|
||||
|
|
I Прав ли Паскаль? Можно ли смотреть на историю человечества как на историю человека, который был всегда и учился беспрестанно? Есть ли история — биография рода человеческого? Этот взгляд предполагает такое единство рода и такую цельность, какими обладает только личность. Присуще ли это процессу развития человечества? Как бы ни был велик материал, дающий возможность широко пользоваться обобщениями и усматривать в истории ряд повторяющихся процессов, все же совокупность этих процессов создает неповторимое единство, да и каждый из этих процессов можно назвать повторяющимся только в самых общих чертах. Вместе с Паскалем можем и мы рассматривать историю человечества как индивидуальный целостный и единый процесс, а род человеческий (genus humanum) как живой организм. Человечество с этой точки зрения представляет собою, таким образом, из начала существующее целое, все элементы которого способны существовать только в системе этого целого. Так, сердце, мозг, глаза человека могут быть действенны только в живом человеке. Каждый элемент организма может представлять собою также организм, но только в связи со своим целым; бытие его получает полноту своего значения. К ясному восприятию органичности рода человеческого можно прийти только путем постижения органичности составляющих его частей. Каждый культурно-исторический организм представляет собою весьма сложный комплекс культурных образований, находящихся во взаимной зависимости друг от друга, столь тесной, что какое-либо изменение в одном из них влечет за собою изменение во всем организме. Ип. Тэн,[70] характеризуя культуру зарождающегося абсолютизма во Франции, стремится установить общие черты среди столь чуждых явлений, как меркантилистическая политика Кольбера,[71] стихосложение Буало,[72] богословская концепция Боссюэ «Града Божьего»[73] и стриженые аллеи Версаля. Одним словом, Тэн стремится найти стиль, присущий всем явлениям культурно-исторического типа данной эпохи. А мысля культуру данной эпохи как нечто органическое, как бы живое, можно сказать: найти genius aevi, «дух века». А. И. Герцен, столь мало теоретически знакомый с проблемами философии истории, своим чутьем подошел к этой задаче и дал нам мимоходом набросок, освещающий эту проблему. В своей статье «Venezia la bella» он пытается представить город как живой организм.
Как тонко здесь установлена связь между пышностью Венеции и ее несравненного искусства с положением ее среди пустынных лагун. Как хорошо поясняет эту органическую связь сравнение с моллюском, убирающим свое жилище жемчугом! Герцен на основании общего обзора города дает характеристику его души.
Как же можно ознакомиться с исторически сложившимся культурным организмом, чтобы ярко пережить его, ибо без познания его нельзя живо ощущать ход истории как жизненный процесс? Мало ознакомиться с обрисовкой исторического организма в определенную эпоху — нужно получить представление о его зарождении, развитии, полном моментами преуспевания, упадка и возрождения, — словом, проследить судьбы его борьбы за историческое бытие. Какой же организм избрать для этой цели? Город ли, государство Эллады, Римскую империю, или же какой-нибудь малый образец: рыцарский орден, политическую партию, художественную школу? Все они не представляют достаточно конкретный материал, хотя каждый из них имеет свою «душу», своего, только ему присущего, гения. Какой же культурно-исторический организм легче и полнее раскроет свою душу? Его нетрудно найти. Это родной город. II Город мы воспринимаем в связи с природой, которая кладет на него свой отпечаток; город доступен нам не только в частях, во фрагментах, как каждый исторический памятник, но во всей своей цельности; наконец, он не только прошлое, он живет с нами своей современной жизнью, будет жить и после нас, служа приютом и поприщем деятельности наших потомков. Город — для изучения самый конкретный культурно-исторический организм. Душа его может легко раскрыться нам. Так, тосканский город Сьена обещает не только изучающему его, но даже каждому, входящему в него, раскрыть не только ворота, но и сердце. На его Porta Camolia сохранилась надпись: «Cor tibi magis Sena pandit».[76] Как же подойти к городу, чтобы раскрылась его душа? Тютчев учил нас чувствовать природу: Не то, что мните вы, природа, Как же научиться понимать язык города? Как вступить с ним в беседу? Ни в коем случае не следует превращать город в музей достопримечательностей,[78] которые показываются при экскурсиях, как невежественными фантазерами-гидами, так и специально подготовленными руководителями. Экскурсия должна быть постепенным покорением города познанию экскурсантов. Она должна раскрыть душу города и душу, меняющуюся в историческом процессе, освободить ее из материальной оболочки города, в недрах которой она сокрыта, провести, таким образом, процесс спиритуализации города. Тогда явится возможность вызвать беседу с душой города и, быть может, почувствовать некоторое подобие дружбы с ним, войти с ним в любовное общение… Тонкая ценительница Италии — Вернон Ли,[79] глубоко почувствовавшая ее искусство и природу, пишет:
И она перечисляет дары дружбы с этим «нечеловеческим существом»: очарованность, подъем духа, счастливое просветление чувств, воспоминания, которые звучат в нашей душе подобно мелодии. Вернон Ли вспоминает один образ из римской религии — Genius loci, божество местности. От античности сохранились нам изображения олицетворенных городов. И ныне мы находим в Париже статуи городов на площади Согласия,[81] порожденные античной традицией. Город символизируется в виде величественных женщин, увенчанных коронами из зубчатых стен и башен. Вернон Ли справедливо протестует против этой подмены существа духовного материальным образом, не имеющим с ним внутренней связи. Видимое воплощение божества местности — это «сам город, сама местность как она есть в действительности; черты, речь его — это форма земли, наклон улиц, звуки колоколов или мельниц и, больше всего, быть может, особенно выразительное сочетание города и реки…»,[82] и мы добавим еще: запахи города. Но есть в городе уголки, где мы чувствуем особое присутствие этого «божества». Вот этот мост дугой над тихой канавкой, сжатой тяжелым гранитом, эта приземистая желтая башня, подпирающая арку дворца, из-под которой видна широкая река, покрытая тихо шелестящими льдинами, подобно стае лебедей, медленно свершающих свой путь, и там за рекой стены мрачной крепости, над которыми вознеслась сверкающая игла, увенчанная Архангелом,[83] — все это единство звуков, красок, форм, игры света и тени, наконец, чувства пространства — составляет целлу[84] храма, где обитает сам genius loci. III Описать этот genius loci Петербурга сколько-нибудь точно — задача совершенно невыполнимая. Даже Рим, который был предметом восхищенного созерцания около двух тысяч лет, не нашел еще точного определения сущности своего духа. Правда, такой подход к городу как к живой индивидуальности, которой хочешь не только поклониться (это знал и древний мир), но и познать ее, — такой подход — явление недавнего времени. Однако Вечный город оставил такое обилие следов, запечатленных им на душах созерцавших его, что задача описания «чувства Рима» представляется благодарной. Что же сказать о Петербурге, на возможность восхищения которым указал только двадцать лет тому назад Александр Бенуа,[85] и его слова прозвучали для одних как парадокс, для других как откровение! Не следует задаваться совершенно непосильной задачей — дать определение духа Петербурга. Нужно поставить себе более скромное задание: постараться наметить основные пути, на которых можно обрести «чувство Петербурга», вступить в проникновенное общение с гением его местности. Прежде всего, нужно помнить, что genius loci требует ясного взора, не отуманенного хотя бы подсознательными, произвольными образами. Нужно помнить судьбу немецких романтиков, живших сложной, глубокой и яркой внутренней жизнью и вместе с тем столь произвольной. Эти мечтатели, попадая в Рим, томились, не встречая в нем своей фантастики, а более из них ослепленные наполняли его своими призраками, и подлинный город не доходил до их сознания. Всюду они видели только себя, только отражение своих фантазий.[86] Genius loci в этом смысле требует известного самозабвения, очищения себя от предвзятых, непроверенных впечатлений, от мало обоснованных желаний. Нужно раскрыть свою душу для подлинного восприятия души города. С чего начать изучение города для постижения его души? При каких условиях легче всего ощутить его индивидуальность? Л. Н. Толстой в своей эпопее «Война и мир» подсказывает нам правильный путь нахождения целостного образа города: созерцание его с высокой точки при подходящем освещении.
