Чай изначально употребляли как лекарство, и лишь со временем он превратился в простой напиток, утоляющий жажду. В VIII веке в Китае чаепитие стало одним из самых приятных развлечений и предметом поэзии. В XV веке в Японии чаепитие возвели в культ – тиизм. Считалось, что почитание чая привносит чистоту и гармонию в социальные отношения, взаимное милосердие, отзывчивость и романтизм. Тиизм, основанный на поклонении прекрасному, был выражением народных чаяний в повседневной жизни, полной корысти и мерзостей.

Философия тиизма проповедует не только эстетику отношений человека и природы. Это учение о гигиене через заботу о чистоте, об экономике через демонстрацию преимуществ комфорта в простоте по сравнению с роскошью, о морали через соотношение быстротечности человеческой жизни и вечности Вселенной. Тиизм – это форма восточной демократии, превращающая всех своих сторонников в аристократов вкуса.

Долгая изоляция Японии от остального мира способствовала развитию тиизма. Дом, семья и привычки, обычаи и кухня, фарфор, живопись и литература – все это оказалось субъектами его влияния. Ни один студент, изучающий японскую культуру, не может проигнорировать присутствие в ней тиизма. Этот культ повлиял на элегантность изысканных дворянских будуаров, вошел в жилища бедных людей. Крестьяне научились приводить в порядок цветы, а самые скромные чиновники – приветствовать скалы и водные источники.

В английском просторечии о человеке черством, невосприимчивом к личной драме других людей, говорят: «Тhe man with no tea in him» («Человек, в котором нет чая»). А о неукротимом буяне, который не обращает внимания на мирскую трагедию, говорят: «He is with too much of tea in him» («В нем чересчур много чая»).

Человек неискушенный может решить, что во всем этом «много шума из ничего». «Что за буря в стакане воды?!» – возмутится он. Но когда мы посмотрим, насколько мал «стакан», в котором содержатся радости человечества, как скоро он переполняется слезами, как легко он осушается до дна в результате неутолимой жажды вечности, мы не станем винить себя за то, что устраиваем бурю в стакане воды (в английском языке – в чайной чашке). В поклонении богу вина Бахусу мы слишком многим пожертвовали. Так почему бы нам не насладиться ароматным напитком чая цвета жидкого янтаря, налитым в фарфор цвета слоновой кости? Кто знает, может быть, вкушая его, мы сумеем постичь те истины великих учителей, которые вдохновили создателей чая? Ведь в его основе лежат сдержанность и молчаливость Конфуция, пикантность острот Лао-цзы, а также эфирный аромат сладких речей Сиддхартхы Гаутамы.

Сиддхартха Гаутама – легендарный индийский духовный учитель, основатель буддизма, живший в 623–544 годах до н. э. Получив при рождении имя Сиддхартха Гаутама (Успешный в достижении целей), он при жизни стал первым из семи будд древности (пробудившихся, просветленных людей). Его также называют Шакьямуни (Мудрец из рода Сакья) или Татхагата (Достигший истины). Факты жизни Гаутамы и его беседы были заучены наизусть его учениками, а после смерти учителя передавались в устной традиции. Каноническое собрание текстов буддизма «Трипитака» было записано в 80 году до н. э.

Лао-цзы (Старый ребенок, Старый мудрец) – древнекитайский философ, один из основателей даосизма. Уже в раннем даосизме Лао-цзы становится фигурой легендарной, и начинается процесс его обожествления. Легенды повествуют о его чудесном рождении: мать носила его несколько десятков лет и родила стариком, откуда и его имя Старый ребенок. Но тот же иероглиф «цзы» означает одновременно и понятие «мудрец», так что его имя можно переводить как Старый мудрец. Легенды рассказывают и о его уходе из Китая... Самый известный вариант биографии Лао-цзы таков. Родился он на юге Китая, б?льшую часть своей жизни служил хранителем библиотеки династии Чжоу, где встречался с Конфуцием. В преклонном возрасте он отправился на запад страны. Когда он достиг границы, начальник заставы Инь Си попросил Лао-цзы рассказать о своем учении. Лао-цзы выполнил его просьбу, написав текст «Дао дэ цзин». По другой легенде, Лао-цзы пришел в Китай из Индии. Отбросив свое прошлое, он предстал перед китайцами совершенно чистым, как будто заново рожденным. Многие современные исследователи ставят под сомнение сам факт существования Лао-цзы. Некоторые предполагают, что он мог быть старшим современником Конфуция. В источниках нет достоверных сведений о Лао-цзы ни исторического, ни биографического характера, в отличие от Конфуция. Существуют предположения, что Лао-цзы мог быть автором трактата «Дао дэ цзин» («Канон пути и его благой силы»), если он жил в IV–III веках до н. э.

Конфуций (551–479 до н. э.) – древнекитайский мыслитель. Выражая интересы аристократии, считал власть правителя государства священной, дарованной Небом, а разделение людей на высших и низших – законом высшей справедливости. В основу социального устройства общества ставил самосовершенствование и соблюдение нравственных норм. Эти взгляды изложил в книге «Лунь юй» («Беседы и суждения»), ставшей основой этико-поли тического учения конфуцианства.

Тот, кто не способен почувствовать незначительность великих по размеру вещей, может проглядеть величие малых. Средний житель Запада в своем лоснящемся самодовольстве и холеном благодушии увидит в чайной церемонии тысячу и одну странность, которые предстанут для него как необычность и инфантильность Востока. Он привык расценивать Японию как страну варваров, в то время как она предавалась спокойным, мирным искусствам. И он же назвал Японию цивилизованной страной с того момента, когда она начала совершать массовую резню на маньчжурских полях сражений. Большое внимание было уделено Западом кодексу самураев и их искусству смерти. Но едва ли такого же внимания удостоился тиизм, который не меньше сделал для искусства жизни.

Мы охотно остались бы варварами, если бы наша нужда в цивилизации была основана на страшной военной славе. Мы ждали времени, когда должное уважение будет оказано нашему искусству и нашим идеалам.

Когда Запад поймет или хотя бы попытается понять Восток? Мы, азиаты, часто ужасаемся сплетению фантазий, которыми нас окутывают. Нас представляют питающимися или ароматом лотоса, или мышами и тараканами, либо беспомощными фанатиками, либо жалкими сластолюбцами. Индийские одухотворенность и святость высмеиваются как невежество, китайские рассудительность и уравновешенность воспринимаются как глупость, а японский патриотизм представляется как фанатизм. Говорят даже, что мы менее чувствительны к боли и ранам из-за огрубения и черствости нашей нервной системы!

Так почему бы и нам не позабавиться и не посмеяться над вами? У вас было бы больше поводов для веселья, если бы вы узнали все то, что мы придумали и написали о вас. Вы были загружены слишком определенными добродетелями, чтобы нам завидовать, и были обвинены в слишком ярких преступлениях, чтобы приговаривать нас за это. Наши авторы в прошлом (мудрецы, которые знали все обо всем) сообщали нам, что у каждого из вас есть шикарный пушистый хвост, который вы тщательно прячете под одеждой, и что вы часто обедаете вне дома, получая истинное удовольствие от блюда, приготовленного из новорожденных детей! Более того, у нас есть и более негативная информация о вас: мы привыкли думать, что вы – самые непрактичные и неподатливые люди на свете, так как проповедуете то, чего сами никогда не практиковали.

Однако подобные недоразумения и неправильные представления о вас быстро развеялись. Торговля привела европейские языки во многие восточные порты. Азиатская молодежь ныне стекается в западные колледжи, чтобы получить современное образование. Наша проницательность не внедряется глубоко в вашу культуру, но мы, по крайней мере, готовы учиться. Некоторые из моих соотечественников впитали слишком многое из ваших обычаев и правил этикета, пребывая в заблуждении, что ношение жестких воротничков и высоких шелковых шляп означает вхождение в вашу цивилизацию. Прискорбно выражение такой любви, ведь оно показывает, что все мы готовы на коленях приползти на Запад.

К сожалению, Запад не проявляет благих намерений для понимания Востока. Христианский миссионер приезжает, чтобы сообщать свое знание, а не воспринимать наше. Скудная западная информация о Востоке основана на редких переводах нашего огромного литературного наследия; ваша публика больше довольствуется пустыми анекдотами, рассказанными путешественниками. Очень редко благородное перо (например, Лафкадио Херна (Якумо Койдзуми) или автора труда «Узел индийской жизни») оживляет восточный мрак при помощи факела искренней заинтересованности.

Лафкадио Херн (Якумо Койдзуми) (1850–1904) – один из известных знатоков Японии, посвятивших ей наиболее энциклопедически насыщенные и компетентные труды. Будучи родом из Греции, Херн в юности работал в Дублине, Новом Орлеане, зарабатывая газетными репортажами, переводами. В 1899 году по заданию редакции он отправился в Японию. Там он работал преподавателем английского языка, женился на японке самурайских кровей и взял имя Якумо Койдзуми. За годы жизни в этой стране он осуществил множество замечательных переводов японской классической литературы, стяжав себе славу япониста.

«Узел индийской жизни» – труд сестры Ниведиты (Маргарет Е. Ноубл), посвященный мировоззрению индийского общества, отношениям в индийской семье, положению женщины в Индии и т. п. Книга, опубликованная в 1904 году с предисловием Рабиндраната Тагора, быстро стала международным бестселлером и выдержала много изданий. В своей книге сестра Ниведита поддерживает паниндийский национализм и некоторые аспекты индийской жизни (кастовую систему). Она указывает на исторически сложившуюся в Индии религиозную терпимость мусульман и буддистов. Считается, что эта книга внесла весомый вклад в дело обретения Индией независимости в связи с тем, что была направлена против английского колониализма.

Возможно, я невольно выдам свое невежество в отношении культа чая, из-за того что я слишком откровенен. Правило воспитанности в тиизме требует говорить только то, чего от вас ожидают, и ничего более. Но мне и не надо быть вежливым тиистом. Так много вреда было уже сделано из-за взаимного недопонимания Нового и Старого Света, что не нужно извиняться за малость ради продвижения к лучшему пониманию друг друга. Общество в начале ХХ века было бы избавлено от созерцания зрелища кровопролитной войны, если бы Россия снизошла до того, чтобы узнать Японию лучше. Какие ужасные последствия происходят из-за презрительного невежества европейцев в отношении восточных проблем! Европейский империализм, который не преминул поднять абсурдный крик по поводу «желтой опасности», не понимает, что Азия также может пробудить в себе чувство протеста против «белого бедствия». Вы можете смеяться над нами из-за того, что в нас «слишком много чая», но разве мы не можем подозревать, что вы на своем Западе «не имеете чая» в конституции?

Давайте оградим наш единый материк от забрасывания друг друга эпиграммами. Если не проявить мудрость, то последствия могут стать гораздо более печальными из-за постоянного желания завоевать друг друга. Мы развивались по разным направлениям, но это не причина, по которой одни не могут дополнять других. Мы создали гармонию, которая слаба против вашей агрессии. Но поверьте: Восток в некотором отношении богаче, чем Запад!

Довольно странно, что человечество до сих пор встречается за чашкой чая. Это единственная азиатская церемония, которая завоевала всемирное уважение. Белый человек насмехался над нашей религией и нашей моралью, но без колебания принял этот напиток. Культ чая, вне всяких сомнений, нашел свое место на Западе. Философская покорность гостя в ожидании чашки чая показывает, что в этот самый момент в его душе царит восточный дух.

Впервые в европейской письменности появилась запись о чае из сообщения одного арабского путешественника. Он говорил, что после 879 года главным источником доходов в кантоне были налоги на соль и чай.

Марко Поло описывает смещение с должности китайского министра финансов в 1285 году за его произвольное повышение налогов на чай. Это был период Великих географических открытий, когда европейцы начали узнавать все больше и больше о Дальнем Востоке. Путешественники Рамузио (1559 год), Алмейда (1576 год), Маффено (1588 год) также упоминали о чае. В конце XVI века корабли голландско-индийской компании привезли первый чай в Европу, а заодно и новость, что этот весьма приятный напиток изготовляется на Востоке из листьев кустарника. Во Франции чай стал известен с 1636 года, а в Россию был завезен в 1638 году. Англия приветствовала чай в 1650 году и говорила о нем как о «превосходном китайском напитке, одобренном всеми врачами».

Подобно многим другим хорошим вещам в мире, пропаганда чая встретила на своем пути яростную оппозицию. Такие еретики, как Генри Савилл, отказались в 1678 году пить чай, считая, что это грязный и низкий обряд. Джон Хенвей в своем «Эссе о чае» (1756) сказал, что мужчины теряют свою значимость и рост, а женщины – свою красоту и миловидность, из-за того что употребляют чай.

Первоначальная цена чая не позволяла ему стать напитком для всеобщего употребления и делала его «хорошим подарком для принцев и важных персон». Несмотря на такие помехи, употребление чая распространялось с удивительной скоростью. Кофейные дома в Лондоне в первой половине XVIII века стали чайными домами – излюбленными местами для собрания повес и остряков, которые коротали свободное время за «чайными блюдами». Напиток вскоре стал жизненной необходимостью и потому был подвержен обложению налогом. Колонисты Америки мирились с притеснением и угнетением со стороны Англии до тех пор, пока их терпение не лопнуло. Их борьба за независимость началась с того момента, когда первые ящики чая были выброшены за борт в Бостонской гавани. С точки зрения налогов чай и в современной истории играет важную роль.

В декабре 1773 году английские колонии в Северной Америке выразили протест против беспошлинного ввоза чая англичанами, что подрывало экономику колоний. Колонисты проникли на английский корабль в Бостонском порту и выбросили в море партию чая. Этот эпизод борьбы за независимость вошел в историю как Бостонское чаепитие.

