Венгерский драматург Мольнар написал черта фамильярным существом среди буржуазной обстановки, товарищем и добрым малым: un diavolo dabbene, как говорят итальянцы.. В этой идее много народного, а потому и интимно–понятного, чуткого, бросающего к сверхъестественной условности мост правдоподобия. Почти во всех странах и во все века народ относится к черту гораздо лучше и добрее, чем учит и требует запугивающая церковь. «Не так страшен черт, как его малюют». Демон — победитель, «царящее зло», сила грозная, мрачно–величественная, наводящая трепет и ужас. Но роль победителя выпадает черту сравнительно редко, а, побежденный, он только противен, иногда жалок, всего же чаще смешон. Народ любит фамильярно приближать к себе сверхъестественные силы. Первые же века христианства низвели с небес и заставили бродить по свету, принимая самое оживленное участие в делах человеческих, не только ангелов, святых, деву марию, но и самого христа и бога отца. Раз фамильярный антропоморфизм умел приспособить к своим представлениям даже такие сокровенные высоты, как же бы мог он обойтись, не укротив по–своему и не одомашнив дьявола, предполагаемого постоянным враждебным спутником человеческой жизни? Черт в народе резко отличен от черта богословов и аскетов. Народный черт — нечто вроде скверного соседа, незримого, полузримого или даже вовсе зримого в том или другом, большом или меньшем человекоподобии. У черта есть дом, профессия, свои занятия, нужды, хлопоты, иногда он землевладелец, иногда рабочий, он ест, пьет, курит, носит платье и обувь, иногда он впадает в долги и должен ломать голову, из каких источников уплатить, иногда он болеет, принимает скверные лекарства, — во всем этом очень мало чертовского и очень много человеческого. Одомашненный народный черт никогда не носит многозначительных важных, торжественно — грозных имен из календаря св. писания или магической демонологии. Люцифер, Вельзевул, Сатана, Астарот, Бельфэгор, Мефистофель — дети и достояние «черных книг». Имена народных чертей будничные, уничижительные, смехотворные, а иногда так даже и ласкательные. В Италии: Фарфаникио (пустельга), Фистоло, Берлик, Фарфарелло (мотылек), Тентеннино (мямля, увалень), Куликкия, Тики Таки. В Англии — Старый Ник, Старый Джентльмен (Old Gentleman — когда–то мой псевдоним!), Гусберри (крыжовник). В Испании — Дон Мартин или Мартин Пиньоль. В Польше — Хохлик, Ськерка. У нас — Анчутка Беспятый и пр. Как только литература начала находить народные основы, она сейчас же подхватила и восприняла смешного и фамильярного народного черта. В так называемых макаронических поэмах черт является таким курьезным страшилищем, так дурачится, гримасничает и скачет, что свидетели этого зрелища едва живы от смеха. Народный черт совершенно чужд унылости, любит посмеяться сам и посмешить других. Св. Иероним рассказывает, что некоторый святой муж увидел однажды черта, хохочущего во всю глотку. На вопрос: «чего ты?» — черт отвечал:

— Да — как же? Сейчас товарищ мой ехал верхом на шлейфе вон той дамы. Дама, переходя лужу, приподняла платье, — товарищ не удержался и бух, прямо в грязь!

У св. Карадака шутливый черт стянул однажды пояс с кошельком и радовался, как ребенок, покуда святой напрасно искал пропавшие вещи. Чудесно написаны шалости лукавых народных чертей в «Очарованном страннике» нашего Лескова. А совсем уже гениальную феерию народных чертей, с их курьезным шабашем, создал Роберт Бернс в своем «Tom O'Sehanter», с которым не может сравняться даже пушкинский «Гусар»…

Чёрт далеко не всеведущий и всепроницательный гений. Напротив, он доверчив, как ребенок, — охотно принимает на веру самую дикую чепуху, в контрактах и пари его то и дело надувают, в практике жизни он круглый невежда. Он вечно пытается обмануть — и вечно обманут. Ведь, даже Мефистофель, и тот дал маху на контракте с Фаустом — по крайней мере, в трагедии Гёте. По некоторым отцам латинской церкви, самое дело искупления рода человеческого было, по отношению к дьяволу, колоссальным обманом, в котором дьявол работал на собственную свою голову со всем слепым усердием, ему свойственным. Он де потому так старался погубить иисуса, что вообразил, будто получит его душу взамен искупленных душ человеческих — и, в конце концов, как водится остался с носом: души иисуса не приобрел, а души человеческие потерял. Во многих средневековых сказаниях бог забавляется, играя доверием дьявола к обещаниям и уступкам, которыми тот никак не в состоянии воспользоваться.

Точно также обманывают черта святые, волшебники и обыкновенные смертные. Легенды Талмуда и восточных сказок о Соломоне почти дословно повторились в средневековых сказаниях о маге Виргилии, о Парацельзе и т. д.Будущий маг слышит вой дьявола, заключенного силой чернокнижного искусства в тесную дыру, припечатанного заклятием. — Освободи меня, и я выучу тебя магии!.. Виргилий ломает печать, чёрт выходит на волю и, сдержав слово, делает поэта величайшим волшебником в мире. Перестав в нем нуждаться, Виргилии выражает сомненье: Неужели ты мог поместиться в таком тесном заключении? Тщеславный черт готов доказать: моментально влезает в свою старую тюрьму, а Вергилий его в ней тотчас же снова заклинает — и идет себе дальше своей дорогой. Парацельз точно таким же образом извлек черта, заключенного в дупло, выманил у него лекарство от всех болезней и золотую шкатулку и опять заколотил. Это — почти история Ариэля из «Бури» Шекспира:

Просперо.

За то, что ты ея преднамереньям
Не захотел усердно помогать,
Взбешенная колдунья Сикоракса,
При помощи других своих духов,
В расщеп сосны тебя заколотила.
Там пробыл ты двенадцать долгих лет.
В безрадостном, тяжелом заключеньи…
А между тем колдунья умерла,
Забыв тебя в твоей тюрьме сосновой,
Где вопли ты так часто испускал,
Как в мельнице колес удары часты.
Ты заставлял стенаньем выть волков,
Ты пробуждал медведей вечно–гневных
Проклятые не будут так страдать,
Как ты страдал; но злая Сикоракса
Уж не могла тебя освободить.
Прибыв сюда, я внял твоим стенаньям,
Я с помощью искусства раздвоил
Опять сосну и дал тебе свободу.