Здесь с изумительной силой выражено восприятие города как нечеловеческого существа с его таинственной жизнью, трепещущей в его плоти, сияющей в его душе. Л. Н. Толстой проникает в стихию этой жизни и определяет ее как стихию женственную, объективно ей присущую и субъективно воспринимаемую русским как материнскую. Такое виденье образа Москвы возможно лишь при условии единовременного ее восприятия с вершины горы или колокольни. Для постижения души города нужно охватить одним взглядом весь его облик в природной раме окрестностей. Профессор И. М. Гревс рекомендует начинать «завоевание» города с посещения какой-либо вышки.[88] Так, хорошо в Риме прежде всего подняться на Яникульский холм[89] или в сады Monte Pincio;[90] Венецию и Флоренцию обозреть с высоты их стройных кампанилл;[91] Париж с холма Монмартра, из купола храма Святого сердца.[92] Проф. И. М. Гревс справедливо отмечает, что виды a vol d’oiseau[93] мало привлекательны в эстетическом отношении, но для изучения топографии они много дают.[94] И действительно, все представляется плоским, неровности города стираются, перед нами едва намеченный барельеф, приближающийся к плану. Но созерцающий получает возможность увидеть город в рамке окружающей его природы, а без этого его образ не получит завершенности и, следовательно, не сможет быть воспринят как органическое целое. Мы почувствуем здесь воздух местности, которым дышит город. Природа словно входит в город, а город бросает свой отблеск на окружающий пейзаж. Появляется таинственное чувство зарождения города, мы ощущаем его истоки. Легко представить, глядя на широкое пространство, что было время, когда здесь бор шумел и ничего не было, и мы переживаем плодотворный образ материнского лона города и его зарождения. Мы можем отметить места, а то и следы предшественников города, стертые или поглощенные их счастливым соперником. Мы можем выделить первоначальное ядро города, ощутить ярко, конкретно его рост — постепенное покорение территории. Словом, пристальный — анализирующий и синтезирующий — взгляд с птичьего полета дает самое главное: город ощущается как «нечеловеческое существо», с которым устанавливается поверхностное знакомство, и, может быть, даже здесь полагается начало усвоению его индивидуальности, конечно, в самых общих чертах. Здесь же мы можем иногда установить даже, к какому типу относится изучаемый город. К тем ли, что возникают стихийно, развиваясь свободно, подобно лесу. Корни таких городов уходят в глубь, до которой не докопаться лопате историка, в глубь, обвеянную таинственными мифами, смысл которых не всегда ясен исследователям. Или же он принадлежит к типу тех городов, что создавались в обстановке уже развитой и сложной культуры, вызванные к бытию общегосударственными потребностями, подобные парку с правильными аллеями, на устройстве которых лежит печать сознательного творчества человека. К типу первых городов принадлежат Рим, Москва… Эти города развивались действительно стихийно. Улицы спутаны, вырастают одна из другой, как ветви могучего дерева, вливаются одна в другую или в площади, как реки, зарождающиеся из озер или протекающие через них. Все на первый взгляд кажется случайным, какой-то прихотью неведомых сил, творивших город. Более внимательный анализ плана дает возможность открыть известную логику в росте города: вокруг ядра наслаиваются новые круги, в этом случае план города напоминает разрез ствола дерева. Ко второму типу можно отнести Нью-Йорк, отчасти Флоренцию[95] и наш Петербург. Правильные линии Васильевского острова, бесконечно длинные проспекты, сходящиеся радиусами к Адмиралтейству, — уже одно это указывает, к какому типу следует отнести Петербург. Общий взгляд на Петербург уже подсказал нам многое. Перед нами город, возникший в эпоху зарождающегося империализма, в эпоху, когда мощный народ разрывает традиционные путы замкнутого национального бытия и выходит на всемирно-историческую арену, мощно влекомый волею к жизни, волею к власти. Оторванность этой новой столицы от истоков национального бытия, о чем свидетельствует и природа, столь отличающаяся от природы Русской земли, и чуждое племя, ютящееся в окрестностях города, — все это говорит о трагическом развитии народа, заключенного судьбой в пределы, далекие от вольного моря-океана, народа, который должен либо стать навозом для удобрения культур своих счастливых соседей, либо победить, встав на путь завоевательной политики. И само существование столицы на покоренной земле говорит о торжестве ее народа в борьбе за свое историческое бытие и о предназначенности ее увенчать великую империю и стать Северной Пальмирой.[96] Столица на отвоеванной земле указывает и на возможность бурного разрыва с прошлым, свидетельствует о революционности своего происхождения, об обновлении старого быта, ибо неизбежен здесь обильный приток свежего, порой животворящего, а порой и мертвящего, ветра из краев далеких. Общий вид города говорит и о трудности его рождения, о поте и крови, затраченных на то, чтобы вызвать его к жизни, и вместе с тем о деспотическом характере государства, создавшего его, о рабстве народа, покорно отдавшего свою жизнь на закладку города, к которому он питал враждебное чувство. Седая старина знает о человеческих жертвоприношениях при закладке города, и до сих пор археологи находят кости человеческих жертв под стенами древних городов. Вряд ли найдется другой город в мире, который потребовал бы больше жертв для своего рождения, чем Пальмира Севера. Поистине Петербург — город на костях человеческих. Туманы и болота, из которых возник город, свидетельствуют о той египетской работе, которую нужно было произвести, чтобы создать здесь, на зыбкой почве, словно сотканной из туманов, этот «Парадиз». Здесь все повествует о великой борьбе с природою. Здесь все «наперекор стихиям».[97] В природе ничего устойчивого, ясно очерченного, гордого, указывающего на небо, и все снизилось и словно ждет смиренно, что воды зальют печальный край. И город создается как антитеза окружающей природе, как вызов ей. Пусть под его площадями, улицами, каналами «хаос шевелится»[98] — он сам весь из спокойных прямых линий, из твердого, устойчивого камня, четкий, строгий и царственный, со своими золотыми шпицами, спокойно возносящимися к небесам. Орлиный взгляд с высоты на Петербург усмотрит и единство воли, мощно вызвавшей его к бытию, почует строителя чудотворного, чья мысль бурно воплощалась в косной материи. Здесь воистину была борьба солнечного божества космократора Мардука с безликой богиней хаоса Тиамат![99] Да, без образа Петра Великого не почувствовать лица Петербурга! Вяземский под пыткой свидетельствовал, что при Петре пели, льстя ему: «Бог идеже хощет, побеждается естества чин».[100] Почти у подножия Исаакия, на площади, с двух сторон замкнутой спокойными, ясными и величественными строениями Адмиралтейства, Синода и Сената, омываемый с третьей царственной Невой, стоит памятник Петру Первому, поставленный ему Екатериной Второй:
Если кому-нибудь случится быть возле него в ненастный осенний вечер, когда небо, превращенное в хаос, надвигается на землю и наполняет ее своим смятением, река, стесненная гранитом, стонет и мечется, внезапные порывы ветра качают фонари, и их колеблющийся свет заставляет шевелиться окружающие здания пусть всмотрится он в такую минуту в Медного Всадника, в этот огонь, превратившийся в медь с резко очерченными и могучими формами. Какую силу почувствует он, силу страстную, бурную, зовущую в неведомое, какой великий размах, вызывающий тревожный вопрос: что же дальше, что впереди? Победа или срыв и гибель? Медный всадник — это genius loci Петербурга. Перед нами город великой борьбы. Могуча сила народа, создавшего его, но и непомерно грандиозны задачи, лежащие перед ним, — чувствуется борьба с надрывом. Великая катастрофа веет над ним как дух неумолимого рока. Петербург — город трагического империализма. IV Годы вносили в строгий и прекрасный покров Северной Пальмиры все новые черты империализма. Словно победоносные вожди справляли здесь свои триумфы и размещали трофеи по городу. А Петербург принимал их, делал своими, словно созданными для него. На набережной Невы, против тяжелого и величественного корпуса Академии художеств, охраняя ее гранитную пристань, поместились два сфинкса — с лицом Аменготепа III Великолепного, фараона времен блеска Египетской империи.[102] И эти таинственные существа, создание далеких времен, отдаленных стран, чуждого народа, здесь, на брегах Невы, кажутся нам совсем родными, вышедшими из вод великой реки столицы Севера охранять сокровища ее дворцов. Хорошо посидеть здесь, под ними, на полукруглых гранитных скамьях и, глядя на то, как плещутся воды, вспомнить стихи Вячеслава Иванова: Волшба ли ночи белой приманила А на краю города, за речкой Карповкой, другие пленники жарких стран, родные сфинксам пальмы в тропическом уголке Ботанического сада, и среди них романтическая Attalea princeps, героиня рассказа Гаршина.[104] Вот и попала «прекрасная пальма», о которой грезила одинокая сосна, покрытая снежной ризой, из края, «где солнца восход», на север далекий.[105] Рядом с Зимним дворцом, вплотную к нему, высится здание Эрмитажа «места уединения». Блуждая по нему, можно «приобщиться душой к бесконечности пространств и времен» (Бунин).[106] Нас окружит здесь мир образов далекого Египта, светлой Эллады, и могучего Рима, и царства неукротимых скифов, нас озарит здесь радость возрождения и блеск прекрасной Франции. Северная Пальмира, лелея мечту о великодержавстве, хранит все это в своих недрах. Она позвала лучших архитекторов Европы, чтобы они своими зданиями поведали миру о желаниях столицы севера. При въезде в Неву чужестранца встречает стройная и суровая колоннада Горного института дорического ордера. Воздвиг ее здесь как пропилеи Петербурга, Воронихин,[107] вдохновленный храмами Пестума — древней Посейдонии,[108] города бога морей. На остром углу Васильевского острова, против храма Плутоса Биржи,[109] высятся две колонны,[110] украшенные носами кораблей в память тех ростр, что некогда стояли на римском форуме. Римляне, одержав первую морскую победу, выставили напоказ всем гражданам корабельные носы вражеских судов. Ростры — символ владычества над морем, и не случайно они украсили одно из самых заметных мест Петербурга. У Мойки остров, обнесенный высокой красной стеной. Канал разрывает ее, а над каналом высится величественная арка,[111] достойная украсить Вечный город. Стройно вознеслась она над каналом, словно призывая победоносные галеры пройти под собою. И стоит она здесь, в глухом месте города, точно лишняя, и чернеют под ней мачты кораблей на фоне неугасающей зари белых ночей. И кажется она каким-то призраком. На этой Новой Голландии лежит тоже печать трагического империализма. На самой древней площади города, возле Троицкого храма,[112] возносит свои минареты навстречу хмурому небу голубая мечеть.[113] Новый образ необъятной империи, уносящий мысль в далекие края Востока, к славному городу Самарканду. А недалеко от нее, у Невы, против домика Петра Великого, два маньчжурских льва[114] — свидетели дальневосточных устремлений. Страны юга, запада и востока имеют своих заложников в Северной Пальмире. Воля к великодержавству чувствуется в Петербурге. О каких же границах мечтает он? Не о тех ли, которые набросал нам Тютчев в своей «Русской географии»? Семь внутренних морей и семь великих рек… Хорошо желающему понять душу нашего города, посетить все эти места Петербурга, побродить среди мощных колонн Горного института, вызывая образы лучших дорических храмов, уносясь мечтой под благодатное небо Эллады и Италии, посидеть на гранитных плитах у подножия сфинксов, насытить душу сокровищами Эрмитажа, полюбоваться с Троицкого моста вереницей белых колонн Биржи и двумя красными рострами (когда же наконец очистят площадь перед ними?),[116] что виднеются за раздольем невской шири, и, наконец, в белую ночь постоять у Мойки перед аркой Новой Голландии… И все это без суеты и деловитости, с душой, открывшейся для тихого созерцания. В такие минуты между вами и городом родится незримая связь, и его genius loci заговорит с вами. * * *Как уже было сказано выше, Петербург следует отнести к типу тех городов, которые возникли в силу сложных потребностей развивающегося государства. Такие города создавались по определенному плану, а не развивались чисто стихийно, и они носят печать своего создателя.