Самым тяжким и вместе с тем наиболее известным явлением одержимости было соединение дьявола с мужчинами и женщинами рода человеческого в плотскую связь и нарождение, через то, особой породы сатанинских – существ, уже самым актом появления своего на свет обреченных аду, а, во время земной своей жизни, успевающих, обыкновенно, нанести человечеству жесточайший вред.

Способность любви и деторождения, по–видимому, признавались за демонами вообще, так как еще кабалисты считали, что, помимо мужских и женских форм, которые дьяволы могут принимать на себя, как оборотни, они и сами по себе делятся на женских и мужских, сочетаются между собой и размножаются, как люди. Народные сказки Германии хорошо знают женщин–дьяволов, но все старух: чертову бабушку, чертову матушку, — не особенно злые существа, охотно вступающиеся за людей перед своим свирепым внуком или сыном. В поверьях и пословицах малороссов «Чертова мать» даже очень популярна, «Дочекався чертовой мами» и т. д. Если «дощ йди кризь сонце», то–есть при солнечном сиянии, это значит, что «черт жинку бье» либо «дочку замуж виддае». Однородные приметы–поверья и соответственные поговорки имеются у чехов, польских русинов, французов (le diable bat sa femme) и немцев (Афанасьев). Женщины–демоны одинаково популярны как в славянских, германских, латинских и кельтических поверьях (русалки, виллисы, феи, никсы и пр.), но, в большинстве, это не настоящие адские дьяволы, а стихийные духи, они сами по себе. Подобно домовым, лешим и т. д. это скорее союзная и вассальная Сатане, чем истинно дьявольская сила. Однако, как справедливо отметил Костомаров в своем, послесловии к «Повести о Соломонии Бесноватой», — русские, «бесы составляют свой отдельный материальный мир и, как животные, разделяются на два пола; к Соломонии приходит в качестве повитухи, темнозрачная баба уже не человеческой, а бесовой породы. Русский народ повсеместно изображает бесов, — под образом двух полов; существует слово чертовки; существуют рассказы видевших бесовских самок. Один мужик в Новгороде мне (Костомарову) рассказывал, что он собственными глазами видел ночью на озере Ильмене черную бабу, которая сидела на камне, мылась и хохотала, потом исчезла. Это была, по его понятию, не русалка, но чертовка, бес женского пола».

Раввины приписывали перво–дьяволу Самаэлю четырех жен, от которых и расплодилось бесчисленное дьявольское племя. Но, вообще–то, жена черта — существо, не определившееся в поверьях, хотя иногда и упоминаемая. Черт гуляет по свету холост, не найдя себе невесты под пару. Половую энергию, которую приписывали ему некоторые богословы и между ними особенно энергично Михаил Пселл, он избывает в свободных союзах с женщинами человеческими — с ведьмами на шабашах, либо в том виде напущения (obssessio), которое носило название инкубата.

По определению специалистов черной мистики, инкубы суть демоны, соединяющиеся плотской любовью с женщинами, а суккубы — дьяволицы, преследующие с той же целью мужчин.

Угрюмо–страстное поверье об инкубах и суккубах восходит к древнейшим временам человечества, чуть ли не к началу мира. Змий, соблазнивший Еву, не кто другой, как инкуб Самаэль. По талмудическому преданию (рабби Илии), Адама, в течение 130 лет, посещали чертовки, которые и народили он него ларвов и суккубов. Вероятно, затем, чтобы остепенить молодого человека, и пришлось женить его на Еве. У праотца — похождения с бесовками, праматерь — жертва влюбленного беса: нечего сказать, — замечает Артуро Граф, — недурное начало для рода человеческого! Свирепого Каина почитали сыном Сатаны не только некоторые раввины, но и грек Суида (XI век) в знаменитом «Словаре» своем, толкуя в этом смысле 44–й стих VIII главы Евангелия от Иоанна: «Ваш отец диавол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины». Книга Бытия говорит о падении сынов божьих в союзах с дщерями человеческими. От этих браков родились гиганты.

Теологическая литература об этом приключении огромна. Конечный вывод ее, что павшие сыны божьи — ангелы, изменившие небу, чтобы стать инкубами. Байрон превратил схоластическое доказательство в чудные мысли и краски мистерии «Небо и Земля». Вообще, фантазия поэтов–байронистов не мало поработала во славу инкубата. Чтобы не ходить далеко за примерами, достаточно будет назвать нашего Лермонтова, который возился с этим сюжетом всю свою недолгую жизнь: написал суккуба («Ангел смерти»), написал инкуба («Демон») и принялся было за другого («Сказка для детей»), но умер. После него, кажется, уже никто из русских классиков не посягал на тему, исчерпанную волшебной страстью лермонтовского стиха. «Сон», «Клара Милич» и «Призраки» Тургенева — довольно слабые рассказы с печатью той внешне красивой и сложной придуманности, которой в авторах–реалистах всегда выдается отсутствие фантастического настроения и недостаток веры в свой собственный искусственный замысел, — ближе относятся уже к иной, хотя и смежной, области фантастического царства: к вампиризму.

В 80–х годах XIX века в русской интеллигенции поднялся интерес к демоническим галлюцинациям — под впечатлением наблюдений Шарко, Рише и др. в области гипнотизма и большой истерии. Интерес был еще чисто материалистический. Пример ему давал из Франции сам Гюи–де–Мопассан, литературный божок нашей молодежи. Не мало в то время было написано рассказов, лукаво скользивших по зыбкой границе между физиологическим познанием и суеверной тайной. Кое–кто из восьмидесятников, однако, поплатился за эти опасные игрушки. Безумия заразительны, и многие, подходившие к спиритизму, теософии, магии и т.п., одевшись в броню научного скептицизма недостаточно толсто, потом сами становились спиритами, теософами, служили черные обедни, заболевали духовидением, и с перепуга уходили в аскетизм, под покровительство той или другой властной церкви. Напомню всесветно громкий пример Гюисманса (Huysmans). Смолоду он, ученик Золя и товарищ Мопассана, почти гениальным романом своим «Марта» взял самую высокую ноту художественного натурализма. Затеял писать исторический роман о ведовстве (подобный тому, как Н. К. Михайловский, после «Бесов», советовал написать Достоевскому), ушел в изучение средневековья и — утонул в наплыве чудовищных материалов. Исторического романа он не написал, он сделался демономаном. Его «La Bas» и «Au Rebours» наделали, в свое время, много шума и сыграли значительную роль в развитии сатанической литературы и пропаганде мистического миросозерцания. Кончил жизнь Гюисманс католиком, с чисто мужицкой дуалистической верой–испугом, прячущейся под патронат доброго белого начала от страха к началу злому и черному. Говорят, впрочем, что в последние годы и это с него схлынуло, и он понемногу, как выздоравливающий, начал возвращаться к идеям своей молодости. Если это правда, — ну, и тяжело же было ему доживать, в сознательной оглядке, даром испорченную жизнь.

Поэтический неоромантизм, долго слывший у нас под неопределенно–широким именем декадентства, широко открыл недра свои всем мистическим настроениям и потому сделался усерднейшим адвокатом всякой сверхчувствительности, в том числе и демонологической. Если позволено будет сыграть словами, то главный интерес к сверхчувствительности истекал из вычурной чувствительности, и понятно, что сладострастные сказки об инкубах и суккубах выползли в литературных бредах 1895–1909 гг. на первые, почетные места. Им отдали дань решительно все мало–мальски крупные поэты и прозаики неоромантизма: Мережковский, Гиппиус, Бальмонт, Брюсов и т. д. Особенно же любопытна в этом отношении покойная Лохвицкая — Жибер, талантливая поэтесса, с блестящим стихом, разнообразно выкованным из пестрот «озлобления плоти». Этой писательнице, в ее бесчисленных перепевах всевозможных чувственных суеверий, иногда удавалось не только найти средневековое демонологическое мировоззрение, но и слиться с ним в совершенную искренность ужаса или восторга. Две огромные драмищи ее — «Бессмертная любовь» и «In nomine Domini» — очень плохи, но бесовская сторона даже и в них превосходна. В мелких же балладах Лохвицкой, воспевающих тайны шабашей и дьявольские поцелуи, дышит энергия такой правдивой страсти, что невольно соглашаешься с известным утверждением Авксентия Поприщина, будто женщина влюблена в черта. Единственная из всех наших демономанов и демономанок, твердящих свою дьявольщину с прозрачным и далеко не всегда умелым притворством, точно зазубренный урок из черной магии, единственная Лохвицкая нашла в себе родство со знойным безумием средневековой истерички.

Искренность Лохвицкой настолько убедительна, что, несмотря на пламенное сладострастие, разлитое в стихах ее, ни одна даже из самых буйных и беззастенчивых грез поэтессы не пробуждает в читателе мысли:

— А не порнография ли?

Мысли, к сожалению, почти неотлучной при чтении российских Гюисмансов. Одной балладой «Мюргит» Лохвицкая сказала о сатаническом бунте женщины, создавшем на границе средневековья и Возрождения эпидемию колдовства и контр–эпидемию костров, гораздо больше и яснее, чем огромная часть ученых исследований. «Мюргит» Лохвицкой настолько же реально ярка и глубока, как «Бесы» Пушкина, как «Морская царевна» Лермонтова, а местами достигает и красоты их сжатого стиха и веско скупого слова.

* * *

Языческая свобода плоти несомненно и тенденциозно преувеличена, апологетикой первых христианских веков. Юристы на этот счет иного мнения, чем теологи. Но, во всяком случае, античный мир, построивший свои общества и государства не только на поощряемости, но даже и на принудительности брака и деторождении, врагом полу не был и к запросам его относился просто, как во всякой другой физиологической потребности, привычке, странности, страсти. Отношение к половому развратнику в этической литературе античного мира приблизительно такое, как в современной — к привычному пьянице или опиофагу, на человека кладется пятно порока, но не клеймо греха. Половая эксцентричность в античном обществе отнюдь не похвалялась, но с ней считались, глядя по непосредственному вреду ее, личность, семья, государство, обычное право, а не религиозный принцип, враждебный и запретный. Половая сказка Эллады и Рима всегда проста, светла и улыбчива. Мрак ненависти в нее наплывает только с Востока, из «религий страдающего бога». И — когда Восток овладел миром через победу христианской государственности, то перед грозными глазами его аскетического идеала померкла, половая сказка, и веселый олимпийский день ее почернел — в адскую полночь. Грациозный миф об Эросе и Психее, обессмертивший имя Апулея становится колдовской историей, подлежащей духовному суду, с пыткой и костром. Александр Великий, Август выдумывали себе происхождение от инкубов, чтобы придать себе божественный блеск в глазах покоренных народов, но не только английские Плантагенеты, а уже византийский Юстиниан борется с подобными легендами о своем происхождении, как со злейшей обидой роду.