Ариэль

Благодарю тебя, мой господин.

Просперо

Но если я услышу вновь твой ропот
Против меня, то раздвою я дуб,
И там в его узлистой сердцевине
Оставлю выть тебя двенадцать зим.

Бесчисленны сказки и легенды о надувательствах черта его должниками. Крестьянин обязуется отдать черту душу под условием, что тот выстроит ему дом, гумно, либо вспашет поле, вообще, исполнит какую–нибудь сложную работу прежде, чем запоют петухи. Честный черт трудится в поте лица своего, но когда работа уже близка к концу, плут–мужик заставляет петуха петь раньше срока, и бедный чёрт вынужден провалиться восвояси, имея только то одно утешенье, что работу, им не довершенную уже

никакой человеческой силой нельзя довести до конца: здание остается недостроенным, незапаханный кусок поля — навсегда пустырем и т. д. Либо чёрт подрядился построить для какого–нибудь города мост, с условием, что ему будет принадлежать душа первого, кто пройдет по мосту. Горожане мост примут, а первым пройти по нему пустят осла, козла или собаку, и опростоволосившийся черт должен удовольствоваться этой скромной добычей. Часто вместо души, ему подсовывали тела. В Саламанке, в университете, черт читал курс магии, предупредив слушателей, что в виде гонорара он возьмет душу того, кто на последней лекции останется последним в аудитории. В роковой день студенты бросили жребий, кому быть жертвой беса. Но парень провел кредитора. Когда чёрт устремился на него, он закричал:

— Я не последний, профессор: есть еще один!

И указал на свою тень. Чёрт бросился на нее, принимая ее за человека, а студент благополучно улизнул.

Эта сказка дала сюжет известной балладе Теодора Кернера. Тему тени, проданной недогадливому черту под видом души, разработал, в замечательном романе своем «Жизнь и приключения Петра Шлемиля», Адальберт Шамиссо.

Русский черт в житейских делах совершенный невежда и всегда обманут смертными самым жалким и нелепым образом. Достаточно вспомнить сказки о Шабарше и работнике Балде (переложенную в стихи А.С. Пушкиным), чтобы видеть, как ограничены умственные способности и, наоборот, велика честность русского черта: на какие детские штуки можно его поймать!.. В других сказках — дадут черту пулю вместо ореха, он добросовестно грызет, чугунного болвана принимает за человека, дается в обман солдату, который запирает сатану вместе со всей его командой в свой ранец и отдает пленный ад в таком виде в кузницу: «Ваше царское величество! Прикажите изготовить тридцать железных молотов, каждый молот в три пуда». Царь отдает приказ; сейчас же изготовили тридцать молотов. Солдат принес ранец в кузницу, положил на наковальню и велел бить как можно сильнее. Плохо пришлось чертям, а вылезти никак нельзя! Угостил их солдат на славу! «Теперь довольно!» Хитрый барин замучил чертей, заставляя их возить его по зыбучему болоту, и они сами никак не могли догадаться злодея своего утопить, покуда их не надоумила встречная баба.

Примеры бесовской наивности в русских сказках бесчисленны. Даже в предметах по собственной своей, так сказать, профессии черт слаб, недогадлив и несведущ. «Первый винокур», но — его ничего не стоит напоить допьяна и, в таком виде, делай с ним, что хочешь. В карты играть — православные его непременно обжулят, а шулер он такой плохой, что даже простоватого деда в «Пропавшей грамоте» не удалось обыграть сатанинской шайке. И, наконец, кто знаком с запретными русскими сказками, тот вспомнит, какими забористыми дурачествами морочат черта разные игривые бабенки, попадьи и прочие внучки Евы, как бы в отмщение за свою прародительницу, которую великий Змий–Сатана соблазном лишил рая… Очевидно, черт с тех пор свершил эволюцию, обратную исторической эволюции человеческого рода: люди в несчастье поумнели, а черт нестерпимо поглупел.

Весь век торгуя душами, черт, по–видимому, совершенно не знает толку в своем товаре и потому, вместо души, ему можно всучить самую невыразимую дрянь. Французский трубадур Рютнеф рассказывает, как глупый черт, ловя в мешок душу умиравшего крестьянина, поймал сдуру ветры, которые испустил больной, да так и остался с этой благодатью. Знаменит подобными несчастьями черт Paperfiguiere, историю которого рассказал Рабле. Не больше, чем с душами, везет черту в его земных женитьбах: свидетели — Бельфэгор, приключения которого описаны Маккиавелли и Страпаролою, и черт известной испанской сказки, которого теща загнала в бутыль, закупорила и бросила на вершине горы.

Черти Дантова ада, встреченные поэтом в пятом рву восьмого круга, великолепная смесь обоих дьявольских начал: ужасного и смешного. То и другое перепутано в их наружности, поведении, именах. Их общее, родовое имя — Malebranche, Скверная Поросль. А частные имена: Malacoda (Скверный Хвост), Scarminglione (Шкуродер), Alichino (Хлопокрыл; впрочем, некоторые комментаторы думают, что это искаженный французский чёрт Hellequin), Calcabrina (Черт–Правежник, выжимающий пользу даже из инея: равносильно русскому простонародному — «c дерма пенки снимает»), Cagnazzo (Пес паршивый), Barbariccia (Плут–Борода), Libicocco (Скверный южный ветер), Dragignazzo (Ядовитый Драконишко), Ciriatto (Хрюкало), Graffiacane (Собаколуп; по одному из комментаторов, Данте именем Graffiacane превратил в дьявола современного ему флорентинца, кардинала Ruffiacane), Rubicante (Краснорожий).

Данте оставил им жесты и мимику подонков флорентийского простонародья. Они щелкают языком и подмигивают, чтобы привлечь к себе внимание своего атамана, а атаман подает им трубные сигналы способом, о котором лучше не вспоминать. Они даются в обман Чиамполо или кому–то другому, скрытому под именем «слуги доброго короля Тебальдо», и двое из них, Аликино и Кальбарино, вступают из–за этого в драку, падают сгоряча в озеро кипящего олова и товарищи тащат их оттуда крюками.