Существует тонкий неуловимый шарм во вкусе и аромате чая, который делает его притягательным. Западные юмористы незамедлительно смешали аромат чая с ароматом своих мыслей, выразив их на упаковочной бумаге: «Чай не имеет высокомерия и надменности вина, застенчивости и смущенности кофе, так же как и глупо улыбающейся невинности какао. Поэтому всем порядочным семьям, которые каждое утро жертвуют часом ради чая и хлеба с маслом, серьезно рекомендуется ради их же блага распечатывать эту упаковочную бумагу и рассматривать ее в качестве части чайной церемонии».

Английский писатель Сэмюэл Джонсон нарисовал свой портрет в виде закоренелого любителя чая, который двадцать лет разбавлял свою пищу настоем этого очаровательного растения, с чаем коротал вечера, с чаем находил утешение в полночь и с чаем встречал утро.

Английский писатель Чарлз Ламб как-то написал, что самым большим удовольствием для него было сделать хороший, красивый поступок украдкой, но так, чтобы о нем все-таки случайно узнали. Тиизм является искусством сокрытия красоты, которую можно осмелиться обнаружить. Это благородный секрет спокойного, но основательного смеха над собой, который сам по себе является философским. Всех истинных юмористов можно в этом смысле назвать философами чая – Тэккерея, например, и, разумеется, Шекспира. Поэты декаданса в своих протестах против материализма в некоторой степени также открыли путь тиизму. Сегодня тиизм проявляется в нашем скромном созерцании чего-либо несовершенного, на чем, возможно, Запад и Восток могут сойтись для взаимного утешения.

Даосы рассказывают, что в самом начале Дух и Материя встретились в смертельной битве. Наконец Желтый Император (солнце на небесах) победил с триумфом Шухиунга (демона темноты и земли). Титан в смертельной агонии ударился головой о небесный нефритовый свод и разбил его на куски. Звезды потеряли свои гнезда, луна начала бесцельно странствовать среди дикой бездны ночи. В отчаянии Желтый Император искал повсюду того, кто сможет починить небеса. И тут прямо из Восточно-Китайского моря поднялась божественная Ниука с короной в форме рога, с хвостом дракона и в доспехах из огня. Она сварила в волшебном котле радугу из пяти цветов и с ее помощью вновь выстроила небо. Говорят, что Ниука забыла заполнить две крошечные щели в голубом небосводе. Из-за этого появился дуализм в любви: две души, странствующие в космосе, никогда не находят друг друга в неподвижном состоянии; но если они соединяются вместе, то восполняют собой Вселенную. Каждый должен заново выстроить свое небо надежды и мира.

Небеса современного человечества разбиты в результате борьбы за богатство и власть. Мир бредет на ощупь во мгле эгоизма и вульгарности. Знания покупаются через нечистую совесть. Доброта практикуется только ради собственной выгоды. Восток и Запад, подобно двум драконам, брошенным в море, тщетно борются, чтобы завоевать сокровище жизни.

Наши бессознательные действия в жизни осуществляют постоянное предательство наших сокровенных мыслей. Возможно, мы слишком сильно открываем себя в малом, потому что у нас слишком мало великих тайн. Крошечные инциденты повседневной жизни являются объектом самых высоких философских мыслей и поэзии. Мы нуждаемся в Ниуке снова, чтобы избежать великого человеческого опустошения. Мы ожидаем свершения аватары...

Аватара – в индуизме сошествие божества на землю и его воплощение в смертное существо ради спасения мира и восстановления добродетели.

А тем временем давайте попьем чая. Полуденный зной озаряет деревья бамбука, фонтаны бурлят с восхищением, шелест сосен слышен в нашем чайнике. Давайте помечтаем о чем-то бесконечно малом, мимолетном и задержим на мгновение свое внимание на красивом безрассудстве вещей...

Приготовление чая – это искусство, и оно нуждается в руке мастера, который способен выявить самые благородные качества этого напитка. У нас есть хороший и плохой чай, так же как и у вас есть хорошая и плохая живопись (превалирует обычно последняя). Не существует единого рецепта приготовления идеального чая, как и не существует правил для создания такой живописи, которая принадлежит кисти Тициана или Сессона. Каждая заготовка листьев имеет свой собственный метод, свои специфические приемы, связанные с водой и теплом. Главное, что в этом процессе должна всегда присутствовать истинная красота. Поэт Ли Чилай печально заметил: «В мире есть три вещи, достойные сожаления: молодость, которую портит плохое воспитание, оскорбление хороших картин, которые рассматривают невежды, и расточительство хорошего чая, который неправильно готовят».

Шукей Сессон (1504–1589) – японский дзен-буддистский монах и живописец. Его работы – пример классической росписи тушью, которая была перенята японцами от китайских художников.

Ли Чилай – китайский поэт периода правления династии Сун (960—1279).

Подобно любому искусству, приготовление чая имеет свои школы. Три их направления можно разделить по трем главным методам приготовления: кипяченый чай, обданный кипятком чай и настоянный чай. Каждый метод приготовления напитка превалировал в обществе в зависимости от духа времени (современные любители чая принадлежат к последней школе).

Так же как в Европе в разные исторические периоды отдавалось предпочтение тем или иным маркам вина, так и различные настроения в японском обществе определяли предпочтение видов чая и его приготовления. Прессованный кипяченый чай, порошковый чай, обданный кипятком, и листовой настоянный чай отражали различный эмоциональный настрой в китайских императорских династиях Тан, Сун и Мин. Если позаимствовать терминологию из классификации искусства, то можно определить эти школы чая как классическая, романтическая и натуралистическая.

Основателем династии Тан (618–907) был феодал Ли Юань. Военачальник Чжао Куанинь основал династию Сун (960—1279). Все три столетия правления этой династии прошли под знаком успешного давления на Китай северных степных народов. Затем последовали три века монгольского владычества. В результате длительной борьбы в середине XIV века монголы были изгнаны. К власти пришел один из руководителей восстания – сын бедного китайского крестьянина Чжу Юаньчжан, основавший династию Мин (1368–1644).

Чай – коренной уроженец Южного Китая, известный с самых ранних времен китайской ботаники и медицины под различными названиями. Этот напиток высоко ценили за то, что он мог облегчать усталость, услаждать душу, укреплять волю и улучшать зрение. Чай не только употребляли внутрь как напиток, но часто применяли наружно в виде пасты, которая смягчала ревматические боли. Даосы утверждают, что он является важным ингредиентом эликсира молодости и бессмертия. Буддисты широко используют его для предотвращения сонливости и вялости по время долгих часов медитации.

К IV–V векам чай стал излюбленным напитком жителей долины реки Янцзы. Поэты этого периода оставили несколько фрагментов стихов, в которых проявили свое обожание «жидкого нефрита». В ту пору императоры изредка сами готовили чай своим министрам в качестве награды за выдающиеся заслуги. Способ приготовления чая тогда был примитивным до крайности. Листья варились на пару, размельчались в ступке, формировались в прессованный брусок и кипятились вместе с рисом, имбирем, солью, цедрой апельсина, специями, молоком и иногда с луком! Этот обычай сохраняется в настоящий момент среди тибетских и монгольских племен, которые из этих ингредиентов приготовляют весьма вкусный сироп. Следует указать еще и на использование долек лимона русскими, которые научились употреблять чай у торговцев в китайских караванах. Этот факт указывает на то, что древняя методика еще жива.

Понадобилось появление династии Тан, чтобы освободиться от зависимости и ограничений, вывести чай из его незрелого состояния и привести к конечному идеалу. Поэт Лу Ю в середине VIII века стал первым проповедником чая. Он родился в эпоху, когда буддизм, даосизм и конфуцианство искали пути взаимного синтеза. Время требовало такого символа, который бы отражал всемирное, всеобщее в частном. Лу Ю увидел в чае ту гармонию и порядок, которые были свойственны всему мирозданию. В своей знаменитой работе «Ча цзин» («Чайный канон») он сформулировал свод законов о чае и чаепитии. С этого времени началось поклонение чаю.

Китайский поэт Лу Ю (733–804) ребенком осиротел во время войны. В 3-летнем возрасте он был принят в буддийский монастырь, где и получил свое имя. В 13 лет, не желая быть монахом, он сбежал из монастыря. В последующие годы бродяжничества он был клоуном, комедиантом, автором пьес для труппы странствующих артистов. В 760 году он поселился близ Хучжоу, чтобы исследовать процесс выращивания и приготовления чая. Двадцать лет его исследований закончились написанием книги «Ча цзин», изданной в 780 году. Позже он опубликовал другую книгу о двадцати источниках прекрасной воды. Лу Ю стал известен в народе как бог чая.

«Ча цзин» состоит из трех томов и десяти глав. В первой главе Лу Ю рассказывает о природе растения чая, во второй – об инструментах для сбора листьев, в третьей – о селекции и отборе листьев. По его мнению, «чайный лист должен был смят, как сапог всадника, изогнут, как подгрудок вола, и раскрыт, как дымка, поднимающаяся из ущелья. Он должен обладать блеском, как гладь озера, тронутая легким ветерком, и быть влажным и мягким, как прекрасная земля, только что политая дождем».

Четвертая глава посвящена перечислению и описанию двадцати четырех предметов чайной церемонии, начиная с медного треножника и заканчивая бамбуковым кабинетом для хранения всей этой утвари. Также интересно проследить в этой связи влияние чая на китайскую керамику. Прекрасный, божественный фарфор, как это хорошо известно, появился при попытке воспроизвести изысканную тень нефрита. В результате у мастеров династии Тан получилась голубая (на юге страны) и белая (на севере) глазурованная посуда. Лу Ю считал, что голубой цвет является идеальным для чайного сервиза, так как он придает дополнительную зелень напитку, в то время как белый цвет фарфора делает чай розоватым и неприятным (это было связано с тем, что он использовал прессованный чай). Позже, при династии Сун, начали применять чай в порошке, предпочитая тяжелые сосуды темно-синего и темно-коричневого цветов. В эпоху Мин наслаждались настоянным чаем в посуде из белого фарфора.

В пятой главе Лу Ю описывает метод приготовления чая, исключающий все ингредиенты, кроме соли. Он дискутирует по поводу распространенного вопроса о выборе воды и способе ее кипячения. По его мнению, горные ключи и родники являются лучшими, речная вода и вода из источников следуют в списке далее. Существуют три этапа кипячения воды: первый – когда мелкие пузырьки, как рыбьи глаза, плавают по поверхности; второй – когда пузырьки похожи на кристальные бусинки, плавающие в фонтане; третий – когда вода в чайнике бурлит. Плитку прессованного чая разогревают на огне до того состояния, пока она не станет мягкой, как рука младенца. Тогда ее мельчат в пудру между листьями тонкой бумаги. Соль добавляют на первом этапе кипячения, чай – на втором. На третьем этапе кипячения полный ковш холодной воды выливают в чайник, чтобы чай осел. Затем напиток разливают в чашки и выпивают. О, какой нектар!

Был и такой напиток, как дымчатый листок, подвешенный, подобно чешуйчатым облакам в чистом небе, или плывущий, подобно водным лилиям в изумрудных потоках. О нем Ло Тунг (поэт периода правления династии Тан) написал так: «Первая чашка смачивает мои губы и горло, вторая чашка разбивает мое одиночество, третья чашка охватывает мои бесплодные внутренности. Четвертая чашка заставляет меня немного вспотеть – все зло жизни выходит через поры. На пятой чашке я уже очищен. Шестая чашка призывает меня в царство бессмертия. Седьмая чашка – ах, я не могу уже больше пить! Я только чувствую дыхание прохладного ветерка, который поднимается у меня в рукавах. Где Хорайзан? Позвольте мне пробраться туда по сладкому ветерку».

Хорайзан – это некий недоступный китайский остров, занимающий весьма важное место в японской мифологии. Он переводится как «Остров сокровищ» (сродни Аваллону – средневековому европейскому «острову блаженных»). Этот же термин употребляется ныне в значении «места размышления» как немаловажной детали японского сада. Типичные японские сады обычно включают в себя воды, обегающие несколько островков, соединенных мостиками. Один только Хорайзан не соединен ни с какой другой частью сада: этот остров не имеет ни мостов, ни дорожек. Его изолированность и красота символизируют царство счастья, недоступное смертным. Все другие островки японского сада связаны мостиками друг с другом и с сушей, и их можно посещать.

Оставшиеся главы «Ча цзин» повествуют о вульгарности обычных методов чаепития, об историческом списке самых выдающихся любителей чая, об известных чайных плантациях в Китае и возможных вариациях чайной церемонии. В них даны иллюстрации приборов для чайной церемонии.

Появление книги «Ча цзин» стало настоящей сенсацией того времени. Лу Ю стал другом императора Таисунга (763–779), а его слава и мастерство породили многих последователей. Некоторые современники умели отличать чай, приготовленный Лу Ю, от чая его учеников. Это считалось хорошим тоном. Имя одного мандарина вошло в историю только благодаря тому, что он не сумел оценить чай великого мастера.

В период правления династии Сун ошпаренный чай вошел в моду и создал вторую школу чая. Листья мололись в пудру в маленькой каменной мельнице, а приготовленный чай обдавался горячей водой при помощи маленькой метелки, сделанной из расщепленного бамбука. Новый процесс привел к некоторым изменениям в чайном сервизе и в выборе листьев. Соль была исключена навсегда. Энтузиазм по отношению к чаю не знал границ. Эпикурейцы соперничали друг с другом в открытии новых разновидностей чая, а регулярные соревнования проводились для того, чтобы выявить превосходство одного из них. Император Киа Сан (1101–1124), который был слишком хорошим художником и артистом, чтобы быть прилежным правителем, настолько расточительно относился к своим сокровищам, что вырастил редкие сорта чая. Он даже написал диссертацию о двадцати видах чая, среди которых особо оценил белый чай за его редкостное и прекрасное качество.