Сказка о Роберте Дьяволе, сыне инкуба, известна даже и тем, кто никогда не занимался ни историей средних веков, ни фольклором, и тем, кто никогда не занимался ни историей средних веков, ни фольклором, — по знаменитой опере Мейербера. Музыка ее уже отжила свой век, но в романтическом движении тридцатых годов прошлого столетия она сыграла большую роль и остается типическим его памятником. Мейербер был необыкновенно умный знаток публики и мастер потрафлять на вкус эпохи. Запустив руку в самую сердцевину романтической мифологии, он вытащил оттуда на потребу века как раз самое характерное и любимое из черных поверий средневековья: грех принцессы соблазненной инкубом. И, с легкой руки Мейербера, сверхъестественный любовник и призрачная любовница начинает владычествовать в музыке столько же, как и в поэзии. Ныне совершенно забытый Маршнер прославился «Гансом Гейлингом» и «Вампиром». Герольд в «Цампе» даже предупредил Мейербера, рассказав звуками популярную итальянскую легенду о суккубе — мраморной статуе покинутой невесты. О балете я уж и не говорю: его романтика — постоянный апофеоз инкубата. Наконец, Вагнер сделал для мифа больше, чем кто–либо: любовное общение стихийных демонов со смертным человечеством — сюжет, пронизывающий все его оперное творчество, за исключением «Мейстерзингеров» и «Риэнзи». Не знаю, возможно ли выразить страсть и философскую глубину мифа о суккубах словами с большей силой и поэтическим проникновением, чем сумел Вагнер — музыкой Венеры в «Тангейзере».

У нас в России тему сверхъестественной любви — кроме Рубинштейна, счастливо создавшего «общедоступного», а потому гораздо выше своих достоинств любимого «Демона» — (после Рубинштейна писали музыку на тот же сюжет барон Фингоф–Шель, П. И. Бларамберг и Э.Ф. Направник), — особенно усердно разрабатывал Н.А. Римский — Корсаков, Фея в «Антаре», Снегурочка, царевна Волхова, Лебедь, Шемаханская царица, Кащей — удивительнейшие памятники не только внешне — музыкальных красот, но и совершенно исключительного истинно народного чутья к тайне стихийного мифа. Одна из гениальнейших страниц во всей русской музыке — сцена очарования Ратмира в «Руслане и Людмиле» Глинки — еще ждет какого–нибудь своего Шаляпина в юбке, который растолкует публике сжигающую страстность этой бесовской галлюцинации. Обыкновенно тайны сцены этой безнадежно пропадают в бессмысленной рутине невежественных певиц и вульгарного кордебалета. Создание музыкального типа, подобное тому, которое Шаляпин дает в каждой своей парши, а Фелия Литвин и Ершов — в вагнеровском репертуаре, еще не выпало на долю Глинки. Темная власть демона, дышащего из страшных фраз Ратмира, остается еще невысказанной тайной. Может быть, оно и к лучшему, потому что иначе пролилась бы со сцены в зал страстная зараза, в сравнении с которой волшебство «Крейцеровой Сонаты», как расписал его, к слову сказать, совершенно произвольно Л.Н. Толстой, должно показаться чуть не детской молитвой. Я думаю, что, если бы Глинка вложил музыку Ратмира в уста тенора, то эта сцена была бы самым страшным оружием обольщения, какое когда–либо создавала музыка. Но судьба заступилась за женский пол, надоумив великого композитора к расхолаживающей ошибке поручить глубочайшее выражение мужской страсти — женщине в мужском костюме, то–есть воплотить его в глазах и воображении публики существом какого–то среднего пола: ни мальчик, ни девочка, ни для женской любви, ни для мужской. Глубокие контральто, которых требует партия Ратмира, довольно редки, и всего чаще слышишь в Ратмире меццо–сопрано: новое препятствие к полноте впечатления.

* * *

«Ожидание божественного сна», о котором кричит и стонет Лохвицкая, — чувственное одиночество, бунт пола против вынужденного целомудрия, — и есть та атмосфера, в которой, — как выражается едва ли не талантливейший критик современной Франции, но в то же время один из самых лукавых магов века, Реми–де–Гурмон, — «материализуется инкуб». Древность довольно богата сказками этого поверья: они отразились даже в законодательстве Моисея (Второзаконие, 4; Левит). Античный мир Эллады и Рима узаконил инкубат и суккубат бесчисленными баснями своей мифологии, с которыми вела беспощадную борьбу христианская апологетика, а неоплатоники тщетно пытались перевести их в стихийные символы пантеизма. Отцы церкви верили в инкубов. Бл. Августин зовет их еще по–старинному, из языческого мифа, фавнами и сатирами. Аскетическая пустыня, где мучились сверхчеловеческой борьбой с голосом плоти Антоний, Иероним и другие, оставившие нам потрясающие летописи своих искушений, сделалась рассадником и лабораторией, мучительно грустных легенд, которые через «Житие святых» и устное предание прошли сквозь средние века, обновились в эллинизме Возрождения и, на зло рационализму, материализму и позитивизму новой цивилизации, благополучно доползли до XX века. Романтические эпидемии, пролетающие время от времени над Европой, оживляют и укрепляют старый миф, вечно возвращающийся на первое — по существу, но расцветающий новыми красотами символов, образов и формы, Старая сказка Филострата о невесте — Эмпузе, разоблаченной Апполоном Тианским, доживает до чести превратиться в «Коринфскую невесту» Гете. Гностический маг, выдававший свою любовницу за перевоплощение Елены Спартанской, воскресает в «Фаусте» Марло, а еще 200 лет спустя Гёте пользуется той же наивной сказкой о суккубе — Елене для одного из грандиознейших исторических символов, обратив союз Фауста и Елены в призрачный праздник Возрождения. Венера, перестав быть богиней, сохранила свои чары, как прелестнейшая и губительнейшая из чертовок. Она очаровала и завлекла в вечный плен доблестного рыцаря — поэта Тангейзера, за что XIX век мог послать ей позднее, но заслуженное спасибо, так как этой легенде мы обязаны чудесной балладой Гейнриха Гейне и гениальной оперой Рихарда Вагнера. Тангейзер был не единственной жертвой богини. Во мраке и скуке узких средних веков ее–древнюю и неувядаемо юную — любили и искали многие, и она многих любила, как в старицу, — по крайней мере, также ревновала. Английский летописец XII века, Вильгельм Мальмсберийский, рассказывает сильным и красочным латинским языком удивительный случай, как некий знатный римский юноша сенаторского рода был захвачен демоном Венерой в самый день своей свадьбы. В промежутке пира брачные гости задумали сыграть партию в шары. Боясь сломать обручальное кольцо, молодой снимает его и, чтобы не потерять, одевает на палец близстоящей статуи. Окончив игру, он подходит, чтобы взять свое кольцо обратно, но с изумлением видит, что палец статуи, бывший дотоле прямым, согнут и крепко прижат к ладони. Пробившись довольно долго, но напрасно, чтобы возвратить кольцо, юноша возвратился к пирующим друзьям, но о приключении своем не сказал ни слова, боясь, что его поднимут на смех, или кто–нибудь пойдет тайком, да и украдет кольцо. Когда пир кончился и упали сумерки, он, в сопровождении нескольких домашних и слуг, вновь идет к статуе и — поражен, видя палец опять прямым, а кольцо исчезло. Жене удалось рассеять его смущение и досаду на убыток. Наступила брачная ночь. Но едва юноша лег рядом, с супругой и хотел к ней приблизиться, как почувствовал, что между ним и ею волнуется нечто неопределенное — как будто густой воздух — ощутимое, но невидимое. Отрезанный таким образом от супружеских объятий, молодой муж вслед за тем слышит странный голос:

— Будь не с ней, а со мной, так как сегодня ты обручился и мне. Я Венера. Ты надел мне кольцо на палец. Кольцо у меня, и я его больше не отдам.

Юноша, испуганный чудом, не посмел возразить ни слова, и провел остаток ночи без сна, молча обсуждая в душе этот загадочный случай. Прошло немало времени, но, в какой бы час он не пробовал приблизиться к супруге, всегда слышал и чувствовал то же самое, — вообще же оставался мужественным хоть куда и способным, лучше чего желать нельзя. В конце концов, побуждаемый жалобами жены, он во всем открылся родным, и семейный совет пригласил уврачевать его некого священника из пригорода, по имени Палумба. Этот Палумб был знаток черной магии и командовал демонами, как ему было угодно. Заранее выговорив огромнейшее вознаграждение, он пустил в ход все свое искусство и, написав письмо магическими знаками, вручил его молодому человеку, с наставлением: — Поди, в таком–то часу ночи, на такой–то перекресток, где дороги расходятся на четыре стороны света, и внимательно смотри, что будет. Пройдут там многие человеческие образы мужского и женского пола, всяких возрастов, сословий и состояний; иные — верхом, другие — пешие, одни — с повешенной головой, другие — с гордо поднятым носом, в их лицах и жестах ты увидишь все виды и образы радости и скорби, сколько есть их на земле. Ни слова ни с одним из них даже если кто заговорит с тобой. За толпой этой будет следовать один — всех выше и грузнее, — восседающий на колеснице. Молча подай ему письмо, и желание твое исполнится немедленно, если только ты не струсишь и будешь действовать решительно, как прилично мужу.

Молодой человек отправился, куда, ему было указано, и ясная ночь показала ему все чуда, обещанные Палумбом. Между проходившими призраками он вскоре заметил женщину, едущую на лошачихе, одетую как куртизанка, с волосами, распущенными по плечам, и золотой диадемой на голове. В руках она держала золотой хлыст, которым подгоняла свою лошачиху; по тонкости одевавших тканей тело ее казалось как бы нагим, и она бесстыже выставляла его вызывающими жестами. Это и была — богиня Венера. Наконец, вот и последний — на великолепной колеснице, сплошь отделанной изумрудами и жемчугами. Вперив ужасные глаза свои в лицо молодого человека, он спросил:

— Зачем ты здесь?

Но тот, не отвечая, протянул к нему руку с письмом.

Демон, видя знакомую печать, не осмелился не принять письма и, в негодовании воздел руки к небу, воскликнул:

— Всемогущий боже! Доколе же ты будешь терпеть подлости Палумба!

Затем, не теряя времени, он послал двух своих приспешников немедленно взять у Венеры требуемое кольцо. Чертовка долго сопротивлялась, однако, отдала. Таким образом, получив желаемое, молодой человек был возвращен объятиям законной любви. Но Палумб, когда узнал, что демон воззвал против него жалобу к богу, догадался, что, значит, близок его конец. Поэтому, чтобы избежать лап гневного дьявола, он поторопился сам устроить себе искусственное мученичество: велел обрубить себе руки и ноги и умер с жалобным покаянием, исповедавшись перед папой и всем народом, в неслыханных преступлениях и грехах. Любопытно, что подобный, плачевный конец с предсмертной пыткой в искуплении чародейства — легенда приписывает папе Сильвестру II (знаменитому ученому математику Герберту, ум, 1003).

