруженным в мир теней. И опять звезда ныряет Призрачный город — какой-то Elisium теней![341] «Блаженные две тени», «покидая мир земной», «в таинственном челне» скользят «как бы во сне» «меж зыбью и звездой» по «пышноструйной волне», «разлившейся, как море». Ночь на Неве — основной мотив петербургских строф Ф. И. Тютчева. Наряду с белыми ночами его лира откликнулась и на мертвенный покой зимней реки, покрытой глыбами льда, сжатой гранитными берегами, когда вихрятся нити снежной пыли под тяжелым небом, осаждаемым преждевременным мраком. Et, bercee aux lueurs d'un vague И наконец, кончающиеся знакомым уже нам мотивом:
Строфы, посвященные той же теме: Глядел я, стоя над Невой,((«12 ноября 1844 года»)) В ответе Тургеневу А. А. Фет дает описание «ясновидящей» весенней ночи, «вполне разоблаченной». Поэт! ты хочешь знать, за что такой любовью((«Ответ Тургеневу»)) Совсем примыкает к образам Достоевского сжатый образ Полонского из «Белой ночи», передающий панораму Петербурга из «Преступления и наказания», овеянную духом немым и глухим. Без тени, без огней, над бледною Невой Белая ночь становится необходимым фоном для описания Петербурга. В ее освещении как бы раскрывается душа города, резче выступают все индивидуальные ее черты. В ее тихом сиянии город Петра легче достигает своей власти над душами. Поэты конца XIX века, обращаясь к Петербургу, смотрят на него сквозь призму Достоевского. И мнится, что вокруг все пышные хоромы, Здесь прямо образ Достоевского облечен Фофановым в стихотворную форму. Фантастический город готов рассеяться как дым, как утренний туман. И у Allegro Петербург — город туманов и снов, с громадой неясною тяжких дворцов, отраженных холодной Невою, больной город с торопливою жизнью. Неласковый город, любимый, Для П. Я. (Якубовича) Петербург — город «холодной мглы и тоски», на который поэт взирает с тайным ужасом. Где «загадочно тайно сплетаяся тени бледные движутся… стон чей-то чудится… явь или сон».[347] Прекрасен этот город с сонмом дворцов-великанов перед лицом горделивой реки, грозно плещущей в стену гранита, город с лабиринтами стройных улиц, громад-площадей. Прекрасен он в белом саване ночи весною, лишенный цветов и песен. И П. Я. признается в любви «к этому городу красоты монотонной, тихой грусти лучом просветленной». Ах, любовью болезненно страстной((«Сказочный город»)) Настойчивость в повторении этих образов свидетельствует не о бедности художественного воображения. В этом однообразии есть ритм, указующий на глубину пережитого. Это возвращение к одним и тем же идеям, настроениям поэтов разных индивидуальностей, различных школ говорит об известной объективности образа Петербурга, начерченного художниками русского слова. VI Исподволь подготовлялось возрождение любви и понимания северной столицы. Первые годы двадцатого века до мировой катастрофы принесли с собою многообразный интерес к Петербургу. Но в этом подходе к нему не было единства стиля. Есть только одна черта, присущая всем: признание значительности Петербурга. Переходя к разбору всех этих течений, следует попытаться сгруппировать их. Прежде всего нужно отметить возрождение интереса к внешнему облику города в связи с интересом к его архитектуре. Здесь не место вдаваться в решение сложного вопроса о причинах возрождения архитектурного вкуса. Этот вопрос связан не только с явлениями русской, но и общеевропейской культуры и знаменует вступление европейских народов в синтетическую эпоху зрелости, предвещает приближение золотой осени Европы. Для нас важно отметить отрадное явление раскрытия великой архитектурной ценности Петербурга, возрождение его каменной плоти. Без этого процесса мы не могли бы постигнуть полноты образа нашего города, не могли бы даже познать как должно содержание его души, ибо значительная доля ее заключена в архитектурном пейзаже города. Genius loci не заговорит с нами на понятном языке, если мы не углубимся в постижение его каменного святилища. Можно даже сказать, что стихов Державина и Пушкина, посвященных Петербургу, до этого мы не могли понимать как должно. Возобновилась духовная работа, заглохнувшая, казалось, безнадежно в 30-х годах. Прежде всего заговорили художники. Александр Бенуа в своей знаменательной статье, помещенной в «Мире Искусства»,[348] дает характеристику души города, опираясь на оценку его каменной плоти. Эта статья как бы подводит итоги всему пережитому в истории образа Петербурга. Перед нами северная столица, за которой чувствуется великая империя.
Бенуа не дает объяснения, почему это божество с холодным, страшным взором (не Медный ли Всадник?) притягивает, представляется великим и прекрасным, достойным любви. Не потому ли, что его трагическое лицо озарено отблеском титанической борьбы, великого надрыва, что грозный призрак гибели бросает на него апокалиптическую тень? Как много должно было пережить русское общество, чтобы вновь полюбить Медного Всадника! Образ города трагического империализма вновь ярко озарен в сознании русского общества. Сложна его душа, полна противоречий. Это видели все, кто умеет видеть. Но Александр Бенуа доводит светотень до резкого контраста. С одной стороны:
Далее Александр Бенуа сравнивает его с сенатором, облаченным в свою пурпуром окаймленную тогу с широкими прямыми складками, преисполненным «gravitas».[349] С другой стороны, это действительно самый фантастический город.
Наметив психологический фон, Александр Бенуа дает тонкую характеристику своеобразной красоты архитектурного стиля старого Петербурга. Физиология города тоже интересует его, но он выбирает в ней не будни, а праздники, видя в них богатый материал для характеристики лица города. В ряде превосходных очерков, появившихся в соответственные дни на страницах «Речи» (в 1915-16 гг.), обрисовывает он: Рождество, Новый год, Масленицу, Вербную неделю и Пасху, и всюду слышится: «люблю тебя, Петра творенье». Вслед за Александром Бенуа другой художник, Игорь Грабарь, создает впервые «историю Петербургской Архитектуры»,[351] в которой раскрывается великое художественное богатство Северной Пальмиры, обрисовывается лихорадочный рост каменного города и спутников этого светила, окрестных «Парадизов»: Петергофа, Царского Села, Павловска. Указывается на грандиозный размах архитектурных начинаний, сообщается и о замыслах, которым не суждено было воплотиться, но которые дополняют характеристику того, что воплотиться смогло. Наконец, обрисованы образы строителей, наложивших печать своей индивидуальности на художественное творчество северной столицы. Лукомский[352] задается целью научить любить второстепенные «интимные, заброшенные уголки» милой старинки, если они «нужны не так же, как первоклассные сооружения, то нужны для цельности общей картины, нужны, как хористы, как музыканты, как статисты нужны в общей постановке оперы». Ознакомившись с ними, можно будет увидеть и устыдиться за погибшие здания, пожалеть об испорченных и полюбить уцелевшие милые остатки былой цветущей эпохи, когда люди умели и хотели красиво строить все, что им приходилось строить: и дворец, и церковь, и доходный дом, особняк, и мост, и ворота, и сарай, и беседку…[353] Но Лукомский не является пассеистом,[354] до эстетического чувства которого красота доходит только из «прекрасного далека»[355] прошлого. Для него рядом с прекрасным старым Петербургом существует: «Новый Петроград»,[356] достойный внимательной художественной оценки. Новый Петроград, воздвигаемый в стиле старого Петербурга, в контакте со вкусами и запросами нового времени (Фомин, Ильин, Дмитриев), или же созидаемый в традициях итальянского большого классицизма (Щуко, Лялевич, Перетяткович, Лидваль).[357] Знаток Петербурга В. Я. Курбатов посвятил любимому городу путеводитель,[358] в котором, наряду с систематическим обзором фрагментов старого города по отдельным улицам, дана и история его архитектуры. Художники: Серов, Добужинский, Лансере, Бенуа, Остроумова-Лебедева запечатлели в своем творчестве новый подход к Петербургу.[359] Рассеялся туман, окутавший на долгие годы гордый, стройный вид архитектурного пейзажа. Снова появилось чувство устойчивости города. Строгие монументальные громады, такие могучие, внушили спокойную уверенность: бег времен не сокрушит этой твердыни: quod non… Лирическое волнение стихло. Наступил момент спокойного, ясного созерцания. Из старого города вырастал новый, перед Северной Пальмирой вновь раскрывалось великое будущее. Город, как таковой, вызывает обострившийся интерес, становится самодовлеющей ценностью. Не скоро, однако, это новое понимание Петербурга нашло свое художественное выражение в литературе. * * *Реакция, последовавшая за подавлением революции 1905 года, в значительной мере задержала процесс перерождения чувства к Петербургу. Взоры, обращенные к нему, отуманены различными пристрастиями и неспособны видеть. Самые разнообразные ассоциации идей и образов препятствуют ясному созерцанию. Петербург порождает желчную жалобу в наиболее слабых, вызывает проклятье в пылких и пророчества в мистически встревоженных душах. Каждое из этих настроений нашло своего поэта. Средний русский интеллигент, предавшийся отчаянию, взглянул хмурым взором нехотя на Петербург и узнал знакомые черты города Некрасова. Саша Черный сосредоточивает вновь внимание на физиологии Петербурга. Вот «Окраина Петербурга», больная, смрадная, наводящая на душу безысходную тоску: Время года неизвестно.((«Окраина Петербурга»)) Или вот конец дня, мертвого дня «самого угрюмого города в мире». Пестроглазый трамвай вдалеке промелькнул,((«С.-Петербург»)) Неглубоко проникает взор поэта-сатирика, он скользит по раздражающим впечатлениям улицы, ощущая за ними лишь леденящую душу пустоту, от которой нет ухода в мир фантазии, нет забвения даже в вине. Вспоминается некрасовская желчь и хандра, но образы, рожденные новым веком, прошли чрез призму импрессиониста. Петербург Саши Черного (его быту посвящен целый цикл стихотворений, напр.: «Отъезд петербуржца», «Культурная работа», «Все в штанах, скроенных одинаково», «Всероссийское горе» и т. д.), самый угрюмый город, единственно беспросветный, охарактеризован с какой-то «равнодушной злобой». Объяснить это явление исключительно особенностями автора невозможно. Его настроение несомненно результат кризиса, переживавшегося всем русским обществом. Это Питер после 1905 года, отразившийся в надорвавшемся обществе, не имеющем сил жить. Это Питер среднего интеллигента. Но эпоха реакции создала, рядом с этим серо-грязным образом, образ иной, мрачный и грозный, рожденный гневом, в котором звучат печеринская ненависть и жажда отмщения.[361] Петербург — победоносный деспот, умерщвляющий своим дыханием поверженную Россию. Зинаида Гиппиус придала своей ненависти форму твердого и острого кинжала, погруженного в яд.
Сколько здесь переплелось старых мотивов: здесь и суета суетствий страшней бездвижности пустынь, над которой хохотал Сатурн у Огарева. Здесь и образ больного города, становящегося городом смерти. Далее воскрешен мотив восстания стихий. Но Нева здесь не является вполне враждебной стихией, она словно пробудившаяся совесть, но позора преступлений не омыть ее водам. Вновь появляется Медный Всадник, дух проклятого города — темного беса Божьего врага. Немезида покарает Петербург страшной казнью того круга Дантова ада, где отвратительные черви насыщались кровью, струившейся с тех, кого отвергли небо и ад, гнушаясь их ничтожеством: «mа guarda e passa» («Inferno», cant. III).[362] Стихотворение З. Гиппиус является ужасной печатью, возложенной на город Петра. Оно написано с той силой ненависти, которую знали исповедники древнего благочестия, предсказавшие граду Антихриста гибель: Петербургу быть пусту. Даже поэт, рожденный для вдохновенья, для звуков сладких и молитв,[363] — Вячеслав Иванов, — трагически ощутил образ кровавого империализма. В этой призрачной Пальмире, Подобная менадам,[365] в желто-серой рысьей шкуре, под дыханием города смерти преобразилась в вещую Сивиллу. Апокалиптическим явлением Медного Всадника завершается видение: Приложила перст молчанья Не душа ли это самого поэта с пламенеющим сердцем, напоенным лучами солнца Эллады, в этой призрачной Пальмире стала вещею Сивиллой? Поэт поселился с Сивиллой — царицей своей.
Зачем отступились они от солнечных стран ради города-морока?
Другой поэт дионисиевского духа, Иннокентий Анненский, пророчески возвещает гибель Медному Всаднику от нераздавленной змеи. Его город — проклятая ошибка. У него нет прошлого, нет поэзии, нет святынь. Сочиненный город поддерживает свое бытие насилием и кровью. Гибель его неизбежна. И все же в этом проклятии нет ненависти, а скорбь, рожденная сознанием непонятной связи с роковым городом. * * *Желтый пар петербургской зимы, Все эти отдельные отклики сознания, вызванные Петербургом, группируются вокруг определенного центра — судьбы города. З. Гиппиус, И. Анненский и Вяч. Иванов только затронули эту тему рядом выразительных образов. Д. С. Мережковский, а вслед за ним Андрей Белый и А. Блок стремятся раскрыть ее во всей полноте. Три момента судьбы Петербурга отмечены в творчестве Д. С. Мережковского: 1) Создающийся город («Петр и Алексей»), 2) Петербург в апогее своего развития («Александр I») и 3) Закат города («Зимние радуги»: сборник «Больная Россия»).
В Адмиралтействе, в этом центре нового города, стягивающем к себе все линии его, словно совершается таинственная, подземная работа, созревает будущее города. Дается образ его доисторического бытия, полного действия вулканических сил.
Этот отрывок дает возможность определить традицию Д. С. Мережковского. Здесь не только развита тема призрачности и фантастики, будничности и пошлости, но заимствован целиком образ Ф. М. Достоевского: город исчезающий, как утренний туман («Подросток»). Однако здесь ясно звучит и новый мотив судьбы и апокалиптическое чувство конца.
Апокалиптическое чувство конца всего, которым были одержимы раскольники, выражает и настроение автора. Другая характерная черта образа Петербурга Д. С. Мережковского археологический интерес к прошлому города. Постоянно встречаются топографические указания.
В романе «Петр и Алексей» обилие описаний торжеств, пирушек, прогулок по каналам, картин труда, набросков: театра, книжной лавки и т. д. — это обилие бытового материала должно создать couleur locale[370] призрачному городу. Д. С. Мережковский стремится уловить образ новорожденного города и определить вызываемое им чувство…
Так пытается Д. С. Мережковский наметить синтетический образ Петербурга. Стремясь определить характер его линий и вывести его особенности, он обращается, согласно легенде о строителе чудотворном, к характеристике вкусов Петра.
Этот отрывок, посвященный городу, стремящийся к объективной точности и написанный в спокойном тоне, заканчивается memento mori.
И к этому присоединяется яркое свидетельство того, что «Парадиз» Петра — город на болоте.
Петербург в романе «Петр и Алексей» не случайный фон для исторического действа, замыкающего трилогию «Христос и Антихрист». Город является действующим лицом, играющим существенную роль в судьбе героев романа. Постоянное возвращение к теме Петербурга свидетельствует о том большом значении, которое придает автор индивидуальности города, приобретающей самодовлеющий интерес. Д. С. Мережковский подробно останавливается на описании отдельных уголков города и его окрестностей, архаизируя язык своих набросков для придания им окраски петровской эпохи. Летнему саду уделяется особое внимание. «Буду иметь сад лучше, чем в Версале у французского короля», — хвастал Петр. Когда он бывал в походах, на море или в чужих краях, государыня посылала ему вести о любимом детище:
«Огород наш зелененек стал; уж почало смолою пахнуть», — то есть смолистым запахом почек. Действительно, в Летнем саду устроено было все регулярно по плану, как в славном огороде Версальском. Гладко, точно под гребенку, остриженные деревья, геометрически правильные фигуры цветников, прямые каналы, четырехугольные пруды с лебедями, островками и беседками, затейливые фонтаны, бесконечные аллеи — «першпективы», высокие лиственные изгороди, шпалеры, подобные стенам торжественных приемных зал.