Идеал чая при династии Сун отличался от идеала при династии Тан, как различались и их понятия о жизни: при династии Сун пытались актуализировать то, что их предшественники старались символизировать. Для неоконфуцианского ума космический закон не отражался в феноменальном мире, но феноменальный мир был сам по себе космическим законом. Концепция даосов, гласящая, что бессмертие находится в вечных переменах, повлияла на образ мышления. Человек оказался лицом к лицу с природой. Чаепитие стало не только приятным времяпрепровождением, но и значимым процессом, искусством жизни и одним из методов самореализации.

Поэты писали о силе незапятнанной чистоты, таившейся в чае и вызывавшей истинную человеческую добродетель. В его честь произносили хвалебные речи: «Чай наполняет душу, а его деликатная горечь напоминает о послевкусии от хорошего совета».

Среди дзен-буддистов одного китайского монастыря сформировался тщательно продуманный ритуал чаепития: монахи собирались перед образом Будды и пили чай из одной емкости, одновременно соблюдая священное действие. Это был тот самый ритуал дзен, который в XV веке перерос в Японии в чайную церемонию.

К сожалению, внезапное вторжение монгольских племен в XIII веке, результатом которого было опустошение, разорение и завоевание Китая под управлением монгольской династии Юань, разрушило все плоды культуры Сун. Коренная династия Мин, которая предприняла попытку возвращения национальной культуры в середине XV века, была измотана внутренними проблемами, и Китай снова попал под иностранное правление маньчжуров в XVII веке. Манеры и обычаи изменили многое и не оставили ни одного свидетельства прежних времен. Чай в порошке был полностью забыт. Мы находим комментатора эпохи Мин в затруднении: он не может вспомнить форму венчика для помешивания чая, о котором упоминается у одного из классиков в период правления династии Сун. Чай сейчас готовится путем настаивания листьев в кипятке, налитом в чайник или чашку. Причина, по которой Европа не знает о древнем методе приготовления чая, объясняется тем, что она познакомилась с традицией чаепития только в период правления династии Мин.

Современный китайский чай является, бесспорно, вкусным напитком, но не идеалом. Долгие несчастья этой страны лишили чай изюминки и пикантности. Он стал современным и при этом старым – освобожденным от иллюзий. Он потерял ту возвышенную веру в иллюзии и мечты, которые являются основой молодости, которые придают силу и энергию поэтам и мыслителям. Чай ныне стал эклектичным и вежливо принимает традиции всего мира. Человек играет, забавляется с природой, но не стремится завоевать ее. Нынешний листовой чай – просто замечательный напиток с похожим на цветы ароматом, но романтика церемоний Тан и Сун не присутствует в его чашке.

Япония, которая тесно следовала по стопам китайской цивилизации, знала чай на всех его трех стадиях. Уже в 729 году мы читаем об императоре Шому, который дарует чай сотне монахов в своем дворце в Наре. Листья, возможно, были завезены японскими послами ко двору Тан и приготовлены по тому способу, который тогда был в моде.

В 801 году монах Сайхо привез немного семян чайного куста в Японию. Множество чайных кустов были посажены в последующие века. В среде аристократов и священства восхищались чайным напитком.

Чай по методу, распространенному в эпоху Сун, появился в Японии в 1191 году с возвращением монаха Йесаи Зенджи, который ездил в Китай для изучения южной школы дзен. Новые семена, которые он привез, были удачно выращены в трех местах, одно из которых – округ Удзи близ Киото. Он до сих пор считается лучшим чаем в мире. Южная школа дзен распространялась с огромной скоростью, а с ней – чайный ритуал и чайный идеал династии Сун. К XV веку под патронажем cёгунов династии Асикага чайная церемония была создана полностью. Она совершалась как светское представление. С того времени тиизм всецело утвердился в Японии.

Употребление настоянного чая в более позднем Китае сравнительно близко нам, так как он стал известен в Японии только с середины XVII века. Он заменил порошковый чай в повседневном потреблении, хотя последний все еще продолжает занимать свое место как один из лучших видов чая.

Именно в японской чайной церемонии мы видим кульминацию идеалов чая. Успешное противостояние Японии монгольскому вторжению в 1281 году дало нам возможность продолжить традицию Сун, которая была так жестоко прервана в самом Китае из-за нашествия кочевников. У нас чай стал более чем идеальным напитком – он превратился в своего рода религию и стал частью искусства жизни. Напиток стал воплощать поклонение чистоте, изяществу и утонченности. Чайная церемония стала священнодействием, во время которого хозяин и гость соединялись, чтобы достичь высшей степени блаженства в светском общении. Чайная комната была оазисом в унылой пустыне повседневного существования, где уставшие путешественники могли встретиться, чтобы испить из общего источника и насладиться беседой. Церемония была импровизированной драмой, сюжет которой был основан на чае, цветах и живописи. Ни один цвет не должен был беспокоить спокойные тона интерьера комнаты, ни один звук не должен был исказить ритм вещей, ни один жест не должен был нарушить гармонию, ни одно слово не должно было разбить единство обстановки. Все движения следовало выполнять просто и естественно – таковы были цели чайной церемонии. Странно, но это довольно часто удавалось. Тонкая философия лежала за всем этим: тиизм был переодетым даосизмом.

Связь дзен-буддизма с чаем является легендарной. Мы уже заметили, что чайная церемония была следствием ритуала дзен. Имя Лао-цзы, создателя даосизма, также тесно ассоциируется с историей чая. В разделе китайских школьных учебников о происхождении привычек и обычаев написано, что церемония предложения чая гостю началась с Кваниня, хорошо известного ученика Лао-цзы, который предложил философу чашку золотого эликсира в дверях. Можно сомневаться в подлинности подобных сказок, но они ценны тем, что подтверждают факт раннего использования этого напитка даосами. Наш интерес к даосизму и дзен-буддизму здесь заключен главным образом в их идеях по отношению к жизни и искусству, которые воплощены в том, что мы называем тиизмом.

Перевод всегда несет в себе изменение и, как замечает один из писателей эпохи Мин, в лучшем случае может быть только обратной стороной парчи: все нити есть нет только нежности и утонченности цвета и рисунка. И какую из великих доктрин после этого возможно растолковать? Древние мудрецы никогда не приводили свои учения в систему. Они говорили парадоксами, так как боялись произнести правду наполовину. Они начинали с того, что их принимали за глупцов, а заканчивали тем, что делали мудрыми своих слушателей. Сам Лао-цзы со своим необычным и странным юмором говорил: «Если люди с низким интеллектом слышат о дао, они громко смеются». И он сам не стал бы дао, если бы над ним не смеялись.

Слово «дао» в дословном переводе означает «путь», «тропа». Это слово переводилось по-разному: «дорога», «абсолют», «закон», «природа», «верховный разум», «метод», «обычай». Эти интерпретации не являются ложными, так как использование термина даосами отличается в соответствии с содержанием вопроса. Лао-цзы сам говорил об этом следующее: «Есть вещь, которая содержит в себе все, которая появилась до небес и земли. Какое безмолвие! Какое одиночество! Эта вещь остается в одиночестве и не меняется. Я не знаю ее названия и потому называю путем. Неохотно я называю ее бесконечностью. Бесконечность – это течение, течение – это то, что исчезает. А то, что исчезает, может возвратиться». Дао – это путь. Это больше, чем тропа. Это дух космических изменений – вечный рост, который возвращается к себе самому, чтобы производить все новые формы. Он отделяется от себя самого подобно дракону – любимому символу даосов. Он складывается и разворачивается подобно облакам. О дао следует говорить как о Великом Пути. Дао – это настроение Вселенной, а абсолют даосизма – относительность и взаимность.

В первую очередь следует помнить, что даосизм и его законный последователь – дзен-буддизм представляют индивидуалистические направления духа и образа мышления Южного Китая. Им противостоит коммунистическое мышление Северного Китая, которое выразилось в конфуцианстве. Территория между ними такая же большая, как Европа. Она ограничена двумя великими речными системами – Янцзы и Хуанхэ (которые являются соответственно как бы Средиземноморьем и Балтикой). Даже сегодня, несмотря на несколько веков объединения страны, Южный Китай отличается по мышлению и верованию от северного брата, как южные представители Римской империи отличались от северных. В древности и в феодальный период, когда общение и коммуникации были сложнее, чем сейчас, эта разница была особенно явной. Искусство и поэзия Севера и Юга дышали отличными друг от друга атмосферами. У южанина Лао-цзы и его последователей, а также у поэтов, воспевших природу Янцзы, присутствовал идеализм, достаточно несовместимый с прозаичными этическими понятиями их современников среди северных писателей.

Зачаток даосских размышлений можно найти задолго до появления Лао-цзы: например, архаичные записи «Книги перемен» предвещают его мысли. Но великое уважение к законам и обычаям классического периода в китайской цивилизации, кульминацией которого стало возникновение династии Чжоу в XI веке до н. э., долго сдерживало развитие индивидуализма. Только с упадком и раздроблением Чжоуского государства на ряд самостоятельных независимых царств стало возможно развитие свободы мысли. Южанин Лао-цзы стал самым великим представителем этого нового направления. С другой стороны, северянин Конфуций имел своей целью сохранить наследственные и родовые обычаи. Даосизм невозможно понять без некоторых знаний о конфуцианстве (как и наоборот).

Мы ранее сказали, что даосский абсолют – это что-то относительное и взаимное. В этике и морали даосы упрекали и ругали законы и правила морали общества, так как для них «правильное» и «неправильное» являлись относительными понятиями. Определение – это всегда ограничение; «зафиксированность» и «неизменность» являются терминами, которые выражают остановку роста. Кузуген сказал: «Мудрецы двигают мир». Стандарты морали порождаются прошлыми потребностями общества, но всегда ли общество остается одним и тем же? Соблюдение общественных традиций постоянно требует жертвовать индивидуальным перед общественным. Образование, вместо того чтобы сохранить могущественную иллюзию, поощряет невежество. Людей учат не как стать добродетельными, а как вести себя прилично. Все мы злобные, безнравственные и порочные оттого, что чересчур уж рациональны, отдаем себе отчет в своих действиях и поступках. Мы взращиваем свое сознание, потому что боимся сказать правду другим. Мы прибегаем к гордости, потому что боимся сказать правду самим себе.

Как кто-либо может серьезно относиться к миру, когда сам мир является смехотворным и нелепым! Дух товарообмена царит повсюду. Честь, слава, чистота и целомудрие! Остерегайтесь благодушного торговца, говорящего про добро и правду. Мы можем даже купить так называемую религию, которая по общепринятой морали благословляет цветами и музыкой. Лишите Церковь ее аксессуаров, – и что от нее останется? Даже вера чудесно растет, так как цены абсурдно малы: молитва – как билет на Небеса. Диплом – как показатель благочестивого гражданина: за него можно спрятаться, пока реальная непригодность не станет известна миру. Почему мужчины и женщины так любят рекламировать себя самих? Может быть, это тот самый инстинкт, который передался нам со времен рабовладельческого строя?

Мужество и зрелость идеи лежат не в ее силе прорываться сквозь современную мысль, а в ее возможности к доминированию над последующими действиями. Даосизм был активной властью в эпоху правления династии Мин – в тот самый период объединения страны, когда и появилось ее название «Китай». Надо отметить взаимное влияние эпохи и принадлежащих ей философов, математиков, алхимиков, художников и поэтов, воспевших природу Янцзы. Нельзя игнорировать тех мыслителей, которые сомневались и задавались вопросом: лошадь белая, потому что она по-настоящему белая или потому что она так мне видится? Ни один из мыслителей шести династий не наслаждался подобно философам дзен-дискуссиями, касающимися Чистого и Абстрактного. Кроме того, следует отдать должное даосизму за то, что он сделал для формирования характера нации Поднебесной, дав ей способность для совершенствования «обратной стороны нефрита».

Китайская история богата анекдотами, аллегориями и афоризмами, повествующими, как сторонники даосизма, подобные принцам и отшельникам, слепо следовали за различными интересными моментами своего вероисповедования. Если бы мы последовали за ними, то поссорились с восхитительным императором, который никогда бы не умер, потому что никогда не жил. Мы могли бы идти по ветру с Ли-цзы, и при этом он был бы абсолютно спокойным, потому что мы сами являлись бы ветром. Мы жили бы среди воздуха со стариком, который обитал между небом и землей, потому что не принадлежал ни одному, ни другому. Столько гротеска и абсурда, богатства воображения и абстрактных образов невозможно найти ни в одном другом учении, кроме даосизма.

Ли-цзы – мифический китайский философ. Едва ли что-нибудь конкретное известно о его жизни. Некоторые авторы даже считают, что это был всего лишь аллегорический образ, придуманный Чжуан-цзы, и называют его «философом, который никогда не жил». Более серьезным аргументом является то, что древнекитайский историк Сыма Цянь (145—86 до н. э.) ни разу не упоминает что-либо, связанное с Ли-цзы. Причиной, конечно, могло быть и то, что его записки исчезли к тому времени, когда жил историк. С другой стороны, Чжуан-цзы цитирует Ли-цзы и относится к нему как к реальному персонажу, порой подражая его стилю письма. Наиболее вероятно, Ли-цзы родился около 450 года до н. э. Что касается событий его жизни и творчества, то мы почти ничего о них не знаем. Известно лишь, что он отклонил предложение принца о работе во дворце. Он был беден, голодал и жил благодаря помощи своих учеников.

Но главный вклад даосизма был сделан в сфере эстетики. Китайские историки всегда говорили о даосизме как об «искусстве существования в мире», так как он имеет дело с настоящим временем – с нами. Именно в нас Бог встречается с Природой, а Вчера расстается с Завтра. Настоящее – это движущая бесконечность, законная сфера Относительного. Относительность ищет Регулирования и Приспособления, а Регулирование – это Искусство. Искусство жизни основано на постоянном приспособлении ко всему, что нас окружает. Даосизм принимает все светское таким, какое оно есть. В отличие от конфуцианства и буддизма, он пытается найти красоту в нашем мире скорби и беспокойства.