Гейне в «Стихийных духах» рассказывает эту легенду в несколько ином варианте, подставляя на место Венеры Диану и давая ей, более царственную, роль в ночном бесовском поезде. Во времена Вильгельма Мальмеберийского эта история была ходячей в Риме и рижской Кампанье, и матери передавали ее детям, чтобы она жила в памяти поколений из рода в род. Действительно, ей посчастливилось дожить, в числе немногих сохранившихся народных сказок Италии, до нашего времени. В прошлом столетии, из эпизода статуи, похищающей кольцо, Герольд взял сюжет для оперы. («Цампа»), и — не помню кто — кажется Пуни — для балета «Мраморная невеста». В изящной словесности тот же сюжет обработан Проспером Мериме в волнующей повести «La Venus d'ille» (Венера Илльская). Вилльмен, заимствуя легенду из летописи некоего Германа Контракта (Hermannus Contractus), воспользовался ею в своей «Истории Григория VII» для характеристики суеверий, царивших в Риму XI века. Но она была широко распространена в продолжение всего средневековья. Ею пользовались как доказательством демонического характера древних богов и подтверждением их способности вступать в брачные союзы с людьми. Фабула на тему статуи–невесты имеется в старых сборниках западного фольклора Меона и Ле Гран д'Осси (Le Grand d'Aussy). Но, помимо целей полемических, христианство, в особенности по утверждению безбрачия духовенства, воспользовалось столь благодарной темой и с целью дидактической. В книге Ле Гран д'Осси (Contes devots, Fables et Romans anciens pour servir de suite aux fabliaux, Paris, 1781) есть монашеская поэма XIII века в рифмованных стихах, под заглавием «О человеке, который надел обручальное кольцо на палец пресвятой богородице» (De celui qui met l'anneau nuptial au doigt de Notre–Dame»). В этой поэме молодой римлянин уже подменен молодым веселым дьяконом, а статуя Венеры или Дианы — статуей мадонны. Эпизод с кольцом, которое статуя принимает вместе с клятвой «не любить другой женщины кроме тебя», остается неизмененным. Дьякон женится, но в брачную ночь ему является, в сонном видении, дева мария:

— Лгун и изменник! — восклицает она, — где же твое обручение со мной?

И — отделила дьякона от молодой его супруги. Конец дидактически изменен. Христианский обет клирика богородице, конечно, сила более крепкая, чем шутка какого–то полуязычника с Венерой или Дианой, — и против вмешательства оскорбленной мадонны в семейную жизнь дьякона не нашлось, конечно, никакого Палумба. Дьякон покидает свою жену, раздает имущество, бежит в пустыню и постригается в монахи. (P. Saintyves. Les saints successeurs des dieux.). Распространенность мифа в такой христиански перерожденной версии достаточно доказывается тем обстоятельством, что Цотенберг нашел это чудо, среди других чудес святой девы, в одном рукописном сборнике Парижской Национальной Библиотеки.

Такое перерождение пережили с течением веков не только легенды, но и самые феномены «инкубата» и «суккубата». В XIX веке, — говорит Жюль Делассю, — случаи были не так часты, вернее — реже получали огласку. Наука, презирающая все оккультное, видит в наблюдаемых ею случаях не более как болезни пола, для происхождения которых она не ищет особых внешних причин. Зато если бы можно было откровенно поговорить с духовенством, мы наслушались бы редкостных признаний. Но священников сдерживает тайна исповеди, а также боязнь религиозного скандала, которые могли бы произвести подобные разоблачения. По изредка всплывавшим все–таки гласным признаниям такого рода, совершенно ясно, что в наше время побежденный средневековый демон, для любовных похождений в качестве инкуба или суккуба, систематически «облачается в ангела света», и в фантастических романах истериков и истеричек место дьяволов и дьяволиц заняли взятые обоего пола, не исключая — и чаще всего — стоящих на самых высоких ступенях небесной иерархии. (Случай эсктатички Мари Анж в 1816 — 1817 гг.; случай Гауденберга в 1855 году. В обоих влюбленная греза витает вокруг видений и. христа и девы марии).

Незаконнорожденный потомок древнего общения с духами, спиритизм, неминуемо должен был приблизиться к явлениям инкубата и суккубата. Начали вызывать мертвых, говорить с ними, касаться их, — покойники так постоянно и покорно откликаются на все призывы. Неисполнимая мечта вновь обладать отошедшими любимыми существами нашла возможность осуществления. Вдовец ищет свидания с утраченной женой, вдова утешается объятиями призрака — мужа. А там пошли и дальше. Стали вызывать тени прославленных женщин, куртизанок и цариц, тела которых давно обратились в прах. По словам Делассю во Франции еще недавно совсем не редкостью было встретить спирита, серьезно мечтающего о прелестях Семирамиды, Клеопатры, Лаисы, Феодоры, подобно тому, как Фауст влюбился в Елену Спартанскую. И обратно, сентиментальные дамы мечтали о материализации любимых своих поэтов или исторических героев. По уверению демонологов, или, вернее, демономанов XIX века, в роде де Муссо или С. де Гуайта, дьявол, который пришипился было после перепуга, заданного ему инквизицией Возрождения, но всегда держался наготове, воспользовался спиритическим моментом, чтобы снова выйти за сцену. По рассказу де Муссо («Hauts phenomenes de la Magie»), 17 июля 1844 года общество молодых барышень вздумало вызвать дьявола; он явился, держал себя очень прилично, очаровал барышень своим остроумием, но потом вовлек их в самый гнусный разврат и, на заре, «улетучился, как тень». Затем в течение целых одиннадцати лет дьявол время от времени навещал барышню, которая ему тогда особенно понравилась. Чем, собственно говоря, эта демономанка XIX века, французская барышня, страдавшая 11 лет, лучше устюжской поповны XVII века, Соломонии Бесноватой, которая маялась в тех же половых галлюцинациях именно тоже одиннадцать лет да еще пять месяцев? Тот же де Муссо рассказывает, что во время некоторых спиритических сеансов дамы, сидевшие ближе к медиуму, ощущали незримые, но пребесстыдные прикосновения «к нижней части бюста».

Фантастические истории Де Муссо (М. des Mousseaux) довольно забавны. Но вот, совсем недавно, «инкубат» принял значительные размеры, сопровождаясь весьма безнравственными явлениями, благодаря странной секте ересиарха Вэнтра (Vintras), «Le Carmel» («Кармел»). Секта эта основательно изучена Станиставом Гуайта в его книге «Храм Сатаны» (Temple de Satan), из которой и и приводятся следующие документы. Эжен Вэнтра и его преемник аббат Буа учили, что искупление Существ должно осуществляться через «акт любви», совершаемый:

1. С высшими духами и избранными земли — для того, чтобы усовершенствовать себя в небесность, напитаться добродетелями и возвысить свою индивидуальность до способности вознесения.

2. С непосвященными мирскими людьми и с низшими духами стихийного и животного порядка — затем, чтобы совершенствовать в небесность эти злополучные павшие существа.

Таким образом, в секте Вэнтра инкубат был объявлен и средством и свидетельством святости, и приверженцы »той странной религии гордились своим единением с духами как небесного, так и стихийного порядка. Письма, цитируемые Гуайтой, не оставляют никакого сомнения в характере этих оккультических единений. Вот одно из них, писанное одним доверчивым священником, духовником какой–то истеричной дамы, попавшей в эту западню:

«Несчастная должна принимать и ласки, и объятия не только от духов света, но также и от тех вонючих чудовищ, которых она называет человекозверями (humanimaux). Зачумляя ее комнату и постель, они совокупляются с ней, чтобы возвыситься до очеловечения. Она уверяла меня, будто они несколько раз делали ее беременной и что в течение девяти месяцев затем она испытывала все симптомы настоящей беременности, даже со всеми наружными признаками. В природный срок она рожает без всякой боли, но, вместо младенца, из органа, откуда у женщины, при нормальных родах, выходят дети, у нее вырываются ветры». Сам Буа. «еженощно ублажается лобзаниями ангелов света Сахаэля, Анандхаэля и других, а развратный призрак обрезанного Эзекиэля вовлекает его играть роль женщины в содомском грехе». И еще: «In ventrem ergo cubans, manu stupratur. Tuns foeminei crebro Spiritus vocati apparent quorum, formas modo simul, modo altemis vicibus sibi submissas sentit…» Буа умер в январе 1893 года. Секта его распалясь. Но, по уверениям клерикальной полемики, таких сатанических, обществ было очень много. На их собраниях, буржуазных отголосках шабаша, Сатана являлся в образах «зримых и осязаемых», и сатанисты и сатанистки вступали с ним в половые сношения. Поэтому все лица, которые предаются сатанизму совершенно добровольно и с полным сознанием своего поступка, являются, в глазах церкви, уже тем самым, виновным и в инкубате или суккубате (Jules Delassus).

Медики очень, часто наблюдают явления инкубата у истеричек, которые жалуются, будто их по ночам насилуют фантастические существа, либо знакомые им мужчины. При этом такие женщины, часто будучи весьма холодными в нормальных половых сношениях, испытывают живейшее наслаждение от страстных своих галлюцинаций. Люди, одержимые чрезмерной повышенностью полового чувства (hyperesthesie sexuelle), в известном периоде прогрессирующей болезни, доходят до способности так называемого «умственного соития» (coit ideal), которое весьма схоже с инкубатом. По свидетельству Краффт Эбинга, Гамманда, Моля и др., таким людям, когда они находятся в присутствии женщины, возбуждающей их желание, нет надобности, в телесном общении, чтобы силой воображения проделать половой акт, так сказать, психологически, — и довести себя до оргазма со всеми его физиологическими последствиями.

Таким образом, по мнению Деллассю, в феноменах инкубата и суккубата надо различать две главные категории:

Инкубат противовольный: у больных и «порченных».

Инкубат вольный: у магов, спиритов и разных субъектов, сознательно предающихся.

Эти две категории, однако, подразумевают собой третью, которая, если не охватывает их обеих, то уже, конечно, соприкасается с ними, обеими: категорию полового невроза, которым одинаково вызываются и вольный и противовоьный инкубат, как два разные по впечатлению, пассивный и активный, — но по существу совершенно однородные вида мистического, галлюцинаторного онанизма.

Можно считать за общее правило, что инкубы беспокоили женщин чаще, чем суккубы мужчин. Фома Кантипратийский уверяет, что ему много раз приходилось выслушивать исповедь женщин, изнасилованных инкубами. По свидетельству Жана Бодэна, в Риме в течение одного года было 82 случая, что инкубы завладевали женщинами. Целий Аврелиан приводит справку из Калимаха, сторонника гипократовой доктрины, что в Риме же одно время посещение инкуба стало эпидемическим, и многие от того умерли. Любопытнейший и вряд ли выдуманный пример этой галлюцинации рассказан в «Житии» св. Бернарда: в Нанте инкуб преследовал своим бесстыдством одну почтенную даму даже на супружеском одре ее, нисколько не стесняясь присутствием спящего рядом мужа.