Но царскому огороду было все-таки далеко до Версальских садов. Бледное петербургское солнце выгоняло тощие тюльпаны из жирных роттердамских луковиц. Только скромные северные цветы — любимый Петром пахучий калуфер, махровые пионы и уныло-яркие георгины — росли здесь привольнее. Молодые деревца, привозимые с неимоверными трудностями на кораблях, на подводах из-за тысяч верст — из Польши, Пруссии, Померании, Дании, Голландии, — тоже хирели. Скудно питала их слабые корни чужая земля. Зато, «подобно как в Версалии», расставлены были вдоль главных аллей мраморные бюсты — «грудные штуки» — и статуи. Римские литераторы, греческие философы, олимпийские боги и богини, казалось, переглядывались, недоумевая, как попали они в эту дикую страну гиперборейских варваров. То были, впрочем, не древние подлинники, а лишь новые подражания плохих итальянских и немецких мастеров. Боги, как будто только что сняв парики да шитые кафтаны, богини кружевные фонтанжи да роброны, и точно сами удивляясь не совсем приличной наготе своей, походили на жеманных кавалеров и дам, наученных «поступи французских учтивств» при дворе Людовика XIV или герцога Орлеанского (стр. 15).
Подобные описания уголков Петербурга свидетельствуют о господствующем интересе к городу в его прошлом, о желании воспроизвести образы минувшего, доныне обвевающие отдельные места Петрова города. Этот интерес к прошлому для Д. С. Мережковского не является уходом от современности. Хотя он старается смотреть на Петербург глазами современников Петра, воспроизводить город в их преломлении, он не вводит нас в заблуждение. Его Петербург есть образ, рожденный нашим недавним прошлым, полным предчувствием катастрофы. Призрачный город Гоголя и Достоевского архаизируется Мережковским и озаряется апокалиптическим светом. Это насыщение картины прошлого, воспроизведенной с сохранением колорита эпохи, личными идеями и субъективными настроениями автора, чрезвычайно характерно для Д. С. Мережковского.
Участье природы в жизни города наполняет ее своим трепетом и служит усилению спиритуализации города. Д. С. Мережковский стремится найти единство этой жизни, чтобы полнее передать сущность города как организма. Он в статуе Венус хочет увидеть genius loci нового города, приобщающего Россию к западной культуре — живой духом античности. Но Петербург в сознании Мережковского уже на заре своей жизни обвеян чувством конца. В «Александре I» и в «14 декабря» все время присутствует Петербург. Но ничего существенно нового в его образ не вносится. Словно он остается неизменным. Расцвет Северной Пальмиры проходит мимо сознания Д. С. Мережковского, и Петербурга сияющего дня он не ведает.
Это красочное описание Невы в весеннюю пору, передающее тончайшие нюансы тонов, проникнуто все тем же чувством печали — предчувствия судьбы Петербурга. Вспоминая определение Гоголя: «все обман, все мечта, все не то, что кажется»,[374] Мережковский описывает неверную петербургскую весну.
Этот образ весны можно дополнить другим, взятым из «14 декабря».
Петербург — город заранее обреченный. Образ смерти стоит у его колыбели, и как-то странно, что у него оказалось будущее. История Петербурга для Мережковского какое-то недоразумение. Оттого он прошел мимо нее. Близость конца чувствуется во все моменты жизни Петрова города. Тема наводнения должна была особенно привлекать Мережковского.
Петр во всех взорах читал тот древний страх воды, с которым тщетно боролся всю жизнь: «жди горя с моря, беды от воды; где вода, там и беда; и царь воды не уймет» («Петр и Алексей», стр. 194). И в «Александре I» вновь мы встречаемся с темой наводнения. Елизавета Алексеевна, выражающая настроение самого автора, приветствует наводнение.
Теме конца посвящена особая статья — «Зимние радуги». Д. С. Мережковский видит «в лице Петербурга то, что врачи называют facies hyppocratica[377] — лицо смерти». Петербург возник наперекор стихиям природы и народа. Он «вытащен из земли или просто даже вымышлен». Он воплощение не своей воли. Город неудавшийся. Он должен был стать первым европейским городом России, а оказалось, что еще и теперь, спустя двести лет после своего основания:
И
И чудится Мережковскому апокалиптическое видение:
Призраки гибели преследуют его. То ему чудится черный облик далекого города на черном небе:
А что же станется с тем роковым гением, который вытащил город из земли?
Видение из «Страшной мести» Гоголя. В творчестве Д. С. Мережковского Петербург занимает самостоятельное место, образ его описан разнообразно и ярко. Но вместе с тем он входит как существенное звено в общее миросозерцание философа-мистика. Петербург неудавшийся синтез России и Запада, великое насилие над русской историей. Его судьба трагична. Петербургу быть пусту.[380] * * *Совсем особым образом подошел к Петербургу Андрей Белый. Город становится героем романа и таким образом рассматривается как сверхличное существо. Есть там и другой герой — Николай Аполлонович Аблеухов, но это герой официальный. Главное же действующее лицо — Петербург. И А. Белый изучает его с самых различных точек зрения, в разнообразных плоскостях. По его «Петербургу» легко водить экскурсии, словно это путеводитель. Особая дается характеристика положению города, описывается его общий облик с высоты птичьего полета, отдельные части города, его дворцы, сады, каналы, дома. Город наполняется образами прошлого и получает историческую перспективу, и будущее грозным призраком носится над ним. Действие природы на облик города передается в превосходных описаниях: зимы, весны, осени, утра, вечера… Освещение, столь меняющее облик города, привлекает внимание А. Белого, и он, подобно Гоголю, подчеркивает изменчивость всего благодаря смене красок, передает их переливы с мастерством импрессиониста. За пределами Петербурга чувствуется великая страна, и мотив судьбы ее в связи с судьбой города проникает все построение А. Белого. В городе продолжает жить дух Петра Великого, воплотившийся в Медного Всадника Фальконе. Все, что свершается в городе, отражается на молчаливом памятнике чудотворному строителю. Петербург город мифа. Как возник он, на чем стоит столица севера?
Бездна — Bythos гностиков,[382] активная сила небытия, сторожит город. Древний хаос притаился на время… А. Белый старается представить себе возникновение Петербурга.
Это столица, чуждая своей земле, какое-то наваждение на Россию, какой-то кошмар ее, которым она одержима. Да полно, существует ли он, этот странный город, или это просто какая-то «математическая точка»? Как будто он вовсе не существует, но вместе с тем он и есть (двойное бытие, и да и нет). Однако это полубытие — сила, давящая великую страну, отрицающая ее самостоятельное бытие.
Или его нет, а Россия есть, или же если он есть, то ничего нет.
Этот математический город, линии которого имеют лишь условное бытие, сообщает своему населению свойственное ему самому полусуществование. Петербург — сам призрак, бред и превращает в призраки своих граждан.
Магия их такова, что тени они превращают в людей.[386] Вот «заколдованное место» для похождений героев Гофмана! Этот беспокойный город «падает на души», «мучает их жестокосердной праздной мозговой игрой», манит искать «сладость самоуничтожения в зеленых, кишащих бациллами, водах, окутанных туманами». От полувосточного бытия либо к полной жизни, либо к небытию. Однако этот синтетический образ Петербурга по мере детальной его разработки приобретает новое содержание и сильно меняется; чем конкретнее становятся образы Петербурга, тем меньше остается общей кошмарной призрачности. Андрей Белый, давая нам общий очерк города, заводит нас и в ряд уголков Петербурга, всегда умея заставить говорить genius loci. Особенно любит автор показывать нам Васильевский остров.
И, зная, какое значение имеют для восприятия духа места запахи, он заканчивает набросок:
Вот два других уголка Петербурга: Мойка «с красноватой линией набережных камней, увенчанная железным решетчатым кружевом», и дом на ней белоколонный, «и мрачнел меж колоннами вход; над вторым этажом проходила та же все полоса орнаментной лепки».[388] У Зимней канавки призрак Лизы.
Лучше всех уголков Петербурга А. Белый передает Летний сад.
В этом прекрасном описании чувствуется тот же археологический интерес, который внес в описания Петербурга Д. С. Мережковский. Но А. Белый пользуется этим приемом, значительно усложнив его. Яркий образ прошлого, для него лишь мимолетное воспоминание. Прошлое переливает настоящим. Образы «безысходной пустоты», окружающей Летний сад, осенний пейзаж самого парка, все пронизывающий осенний шум дерев и крики оголтелой стаи галок навевают картины прошлого. Время, точащее на все свой железный зуб, отступает: Was ich besitze, seh' ich wie im weiten Милые образы прошлого, обрисованные с такой меланхолической иронией, исчезают; возвращается сознание современности. Постепенно звуки сливаются в мелодию органа, краски густеют, и вновь проступает минувшее. Оно здесь в городе продолжает жить, надо лишь уметь найти его, вызвать духи, сокрытые временем. А. Белый учит, как освобождать их от плена Хроноса.[392] При описании Зимнего дворца он осложнил задачу спиритуализации местности путем воскрешения прошлого, чисто художественным заданием: показать, как краски в час заката видоизменяют архитектурные формы, обращаясь в легчайшие, аметистово-дымные кружева.
Старый Зимний дворец начинает выступать на место нового. Встал «нежною голубою стеною»
К этому же приему обращается А. Белый при описании Инженерного замка. Описывает его современный облик и незаметно переносит в прошлое. Вызывает в амбразуре окна курносую в белых локонах голову и показывает, в каком окне она должна появиться. (Не в этом ли?) Старается заставить нас оглядеться глазами Павла. Что мог видеть он? Образ императора исчезает. Проходит картина страшной ночи 1801 года, и снова современный нам Петербург.[393] Образ города насыщается прошлым. Многообразна и глубока душа Петербурга; чтобы охватить ее всезрящим взглядом любви, мало вызвать призраки былого, дабы обвеянные ими здания явили нам свой сокровенный лик. Таинственный ход времени: смена дня и ночи со своим богатством освещения, течение времени года со своими уборами, раскрывает все новые стороны души Петербурга, заставляя звучать молчавшие струны. Только что мы видели гамму заката вокруг Зимнего дворца. Наступает Петербургская ночь.
Смена красок превращает город в многокрасочный призрак. Наступление утра — смена чар, какое-то волховство.
После Гоголя никто не умел так радоваться сиянию радуги красок в Петербурге, как А. Белый. Смена времен года ощущается как великое таинство, к которому приобщается душа города. Осень приносит с собою безысходную тоску и томительное волнение.
Осенние образы чаще всего встречаются в романе А. Белого. Видно, душа Петербурга казалось ему наиболее сродни времени увядания. Зиму ощущает он, согласно Пушкину, четкой и бодрящей.
Особенно хорошо удалось А. Белому описание встречи весны с городом.
Весна остается Петербургу далекой, она только томит и зовет. И хочется сказать: «Унеси мое сердце в звенящую даль, где кротка, как улыбка, печаль» (Фет).[398] Там, где-то далеко-далеко, куда полетели журавли, там родина, там где-то вдали не «глубина — зеленоватая муть», а мать-земля сырая, там вновь можно обрести детство, вернуть все то, что выел в душе прекрасный — жуткий Петербург. Журавли протянули какую-то незримую ниточку между столичным обывателем и жителем полей, ниточку реальную; создали какое-то неожиданное общение между городом и страной, но вместе с тем мимолетное. И это вместо обычного циркуляра, стремительно летящего в российскую глушь. Связь со страной, таким образом, лежит вне полицейских, гражданских и даже культурных отношений; она заключается в таинственной и простой жизни природы. В Петербурге есть свой дух-охранитель. Это Медный Всадник. Есть ли он выражение своего города? И да, и нет. Он как бы демон Петербурга, владеющий им, гибнущий с ним, но отдельный от него, терзающийся всем, что совершается в городе, часто недовольный городом. Каков же его облик? «Металл лица двухсмысленно улыбался»[399] (не признак ли двойного бытия?). В его глазах та же «зеленоватая глубина», что и в городе. Всадник полон тревоги.
И настал час:
Но все это лишь призрак, все это лишь суета суетствий.
На маленького гражданина Великого города впервые повеяло вечностью. В этом прозрении город явился в апокалиптическом озарении. Медный Всадник не только божество Петербурга, он наполнил своим духом, своим двойным бытием всю Россию, связал со своей судьбой судьбу великого народа.
Настали последние времена.
Космический ветер колеблет весь город. * * *Образ Петербурга в творчестве А. Блока есть один из самых интересных моментов его истории. Тем не менее в новых формах его, в новом содержании легко узнать знакомые черты. Традиция А. Блока примыкает к Гоголю, А. Григорьеву, Достоевскому. Из современных творцов образа Петербурга он ближе всего к Мережковскому и А. Белому. А. Белый создает целый мир Петербурга, в центре которого Медный Всадник, а в окружении Россия. Этим и только этим примыкает он к Пушкину. Словно взял и пересоздал Петербург Пушкина в согласии со своими философскими и историческими взглядами. И А. Блок создает из Петербурга целый микрокосм, в котором находит отражение вселенная. И у него чувствуется за столицей — Россия, но в центре внимания в Петровом городе не только Медный Всадник, а и Вечная Дева. Таким образом, у А. Блока встречаем мы вновь триптих Гоголя: Россия Петербург — Вечная Дева. Связь между этими тремя образами в новом освещении, с осложненным и видоизмененным содержанием раскрывает певец Прекрасной Дамы. Здесь неуместно стремиться исчерпать благодарную тему о России у А. Блока. Необходимо только выделить в ее образе некоторые линии, которыми и наметится фон, определяющий характер Петербурга, органически связанного в понимании поэта с Россией. И для А. Блока пафос России — пафос бесконечности. Только страшный простор пред очами, В ней, в этой шири бесконечной, заключена непонятная и страшная тайна русской земли. Душа России раскрывается в стихии ветра: Ты стоишь пред метелицей дикой, И поэт поет своей родине песни ветровые: Россия, нищал Россия, Это ветер веет из «миров» иных. В нем А. Блок познает мистическую стихию. Ветер влечет за собою, и взор поэта скользит по просторам родной земли. Дорога, странник, езда — любимые мотивы Блока. Кто лучше его воспел после Гоголя птицу-тройку? Ведь на тройке «в сребристый дым» унесено его счастье. Летит на тройке, потонуло Даль голубая, даль золотая манит лететь по России. Убогая Русь — источник любви беспредельной и бесконечного страдания. А. Блок называет ее своей невестой, женой, своей жизнью. Себя отделить от нее не может. Срослись они неразнимчато. Любовь свою к родной земле рассматривает он как ценность ничем не обусловленную, абсолютную. Он готов подвергнуть ее любому испытанию, зная наперед, что все она выдержит. Да, и такой, моя Россия, Россия остается для певца Прекрасной Дамы тайной, всю глубину которой он почуял, но не разгадал. И ему не было суждено явиться ее Эдипом. Со смиренным благоговением он склоняется пред ее глубиной: Ты и во сне необычайна. И только порою, вдумываясь в эти строки, останавливаешься перед вопросом: не предстала ли ему Та, что являлась давно мелькнувшим видением, ушедшим в неозаренные туманы, вечно юная София в образе жены-невесты России.[409] Приближение к северной столице порождает в поэте образы, столь понятные каждому петербуржцу. Меж двумя стенами бора Лиловые сумерки, белоснежная метель, тяжелая поступь локомотива… А. Блок уже не стремится пронестись мимо печального Петербурга одним духом на «поющей и звенящей»[411] тройке. Его внимательный, ясновидящий взор оценил унылый край. На почве болотной и зыбкой,[412] над пучиною тряской возникла столица Империи. Окрест нее зачумленный сон воды с ржавой волной,[413] сквозь развалины поседелых туманов[414] виднеются места, заваленные мхами. Все болота, болота, где вскакивают пузыри земли.[415] Страна древнего хаоса — вот материнское лоно Петербурга. Напрасно и день светозарный вставал К теме самого Петербурга подходит А. Блок с большой сдержанностью. У него совершенно отсутствуют стихотворения, целиком посвященные описанию самого города, характеристике его отдельных мест, какие можно найти у В. Брюсова, Н. Гумилева, О. Мандельштама и др. поэтов современности. Даже стихотворение «Петр», посвященное излюбленной теме поэтов — Медному Всаднику, осложнено побочными мотивами. И вместе с тем можно сказать: ни у одного из поэтов наших дней Петербург не занимает такого знаменательного места, как у А. Блока. В большинстве его стихотворений присутствует без определенного топографического образа, без названия — северная столица. Постоянно встречаем мы ее как место действия лирического отрывка. Лишь изредка промелькнет какой-нибудь знакомый памятник города, чуть намеченный все определяющими чертами. Вновь оснеженные колонны, А. Блок предпочитает говорить, не отмечая определенных мест. Чаще всего вводится какой-нибудь мотив, характерный для Петербурга, затем он исчезает, давая место описанию какой-нибудь уличной сцены и в заключение вновь прозвучит. Так, например, введена в картину города синяя мгла. Помнишь ли город тревожный, Тема города прерывается. Как робкие тени проходят двое любящих, которых любовь обманула: Шли мы — луна поднималась Город, намеченный как фон, проникает в душу идущих: Только во мне шевельнулась Так в станковых картинах кватроченто[419] тосканский пейзаж лишь фон для благочестивого действа на библейскую тему, но он определяет весь характер картины. Сжатые, мимолетные образы Петербурга рассеяны по всему полю творчества А. Блока. Их надо собрать воедино, но, оторванные от своего целого, посвященного другой задаче, они теряют значительную долю своего содержания. Однако все же сопоставление их дает некоторую возможность наметить образ Петербурга. Слова А. Блока о нашем городе ложатся на его образ мягкими, прозрачными, трепетными тенями. Каким-то застенчивым призраком веет Петербург среди этих образов. Пусть остается он безымянным, пусть даже он превратится в город других мест, иных времен, какой-то обобщенный, отвлеченный, но как не узнать в нем Петербурга утонченного, болезненного; каменный город теряет свой вес, становится бесплотным духом, призраком.