Очень похожи на этих дантовских чертей те дьяволы — интриганы, которых выводят мистерии средних веков и Возрождения. Главным назначением их было смешить зрителей дурацки — чудовидным видом, проказами, гримасами, комической погоней друг за другом и постоянной дракой со щедро рассыпаемыми пинками и оплеухами. Это — шуты и клоуны священной сцены, столь же частые и необходимые на ней, как цинические и первобытные дураки в трагедиях Шекспира. Особенно часты такие черти — клоуны в священном театре французском, английском и немецком; реже — у итальянцев.

Французская мистерия XV века — «Рождество, страсти и воскресение господа нашего иисуса христа» (La nativite, la passion et la resurrection de n.s. jesus christ), сочинение Арнуля Гребан, — имеет 34574 стиха, разделенных между 303 действующими лицами, в числе которых много чертей, играющих роль смешную и жалкую. Получив сведения, что близится искупление мира, Люцифер велит трубить сбор всем чертям; тех, кто не отвечает на призыв и ленится придти на собрание, нещадно секут плетьми, возят голым задом по всему аду, семь раз окунают в самый глубокий адский колодезь. Является Сатана. Он только что с земли, где тщетно старался хоть чем–нибудь повредить христу. За неудачу ему немедленно задают достодолжную таску, хотя он и протестует, взывая к справедливости всего ада. В другой сцене Сатана, Астарот и Берик присутствуют при вознесении христовом, но удается видеть чудо только одному Сатане. Астарота, едва попробовал поднять глаза к небу, незримая сила бросает ничком, а Берика оглушает ударом по голове. Они решают возвратиться в ад, хотя и предчувствуют, что не очень–то любезно их там встретят.

В другой сцене Сатану, скованного раскаленными цепями, волочат по всему аду.

— Что, брат? Трудишься в поте лица своего? — спрашивает его Люцифер.

В мистерии св. Дезидерия, сочиненной около того же времени Вильгельмом Фламангом, черти высмеиваются, как глупейшие хвастуны, и говорят языком нарочно пошлым, дурацким и непристойным. В мистерии о Петре — Меняле (Pierre le changeurmarchand) озлобленные черти, у которых заступничество св. девы отняло принадлежащую им погибшую душу, острят насчет бога за то, что он произнес приговор не в их пользу:

Autrement ne l'oseroit faire,
El s'il le faisoit, abatuz
Seroit de sa mere et batuz
Dessus ses fosses.

В одной немецкой мистерии страстей господних Люцифер беседует с чертями о своем и их падении и гордости, которая была тому причиной. Но черти ругают его и бьют:

— Довольно уж нам проповедей — то!

В другой мистерии — «воскресенье христово» (1464) - Люцифер, после того, как искупитель опустошил его царство, закован в цепи и посажен в бочку. Сатана и другие черти отправляются на ловлю новых душ, которые могли бы пополнить убыль старых. Но едва они уходят, Люцифер начинает звать их обратно и орет, так громко и так долго, аж у него смертельно разболелась голова. Черти вернулись, но больной Люцифер уже успел позабыть, зачем он звал их, и черти ругают его, жалуясь и сожалея о душах, ими, тем временем потерянных. Сатана снова–таки отправляется на ловитву. Так как его долго нет назад, то Люцифер начинает беспокоиться:

— Уж не случилось ли с ним какого–нибудь несчаcтья? Да уж не убили ли его?

Наконец Сатана возвращается с душой одного священника, — и Люцифер хохочет, удивляясь, что прежде всех попадают в ад именно те, кто должен был бы показывать другим дорогу в рай. Но хитрый священник не остается в долгу и, грызясь слово за слово, так обрабатывает Люцифера, что тот велит отпустить его как можно скорее восвояси.

В плачевном виде выставляет черта испанская комедия XVII века «El Diablo predicador» («Черт–проповедник»). Черт оклеветал в скверном поведении монахов одного францисканского монастыря в Лукке и возмутил против них население. Бедным монахам приходилось очень плохо, как вдруг с неба спускается архангел михаил с младенцем христом на руках и приказывает клеветнику обратить свои каверзы в благо и возвратить оклеветанным их прежнюю репутацию.

К числу смешных чертей принадлежат дьявол Скарапино в «Влюбленном Роланде» Боярдо — какой–то мальчик — с — пальчик адского мира, живущий в атмосфере винного погреба и кухонного чада — и черти, которых Лоренцо Липпи написал в своем «Malmantile».

Осмеяние, направленное против черта, должно было рано или поздно коснуться и некоторых явлений, тесно связанных с чертовщиной, — обрушиться на магию и ее причудливые тайны. Этот веселый скептический смех прорывается в народе бодрой сатирой как раз в период, когда учащаются процессы против колдуний, и костры ведьм горят по Европе с усиленной яростью: в XV–XVI вв. Ни у кого смех над магией не звучит так громко, как у Теофила Фоленго, остроумного, богатого воображением, веселого автора «Бальдо», короля макаронических поэтов (1496–1544). В VII макаронике этой поэмы он издевается над доминиканцами, которым вверена была инквизиция:

Вся их обязанность в том, чтоб седлать ослов
для колдуний.
Officiumque gerunt asinis imponere struas.

В макаронии XXI он описывает в невыразимо смешном и непристойном виде, кухню, школу и лупанар ведьм в царстве Кульфоры, и извиняется, что кое о чем должен умолчать, так как побаивается, не послали бы его инквизиторы в пытку и на костер. В «Куртизанке» Пьетро Аретино некая Альвиджия оплакивает смерть своей хозяйки, старой колдуньи, которую только что сожгла инквизиция:

— Она была Соломонией (Salomona), Сибиллой, Хроникой для сыщиков, кабатчиков, носильщиков, поваров, монахов и всего честного света; она строго соблюдала все вечерние службы и теперь мне, своей ученице, оставила весь свой скарб и всю колдовскую утварь: пузырек со слезами любовников, carta non nata (кожа животного, добытого оперативным путем из материнской утробы), заклятия к усыплению, молодильные рецепты, черта, запертого в ночном горшке, и пр., и пр.