[117] Счастливая особенность Петербурга заключается в том, что целые площади его построены по одному замыслу и представляют собою законченное художественное целое. Архитектура Петербурга требует широких пространств, далеких перспектив, плавных линий Невы и каналов, небесных просторов, туч, туманов и инея. И ясное небо, четкие очертания далей так же помогают нам понять архитектурную красоту строений Петербурга, как и туманы в хмурые, ненастные дни. Здесь воздвигались не отдельные здания с их самодовлеющей красотой, а строились целые архитектурные пейзажи. На всех «ответственных местах» превосходные здания. Если смотреть с Троицкой площади на восток панорама Невы завершается силуэтом Смольного института. Отделение Малой от Большой Невы со стороны Васильевского острова отмечено белоколонной биржей Томона, со стороны Петербургской стороны — Петропавловской крепостью. Непрерывная цепь старинных зданий делает красивый изгиб, соединяя биржу с грандиозной постройкой Делямота — Академией художеств. С этой стороны Нева замыкается колоннадой Горного института. Три бесконечных проспекта: Невский, Гороховая и Вознесенский упираются в Адмиралтейство. Далеко видимый угол Невского у Мойки украшен Строгановским дворцом Растрелли[118] и т. д. Все эти здания оживают и раскрывают свою красоту, как части городского пейзажа. В качестве примера площади, созданной как единый художественный замысел, может явиться Сенатская площадь. Захаров и Росси окружили ее бледно-желтыми с белым колоннами и орнаментами строениями позднего классицизма. Дворцовая площадь, правда, не создана в одном стиле, однако ее дворцы, мощная арка Генерального штаба, заставляющая вспомнить гигантский размах дуги базилики Константина[119] на Римском форуме, гранитная колонна с ангелом, грозно указующим на небо, ее широкие перспективы на Мойку, на сады, за которыми темнеет громада Исаакия и сверкает его купол темного золота, и, наконец, выход к Неве и очертания островов с их строениями — все это составляет одно художественное целое, один несравненный архитектурный аккорд. Есть, наконец, в Петербурге целый квартал, созданный по плану одного архитектора (Росси). Это площадь Александрийского театра (к сожалению, изуродованная несколькими нелепыми новыми домами[120]), вся Театральная улица и площадь у Чернышева моста. Было где строителю разгуляться на воле! Эти «урочища» Петербурга представляют редчайшую архитектурную ценность. Столько смелых замыслов получило здесь возможность воплотиться! Но Петербург может быть назван и «приютом несовершенных дел». Мечта Петра создать из Васильевского острова новую Венецию осталась мечтой. Чудесная колокольня не увенчала собою величественные постройки Смольного института.[121] Глядя на безвкусные новые здания, испортившие вид на Адмиралтейство с Невы,[122] с горечью вспоминаешь о римской мечте Росси. Вот содержание его записки:
Далее Росси вкратце излагает суть проекта. Новая набережная должна была иметь 300 саж. длины, причем ее прорезывали десять огромных арок в 12 саж. ширины каждая. Вышина их была достаточна для того, чтобы под ними свободно могли проходить по каналам суда в Адмиралтейство. Все это Росси предлагал возвести из гранита. На набережной он ставил три огромных ростральных колонны на могучих массивах.[124] Это свойство Петербурга рождать грандиозные проекты присуще ему и поныне. Вспомним хотя бы проект «Нового Петербурга» Фомина на острове Голодае,[125] проект целого комплекса площадей, колоннад, арок и фронтонов. Недавно созданный «Музей города»[126] приютил эти невоплотившиеся замыслы, рожденные широкими возможностями, отчасти осуществленными в Петербурге, полном пафоса шири. И теперь, в дни голода и холода, полной разрухи, мы встречаемся с планом превращения в короткий срок необъятных пространств Марсова поля в цветущий сад! В заключение общей характеристики города следует отметить еще одну черту: власть города над творчеством архитекторов чужих краев, несмотря на всю гениальность некоторых из них. Эта власть дает нам право говорить о творениях Растрелли, Томона, Гваренги как созданиях русского стиля. Александр Бенуа, указывая на своеобразную физиономию нашего города, столь долго и упорно отрицавшуюся, говорит:
Эта черта Петербурга свидетельствует о цельности его, о глубокой органичности. Все прекрасное становится его частью, усваивается им, одухотворяется своеобразной стихией города. Эту черту столица великой империи передала своему избранному сыну и певцу — Пушкину, с его «всечеловеческой душой, способной ко всемирной отзывчивости» (Достоевский).[128] И только уродство остается как болезненный нарост на величавом организме города. Бесхарактерная эпоха конца XIX века испортила строгий облик Петербурга своими строениями в ложнорусском стиле, своим неархитектурным «стилем модерн» и, наконец, столпотворением вавилонским всех стилей, лишенных своей души.[129] V Так, всматриваясь во внешний облик города, мы выделяем в нем наиболее существенные черты, определяющие его характер. Хорошо, однако, приобщить к видимому городу незримый мир былого. Прошлое, просвечивая сквозь настоящее, углубляет наше восприятие, делает его более острым и чутким, и нашему духовному взору раскрываются новые стороны, до сих пор скрытые. Созерцание старого дома возвращает нам мир, который видел этот дом юным, и воскресший мир дает возможность видеть то, что прежде оставалось незримо. К этому одухотворению, порождаемому историческим чувством, удачно прибегает Андрей Белый в своем романе «Петербург», например, при описании Михайловского замка. Прежде всего набросок строения:
Историческое чувство пробуждено. Вызван образ несчастного императора.
Какая конкретизация!
Наиболее ярко можно ощутить Павла I, если представить то, что он созерцает в данную минуту.
Но мирная картина исчезает. Страшные образы трагедии 1801 года сменяют ее. Не стало императора — мальтийского рыцаря.