А. Блок знает свой город. Ему знакомы все часы годовых смен, и зимние снежные ночи, и бледные зори. Все части города: его гавань, предместья, каналы, даже подступы к городу нашли отзвук в его стихах, обрели в его творчестве новую жизнь. Петербург-порт получает неожиданное освещение. Дыхание моря наполняет город. «И в переулках пахнет морем».[421] Синяя даль, простор вод пробуждает тоску по далеким краям, романтическое томление. В сребристые розы тумана оделась тоска. In die Ferne![422] Но сирена, поющая в туманной дали, гибельна. «В путь роковой и бесцельный шумный зовет океан».[423] Снежная вьюга веет с моря. Постоянно эта тема сопутствует теме кораблей. Опрокинуты в твердь Над ними туча снеговая. Их путь оснеженный. И на вьюжном море тонут корабли.[425] Их облик какой-то обреченный. «Не надо кораблей из дали».[426] «Покинутые в дали».[427] «Невозвратные повернули корабли».[428] Море обрисовывается стихией не соединяющей, а разобщающей с чужими краями, оно словно прижимает Петербург к унылым берегам, кладя предел российским просторам. Петербург оказывается на краю земли у пределов неведомого. Безотраден облик окраин.
Весной оживленье.
Поют гудки.
Описания сжатые, почти перечисление одних предметов, даже без эпитетов. Речь тяжелая, обрывистая. Нева у Блока суровая, жутко колышатся в ней «вечно холодные»,[432] «черные» воды, «сулящие забвенье навсегда».[433] Воздух — полный пыли и копоти. «Лежит пластами пыль».[434]
Большие улицы, бесконечные проспекты с нитями фонарей, уходящих во мрак, полны вечерних содроганий.[437]
И потоки экипажей, и летящий мотор, поющий «снежной мгле победно и влюбленно» или «черный, тихий, как сова» пролетает он, «брызнув в ночь огнями».[439] Все эти образы сливаются в один. Гулкий город, полный дрожи.[440] На населении Петербурга лежит особая печать тревоги. Внимание Блока обращено на униженных и оскорбленных, не тех, «чей самый сон проклятье»,[441] на согнутые тяжелой работой спины… на старух с клюкой, слепцов-нищих, детей покинутых, шарманщика хмурого, что плачет на дворе.[442] И много других видений «неживой столицы»: «исчезли спины, возникали лица»,[443] робкие, покорные. Все раздавленные колесами жизни, кто б они ни были: больные, уроды, все отдавшиеся хмелю страстей, с ними муза поэта Петербурга. И особенно с теми, кто раздавлен и нуждой своей, и страстями других. Улица, улица… И А. Блок поет хвалу всем опаленным, сметенным, сожженным. Перстень страданья связал им сердца. Город безысходного страданья, в который не придут корабли — вестники блаженной жизни. Образ смерти гуляет по городу, смерти — освободительницы. То является она в голубую спаленку, в образе карлика маленького, что остановил часы жизни. «Карлик маленький держит маятник рукой».[445] Или смерть — скелет, до глаз закутанный плащом, сует заветный пузырек venena[446] двум безносым женщинам…[447] Мрачная бездна раскрывается зрячему взору, и есть упоение быть на ее краю.[448] По улицам метель метет, Город смерти — город сказки. Но сказка освобождает и от жизни и от смерти. Грани между плотью и духом, явью и сном, жизнью и смертью стерты в этом городе мистерий.
Пойми, уменьем умирать Какие же краски отмечает А. Блок в своем восприятии Петербурга? Краски, дающие выражение лику города. Он называет его черным. Богоматерь! Но подобно тому, как в белом цвете слита вся спектральная гамма, так здесь в этом черном заключены многие тона. Два основных дают переливы души города. Первый синий всех оттенков, переходящих в серый. Это основной фон Петербурга, «где почивает синий мрак».[453]
На мосту, вблизи дремлющих голубых кораблей, в голубых снегах является «Незнакомка», упавшая с неба «яркая и тяжелая звезда».
Целая поэма голубого цвета, и кажется, что самый Петербург, ставший призраком, колеблется, как тихое синее пламя. Переливы серого и синего от светлых тонов, переходящих во мрак, — вот основной фон Петербурга. Действительно — в туманах северной столицы всякий плотскими очами легко выделяет эти тона. Но А. Блок не так разумеет цвет. По сине-серому тону прыгает зайчиком кроваво-красный цвет северных зорь. Город в красные пределы Все окропило хмельное солнце. Красный дворник плещет ведра Город наполняется жуткой фантастикой. И на башне колокольной Этот красный цвет — красным пьяным карликом мелькает в сумраке умирающего дня среди образов смерти. Пьяный красный карлик не дает проходу,((«Обман»)) А вверху — на уступе опасном((«В кабаках»)) …………………………………………………… Но пурпуровый цвет не только мотив зловещего заката. Странным образом он рассеян в Петербурге повсюду, словно в Севилье или в Неаполе. По улицам ставят «красные рогатки»,[462] в окнах цветы пунцовые. Одежды все красные: рыжее пальто,[463] красный колпак, красный фрак,[464] «кто-то в красном платье поднимал на воздух малое дитя»… «А она лежала на спине, раскинув руки, в грязно-красном платье на кровавой мостовой…»[465] Еще раз подчеркивает поэт (там же): «Вольная дева в огненном плаще». («Иду — и все мимолетно»). И видение этого города: С расплеснутой чашей вина((«Невидимка»)) Нельзя видеть в этом повторяющемся ударении на этом звучном русском слове случайность. Слишком он чужд Петербургу, зримому плотским взором. В этом городе вечерних содроганий, ветров и зимних пург — красный цвет — цвет страсти в сочетании с зловещими закатами — окрашивает город предчувствием великих потрясений. Только два стихотворения посвящены А. Блоком непосредственно характеристике Петербурга («Снежная Дева» и «Петр»). Из дикой дали в город Петра пришла Снежная Дева, «ночная дочь иных времен». Ее родные не встречали, Снежная Дева не только дочь иных времен, но и стран далеких. Все снится ей родной Египет Ее образ неясен. Может быть, эта пришедшая с берегов Нила дева все та же Вечная Дева, что являлась Владимиру Соловьеву, сначала в Москве, потом в Лондоне, и, наконец, под полно-звездным небом пустыни Египта.[466] Во всяком случае, это все тот же образ Прекрасной Дамы в новой своей ипостаси: И город мой железно-серый, В этом замечательном отрывке А. Блок выявляет свою связь с Петербургом. Дважды называет его своим городом. Город Петра представляется ему целым миром, как некогда для Гете был Рим. Но Петербург длжно принять, как и саму Россию, только верою, непостижимой верою. Тайна объемлет и Снежную Деву и самый город, да и сама тайна непостижная. Петербург — царство мистерии. И в нем, как и по всей Руси, гуляет ветер среди мглы. Ветер, космическая сила, предвестник рождения. В этом царстве Снежной Девы есть рыцарь: Медный Всадник, страж непостижимого города. Он спит, пока закат румян. При мерцающем его свете начинается мистерия, жуткая ночная сказка и вместе с тем такая обыденная, но полная «пошлости таинственной».[468] Зажгутся нити фонарей, Это все та же хорошо знакомая нам суета сует «Невского проспекта», «где все обман, все мечта, все не то, что кажется».[470] Ночная жизнь города полна волнующей жуткой тайны. В недрах ее распускается ночная фиалка,[471] лиловый цветок. Среди хаоса этого мелькания в величественном покое возносится Медный Всадник, гений Петербурга, царящий над неумолчно шумящим городом. Он будет город свой беречь, Но тишина не наступит в ней. С новой зарей возобновится суета сует. В этом петербургском стихотворении А. Блок все подготовил для появления ночной фиалки. Явление Вечной Девы изображено в «Незнакомке». Поэт берет самые мрачные стороны пьяного быта и сообщает им напряженную остроту. По вечерам над ресторанами Пыль переулочная, крендель булочной, детский плач: все скучные образы петербургских будней. Поэт придает своим словам давящую тягостность, и сами звуки ударяют какой-то грубою силой. И каждый вечер, за шлагбаумами, Подобно Гоголю и Достоевскому сгущает Блок грязные краски прозы, чтобы вскрыть в ней великую фантастику. Вспомним любовь Версилова к трактирам. В своих «пошлых и прозаичных»[474] образах А. Блок создает необходимую раму для начала мистерии в его понимании.[475] Подготовка явления Вечной Девы закончена. Распускается ночная фиалка. (Вспомним «Голубой цветок» Новалиса.[476])
Поэт погружается в голубой мир.[478] Таков комментарий к стихам «Незнакомка» в пьесе того же имени. Легко в ней узнать возвратившуюся Прекрасную Даму. Вечно юная вернулась из неозаренных туманов, из царства синих снегов. Она приходит теперь, подобная проститутке, среди трактирного угара. Однако это ее воплощение не вызывает в Блоке трагедии «вечной борьбы мечты и естественности»,[479] как в Гоголе. Все это так и должно быть. Страшный путь пройден духом поэта наших дней. И, может быть, именно здесь, в этом месте, в этом воплощении ее легче всего постичь. И такой не отвергнет А. Блок Вечную Деву. Однако на мгновенье словно дрогнул его голос. («Иль это только снится мне!») Но вопрос об отношении мечты и яви потерял для него свою остроту. То, что совершается в душе поэта, имеет ценность полновесной правды. И не пугает уже его, что это «не то, что кажется». «В час назначенный» медленно проходит виденье, дыша духами и туманами. И веют древними поверьями Царство туманов, древние поверья — все это, несмотря на современный наряд, роднит Незнакомку со Снежной Девой. Блок узнает то «виденье, непостижимое уму», что с давних лет «в сердце врезалось ему». И странной близостью закованный, Незнакомка уводит поэта в миры иные, на дальные берега, где цветут ее очи синие, бездонные, в царство, где распускается голубой цветок — солнце романтиков. Близкий Блоку своей передачей Петербурга, Гоголь знал лишь то, что северной столице нужна Россия, и не знал, нужна ли она своей стране. Для А. Блока здесь не было вопроса. Ему достаточно знать, что Россия уже давно приняла свою северную столицу, сроднилась с ней, приобщила ее к своему размаху, своей тоске и своей будущности, таящейся «во мраке и холоде грядущих дней».[481] Ту Россию, которую любил А. Блок, возглавить не могла старая Москва, но только Петербург — непостижимая столица непостижимой страны. Остановись, премудрый, как Эдип, Образ Петербурга в поэзии А. Блока является звеном традиции восприятия нашего города, самой значительной и самой глубокой. Но примыкание к традиции не есть поглощение ею. Образ А. Блока вполне индивидуален. Город таинственной пошлости претворяется в город теофаний.[483] Но это новое слово о Петербурге звучит тихо и глухо. И не настало время стараться исчерпать его глубину. VII Наряду с этими целостными и глубокими характеристиками Петербурга, создающими особую идею Петрова города, в нашей литературе возникают отдельные образы, свидетельствующие об обострившемся интересе к Петербургу как таковому, вне системы сложных построений идей и мистических интуиций. М. Кузмин искусно пользуется архаизирующим приемом, применявшимся при описании северной столицы Д. С. Мережковским. В своем стилизованном романе «Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро» он пытается создать образ Петербурга в преломлении иностранца. Белые ночи
М. Кузмин, стремясь дать набросок необыкновенного города, возбуждающего столь большой интерес, не смог удержаться, чтобы не вложить в восприятие графа Калиостро хорошо известный образ исчезновения призрачного города. Столь велика власть фантазии Достоевского над восприятием Петербурга.[485] Поэты чутко откликаются на новое чувство города. Целые стихотворения посвящаются Петербургу и его отдельным памятникам. В нем уже многие не ищут отражения своих идей. Чувства гнева и скорби уступают место спокойному созерцанию. Многие поэты свободны от власти необычайного города, глубоко врезывающегося в душу. Они подходят к нему по пути своего художественного развития, ненадолго останавливаются, преломляют его образ, находят ему адекватное выражение и покидают его, чтобы, может быть, как-нибудь вновь вернуться к нему. Иногда попадаются образы, еще мало освободившиеся от господствовавших в русской литературе, как, например, у Сергея Городецкого. Поэт грезит в белую ночь самого фантастического города в мире, когда «белый вечер к белой ночи Неву и Петроград повлек» и дворцы расширили очи. И в город стаями ворвались Призраками наполняется город. Пугливо выходит Гоголь, «всю шею в шарф укутав». Ему чудятся пророческие голоса, и он мечтает о близком счастье России, и «о второй заветной части своей поэмы думал он». Ему навстречу стремился Пушкин, беспечный, мудрый и счастливый. А там у Невы встретились три императора. Первому из них «предел державы благодатной» «опять казался мал». А там наверху, словно благословляя, город: Дрожало небо, как живое, Однако этот туманно-мечтательный тон уже нехарактерен для наступившего периода. Здесь интересно только возвеличение города и стремление к расширению пределов подвластной державы. Петербург отныне требует отстоявшегося, ясного, слегка даже холодного созерцания. Вновь город Петра, как и сам император, горд и ясен, и «славы полон лик его».[487] Один из вождей главенствующей школы, Валерий Брюсов, среди своих многочисленных стихотворений, затрагивающих тему большого города, посвящает несколько всецело Петербургу. В одном из них поэт оттеняет величавый покой памятников большого города, среди нестройного прибоя преходящих людских толп, среди шумящих сменяющихся поколений. В морозном тумане белеет Исакий, На Дворцовой площади перед «Царским домом», «как знак побед, как вестник славы», вознесся Александрийский столп. На Невском, как прибой нестройный, Все течет, все изменяется, но эти творения рук человеческих не тлен, не прах. Они усыновлены вечностью. Создания стали выше своих творцов. Они находятся в общении между собой, зримом только для посвященных. Подобно вершинам Альп: Юнгфрау и Финстерааргорну взирают и они на копошащихся внизу двуногих козявок, быстро сменяющихся однодневок. «Все озирая пред собой», Александрийский столп различает «в сумрачном тумане двух древних сфинксов над Невой». Глаза в глаза вперив, безмолвны,((«Александрийский столп»)) Памятники, воскрешая образы прошлого, углубляют перспективу во времени. Другая участница жизни города — река расширяет ее, унося мысли в края далекие. Н. Гумилев описывает «изменчивую Неву», когда она покрыта весенними гостями — льдинами, громоздящимися друг на друга с «шелестом змеиным»: Река больна, река в бреду.