Восхитительная аллегория эпохи Сун о трех дегустаторах уксуса объясняет общее направление трех доктрин. Однажды Будда, Конфуций и Лао-цзы встали перед кувшином уксуса – символом жизни, – и каждый погрузил в него свой палец, чтобы попробовать его вкус. Лишенный воображения Конфуций нашел его кислым, Будда назвал его горьким, а Лао-цзы признал его сладким.

Даосы утверждали, что комедия жизни может стать более интересной, если каждый будет сохранять единство и сплоченность. Сохранить пропорции вещей и уступить место другим, не теряя своей собственной позиции, все это являлось секретом успеха в мирской драме. Мы обязаны знать пьесу целиком, чтобы сыграть должным образом свою конкретную роль: концепцию общего никогда не следует терять в концепции индивидуального. Это Лао-цзы иллюстрирует при помощи своей любимой метафоры – вакуума. Он утверждал, что только в вакууме лежит истинная суть. Реальность какойнибудь комнаты, например, может быть найдена в свободном пространстве, ограниченном крышей и стенами, но не в самой крыше или стенах. Полезность и пригодность кувшина для воды состоит в пустоте, в которую можно налить воду, а не в форме кувшина или в материале, из которого он сделан. Вакуум является всемогущим, потому что он содержит все. Только в вакууме допустимо движение. Тот, кто сможет сделать из себя вакуум, в который другие будут свободно входить, станет хозяином всех ситуаций. Целое всегда может доминировать над частью.

Эти даосские идеи в значительной степени повлияли на все наши теории действия, даже на теории фехтования и борьбы. Джиу-джитсу (японское искусство самозащиты и нападения без оружия) обязано своим названием трактату «Дао дэ цзин» (древнее название труда Лаоцзы). В джиу-джитсу мы пытаемся вызвать и истощить силы противника, не оказывая сопротивления и тем самым сохраняя свои силы для победы в финальном сражении. В изобразительном искусстве важность той же самой идеи проявляется внушением (советом). Шедевр непреодолимо приковывает внимание очевидцев еще до того, как они фактически становятся частью этого шедевра, и всегда оставляет что-либо недосказанным, давая тем самым очевидцам шанс дополнить идею. Постигая шедевр, можно заполнить свой духовный вакуум эстетическими эмоциями.

Тот, кто способен сделать себя мастером искусства жить, станет настоящим даосом. При рождении человек вступает в царство мечты и снов и возвращается к реальности только со смертью. Он смягчает свою собственную яркость, чтобы слиться с темнотой и мраком других. Он «неподдающийся, как тот, кто пересекает реку зимой; нерешительный, как тот, кто боится соседей; уважительный, как гость; дрожащий, как лед, который вот-вот растает; скромный и непритязательный, как кусок дерева, еще не обработанный; свободный, как долина; бесформенный, как волнующиеся воды». Для него существуют три ценности жизни: жалость, экономия и скромность.

Если мы обратим свое внимание к дзен-буддизму, то обнаружим, что он придает особое значение даосизму. Слово «дзен» происходит от санскритского слова, означающего медитацию. Утверждается, что через посвящение себя медитации можно достичь высшей самореализации. Медитация – это один из шести способов, с помощью которых можно достичь состояния нирваны (освобождения). А последователи дзен-буддизма утверждают, что Шакьямуни (Будда) придавал особое значение этому методу в своих последних учениях и завещал его секрет Кашьяпу, своему главному ученику. Кашьяпа, первый патриарх буддизма, поделился секретом с Анандой, который в свою очередь передал его последующим патриархам, пока секрет не дошел до Бодхидхармы, двадцать восьмого буддийского патриарха.

Ананда – двоюродный брат и любимый ученик Шакьямуни. В течение всей своей жизни он повсюду сопровождал Будду в качестве слуги. Предание утверждает, что после смерти Шакьямуни собрались все его ученики на первый буддийский собор. По памяти трое из них, в том числе Ананда, воспроизвели все философское учение Будды: нормы и правила монашеского общежития, дисциплинарный устав, проповеди и поучения (сутры). Так возник буддийский канон «Трипитака» («Три корзины»; в Древней Индии писали на пальмовых листьях, которые носили в корзинах). Со слов Ананды был составлен свод поучений «Сутрапитака», ставший центральной частью канона. В традиции дзен-буддизма Ананда почитается как второй буддийский патриарх. Он часто изображается рядом с Буддой и Кашьяпой. Умер Ананда в возрасте 120 лет.

Бодхидхарма (440–528) – легендарный буддийский монах. Предание гласит, что около 475 года Бодхидхарма прибыл из Индии в Китай, где, путешествуя, начал проповедовать буддизм. Затем он поселился в монастыре Шаолинь, где основал первую школу дзен-буддизма, включавшую оздоровительную гимнастику тайцзицюань и боевое искусство кунг-фу. Он так последовательно соблюдал принцип созерцания в течение многих лет, что у него отнялись ноги. Поэтому его изображения всегда безногие. Бодхидхарма стал первым патриархом китайской буддийской школы дзен.

Первое учение дзен-буддизма, как нам известно на сегодняшний день, можно отнести к шестому китайскому патриарху Йено (637–713), основателю южного дзен-буддизма, названного так из-за факта его преобладания в Южном Китае. За ним сразу следует великий Базо (умер в 788 году), который сделал многое, чтобы учение дзен проникло в жизнь общества Поднебесной. Хиакуджо (719–814), ученик Базо, впервые организовал дзен-буддийский монастырь и создал ритуалы и свод правил, по которым они существуют и поныне. В школе дзен появилась свобода мысли и действий, которая контрастировала с первоначальным идеализмом индийского буддизма. Уже обращается внимание на важность самоконцентрации и необходимость правильного регулирования дыхания – главные пункты в практике медитаций дзен-буддизма. Некоторые из самых лучших комментариев к книге Лао-цзы были написаны последователями школы дзен.

Дзен-буддизм, как и даосизм, поклоняется Относительности. Один мастер определил дзен как искусство чувствовать Полярную звезду в южном небе. До правды можно добраться только через понятие противоположностей. Снова дзен-буддизм, как и даосизм, является сильным адвокатом индивидуализма. Ничего не является реальным и настоящим за исключением того, что касается работы нашего собственного разума. Йено, шестой патриарх, однажды увидел двух монахов, смотрящих на флаг пагоды, развевавшийся на ветру. Один сказал: «Это ветер, который движется»; другой сказал: «Это флаг, который движется», – но Йено объяснил им, что истинное движение создавали не ветер и не флаг, а что-то внутри их собственного сознания.

Хиакуйо прогуливался по лесу со своим учеником, когда заяц убежал при их приближении. «Почему заяц убежал от вас?» – спросил Хиакуйо. «Потому что он боится меня», – был ответ. «Нет, – сказал учитель, – потому что у вас есть кровожадный инстинкт».

Этот диалог напоминает диалог даоса Соши с другом во время прогулки по берегу реки. «Как забавно рыбки резвятся и наслаждаются в воде!» – воскликнул Соши. Его друг сказал на это следующее: «Ты не рыба. Откуда ты знаешь, что они наслаждаются?» – «Ты не я, – сказал в ответ Соши. – Откуда ты знаешь, что я не знаю, что рыбки наслаждаются?»

Дзен часто противопоставлялся заповедям и правилам ортодоксального буддизма, так же как и даосизм противопоставлялся конфуцианству. Последователи дзен имели целью осуществить прямое общение с внутренней природой вещей, рассматривая внешние аксессуары только как препятствия для ясного восприятия Правды. Именно эта любовь к абстрактному привела дзен к предпочтению черно-белых изображений в отличие от тщательно раскрашенных рисунков классической буддистской школы. Некоторые из дзен-буддистов даже стали противниками икон в результате старания познать Будду в себе, а не через изображения.

Мы видим, как Танка разбивает деревянную статую Будды в холодный зимний день, чтобы разжечь огонь.

«Какое кощунство!» – сказал охваченный ужасом человек, который стоял рядом. «Я желаю получить тепло», – спокойно ответил последователь дзен. «Но ты его не получишь от этой статуи!» – был зловещий упрек в ответ, на что Танка заметил: «Если я не получу тепло, то, разумеется, это был не Будда и я не совершил никакого кощунства». Затем он повернулся, чтобы согреться у доброго огня.

Особым вкладом дзен-буддизма в западное мышление было признание им всего мирского, светского и земного как равного по важности с духовным. Считалось, что в великой относительности вещей не было различения в малом и великом, атом обладал равными возможностями по сравнению с Вселенной. Тот, кто ищет совершенства, должен открыть в собственной жизни отражение внутреннего света.

Организация дзен-буддийского монастыря была особо значимой с этой точки зрения. Каждому члену общины, за исключением главы, была предписана особая работа по благоустройству и поддержанию порядка в монастыре. Довольно любопытно, что новичками совершалась более легкая работа, тогда как самые уважаемые и передовые монахи выполняли более утомительные, скучные и грубые задания. Так был сформирован дисциплинарный устав дзен, что любое малое действие должно было делаться абсолютно безукоризненно. Таким образом, множество важных дискуссий проходило во время прополки сада, чистки репы или чаепития. Весь идеал тиизма вмещается в эту дзен-концепцию величия и значимости самых малых жизненных дел. Даосизм создал основание для эстетических идеалов, а дзен-буддизм применил их на практике.

Уевропейских архитекторов сложилась традиция строительства из камня и кирпича. Японский метод строительства из дерева и бамбука является в их глазах вряд ли настолько стоящим, чтобы рассматривать его как архитектуру. Недавно в одной дискуссии я услышал, как студент, изучающий западную архитектуру, с восторгом говорил о выдающемся совершенстве японских храмов. В данном случае мы видим преклонение перед нашей архитектурой, и мы вряд ли можем ожидать, что посторонний человек оценит утонченную красоту чайной комнаты, так как ее принципы конструкции и отделки полностью отличаются от принципов Запада.

Чайная комната (сукийа) не претендует быть не чем иным, как простым деревенским домиком – соломенной хижиной, как мы ее называем. Первоначально слово «сукийа» означало «прибежище фантазии». Позже мастера чая сменили свою концепцию чайной комнаты, и термин «сукийа» стал означать «жилище пустоты и праздности» и «жилище асимметрии». Чайная комната стала прибежищем фантазии, потому что вся ее эфемерная структура придавала ей поэтический импульс. Комната стала жилищем пустоты и праздности, так как она была лишена каких-либо украшений и орнамента за исключением того, что могло удовлетворить эстетические потребности на данный момент. Комнату назвали жилищем асимметрии, потому что она была посвящена поклонению чему-то несовершенному, в ней целенаправленно были оставлены некоторые вещи незаконченными, чтобы их дорисовало воображение. Идеалы тиизма с XVI века до такой степени повлияли на японскую архитектуру, что ее крайняя простота, строгость и целомудренность кажутся иностранцам практически бессодержательными и скучными.

Первая чайная комната была плодом творения Сэнно Сойеки, всемирно известного под именем Сэнно Рикю, самого великого из всех чайных мастеров, который в XVI веке основал и довел до высшей степени совершенства формальности чайной церемонии. Пропорции чайной комнаты были ранее утверждены Джово – известным чайным мастером XV века.

Сэнно Рикю (1522–1591) был выдающимся мастером чайной церемонии, продолжившим традиции своих учителей. Он усовершенствовал чайный домик и разработал принципы создания сада (тянива) и тропинки (родзи) около него. Из многочисленных чайных домов (тясицу), которые создал Рикю на протяжении своей жизни, до наших дней сохранился только павильон Тайан (построен в 1582 году) в монастыре Мёкиан в окрестностях Киото. Он разработал этикет для участников церемонии, определил характер бесед, которые должны были создавать настроение отрешенности от повседневности и устремления к познанию красоты. Рикю первым начал использовать при чайных церемониях скромную японскую утварь вместо дорогой китайской. Кроме того, он стал заваривать чай в той же комнате, в которой сидели гости (раньше это делали в другой комнате). Да и многие из других правил тоже ввел он: определил размер чайного домика в 4,5 татами (около 7,5 м2), разработал его дизайн. Как-то Рикю спросили, как он достиг таких вершин мастерства, на что он ответил: «Очень просто. Кипятите воду, заваривайте чай, добивайтесь нужного вкуса. Не забывайте о цветах: они должны выглядеть как живые. Летом создавайте прохладу, зимой – приятное тепло. Вот и все. Покажите мне того, кто постиг все это, и я с удовольствием стану его учеником».

Первоначально чайная комната представляла собой часть обычной гостиной, отделенной ширмой или перегородкой, и называлась «какои» («огражденное место»). Это слово до сих пор применяется для названия чайных комнат, которые встроены в дом и не являются независимыми конструкциями.

Сукийа состоит из собственно чайной комнаты, спроектированной таким образом, что может вместить не более пяти человек (это число вызывает в памяти поговорку: «Больше, чем граций, но меньше, чем муз»), кухни (мицуйа), где моются и выставляются чайные приборы, комнаты (мачиаи), в которой гости ожидают приглашения пройти в чайную комнату, и тропинки (родзи) в саду (тянива), которая соединяет мачиаи с сукийа.

Родзи – дорожка, ведущая от входа через сад к чайному домику (комнате). Она выложена природными камнями, имеющими разные формы и размеры, и выглядит не как искусственный тротуар, а как каменистая тропинка в горах, естественно вписываясь в картину чайного сада. Название «родзи» в буквальном переводе означает «земля, покрытая росой». По преданию, появление родзи восходит ко времени правления одного из сёгунов династии Асикага. На пути к чайному домику для сёгуна выкладывали на траву дорожку из листов бумаги, чтобы одежды правителя не намокли от росы. В конце родзи, у входа в чайный домик, находится каменный колодец, из которого гости берут воду для омовения рук перед церемонией.