Результаты подобных отношений были пагубны для жертв не только морально, но и физически. Фома Вальсингам, монах из Сен–Альбано в Англии, рассказывает как факт 1440 г., что одна девушка умерла три дня спустя после того, как осквернил ее дьявол, от страшной болезни, которая раздула ее тело, как бочку, причем разложение сопровождалось нестерпимым зловонием. Другая женщина, описанная Цезарием, поплатилась тем же самым за один дьявольский поцелуй. Суккубы, конечно, были столько же ядовиты. Тот же Цезарий повествует о послушнике, умершем самым, жалким образом через три дня после любовного свидания с суккубом, пришедшим к нему в образе монахини. Поддаться суккубу значило погубить себя, отразить его тоже было небезопасно. Одного юношу, целомудренно уклонившегося от ласк навязчивого суккуба, взбешенный дьявол поднял на воздух и ударил об землю с такой силой, что несчастный зачах и год спустя умер.

Однако, по–видимому, против столь злополучных последствий имелись какие–то презервативы, настолько существенные, что во множестве других случаев связь между инкубом и женщиной или между мужчиной и суккубами длилась годами без всяких вредных последствий, для смертной половины. Вопреки утверждению теологов, будто развращенной природе демонов чуждо чувство любви, многие дьяволы оказывались весьма страстными любовниками. Гервасий Тильбюрийский, великий знаток всех этих секретов, утверждает, будто некоторые демоны до того падки к женщинам, что нет хитрости и обмана, которых они не пустили бы в ход, чтобы овладеть предметами своей страсти. Но нельзя не признать, что в огромном большинстве таких случаев дьявол встречал со стороны женщин совершенную взаимность. Многие считали втайне величайшим счастьем жизни испытать объятия царя пламени.

Превосходно это у Лохвицкой в «Мюргит»:

«Эй, расступись, честной — народ!»
— Расхлынула волна.
Монахи с пением кадят и между них — она.
Идет. Спадает грубый холст с лилейного плеча;
Дымясь, в руках ее горит пудовая свеча.
Доносчик тут же; вслед за ней, как бык, ревет

Жако:

«Прости, прости меня, Мюргит, — и будет мне легко,
Души своей не загубил, — суду про все донес,
А что–то сердцу тяжело и жаль тебя до слез», —
Лиловым взором повела красавица Мюргит:
"Отстань, дурак!" — ему она сквозь зубы говорит, —
Не время плакать и тужить, когда костер готов.
Хоть до него мне не слыхать твоих дурацких слов».
Но все сильней вопит Жако и воплем говорит:
«Эх, что мне жизнь! Эх, что мне свет, когда в нем нет Мюргит!
Скажу, что ложен мой донос и вырву из огня,
Я за тебя на смерть пойду — лишь поцелуй меня!»
Блеснула жемчугом, зубов красавица Мюргит,
Зарделся маком, бледный цвет нетронутых ланит,
В усмешке гордой, зло скривясь, раздвинулись уста
И стала страшною ее земная красота,
«Я душу дьяволу предам и вечному огню,
Но мира жалкого рабом себя не оскверню.
И никогда, и никогда, покуда свет стоит,
Не целовать тебе вовек красавицу Мюргит!»

Альвир Пелагий, епископ в Сольве, жалуется в книге своей «о плаче церкви» (около 1332 г.), что даже в числе лично ему знакомых монахинь, есть такие, которые добровольно предались дьяволу. По словам. Делассю, в Париже конца XIX века слагались целые женские клубы, в которых ожидание и, так сказать, приманка к себе дьявола — любовника были главной целью и единственным занятием.

Избавиться от подобного любовника было много труднее, чем получить его. Артуро Граф нашел в одной из бесчисленных легенд о чудесах св. девы историю несчастной женщины, с которой сатана устроился в совершенно, супружеское сожительство, и не помогали ей против этого адского нахала ни крест, ни молитвы, ни мощи,ни святая вода. Наконец, однажды, находясь в обычной опасности, она простерла руки к небу, призывая святое имя мария, — и что же? Адский любовник мгновенно потерял способность вредить своей жертве, ибо non fu piu buono а nulla. Цезарий из Гейстербаха рассказывает, что в городе Бонне дьявол соблазнил дочь священника и жил с ней. Девушка призналась отцу, и священник, чтобы прекратить этот скандал, отправил дочь куда–то за Рейн. Является дьявол. Не найдя любимой девушки, он набросился на отца с криком: «Злой поп! Как ты смел отнять у меня мою жену?» — дал несчастному такого пинка в грудь, что бедняга через два дня умер.

Сопровождалось ли это чудовищное общение оплодотворением? Почти все авторы это утверждают. Правда, демон, не имея ни тела, ни костей, не мог иметь и семени. Но он собирал результаты мужских поллюции, либо, в образе суккубы, похищал сперму у особенно крепких мужчин. Затем, сделавшись инкубом, он переносил украденную сперму в матку женщины, которую хотел сделать беременной. Так утверждали Фома Аквинат и Бонавентура (1221–1274), в противность Михаилу Пселлу (ум. 1079), который стоял на том, что дьявол располагает всеми средствами для того, чтобы быть, в данном случае самостоятельным агентом. Дети, рожденные от подобных сношений, отличались необычайной сравнительно с другими, тяжестью, безобразной худобой и способностью высасывать хоть трех кормилиц, нисколько от того не толстея.

Кто был отцом ребенка — демон или. мужчина, у которого он украл семя?

По господствующему мнению теологов, отцом был человек. Но, — прибавляет Артуро Граф, — адский характер всех порождений от инкубов и суккубов свидетельствует, что роль Сатаны в момент зачатия была не чисто передаточная, что он заранее отравлял собой будущий зародыш, и так сказать, делал его одержимым уже в чреве матери. Синистрари д'Амено, в XVII, веке, видевший в инкубах и суккубах особую породу существ, среднюю между человеком и ангелом, настаивал на том, что они, будучи человекоподобными, снабжены половыми органами и выделяют сперму. Не надо думать, чтобы все эти бредни были рассеяны только просвещающим временем и не имели решительных противников даже в те времена, когда они победоносно свирепствовали. Людовик Добрый в своей комедии «Муж» заставляет монаха Иеронима произнести весьма решительную тираду против тех, кто воображает, будто бестелесное существо может производить потомство, а крещенная женщина — зачинать от дьявола. — «А некрещенная?» — победоносно возражали казуисты, и народное поверье примыкало к ним, а не к представителям здравого смысла. Так продолжалось целые века, покуда в XVII столетии, здравый, смысл не поделил суеверов и богословов и не заставил их замолчать перед лицом науки и силой знания. Но только замолчать, а не забыть. «В наше время, — говорит Бриер де Буамон (A. Brierre de Boismont), — сношения с дьяволом стали гораздо реже, чем в старые времена; между сотнями женщин, подвергавшимися моему наблюдению, я ни у одной не замечал, бреда этого рода. Теперь половые галлюцинации истеричек направляются на ангелов, на идеально прикрашенных воображением известных людей и очень часто на директоров лечебницы. Однако, доктор Макарио записал несколько случаев». Из них один, от 1842 года, своей типичностью совершенно совпадает со всеми россказнями об инкубате, наполняющими дедовские процессы. Маргарита Ж., богомольная старуха 59 лет, в климактерическом периоде впала в манию преследования, воображая, будто ее родные хотят ее отравить и спасают ее от гибели только три священника, незримо живущие в ее доме, которые предупреждают ее, как скоро пища отравлена. Отчаявшись погубить ее ядом, родня вступила, против Маргариты Ж. в союз с адом, и с тех пор дьяволы ее преследуют днем и ночью, причем разыгрываются сцены, которых содержание лучше оставить в латинском тексте, без перевода.

«Noctu, vix quieti indulgent, quum repentino adventu daemones illam e somno excutiunt; mox intentantes minas et obscena dictitantes, illam saluit, et manu impura contrectant quidquid secretum est in muliercula. Debilem vero carmen esse scimus ompes: jam cedit femina et cum eis voluptatem, corporibus immixtis, copulat; prae amore fatigatur, .exhuritur. Hi vero libidinosi daemones ante illius oculos apparet nunc quasi fulgura, juvenes qui nudi pudenda ei ostendunt vultumque ejus excrementis suis maculant».

Правда, Маргарита Ж. легко освобождается от бесстыдных бесов, разгоняя их крестным знамением. Но, по наглости их, ей приходится креститься, не переставая, и она не в состоянии уснуть до белой зари. Иногда, вместо дьяволов, приходят мертвецы, которые ругают Маргариту Ж. унылыми загробными голосами и хотят ее бить, но от крестного знамения расточаются дымом. Макарио утверждает, что в первой половине XIX века этот вид галлюцинаций был еще весьма распространен в деревнях глухих департаментов Франции, а Артуро Граф думает, что в Италии можно и посейчас с ним встретиться.

Легенды приписывают подобное происхождение великому множеству знаменитых людей. Не считая, гигантов книги Бытия и бесчисленных демонических зачатий, столь властно обозначающих талант и удачу, в чем бы они ни выражались, во всех языческих мифологиях, а также в легендах и преданиях полуисторического периода всех народов, не считая религиозно–политических вымыслов и сказок дохристианской государственности (Сервий Туллий, Александр Великий, Август и др.), — средние века либо приняли от древности и Востока и усовершенствовали, либо сами изобрели множество сказаний об инкубах, сыгравших впоследствии такую огромную роль в романтической поэзии начала XIX века и в музыке на всем его протяжении,

Широкое развитие получили эти поверья у народов севера, в Исландии, Норвегии, Шотландии. Тролли и эльфы часто вступали в союзы с сынами и дочерьми человеческими. Эльфы, стихийные духи, обитали в туманных фьордах, среди скал, в гротах, в лесах, по берегам потоков или морских бурунов. Их женщины с кожей голубого цвета отличались чудной красотой. «Многие фамилии в Исландии, — говорит Христиан, — обязаны происхождением, этим таинственным, союзам». Эти северные легенды, и связи с алхимическими иносказаниями, дали новый толчок и новые толкования легендам об инкубате в смутной мифологии мистических сект XVIII века, неверно обобщаемых под именем розенкрейцерства. Любопытный роман XVIII века; «Граф Габалис», ложно выдаваемый за произведение'века XVII (с целью хронологически приблизить его к литературе настоящих розенкрейцеров), почти весь посвящен вопросу о браках между людьми и стихийными духами, провозглашаемых и весьма частыми, и чрезвычайно желательными, так как порода, дескать, получается от них великолепная. Так, например, Зороастр, по графу Габалису, был сыном жены Ноя и некого могущественного «саламандра» (духа огня). Сим и Иафет также, с либерализмом, достойным героев Жорж Санд и русского «Подводного камня», уступили жен своих демонам, ими любимым. Хам — один — оказался таким ревнивым, что не отпустил своей подруги, — так вот, за это он, Хам и проклят и осталось его потомство на нижней ступени в лестнице человеческих рас.

Иногда поверье инкубата принимало такие широкие размеры, что метили клеймом своим не только семьи и роды, но даже целые народности и чуть ли не расы. Так, по свидетельству Иорнанда, в эпоху переселения народов сложилось и долго потом держалось убеждение, что гунны произошли от готских ведьм, изгнанных в Мэотийские (в устьях Дона) болота, и, злых духов, которых они там повстречали.