((«Ледоход»)) Вполне чистый образ города, свободный от всяких идей, настроений, фантазий, передает один О. Мандельштам. В его чеканных строфах, посвященных Адмиралтейству, мы находим отклик на увлечение архитектурой: Нам четырех стихий приязненно господство, Спокойно торжество человеческого гения. Империалистический облик Петербурга выступает вновь, введенный без пафоса, но со спокойным приятием. И вот разорваны трех измерений узы, В «Петербургских строфах» развитие этой темы. А над Невой — посольства полумира, Тишина, солнце и порфира государства, грубая и бедная, казались крепкой. Красуйся, град Петров, и стой Но вся Россия зашаталась. Чем горделивее поднимал свою голову Петербург, тем сильнее подмечали зоркие взоры все его несоответствие с Северной Пальмирой XVIII века, вышедшей из рук Петра. Однако перед войной был момент, когда спокойная уверенность за будущее города Петрова вновь посетила часть общества. Казалось, перед победоносной Северной Пальмирой склонится древняя Византия, заповедный Царьград. Можно было ожидать, что империалистический город утратит свои трагические черты. Ряд поэтов, увлеченных вновь открывшимся величием Петербурга, запечатлели в своем творчестве этот момент. Перед войной был час затишья. Так бывает осенью. Солнце сияет светло. Все озарено ясно, четко, подробно. И тишина, глубокая тишина наполняет мир. Это час прощальный. За ним следуют осенние бури, предвещающие зимнее замирание. * * *В час предгрозовой тишины явился поэт, который ласково заглянул в лик обреченного на гибель города и с нежностью описал его, сделав участником своей жизни. Этот поэт — Анна Ахматова. У Анны Ахматовой Петербург, как и у Блока, выступает в глубине поэтического образа, чаще всего как проникновенный свидетель поэм любви. Петербург — как фон, на котором скользят тени любящих, сообщающий строгость всей картине своим спокойным ритмом. О, это был прохладный день Тихо гаснущий костер северного вечера в чудесном городе Петровом после прохладного дня — какой значительный подход к поэме любви! Личное переживание сочетается с определенными местами города. В его домах, в его садах запечатлевается прошлое, ценное не для общества, но для отдельного человека. Ведь под аркой на Галерной Образ Анны Ахматовой носит гораздо более конкретный характер, чем образ Блока. Она любит обозначать место действия. Отдельные уголки Петербурга постоянно упоминаются в ее стихах. …стали рядом Каким близким стал город, как сроднилась с ним душа! — и лик холодного Петербурга озарила улыбка. А давно ли о нем говорил чуткий и зоркий поэт: «Ни миражей, ни грез, ни улыбки!»[494] Петербург становится ковчегом нашего личного былого. Вспомним Подростка, который имел здесь «счастливые места», которые он любил посещать, чтобы «погрустить и припомнить».[495] Анна Ахматова превращает Петербург в какой-то «заповедный город». Долго шел через поля и села, Так немецкие романтики чаяли в Риме встречу со своей суженой, от века предназначенной. В вечном городе нет места случаю, все приобретает сокровенный смысл, всюду чудится присутствие чего-то великого. Только взор Ахматовой свободен от романтической дымки. Она любит не из прекрасного далека. Ее слова строги и просты. Она любит, но взор ее ясен. Петербург стал неотъемлемой частью ее души. Был блаженной моей колыбелью Петербург утратил все свои отталкивающие, скучные и больные свойства, не ощущает Ахматова в нем и грозной сути, столь терзавшей Достоевского и многих других. И если мы встречаемся с образом заповедного города, с рядом нежных религиозных мотивов, мы не должны искать в них каких-либо неразгаданных символов. Все это лишь глубоко личные переживания, создающие хотя и интимные, но вполне точные и конкретные образы. Несмотря на нечто общее с А. Блоком в своем подходе к Петербургу, Анна Ахматова ни в коем случае не может быть отнесена к той же традиции. Никакой философии Петербурга она не знает. Она глубоко срослась со своим городом, ввела его в свой мир, наполнилась его образами и так четко ощутила индивидуальность Петербурга, что нашла для него слова, лучше которых трудно найти во всей о нем богатой литературе. В превосходном сопоставлении жизни провинции и Петербурга Анна Ахматова очерчивает образ северной столицы. Ведь где-то есть простая жизнь и свет, Здесь восстановлена ясная пушкинская традиция. Но сколько должны были пережить и русское общество и сам Петербург, чтобы вновь могли сложиться такие слова: пышный, гранитный город славы и беды! Вот поэтический образ, передающий облик города трагического империализма. Изредка А. Ахматова отрешается от столь свойственного ей чисто личного подхода к Петербургу, и она создает образы вполне объективные. Вновь Исакий в облаченье(Стихи о Петербурге) Но этот ветер душный и суровый веет не в одном Петербурге. Ветер, ветер на всем белом свете![500] То, чего боялись одни и что страстно ожидали другие, приближалось: час суда и кары над империализмом России. Мирные картины не обманут вещую лиру. Как ты можешь смотреть на Неву, Приблизился Dies irae.[502] Последняя зима перед войной, когда так ярко было суждено проявиться городу «славы и беды», последняя зима, что вспоминается с «тоской предельной», как песня или горе, у Ахматовой сравнивается с образами Петербурга. * * *Белее сводов Смольного собора, Незадолго до мировой катастрофы создалось в некоторых слоях общества, наиболее остро переживающих, хотя бы и подсознательно, приближение мировой бури, особое мироощущение. Н. Бердяев дает превосходное определение этому состоянию:
Это душевное состояние отразилось в искусстве.
Это настроение породило уродливое явление, присвоившее себе название «футуризм». Самый интересный его представитель — Владимир Маяковский часто затрагивает тему большого города вообще и Петербурга в частности. Таково требование их катехизиса: вместо «романтической» природы прославлять громкими криками город. Но прославление не удается. «По мостовой души изъезженной»[505] В. Маяковского проходят лишь тени какого-то кошмарного чудовища, в котором изредка можно признать Петербург. Слезают слезы с крыши в трубы, В ушах обрывки теплого бала, На основании подобных отрывков трудно создать образ Петербурга. Здесь мы встречаем туманы, без которых редко обходится описание северной столицы. И ничего более, что могло бы наметить особенности Петербурга. Встречается и у поэта-футуриста тема Медного Всадника, затронутая в «Последней Петербургской сказке». Петр Великий, его конь и змея, снятые завистью с гранита, попадают в «Асторию», где заказывают себе гренадин. Все обошлось бы благополучно, однако в коне «заговорила привычка древняя»: он съел пачку соломинок. Происходит скандал. Трое возвращаются на свою скалу. И никто не поймет тоски Петра Более интересен отрывок из поэмы «Человек». Туч выпотрашивает туши И в этом отрывке нет ни одной новой черты, которою было бы возможно дополнить образ Петербурга. И здесь все тот же феерический мост, кровавый закат, смененный остекленелой белой ночью, и заключение: бессмысленный город. Революционер-футурист не нашел нового слова для Петербурга. А между тем материал о городе у Вл. Маяковского очень велик. Большой город наложил свою печать на отразившее его творчество. Слова, состоящие из резких, обрывистых звуков, которые нужно выкрикивать перед толпою, уже одно это создает новый образ в стихах, преломивших его. Однако эта особенность нового творчества не сумела преломить индивидуальность города, футуризм отражает лишь большой город, образ которого приложим одинаково к Москве, Парижу, Берлину. Чувство индивидуальности утрачено, отсюда бессилие футуризма создать свой образ Петербурга. Глубоко одинокая душа Вл. Маяковского не способна где бы то ни было найти свое «ты». Он и сам признается, что одинок, как последний глаз.(«Несколько слов обо мне самом»). Мир, лишенный лика, опустел, сжался, стал маленьким, душным и тесным. Для того чтобы вернуть явлениям способность действовать на душу, Вл. Маяковский прибегает к способу увеличения их количества. Тысячи Реймсов,[506] тысячи Аркольских мостов, тысячи тысяч пирамид,[507] тысячи тысяч Бастилий и, наконец, миллионы. …Сквозь жизнь я тащу Явления, теряя свою ценность, стремятся увеличиться в своем числе, так размножаются крохотные микробы. Гигантские цифры Вл. Маяковского звучат так же пусто, как обильные нулями расчетные знаки наших дней. Мир его так мал, что небо, покрывающее его, усеянное «плевочками» — звездочками,[509] представляется совершенно ничтожным. Эй Вы! А солнце для него, мечущегося в пусте, превращается в крохотное стеклышко. От вас((«Облако в штанах»)) Одинокий В. Маяковский ненавидит свой маленький мирок. Мука, заставляющая его дико стонать, доводит до ярости; порождает жажду разрушения. Он видит в себе буревестника, но его крик знаменует собой не только близость урагана, но и приближение смерти. Сам Вл. Маяковский так определяет себя: С небритой щеки площадей,((«Пролог»)) Когда возродится способность видеть кругом, вновь оживет образ Петербурга и найдет своего поэта, который скажет о нем обновленным словом. * * *Железная воля вызвала к бытию из мрачных стихий гранитный город. Он призван был венчать собою, вдали от источников народного бытия, великую империю. Со страшным надрывом был создан этот город, ценою гибели тысяч безымянных тружеников. Два века прошло. Русский империализм надорвал народные силы. Севастополь и Цусима были зловещими предостережениями российской державе. Но русский империализм, держа в железной узде народ, рвался к новым и новым пределам. В Карпатах, на берегах Вислы, на полях и болотах Восточной Пруссии ему были нанесены смертельные удары. Но он был еще жив и в смертельном метанье бредил о Царьграде и Проливах.[511] И «бог истории» сказал: «довольно!» Не суждено было Петербургу запечатлеться в художественном творчестве увенчанным минутной славой призрачных побед. Лишение его векового имени должно было ознаменовать начало новой эры в его развитии, эры полного слияния с когда-то чуждой ему Россией. «Петроград» станет истинно русским городом. Но в этом переименовании увидели многие безвкусицу современного империализма, знаменующую собой и его бессилие. Петроград изменяет Медному Всаднику. Северную Пальмиру нельзя воскресить. И рок готовит ему иную участь. Не городом торжествующего империализма, но городом всесокрушающей революции окажется он. Оживший Медный Всадник явится на своем «звонко-скачущем коне» не во главе победоносных армий своего злосчастного потомка, а впереди народных масс, сокрушающих прошлое и творящих будущее. Так запечатлела его образ З. Н. Гиппиус в своих строфах, помеченных знаменательным днем 14 декабря. Но близок день — и возгремят перуны… Восстали из могил своих замученные работники, «смиренные мужичонки»,[513] и зажгли в своих потомках огонь великого гнева и душной ненависти.
В космическом ветре русский империализм нашел свою трагическую кончину. Петербург перестал венчать своей гранитной диадемой «Великую Россию». Он стал «Красным Питером». А Москва, порфироносная вдова, стала вновь столицей, стольным градом новой России. А Петербург?
Это только кажется, что он существует. * * *Еще раз находит Петербург свое отражение в творчестве поэта в поэме А. Блока «Двенадцать». Это Красный Петроград ночей Октябрьской революции. Казалось, что космический ветер, гулявший по беспредельной Руси, нагой и убогой, смел государство, возглавляемое Петербургом, и готов ворваться в другие страны, разгуляться по всему миру.
В этой последней поэме Петербурга вновь почти исчезает конкретный образ города. Пред нами место революционного действа. Черным вечером, под черным, черным небом, под свист разыгравшейся вьюги, проходят тени октябрьских дней: старушка, как курица, спотыкающаяся о сугроб, буржуй на перекрестке, в воротник упрятавший нос, писатель-патриот с длинными волосами, долгополый, невеселый поп, барышня в каракулях… Поздний вечер. Тени старого мира исчезают в метелице. Идут новые хозяева города Петрова. В зубах — цигарка, примят картуз, Все изменилось под страшный свист революционных пург. Исчезла и суета сует коммуникации Петербурга: Невского проспекта. Не слышно шума городского. Только ветер вольный поет свои песни. Снег воронкой завился, Да к ветру примешивается призыв: Революцьонный держите шаг! Вот последний образ Красного Петербурга. Не отвернулся от него А. Блок, но твердо сказал: «принимаю». Да, и такой, моя Россия, Исчезла Северная Пальмира. * * *Стремителен бег истории в наши дни. И эти образы уже отошли в прошлое. Красный Питер ждет своего поэта. * * *Достоевский в своем «Дневнике»,[517] сравнивая наши петербургские палаццо с итальянскими, указывает на неорганичность наших. В то время как в Италии палаццо создавались естественно и являлись местом сохранения аристократических традиций,
Предчувствие Достоевского сбылось не в полной мере. Потомки его увидели не бойкие вывески искателей наживы, а кроваво-красные с гербом новой России: колосья, серп и молот, и с надписями из новых, механически сложенных, слов: совдеп, комгорхоз и т. д. с пятью золотыми буквами Р.С.Ф.С.Р., сулящими: Мы на горе всем буржуям Город принимает новый облик, еще не нашедший отклика в художественном творчестве.