Так заставляет нас Андрей Белый пережить Инженерный замок со всем своим историческим наследием, преломленным настоящей минутой. Большое значение для одухотворения города имеет природа. Смена дня и ночи заставляет чувствовать органическое участие города в жизни природы. Утро убирает его часто перламутровой тканью туманов, пронизанных солнечными лучами. Вечер набрасывает на него кроваво-блещущий покров… И белая ночь наполняет его своими чарами, делает Петербург самым фантастическим из всех городов мира (Достоевский).[131] Мистерия времен года, породившая мифы всех народов, превращает самый город в какое-то мифическое существо. Петербургская осенняя ночь с ее туманами или ветрами напоминает, что под городом древний хаос шевелится. Гоголь, Одоевский, Достоевский знали эти ночи, и душа Петербурга открывалась им в осеннем ненастье. Пушкин указывал нам путь к ней через сверкающий зимний день. Каждое место требует знания дня и часа. Новая Голландия и сфинксы лучше всего в ясную летнюю ночь. Сенатская площадь в зимнее утро, когда на деревьях иней и солнце светит нежно и бессильно. Еще большее значение имеет в этом смысле природа для окрестностей Петербурга. Петергоф может раскрыться нам и в ясный осенний вечер среди неопалимых купин ярко пылающих кленов, но мы не должны соблазниться очарованием этого образа. Мужественный характер летней резиденции Петра выявится полнее в другую пору. Час явления genius loci Петергофа наступает в летний день, когда дует порывистый ветер; по темно-синему небу быстро несутся легкие облака, то скрывая солнце, то открывая его; причудливые тени плывут по сочно-зеленой траве, скользят по пихтам и каштанам, обволакивают сверкающие золотом статуи; ветер колеблет струи фонтанов и на потемневшем буро-синем море вздувает пену волн; доносится крик незримой чайки. Стихии ветра и воды сродни Петру Великому. В. А. Серов удачно изобразил на фоне строящегося Петербурга на берегу Невы могучую фигуру царя, рассекающего грудью ветер, а за ним едва поспевающих, с трудом держащихся на ногах спутников.[132] В Петергофе, несмотря на позднейшие изменения, еще ощутим дух Строителя Чудотворного, и для него наиболее выразительным часом явится мужественная пора летнего дня при ветре, при быстрой смене освещения. И Павловск может увлечь нас в разные часы: и в серенький зимний день, и в улыбающееся весеннее утро, но не в них раскроется в полноте его душа. Дворец с белыми колоннами, выступающими на матово-желтом фоне, под круглым куполом, изящное создание Камерона,[133] парк с нежными очертаниями холмов и рощиц, застенчивые памятники, вызывающие образы: любви, дружбы и смерти; туманы над тихо журчащей Славянкой, — все это полно женственной мягкости и пассивности. Вся природа здесь глубоко спиритуализирована. Павловский парк elisium теней.[134] Ясный осенний вечер — наиболее родственный ему час; «кроткая улыбка увяданья»[135] ему наиболее к лицу. Павловск нашел своего поэта, вполне конгениального. В. А. Жуковский для описания его избирает осеннюю пору, полную меланхолии. Славянка тихая, сколь ток приятен твой,((«Славянка»)) Глубокая тишина увяданья, баюкающая душу, уносящая в мир воспоминаний. Еще сильнее ее власть в вечерний час. Сколь милы в Павловске вечерние картины. Подобно тому как цветок имеет свою пору цветения, так и местность с яркой индивидуальностью в определенный час открывает наиболее полно скрывающийся в ней genius loci. Нужно много пережить все связанное с данной местностью, чтобы уметь правильно определить наиболее сродную ей пору. Быть может, подобные суждения субъективны, но поиски выразительного часа не должны быть признаны всецело произвольными, а потому излишними. В них можно обрести познание некоторой правды о духе местности. Звуки и запахи должны быть также приняты во внимание при этих поисках. VI Однако для понимания души города мало своих личных впечатлений, как бы ни были они пережиты правдиво и сильно. Необходимо воспользоваться опытом других, живших и до нас, знавшим Петербург в прошлом. Где же лучше всего искать материал для нахождения этих следов Петербурга на душах людей? Наша художественная литература чрезвычайно богата ими. Ознакомившись с этим материалом, мы можем прийти к интересному выводу. Отражение Петербурга в душах наших художников слова не случайно, здесь нет творческого произвола ярко выраженных индивидуальностей. За всеми этими впечатлениями чувствуется определенная последовательность, можно сказать, закономерность. Создается незыблемое впечатление, что душа города имеет свою судьбу, и наши писатели, каждый в свое время, отмечали определенный момент в истории развития души города.[137] Трагический империализм Петербурга, его оторванность от ядра русского народа не сделали его безликим, бездушным, общеевропейским городом, каким-то переходным местом в пространственном отношении (из России на Запад, «окно в Европу») и во временном (от Московии к Великой Российской Империи). Город Петра оказался организмом с ярко выраженной индивидуальностью, обладающим душой сложной и тонкой, живущей своей таинственной жизнью, полною трагизма. Его genius loci откроется нам, когда мы, пережив образы Петербурга в русской художественной литературе, будем сосредоточенно всматриваться в него с высоты Исаакиевского собора и странствовать по просторам его площадей, по его стройно сходящимся улицам и по многочисленным набережным с плавными линиями, украшенными узорчатыми чугунными решетками, всегда и всюду чувствуя присутствие державной Невы. * * *Есть еще один материал, совершенно пренебрегаемый, однако пригодный для характеристики города. Я имею в виду названия улиц, городских ворот, гостиниц и так далее. Вероятно, всякий замечал, что у каждого города есть свой стиль этих названий, определяемый гением города. Разве не характеризуют Париж следующие наименования: Avenue des Gobelins,[138] Rue de la Perle,[139] Ruelle du Paon Blanc,[140] или названия юмористические: Rue du Chat qui peche,[141] Hotel d'un chien qui fume[142] и т. д. Бесчисленные наименования святых, или улица монахов, улица канониц напомнят нам о временах, когда Прекрасная Франция была лучшей дочерью католической церкви. Особый интерес представляют названия улиц Москвы. Наряду с церковными, чрезвычайно обильными, как и подобает для сердца «Святой Руси», наряду с историческими и топографическими, неизбежными для каждого древнего города, есть ряд названий, чрезвычайно характерных именно для Москвы. Например, комплекс улиц у Арбатской площади: Поварская, с ее переулками Скатерным, Хлебным, Столовым, напоминает о хозяйственности князей-строителей радушной Москвы. Или улицы с уменьшительными окончаниями, так ласкающие слух всех любящих Москву: Полянка, Ордынка, Палиха, Плющиха и т. д. Все приведенные названия нисколько не связаны непосредственно с городом, как, например, Сухаревская площадь или Кремлевская набережная. Наконец, упомянутые улицы не являются всем известными, как Кузнецкий мост или Красная площадь, и их названия сами по себе не говорят о связи с Москвой. Только подбор образов этих имен и даже их звук проникнуты московским духом. Что же дают нам названия Петербурга? Ничего яркого, особенно выразительного мы в них не найдем. И разве это не характеризует его, разве это не к лицу строгому и сдержанному городу? Его имена либо топографические — Невский, Каменноостровский, либо ремесленного происхождения — Литейный, Ружейная, Гребецкая, Барочная и т. д., либо свойственные столицам, в честь дружественных наций: Итальянская, Английская, Французская, либо совершенно лишенные образности, наиболее характерные для Петербурга: Большие, Малые, Средние проспекты и бесчисленные линии и роты вытянутые в шеренгу и занумерованные. Городские названия — язык города.