В течение всего средневековья была резкая тенденция считать за детей дьявола всех новорожденных уродов, которых поэтому и губили без малейшего угрызения совести. В 1265 г. в Тулузе одна дама, уже за 50 лет, призналась, что имела от дьявола ребенка с волчьей головой и змеиным хвостом; кормить это милое дитя надо было мясом маленьких детей. Если эти дьявольские ублюдки не были чудовищами, то отличались быстрым физическим и умственным ростом, богатырством, здоровьем, талантами и ярыми страстями. Историк Матвей Парис (ум. 1259) уверяет, что один такой ребенок в шесть месяцев по рождении казался уже восемнадцатилетним юношей.

Любимая тема легенд в эти эпохи — сверхъестественный брак, в котором таинственные супруг или супруга неизвестно откуда являются и счастливо живут с избранными любви своей, под одним условием:

Sans chercher a connaitre
Quel pays m'a vu naitre,
Ma race ni ma loi-
Tu garderas ta foi!

Счастье продолжается, покуда человеческая половина союза выполняет условие. В один печальный день любопытство Евы или Адама обостряется до нестерпимой потребности нарушить принятый завет роковым вопросом — и прекрасный инкуб или красавица — суккуба исчезают, бросая супругов и детей в свою безвестную страну. Красноречивейшее из подобных сказаний — о рыцаре Лебедя–гениально развито Рихардом Вагнером в поэтическом его «Лоэнгрине».

Но рыцарь Лебедя не всегда рыцарь света, как является он в этой общеизвестной опере: В «Адельстане», балладе Соути, переведенной нашим Жуковским, рыцарь Лебедя, наоборот, служитель темной силы, за счастье обладать красавицей Лорой запродавший дьяволу душу будущего своего первенца, и таинственный Лебедь, влекущий его очарованную далью, приплывает с ним совсем не из замка св. Грааля, но чуть ли не прямохонько из ада, послом от Сатаны. Рейнское предание относит это событие к эпохе Карла Великого. Женские суккубные варианты легенды почти все без исключения намекают на темную демоническую силу, если не злую, то и не добрую — в лучшем случае, так сказать, нейтрально стихийную. Их очень много. Такова самая знаменитая из всех подобных, хронических суккуб, — женщина — змея Мелузина, родоначальница Лузиньянов. В Сицилии, в царствование короля Рожера, один юноша, купаясь в море при лунном свете, заметил в волнах женщину, которая как будто тонула. Он ее спас, влюбился в нее, женился на ней, имел от нее сына. Однажды, охваченный сомнениями, какой природы, какого рода — племени его таинственная супруга, он пристал к ней с расспросами столько же настойчиво, как Эльза к Лоэнгрину. «Ты губишь меня, заставляя отвечать об этом!» — вскричала она в отчаянии и–исчезла. Некоторое время спустя ребенок, ею покинутый, купался в море: вдруг исчезнувшая мать всплыла над водой, схватила свое дитя и вместе с ним, скрылась уже навсегда.

Были однако, супруги твердого характера, которые выдерживали испытание. Таков бургундский король Гунтрам в балладе, удостоившейся рисунков Каульбаха. Женатый на лесной фее, он обуздал свое любопытство и был счастлив любовью без вопросов, но не мог удержать от любопытства свой народ и, в особенности, духовенство, заподозрившее в королеве язычницу и колдунью. Так как король не желал ни отпустить свою супругу, ни открыть ее происхождения, то папа отлучил его от церкви, а епископ Бенно поднял народное восстание, во время которого без вести пропали и очарованные Гунтрам, и его загадочная королева.

Как упоминалось уже, поверье пробралось в историю и плотно укоренилось в генеалогии многих знатных домов, в том числе и царственных, например, английские Плантагенеты, имевшие в родословии своем какую–то прабабушку из кровных чертовок. Подобная же история рассказывается о Балдуине, графе Фландрском, герое одного старого французского романа. Этот граф был человек настолько гордый, что отверг руку дочери французского короля. Однажды в лесу, на охоте встретил он девицу необычайно величественной красоты. Девица назвала себя принцессой, дочерью могущественного императора Азии. Балдуин влюбился, женился. По истечении года родились у молодых двойняшки — две девочки необычайной красоты. Но напрасно граф ждет известий от восточного императора, якобы родителя молодой графини; посольства нет как нет. Между тем некий святой муж почуял обман и сообщил свои подозрения графу. В один прекрасный день, когда граф и графиня давали, обед своим вассалам, святой муж внезапно входит в зал пиршества и, без долгих околичностей, повелевает графине исчезнуть в ад, откуда она явилась. Графиня мгновенно обратилась в свирепую дьяволицу и взвилась в воздух с ужасным, поистине ужасным криком. Граф, чтобы искупить свой грех, предпринял крестовый поход и перебил великое множество неверных. Дочери его кончили совсем не так худо, как можно было бы ожидать по наследственности от такой странной матери.

Здесь не будет неуместным перечислить несколько исторических или полуисторических сыновей, которых средние века, и Возрождение ставили на счет дьяволу.

1. Каин. О нем говорено выше, ровно как о Зороастре.

2. Атилла, бич Божий. По одним преданиям, прижит матерью от дьявола, по другим — от меделянского пса.

3. Теодорих Великий, король готов. Обнаруживал свое происхождение способностью изрыгать изо рта пламя и заживо провалился в ад к отцу своему.

4. Мерлин. Его легенда весьма сложна, подробна и замечательна, как не только романтическая, но и философская концепция. Ад, побежденный и опустошенный Христом, ищет средств оправиться от своего бедствия. Сатана решает, что единственный способ к тому — ускорить пришествие Антихриста: он, Сатана, должен родить сына, который, будучи бесочеловеком, распространит на людей власть ада и уничтожит дело искупления. Предприятие чрезвычайной важности, опасное, трудное. Долго и внимательно готовился к нему ад. Совместными усилиями демонов, некоторая почтенная и знатная семья впадает в нищету и бесчестие и вымирает в позоре. Из двух уцелевших дочерей одна предается самому бесстыдному распутству. Другая, прекрасная и целомудренная, долго противостоит всем искушениям. Но однажды ночью она, ложась в постель, забыла осенить себя крестным знамением вследствие чего временно лишилась охраны небес, а дьявол тут как тут, — овладел ею и осуществил предначертанный план, Сознавая свое несчастье и ужасаясь ему, девушка старается искупить грех свой трудами тяжкого покаяния. В положенный природой срок она дала жизнь сыну. Чудовищная волосатость тела сразу выдала его демоническое происхождение. Мальчика окрестили, — о согласии отца, при этом, понятно, никто не спрашивал, — и нарекли Мерлином. Тогда в небесных сферах возникла мысль, что было бы не малым торжеством — отнять у ада сына самого Сатаны, — милосердный бог принимает к тому нужные меры. Сатана преподал сыну знание прошедшего и настоящего. Бог убивает этот опасный дар, награждая Мерлина знанием будущего и, таким образом, сделав его непроницаемым для обманов света и козней дьявола. Возрастая, Мерлин совершил много чудесных дел, как о том повествует Бэда Преподобный, древние хроники и повести Круглого Стола, и изрек много прекрасных пророчеств, из которых многие уже исполнились, а остальные, надо думать, тоже исполнятся когда–нибудь в свое время. Ничто в нем не напоминало о грозном отце его, а сам Мерлин родителя своего, и знать не хотел. Время и образ смерти Мерлина неизвестны в точности, но все позволяет думать, что дух его отправился в обитель не кары, но блаженства.

История Мерлина — типический пример божественного предопределения, которое де может спасти, по воле божьей, даже существо, всеми видимыми условиями, своего рождения обреченное погибели и аду. Гораздо ярче и драматичнее легенда о другом чертовом сыне, которого спасение было торжеством человеческого духа и свободной воли. Это -

5. Роберт Дьявол, герцог нормандский. Некая герцогиня нормандская сгорала жаждой иметь детей, но — напрасно. Отчаявшись в помощи не внемлящих небес, обратилась она к дьяволу, и тот ее желание немедленно исполнил. Герцогиня рождает сына — богатыря и буяна. Младенцем он отгрыз соски на грудях своей кормилицы; отроком распорол живот своему гувернеру; двадцати лет от роду сделался атаманом разбойничьей шайки. Его посвящают в рыцари, надеясь тем перевоспитать его и смирить в нем буйство злых инстинктов, но в рыцарстве он забушевал еще хуже. Никто не мог превзойти его силой и отвагой. На одном турнире он отличается, победив и убив тридцать противников подряд. Потом некоторое время скитается по свету, куда глаза глядят, а, возвратясь на родину, снова принимается за разбой и хищение — грабит, поджигает, убивает, насилует. Однажды, только что вырезав поголовно монахинь одной обители, он вспоминает, что давно не видал матери и отправляется ее навестить. Как только слуги герцогини завидели его, все врассыпную бросились бежать в паническом страхе, никто не посмел встретить его, спросить, откуда он явился и чего хочет. Впервые в жизни смутился Роберт. Впервые поразило и уязвило его зрелище ужаса, который он внушал своим ближним; впервые он глубоко ощутил чудовищную злобу свою и почувствовал нечто вроде угрызений совести. Задумался над собой; почему же он злее других людей? Кто сделал его таким? Отчего он родился извергом? Он бросается к матери и с обнаженным мечом в руке заставляет старуху открыть ему тайну его рождения. Узнав, он раздавлен ужасом, стыдом, горем. Но могучая природа Роберта не сломилась в отчаянии. Напротив: дерзновенная душа его вспыхнула жаждой борьбы за собственное искупление и надеждой многотрудной победы. Он сумеет одолеть ад и себя самого, он разрушит оковы проклятого духа, который родил его на службу себе и мечтает превратить его в послушное орудие своей свирепой воли, Роберт не медлит. Он едет в Рим, падает к ногам папы, исповедуется во всех грехах своих перед одним святым отшельником, налагает на себя суровейшее покаяние и клянется — не принимать иной пищи кроме той, что удастся ему отнять из зубов у собаки. Рим осаждают сарацины. Роберт дважды дерется с ними, не будучи никем узнан, и дважды доставляет христианам победу. Император взволнован, что за чудесного союзника послало ему небо? Наконец, Роберта узнают. Но он отклоняет все предложенные ему дары и благодарные почести. Напрасно император хочет уступить Роберту свою корону, напрасно соблазняет он Роберта рукой своей прекрасной дочери. В обществе наставника — отшельника Роберт удаляется в пустыню. Там жил он в подвигах и молитвах, покуда не скончался, прощенный богом и благословляемый людьми. Впрочем, по другим версиям, бог простил грешника раньше, и Роберт успел — таки жениться на прекрасной принцессе, влюбленной в него. Великолепная легенда эта, в первой половине своей, отчасти напоминает нашу новгородскую былину о Ваське Буслаеве.

Несомненным вариантом Роберта Дьявола, но совсем в другом свете, является

6. Эццелин да Романо, тиран падуанский (1215–1256);

Тиранов лютых всех лютейший, Эццелин
Заставил верить мир, что дьявола был сын.