Медленно ползут трамваи, готовые остановиться каждую минуту. Исчез привычный грохот от проезжающих телег, извозчиков, автомобилей. Только изредка промчится автомобиль, и промелькнет в нем военная фуражка с красной звездой из пяти лучей. Прохожие идут прямо по мостовой, как в старинных городах Италии. Постоянно попадаются пустыри. Деревянные дома, воспоминания о «Старом Петербурге», уцелевшие благодаря приютившимся в них трактирам и чайным (много эти питейные учреждения спасли старины!), теперь сломлены, чтобы из их праха добыть топливо для других домов: так самоеды убивают собак в годину голода, чтобы прокормить худшими лучших. Зелень делает все большие завоевания. Весною трава покрыла более не защищаемые площади и улицы. Воздух стал удивительно чист и прозрачен. Нет над городом обычной мрачной пелены от гари и копоти. Петербург словно омылся. В тихие, ясные вечера резко выступают на бледно-сиреневом небе контуры строений. Четче стали линии берегов Невы, голубая поверхность которой еще никогда не казалась так чиста. И в эти минуты город кажется таким прекрасным, как никогда. Тихая Равенна. Прекратился рост города. Замерло строительство. Во всем Петербурге воздвигается только одно новое строение. Гранитный материал для него взят из разрушенной ограды Зимнего дворца. Так некогда нарождающийся мир христианства брал для своих базилик колонны и саркофаги храмов древнего мира. Из пыли Марсова поля медленно вырастает памятник жертвам революции.[519] Суждено ли ему стать пьедесталом новой жизни, или же он останется могильной плитой над прахом Петербурга, города трагического империализма? Сентябрь 1919 года * * *Проходят дни, года. Года — века. Destructio[520] Петербурга продолжается. На Троицкой площади снесены цирки.[521] За ними ряд домов; образовалась новая площадь. За ней трехэтажный каменный дом, весь внутри разрушен, и сквозь него открывается целая перспектива руин. А там дальше в сторону огромный массив недостроенного здания и разоренный семиэтажный дом, а рядом с ним остаток стены и лестницы малого дома, похожий на оскал черепа. Вот урочище нового Петрограда! Исчезают старые дома, помнившие еще Северную Пальмиру. На окраине, у Смоленского кладбища, воздвигнут новый, высокий дом, единственный во всем городе: Крематориум.[522] Петрополь — превращается в некрополь.[523] Пройдут еще года, и на очистившихся местах создадутся новые строения, и забьет ключом молодая жизнь. Начнется возрождение Петербурга. Петербургу не быть пусту. И ты, моя страна, и ты, ее народ, 12 марта 1922 года * * *Петербург, зародившийся при великих потрясениях всей народной жизни, глубоко поразил воображение русского народа. Благодаря этому новая столица поставила перед сознанием народа ряд вопросов. В чем заключается связь между Петербургом и Россией, какова будет судьба созданного, как будто наперекор стихиям, города? Личность строителя чудотворного тесно связалась в воображении со своим созданием. Необыкновенный город казался многим каким-то наваждением, призраком. Все эти мотивы вызвали в русской литературе ряд примечательных откликов и наполнили содержание образа Петербурга, передававшееся от поколения к поколению. Петербург быстро развивался. Его чудесный рост порождал славословия. В то время как на верхах народа воспевалась Северная Пальмира, в низах его возникали мрачные пророчества о неминуемой гибели. Частые наводнения питали надежды одних и страхи других. Однако первое столетие русское общество любило новую столицу. Петербург тесно сливался с делом Петра, был его знаменем. Медный Всадник Фальконе, казалось, воплотил в себе дух почившего императора и стал на страже города. После раскола между властью и обществом отношение к Петербургу изменилось. Столица отныне ненавистной Империи разделила антипатию к ней. Мотив гибели начинает преобладать над другими. Экономический переворот, происходивший в России в связи с развитием капитализма, дал преобладание менее культурным слоям населения, началось приспособление города к интересам наживы. Строгий вид, потерявший свое обаяние, теперь исчезает. Облик северной столицы искажается. На смену хвалебных описаний быстро растущего города, на смену споров вокруг него в связи с этическими проблемами об абсолютной ценности каждой личности приходит теперь интерес к быту. Петербург, скучный, казарменный город, кипит сложной и трудной жизнью. Это город чиновников и военных — с одной стороны, и город русской литературы, русской молодежи и рабочих — с другой; все эти группы населения кладут на него выразительный отпечаток. Упадок любви к Петербургу не означал понижение интереса. Необыкновенный город продолжал сильно действовать на сознание. В этом «самом прозаическом городе в мире»[525] открывает Достоевский душу глубокую, сложную и приветствует Петербург как самый фантастический город. От Достоевского идет возрождение понимания души города. Наиболее чуткие лирики, впрочем, никогда не теряли лика Петербурга (Тютчев, Фет). В XX веке началось возрождение понимания красоты петербургского архитектурного пейзажа (ненадолго прерванное вспышкой ненависти к столице деспотизма после революции 1905–1906 гг.). Перед европейской войной, погубившей старую Россию, русское общество переживало расцвет любви к своему прошлому. После посещения маленьких городов Италии и Германии русские люди стали замечать те культурные богатства, которые наполняли русскую провинцию. Было открыто великое художественное значение старорусской иконы. Ряд превосходных изданий свидетельствовал о горячем интересе, переживавшемся русским обществом, намечались переоценки старорусской культуры. Такой момент оказался благоприятным и для Петербурга. Вслед за художниками, архитекторами — отдали дань новому пониманию Петрова города и прозаики и поэты. В творчестве одних Петербург отразился в ряде ярких образов монументального характера, других увлек он в свое прошлое. Наконец, третьи, возрождая все богатство содержания исторического образа Петербурга, создали глубокие и сложные образы, преломившие их миросозерцание. Это было последним даром Старого Петербурга русской литературе. Экскурсы в сокровищницу нашей художественной литературы в поисках за образами Петербурга сделали возможным установление связи между ними, нахождение единства во всем их многообразии и уловление известного ритма их развития. Обрисовался единый образ «текучий», «творчески изменчивый», который, видоизменяясь, сохраняет в себе все приобретенное в пути.[526] Обнаружение этого живого образа является выполнением одного из заданий плана ознакомления с Петербургом. Наш глаз, обогатившийся картинами прошлого, разовьет и осложнит свое зрение, и многое из того, что оставалось тайным, станет явным. Примечания:1 Топоров В. Н. Петербург и Петербургский текст русской литературы//Семиотика города и городской культуры: Петербург. Труды но знаковым системам. XVIII. Тарту, 1984. С. 15. 2 Дело об оставлении при Петроградском университете Н. П. Анциферова//Центральный государственный исторический архив Ленинграда, ф. 14, оп. 1, д. 11096, л. 7 (далее: ЦГИАЛ); дата рождения приведена по метрической книге города Умани. 3 Анциферов Н. П. Путь моей жизни: Воспоминания. 1958 г.//Отдел рукописей Государственной публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, ф. 27 (находится в обработке), архив Н. Н. Анциферова, л. 5 (далее: ОР ГПБ). 4 Бенуа А. Мои воспоминания. М., 1980. Кн. 1. С. 183. 5 ЦГИАЛ, ф. 303, оп. 2. д. 1865, л. 25 об., 52; д. 1875, л. 9 об. 14 Конечный А. М. Н. П. Анциферов — исследователь Петербурга//Петербург и губерния: Историко-этнографические исследования. Л., 1989. С. 155. 15 Анциферов Н. П. Тетрадь наших деточек: Таточки и Павлиньки. Выписки из дневника//ОР ГПБ, ф. 27, л. 51–53. 16 Штерн Г. А. Тенишевское училище. Машинопись. 1960 г. (хранится в домашнем архиве сына; далее: Собрание А. Г. Штерна). 17 Анциферов Н. П. Душа Петербурга. С. 173 наст. изд. 18 Богданов Е. //Три столицы//Версты. 1926. № 1. С. 148. Е. Богданов — псевдоним Г. П. Федотова (1880–1951), участника семинара И. М. Гревса, известного историка и религиозного мыслителя. 19 Добужинский М. В. //Воспоминания. М., 1987. С. 23. См. также альбом автолитографий М. В. Добужинского «Петербург в 1921 году» (Пг., 1923). 20 Ходасевич Владислав. Литературные статьи и воспоминания. Нью-Йорк. 1954. С. 399–400. 21 Анциферов Н. П. Душа Петербурга. С. 173 наст. изд. 22 Ленинградский государственный архив литературы и искусства, ф. 53, архив Петроградского экскурсионного института, оп. 1, д. 69, л. 6 об. (далее: ЛГАЛИ). 23 См.: Экскурсионное дело. 1921. № 2/3. С. 206–207; Экскурсионный вестник. 1922. Вып. 1. С. 5. 24 См.: Конечный А. М. Общество «Старый Петербург — Новый Ленинград». 1921–1938//Музей 7. М., 1987. 25 ЛГАЛИ, ф. 53, оп. 1, д. 46, л. 50–52. 26 Штерн Г. А. Пригороды Ленинграда. Машинопись. 1960 г. (Собрание А. Г. Штерна). 27 Вейнерт Я. А. Воспоминания о Николае Павловиче Анциферове. Машинопись. 1958 г. (Собрание М. В. Вербловской). 28 ЛГАЛИ, ф. 53, оп. 1, д. 69. л. 18. 29 См.: Центральное бюро краеведения//Краеведение. 1923. № 1. С. 46–47. 30 Известия Центрального бюро краеведения. 1927. № 3. С. 83–86. 31 Гревс И. М. Дальние гуманитарные экскурсии и их воспитательно-образовательный смысл//Экскурсионное дело. 1922. № 4–6. С. 4–5. 32 Анциферов Н. П. О методах и типах историко-культурных экскурсий. Пг., 1923. С. 23. 33 Об Александре Блоке. Пб., 1921. С. 285. 34 Из стихотворения А. А. Ахматовой «Ведь где-то есть простая жизнь и свет…» (1915). 35 Анциферов Н. П. 1919-й год//ОР ГПБ, ф. 27, л. 7. 36 Анциферов Н. П. Душа Петербурга. С. 48 наст. изд. 37 Дело студента Петербургского университета Н. П. Анциферова// ЦГИАЛ, ф. 14, оп. 3, д. 54139, л. 44 об. 38 Дневники: Петербургский университет, л. 74. 39 Экскурсионное дело. 1921. № 2–3. С. 49–68, 194. К статье приложена схема маршрута по Петербургской стороне. 40 Подробнее см.: Кумпан К. А., Конечный А. М. Наблюдения над топографией «Преступления и наказания»//Известия Академии наук СССР: Серия литературы и языка. 1976. № 2. С. 180–190. 41 Анциферов Н. П. Пути изучения города как социального организма: Опыт комплексного подхода. Л., 1926. С. 147. 42 См.: Гассерт К. Города: Географический этюд. М., 1912; Вебер Макс. Город. Пг., 1923. 43 См.: Экскурсии в современность. Л., 1925. С. 5–51. 44 См.: На путях краеведения. М., 1926. С. 99–106. 45 См.: По очагам культуры: Новые темы для экскурсий по городу. Л., 1926. С. 57–108. 46 См.: Анциферов Н. П. Теория и практика экскурсий по обществоведению. Л., 1926. С. 156–211. 47 Анциферов Н. П. Наша улица//Экскурсия в современность. С. 12. 48 Рубинштейн Н. Борьба с классовым врагом в краеведческой литературе и задачи историков-марксистов//Против вредительства в краеведческой литературе. Иваново, 1931. С. 5, 7. 49 Вангенгейм А. Ф. Краеведение и социалистическое строительство//Советское краеведение. 1930. № 6. С.5. 50 Подробнее об этом периоде см.: Анциферов Н. П. Три главы воспоминаний/Публ. С. Еленина, Ю. Овчинникова//Память: Исторический сборник. Париж, 1981. Вып. 4. С. 55–152; Анциферов Н. П. Из воспоминаний/Публ. А. И. Добкина, А. Б. Рогинского//Звезда. 1989. № 4. С. 117–165. 51 См.: Анциферов Н. П. 1937-й год: Тюрьмы (Бутырки и Таганка)//ОР ГПБ, ф. 27 52 Собрание А. Г. Штерна. 144 Стих из первой элегии цикла «Римские элегии» (1790) Гете; ближайшим источником цитаты, возможно, послужила книга П. П. Муратова, где приведена эта строка в настоящем переводе (см.: Муратов П. П. Образы Италии. М., 1913. Т. 2. С. 7). (комм. сост.) 145 лоуос (логос) — одно из основных понятий античной и средневековой философии. В античной философии обозначает одновременно «слово» (высказывание) и «смысл» (понятие, суждение, основание), т. е. единство мышления и языка, доходящее до полного тождества; в христианских учениях логос — образ бога, воплощение, вочеловечение его. У Анциферова, вероятно, это понятие имеет тот же смысл, что в патристике (доктрины отцов церкви II–VIII вв.), где оно означает догмат о воплощении Бога-Слова. (комм. сост.) 146 В каком смысле можно говорить о душе города? Исторически проявляющееся единство всех сторон его жизни (сил природы, быта населения, его роста и характера, его архитектурного пейзажа, его участие в общей жизни страны, духовное бытие его граждан) и составляет душу города. (Примеч. авт.) 147 Первые наиболее подробные описания встречаются у иностранцев, посетивших новую столицу. В своих заметках они соединяли угодливый пафос с искренним восхищением. Первое наиболее подробное описание нового города принадлежит автору, скрывшему свое имя за инициалами S. W. («Описание Санкт-Петербурга и Кронштадта в 1710 и 1711 годах»). Но все эти книги, как не имеющие отношения к русской художественной литературе, не подлежат нашему разбору. (Примеч. авт.) Описание Санкт-Петербурга и Кроншлота в 1710-м и 1711-м годах/Пер. с нем., предисл. и примеч. А. Ф. Бычкова. Спб., 1860; книга издана по рукописи, хранившейся в Императорской публичной библиотеке. (комм. сост.) 148 Из «Оды о государе императоре Петре Первом» 1769 А. П. Сумарокова. (комм. сост.) 149 Парафраз выражения «солнце земли Суздальской» из «Жития Александра Невского». (комм. сост.) 150 Из «Оды торжественной на победы государя императора Петра Великого» 1781 А. П. Сумарокова. Бельт — Балтийское море. (комм. сост.) 151 Я вас! (лат.), выражение гневной угрозы. 152 Из «Оды о государе императоре Петре Первом» А. П. Сумарокова. (комм. сост.) 153 Из «Оды торжественной на день восшествия на престол императрицы Екатерины II» (1762). (комм. сост.) 154 Неточная цитата из стих. Ломоносова «Надпись на новое строение Сарского села» (1756). (комм. сост.) 155 Из «Оды на день восшествия на престол императрицы Елизаветы Петровны» (1748) Ломоносова. (комм. сост.) 156 Из «Надписи 5-й к статуе Петра Великого» (1750) Ломоносова. (комм. сост.) 157 «На Петергоф» (Примеч. авт.) 158 Здесь и выше стихотворные и прозаические цитаты из «Описания празднества, бывшего по случаю взятия Измаила у… князя Григория Александровича Потемкина-Таврического… 1791 года» Державина. Кошница корзина. Рифей — Урал. (комм. сост.) 159 «Петербургу быть пусту» — формула типологически и, вероятно, генетически восходит к пророчеству «Книги Иеремии» (гл. 51, ст. 42–43), где предсказывается гибель и потопление Вавилона. Нам известно два круга документальных источников, зафиксировавших это легендарное заклятие новой столицы. Первый — документы дознания царевича Алексея, в показаниях которого от 8 февраля 1718 г. заклятие приписано его матери, царице Евдокии Лопухиной: «…сказывала, что Питербурх не устоит за нами: «Быть-де ему пусту»» (Устрялов Н. История царствования Петра Великого. Спб., 1859. Т. 6. С. 457; документ, приведенный Устряловым, использовал С. М. Соловьев в 17-м томе «Истории России»). Другие источники — также бумаги Тайной канцелярии, но уже 1722 г., повествующие о распространившемся в Петербурге слухе: на колокольне церкви Святой Троицы якобы завелась кикимора, и по поводу этого «таинственного явления» дьякон прихода высказал пророчество: «Питербурху пустеть будет» (Семевский М. И. Очерки и рассказы из русской истории XVIII в.: Слово и дело! 1700–1725. Спб., 1884. С. 88–89). Это предсказание, отлившееся в XIX в. в устойчивую формулу «Петербургу быть пусту», использовано во многих художественных текстах начала XX в., например: взято эпиграфом к стих. П. С. Соловьевой «Петербург» (1905), приведено Д. С. Мережковским как заглавие статьи (Мережковский Д. С. Петербургу быть пусту//Речь. 1908. 