[143] Они расскажут о его топографии, о его окрестностях, истории, героях, промышленности, идеях, вкусах, юморе. Они так же определяют стиль города, как его строения, его легенды, его сады. Изучение города как органического целого дает опыт постижения историко-культурного организма в его видоизменениях. Этим самым будет дан ключ к пониманию и того, что уже не удастся изучить здесь описанным конкретным путем, и вместе с тем будет создан масштаб для оценки всей разницы между знанием, полученным путем видения цельного образа, и знанием того, о чем удается только услышать или прочитать. Если сумеем воспользоваться полученными живыми образами, в дальнейших занятиях это поможет ощутить прошлое живым, конкретным, а потому и доступным пониманию, вызывающим любовь. Прошлое всего человечества будет воспринято тогда как жизнь единого целого. Пробудившаяся любовь к былому — великая сила. Она преодолевает всепобеждающее время и ставит нас лицом к лицу с жизнью наших предков. Наша любовь возрождает прошлое, делает его участником нашей жизни. Так явственно, из глубины веков,((А. Блок. «На небе зарево»)) Примечания:1 Топоров В. Н. Петербург и Петербургский текст русской литературы//Семиотика города и городской культуры: Петербург. Труды но знаковым системам. XVIII. Тарту, 1984. С. 15. 6 Путь моей жизни, л. 362–363. 7 Анциферов Н. П. Дневники: Петербургский университет. Т. 1//ОР ГПБ, ф. 27, л. 2–3. 8 Путь моей жизни, л. 386. 9 Дневники: Петербургский университет, л. 77. 10 Путь моей жизни, л. 405–408. 11 Анциферов Н. П.// Иван Михайлович Гревс//Публикация Б. С. Кагановича//Памятники культуры. Новые открытия: Ежегодник 1985. М., 1987. С. 61 12 Дневники: Петербургский университет, л. 79–83. 13 ЦГИАЛ, ф. 14, оп. 1, д. 11096, л.3-19. 14 Конечный А. М. Н. П. Анциферов — исследователь Петербурга//Петербург и губерния: Историко-этнографические исследования. Л., 1989. С. 155. 66 Дух-хранитель (божество) места (лат.). 67 В своей книге «О методах и типах историко-культурных экскурсий» (Пг., 1923) Н. П. Анциферов писал: «Требуется не только основательное знание истории и топографии города, но и хороший опыт переживания его целостного образа, знакомство с «душой города», с тем, что Вернон Ли назвала, пользуясь термином римской религии: genius loci» (с. 23). (комм. сост.) 68 Все поколения людей на протяжении стольких веков можно рассматривать в виде одного человека, существующего вечно и беспрестанно познающего (фр.). (прим. авт.) 69 Цитата из «Предисловия к трактату о пустоте» (1651) французского мыслителя Блеза Паскаля (1623–1662). Отсылка Анциферова к книге Паскаля «Pensees» («Мысли») ошибочна. (комм. сост.) 70 Речь идет об одной из главных работ родоначальника культурно-исторической школы Ипполита Тэна (1828–1893) «Философия искусства» (1865–1869). (комм. сост.) 71 Кольбер Жан Батист (1619–1683) — министр финансов при Людовике XIV, сторонник экономической политики меркантилизма. (комм. сост.) 72 Имеется в виду поэма «Поэтическое искусство» (1674) французского поэта и теоретика классицизма Никола Буало (1636–1711). (комм. сост.) 73 Следуя за современниками и последователями французского писателя и церковного деятеля Жака Бениня Боссюэ (1627–1704), Анциферов сопоставляет основную идею его исторических трудов с теократической концепцией Августина Блаженного (354–430) «О Граде Божием»; история человечества и ее «апофеоз» абсолютная монархия — рассматриваются в сочинениях Боссюэ как последовательное осуществление божественного провидения. (комм. сост.) 74 Неточная цитата из «Былого и дум» (ч. 8, гл. 2) А. И. Герцена. (комм. сост.) 75 Там же. (комм. сост.) 76 Больше (чем ворота) Сиена открывает тебе сердце (лат.). (прим. авт.) Надпись на Порта Камолиа, в которой Анциферов переставляет местами второе и третье слова, использует в качестве эпиграфа П. П. Муратов в главе «Сиена» (см.: Муратов П. П. Образы Италии. М., 1911. Т. 1. С. 238). (комм. сост.) 77 «Не то, что мните вы, природа…» 1836 — стихотворный афоризм Ф. И. Тютчева. (комм. сост.) 78 Под музеем в данном случае подразумевается «хранилище раритетов». К счастью, в последнее время стали иначе смотреть на музей, стремиться представить собрание таким образом, чтобы оно создавало стройные и законченные композиции впечатлений; более того, в музее стали видеть органическую часть города. Примером такого музея может служить Museo Nazionale в термах Диоклетиана в Риме. (Примеч. авт.) Это сопоставление двух типов музеев восходит к наблюдению П. П. Муратова, сравнившего «наводящее уныние» «холодное великолепие» Ватиканского музея с «живым и теплым» мрамором Национального музея, устроителям которого «пришла в голову превосходная мысль — вынести под открытое небо и на солнечный свет часть хранимых в нем античных коллекций» (Муратов П. П. Образы Италии. М., 1913. Т. 2. С. 20, 24). Диоклетиан (243между 313 и 316) — римский император (284–305). (комм. сост.) 79 Вернон Ли. Италия: Genius loci (русск. Изд. Сабашниковых, Москва, 1914 г.). (Примеч. авт.) 80 Вернон Ли. Италия. М., 1914. Ч. 1: Genius loci. С. 15–16. (комм. сост.) 81 Имеются в виду скульптуры восьми городов: Страсбурга и Лилля (скульптор Прадье), Руана и Бреста (скульптор Корто), Бордо и Нанта (скульптор Калуэ), Марселя и Лиона (скульптор Патито), расположенные в павильонах вокруг площади Конкордиа (Согласия) в Париже. (комм. сост.) 82 Вернон Ли. Указ. соч. С. 17. (комм. сост.) 83 Анциферов описывает вид на Петропавловскую крепость со стороны Зимней канавки. (комм. сост.) 84 Целла — святилище античного храма, где находилось скульптурное изображение божества. (комм. сост.) 85 Речь идет о статье А. Н. Бенуа «Живописный Петербург» (Мир искусства. 1902. № 1), ставшей «манифестом» городу (Рославлев М. И. «Старый Петербург» — «Новый Ленинград»: (Строение города в прошлом и программа будущего). Л., 1925. С. 95).