Альбертин Муссато рассказывает легенду этого исторического негодяя в трагедии, так и называемой «Eccelinis». Мать изверга, Аделаида, сама посвящает сына в страшную тайну: он, Эццелин, и брат его, Альберик, зачаты ею от дьявола, который, ради этого приключения, принял, подобно Юпитеру в романе с Европой, вид быка. В противность Роберту нормандскому, Эццелин весьма счастлив и горд своим происхождением и дает слово, что покажет себя миру достойным сыном столь замечательного отца. Сатана большой неудачник в потомстве, но на этот раз ему повезло. Завладев Падуей, Эццелин и брат его свирепствовали подобно фуриям, недоступные никакому человеческому чувству, слепые и глухие к предупреждениям, которые милосердное небо не уставало почему–то им посылать. Но кара слишком заслуженная не заставила долго ждать себя. Побежденный в битве при Понте ди Кассано, злодей погиб в отчаянии. Брат его последовал за ним.

7. Мартин Лютер. Паписты считали великого реформатора сыном дьявола, обольстившего в Виттенберге мать его, служанку в гостинице, приняв для того вид коммивояжера по ювелирной части.

Самым замечательным и властным сыном Сатаны будет предвестник его погибели Антихрист. Нас не касается богословская сторона учения об Антихристе. Что же касается легендарной, она невероятно пестра и разнообразна. В одной англосаксонский поэме IX века утверждается, будто Антихрист однажды приходил уже, и Сатана пытался не только противопоставить его христу, но подменить им иисуса, как чаемого мессию. Проделать на живых лицах тот замысловатый подмен, который так интересно и довольно глубокомысленно рассказала Сельма Лагерлеф в своем романе о сицилийском городке, принявшем статуэтку младенца — Антихриста за изображение младенца – христа и погибшем от разврата и богатств, которые хлынули в город, когда статуэтка привлекла туристов, стала творить чудеса и т. д., и, т. д. Так как план Сатаны не удался, то повторит свою затею он только под конец мира, когда исполнятся времена. Антихрист его главная и решительная надежда. Его, как основную опору своей власти и силы, выставит Сатана в последнем бою с божеством. Множество исторических лиц, враждебных церкви, были принимаемы за антихриста: Нерон, Магомет, император Фридрих II, Лютер и т. д.; у нас в России, в старой вере, — Никон, Петр Великий. По мнению св. Ефрема Едесского Антихрист родится от публичной женщины; по обещанию нашего знаменитого вероучителя, протопопа Аввакума, «родится Антихрист от Галилеи, от колена Данова, от жены жидовки. Чти о сем Ефрема, Ипполита, тамо обрящеши пространно» (Послание к Ионе). Другие, наоборот, полагают, что от девушки и даже малолетней девочки: это мнение оспаривает Ассон в своем трактате «Об Антихристе» (De Antichristo). Последнее представление о рождении от малолетней злой силой богатыря, должного вступить в смертельный бой с силой доброй, дышит в европейский миф из древнего индийского эпоса.

«Землетрясения и небесные знамения возвещают Викрамадитье рождение Саливаханы в Bratixhtana'e. Мудрецы объясняют, что эти явления знаменуют близкую смерть какого–то царя. Тогда Викрамадитья обращается к ним с такой речью: «О вы, ведающие все божественное! Однажды господь (Шива), довольный моим покаянием, сказал мне: царь, я к тебе благосклонен; попроси у меня какой–нибудь милости, кроме бессмертия. Я отвечал ему: я желал бы умереть от руки человека, который родится от двухлетней девочки. Бог обещал мне это. Где бы такое дитя могло народиться? Чтобы открыть это опасное дитя, царь посылает Vetala'y, который находит в Pratishthana'e мальчика и девочку, играющих перед домом горшечника. Один брахман говорит ему, что девочка — его дочь, и что Cesha, князь змей, породил от нее мальчика. При этом известии сам Викрамадитья отправляется в Pratishtana'y, чтоб убить Саливахану, но, пораженный жезлом смерти, умирает (Веселовский).

Что касается отца Антихриста, то некоторые полагают, что им будет человек, но Сатана вселится в ребенка в момент его рождения. Но господствующее мнение, что отцом будет сам Князь тьмы. Бесчисленные трактаты об Антихристе, оставленные средними веками, свидетельствуют об ужасе, с каким католический мир ждал появления этого таинственного врага. Время от времени по Европе пробегали грозные вести, что он уже родился или скоро родится. Бывало это, по преимуществу, в переломные эпохи: в IV веке, около 1000 года, в XIV веке. В 380 г. это утверждает св. Мартин Турский, в 1080 епископ Райнери Флорентийским, потом Норберт, архиепископ Магдебурский. При папе Иннокентии VI (1352–1362) один французский монах предвещал рождение Антихриста на 1365 год, а Арнольдо из Вильнева (1238–1314) предсказывал то же событие на 1376 г. В 1412 году Винченцо Феррер прознал из достоверных источников и известил о том антипапу Бенедикта XIII, что Антихрист народился и ему уже девять лет. Перед священным трибуналом инквизиции многие колдуны признавались, что очень хорошо знакомы с Антихристом и имели с ним сношения.

Наш знаменитый столп и учитель старой веры, протопоп Аввакум тоже лично видел Антихриста. «Некогда мне печальну бывшу и помышляющу, как приидет Антихрист враг последний и коим образом, да сидя, молитвы говоря и забыхся: понеже не могу стояти на ногах, — сидя, молюся окаянной. А се на поле нечистом много множество людей вижу. И подле меня некто стоит. Я ему говорю: чего ради людей много в собрании? Он отвеща: антихрист грядет; стой, не ужасайся. Я подперся посохом своим двоерогим протопопским, стал бодро: ано ведут ко мне два в белых ризах нагово человека, — плоть — та у него вся смрадна, зело дурна, огнем дышит изо рта и из ноздрей, и из ушей пламя смрадное исходит, За ним царь наш последует и власти со множеством народа. Егда ко мне привели его: я на него закричал и посохом хощу его бить. Он же мне отвешал: что ш, протопоп, на меня кричишь. Я нехотящих не могу обладати, но волей последующих ми, сих во области держу. Да изговоря, пал предо мною, поклонился на землю. Я плюнул на него да очутился; а сам вздрогнулся и поклонился господеви. И дурно мне сильно стало и ужасно; да нечего на то глядеть. Знаю я по писанию о христе без показания: скоро ему быть». Столь твердое знакомство с Антихристом помогло Аввакуму решительно опровергать тех ревнителей которые хотели провозгласить пришедшим Антихристом, патриарха Никона. «А Никон, веть не последней антихрист, так шиш антихристов, — бабо… б, плутишко, изник в земли нашей. А которые, в зодийстем крузе увязше, по книгам смотрят, и дни, седмицы разделяюще, толкуют, антихристом последним Никона называют, то все плутня, а не святым духом рассуждение. Афанасий Великий пишет: идеже нозе спасителя нашего христа походиша, оттоле от Галилеи и антихрист изникнет; а не от нашей Русии, Я Никона знаю: недалеко от мне родины родился, между Мурашкина и Лыскова, в деревне; отец у него черемесин, а мати русалка, Мина да Манька, и он Никитка колдун учинился, да баб блудить научился, да в Желтоводие с книгой поводился, да выше, да, выше, да к чертям попал в атаманы, а ныне, яко кинопс волхвуя, ужо пропадет скоро и память его с шумом погибнет. Потрясы церковью тою не хуже последнего черта антихриста, и часть его с ним во огни негасимом».

Мы не имеем права смеяться над этими старыми бреднями, потому что и наше время рассуждает об Антихристе не лучше. Нет еще и 15 лет, как плут и авантюрист Лео Таксиль, нечто вроде французского Лютостанского, только с большей удачей, одурачил правоверных католиков вестью о рождении Антихриста, воспитываемого где–то в Америке, и подложной перепиской с его матерью Дианой Воган, якобы пребывающей где–то в Богемских горах. Владимир Соловьев, один из талантливейших и красноречивейших напустителей мистического тумана, тоже немало грозил Европе и России пришествием Антихриста, и речь об этом скором госте была, его лебединой песнью.

Программа Антихриста общеизвестна. Он соединит в своих руках все сокровища мира и щедрой раздачей поравняет людей в богатстве, результатом чего будет ужасающий разврат и всемирное царство Антихриста. Он разрушит великую северную стену и железные врата Александра Македонского и выпустит на крещенный мир запертые завоевателем, «диви народы» Гога и Магога. С помощью их он зальет кровью города и царства, разрушит церковь и собственноручно убьет пророков Еноха и Илию, которые напрасно явятся защищать ее. Но, когда он объединит все царства и венцы мира и станет единым, владыкой вселенной настигнет его заслуженная кара: он будет убит или самим христом, или архангелом Михаилом, и с Антихристом падет и разрушится могущество дьявола над человеком. Врата бездны будут заперты и запечатаны навсегда. Кончится царство сатаны и утвердится царство божье, ему же не будет конца.

* * *

В русской старинной литературе поверье инкубата утверждено очень прочно, хотя говорится о нем чаще всего вкратце и уклончиво, — «стыда для», что и резонно, так как, когда московская Русь принималась обсуждать половые вопросы, то выражалась таким языком и с такой обстоятельностью, что уши вяли и стены краснели. На Западе в подобных случаях выручал целомудренный латинский язык, на Руси же он был неупотребителен. Однако, именно старинной русской литературе принадлежит весьма пространное и одно из замечательнейших по своей подробности, с точки зрения психофизиологического наблюдения, изображение демономании на почве полового расстройства. Это — знаменитая «Повесть о бесноватой жене Соломонии», напечатанная в 1860 году Костомаровым в «Памятниках старинной русской литературы», по списку XVII века, вряд ли много старшему самого события, которое в нем повествуется. Несмотря на фантастические вычуры и украшения, наполняющие эту повесть, несмотря на ее церковную тенденциозность и наивно истекающие отсюда неуклюжие вымыслы, протокольная последовательность и точность изложения в описании страданий Соломонии ясно указывают, что этот любопытный и тяжкий случай истеро–эпилепсии, окруженный половыми и религиозными галлюцинациями, записан незнаемым автором с натуры. Он путает и сбивает с толку читателя только там, где вводит религиозный вымысел, либо сам наивно скрывается от исследования своего в темноту всепокрывающих вековых суеверий. Вообще же, настолько обстоятелен, что даже начинает повесть свою точнейшими хронологическими и географическими данными: «В лето 7169 (1661) февраля в (пропуск) день содеялся сице в пределах от града Устюга за четыредесят поприщ: вверх по Сухоне реки есть волость, глаголемая Ерогоцкая, в ней же церковь Пресвятой богородицы; тая же церкви иерей имянем Димитрий, жена его именем Улита, имяста же у себя дщерь, именем Соломония, о ней же нам ныне слова принадлежит». Когда эта поповна Соломония заневестилась, родители выдали ее за крестьянина, по имени Матвея. В брачную ночь молодой супруг «восхоте от ложа изыти на предверие храмины, телесные ради нужды». Покуда он отсутствовал, кто–то постучал в клеть, окликнул молодуху «Соломоне! отверзи!» Соломония, думая, что это муж, встает с постели, отворят двери — и вот тут начинаются чудеса. «Пахну ей в лице, и во уши, и во очи, аки некоторый вихор велий, и явися аки пламя некое огнено и сине». Соломония очень испугалась, а, когда «Помале прийде муж ее к ней во храмину, наипаче ужасеся», и начался с ней тяжкий истерический припадок («и бысть во всю нощь без сна; прийде на нее трясение и великий лютый озноб), который, нарастая в продолжение трех дней, превратил Соломонию в обычный русский деревенский тип кликуши — демономанки: «и в третий день она очюти у себе во утробе демона люта, терзающа утробу ее, и бысть в то время во иступлении ума от живущего в ней демона».