21 декабря) и в романе «Петр и Алексей» (где приписано царице Марии Алексеевне) и т. д., вплоть до упоминания «заклятья» «царицы Авдотьи» в ахматовской «Поэме без героя». (комм. сост.) 160 Здесь и выше цитаты из статьи Г. Р. Державина «О дешевизне припасов в столице» (1797). (комм. сост.) 161 Лациум — область в Центральной Италии с главным городом Римом. (комм. сост.) 162 Другой домик Петра Великого на Петербургской стороне населением был превращен в храм, где поклоняются иконе «Спаса», принадлежавшей Петру Великому. Так на почве христианской культуры проявилось почитание дома основателя города. (Примеч. авт.) 163 Из стих. П. А. Вяземского «Петербург (Отрывок)» (1818). (комм. сост.) 164 Строки из трагедии Пушкина «Пир во время чумы» (1830): «Есть упоение в бою, / И бездны мрачной на краю». (комм. сост.) 165 «Прогулка в Академию художеств». (Примеч. авт.) 166 Часто малый желудь таит в себе огромный дуб (фр.). (Примеч. авт.) 167 Бытие (гл. 1, ст. 2–3). (комм. сост.) 168 Здесь и выше цитаты из очерка К. Н. Батюшкова «Прогулка в Академию художеств» (1814). (комм. сост.) 169 Романтический замок — Михайловский (Инженерный) замок, построенный как дворец Павла I архитектором В. Бренна в 1792–1800 гг. Ниже цитата из «Оды на свободу» («Вольность»). (комм. сост.) 170 Имеются в виду заключительные строки: «Ходит маленькая ножка, / Вьется локон золотой» из стих. Пушкина «Город пышный, город бедный…» (1828), которое цитируется ниже. (комм. сост.) 171 «Евгений Онегин» (гл. 1, строфа XXXV). (комм. сост.) 172 Из стих. Пушкина «Когда за городом, задумчив, я брожу…» (1836). (комм. сост.) 173 Реминисценция из «Медного всадника»: «Редеет мгла ненастной ночи». (комм. сост.) 174 По преданию, Рим был основан в день праздника в честь Палеса палилии или парилии (21 апреля). Палес (Pales) — пастушеское божество, покровитель коз и овец (римск. миф.). (комм. сост.) 175 Тезей (Тесей) — легендарный афинский царь (XIII в. до н. э.); античная традиция приписывает Тесею объединение всех жителей Аттики в единый народ и единое государство (полис) Афины. (комм. сост.) 176 Согласно преданию, город Рим основан братьями Ромулом и Ремом около 754/753 г. до н. э. (комм. сост.) 177 Пересказ и цитата из книги французского историка Нюма Дени Фюстеля де Куланжа (1830–1889) «Гражданская община древнего мира» (Спб., 1906. С. 153). (комм. сост.) 178 Основатель города (лат.). (прим. авт.) 179 Здесь и далее пересказ и цитаты из «Медного всадника». (комм. сост.) 180 Имеется в виду следующее место из книги итальянского поэта и драматурга Витторио Альфьери (1749–1803): «…я чувствовал тоску от этого постоянного печального дневного света» (Жизнь Витторио Альфиери из Асти, рассказанная им самим. М., 1904. С. 110). (комм. сост.) 181 Речь идет о так называемых древнегреческих «трагедиях рока», в которых подчеркивалась ограниченность человеческих возможностей: над героями либо тяготеет родовое проклятие (Эсхил), либо их воле противостоит божественное всеведение (Софокл), либо человеком играет всемогущество случая (Еврипид). (комм. сост.) 182 Вавилонская космогоническая поэма «Энума элиш» (I тысячелетие до н. э.), в которой главный бог города Вавилона Мардук побеждает в битве Тиамат — воплощение мирового хаоса (подробнее см.: Тураев Б. А. История Древнего Востока. Спб., 1913. Т. 1. С. 131–132). (комм. сост.) 183 Цитата из древневавилонской поэмы «Гильгамеш» в переводе Б. А. Тураева (см.: Тураев Б. А. История Древнего Востока. Спб., 1913. Т. 1. С. 138). (комм. сост.) 184 Из очерка К. Н. Батюшкова «Прогулка в Академию художеств». (комм. сост.) 185 Из стих. А. В. Кольцова «Лес» (1837). (комм. сост.) 186 «Сумерки Петербурга» — образ построен по аналогии с названием трактата Ницше «Сумерки кумиров» (1889) и главы «Сумерки Афин» из книги Э. Ренана «Святой Павел» (фрагмент из нее включен Анциферовым в кн.: Анциферовы Н. и Т. Город как выразитель сменяющихся культур: Картины и характеристики. Л., 1926. С. 69–71). (комм. сост.) 187 Н. Тургенев. Россия и русские. (Примеч. авт.) Фрагментарный перевод (с франц.) книги Н. И. Тургенева выходил дважды: М., 1907 и М., 1915. (комм. сост.) 188 «Ночная сторона природы» — выражение немецких романтиков. Под ней подразумевают мало объясненные наукой явления психики: гипноз, галлюцинацию, власть наследственности и т. д. (Примеч. авт.) «Ночная сторона природы» — выражение немецких романтиков. — Речь идет о трактате Г. Г. Шуберта «Взгляд на ночную сторону природы» (1808), оказавшем влияние на произведения поздних романтиков, в том числе на творчество Гофмана. (комм. сост.) 189 «Мертвые души» (т. 1, гл. XI). (комм. сост.) 190 Там же. (комм. сост.) 191 Непостижимый город — образ из стих. Блока «Снежная Дева» (1907). (комм. сост.) 192 «Петербургские записки 1836 года». (Примеч. авт.) 193 Ibid. (Примеч. авт.) Ibidem (лат.) adv там же, в том же месте. 194 Цитата из «Мертвых душ» (т. 1, гл. XI). (комм. сост.) 195 Цитаты из «Петербургских записок 1836 года». (комм. сост.) 196 Из письма Гоголя к Г. И. Высоцкому от 26 июня 1827 г. (комм. сост.) 197 Цитата из «Невского проспекта» (1835). (комм. сост.) 198 Пересказ и цитаты из «Петербургских записок 1836 года». (комм. сост.) 199 «Петербургские записки» (Примеч. авт.) 200 В статье «Об архитектуре нынешнего времени» Гоголь, восхищаясь готикой и индусскими храмами, дает отрицательную оценку архитектуре XVIII и начала XIX в. (Примеч. авт.) 201 Пересказ и цитаты из «Петербургских записок 1836 года». (комм. сост.) 202 Намек на повесть Гоголя «Заколдованное место» (1832). (комм. сост.) 203 Из «Петербургских записок 1836 года». (комм. сост.) 204 Гоголевский Петербург осмысляется Анциферовым через призму символистских образов, в частности стих. и драмы Блока «Незнакомка». Аналогичные проекции символистских образов и поэтики на художественные явления XVIII–XIX вв. имели место в критической и искусствоведческой мысли 1920-х гг. О подобном типе интертекстуальности см.: Минц З. Г. В смысловом пространстве «Балаганчика» // Труды по знаковым системам. XIX. Тарту, 1986. С. 44–53. (комм. сост.) 205 Здесь и выше цитаты из «Невского проспекта». (комм. сост.) 206 Пересказ и цитаты из повести Гоголя «Шинель» (1842). (комм. сост.) 207 Из письма Гоголя к В. А. Жуковскому от 30 октября 1837 г. (комм. сост.) 208 Из письма Гоголя к М. П. Балабиной (апрель 1838 г.). (комм. сост.) 209 Реминисценция из Евангелия от Матфея:
(гл. 18, ст. 10). (комм. сост.) 210 Это стихотворение написано позднее (в 70-х годах), но его настроение свойственно всей середине XIX в. (Примеч. авт.) 211 Неточные цитаты из стих. Я. П. Полонского «Миазм» (1868). (комм. сост.) 212 Слова Ивана Карамазова из романа Достоевского «Братья Карамазовы» (ПСС. Т. 14. С. 222). (комм. сост.) 213 Помни о смерти! (Лат.) (Примеч. авт.) 214 «Насмешка мертвеца» (Примеч. авт.) 215 Цитаты из новеллы «Насмешка мертвеца» (1833) В. Ф. Одоевского, вошедшей в его повествовательный цикл «Русские ночи» («Ночь четвертая»). (комм. сост.) 216 Из «Вступления» к «Медному всаднику». (комм. сост.) 217 «Гор вознести свои сердца» — центральное место евхаристического канона в литургии. (комм. сост.) 218 Немезида — богиня возмездия (греч. миф.). (комм. сост.) 219 Содом и Гоморра — библейские города, жители которых за безнравственность и беззаконие были сурово наказаны Богом. (комм. сост.) 220 Здесь и выше цитаты из стих. Лермонтова «Сказка для детей» (1839). (комм. сост.) 221 Незакавыченная цитата из «Воспоминаний» В. А. Соллогуба (см.: М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1964. С. 277). (комм. сост.) 222 «Наводнение». (Примеч. авт.) 223 Персидский царь Ксеркс I (486–465 до н. э.) жестоко подавил вспыхнувшие в подвластных ему областях на побережье Средиземного моря (Понта) восстания: в Египте (486–484) и в Вавилонии (482); последнее государство после этого подавления перестало существовать, а Вавилон был разрушен. (комм. сост.) 224 Здесь и выше цитаты из анонимного стих. «Наводнение», приписывавшегося Лермонтову (см. об этом: Приписываемое Лермонтову // Лермонтовская энциклопедия. М., 1981. С. 446–447). (комм. сост.) В «отрывках из начальной повести» есть интересная картина Петербурга.
(Примеч. авт.) Речь идет о повести М. Ю. Лермонтова «Штосс» (1841). (комм. сост.) 225 Агасфер, или Вечный жид — персонаж христианской легенды западноевропейского средневековья; отказал в отдыхе Христу во время его пути под бременем креста на Голгофу, за что был осужден скитаться по земле до второго пришествия Христа, который один может снять с него зарок. (комм. сост.) 226 В. С. Печерин (1807–1885) — философ, поэт, общественный деятель; назван «Агасфером русской интеллигенции» за его «духовные скитальчества»: профессор Московского университета, оппозиционер, эмигрант, католический монах. (комм. сост.) 227 «Торжество смерти». — М. Гершензон. Жизнь В. С. Печерина, стр. 73 (Примеч. авт.) 228 Евмениды (Эриннии) — богини мести (греч. миф.). (комм. сост.) 229 Здесь и выше цитаты из мистерии В. С. Печерина, получившей известность под названием «Торжество смерти» (1833) (см.: Гершензон М. Жизнь В. С. Печерина. М., 1910. С. 82, 84–85). (комм. сост.) 230 Интересно отметить, что этот образ проник и в творчество французского романтика того времени, друга Гейне Жерара де Нерваля. Петербург должен низринуться в бездну.
Но дрогнула рука с занесенным карающим мечом. Величие города Медного Всадника заставило содрогнуться сердце иностранца. (Примеч. авт.) Из новеллы Жерара де Нерваля (наст. фам. Жерар Лабрюни; 1808–1855) «Аврелия» (1855) (см.: Жерар де Нерваль. Сильвия. Октавия. Изида. Аврелия. М., 1912. С. 264). (комм. сост.) 231 Здесь и ниже цитаты и пересказ стих. М. А. Дмитриева «Подводный город» (1847) (см.: Стихотворения М. А. Дмитриева. М., 1865. Ч. 1. С. 175–177). (комм. сост.) 232 Мамона — богатства, земные сокровища, блага (старослав.). (комм. сост.) 233 Китеж — в русских легендах город, чудесно спасшийся от завоевателей: при приближении к нему Батыя стал невидимым и опустился на дно озера Светлояр; по преданию, считался населенным праведниками. (комм. сост.) 234 Для И. С. Аксакова, как и для большинства славянофилов, Петербург был символом «западной цивилизации», с которой связывались все негативные начала русской истории и нравственности (ложь, насилие, разврат). Петербург и весь петербургский период истории славянофилы оценивали как измену исконным народным русским основам жизни. Судя по контексту, Анциферов мог иметь в виду известное стихотворение К. С. Аксакова «Петру» (1845), где, в частности, говорится о Петербурге: «Гнездо и памятник насилья — / Твой град рассыплется во прах!» (комм. сост.) 235 См., например, очерк В. Г. Белинского «Петербург и Москва» (1845). (комм. сост.) 236 «Былое и думы» (ч. 4, гл. XXVI). (комм. сост.) 237 «Москва и Петербург». (Примеч. авт.) 238 Здесь и выше цитаты, парафразы и пересказ из фельетона А. И. Герцена «Москва и Петербург» (1842). (комм. сост.) 239 Об этом Герцен писал в письме к Ш. де Рибейролю от 7 февраля 1854 г.:
Иеремия — древнееврейский пророк (VII и нач. VI в. до н. э.); в библейских книгах, носящих его имя, обличает нравственный упадок мира. (комм. сост.) 240 Сравнительная характеристика Москвы и Петербурга в статье «Станция Едрово» ничего существенного не прибавляет. (Примеч. авт.) 241 «Юмор» (Примеч. авт.) 242 Сатурн — символ неумолимого времени, поглощающего все, что оно породило (римск. миф.). (комм. сост.) 243 Здесь и выше цитаты и пересказ из поэмы Н. П. Огарева «Юмор» (1857) (ч. 2: «Письмо первое»). (комм. сост.) 244 «Призраки». (Примеч. авт.) 245 Здесь и выше цитаты из повести И. С. Тургенева «Призраки» (1864) (гл. XXII). (комм. сост.) 246 «Будете смотреть и не увидите» — из Евангелия от Матфея (гл. 13, ст. 14); ср.: Деяния святых Апостолов (гл. 28, ст. 26). (комм. сост.) 247 Коцит — одна из рек подземного царства (греч. миф.). (комм. сост.) 248 Мы пришли туда, где лед сурово сдавил другое племя. (Данте. «Inferno», XXXIII, 91). (Примеч. авт.) 249 Здесь и выше цитаты и пересказ из романа Д. В. Григоровича «Сон Карелина» (см.: Григорович Д. В. Полное собрание сочинений. Спб., 1896. Т. 11. С. 133–139). (комм. сост.) 250 A riveder le stelle — заключительные слова «Ада» Данте (песнь XXXIV, ст. 139): «вновь узреть светила» (пер. М. Лозинского). (комм. сост.) 251 Цитата из очерка Белинского «Петербург и Москва». Ср. образ дома «Ноева ковчега» в письме Герцена к Ю. Ф. Куруте от 11 июня 1840 г.; в повести Достоевского «Бедные люди» (ПСС. Т. 1. С. 16). (комм. сост.) 252 Обе части сборника «Физиология Петербурга» вышли в 1845 г. в Петербурге. (комм. сост.) 253 Цитаты из рецензии Белинского на вторую часть «Физиологии Петербурга» (см.: Белинский В. Г. Полное собрание сочинений. М., 1955. Т. 9. С. 217). (комм. сост.) 254 Имеется в виду рассуждение в романе И. А. Гончарова «Обрыв» (1869) о характере Ивана Ивановича Аянова, «представителя большинства уроженцев универсального Петербурга», в котором «отражались, как солнце в капле, весь петербургский мир, вся петербургская практичность, нравы, тон, природа, служба — эта вторая петербургская природа, и более ничего» (ч. 1, гл. 1). (комм. сост.) 255 «Обрыв». (Примеч. авт.) 256 Указанные очерки Григоровича и Луганского (точное название: «Петербургский дворник») опубликованы в первой части сборника; очерки Некрасова, Панаева и А. Я. Кульчицкого (под псевдонимом: Говорилин) вошли во вторую часть. (комм. сост.) 257 Годы учения (нем.). 258 Цитата из романа И. А. Гончарова «Обыкновенная история» (1847) (ч. 2, гл. 5). (комм. сост.) 259 «Обломов» (ч. 4, гл. 9). (комм. сост.) 260 Пересказ и цитаты из книги Ивана Семеновича Генслера (1820-1870-е гг.) «Гаванские чиновники в домашнем быту, или Галерная гавань во всякое время дня и года. Пейзаж и жанр» (Спб., /1904/. С. 4–9). (комм. сост.) 261 Очерк Г. И. Успенского «С конки на конку» впервые опубликован под заглавием «Любя (из памятной книжки)» (Южный край. 1880. № 7). (комм. сост.) 262 Ивану Афанасьевичу Кущевскому (1847–1876) принадлежит ряд бытовых очерков о Петербурге, помещенных в его книгах «Маленькие рассказы, очерки, картинки и легкие наброски» (Спб., 1875) и «Неизданные рассказы» (Спб., 1882). (комм. сост.) 263 «Брат и сестра» (Примеч. авт.) Цитата из повести Н. Г. Помяловского «Брат и сестра» (1864) (ч. 2). (комм. сост.) 264 «Дружеская переписка Москвы с Петербургом» (Примеч. авт.) Здесь и ниже цитаты из «Московского стихотворения» (1860) Некрасова из цикла «Дружеская переписка Москвы с Петербургом». (комм. сост.) 265 «Кому холодно, кому жарко» (Примеч. авт.) 266 Из стих. Некрасова «Кому холодно, кому жарко!» (между 1863–1865 гг.) из цикла «О погоде». (комм. сост.) 267 «О погоде». (Примеч. авт.) Из стих. Некрасова «До сумерек» (1859) из цикла «О погоде». (комм. сост.) 268 Помни о смерти!.. (Лат.) (Примеч. авт.) 269 Из стих. Некрасова «Сумерки» (1859) из цикла «О погоде». (комм. сост.) 270 «Кому холодно, кому жарко». (Примеч. авт.) 271 Здесь и выше цитаты из стих. Некрасова «Утренняя прогулка» (1858) из цикла «О погоде». (комм. сост.) 272 Там же. (комм. сост.) 273 «Кому холодно, кому жарко». (Примеч. авт.) 274 «О погоде». (Примеч. авт.) Из стих. Некрасова «Сумерки». (комм. сост.) 275 Эпиграф к циклу «О погоде». (комм. сост.) 276 «Кому холодно, кому жарко». (Примеч. авт.) 277 Ibid. (Примеч. авт.) 278 Из «Вступления» к «Медному всаднику». (комм. сост.) 279 «О погоде». (Примеч. авт.) Из стих. Некрасова «До сумерек». (комм. сост.) 280 Там же. (комм. сост.) 281 Цитаты из «Вступления» к «Медному всаднику». (комм. сост.) 282 Из стих. Некрасова «Сумерки». (комм. сост.) 283 Ад (ит.) 284 «О погоде». (Примеч. авт.) Из стих. Некрасова «До сумерек». (комм. сост.) 285 Из стих. Некрасова «Сумерки». (комм. сост.) 286 Парафраз из стих. Некрасова «Кому холодно, кому жарко!»: «Надорвали мы смолоду грудь». (комм. сост.) 287 Все эти отрывки взяты из «Петербургских писем» (Примеч. авт.) 288 В. Г. Короленко. История моего современника. Т. II, стр. 50 (Примеч. авт.). Цитируется глава «В Петербурге!». (Примеч. ред.) 289 Ibid., стр. 59. (Примеч. авт.). 290 Видимо, незнакомка в повести «Невский проспект» олицетворяет мечту о Петербурге, обманувшую Гоголя (предположение В. Виноградова). (Примеч. авт.) Вероятно, эта мысль прозвучала в докладе В. В. Виноградова «Сюжет повести Гоголя «Невский проспект»», прочитанном в Государственном институте истории искусств 22 мая 1921 г. (комм. сост.) 291 Из стих. Некрасова «Сеятелям» (1876). (комм. сост.) 292 Цитата из «Истории моего современника» Короленко (т. 2, ч. 2, гл. X). (комм. сост.) 293 Цитата из стих. Н. А. Добролюбова «Милый друг, я умираю…» (1861). (комм. сост.) 294 «История моего современника» (т. 2, ч. 1, гл. IV). (комм. сост.) 295 Там же (т. 2, ч. 1, гл. V). (комм. сост.) 296 Там же (т. 2, ч. 2, гл. I). (комм. сост.) 297 «Толстой и Достоевский»/Спб., 1909/. (Примеч. авт.) 298 А. П. Чехов также остался равнодушен к проблеме города как индивидуального существования. Русское общество к концу XIX века совсем утратило чувство личности города. У А. П. Чехова можно найти лишь мимолетные замечания, характеризующие быт Петербурга. Так, у него можно встретить обрисовку облика петербуржца.