(Лукомский Г. К. Современный Петербург: Очерк истории возникновения и развития классического строительства (1900–1915 гг.). Пг., 1917. С. 32). (комм. сост.) 86 Имеются в виду немецкие и австрийские живописцы-романтики назарейцы (Ф. Овербек, П. Корнелиус и др.), члены «Союза Св. Луки» (1809); живя в Риме, они пренебрегали его античными древностями, сосредоточив внимание на живописи раннего Возрождения и стремясь воскресить средневековое религиозное искусство. (комм. сост.) 87 «Война и мир» (т. 3, ч. 3, гл. XIX). (комм. сост.) 88 Речь идет о следующем указании:
(Гревс И. М. К теории и практике «экскурсии» как орудия научного изучения истории в университетах: (Поездка в Италию со студентами в 1907 г.) // Журнал министерства народного просвещения. 1910. № 7. С. 46). (комм. сост.) 89 Так начинает осмотр Рима аббат Пьер Фроман в романе Золя «Рим» (Примеч. авт.) Герой романа Э. Золя «Рим» (из серии «Три города», 1896) в самом начале повествования приезжает в Рим и прямо с вокзала направляется на Яникульский холм. (комм. сост.) 90 Сады Monte Pincio разбиты в Риме в 1809–1814 гг. по проекту архитектора Г. Валадье; имели прогулочные террасы. (комм. сост.) 91 Кампаниллы — четырехгранные или круглые колокольни, характерные для итальянской архитектуры средневековья и Возрождения. (комм. сост.) 92 Храм «Святого сердца» (Sacre-Coeur) — базилика на Монмартре, построенная в 1875–1891 гг. по проекту архитектора П. Абади. (комм. сост.) 93 С птичьего полета (фр.). (прим. авт.) 94 И. М. Гревс. К теории и практике экскурсий («Журн. Мин. Нар. Просв.», 1910 г.). (Примеч. авт.) Отсылка к источнику, указанному в сноске, ошибочна. Анциферов пересказывает мысль Гревса, изложенную в статье: Гревс И. М. Монументальный город и исторические экскурсии // Экскурсионное дело. 1921. № 1. С. 25. (комм. сост.) 95 Во Флоренции доныне ясно можно установить традиционный план сразу построенного города по типу римского лагеря: крест из двух главных улиц cardo maximus и decumanus maximus. Посреди площадь — forum с кремлем — arx. (Примеч. авт.) Cardo maximus — демаркационная линия с севера на юг (лат.). Decumanus maximus — демаркационная линия с запада на восток (лат.). Forum — форум, рыночная площадь в древнеримских городах (лат.). Arx — крепость (лат.). (комм. сост.) 96 Для русского слуха в этом эпитете звучит особая мощь из-за звукового сходства с «полмира»! (Примеч. авт.) 97 Цитата из комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума» (д. III, явл. 21). (комм. сост.) 98 Цитата из стих. Ф. И. Тютчева «О чем ты воешь, ветр ночной?..» (1836). (комм. сост.) 99 Анциферов пересказывает вавилонскую космогоническую поэму «Энума элиш» (I тысячелетие до н. э.), в которой главный бог города Вавилона Мардук побеждает в битве Тиамат — воплощение мирового хаоса (подробнее см.: Тураев Б. А. История Древнего Востока. Спб., 1913. Т. 1. С. 131–132). (комм. сост.) 100 Цитата из показаний царевича Алексея, который на допросе 24 июля 1718 г. передал «возмутительные» слова, якобы сказанные его учителем (бывшим царским дьяком) Никифором Кондратьевичем Вяземским (ум. в 1745 г.):
(Устрялов Н. История царствования Петра Великого. Спб., 1859. Т. 6. С. 526). (комм. сост.) 101 Петру Первому Екатерина Вторая (лат.). (прим. авт.) 102 Абзац раскрывает анциферовское понимание «города империализма» как символа Российской империи. Аменготеп (Аменхотеп) III (ок. 1455–1419 до н. э.) — фараон XVIII династии, воздвигнувший себе погребальный храм вблизи Фив, который соединялся с Нилом аллеей сфинксов; два из них, вывезенные из Египта, в 1832 г. были установлены на набережной Невы. Головы сфинксов являются портретными изображениями фараона. (комм. сост.) 103 Из стих. В. И. Иванова «Сфинксы над Невой» (1907). (комм. сост.) 104 «Attalea princeps» (1879) — рассказ В. М. Гаршина. (комм. сост.) 105 Парафраз с цитатными вкраплениями из стих. М. Ю. Лермонтова «На севере диком стоит одиноко…» (1841). (комм. сост.) Изумительная петербургская оранжерея погибла от холода во время разрухи последних лет. (Примеч. авт.) 106 Неточная цитата из очерка И. А. Бунина «Тень птицы» (1907), вошедшего в состав «путевой поэмы» «Храм Солнца» (Бунин И. А. Полное собрание сочинений. Пг., 1915. Т. 4. С. 105). (комм. сост.) 107 Горный институт построен А. Н. Воронихиным в 1806–1811 гг. (комм. сост.) 108 Пестум, или Посейдония, — античный город (VI–IX вв.), остатки которого сохранились в юго-западной части Италии. (комм. сост.) 109 Плутос — бог богатства (греч. миф.); называя Биржу «храмом Плутоса», Анциферов имеет в виду ее торговое предназначение. (комм. сост.) 110 Ростральные колонны, сооруженные по проекту Ж.-Ф. Тома де Томона на Биржевой (ныне Пушкинской) площади в 1805–1810 гг., служили маяками при входе в порт. (комм. сост.) 111 Арка возведена архитектором Ж.