В «Одержимой» (Spiritata) Ласки (1503–1583) Трафела говорит: «Когда кто–нибудь объидиотится до того, что начинает верить колдовству, ведьмам, духам, заклятиям, можно по справедливости сказать, что он стал гусь–гусем». Вообще, в итальянских комедиях и повестях XV века колдуны, ведьмы, и магические операции — частая тема шуток. Костры горят — чего нельзя серьезнее, а народ и демократическая литература острят. Любопытную смесь

суеверия и скептицизма, ужасного и комического, смеха и страха представляет знаменитый рассказ Бенвенуто Челлини о том, как он выживал чертей в Колизее. Хотя подлинность записок Бенвенуто Челлини более чем сомнительна, зато совершенство этого превосходного романа и верность его духу эпохи настолько несомненны, что его можно смело цитировать, как исторический документ, «Во время этого странного образа жизни я познакомился с сицилийским священником, человеком очень ученым, глубоко изучившим греческую и латинскую литературу. Однажды зашел у нас разговор о некромантии; между прочим я сказал, что мне чрезвычайно хочется узнать, что это за искусство, а еще более увидать самые его действия.

— Для этого нужна душа твердая и предприимчивая, — отвечал священник.

— Только бы представился мне случай посвятить себя в эти таинства, а твердости у меня хватит.

— Если так, я удовлетворю твоему желанию.

Вот мы и условились приступить к делу.

Вечером священик сделал необходимые приготовления и велел мне взять с собой одного или двух товарищей. Пригласив Винченцио Ромоли, мы отправились в Колизей. Там священник облекся в одежду некрамов и стал чертить на земле круги, с чудными церемониями, Когда все было готово, он сделал в кружке двери и перевел каждого из нас туда. Потом распределили между нами занятия: приятелю своему Пистойа, пришедшему с ним, он отдал талисман, нам поручил надзор за огнем и куреньями и начал заклинания. Эта история продолжалась часа полтора. Колизей наполнился легионами адских духов; видя, что их набралось довольно много, священник обратился ко мне и сказал: «Бенвенуто, проси у них, чего хочешь». Я отвечал, что прошу их соединить меня с сицилийской Ангеликой. В эту ночь мы не получили ответа, тем не менее я был очень доволен всем тем, что видел.

— Надо придти вторично, — сказал некроман, — и привести невинного еще мальчика.

Я выбрал одного из моих учеников, которому было около двенадцати лет, взял с собой Винченцио Ромоли и еще Аньолино Гадди, моего приятеля. В Колизее начались все прежние проделки. Надсмотр за огнем, и куреньями поручен был Винченцио и Аньолино Гадди, а мне дан был талисман с приказанием поворотить его к тому месту, куда некроман укажет. Ученик стоял под талисманом.

Священник начал свои ужасные заклинания, вызывал по именам множество демонов и именем всемогущего, несотворенного, живого и вечного бога повелевал ими, употребляя еврейский, греческий и латинский языки. Скоро колизей наполнился бесчисленным множеством демонов. По совету некромана, я снова попросил их соединить меня с Ангеликой.

— Слышишь? — возразил некроман, — они отвечали, что через месяц ты с ней увидишься. Не робей, — продолжал он, — стой тверже: легионов гораздо более того, столько я вызывал, при том эти самые опасные. Так как они ответили на твой вопрос, то надо обойтись с ними как можно ласковее.

Вдруг мальчик, которого я все держал под талисманом, стал в ужасе кричать, что около нас легионы страшных людей и четыре великана, порывающихся войти в круг. Некроман, дрожа от страха, всевозможными ласками старался от них освободиться. Я боялся не менее других, но старался скрыть это и ободрял товарищей. Ученик, спрятав голову между своих колен, кричал, что он умирает. Священник велел закурить assa–foetida, но Анаоло Гадди находился в совершенном оцепенении от ужаса: глаза у него были на выкате, он был ни жив, ни мертв.

— Полно, Аньоло, — сказал я, — страх тут не у места; лучше помоги–ка нам, насыпь поскорее assa–foetida на угли. Мальчик мой решился поднять голову; видя, что я смеюсь, он ободрился. Дорогой он уверял нас, что два чертенка бежали перед нами и прыгали то на крыши, то с крыш. Некроман клялся, что с тех пор, как он занимается этим искусством, с ним никогда не случалось ничего подобного, уговаривал меня присоединиться к нему, обещая от некромантии неисчислимые богатства.

— Любовные дела — пустяки, тщеславие, — говорил он, — и ни к чему не ведут.

Разговаривая таким образом, мы пришли домой. Ночью нам только и снилось, что демоны».

Итак, хотя по натуре своей, черт смешной такой же пакостник, как черт угрюмый, но он менее опасен и вреден, а потому является как бы переходной ступенью к «доброму черту».

Противоречие между самым понятием «злого духа» с одной стороны и «добра» с другой, казалось, должно было бы помешать народу создать идею о добром черте, в контраст или в поправку к черту злому. Но не только народ, а и богословы не удержались от соблазна открыть двери этой примирительной идее. Одни считают, что дьявол может покаяться и обратиться к богу, другие — что он непременно должен покаяться и обратиться. При том, не все дьяволы виноваты в одинаковой мере, а мера их первой вины предполагается пропорциональной их последующей злости. Ориген считает, что в великой битве между ангелами верными и отпавшими не все небесные духи приняли прямое участие, но многие вели себя выжидательно, сохраняя нейтралитет. Этих духов, которые «не были ни мятежными, ни верными богу, но остались сами по себе», Данте встретил в преддверии ада при «жалких душах тех, кто прожил век не славно, ни позорно». В путешествии св. Брандана упоминается таинственный остров, на острове чудесное дерево, а на нем стаи птиц самой чистой, снежной белизны: эти птицы как раз и были ангелы падшие, но не порочные. Они не терпели никакой нарочной кары, но бог исключил их из вечного блаженства. Угоне Альвернийский нашел подобных же ангелов в окрестностях земного рая, они поклонялись истинному богу и по воскресеньям свободны были oт своих наказаний.

Порядочный черт, прежде всего, услужлив. Он помогает людям в опасностях и нуждах совершенно добровольно, без всякого дурного заднего намерения, не прося никакой награды или же довольствуясь самой малой. Примерам тому нет числа.

Порядочный черт — существо благодарное. Однажды зимой, — говорит старая немецкая хроника, — некоторый бедный черт, полузамерзший на страшном холоде, попросил приюта в доме рыцаря Бернгарда Штретлингера. Последний, тронувшись жалким видом черта, подарил ему плащ.