Чайная комната не является впечатляющей по своему внешнему виду. Она меньше, чем самый маленький из японских домов, а строительные материалы дают намек на изысканную бедность. Однако надо помнить, что все детали этого сооружения являются результатом глубоко продуманной художественной фантазии и проработаны с большей тщательностью, чем самые богатые дворцы и храмы. Хорошая чайная комната является более ценной и роскошной, чем жилые особняки, из-за отбора материалов и продуманной отделки. В действительности плотники, к услугам которых прибегали чайные мастера, формировали собой глубоко уважаемый класс ремесленников, чья работа ценилась не ниже тех, кто изготовлял лакированные кабинеты.

Чайная комната не только отличается от любого произведения западной архитектуры, но и сильно контрастирует с классической архитектурой самой Японии. Наши древние деревянные здания вне зависимости от того, какие они – светские или религиозные, не стоит презирать, несмотря на их довольно скромные размеры. Малое количество из них пощадили ужасные пожары веков, но они все еще способны волновать нас своим величием и богатством. Огромные деревянные колонны диаметром 0,5–1,0 м и высотой 10–12 м поддерживают при помощи сложной сети скобок громадные балки, которые несут на себе тяжесть крыш, покрытых черепицей. Материалы и способ строительства хотя и не могли устоять перед огнем, но зато доказали выносливость землетрясений и климатических условий страны.

Золотой храм и многоярусная пагода храмового комплекса в монастыре Хорюдзи являются достойными примерами прочности и долговечности японской деревянной архитектуры: они выстояли практически невредимыми более двенадцати веков. Интерьеры старых храмов и дворцов Японии обычно были обильно и богато украшены. В храме Хоодо в ансамбле монастыря Бёдоин (реконструирован в XI веке из дворца близ Удзи) можно увидеть балдахины, выполненные из резного и позолоченного дерева, утварь, инкрустированную разноцветным перламутром, а также сохранившиеся деревянные скульптуры божеств и святых и роспись стен. В замке-дворце Нидзё в Киото (построен в начале XVII века) можно полюбоваться красотой и богатством орнамента деревянной резьбы, который по цвету и изысканным деталям не уступает великолепным орнаментам резьбы по ганчу мавританских мастеров. Пагода Йакуджиши, построенная в 1680 году, стала одной из самых знаменитых. Является историческим памятником Нары – средневековой столицы Японии.

Хорюдзи – буддийский храмовый ансамбль в селе Икаруга (близ Нары). Храмовый комплекс разделен на восточную и западную части. В западной части находятся главный храм (кондо) под названием Золотой храм и пагода, в восточной – Храм сновидений. В комплексе имеются также общежитие монахов, зал для проповедей, трапезная и библиотека. Золотой храм считается древнейшей деревянной постройкой в мире и почитается в Японии как самый старый храм. Он является одним из немногих храмов школы хоссо (соответствующей индийской философской школе йогачара) и входит в число семи крупнейших храмов Японии. Его строительство началось в конце VI века по велению принца Сетоку и завершилось в 607 году. Храм был посвящен Якуси (будде медицины) в честь отца принца. Здание было поражено ударом молнии и полностью сгорело в 670 году. К 700 году его восстановили. Несколько раз храм ремонтировали и пересобирали (в начале XII, в конце XIV и в начале XVII веков). Считается, что за счет реконструкций в строении сохранилось только 20 % оригинальных материалов. В Золотом храме находятся статуя Якуси, которая уцелела при пожаре 670 года, Сереин (зал обитания души принца Сетоку), а также знаменитая скульптурная триада Сяка-нёрай (японский вариант Шакьямуни, Кашьяпы и Ананды).

Простота стиля чайной комнаты произошла от аскетизма дзенского монастыря, который отличается от буддистского тем, что предназначается только для жизни монахов. Его храм не является местом для богослужения, поклонения или паломничества. Он служит помещением, где собираются для дискуссий и медитации, и представляет собой почти пустую комнату, если не считать алькова (ниши) в центре, в котором за алтарем располагается статуя Бодхидхармы (первого патриарха буддийской школы дзен) или статуя Шакьямуни (Будды) вместе со статуями Кашьяпы и Ананды (первых патриархов буддизма). На алтаре возложены цветы и ладан в знак признательности того великого вклада, который в свое время сделали эти мудрецы. Мы уже говорили, что был ритуал который утвердили монахи дзен-буддийского монастыря, ставший основой чайной церемонии. Он заключался в последовательном питье чая из единой чаши перед образом Бодхидхармы или Будды. Следует добавить, что алтарь дзен-храма стал прототипом токономы («красного угла») – почетного места в японской чайной комнате, где размещаются цветы и назидательные рисунки для поучения гостей.

Все великие японские мастера чая были последователями дзен-буддизма, и им удалось ввести его дух в реалии жизни. Таким образом, комната и все остальные составляющие чайной церемонии отражают основные постулаты дзен.

Площадь ортодоксальной чайной комнаты, которая составляет 4,5 циновки-татами (7,5 м2), определена в одной из сутр, где говорится, как Викрамадитья радостно принимает 84 000 учеников Будды в комнате такого размера. Эта аллегория основана на теории несуществования пространства для истинно просвещенных. Родзи (тропинка) в саду, которая ведет от мачиаи в чайную комнату, означает первую ступень медитации – переход в само просвещение. Родзи предназначена для разрыва связи с внешним миром и обретения предвкушения полной радости в чайной комнате. Пока вы идете по этой тропинке в сумраке вечнозеленых растений сада, ступая по неровностям камней, выложенных среди высушенных сосновых игл и заросших мхом, ваш дух возвышается над обычными мыслями. Вы можете находиться посреди большого города и в то же время ощущать себя в лесу, вдали от пыли и шума цивилизации.

Велика была изобретательность мастеров чая при создании этих эффектов спокойствия, безмятежности и чистоты. Природа ощущений и чувств, которые появлялись при проходе по родзи, отличалась в зависимости от руки чайного мастера. Некоторые, как, например, Рикю, имели целью вызвать в посетителе чайного домика высшую степень одиночества. Они утверждали, что суть родзи содержится в старинной песенке:

Я заглянул по ту сторону
И не нашел ни цветов,
Ни разноцветных листьев.
На берегу моря
Стоит одинокий домик
В унылом свете
Накануне осени.

Другие, как, например, Кобори Еншиу, искали совсем иного эффекта садовой тропинки, идея которой выражена в следующих стихах:

Шум летних деревьев,
Немного моря
И бледная вечерняя луна.

Кобори желал создать ощущение пробуждающейся души, которая все еще остается в смутных объятиях прошлого, но уже погружается в сладкую бессознательность мягкого духовного света в ожидании свободы, находящейся в пространстве по ту сторону родзи.

Кобори Еншиу (1579–1647) жил в период правления династии сёгунов Токугава. В 1604 году он получил в наследство большое феодальное владение и вплотную занялся искусством. Он превосходил других в живописи, поэзии, а также в искусстве икебаны и создания садов. Его лучшие работы – это проекты садов для императорских дворцов близ Киото, для замков в Осаке. Будучи известным мастером приготовления чая, Кобори обучал этому искусству самого сёгуна. Кроме того, ему удалось вывести много новых сор тов чая.

Подготовленный таким образом гость безмолвно приближался к святая святых. Если это был самурай, он оставлял свой меч на вешалке под навесом, так как чайная комната являлась домом мира и умиротворенности. Затем гость низко кланялся и входил в комнату через маленькую дверь высотой около метра. Эта процедура была обязательна для всех гостей (как высокопоставленных, так и простых) и предназначалась для внушения смирения, скромности и покорности. Порядок входа был таков: пока гости один за другим бесшумно входили и занимали свои места в чайной комнате, предварительно выразив почтение картинам и цветам в токонома («красном углу»), другие отдыхали в мачиаи в ожидании своей очереди.

Хозяин входил в комнату только после того, как все гости усаживались и воцарялось спокойствие. Ничто не должно было нарушать тишину, за исключением воды, которая кипела в железном чайнике. Чайник должен был приятно петь, так как кусочки железа располагались на его дне так, чтобы производить особую мелодию. В этих звуках можно было услышать и шум водопада, и плеск морских волн, разбивающихся о скалы, и шорох дождя в бамбуковом лесу, и шелест сосен на холме.

Даже днем свет в чайной комнате был приглушен, так как низкий навес крыши пропускал довольно мало солнечного света. Весь интерьер был умеренным и спокойным по цвету, начиная с потолка и заканчивая полом. Все наводило на мысль о приобретении чего-то нового, неизведанного. Сами гости с тщательностью подбирали одежду ненавязчивых цветов. Чайный сервиз мог показаться блеклым и выцветшим. Лишь два предмета контрастировали в комнате: безупречно белые бамбуковый ковш и льняная скатерть. Все должно было быть абсолютно чистым – ни одной пылинки даже в самом темном углу. Если будет найдена хоть одна, хозяин не будет признан мастером чая. Первое, что необходимо было обрести чайному мастеру, – это умение наводить порядок: вытирать пыль, подметать, мыть, чистить. С этого начиналось постижение искусства чайной церемонии... Капнувшую из вазы цветов воду не нужно было вытирать, так как она наводила на мысль о росе, свежести и прохладе.

В данной связи есть история Рикю, которая прекрасно иллюстрирует идею чистоты, которую должны были усвоить чайные мастера. Рикю наблюдал за своим сыном Шоаном, когда тот подметал и поливал садовую дорожку. «Недостаточно чисто», – сказал Рикю, когда Шоан закончил свою работу, и приказал ему попробовать снова. После часа утомительной работы сын повернулся к Рикю: «Отец, здесь больше нечего делать. Ступени вымыты три раза, каменные фонари и деревья хорошо политы водой, мох и лишайник светятся свежей зеленью. Ни веточки, ни прутика, ни листика я не оставил на земле». – «Юный глупец, – заворчал чайный мастер, – не так надо чистить садовую дорожку». Сказав это, Рикю вошел в сад, потряс дерево и рассыпал по саду золотые и темно-красные листья – кусочки осенней парчи! Рикю требовал не только чистоты, но и красоты, естественности и натуральности.

Чайная комната стала прибежищем фантазии, потому что была сделана мастером чая так, чтобы в ее эфемерной конструкции присутствовал поэтический дух. Она не предназначалась для потомков и поэтому являлась недолговечной и эфемерной. Мысль, что каждый должен иметь свой собственный дом, основана на обычае японского синтоизма, предписывающем также, что каждое жилище должно быть очищено со смертью его главного жильца. Возможно, для этой практики санитарии была некая древняя причина. Другой синтоистский обычай заключался в том, что вновь построенный дом нужно предоставлять для пары новобрачных. Именно из-за этого обычая императорские столицы часто переносили из одного города в другой. Соблюдение этих обычаев было возможно благодаря определенной конструкции зданий. Ведь вся японская архитектура первоначально была в основном деревянная, и здания можно было легко разбирать и строить заново. Более стабильные и массивные деревянные конструкции, характерные для Китая, были приняты в Японии после периода Нара. Еще более поздний архитектурный стиль, который использовал кирпич и камень, сделал перенос зданий непрактичным.

Период Нара (710–794) в истории Японии начался со строительства первой столицы – Хэйдзё (с 728 года называется Нарой) и закончился ее переносом в Хэйан (позднее названный Киото). Особенности этого периода – ускоренная китаизация японского общества, создание первых исторических хроник и расцвет культуры, в частности буддизма и поэзии.

Преобладание дзен-буддизма в XV веке наполнило старую идею более глубоким значением, что и проявилось в архитектуре чайных комнат. Дзен-буддизм с его теорией мимолетности и бесконечно малого, с потребностью в преобладании духовного над материальным признавал дом только как временное убежище для тела. Дом представлялся хижиной в дикой местности, хрупким, неосновательным приютом, сооруженным при помощи связанных между собой трав, которые росли вокруг. Когда травы теряли крепления, хижина распадалась и превращалась в первозданные отходы. В чайной комнате использовались самые обычные материалы, которые указывали на недолговечность бытия: крыша, покрытая соломой, хрупкие тонкие колонны, легкие бамбуковые подпорки. Вечное и незыблемое можно было найти только в духе, который наполнял это простое пространство, украшал его с помощью нежного тонкого света и делал его изящным и утонченным.

Чайная комната не должна была строиться так, чтобы удовлетворять чей-либо индивидуальный вкус. Это считалось отступлением от принципа жизнеспособности в искусстве, которое должно быть правдивым для современников. Это не значит, что надо игнорировать требования потомков, но надо уметь наслаждаться настоящим. Дело не в том, чтобы пренебрегать творениями прошлых лет, а в том, чтобы приспособить их к современным условиям. Конформизм, согласованность с традициями и формулами стесняет, сковывает выражение индивидуальности в архитектуре. Можно только оплакивать бесчувственные имитации европейских зданий, которые встречаются в современной Японии. Удивительно, почему у самых прогрессивных западных наций архитектура лишена оригинальности и настолько переполнена повторениями устарелых стилей. Надо больше любить древних и меньше их копировать! Говорят, что греческий народ велик потому, что никогда не возвращался к Античности.