-Б. Валлен-Деламотом на острове «Новая Голландия» в 1765–1780 гг. (комм. сост.) 112 Собор Святой Троицы заложен в 1703 г. в память основания Петербурга; находился на Троицкой (ныне Революции) площади; многократно перестраивался; разрушен в 1938 г. (комм. сост.) 113 Мечеть (совр. адрес: проспект Максима Горького, 7) возведена в 1910–1914 гг. по проекту архитектора Н. В. Васильева при участии С. С. Кричинского и А. И. Гогена: прообразом ей послужил мавзолей Гур-Эмир в Самарканде. (комм. сост.) 114 Маньчжурские львы — изваяния мифологических существ «ши-цза» (львы-лягушки), привезенные из Маньчжурии в 1907 г. и установленные на Петровской набережной. (комм. сост.) 115 Из стих. Ф. И. Тютчева «Русская география» (1848 или 1849). (комм. сост.) 116 Площадь между Ростральными колоннами была благоустроена только в 1926 г., когда по проекту архитектора Л. А. Ильина перед зданием Биржи был разбит партерный сквер. (комм. сост.) 117 Я не упускаю из виду отрицательного отношения Столпянского к легенде о чудотворном строителе. Если он прав, и Петербург не был создан Петром с целью «грозить шведам», и вообще Петр не сразу наметил его для новой столицы, все же в общих чертах старая оценка роли Петра в создании города остается верной. См. П. Н. Столпянский. Санкт-Питер-бурх (изд. «Колос» 1918). (Примеч. авт.) См.: Столпянский П. Н. Петербург: Как возник, основался и рос Санкт-Питербурх. Пг., 1918. С. 5–22. (комм. сост.) 118 Строгановский дворец построен в 1752–1754 гг. Ф.-Б. Растрелли (совр. адрес: Невский проспект, 17). (комм. сост.) 119 Базилика Константина — грандиозный храм IV в., возведенный при императоре Константине и получивший его имя. (комм. сост.) 120 Речь идет о доме в «русском стиле» за зданием Публичной библиотеки (совр. адрес: площадь Островского, 7), построенном по проекту архитектора Н. П. Басина в 1878–1879 гг., и о домах № 9 (архитектор В. А. Шретер; 1876 1877) и № 2 (архитектор А. А. Гречанников; 1911–1912) на этой же площади. (комм. сост.) 121 Растрелли предполагал воздвигнуть перед Смольным монастырем 140-метровую колокольню. (комм. сост.) 122 В 1880-1890-х гг. пространство между двумя боковыми павильонами Адмиралтейства со стороны набережной было застроено домами. (комм. сост.) 123 Анциферов цитирует записку Росси по кн.: Грабарь И. История русского искусства. М., /1912/. Т. 3: Петербургская архитектура в XVIII и XIX веке. С. 544. (комм. сост.) 124 Грабарь. История русского искусства, вып. 17, стр. 544 (Примеч. авт.) 125 Проект «Нового Петербурга» на острове Голодае разработан академиком-архитектором И. А. Фоминым (1872–1936) в 1911–1913 гг.; в основу планировки положена характерная для классицизма радиально-кольцевая система; композиционным центром района должна была стать полукруглая в плане площадь, от которой на запад, в сторону залива, шли три магистрали, пересекавшиеся дуговыми проспектами; пятиэтажные дома, образующие площадь, предполагалось соединить арками на колоннах. Фомин воздвиг в 1912 г. один дом на площади; затем проектирование было передано Ф. И. Лидвалю (1870–1945), но вскоре строительство прекратилось. Подробнее об этом см.: Лукомский Г. К. Современный Петербург. Пг., 1917. С. 64; Лисовский В. Г. И. А. Фомин. Л., 1979. С. 83–86. Ряд материалов проекта «Новый Петербург» ныне хранится в Государственном музее истории Ленинграда. (комм. сост.) 126 Музей города основан 4 октября 1918 г. (см.: /Ильин Л./ Музей города к Октябрю 1927: Очерк музея и путеводитель. Л., 1927); размещался (до 1935 г.) в здании Аничкова дворца на Невском проспекте. (комм. сост.) 127 Из статьи А. Н. Бенуа «Живописный Петербург» (Мир искусства. 1902. № 1. С. 3). (комм. сост.) 128 Цитата из речи Ф. М. Достоевского о Пушкине (ПСС. Т. 26. С. 145, 148; ср.: Там же. Т. 25. С. 199). (комм. сост.) 129 В конце XIX и особенно в начале XX в. Петербург переживал бурный подъем строительства, что «отразилось в напряженной борьбе архитектурных методов и направлений — эклектики, модерна и ретроспективизма» (Архитекторы-строители Петербурга-Петрограда начала XX века. Л., 1982. С. 3). Интенсивная, порой хаотическая и разностилевая застройка исказила историческую планировку города и его «классический» вид. Анциферов, как сторонник ретроспективизма (см. примеч. 241), не принимает архитектурных направлений начала XX века. (комм. сост.) 130 Здесь и ниже цитаты из романа Андрея Белого «Петербург» (М., 1981. С. 353–354). (комм. сост.) 131 Неточная цитаты из «Записок из подполья» //ПСС. Т. 5. С. 101; Достоевский Ф. М. «Подросток» // ПСС. Т. 13. С. 113. (комм. сост.). 132 Речь идет о картине В. А. Серова «Петр I» (1907; Третьяковская галерея), созданной художником для серии «Картины по русской истории». (комм. сост.) 133 Павловский дворец построен по проекту архитектора Ч. Камерона в 1782–1786 гг.; им же положено начало освоения территории будущего парка. (комм. сост.) 134 Реминисценция из стих. Ф. И. Тютчева «Душа моя — Элизиум теней…» (1836). Элизиум — загробное царство праведных (греч. миф.). (комм. сост.) 135 Цитата из стих. Ф. И. Тютчева «Осенний вечер» (1830). (комм. сост.) 136 Стих. В. А. Жуковского «Первый отчет о луне» публиковалось под заглавием «Государыне императрице Марии Федоровне» (1819). (комм. сост.) 137 Этой теме посвящена вторая часть данной книги: Образы Петербурга. (Примеч. авт.) 138 Проспект Гобеленов (фр.). (прим. авт.) 139 Улица Жемчужины (фр.). (прим. авт.) 140 Улица Белого павлина (фр.). (прим. авт.) 141 Улица Кошки, удящей рыбу (фр.). (прим. авт.) 142 Гостиница Курящей собаки (фр.). (прим. авт.) 143 Анциферов впервые использует топонимы для выявления «поэтики» города; в предшествующей градоведческой литературе городские названия привлекались только при обследовании топографического и исторического развития города (см., например, главу «Названия улиц» в кн.: Гассерт К. Города: Географический этюд. М., 1912. С. 165–170). (комм. сост.) |
|
||
|
Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Вверх |
||||
|
|
||||