Вскоре затем рыцарь отправился на поклонение святым местам. На возвратном пути он попался в плен и заключен был в тюрьму на горе Гаргано. Как вдруг является рыцарю тот самый черт, одетый в подаренный ему рыцарем плащ, и говорит:

— Я послан архангелом михаилом, чтобы отнести тебя домой. Поспешим, потому что жена твоя собралась уже выйти замуж за другого.

И доставил рыцаря восвояси как раз вовремя, чтобы помешать беззаконному браку.

Многие другие рыцари и святые путешествовали тем же способом, без малейшего участия в том магических средств. Св. Антидий (ум. около 411 г.) ездил на черте в Рим, чтобы намылить голову тогдашнему папе за какой–то грешок против седьмой заповеди.

Многие черти поступали в услужение к порядочным людям и даже в монастыри. Конечно, услуги их были не всегда бескорыстны и могли быть очень опасны для хозяев. В VI веке св. Эрвей поймал и уличил двух таких чертей: один служил лакеем в доме графа Элено, а другой работником в монастыре святого аббата Majano. Оба сознались, что имели злые намерения. Вальтер де Куанси описывает черта, поступившего в услужение к одному богачу: он не только пытался совратить господина своего с пути истинного, но и покушался на жизнь его. Но нет правила без исключения и некоторые черти, в услужении, вели себя на славу. Один черт, определившись лакеем к рыцарю, долго служил ему с величайшей верностью и преданностью; однажды даже спас господина и супругу его от верной смерти. Раскрыв, кто был слуга, рыцарь не посмел держать его более. «Сколько я тебе должен?» Честный черт спросил небольшую сумму и, получив, возвратил ее рыцарю, с просьбой купить на эти деньги колокол для одной бедной церкви. Это — рассказ Цезария.

По свидетельству Тритемия, другой черт долго служил у епископа Хильдесгеймского. В одном старом итальянском житии мы находим черта монастырским служкой; он работал с величайшим усердием и аккуратностью, отвечая трудом своим за десятерых слуг. «Поэтому, в одно мгновение он накрыл на стол и убирал со стола, подметал трапезную, мыл посуду и, в таком же роде, исполнял многие другие услуги, больше того: при первом благовесте к заутрени он брал палку и стучал в двери келий, торопя заспавшихся иноков идти в церковь на молитву». О таком же черте — служке в францисканском монастыре г.Шверина рассказывает немецкий летописец Бернард Хедерих (XVI в.). Уходя из монастыря, черт, в награду за честную службу, попросил только то, что раньше выговорил: пеструю одежду с бубенчиками.

Добрые черти умеют быть полезными и на другой манер. Благодаря пари одного из них с архангелом михаилом, кто выстроит церковь красивее, возник в Нормандии храм на Mont st. michel. Другой был настолько великодушен, что научил св. Бернарда семи стихам из псалмов, повторяя которые ежедневно, человек обеспечивает себе рай. Третий, даже без всякой о том просьбы, перенес душу больного рыцаря в Рим и Иерусалим, и тем вернул ему здоровье. Все это, конечно, были черти высших степеней, черти — нобили, одаренные могуществом, соответственным их рангу. Добрые черти из адской мелочи по–мелочному и добры. По Цезарию, один черт сторожил виноградник за одну корзину винограда. Известный историк запорожской старины Д. Эварницкий сообщает такую легенду: «Жил когда–то между запорожцами один кузнец, да не такой кузнец, какие теперь повелись, — пьянюги да мошенники, — а кузнец настоящий, честный, трезвый человек, еще старинного завета. И ковал он коней чуть ли не на всю Сечь. Чуть свет, а он уже и в кузнице, уже и «гукает» молотом. Только сколько он ни делал, сколько ни годил себе и казаками, а все бедняком был: ни на нем, ни под ним. В кузнице его всегда висело две картины: на одной срисован был господь иисус христос, а на другой намалеван чертяка с рогами; первая картина прибита была на стене, что прямо против дверей, а вторая на стене, что над дверьми. Так вот бывало, войдет кузнец в кузницу, то сейчас же станет лицом к иконе и помолится богу, а потом обернется назад и плюнет черту, да и плюнет как раз в самую рожу. Вот так он и делал каждый день: богу помолится, а черту плюнет. Однажды, вот, приходит к этому кузнецу парняга, здоровый, красовитый, с такими черными усами, что они так и «вылискуются» у него; а на вид несколько смугловатый. Кузнец пожаловался гостю на плохие заработки, а тот предложил ему бросить кузницу и заняться новым ремеслом: старых людей переделывать на молодых. — «Неужели можешь?» «Могу!» — «Научи меня, спасибо тебе!» — «Э, не хотелось бы мне, но жаль уж очень тебя. Так вот же что: пойдем вместе по свету, посмотришь ты, как я дело делаю, то и себе научишься». — «Пойдем». Вот и пошли они. Идут — идут; приходят в одну слободу и сейчас же спрашивают: «А что это панская слобода?» — «Панская». — «А есть тут пан?» — «Есть!» — «А что он старый или молодой?» — «Да лет с девяносто будет». «Ну, вот это и наш; идем к нему». Сторговались с паном помолодить его за тысячу рублей. Тогда тот молодой парняга взял долбню, «ошелешил» пана по лбу, изрезал его на куски, покидал те куски в бочку, налил туда воды, насыпал золы, взял весилку да и давай все это мешать весилкой. Мешал — мешал, а потом плюнул — дунул, да как крикнет: «Стань предо мной, как лист перед травой!» Тут по этому слову из бочки выскочил такой молодец, что аж любо на него посмотреть, молоденький — молоденький, как будто ему лет семнадцать. Получил парняга тот деньги, часть дал кузнецу, а часть зарыл зачем — то в курган. Так переделали они в молодых ещее несколько панов и паней. Вот кузнец видит, что наука того парня не особенно мудра, и говорит сам себе: «Э, кат тебя бери! Я и сам теперь могу то же самое сделать!» Легли спать. Вот только что наш парняга заснул, а кузнец поднялся да и ушел. Нашел старого пана, охочего помолодеть, и принялся мастерить, как научился: взял долбню, убил ею пана, изрезал его на кусочки, побросал те кусочки в бочку, налил туда воды, насыпал золы, взял весилку и давай мешать. Мешал — мешал, мешал — мешал, а потом как свистнет, как крикнет: «Стань передо мной, как лист перед травой!» А оно ничего и не выходит. Он вновь мешать; мешал — мешал, мешал — мешал, — пот беднягу прошиб, и снова крикнет: «Стань передо мной, как лист перед травой!» и снова ничего не выходит. Он и в третий раз, и в третий раз не выходит. Что тут делать? А дети убитого пана пристают, чтобы кузнец воротил им отца, а не воротит, то в Сибирь зададут. «Погодите, — говорит кузнец, — стар он черезчур: не вкипел!» Да снова мешать. Вот уже и ночь обняла его; устал бедный кузнец, сел и задумался. Коли кто–то торк его за руку. Оглянулся кузнец, а это парняга тот с блескучими глазами и черными усиками. «Чего это ты, дядько, так зажурился?» «Э, голубчик мой сивый, выручь из беды! До веку не забуду!» Задумался парняга, а кузнец все просит. «Hy, вот что: я тебе помогу, только дай мне один зарок». — «Какой твоей душе угодно, такой и дам; что же именно тебе нужно?» — «Да й и дам; что же именно тебе нужно?» – «Да что? Не будешь ты плевать вот на ту картину, которая висит у тебя в кузнице над дверьми?» — «Да это та, что черт на ней намалеван?» — «Та самая!..» Понял тогда кузнец, что у него за товарищ и какая его наука… Ну, что же было делать? «Не буду, до веку не буду!» С тех пор перестал кузнец плевать черту в рожу, с тех пор же люди и пословицу сложили: бога не забывай, да и черта