Чайная комната стала жилищем пустоты и праздности, потому что это совмещалось с даосской теорией о вакууме. В пустую чайную комнату лишь временно помещалось то, что могло удовлетворить и насытить некое эстетическое настроение. Некоторые предметы искусства вносились в нее от случая к случаю, чтобы подчеркнуть красоту главной темы беседы. Мы не можем слушать различные музыкальные пьесы одновременно, потому что реальное понимание красоты звука возможно только при концентрации на каком-либо одном мотиве. Таким образом, видно, что принцип декорирования чайных комнат находился в оппозиции к системе, которой придерживался Запад, где интерьер дома часто превращался в музей. Японцу, привыкшему к простоте окружающего пространства и частой перемене декоративных элементов, западный интерьер, постоянно наполненный целым рядом картин, статуй и других декоративных мелочей, дает ощущение вульгарного выставления своих богатств. Ведь чтобы постоянно наслаждаться созерцанием шедевров, требуется художественное чутье и понимание. Но далеко не все, кто существует день за днем среди такого беспорядка цветов и форм, какие можно часто встретить в домах Европы и Америки, обладают этими качествами.

Чайную комнату назвали жилищем асимметрии, и это наводит на мысль о другом принципе японского декора. Отсутствие симметрии в произведениях японского искусства часто расхваливалось западными критиками. Это также является результатом проявления даосских идеалов через дзен-буддизм. Конфуцианство со своей глубокой идеей дуализма и северный буддизм с его поклонением триаде никоим образом не протестовали против выражения симметрии. На самом деле, если посмотреть на древние бронзовые изделия Китая, его религиозное искусство эпохи правления династии Тан и на произведения японских мастеров периода Нара, мы увидим постоянное стремление к симметрии. Декорирование интерьеров было направлено на строгий порядок, хотя концепции о совершенстве даосов и дзен-буддистов отличались друг от друга. Динамичная природа дзен-философии придавала большее значение процессу, через который достигалось совершенство, чем самому по себе совершенству, которому поклонялись даосы. Дзен-буддисты считали, что истинную красоту может открыть только тот, кто умственно завершит незавершенное. Поэтому в чайной комнате каждому гостю предоставлялась возможность своим воображением дополнить все то, чего ему лично не хватало.

С того момента, когда дзен-буддизм стал преобладающим способом мышления, искусство Дальнего Востока целеустремленно избегало симметрии, так как она выражала не только завершение, но и повторение. Единообразие дизайна считалось фатальным для свежести воображения. Таким образом, пейзажи и цветы становились более любимыми сюжетами для изображения, чем человеческие фигуры; последние могли присутствовать в личном восприятии самого зрителя. Зрелость жизни и искусства заключается в их возможности к росту.

В чайной комнате страх повторения присутствует постоянно. Различные предметы декорирования комнаты должны быть так подобраны, чтобы ни цвет, ни дизайн не повторялись. Если у вас есть живой цветок, то рисунок с цветами недопустим. Если вы используете круглый чайник, то кувшин для воды должен быть граненым. Чашка с черной глазурью не должна стоять рядом с сахарницей, покрытой черным лаком. При размещении вазы с горелкой ладана на токомона будьте осторожны и не поставьте ее точно по центру, потому что тогда она разделит пространство на равные части. Колонна токомона должна быть из иной породы дерева, чем остальные колонны, чтобы предотвратить даже малейший намек на монотонность в комнате.

Здесь снова японский метод декорирования отличается от западного метода: в произведениях искусства или в интерьере западных мастеров наблюдаются симметрично расположенные предметы. В западных домах мы часто сталкиваемся с тем, что кажется нам бесполезным повторением. Японцу непонятно, как можно говорить с человеком, в то время как его портрет во весь рост изумленно смотрит со стены. Ему интересно узнать, какой из них настоящий: тот, который на картине, или тот, который разговаривает. И японец приходит к любопытному заключению, что один из них является обманом. Сколько раз мы садились за празднично накрытый стол, рассматривая изображение изобилия продуктов на стенах столовой комнаты с тайным желанием все это попробовать. Зачем здесь эти искусно нарисованные жертвы охоты или тщательно вырезанные овощи и фрукты? Зачем выставлять напоказ семейные тарелки, которые напоминают нам о тех, кто ел из них и уже умер?

Простота чайной комнаты и ее свобода от вульгарности делают ее поистине святилищем, ограждающим от досадных обстоятельств и неприятностей внешнего мира. Там и только там мы можем посвятить себя безмятежному поклонению красоте. В XVI веке чайная комната позволяла сделать благоприятную передышку от работы беспощадным воинам и государственным деятелям, вовлеченным в объединение и реконструкцию Японии. В XVII веке после строгого формализма династии Токугава появилась возможность для свободного общения художественных умов. Для создателей искусства исчезли различия между даймио, самураем и человеком из народа. Современный индустриальный мир делает изящество и утонченность все более недоступными. Не нуждаемся ли мы сегодня в чайной комнате больше, чем когда-либо?

Даймио – это японский воин-феодал. Этот класс появился в период, когда императорская династия была лишена реальной власти и страной управляли сёгуны – военные правители. С 1192 по 1867 год в Японии сменились три династии сёгунов. Вассалами сёгунов являлись князья-даймио – крупные земельные собственники. У них в подчинении были самураи – мелкие держатели земли на условиях безоговорочного участия во всех военных акциях даймио.

Вы слышали сказку китайских даосов о приручении арфы? Когда-то давным-давно в ущелье Лунмынь стояло дерево Кири – настоящий король леса. Оно вонзило свою крону высоко в небо, чтобы говорить со звездами, а корни – глубоко в землю, переплетя их бронзовые завитки с серебряными завитками дракона, который жил под землей. И произошло так, что могущественный волшебник сделал из этого дерева удивительную арфу, чей упрямый нрав мог укротить только самый великий из музыкантов. Долгое время инструмент охранялся китайским императором как сокровище. Но тщетны были все усилия музыкантов, которые по очереди пытались извлечь мелодию из ее струн. В ответ арфа выплескивала только резкие, грубые звуки – надменные, презрительные и пренебрежительные. Она отказывалась признавать мастера.

Наконец прибыл Пейвох, принц арфистов. Нежной рукой он мягко притронулся к струнам и тихо стал ласкать арфу, будто пытался успокоить необъезженную лошадь. Он пел о природе и временах года, о высоких горах и течении воды. И все воспоминания дерева проснулись! Сладкое дыхание весны взыграло в его ветвях. Оно вспомнило ранние ливни, которые проливались над ущельем, орошая только что распустившиеся цветки. Затем послышались мечтательные голоса лета – с его насекомыми, мягко барабанящим дождем и причитанием кукушки. А когда зарычал тигр, долина вторила его призыву. Настала осень. В пустынной ночи острый, как меч, месяц замерцал над покрытой инеем травой. А следом и зима вступила в свои права. Воздух наполнился вихрем снежных хлопьев, падающих на землю. Сильный град с треском хлестал по ветвям со свирепым, неистовым наслаждением.

Затем Пейвох сменил тональность и запел о любви. О том, как по шумящему лесу шел влюбленный пастушок, глубоко погруженный в свои мечты. А в вышине, как надменная девушка, величаво плыло белое облако, бросавшее на землю длинную черную, как отчаяние, тень.

Снова Пейвох сменил тональность и запел о войне, о лязге стали и о топоте копыт. И арфа изобразила бурю молнию, выпущенную драконом, громкую лавину, с грохотом обрушившуюся на холмы.

В экстазе монарх Поднебесной спросил Пейвоха, в чем его секрет победы над арфой. «Ваше величество, – заметил музыкант, – другие потерпели неудачу, потому что пели только о себе. Я же позволил арфе самой выбрать тему. И я не знаю точно, была ли арфа Пейвохом или же Пейвох был арфой».

Эта история прекрасно иллюстрирует тайну понимания и оценки искусства. Шедевр – это симфония, сыгранная на наших чувствах. Настоящее искусство – это Пейвох, а мы – арфа. При волшебном магическом прикосновении чего-либо прекрасного тайные струны нашего существа просыпаются, мы вибрируем, содрогаемся и волнуемся в ответ на их позывы. Разум разговаривает с разумом. Мы слышим что-то недоговоренное, мы пристально вглядываемся во что-то невидимое. Мастер возбуждает, вызывает в нас те нотки, о которых мы не знаем. Давно забытые воспоминания возвращаются к нам с новым значением. Надежда, подавленная страхом, тоска, которую мы не осмеливались признать, выдвигают на первый план новые ощущения. Наш разум – это всего лишь холст, на который художник накладывает свои цвета; их пигменты – это наши эмоции; их чиароскуро – свет радости и тень печали. Шедевры сделаны из нас самих, потому что мы сами сделаны из шедевров.

Чиароскуро – в изобразительном искусстве – распределение светотени, в поэзии – контрастное сопоставление.

Сочувственное общение умов, необходимое для понимания и оценки искусства, должно основываться на взаимных уступках. Очевидец, зритель должен культивировать надлежащее отношение к искусству для получения от него сообщения, как и творец должен знать, как передать сообщение, чтобы оно тронуло зрителя. Кобори Еншиу, мастер чая и даймио, оставил нам такие памятные слова: «Приближайтесь к великим картинам так, как будто вы приближаетесь к принцу». Чтобы понять произведение искусства, нужно расположиться низко перед ним и ждать затаив дыхание его высказываний. Известный критик Санг однажды сделал такое признание: «В молодости я восхвалял мастеров, чьи картины мне нравились. Но теперь, когда мои суждения созрели, мне нравится то, как мастерам удается заставить меня полюбить их творения». Стоит пожалеть о том, что совсем немногие из нас прилагают усилия, чтобы изучить настроение мастеров. С нашим упрямым невежеством мы отказываемся оказать им эту простую любезность и, таким образом, часто не видим красоту, представленную нашим глазам. Мастеру всегда есть что предложить, а мы упускаем возможность наслаждения его творением только из-за того, что не стремимся понять его и оценить.

Для зрителя, воспринимающего шедевр всей своей душой, он становится живой реальностью. Мастера становятся бессмертными, когда их любовь и страхи оживают в таком зрителе. Это больше душа, чем руки, это больше человек, чем техника, – они взывают к нам. Чем человечней призыв, тем глубже наш ответ на него. Все это заключено в тайном понимании между мастером и зрителем. Вот почему в поэзии и прозе мы страдаем и радуемся вместе с героем или героиней.

Чикамацу Монземон, японский Уильям Шекспир, выдвинул в качестве одного из главных принципов драматической композиции важность доверия к автору со стороны читателей.

+Чикамацу Монземон (1653–1725) был великим японским создателем кукол-марионеток и драматургом в жанре марионеточного театра, позже ставшим известным драматургом театра кабуки с живыми актерами. Он писал пьесы главным образом для театров в Киото и Осаке. Всего им написано 130 пьес, большинство из которых кончаются двойным самоубийством влюбленных.

Некоторые ученики Чикамацу представили пьесы для одобрения, но только одна из них привлекла его внимание. Это была пьеса, чем-то напоминавшая европейский жанр «комедии ошибок», в которой братья-близнецы пострадали из-за ошибочной тождественности. «Эта пьеса, – сказал Чикамацу, – имеет истинный дух драмы, так как она привлекает внимание публики, которой позволено узнать больше, чем актерам. Она знает, в чем заключается ошибка, и жалеет и соболезнует бедным героям на сцене, которые наивно и простодушно бросаются навстречу своей судьбе и смерти».

Великие мастера как Востока, так и Запада никогда не забывают ценности совета и намека как способа получить доверие и внимание зрителя. Кто может созерцать и восторгаться шедевром, не относясь с благоговением к огромной веренице мыслей, представленных нашему вниманию? Насколько они близки и хорошо знакомы и насколько холодны по контрасту избитые и банальные выражения современных авторов! В первых мы чувствуем теплые излияния человеческой души, а в последних – только формальное приветствие. Поглощенный своей техникой, современный автор редко поднимается выше себя самого. Он, подобно музыкантам, которые тщетно пытались призвать арфу, поет только о себе самом. Его работы могут быть близки науке, но они далеки от человека. У нас в Японии есть поговорка о том, что женщина не может полюбить мужчину, который поистине пустой, тщеславный и самодовольный, потому что в его сердце нет ни единой трещины, через которую любовь может пройти и наполнить его. В искусстве тщеславие и самодовольство являются равно фатальными для сочувствия как со стороны творца, так и со стороны публики.

Ничто так не почитается, как единство и согласие кровного родства душ в искусстве. В момент встречи любитель искусства превосходит себя самого. Одновременно он существует и его нет. Он ловит мимолетное впечатление Бесконечности, но слова не могут озвучить его наслаждения и восхищения, так как у глаз нет языка. Освобожденный от оков материи, его дух движется в ритме вещей. Именно таким образом искусство становится родственным религии и облагораживает человека. Именно это делает шедевр чем-то священным. Преклонение, с которым японцы в старину относились к работам великих художников, было впечатляюще сильным. Чайные мастера охраняли свои сокровища, как религиозные святыни. Приходилось открывать целую серию коробок, которые находились одна в другой, чтобы наконец добраться до шелковой обертки, в складках которой и находилась святая святых. Редко предмет выставлялся взору, да и то только посвященным.

Во времена, когда тиизм имел доминирующее влияние, генералы получали большее удовольствие от преподнесенного им в дар редкого произведения искусства, чем от большой территории земли в качестве вознаграждения за победу.

Многие из популярных японских драм основаны на потере или возвращении известного шедевра. Например, в одной пьесе дворец правителя, в котором хранилось полотно великого художника Сессона, неожиданно был охвачен огнем из-за небрежности самурая. Решив во что бы то ни стало спасти драгоценную картину, самурай устремился в горящее здание. Думая только о картине, он разрубил свое туловище пополам с помощью меча, обернул разрезанными рукавами шедевр Сессона и погрузил его в зияющую рану. Когда огонь погас, среди тлеющих угольков нашли наполовину сожженное тело самурая, внутри которого находилось сокровище, не тронутое огнем. Да, конечно, такие сказания очень жестоки и ужасны, но они показывают, как японцы ценят шедевры и поклоняются им, а также как преданно служат верные самураи.