На девятый день после свадьбы у этой девочки–истерички, так странно и тяжело перепуганной в критический момент превращения своего в женщину и, конечно, уже внушившей себе, что она испорчена «от человека недобра» и забрался в нее с синим пламенем, бес, — у несчастной, припадочной Соломонии этой начались половые галлюцинации, «И в девятый день по браце, по захождении солнца, бывши ей в клетце с мужем своем, на одре восхотеста почити, и внезапу виде она Соломония демона, пришедша к ней зверским образом, мохната, имуща кнохти, и ляже к ней на одр. Она же вельми его убояся и ступи ума. Той же зверь оскверни ее блудом, абие же она очютися на утрия в третий час дня, и не поведа никому бывшее диавольское кознодейство, и с того же дни окаяннии демони начаща к ней приходити кроме великих праздников по пяти и по шти человеческим зраком, яко же некотории прекраснии юноши, и тако нападаху на нея, и скверняху ея, и отхождаху, людям же ничто не видевшим сего. Она же, Соломония, поведа мужу своему яже о себе, како тие демони приходя сквернияху».

Но галлюцинации стали повторяться, сделались ежедневными, «кроме великих праздников».

Муж сперва жалел Соломонию, но, не видя конца ее диким видениям, струсил и отвез жену на житье обратно к отцу ее иерею Димитрию. Здесь припадки Соломонии еще ухудшились, а сладострастные грезы, вдали от мужа участились. И так как родительский присмотр за ней, надо думать, оказался слабее мужнина, то истеричка стала убегать из дому, а, возвращенная, лгать небылицы, будто черти уносят ее к себе в воду.

Иллюзии полового сожительства повели за собой (совершенно, как у той злополучной дамы, пример которой приводил я выше по Делассю и Гуайте) иллюзию беременности, la grosseuse hysterique, с развязкой фантастических родов.

«И бысть у них два дни и две нощи, и зача у них в утробе, и носила их полтора года. Приеде же ей время родить; и бе она в дому отца своего, и выслала отца своего из дому вон со всеми живущими, сказа ему, еже хотяще родити и еже бы их темнозрачных не убили. И в кое время нача она родити, и прийде к ней от тех темнозрачных демонов жена, и нача с ней водитися; и роди их шесть, а видением они сини, и взя их та жена, что в ней водилась, и унесе из храмины под мост».

Было бы длинно, скучно и ненужно исчислять все исчезновения Соломонии, насилия над ней демонов и беспрестанные роды ее, в которых она наплодила множество чертенят.

Дальнейшая история Соломонии, как в смене галлюцинаций демонических и религиозных, прожила она десять лет с лишком; как бесновалась она во время богослужения, особенно когда один священник решился ее насильно причастить («нача демон устами ее вопить величим гласом: сожже мя, сожже мя!»); как являлись ей с ободрением святые Прокопий и Иоанн, устюжские чудотворцы и, наконец, сама богородица, — вся эта обычная и частая история кликуши–демономанки мало интересная. Но исцеление ее в высшей степени любопытно и показательно и как клинический случай и как комбинация ложных представлений. Великим постом 7179 (1671 года) Соломония говела и — в результате воздержания и физических утомлений, сопряженных с говением — разрешился в ней какой–то внутренний болезненный процесс: на левом боку у нее сделался огромный нарыв, который вскрылся накануне того дня, как ей надо было причащаться. Процесс совершался очень трудно и мучительно и окружавшие Соломонию «сердоболи», как и сама она, приняли его за новое злодеяние дьявола: «по захождении солнца смятеся в ней окаянный демон, и начат утроба ее рвати; она же от тяжести нача велми кричати; и прогрызе у нее левый бок на скрозь; и егда прогрызе, Соломония же очюти себе, а во ум пришед, и виде срачицу свою окровавлену, и показа сущим ту: что ей сотвори демон в нощи; он иже, видевши гибель ее от демона плажжуся зело». Весь этот день и потом до 27 мая (значит, месяца 1 1/2) припадки Соломонии были сильнее, чем когда–либо, — «ни мало даяше покоя живущий в ней демон: терзаше утробу ее и люте рваше, и велми мучаше ю паче первого. Позна бо он окаянный свою гибель». Демон Соломонии был догадливей ее сердоболей: почувствовал, что сильная ее натура переломила — таки болезнь, кризис совершился и дело пошло на выздоровление. Половой бред прекратился: после того, как внутренний демон прогрыз Соломонии бок, никакие внешние демоны уже ее не «скверняху». Состояние потрясенного организма еще очень тяжело, но улучшенное самочувствие уже прогностирует выздоровление и подсказывает радостные сны. 27 мая Соломония видит во сне особо чтимых ею устюжских чудотворцев «и глаголаша святии ей: Соломоние! молися Прокопию и Иоанну; они тебя по мале времени избавят от таковаго мучения., уже ты, Соломония, последний год хидиши!» Предсказание оправдалось даже скорее, чем обещали святые: того же лета 7179, июля в 8 день в самую в память святого праведнаго Прокопия, значит, шесть недель спустя после видения, Соломония, придя в соборную церковь Пресвятой богородицы, торжественно заявила «всему освященному собору» и «прилучившимся православным» о полном своем исцелении. По словам ее, оно пришло к ней опять — таки во сне. «И видеша мя яки жертву, а чрево мое надмеси зело люто оными лукавыми; и зряща мя вси плакаху, видящее мое гибельство. И се внезапу свет возсия неизреченный, идеже аз лежах, и видех юношу, идуща во храмину тою и свещу несуща, и по нем идуще святии Прокопий и Иоанн, и ставше уз главы моя, глаголаша святия мужи собою; аз же того не вем что они глаголют; и паки приступи ко мне святый Прокопий, и перекрестил рукою своею утробу мою, а святый Иоанн, держа копейцо в руке малое, и той приступи ко мне, и разреза утробу мою, и взя из меня демона, и подав его святому Прокопию; демон же нача вопити великим гласом и витися в руце его; и святый Прокопий показа ми демона и рече: Соломоние! видиши ли демона, иже бысть во утробе твоей. Аз же зря его видением черн и хвост бяше у него же дебела и страшна; и положи его окаянного на помост и закла его кочергами. Святый же Иоанн паки изимати из утробы моея по единому и давати святому Прокопию, он же закалаша их по–единому… и приимаше, и меташе их на помост церковный, и давляше их ногою своею. И глагола святый Прокопий ко святому Иоанну: чиста ли утроба у Соломонии от живущих в ней демонов? И отвеща святый Иоанн: чиста есть, и несть порока в ней! Посем святый Прокопий смотряще сам в утробу мою, да бы чиста».

В последних галлюцинациях Соломонии замечательно сосредоточение ее фантазии на хирургическом, так сказать, акте: «разрезае утробу мою, чтоб у меня, грешной, режа, срачицы не окровавить», «нача изимати тою же раною демонов, яко же и прежде». Все это говорит о самочувствии, ощущающем в «утробе» опять–таки какой–то острый, режущий процесс вроде того, как, за два с половиной месяца перед тем, когда демон–нарыв прогрыз Соломонии бок, и тем началось ее исцеление. Приостановленное рецидивом, острым по форме явлений, но значительно слабейшим по существу, оно благополучно закончилось в новом нервном кризисе, вызванном переутомлением Соломонии на празднике св. Прокопия, в церковной давке и религиозным ее экстазом. Предположение это находит себе подтверждение в подробности, которой нет в Костомаровском списке «Повести», но есть она в списке Буслаевском: — «а на чреве моем, коим местом вынимали святии демонскую вражию силу, и то место знать, ради истиннаго свидетельства, дабы не помышляли людие привидение се быти, а не истинное чюдо святых и праведных чюдотворцев». Закрывалась рана старого нарыва («язва, иже от диавольского злаго прогрызения, исцеле»), но сохранился шрам от нового.

Нет никакой необходимости относиться к «Повести о бесноватой жене Соломонии» как к вымыслу, вроде беллетристического, для легкого чтения благочестивых читателей XVII века, для литературного развлечения современников», как выразился о ней в свое время Костомаров. В 1913 году, легко можем поверить, что простодушная запись эта, действительно и даже проверенно, запротоколила истинный факт (возможность исторического существования Соломонии допускал и Костомаров). Работы и наблюдения Шарко, Рише, Маньяна, Крафт–Эбинга, Мержеевского и др. дают нам полное право признать это «преславное чюдо, стража и ужаса исполнено» во всем его объеме, не нуждаясь ни для одного его момента ни в сверхъестественном толковании, ни даже в возможности, что бесовская драма Соломоний была целиком, или в большей части весьма человеческой комедией, разыгранной истеричкой — симулянткой (эти — то оба качества присущи Соломоний в высокой степени и чередуются с замечательной типичностью), с какими — либо двусмысленными целями, при помощи шайки шарлатанов. Перед нами просто правильно и точно, — «клинически», так сказать, — но не врачом, а церковником записанная история полового невроза, которую автор, и в причинах и в подробностях, и в исходе, истолковал, и осветил согласно теологическому мировоззрению своего века. Но в изложении хода и явлений невроза внимательная добросовестность автора оказалась выше похвал, почти фотографической. Поэтому мы не имеем никаких оснований сомневаться в его предисловии, что он записал повести со слов самой ее героини: «еже аз слышах грешных у нея Соломоний из самых уст ея, при свидетелях отца ея духовного священноиерея Никиты, того же Устюга, соборные церкви пресвятая богородицы, и отца ея родного священноиерея Дмитрия, и написах сие в память будущим родом». Сквозь строки повести все время неизменно смотрит живое лицо живой, из медвежьего угла, поповны — мужички, порченной Соломоний. Выступает временами и испуганное лицо отца ее Дмитрия, который потом, — вероятно, под впечатлением пережитых в семье событий — оказался монахом Дионисием в Троицком Гледенском монастыре. Ибо силой настоящего, живого, на собственной шкуре пережитого семейного ужаса дышат простые строки хотя бы такого дополнения: «мучаху бо ея темнии проклятии дуси, живищи в ней, и тогда она вне себе бываше, и бегаше из храмины своея в ней же живяще, обнаженна в раздранней ризе и простертыми власами, и пометашеся в воду зимним и летним временем: прилучившия же ся людие ту овогда постигаху ея на край воды, а иногда в воде удерживаху и извлекающе ю из воды на берег и из пролуби на лед, аки жертву; утроба же у нея тогда бываше яко у жены родити хотящей, и во чреве ея терзахуся темнии демон и яко рыбы во мрежах; и сие страдание ея видяще ту предстоящий людие, удивляхуся зело, и отношаху ю аки метрву в дом, вдеже она живяше, и сие мучение и томление от демонския сила многажды ей бываше». Это вставка попа Дмитрия, который присутствовал, при рассказе, в качестве свидетеля, и нельзя не признать, что сделана она с энергией и образностью человека, живопомнящего, как ловил он по берегам реки и выхватывал из прорубей, спешащую на какие–то таинственные зовы, охваченную загадочной жаждой самоубийства, полоумную дочь. Роль автора повести свелась к тому, что, когда Соломония или поп Дмитрий наивно говорили: «нечистый стал визжать, как поросенок», — он, начитанный и письменный церковник, облекал эту деревенщину в литературность: «яко свинья малая». Но и только. Протокол же остается протоколом и факты его — фактами.