не обижай». Это сделалось между запорожцами, а от них уже и к нам перешло…»

Еще страннее просто доброго черта черт, который верует, молится, исполняет религиозные обряды. В Житии св. Иоанна Гвальберта повествуется о черте, который, войдя в тело одной старушки, пел гимны, псалмы, «кирие элейсон» и пр. В лубочной о Фаусте, «последний ведет с Мефистофелем длинный богословский разговор. Демон весьма обстоятельно и правдиво рассуждает о красоте, в которую облечен был на небе его повелитель Люцифер и которой лишился он, за гордость свою, в падении мятежных ангелов: об искушениях людей дьяволами; об аде и его ужасных муках.

ФАУСТ. Если бы ты был не дьявол, но человек, что бы ты сделал, чтобы угодить богу и быть любимым людьми?

МЕФИСТОФЕЛЬ, усмехаясь. Если бы я был человеком, тебе подобным, я преклонился бы пред богом и молился бы ему до последнего моего издыхания, и делал бы все, что от меня зависит, чтобы не оскорбить его и не вызвать его негодование. Соблюдал бы его учение и закон. Призывал бы, восхвалял бы, чтил бы только его и, чрез то, заслужил бы, после смерти, вечное блаженство.

Есть чудесный малороссийский рассказ о чертяке, который влюбившись в молоденькую девушку, попавшую в ведьмы не по собственной охоте, а по наследственности от матери, не только помогает этой бедняжке разведмиться, но и продает себя в жертву за нее мстительным своим, товарищам… Таким образом, народному черту оказывается доступной даже высшая ступень христианской любви и готовность положить душу свою на други своя. Мало того, бывают черти, которые добрыми своими качествами значительно превосходят людей и зрелище человеческой подлости и жестокости приводит их в искреннейшее негодование и ужас. Так в народной английской сказке, рассказанной Диккенсом, Сатана вышел из себя от грубости, тупости и нелюдимости безжалостного могильщика Грубба. Чрезвычайно любопытна в этом отношении фламандская легенда о «Притворщике Матвее», злодее — монахе, удивившем ад безграничной подлостью своего лицемерия. Есть литовская сказка о бесе, который никак ни мог поссорить крепко любящих друг друга супругов. Старая баба взялась устроить ему это за пару башмаков и разожгла, между мужем и женой ненависть и подозрения в один день. «Черт все это видел и глазам, не верил; после взял он длинный шест, нацепил на один конец обещанные лапти и пару башмаков и подал их старухе издали: «Я ни за что не пойду к тебе ближе, — сказал нечистый: — не то, пожалуй, ты и меня обморочишь; ведь ты куда хитрее и лукавее меня». Отдал ей башмаки и лапти, бросил шест и быстро исчез, словно выстрел из ружья. Рассказ этот известен и между нашим простонародьем (Афанасьев). Бесчисленные рассказы о чертях, страдающих от злых жен, которые то выживают их злобой своей из ада на землю, то заставляют бежать с земли в ад.

Но самый добропорядочный, милый и любезный из чертей, когда–либо вылезавший из ада на свет, конечно, Астарот в поэме Луинджи Пульчи (1432–1484) «Morgante Maggiore». Добрый маг Маладжиджи. предчувствует предательство изменника Ганелона и гибель, грозящую Роланду и другим паладинам в Ронсевале. Тогда, он вызывает Астарота, чтобы узнать, где находится Ринальдо и Ричиардетто. Астарот рассказывает длинную историю их похождений в Азии и Африке. Затем, в обмене беседы, у него срывается с языка обмолвка, будто бог — сын, не знает всего того, что ведомо богу — отцу. Маладжиджи озадачен и спрашивает почему? Тогда дьявол произносит новую, длинную–предлинную речь, в которой очень учено и вполне ортодоксально рассуждает о троице, о сотворении мира, о падении ангелов. Маладжиджи замечает, что кара падших ангелов не очень — то согласуется с нескончаемой благостью божьей. Это возражение приводит демона в бешенное негодование: неправда! бог всегда был одинаково благ и справедлив ко всем своим тварям. Падшим не на кого жаловаться, кроме себя самих. Затем Астарот, прихватив с собой черта Фарфарелло (Мотылёк), отправляется в Египет за Ринальдо и Ричиардетто. На возвратном пути он оказывает им тысячи любезностей, превосходно питает их и успешно борется с коварством другого беса Скварчаферро (Разрыв — трава), посланного враждебным волшебником. Занимает Ринальдо описанием многих странных животных Африки и Азии и, подобно тому, как раньше пред Маладжиджи, разъясняет рыцарю наиболее темные догматы веры, причем настаивает, что

Права лишь вера христиан. Закон
Их свят и справедлив и крепно утвержден

По прибытии в Ронсеваль Астарот прощается с рыцарями словами, вполне им оправданными:

Поверьте: в мире нет угла без благородства,
Оно есть и в аду, средь нашего уродства.