(Примеч. авт.) 299 «Москва и Петербург, заметки зеваки А. Трисмегистова» («Моск. Город. листок», 1847 г., № 88). (Примеч. авт.) Цитата из предисловия А. А. Григорьева к «Моим литературным и нравственным скитальчествам», впервые опубликованным в журнале «Время» (1862. № 11. С. 7). Отсылка к источнику, указанному в сноске Анциферовым, ошибочна. (комм. сост.) 300 «Репертуар и Пантеон», 1844 г., вып. 12, стр. 738. (Примеч. авт.) 192 Неточная цитата из анонимной статьи «Заметки петербургского зеваки» (Репертуар и Пантеон. 1844. Т. 8. Кн. 12. С. 739), которая до недавнего времени (вслед за А. А. Блоком) приписывалась A. А. Григорьеву. Как установила Д. М. Магомедова, автором ее был B. Р. Зотов. (комм. сост.) 301 «3аметки петербургского зеваки» (с. 751). (комм. сост.) 302 Там же (с. 740, 741). (комм. сост.) 303 «Москва и Петербург, заметки зеваки А. Трисмегистова» («Моск. Городск. листок», 1847 г., № 88). (Примеч. авт.) Цитата из предисловия А. А. Григорьева к «Моим литературным и нравственным скитальчествам», впервые опубликованным в журнале «Время» (1862. № 11. С. 7). Отсылка к источнику, указанному в сноске Анциферовым, ошибочна. (комм. сост.) 304 Цитата из романа Достоевского «Подросток» (1875) (ПСС. Т. 13. С. 222). (комм. сост.) 305 Цитата из очерка: Трисмегистов А. (псевдоним А. А. Григорьева). Москва и Петербург: Заметки зеваки // Московский городской листок. 1847. № 88. (комм. сост.) 306 «Убегающая любовь» — выражение Анциферова, описывающего ситуацию в романе Достоевского «Подросток». (комм. сост.) 307 «Репертуар и Пантеон», 1844 г., стр. 739. «Заметки петербургского зеваки». Все эти цитаты взяты из статьи А. Блока об Ап. Григорьеве. (Примеч. авт.) Анциферов цитирует А. Григорьева по статье А. Блока «Судьба Аполлона Григорьева» (1915); фрагменты из «Заметок петербургского зеваки» взяты непосредственно из журнала «Репертуар и Пантеон». (комм. сост.) 308 Образы из повести И. С. Тургенева «Призраки». (комм. сост.) 309 Цитаты из стих. А. А. Григорьева «Город» (1845). (комм. сост.) 310 Оль-де-бёф (фр. Oeil de Boeuf) — буквально: бычий глаз; круглое или овальное окно. (комм. сост.) 311 Достоевский Ф. М. Маленькие картинки // ПСС. Т. 21. C. 107. (комм. сост.) 312 «Самым угрюмым городом» — реминисценция из петербургских произведений Достоевского; см., например, роман «Униженные и оскорбленные» (ПСС. Т. 3. С. 169, 212). (комм. сост.) 313 «Преступление и наказание». (Примеч. авт.) ПН. С. 6. (комм. сост.) 314 ПН. С. 121. (комм. сост.) 315 «Подросток». (Примеч. авт.) Цитата из романа Достоевского «Подросток» (1875) (ПСС. Т. 13. С. 222). (комм. сост.) 316 «Миры иные» — слова старца Зосимы из романа Достоевского «Братья Карамазовы» (ПСС. Т. 14. С. 290). Возможно, что источником цитаты послужил также образ «миров иных» в лирике Блока (см. его стих. «Внемля зову жизни смутной…» и «Было то в темных Карпатах…»). (комм. сост.) 317 «Братья знакомятся» — название третьей главы (ч. II, кн. 5) романа Достоевского «Братья Карамазовы». (комм. сост.) 318 «Желторотые мальчики» — слова Ивана Карамазова из романа «Братья Карамазовы» (ПСС. Т. 14. С. 209). (комм. сост.) 319 Парафраз трех строк из стих. Ф. И. Тютчева «Вопросы (Из Гейне)» (1830). (комм. сост.) 320 Из стих. Ф. И. Тютчева «День и ночь» (1839). (комм. сост.) 321 ПН. С. 391. (комм. сост.) 322 Там же. С. 392. (комм. сост.) 323 Там же. С. 394. (комм. сост.) 324 Достоевский Ф. М. Двойник // ПСС. Т. 1. С. 138, 140. (комм. сост.) 325 «Двойник» (Примеч. авт.) Достоевский Ф. М. Двойник // ПСС. Т. 1. С. 143. (комм. сост.) 326 Пляска смерти (фр.). 327 «Дневник писателя: Бобок». (Примеч. авт.) Пересказ и цитаты из рассказа Достоевского «Бобок» (ПСС. Т. 21. С. 43, 53). (комм. сост.) 328 «Сверчок на печи» (1845) — рождественская повесть Ч. Диккенса; это произведение, судя по неопубликованным мемуарам Анциферова «Путь моей жизни», было для него символом семьи и домашнего уюта. (комм. сост.) 329 «Записки из подполья», гл. II. (Примеч. авт.) Неточная цитата из «Записок из подполья» (ПСС. Т. 5. С. 101); у Достоевского: «городе на всем земном шаре». (комм. сост.) 330 «Подросток». (Примеч. авт.) Достоевский Ф. М. Подросток // ПСС. Т. 13. С. 113. (комм. сост.) 331 Многоочитая — многоглазая, всевидящая. (Примеч. ред.) 332 «Белые ночи» (Примеч. авт.) Достоевский Ф. М. Белые ночи // ПСС. Т. 2. С. 105. (комм. сост.) 333 «Подросток» (Примеч. авт.) Достоевский Ф. М. Подросток // ПСС. Т. 13. С. 115. (комм. сост.) 334 Достоевский Ф. М. Белые ночи // ПСС. Т. 2. С. 103. (комм. сост.) 335 Часовня Св. Николая Чудотворца построена по проекту архитектора А. И. Штакеншнейдера в 1854 г.; находилась в конце Николаевского (ныне Лейтенанта Шмидта) моста, на быке перед разводной частью (со стороны Васильевского острова); разрушена во время реконструкции моста в 1936–1938 гг. (комм. сост.) 336 ПН. С. 89–90. (комм. сост.) 337 Там же. С. 90. (комм. сост.) 338 Из стих. П. А. Вяземского «Петербургская ночь» (1840). (комм. сост.) 339 Полный текст стих. Ф. И. Тютчева «Опять стою я над Невой…» (1868). (комм. сост.) 340 Полный текст стих. Ф. И. Тютчева «На Неве» (1850). (комм. сост.) 341 Реминисценция из стих. Ф. И. Тютчева «Душа моя — Элизиум теней…» (1836). Элизиум — загробное царство праведных (греч. миф.). (комм. сост.) 342 «И полюс влечет к себе свой верный город, убаюканный при свете мутных сумерек» — строки их стих. Ф. И. Тютчева, написанного по-французски 6 ноября 1848 г. (комм. сост.) 343 Здесь и ниже цитаты из стих. Ф. И. Тютчева «Глядел я, стоя над Невой…» (21 ноября 1844 г.). (комм. сост.) 344 Из стих. Я. П. Полонского «Белая ночь» (1862). (комм. сост.) 345 Фофанов. «На Неве». (Примеч. авт.) 346 Из стих. П. С. Соловьевой (псевдоним: Allegro) «Петербург» 1901. (комм. сост.) 347 Цитаты из стих. П. Ф. Якубовича «Сказочный город» (1883). (комм. сост.) 348 «Мир искусства», 1902, № 1. (Примеч. авт.) 349 Значительность, величие (лат.). 350 Цитаты из статьи А. Н. Бенуа «Живописный Петербург» (Мир искусства. 1902. № 1. С. 1–2); в круглых скобках комментарий Анциферова. (комм. сост.) 351 История русского искусства, т. III: Петербургская Архитектура в XVIII и XIX вв. (изд-во Кнебеля). (Примеч. авт.) 352 Старый Петербург (Изд-во «Свободное Искусство». П., 1916 г.) (Примеч. авт.) 353 Цитаты из книги Г. К. Лукомского «Старый Петербург. Прогулки по старинным кварталам» (Пг., /1917/. С. 30, 34). (комм. сост.) 354 Пассеист (от фр. passe — прошлое) — пристрастный к прошлому при безразличном или враждебном отношении к настоящему. (комм. сост.) 355 Слова Гоголя из «Мертвых душ» (т. 1, гл. XI). (комм. сост.) 356 Речь идет о проекте «Нового Петербурга». Проект «Нового Петербурга» на острове Голодае разработан академиком-архитектором И. А. Фоминым (1872–1936) в 1911–1913 гг.; в основу планировки положена характерная для классицизма радиально-кольцевая система; композиционным центром района должна была стать полукруглая в плане площадь, от которой на запад, в сторону залива, шли три магистрали, пересекавшиеся дуговыми проспектами; пятиэтажные дома, образующие площадь, предполагалось соединить арками на колоннах. Фомин воздвиг в 1912 г. один дом на площади; затем проектирование было передано Ф. И. Лидвалю (1870–1945), но вскоре строительство прекратилось. Подробнее об этом см.: Лукомский Г. К. Современный Петербург. Пг., 1917. С. 64; Лисовский В. Г. И. А. Фомин. Л., 1979. С. 83–86. Ряд материалов проекта «Новый Петербург» ныне хранится в Государственном музее истории Ленинграда. (комм. сост.) 357 Новый Петроград. (Изд-во «Свободное Искусство», 1916 г.). (Примеч. авт.) Пересказ мыслей Г. К. Лукомского о двух направлениях «неоклассического» градостроительства, которые он излагает в своей книге «Современный Петроград. Очерк истории возникновения и развития классического строительства. 1900–1915 гг.» (Пг., /1916/. С. 63; в сноске книга ошибочно названа «Новый Петроград»). Упомянутые Анциферовым архитекторы-ретроспективисты, сторонники возрождения классицистического стиля, продолжали традиции зодчих — первых строителей города; на страницах периодических изданий («Мир искусства», «Старые годы», «Аполлон» и др.) они выступали против разрушения «архитектурного облика» старого Петербурга. (комм. сост.) 358 Петербург (Изд. Комитета Общины Свободная. Евгении. 1913 г.). (Примеч. авт.) 359 Ср. у Лукомского:
(комм. сост.) 360 Цитата из оды Горация (кн. 3, ода XXX): «Не разрушит его… ряд // Нескончаемых лет — время бегущее» (пер. С. Шервинского). На русском языке это произведение получило особую известность благодаря вольным переложениям (под заглавием «Памятник») Пушкина, Державина и др. (комм. сост.) 361 Речь идет о мистерии В. С. Печерина «Торжество смерти» (комм. сост.) 362 Цитата из «Ада» Данте (песнь 3, стих 51): «взгляни и мимо» (пер. М. Лозинского). (комм. сост.) 363 Парафраз строк из стих. Пушкина «Поэт и толпа» (1828). (комм. сост.) 364 Ариадна — жрица и супруга Диониса (греч. миф.). Сивилла — прорицательница (греч. миф.). (комм. сост.) 365 Менады — спутницы Диониса (греч. миф.). (комм. сост.) 366 «Cor Ardens», т. 1: «Медный Всадник». (Примеч. авт.) 367 Цитаты из стих. В. И. Иванова «На башне» (между 1905 и 1907). (комм. сост.) 368 Полный текст стих. И. Ф. Анненского «Петербург» (1910). (комм. сост.) 369 Здесь и далее цитаты и пересказ фрагментов из романа Д. С. Мережковского «Антихрист. Петр и Алексей» (Спб., 1907); в скобках Анциферов указывает страницы по этому изданию. Ниже в цитатах встречаются архаизмы: тапет — вероятно, от фр. tapis: ковер; фонтанж — род чепца, головной убор, украшенный кружевами; роброн — платье с фижмами колоколообразной формы. (комм. сост.) 370 Местный колорит (фр.). 371 Черта, сохраненная Петербургом до наших дней (Примеч. авт.) 372 Это описание Летнего сада интересно сопоставить с образом Петергофского парка. См. стр. 522 (Примеч. авт.) 373 Здесь и далее цитаты из романа Д. С. Мережковского «Александр Первый» (Спб., 1910. Т. 1); в скобках Анциферов указывает страницы по этому изданию. (комм. сост.) 374 Цитата из повести Гоголя «Невский проспект». (комм. сост.) 375 Мережковский Д. С. 14 декабря. Спб., 1918. С. 176. (комм. сост.) 376 Мережковский Д. С. Антихрист: Петр и Алексей. Спб., 1907. С. 210. (комм. сост.) 377 Гиппократово лицо (лат.). 378 Откровение Иоанна Богослова (гл. 6, ст. 8). (комм. сост.) 379 Цитаты и парафразы из статьи Д. С. Мережковского «Зимние радуги», вошедшей в его книгу «Больная Россия» (Спб., 1910. С. 4–13). (комм. сост.) 380 Этим заклятием завершает Мережковский статью «Зимние радуги». «Петербургу быть пусту» — формула типологически и, вероятно, генетически восходит к пророчеству «Книги Иеремии» (гл. 51, ст. 42–43), где предсказывается гибель и потопление Вавилона. Нам известно два круга документальных источников, зафиксировавших это легендарное заклятие новой столицы. Первый — документы дознания царевича Алексея, в показаниях которого от 8 февраля 1718 г. заклятие приписано его матери, царице Евдокии Лопухиной: «…сказывала, что Питербурх не устоит за нами: «Быть-де ему пусту»» (Устрялов Н. История царствования Петра Великого. Спб., 1859. Т. 6. С. 457; документ, приведенный Устряловым, использовал С. М. Соловьев в 17-м томе «Истории России»). Другие источники — также бумаги Тайной канцелярии, но уже 1722 г., повествующие о распространившемся в Петербурге слухе: на колокольне церкви Святой Троицы якобы завелась кикимора, и по поводу этого «таинственного явления» дьякон прихода высказал пророчество: «Питербурху пустеть будет» (Семевский М. И. Очерки и рассказы из русской истории XVIII в.: Слово и дело! 1700–1725. Спб., 1884. С. 88–89). Это предсказание, отлившееся в XIX в. в устойчивую формулу «Петербургу быть пусту», использовано во многих художественных текстах начала XX в., например: взято эпиграфом к стих. П. С. Соловьевой «Петербург» (1905), приведено Д. С. Мережковским как заглавие статьи (Мережковский Д. С. Петербургу быть пусту//Речь. 1908. 