* * *

Кроме своих природных детей дьяволы любили брать приемышей. Доставались им дети либо через похищение, либо через проклятие или неосторожное обещание родителей, либо через неправильность в обряде крещения. Мы видели в примере Соломоний Бесноватой, что достаточно было крестящему попу быть в пьяном виде, чтобы отдать ребенка во власть «чернородных демонов». Английский летописец Роджер из Ховдена (около 1200) рассказывает, что одна девушка забеременела, ушла из дома, чтобы скрыть приближающиеся роды. В открытом поле в час ужасной грозы схватили ее муки. Устав напрасно призывать помощь божью, взмолилась она дьяволу. Он тотчас же появился в виде молодого человека и сказал ей: «Следуй за мной». Привел ее в овчарню, сделал из соломы постель, развел хороший огонь и ушел за едой. Шли мимо два человека, заметили огонь, вошли в овчарню, расспросили лежащую родильницу и, ужаснувшись дьявольского коварства, побежали в ближайшую деревню за священником. Тем временем черт возвратился со съестными припасами и водой, подкормил родильницу и, когда настал ее час, принял у нее младенца, как искуснейший акушер. А тут как раз подоспел священник с толпой прихожан и начал заклинания, которых дьявол, конечно, не выдержал и бежал, умчав и новорожденного на руках своих. Добрая мать, мало о том заботясь, возблагодарила создателя за избавление от лукавого и с миром возвратилась в дом свой. Нельзя не сознаться, что в удивительном этом происшествии дьявол едва ли не единственное действующее лицо, которое вело себя, как прилично порядочному человеку.

Вальтер из Куанси (ум. 1236) знает другую историю, Добродетельные и богатые супруги, родив нескольких детей, дали св. деве обет — впредь жить в целомудрии. Но демон хитер, а плоть немощна. Однажды, да еще как раз в ночь на пасху, демон разжег супруга такой лютой страстью, что, после долгих отказов, уговоров и угроз жена должна была уступить его желаниям. Но перед тем как отдаться, она воскликнула:

— Если от этого нашего греха будет ребенок, знай, я дарю его дьяволу!

Ребенок таки родился — и очаровательный. И чем дальше растет, тем больше восхищает всех красотой, умом, милым характером, добрым поведением. А мать заливается слезами, памятуя свое проклятие и ожидая от него самых мрачных последствий. Когда мальчику исполнилось двенадцать лет, матери явился ужасный демон и предупредил ее, что через три года он придет за своей добычей. Бедная женщина, в отчаянии, призналась сыну, какая участь его ожидает. Мальчик горько заплакал и, покинув родительский дом, пошел в Рим к папе просить защиты. Папа стал в тупик перед таким казусным делом и послал юношу к иерусалимскому патриарху, мудрейшему человеку на земле. Этот мудрец, однако, тоже не находил средства выручить ни в чем неповинного мальчика от когтей ада — Разве вот поможет тебе такой–то отшельник: он настолько свят, что ангелы сходят с неба, чтобы побеседовать с ним… Горько рыдая, призывая бога и св. деву, мальчик ходит–ходит, а три года, тем временем, почти прошли и до срока остаются одни сутки. В Страстную субботу находит он своего отшельника. Тот сперва тоже растерялся было, но потом приободрился и кое–что придумал. После ночи, проведенной на молитве, отшельник, служа обедню, поставил мальчика между собой и алтарем. Это не помешало дьяволу ворваться схватить свою добычу. Но отшельник призывает св. деву. Она сходит с неба во всей славе своей, и дьявол, конечно, бежит посрамленный, а юноша спасен и, возвратясь на родину, посвящает себя на всю жизнь культу св. девы.

В другой истории дьявол в высшей степени заботливо воспитывает похищеного им ребенка и путешествует с ним по свету. Но в пятнадцать лет юноши св. Иаков отнимает его у дьявола и возвращает родителям.

Поверья эти широко разработаны в русской народной демонологии. По одним — «младенцы, проклятые родителями, или умершие некрещенными, захватываются демонами и обращаются в кикимор. В их сообщество поступает также игоша — мертворожденный ребенок, недоносок, выкидыш, уродец без рук и без ног, который поселяется в избе и тревожит домохозяев своими проказами. Точно также достается нечистым приспанный (задавленный во сне) младенец; «чтобы освободить его, мать должна простоять три ночи в церкви — в кругу, очерченном рукой священника, и тогда в третью ночь, как только пропоют петухи, черти отдадут ей мертвого ребенка».

Некоторые из народных рассказов о несчастных, павших во власть демонов через родительское проклятие, замечательно красивы и трогательны. Для характеристики их возьму одну из знаменитой книги А. Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу», в которой их много:

«Жил старик со старухой, и был у них сын, которого мать прокляла еще во чреве. Сын вырос большой и женился; вскоре после этого он пропал без вести. Искали его, молебствовали об нем, а пропащий не находился. Недалеко в дремучем лесу стояла сторожка, зашел туда ночевать старичок — нищий и улегся на печке. Спустя немного слышится ему, что приехал к тому месту незнакомый человек, слез с коня, вошел в сторожку и всю ночь молился да приговаривал: «бог суди мою матушку — за что прокляла меня во чреве!» Утром пришел нищий в деревню и прямо попал к старику со старухой на двор. «Что, дедушка! — спрашивает его старуха, — ты человек мирской, завсегда ходишь по миру, не слыхал ли чего про нашего пропащего сынка? Ищем его, молимся о нем, а все не объявляется». Нищий рассказал, — что ему в ночи почудилось: «He ваш ли это сынок?» К вечеру собрался старик, отправился в лес и спрятался в сторожке за печкой. Вот приехал ночью молодец, молится богу да причитывает: «бог суди мою матушку — за что прокляла меня во чреве!» Старик узнал сына, выскочил из–за печки и говорит: «Ах, сынок! насилу тебя отыскал; уж теперь от тебя не отстану!» — Иди за мной! — отвечает сын, вышел из сторожки, сел на коня и поехал; а отец вслед за ним идет. Приехал молодец к проруби и прямо туда с конем — так и пропал. Старик постоял — постоял возле проруби, вернулся домой и сказывает жене: «Сына–то сыскал, да выручить трудно; ведь он в воде живет». На другую ночь пошла в лес старуха, и тоже ничего доброго не сделала; а на третью ночь отправилась молодая жена выручать своего мужа, взошла в сторожку и спряталась за печкой. Приезжает молодец, молятся и причитывает: «бог суди мою матушку — за что прокляла меня во чреве!» Молодуха выскочила: «Друг мой сердечный, закон неразлучной! теперь я от тебя не отстану!» — Иди за мной! — отвечал муж и привел ее к проруби. «Ты в воду, и я за тобой!» — говорит жена. — Коли так, сними с себя крест. Она сняла крест, бух в прорубь — и очутилась в больших палатах. Сидит там Сатана на стуле; увидал молодуху и спрашивает ее мужа: «Кого привел!» — Это мой закон! — «Ну, коли это твой закон, так ступай с ним вон отсюдова! закона разлучать нельзя». Выручила жена мужа и вывела его от чертей на вольный свет!

Множество легенд и сказок варьируют общеизвестный мотив — царь, купец, богатый мужик запродают или обещают за услугу черту то, чего дома не знают. Обещая, рассчитывают отделаться какими–нибудь пустяками, ибо какой же хозяин всего важного в своем доме не знает? Но оказывается, что это — ребенок, которым беременна жена обещателя, о чем она еще не успела сообщить мужу. Обещанному таким образом ребенку впоследствии приходится тяжкими трудами добывать себе свободу от безвинно закабалившей его злой власти. Славянские сказания этого рода имеют, по большей части, бодрый тон и счастливый конец. Германские мрачны и трагичны, образцом чего служит не раз упомянутая баллада Гейне о Германе Веселом Герое (Herrmann der Frohliche Held).

Когда черт не в состоянии похитить или выманить ребенка у родителей, он не прочь купить. Это особенно часто в немецких легендах. В знаменитом «Громобое» Жуковского, заимствованном из немецких образцов, герой покупает у Асмодея отсрочку адской казни ценой душ двенадцати своих дочерей, по году за каждую. И, хотя сделка очевидно незаконна, и дочери Громобоя могли бы отказаться от платежа по своим кровавым векселям уже в силу своего несовершеннолетия, однако, контракт оказывается достаточно сильным, чтобы превратить их в «двенадцать спящих дев, правда, избавленных от ада, но не впущенных в рай.

Продать или передать черту можно не только своего ребенка, но и, например, жену, как сделал один рыцарь, о котором упоминает Артуро Граф. Больше того: при достаточно благоприятных условиях можно отправить к черту человека совершенно постороннего, лишь бы дар был сделан не только на словах, но от чистого сердца. Артуро Граф сообщает на этот счет такую улыбчивую притчу, которою я однажды воспользовался для сатирического рассказа.

Был сборщик податей, человек безжалостный, прижимистый, жадный. Шел он однажды деревней и пристал к нему в товарищи черт. Идут. Вдруг видят: гонит мужик свинью, а она артачится, так что привела его в отчаяние, и ругает он ее:

— Черт бы тебя побрал!

Сборщик и говорит дьяволу:

— Не слышишь? Он тебе отдает свинью, — поди, возьми ее.

— Нет, — отвечает дьявол, — это не от чистого сердца.

Идут еще. Мать не может унять разревевшегося младенца и ругается:

— Черт бы тебя взял!

— Почему же ты не берешь его? — опять удивляется сборщик.

И опять возражает дьявол:

— Не от чистого сердца дает. Это только так, присловье.

Наконец подходят они к крестьянам, с которых сборщик собирается выколачивать недоимки. Как завидели они своего мучителя, так и закричали хором:

— Черт бы тебя побрал! Вечно бы тебе быть в когтях у черта!

— Вот это дело! — сказал черт, — эти дают от чистого сердца. А потому – пойдем–ка, любезный!

Ухватил сборщика за шиворот — и был таков!