Ринальдо сожалеет о разлуке с Астаротом, как будто теряет в нем брата родного.

— Да, — говорит он, — есть в аду и благородство, и дружба, и деликатность!

И приглашает Астарота, Фарфарелло, а также Скварчаферро, который успел превратиться из врага в друга, побывать к нему в гости, и молит бога — простить этих добрых и милых чертей!

Из семьи добрых чертей происходит и «Хромой бес» Гуэавры (1574–1646), и Лесажа (1668–1747).

Ясно, что добрый черт средних лет — прямой потомок и ближайший родственник кротких стихийных духов древней языческой мифологии, каковы гномы, сильфы, эльфы. Но он, так сказать, редактирован христианством а, со своей стороны, вынудил у христианского богословия снисходительный компромисс, которым дьяволу открывался путь к спасению. Уже во втором, третьем и четвертом веках по Р.Х. вопрос о раскаянии дьявола занимал умы мужей церкви, причем в пользу черта высказались такие силы, как Иустин Философ, Климент Александрийский, Ориген, а в IV веке — Дидим Александрийский и Григорий Нисский. Однако, одержало верх противоположное мнение, — что дьявол раскаяться не в состоянии, и осуждение его вечно и неизменно. Начиная с VI века, это — догмат, суждение единственно православное. Обратное мнение — ересь. В средние века еретическое мнение находит защитника единственно в Скотте Эригене (умер в 886). Наоборот, св. Ансельм (1038–1109) восстает на него самой яркой полемикой, а величайший светоч богословия, св. Фома Аквинат, категорически отрицает возможность для дьявола улучшить свою природу и участь. В Житии св. Мартина, написанном в VI веке Венанцием Фортунатом,

говорится, что дьявол, если бы мог раскаяться, то, конечно, был бы спасен, но в том–то и дело, что раскаяться он никак не может. Чтобы доказать невозможность эту, а в то же время сохранить за дьяволом свободу воли, которой он одарен не в меньшей степени, чем человек, сочинялись истории странные и тонкие.

Например, утверждали, будто дьявол потому неспособен к покаянию, что покаяние есть путь совершенствования от плоти к духу, а у дьявола не двойная натура, как у человека, но одна — духовная. Тема «может ли дьявол грешить?» — до сих пор занимает схоластические умы. О ней, к слову заметить, упоминает и наш Помяловский в своих «Очерках бурсы». Народ был всегда добрее ученых и стоял, чутьем благости, выше богословов и философов. Он просто не понимал и не принимал вечного проклятия, жалел черта, сочинял ему пути к избавлению от вечного проклятия, и — справедливо говорит Артуро Граф, — если бы народ имел в том право голоса, то некоторые черти преотлично были бы спасены и оказались бы даже святыми. «Святой черт» — великолепно прозвал недавно бывший инок Илиодор своего сотоварища — шарлатана «старца» Григория Распутина. В этом случае народ близок к восточным идеям. Возвращение дьяволов в ангельский вид пророчит и учение раввинов и Коран. Ад когда–нибудь потеряет свой ужас и станет святым местом. Популярная поэма Томаса Мура, «Рай и Пери» (из «Lalla Roukh»), переведенная Жуковским, красиво отразила один из примеров такого совершенствования из беса в ангела путем покаянных даров деятельного добра.

Желание возвратить себе утраченное небо и раскаяние в нелепом возмущении высказывали многие дьяволы. Об одном из них, весьма достойном сожаления, сообщает неистощимый Цезарий. В старой английской поэме «The develis parlament or parlamentum of feendis» Дьявол сперва борется против Христа, пришедшего освободить души из ада но, убедившись, что не в силах ему противосстать, молил:

— Освободи же и меня вместе с ними! Из стремления к искуплению, естественно, родится воля к поступкам, к искуплению ведущим. Понятно, однако, что эти покаянные средства иногда приходится чертям не по вкусу и не один черт, попробовав их, отступал, махнув на судьбу свою рукой.

Св. Ипатий уговаривал однажды какого–то черта сотворить покаяние, но черт оказался таким остервенелым, что даже не пожелал признать себя грешником. Значит, не захотел сделать даже первого шага к спасению, потому что покаяние начинается сознанием греха. В одном итальянском апокрифе о состязании между христом и Сатаной, последний упрекает искупителя, что он возлюбил человека, жалкую тварь земную, более, чем его, Сатану, создание чина ангельского: — Человека ты искупил, а меня покинул в бездне отчаяния! — христос возражает:

— Если я не помогаю тебе, причина тому только та, что ты сам помочь себе не хочешь. Потому и помогаю человеку, что он сам себе помогает. Точно так же, как его, я спас бы и тебя, если бы ты догадался помочь себе: покайся, обожай меня, проси у меня милости, признай свою вину и поклонись мне, как владыке.

Сатана с гордостью отвечает:

— Я скорблю и сокрушаюсь о том, что я пал с неба, но не потому, чтобы я хотел поклониться тебе или признать себя виноватым. Скорее, чем поклониться тебе, я согласен быть брошенным на дно ада, в муки во сто тысяч раз злейших моих нынешних!

В древне–русской литературе всем вышеприведенным историям соответствует «Повесть о бесе Зерефере», сохранившаяся в списке конца XV или начала XVI века. Дьяволы заспорили между собой, могут ли они быть прощены от господа бога. Один из них, по имени Зерефер, берется узнать, как о том мыслит сам господь, и наущает одного святого подвижника вознести о том молитву. Явившийся ангел предупреждает праведника, что его обманывает лукавый бес, но, так как бог не отвергает никакого грешника, ищущего с ним примирения, то ангел сообщает подвижнику покаянный обряд, которым дьявол может возвратить себе прежнее ангельское состояние. И, когда бес явился за ответом, — «старец же отвеща: — Заповедати тебе повели бог сице: яко да стоиши на едином месте три лета к востоком, взывая во дни и в нощи: боже помилуй ми древнее зло! глаголя сие числом сто, и паки другое сто глаголя: боже помилуй мя мерзости запустения! и паки тоже число: боже помилуй мя помраченную прелесть! «И егда сия сотвориши, тогда спричтешися со ангелы божими, якоже преже». Зерефер же лестный он

покаяния образ отверг, восмеяси и глагола старцу: «О калугере! аз аще бых хотел нарещи себе древнюю злобу и мерзость запустения и помраченную прелесть, преже и от начала ее хотел сотворити и спастися; ныне же древнее зло не буди то аз, и кто се глаголет? Аз бо даже и до ныне дивен и славен бех, и вси бо аще повинуются мне, и аз сам себе нареку мерзость запустения и помраченную прелесть! Никако, калугере! не буди то, яко да аз в в таковое бесчестие себе всажу! Сия рек диавол, невидим бысть».