Мы должны помнить, что искусство имеет ценность только тогда, когда оно говорит с нами. Это должен быть универсальный язык, чтобы мы, самые разные, могли его понимать и проникаться сочувствием. Но наши условности, сила традиций, а также природа, наследственные инстинкты ограничивают наши возможности восприятия произведений искусства и наслаждения ими. Наша индивидуальность устанавливает в некотором смысле границу пониманию. Наша эстетическая индивидуальность ищет свою родственную душу в творениях искусства. Правда, с развитием наше чувство оценки и понимания искусства совершенствуется, и мы становимся способны наслаждаться многими шедеврами, которые ранее нами не были признаны. Но в конце концов мы видим только наш собственный образ во Вселенной – наша индивидуальность диктует способ нашего восприятия. Мастера чая помещали в чайную комнату только те предметы, которые строго подходили под мерку их собственного понимания.

В данной связи стоит вспомнить историю, касающуюся Кобори Еншиу. Однажды его ученики сделали ему комплимент по поводу восхитительного вкуса, который он продемонстрировал в подборе своей коллекции: «Каждая часть является такой потрясающей, что вряд ли кто-нибудь может ими не восхищаться. Это показывает, что у вас вкус лучше, чем у самого Рикю, так как его коллекцию смог оценить лишь один очевидец из тысячи». Еншиу печально заметил: «Это всего лишь доказывает, насколько я банален. Великому Рикю удалось полюбить только те предметы, которые привлекали лично его, в то время как я бессознательно удовлетворял вкусы большинства. Истинно, Рикю был одним на тысячу чайных мастеров».

Стоит сильно пожалеть, что такое пристальное внимание к искусству в настоящее время не имеет фундамента в настоящих чувствах. В нашу эру демократии люди требуют того, что всенародно признается лучшим, несмотря на личные ощущения. Они хотят дорогостоящего и пышного, но не изысканного и утонченного, модного и светского, но не по-настоящему красивого. Для массы людей доставляет большее удовольствие созерцание иллюстрированных периодических изданий, чем полотен итальянских мастеров Раннего Возрождения или японских мастеров периода правления династии Асикага, которыми они якобы восхищаются. Имя мастера для них более важно, чем качество его работы. Как один китайский критик жаловался много веков тому назад: «Люди критикуют картину по слуху». Именно недостаток понимания истинного прекрасного со стороны зрителя дает возможность процветанию того псевдоискусства, с которым мы сталкиваемся, куда бы ни повернулись.

Клан Асикага был видным японским кланом самураев, которые установили свой сёгунат и своевольно управляли Японией с 1335 по 1573 год. Асикага ответвились от клана Минамото, получив свое имя от городка Асикага. После того как главное семейство сёгунов Минамото потеряло власть, Асикага принялись править самостоятельно.

Другая общая ошибка заключается в том, что мы путаем искусство с археологией. Преклонение человечества перед Античностью заслуживает похвалы. Древних мастеров по праву следует почитать за то, что они открыли тропу к будущему просвещению. Тот простой факт, что они прошли невредимыми через века критики и дошли до нас все еще в лучах славы, достоин нашего уважения. Но мы были бы глупцами, если бы ценили их достижения только из-за того, что их уже нет в живых. Плохо, что мы дарим цветы одобрения только тогда, когда художник уже безмятежно лежит в своей могиле. XIX век, богатый теорией эволюции, создал в нас привычку терять зрелище индивидуального в видах, подвидах, классах и подклассах. Коллекционер беспокойно стремится приобрести экземпляры, чтобы проиллюстрировать тот или иной период, ту или иную школу. Но он забывает, что единственный шедевр может научить нас большему, чем огромное количество посредственных произведений данного периода или школы. Мы слишком много классифицируем и слишком мало наслаждаемся. Жертвование эстетическим методом в пользу так называемого научного метода выставки явилось гибелью для многих музеев.

Требованиями современного искусства не следует пренебрегать ни в одной из существенных схем жизни. Оно является искусством, которое действительно принадлежит нам: это наше собственное отражение. Осуждая и приговаривая его, мы тем самым приговариваем и осуждаем самих себя. Мы говорим, что у настоящего времени нет искусства. А кто за это несет ответственность? Действительно стыдно, что, несмотря на все наши дифирамбы древним, мы обращаем так мало внимания на наши собственные возможности. Борющиеся художники – усталые души, остающиеся в тени холодного презрения и пренебрежения! В нашем эгоистичном веке какое вдохновение мы можем им предложить? Прошлое может с жалостью посмотреть на пустоту нашей цивилизации. Будущее посмеется над бесплодием нашего искусства. Мы сами разрушаем красоту жизни. Как было бы хорошо, если бы какой-нибудь великий волшебник из нашего времени создал могущественную арфу, чьи струны зазвучали бы от прикосновения его гения.

Когда в дрожащем сумраке весенней зари птицы таинственно щебечут в зарослях деревьев и кустов, не кажется ли вам, что они ведут разговор со своими собратьями о цветах? Определенно, у человека понимание и оценка цветов должны быть одного возраста с поэзией любви. В чем лучше, чем в цветке, сладком благодаря своей бессознательности, ароматном благодаря своему молчанию, человек может выразить открытость своей девственной души? Первобытный мужчина, даря первый венок своей девушке, преодолел таким образом в себе животное. Он стал человечным, поднявшись над незрелыми и грубыми потребностями природы. Он вступил в царство искусства, когда осознал утонченную полезность бесполезного.

В радости или печали цветы являются нашими постоянными друзьями. Мы едим, пьем, поем, танцуем и флиртуем с ними. Мы вступаем в брак и крестим детей с цветами. Мы даже не умираем без них. Мы поклоняемся богам и ходим в храм с лилиями, медитируем с лотосом, атакуем врага с розой и хризантемой. Мы даже пытаемся говорить на языке цветов. Как бы мы могли жить без них? Нас пугает мысль о мире, лишенном их присутствия. Какое утешение они приносят больному, лежащему в постели, какой свет блаженства они доставляют в темноту усталых душ! Их безмятежная нежность вселяет в нас уверенность, как и внимательный взгляд на ребенка возвращает нам потерянные надежды. Даже если мы уже мертвы, именно они остаются грустить на наших могилах.

Довольно печально, но мы не можем скрывать тот факт, что, несмотря на наши товарищеские отношения с цветами, мы не поднялись слишком высоко над животными. Волк в овечьей шкуре внутри нас скоро покажет свои зубы. Ведь недаром было сказано, что человек в 10 лет – животное, в 20 – сумасшедший, помешанный, в 30 – неудачник, в 40 – обманщик и мошенник, в 50 – преступник. Возможно, он становится преступником из-за того, что он никогда не переставал быть животным. Ничто не является реальным для нас, кроме голода. Ничто не является священным, за исключением наших собственных желаний. Храм за храмом рушатся перед нашими глазами, но один алтарь навсегда сохранен, в котором мы жжем ладан главному идолу – нам самим. Наш бог велик, а деньги являются его пророком! Мы опустошаем природу, чтобы принести ему жертву. Мы хвалимся, что мы победили материю, но забываем, что именно она нас и поработила. Какие зверства мы не совершаем во имя культуры, изящества и изысканности!

Поведайте мне, милые цветы, слезы звезд, стоящие в саду и кивающие своими головками пчелам, когда те поют о росе и солнечных лучах, знаете ли вы о страшной судьбе, которая вас ждет? Мечтайте и веселитесь на милом тихом ветерке, пока можете. Завтра безжалостная рука сомкнется у вас на горле. Вы познаете страдание, потому что вас вырвут порознь, стебелек за стебельком, и унесут прочь от вашего спокойного дома. Бедняги, а ведь судьба еще может пройти мимо вас. Она может сказать, как вы прекрасны, в то время как ее руки все еще будут покрыты вашей кровью. Скажите мне, в этом ли заключается доброта? Может быть, ваша судьба – быть в заточении в волосах той, о которой вы знаете, как она бессердечна? Или ваша судьба – быть бутоньеркой в петлице у того, кто не осмелился бы посмотреть вам в лицо, если бы вы были людьми? Вашей участью, возможно, станет быть заключенными в некий узкий сосуд с застойной водой, чтобы утолить ужасную жажду, которая предупреждает об угасающей жизни.

Цветы, если бы вы были на земле Японии, вы могли бы когда-нибудь встретить страшного персонажа, вооруженного ножницами и крошечной пилкой. Он называет себя мастером цветов и претендует на права доктора. И вы инстинктивно возненавидели бы его, так как узнали бы, что доктор всегда старается продлить неприятности своих жертв. Он срежет, согнет и скрутит вас в те невозможные композиции, которые, по его мнению, для вас являются наиболее приемлемыми. Он искривит ваши мускулы и сместит ваши кости, как любой остеопат. Он обожжет вас с помощью раскаленных углей, чтобы остановить ваше кровотечение, и воткнет в вас проволочки, чтобы содействовать вашей циркуляции. Он будет держать вас на диете из соли, уксуса, квасцов и иногда купороса. Кипяченая вода будет вылита на ваши ноги, когда вы, кажется, совсем потеряете сознание. Он будет хвалиться тем, что он смог сохранить в вас жизнь на две недели дольше, чем это было бы возможно без данного ухода. Не предпочли бы вы, чтобы вас сразу убили, когда только вы были сорваны? Какие преступления вы должны были совершить во время вашего последнего воплощения, чтобы заслужить подобное наказание?

Бессмысленная порча цветов в среде западного общества является даже более ужасной, чем тот способ, с помощью которого за ними ухаживают восточные мастера. Бесчисленное количество цветов срезается каждый день в Европе и Америке, чтобы украсить бальные комнаты и банкетные столы и выкинуть их на следующий день. Если связать их все вместе, то эта гирлянда смогла бы опоясать целый континент. Рядом с этой крайней легкомысленностью по отношению к жизни вина мастера цветов становится незначительной. Он, по крайней мере, уважает экономию природы, отбирает свои жертвы с заботливой предусмотрительностью и после их смерти отдает свое почтение останкам. На Западе выставление цветов напоказ является прихотью, капризом на мгновение, частью блеска и шика богатства. Куда они все денутся, эти цветы, когда буйное веселье закончится? Нет ничего более жалкого, чем увидеть увядшие цветы, безжалостно выброшенные на компостную кучу.

Почему цветы были рождены такими красивыми и одновременно такими несчастными? Насекомые могут ужалить или укусить в свою защиту и даже самые кроткие животные будут бороться, когда их загонят в ловушку. Птицы, чьи перья ищут, чтобы украсить ими какую-нибудь шляпку, могут улететь от преследователя. Животное с драгоценным мехом, чью шубу вы носите, может спрятаться, услышав приближение охотника. Увы! Единственно известный цветок, у которого есть крылья, – это бабочка. Все другие стоят беспомощно перед разрушителем. Если даже они и пронзительно кричат в своей смертельной агонии, их крик никогда не достигнет черствого слуха. Мы всегда жестоки и безжалостны с теми, кто любит и служит нам безмолвно. Но может прийти время, когда из-за нашей же жестокости мы лишимся своих лучших друзей. Вы не замечали, что дикие цветы становятся более редкими и скудными год от года? Может быть, оттого, что мудрецы сказали им уйти до того времени, пока люди не станут более человечными и гуманными. Возможно, они мигрировали на Небеса.

Многое можно сказать в пользу того, кто культивирует растения. Человек с горшком намного более гуманен, чем человек с ножницами. Мы с удовольствием наблюдаем, как он беспокоится о воде и солнечном свете, борется с паразитами, опасается наступления заморозков, тревожится о медленном распускании почек, восторгается ростом здоровых листьев.

На Востоке искусство выращивания цветов является одним из самых древних. Любовь поэта к любимому растению часто встречается в мифах, стихах и песнях. С развитием керамики во время правления династий Тан и Сун во дворцах появились специальные ящики (не горшки) для цветов, украшенные драгоценными камнями. Также назначалась специальная прислуга, чтобы следить за каждым цветком и мыть их листья с помощью мягких кистей из заячьей шерсти. В одной из книг написано, что пион должна была поливать красивая девушка в японском костюме, а зимнюю сливу – бледный стройный монах.

В Японии одна из самых популярных опер, «Хачиноки», сочиненная в период правления династии сёгунов Асикага (1335–1573), основана на истории о разоренном рыцаре, который в морозную ночь, не имея дров для поддержания огня, но желая накормить странствующего монаха, срубил свои заботливо выращенные растения. Монах был не кем иным, как добрым волшебником, и жертва рыцаря не осталась без вознаграждения. Эта опера все еще вызывает слезы у японской публики.

Большие меры предосторожности предпринимались для сохранения деликатных бутонов. Император Хиенсунг из династии Тан развешивал крошечные золотые колокольчики на ветвях растений в своем саду, чтобы отпугивать птиц. Именно он весной отправлялся со своими придворными музыкантами в сад, чтобы порадовать цветы приятной нежной музыкой. Необычная табличка существует в одном из японских монастырей со Средних веков. Составленная для защиты определенного замечательного вида сливового дерева, она обращается к нам с жестоким юмором, свойственным военному времени. Описав красоту цветков дерева, надпись далее гласит: «Тот, кто срежет хотя бы одну ветку с этого дерева, поплатится за это своим пальцем». Вот бы подобный закон был введен сегодня против тех, кто безжалостно убивает цветы и портит произведения искусства!

Даже если цветы растут в горшках, мы склонны обвинить человека в эгоизме. Зачем брать растения из их собственных домов и принуждать их цвести среди чуждого им окружения? Это то же самое, что просить птиц петь и размножаться в клетках. Кто знает, что чувствуют орхидеи, задушенные искусственным отоплением в оранжереях и теплицах. Может, они безнадежно жаждут хотя бы мельком взглянуть на свое привычное южное небо?