21 декабря) и в романе «Петр и Алексей» (где приписано царице Марии Алексеевне) и т. д., вплоть до упоминания «заклятья» «царицы Авдотьи» в ахматовской «Поэме без героя». (комм. сост.) 381 Ч. I, стр. 17. (Примеч. авт.) Анциферов цитирует роман по изданию: Андрей Белый. Петербург. Пг., 1916. (комм. сост.) 382 Bythos гностиков — один из образов стихии, мрака-материи, хаоса; хаос в гностических учениях не был столь четко противопоставлен цивилизации, как это звучит в трактовке Анциферова. Гностики — последователи религиозно-философского течения, в котором соединялись догматы раннего христианства, античной философии и восточных культов. (комм. сост.) 383 «Петербург», т. I, стр. 19. (Примеч. авт.) 384 Т. I, стр. 2. (Примеч. авт.) 385 Т. I, стр. 22. (Примеч. авт.) 386 Т. I, стр. 43. (Примеч. авт.) 387 Ч. I, стр. 24. (Примеч. авт.) 388 Ч. II, стр. 17. (Примеч. авт.) 389 Ч. I, стр. 70. (Примеч. авт.) 390 Т. II, стр. 65. (Примеч. авт.) 391 Цитата из «Посвящения» Гете к «Фаусту»: «Насущное отходит вдаль, а давность, // Приблизившись, приобретает явность» (пер. Б. Пастернака). (комм. сост.) 392 Хронос — олицетворение времени (греч. миф.). (комм. сост.) 393 Имеется в виду ночь с 11 на 12 марта 1801 г., когда было совершено убийство Павла I. (комм. сост.) 394 Т. II, стр. 72. (Прим. авт.) 395 Ч. II, стр. 150. (Примеч. авт.) 396 Ч. II, стр. 35. (Примеч. авт.) николаевка — шинель с пелериной. (комм. сост.) 397 Т. III, стр. 120. (Примеч. авт.) 398 Из стих. А. А. Фета «Певице» 1857 (комм. сост.) 399 Т. II, стр. 171. (Примеч. авт.) 400 Т. II, стр. 172. (Примеч. авт.) 401 Т. III, стр. 103. (Примеч. авт.) 402 Т. I, стр. 141. (Примеч. авт.) 403 Т. III, стр. 22. (Примеч. авт.) 404 Цитаты из стих. Блока «Новая Америка» (1913). (комм. сост.) 405 Из стих. Блока «Россия» (1908). (комм. сост.) 406 Из стих. Блока «Я пригвожден к трактирной стойке…» (1908). (комм. сост.) 407 Из стих. Блока «Грешить бесстыдно, непробудно…» (1914). (комм. сост.) 408 Из стих. Блока «Русь» (1906). (комм. сост.) 409 Распространенная трактовка современниками творческой эволюции А. А. Блока как цепи метаморфоз «лика» Прекрасной Дамы (Софии, Вечной Женственности) — в Снежную Деву, Фаину, Незнакомку (во втором томе лирики) и в образ «Руси-жены» (в третьем томе). (комм. сост.) 410 Из стих. Блока «Милый брат! Завечерело…» (1906). (комм. сост.) 411 Парафраз цитаты из «Петербургских записок 1836 года» Гоголя. (комм. сост.) 412 На почве болотной и зыбкой — цитата из стих. Блока «Поэты» (1908). (комм. сост.) 413 Образы из стих. Блока «Болотные чертенятки» (1905). (комм. сост.) 414 Парафраз строк из стих. Блока «Твари весенние» (1905). (комм. сост.) 415 «Пузыри земли» — название цикла (1904–1905) второго тома лирики Блока. (комм. сост.) 416 Из стих. Блока «Поэты». (комм. сост.) 417 Из стих. Блока «На островах» (1909). (комм. сост.) 418 Цитаты из стих. Блока «Помнишь ли город тревожный…» (1899). (комм. сост.) 419 Кватроченто — наименование XV века в Италии; эпоха кватроченто отмечена расцветом культуры раннего Возрождения. (комм. сост.) 420 Цитата из «Второго видения» лирической драмы Блока «Незнакомка» (1906). (комм. сост.) 421 Из стих. Блока «Ты смотришь в очи ясным зорям…» (1906). (комм. сост.) 422 Вдаль! (Нем.) 423 Из песни Гаэтана в четвертом действии (III сцена) драмы Блока «Роза и Крест» (1912). (комм. сост.) 424 Из стих. Блока «И опять снега» (1907). (комм. сост.) 425 Из стих. Блока «В углу дивана» (1907). (комм. сост.) 426 Из стих. Блока «Не надо» (1907). (комм. сост.) 427 Из стих. Блока «Крылья» (1907). (комм. сост.) 428 Из стих. Блока «Последний путь» (1907). (комм. сост.) 429 Из стих. Блока «Я жалобной рукой сжимаю свой костыль…» (1904). (комм. сост.) 430 Из стих. Блока «Обман» (1904). (комм. сост.) 431 Две заключительные строки из стих. Блока «Ночь, улица, фонарь, аптека…» (1912). (комм. сост.) 432 Образ из стих. Блока «Ночь теплая одела острова…» (1900): «И вечная холодная Нева». (комм. сост.) 433 Парафраз строк из стих. Блока «Старый, старый сон. Из мрака…» (1914), вошедшего в цикл «Пляска смерти». (комм. сост.) 434 Из стих. Блока «Я жалобной рукой сжимаю свой костыль…». (комм. сост.) 435 Из стих. Блока «Поднимались из тьмы погребов…» (1904). (комм. сост.) 436 Парафраз двух первых строк из стих. Блока «В высь изверженные дымы…» (1904). (комм. сост.) 437 Реминисценция из стих. Блока «Я жалобной рукой сжимаю свой костыль…». (комм. сост.) 438 Из стих. Блока «В кабаках, в переулках, в извивах…» (1904). (комм. сост.) 439 Образы, парафразы и цитаты из стих. Блока «Шаги командора» (1910–1912). (комм. сост.) 440 Из стих. Блока «В высь изверженные дымы…». (комм. сост.) 441 Из стих. Блока «Холодный день» (1906). (комм. сост.) 442 Парафраз двух строк из стих. Блока «Хожу, брожу понурый…» (1906). (комм. сост.) 443 Из стих. Блока «Повесть» (1905). (комм. сост.) 444 Из стих. Блока «Улица, улица…» (1905). (комм. сост.) 445 Пересказ с цитатными вкраплениями стих. Блока «В голубой далекой спаленке…» (1905). (комм. сост.) 446 Яд (лат.). 447 Образы из стих. Блока «Пустая улица. Один огонь в окне…» (1912). (комм. сост.) 448 Парафраз строк из трагедии Пушкина «Пир во время чумы» (см. примеч. 88). (комм. сост.) 449 Из стих. Блока «По улицам метель метет…» (1907). (комм. сост.) 450 Из «Слова Огласительного во Святый и Светоносный день… Воскресения» Иоанна Златоуста. (комм. сост.) 451 Из стих. Блока «По улицам метель метет…». (комм. сост.) 452 Из стих. Блока «Ты проходишь без улыбки…» (1905). (комм. сост.) 453 Там же. (комм. сост.) 454 Цитаты из стих. Блока «Помнишь ли город тревожный…». (комм. сост.) 455 Из стих. Блока «Вечность бросила в город…» (1904). (комм. сост.) 456 Из стих. Блока «Город в красные пределы…» (1904). (комм. сост.) 457 Цитаты из стих. Блока «Еще прекрасно серое небо…» (1905). (комм. сост.) 458 Цитата из ремарки «Второго видения» драмы Блока «Незнакомка». (комм. сост.) 459 Цитаты из стих. Блока «Город в красные пределы…». (комм. сост.) 460 Из стих. Блока «В кабаках, в переулках, в извивах…». (комм. сост.) 461 Из стих. Блока «Невидимка» (1905). (комм. сост.) 462 Из стих. Блока «Обман». (комм. сост.) 463 Образы из стих. Блока «Город в красные пределы…». (комм. сост.) 464 Из стих. Блока «Обман». (комм. сост.) 465 Образы из стих. Блока «Повесть». (комм. сост.) 466 Имеется в виду поэма В. С. Соловьева «Три свидания» (1898). (комм. сост.) 467 Из стих. Блока «Снежная Дева» (1907). (комм. сост.) 468 Из стих. Блока «Там дамы щеголяют модами…» (1906–1911). (комм. сост.) 469 Из стих. Блока «Петр» (1904). (комм. сост.) 470 Цитата из повести Гоголя «Невский проспект». (комм. сост.) 471 «Ночная фиалка» (1906) — поэма Блока. (комм. сост.) 472 Из стих. Блока «Петр». (комм. сост.) 473 Цитаты из стих. Блока «Незнакомка» (1906). (комм. сост.) 474 Парафраз слов Версилова из романа Достоевского «Подросток» (ПСС. Т. 13. С. 222); см. также повесть Достоевского «Белые ночи», где петербургская жизнь названа «смесью чего-то фантастического… тускло-прозаического и обыкновенного, чтоб не сказать: до невероятности пошлого» (ПСС. Т. 2. С. 112). (комм. сост.) 475 Вл. Соловьев прибегает к подобному же приему в «Трех свиданиях», где после подчеркнутого обывательского описания путешествия в пустыню он в торжественных стихах выводит Софию. (Примеч. авт.) 476 «Голубой цветок» — основной символ в романе Ф. Новалиса (1772–1801) «Генрих фон Офтердинген» (опубликован в 1802 г.). (комм. сост.) 477 Цитаты из «Первого видения» драмы Блока «Незнакомка». (комм. сост.) 478 См. выше. (Примеч. авт.) 479 Парафраз из повести Гоголя «Невский проспект». (комм. сост.) 480 Из стих. Блока «Незнакомка». (комм. сост.) 481 Парафраз рефрена из стих. Блока «Голос из хора» (1910–1914). (комм. сост.) 482 Из поэмы Блока «Скифы» (1918). (комм. сост.) 483 Теофания — здесь: богоявление. (комм. сост.) 484 Цитата из романа М. А. Кузмина «Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро» (Пг., 1919. С. 132–133). (комм. сост.) 485 Интересно сопоставить с описанием вымышленного Иосифа Бальзамо заметку о Петербурге другого итальянского аватюриста — Казановы.
(Примеч. авт.) Цитата из книги Джованни Джакомо Казановы (1725–1798) «Мемуары» (Спб., 1887. С. 210. Гл. «Россия»). (комм. сост.) 486 Петербургские видения». (Примеч. авт.) 487 Цитаты и парафразы из стих. С. М. Городецкого «Петроградские виденья» (1913), а не «Петербургские видения», как указано Анциферовым в сноске. (комм. сост.) 488 «Камень»: «Адмиралтейство». (Примеч. авт.) 489 Из стих. О. Э. Мандельштама «Адмиралтейство» (1913), вошедшего в его сборник «Камень» (Пг., 1916). (комм. сост.) 490 Из «Вступления» к «Медному всаднику». (комм. сост.) 491 «Белая стая»: «О, это был прохладный день». (Примеч. авт.) 492 «Четки»: «Стихи о Петербурге» II. (Примеч. авт.) 493 Ibid. (Примеч. авт.) Цитаты из стих. А. А. Ахматовой «Сердце бьется ровно, мерно…» (1913), вошедшего в цикл «Стихи о Петербурге» сборника «Четки» (Спб., 1914). (комм. сост.) 494 Цитата из стих. И. Ф. Анненского «Петербург». (комм. сост.) 495 Из романа Достоевского «Подросток» (ПСС. Т. 13. С. 115). (комм. сост.) 496 Из стих. Ахматовой «Долго шел через поля и села…» (1915). (комм. сост.) 497 Полный текст стих. Ахматовой «Был блаженной моей колыбелью…» (1914). (комм. сост.) 498 Написано в 1915 г. (Примеч. авт.) Полный текст стих. Ахматовой «Ведь где-то есть простая жизнь и свет…» (1915), вошедшего в ее сборник «Белая стая» (Пг., 1917). (комм. сост.) 499 Ахматова. Четки. (Примеч. авт.) Полный текст стих. Ахматовой «Вновь Исакий в облаченье…» (1913) из цикла «Стихи о Петербурге», вошедшего в ее сборник «Четки» (Спб., 1914). (комм. сост.) 500 Парафраз строки из поэмы Блока «Двенадцать» (1918). (комм. сост.) 501 Ахматова. Белая стая. (Примеч. авт.) Из стих. Ахматовой «Как ты можешь смотреть на Неву…» (1914), вошедшего в ее сборник «Белая стая». (комм. сост.) 502 День гнева (страшного суда) (лат.). 503 Цитаты и четверостишие из стих. Ахматовой «Тот голос, с тишиной великой споря…» (январь 1917), вошедшего в ее сборник «Белая стая». (комм. сост.) 504 Цитаты из трактата Н. А. Бердяева «Кризис искусства» (М., 1918. С. 7, 17–18). (комм. сост.) 505 Цитата из стих. Маяковского «Я» (1913). (комм. сост.) 506 Образ из стих. Маяковского «Гимн обеду» (1915). (комм. сост.) 507 Образы из стих. Маяковского «Я и Наполеон» (1915). (комм. сост.) 508 Из второй главы поэмы Маяковского «Облако в штанах» (1914–1915). (комм. сост.) 509 Образ из стих. Маяковского «Послушайте!» (1914). (комм. сост.) 510 Из «Пролога» к трагедии «Владимир Маяковский» (1913). (комм. сост.) 511 Анциферов имеет в виду притязания Российской империи на Стамбул и проливы Босфор и Дарданеллы. Царьград — историческое название Стамбула, употреблявшееся в исторической литературе и публицистике до начала XX века. (комм. сост.) 512 Из стих. З. Н. Гиппиус «Петроград» (14 декабря 1914 г.), вошедшего в ее сборник «Последние стихи. 1914–1918» (Пб., 1918. С. 6). (комм. сост.) 513 Реминисценция из стих. Я. П. Полонского «Миазм». (комм. сост.) 514 Парафраз цитаты из «Петербурга» Андрея Белого, приведенной на с. 146 настоящей книги. (комм. сост.) 515 Цитата из «Пролога» к роману Андрея Белого «Петербург». (комм. сост.) 516 Из стих. Блока «Грешить бесстыдно, непробудно…». (комм. сост.) 517 «Дневник писателя: Маленькие картинки». (Примеч. авт.) 518 Достоевский Ф. М. Маленькие картинки // ПСС. Т. 21. С. 107. (комм. сост.) 519 Речь идет о памятнике жертвам Февральской революции, заложенном на Марсовом поле 24 марта 1917 г. (архитектор Л. В. Руднев); получил наименование «Памятник борцам революции» после того, как в братской могиле были захоронены участники Октябрьской революции и гражданской войны (открыт 7 ноября 1919 г.). (комм. сост.) 520 Разрушение (лат.). 521 Имеется в виду цирк «Модерн» (сооружен в 1908 г. по проекту Н. Ф. Романенко); в 1919 г. деревянное здание сгорело (находилось на месте нынешнего дома № 9 но проспекту Максима Горького). (комм. сост.) 522 Крематория у Смоленского кладбища не было. Вероятно, Анциферов имеет в виду городскую «мусоросжигательную станцию», построенную в 1915–1916 гг. у Смоленского кладбища между Малым и Средним проспектами, вблизи Княгининской (ныне Беринга) улицы. Станция закрыта в середине 1930-х гг., а сооружение перестроено. (комм. сост.) 523 Образы города последних лет можно найти для Москвы у Вл. Ходасевича, например, «Дом», «Старуха» («Путем зерна»). Для Петербурга у Анны Радловой в сборнике «Корабли». (Примеч. авт.) Стихотворения В. Ф. Ходасевича «Дом» (1919–1920) и «Старуха» (1919) вошли в состав его сборника «Путем зерна» (2-е изд. Пг., 1922). В сборнике А. Д. Радловой (1891–1949) «Корабли» (Пг., 1920) опубликованы петербургские стихотворения: «Белая ночь», «Петербург», «Видишь, Дворцовая площадь…» и др. (комм. сост.) 524 В. Ходасевич. (Примеч. авт.) Из стих. В. Ф. Ходасевича «Путем зерна» (1917). (комм. сост.) 525 Реминисценция из произведений Достоевского: «Записки из подполья» (ПСС. Т. 5. С. 101), «Подросток» (ПСС. Т. 13. С. 113). (комм. сост.) 526 Эти выражения заимствованы из характеристики понятия la duree у Бергсона. (Примеч. авт.) La duree — длительность (фр.) — одно из основных понятий в системе взглядов французского философа-интуитивиста Анри Бергсона (1859–1941), означающее сущность всего существующего. Учение о длительности изложено в работе Бергсона «Непосредственные данные сознания» (1889). В качестве одного из примеров, иллюстрирующих это понятие, приводится изменчивость восприятия человеком города в разные периоды проживания в нем (см.: Бергсон А. Собрание сочинений. Спб., /1914/. Т. 2. С. 94–95). (комм. сост.) В статье «Непостижимый город (Петербург в поэзии А. Блока) Н. П. Анциферов писал:
(комм. сост.) |
|
||
|
Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Вверх |
||||
|
|
||||