Черти не столь строптивого нрава, как этот угрюмый бес, не только интересовались путями к обращению, но даже пробовали исповедоваться. Но это редкий случай. Гораздо чаще брали они на себя маску духовников. В этом случае, они бывали очень опасны, так как развращали исповедников своей безграничной снисходительностью. В каком бы пакостном грехе не признался человек, черт — духовник, знай, утешает:

— Ничего! Не велика беда! Не обращай внимания! Каков черт в роли проповедника морали и житейской мудрости, показал Мефистофель в «Фаусте» Гете, дьявольски мороча студента, пришедшего к Фаусту за поучением и советом о выборе карьеры… Следуя дьявольским советам, студент — во второй части «фауста» — обратился в такого пошлейшего «приват–доцента, что самому черту стало совестно: какого вывел он «профессора по назначению».

Собственно говоря, казалось бы, исповедь для черта совсем уж не такое трудное дело, потому что он, уже по природе своей, страшный болтун. Даже скрывая адское существо свое, этот великий любитель мистификации не удерживается от искушения потанцевать немножко на их канате, ежеминутно рискуя опасностью обнаружить себя. Так, демон в «Волшебнике–чудотворце» Кальдерона, явившись Киприану моряком, потерпевшим кораблекрушение, рассказывает, под видом своей биографии, возмущение небесных духов против бога и всю, так сказать, историческую эволюцию дьявола…

Очень часто болтливые черти рассказывали святым мужам, без всякой в том нужды и спроса, самые сокровенные и плутовские ухищрения злобы своей. Петр Преподобный пытается изъяснить, какой силой они, такие хитрецы, вынуждены, однако, к откровенностям этим. Цезарий, повествует что однажды дьявол пришел–таки исповедоваться, уповая на милость господню. Духовник, священник жалостливый и умеренный, назначил ему в эпитимью — всего лишь трижды в день преклонять колена и, с сокрушенным духом, читать молитву: «господи боже, сотворший мя, согреших пред тобою, помилуй мя!» Но черт — так черт и есть: нашел, что такое унижение ему не вместно, и — тем и кончилось. Вильгельм из Вадингтона, автор «Руководства прегрешений», сообщает историю другого черта, который, заметив чудотворное действие и спасительные результаты исповеди, сам решил испытать ее силу и принес некоему мужу бесконечный и ужасающий список грехов своих. Но исповедь осталась без последствий, потому что грехи–то свои черт сосчитал, но покаяться в них отказался.

К другим таинствам черт терпимее: они меньше уязвляют его самолюбие. В одном шведском процессе 1669 года выяснилось странное обстоятельство: на шабаши местных ведьм дьявол приглашал священника и приказывал себя крестить.

Демон, подавленный сознанием своего несчастья, а еще больше ужасом пред самим собой, рыдающий о грехе совершенном, о рае, навсегда потерянном, но чувствующий, что он не способен ни просить, ни получить прощения, — Сатана Мильтона. Кому не известен знаменитый монолог его ужасного отчаяния — конец обращения к солнцу:

Итак — прощай, надежда; страхи все
И совести терзанья вместе с ней,
Прощайте. Безвозратно для меня
Все доброе погибло. Зло, лишь ты
Моим отныне вечным благом будь.
Благодаря тебе, с царем небес
Я властвую над миром наравне,
И больше чем полмира, может быть,
Покорным станет власти Сатаны,
О чем узнает вскоре человек.
И этот новый во вселенной мир.

((Перевод К. А. Лигского).)

Не менее упрямым и свирепым являет себя Адрамелех в «Мессиаде» Кпопштока. Но обоих затмевает гордый и неукротимый Люцифер Байрона, когда отвечает Каину, который напомнил ему о боге, владыке вселенной:

Нет, клянусь небесами,
Где царствует лишь он, клянуся бездной,
И всею бесконечностью миров,
Где царствуем мы оба, — нет! он мой,
То правда, победитель, но не высший,
Моя борьба против него все та же,
Как в небесах небес была. За все,
Что в вечности таинственной сокрыто,
В пространстве, не имеющем конца,
Во мраке бездн неизмеримых ада,
За далью беспредельною веков,
За все, за все я с ним бороться буду,
За миром мир и за звездой звезда,
За новою вселенною другая
Трястися на весах должны, пока
Конец борьбы великой не наступит,
С конечным, истреблением его
Или моим. Иначе наступить
Не может он. Но можно ль истребиться
Бессмертию? Возможен ли предел
Неистребимой ненависти нашей?
Как победитель, он объявит злом
Того, кто побежден им; но добро,
Которого он должен быть податель,
В чем состоит? Будь победитель я,
Каким бы злом дела его считались!

Контрастом к этим грозным и свирепым дьяволам являются довольно многочисленные в поэзии дьяволы — покаянники, умевшие — таки найти спасение в милосердии божием и возвращенные в рай, так сказать, на вторичную службу. Таковы: Аббадона Клопштока, оплакавший смерть иисуса на Голгофе; обращенный и искупленный Сатана в «Консуэло» Жорж Санд и «Искушении» Монтанелли; «Спасенный Сатана» Альфреда де Виньи, не дописанная поэма, в которой Сатану спасала любовь Эллоа, ангела — женщины, родившегося из слезы христовой, воспетого также и нашим Случевским, — к сожалению, нельзя не признаться — в довольно — таки топорной поэме того же имени. Осталась недоконченной поэма Виктора Гюго «Конец Сатаны», имевшая сюжетом примирение Сатаны с богом.