Идеальный любитель цветов тот, кто навещает их в их родных местах, подобно поэтам и философам, которые могли сидеть перед сломанным бамбуковым забором и разговаривать с ним, или бродить в сумерках среди загадочного благоухания цветущих сливовых деревьев, или спать так, чтобы сны смешивались со снами лотоса. Тот же самый дух двигал императрицей Комио, одной из самых значительных правителей периода Нара, когда она пела:

О цветок!
Если я сорву тебя,
Моя рука осквернит тебя.
Стой в лугах так же, как ты стоишь.
Я подарю тебя Будде прошедшего,
настоящего и будущего.

Когда чайные мастера учреждали культ цветов, они рассуждали следующим образом: «Давайте не будем слишком сентиментальными и расточительными, а лучше будем более величественными и прекрасными. Мы встречаемся с разрушением всюду, куда только не повернемся: оно внизу и вверху, сзади и спереди. Почему бы нам не встретить смерть так же радостно, как и жизнь? Они двойники, копии одна другой, ночь и день Брахмы. Через распад и разрушение старого становится возможным восстановление. Так почему бы нам не разрушить цветы, если посредством этого мы можем развить новые формы, которые облагородят идею мира? Мы только попросим их присоединиться к нашей жертве прекрасному. Мы загладим свой поступок, посвятив себя Чистоте и Простоте».

Каждый, кто знакомится с японскими чайными и цветочными мастерами, непременно замечает религиозное благоговение, с которым они относятся к цветам. Они очень тщательно отбирают каждую веточку или побег для художественной композиции, которую задумали. Они были бы опозорены, если бы отрезали стебель больше, чем это было необходимо. Стоит заметить в данной связи, что японские мастера всегда соединяют листья, если таковые имеются, с цветком, так как главной целью является представление полной красоты живого растения. Этим методы японских мастеров отличаются от методов цветочных мастеров в западных странах. Там мастера, как правило, оставляют только стебельки цветка и бутоны, в то время как все остальное искусно прячут в вазе.

Мастер чая, как правило, выставляет цветок в нишутокомона, которая является «красным углом» в чайной комнате. И ничего другого рядом с ним не должно быть даже картины, чтобы не служить помехой впечатлению от цветка. Он стоит там, подобно принцу на троне. И гости приветствуют его при входе в комнату низким поклоном еще до того, как адресовать свое приветствие хозяину. Когда цветок увядает, мастер нежно предает его реке или заботливо хоронит в земле. Иногда мастера возводят памятник цветку.

Для чайных церемоний используются цветы, составленные в технике чабана (ответвление икебаны). Это, как правило, одинокий цветок, помещенный в металлическую, бамбуковую или керамическую (но не стеклянную) полость. Естественным фоном для цветка может служить предмет изобразительного искусства: картина, свиток с рисунком или изречением.

Искусство упорядочения и аранжировки цветов – икебана – зародилось и развивалось одновременно с появлением тиизма в XV веке. Японская легенда приписывает зачатки этого искусства ранним буддистским святым, которые собирали цветы, разбросанные штормом, и в своей бесконечной обеспокоенности за всех живых существ размещали их в сосуды с водой.

Считается, что одним из самых ранних адептов этого искусства был великий Соами – художник при дворе сёгунов Асикага. Его учеником стал Сено, основатель выдающегося рода Икенобо, который вошел в летопись мастеров цветов. С усовершенствованием чайного ритуала при Рикю (во второй половине XVI века) достигло своего полного расцвета и искусство икебаны. Рикю и его последователи, прославленные мастера Одавурака, Фурука Орибе, Койецу, Кобори Еншиу, Катагири Секишиу, соперничали друг с другом в формировании новых цветочных композиций.

Но надо помнить, что поклонение цветам – это лишь часть эстетического чайного ритуала. Приведение в порядок цветов подчинялось общей схеме декорирования чайной комнаты. Например, яркие цветы были безжалостно высланы из нее, а по предписанию Секишиу белые цветки сливового дерева не использовались, когда лежал снег в саду. Цветы теряли свою значимость, если убирались с того места (токомона), которое предназначалось специально для них, так как линии и пропорции этого места были разработаны, исходя из общей обстановки комнаты.

Обожание цветов, как таковых, началось в середине XVII века с развитием цветочного искусства. Теперь цветы стали независимы от канонов чайной комнаты и не знали других законов, кроме тех, что налагала на них ваза. Стали возможны новые концепции и методы исполнения композиций, в результате чего возникло множество школ. Грубо их можно было разделить на два главных направления: формалистичное и натуралистичное.

Формалистичное направление, возглавляемое Икенобо, имело своей целью классический идеализм, который соответствовал японской школе живописи Кано. Мастера формалистичной школы практически воспроизводили цветочные композиции с декоративных картин художников Сансецу и Цуненобу.

Натуралистичное направление взяло в качестве своей модели естественную природу, ее полнокровную красоту, только изменив формы ради выражения художественного единства замысла. В работах мастеров этого направления проявились та же самая эмоциональная выразительность и изящная импульсивность, которые были характерны для направления укиё-э в японской живописи и графике, мастера которого со всей достоверностью запечатлели скромное обаяние природы японской провинции.

Было бы интересно глубже рассмотреть, чем это сейчас возможно, законы композиции и фундаментальные теории, сформулированные цветочными мастерами, которые управляли украшением двора периода правления сёгунов Токугава. Тогда бы мы узнали, что любое искусство цветов, которое не воплотило Лидирующий закон (Небо), Второстепенный закон (Земля) и Примиряющий закон (Человек), является бесплодным, несодержательным и мертвым. Мы бы узнали, что для мастеров был также очень важен подход к цветку в трех разных аспектах: формальном, полуформальном и неформальном. Первый требовал представить цветок как бы в величественном костюме в бальной комнате, второй допускал простую элегантность дневного платья, а третий позволял ему находиться в очаровательной наготе в будуаре.

Наши личные симпатии более на стороне обращения с цветами чайных мастеров, чем цветочных, потому что их искусство привлекает нас своей истинной близостью к жизни. Нам хотелось бы назвать школу чайных мастеров натуральной в противовес натуралистичным и формалистичным школам цветочных мастеров. Чайный мастер считает, что его обязанность заканчивается на выборе цветов, и он дозволяет им самим рассказать свою историю. Войдя в чайную комнату поздней зимой, вы можете увидеть тонкую ветку дикой вишни в сочетании с бутонами камелии. Это эхо отступающей зимы в паре с предвестником весны. А если вы зайдете в чайную комнату в какой-нибудь знойный летний день, вы увидите в полумраке и прохладе на токомона единственную лилию в подвешенной вазе: орошенная каплями воды, она как бы улыбается над глупостью жизни.

Соло цветов является интересным, но в ансамбле с живописью или скульптурой они приводят в состояние восторга и оцепенения. Чайный мастер Секишиу однажды разместил несколько водных растений в плоскую коробку, чтобы это наводило на мысль о растительности озер и болот. А над этой композицией он повесил на стене картину Соами с летящими по небу дикими утками. Шоха, другой чайный мастер, скомбинировал стихотворение о красоте одиночества на море с бронзовой горелкой для ладана в форме рыбацкой хижины и несколькими дикими цветками с пляжа. Один из гостей сделал запись, что он почувствовал в этой композиции дыхание уходящей осени.

Истории о цветах бесконечны. Мы расскажем только одну. В XVI веке вьюнок в Японии был довольно редким растением. Рикю выращивал его с особой тщательностью и заботой, и потому весь его сад был увит этим растением. Слава о вьюнке в саду Рикю дошла до слуха Тайко, и он выразил желание увидеть растение. Рикю пригласил Тайко на утренний чай в свой дом. В назначенный день Тайко прогулялся по саду, но нигде не увидел ни единого следа от вьюнка. Почва была выровнена и посыпана прекрасной галькой и песком. Разгневанный, он вошел в чайную комнату, но зрелище, которое его ожидало там, полностью поменяло его настроение. На токомона в вазе редкой бронзовой работы стоял единственный вьюнок – король всего сада!

Полководец Нобунага Ода в 1573 году низложил последнего сёгуна из династии Асикага и объединил под своей властью около трети страны. Его ближайшим сподвижником в деле объединения Японии был Токициро Киносита, известный в истории как Тайко.

В такие моменты проявляется вся важность и значимость жертвы цветов. Возможно, цветы сами оценивают свою важность и значимость в эти моменты. Они ведь не трусливы, как люди. Некоторые из них даже гордятся смертью: так, например, цветки японской вишни делают именно это, когда свободно поддаются ветрам. Несколько мгновений они парят, кружатся и танцуют, а затем уплывают смеющимся облаком и как будто шелестят: «Прощай, весна! Мы на пути к вечности!»

Чайные мастера верили в настоящее и в то, что в искусстве оно вечно. Они настаивали на том, что по-настоящему понимание и признание искусства возможно только тогда, когда оно оказывает живое и непосредственное влияние. Поэтому они пытались регулировать повседневную жизнь, создавая в чайной комнате атмосферу высокого изящества, изысканности и совершенства. Они считали, что при любых обстоятельствах нужно сохранять спокойствие и светлость ума, беседы надо вести так, чтобы ни в коем случае не нарушать окружающую гармонию. Покрой и цвет одежды, осанка тела и манера ходить должны были выражать индивидуальность и художественный вкус. Этими элементами нельзя было пренебрегать: пока человек не сделает себя красивым, он не имеет право приближаться к красоте. Такова была эстетика дзен. И чайный мастер старался быть чем-то большим, чем художником, – самим искусством. Рикю любил цитировать строки из старинной поэмы: «Тем, кто страстно желает только цветов, я охотно показал бы весну в полном цветении на покрытых снегом холмах».

В действительности чайные мастера многое вложили в искусство. Они совершили революцию в классической архитектуре и декоре интерьеров, создав новый стиль, под влиянием которого после XVI века стали строить даже дворцы и монастыри. Многогранный Кобори Еншиу оставил после себя замечательные примеры своей гениальности на императорской вилле Кацура близ Киото, в замке Нидзё в Киото, в монастыре Кохоан. Все известные ныне сады Японии были спланированы чайными мастерами того времени. Японское мастерство в создании фарфора, возможно, никогда бы не достигло своих высот, если бы чайные мастера не подарили ему свое вдохновение и фантазию. Производство посуды и утвари для чайных церемоний потребовало больших затрат энергии и изобретательности со стороны мастеров керамики. Семь печей для обжига и сушки Еншиу прекрасно известны всем ученикам, изучающим керамическое искусство. Многие текстильные фабрики носят имена чайных мастеров, которые разрабатывали собственные цвета и дизайн тканей.

Невозможно найти хоть какую-нибудь область искусства, в которой чайные мастера не оставили бы след своей гениальности. В живописи и лакированных изделиях, кажется, излишним упоминать их огромные заслуги. Одним из самых известных мастеров керамики был художник и чайный мастер Хон-Ами Коэцу (1558–1637), прославившийся своими лакированными изделиями, а также изделиями из керамики «ракуяки», для которых характерна неправильная поверхность, сближавшая их с природными формами. Его внучатый племянник Огата Корин (1653–1743) был живописцем, каллиграфом, мастером художественного лака и керамистом. Он развил традиции своего дяди в соответствии с канонами тиизма. В элементах его школы присутствуют жизненные силы самой природы, красота мира.

Велико было влияние чайных мастеров в искусстве, что, в свою очередь, отразилось на реальной жизни общества. Не только в вежливом поведении, но и в организации предметов домашнего интерьера чувствовалось присутствие чайных мастеров. Многие из японских деликатесных блюд, так же как и манера сервировать стол, являются их изобретениями. Они научили нас носить одежду только умеренных, спокойных тонов и приближаться к цветам только в должном расположении духа. Сделав акцент на природной любви японцев к простоте, они показали нам красоту скромности, смирения и кротости. Так, через их учения чай вошел в жизнь народа.

Тот, кто не знает секрета правильного регулирования собственного существования в этом бурном море проблем и забот, которое называется жизнью, постоянно находится в состоянии страдания и убогости, в то же время тщетно пытаясь казаться счастливым и довольным. Мы сомневаемся и колеблемся в попытке обрести свое моральное равновесие и видим предвестников бури в каждом облаке, которое проплывает на горизонте. Но радость и красота существуют даже в больших волнах, так как они способны унести нас по направлению к вечности. Так почему бы нам не стать частью их духа или, подобно Ли-цзы, не прокатиться на самом урагане?

Только тот, что жил с красотой, может умереть красиво. Последние моменты жизни великих чайных мастеров были наполнены изысканной утонченностью, которая их сопровождала на всем жизненном пути. Пытаясь быть в гармонии с великим ритмом Вселенной, они всегда были готовы соединиться с чем-то неизведанным.

Последняя чайная церемония, устроенная Рикю, останется навсегда в качестве наивысшей точки его трагического величия. Долгой была его дружба с Тайко, и велики были почет и уважение, с которыми этот великий воин относился к чайному мастеру. Но дружба с великими мира сего всегда является опасной честью. Это было время, полное предательства, и люди не верили даже самым близким друзьям. Рикю не был раболепным и льстивым придворным, и часто осмеливался не соглашаться с мнением своего свирепого патрона. Воспользовавшись моментом, когда в отношениях Тайко и Рикю установились некоторая холодность и недопонимание, враги мастера обвинили его в тайном сговоре против Тайко. Они нашептали, что роковая порция яда будет передана Тайко с чашкой зеленого напитка, приготовленного чайным мастером. Одного подозрения было достаточно для Тайко, чтобы приговорить Рикю к смертной казни, и ничто не могло изменить желания злобного правителя. Только одна привилегия была дарована приговоренному: честь умереть от собственной руки.

По другой версии, в честь Сэнно Рикю его изображение было помещено на воротах храма Дайтокудзи в Киото. Эта честь и принесла мастеру гибель: Тайко весьма разгневался, когда узнал, что, входя в храм, прошел под Рикю, и приказал ему сделать харакири.

В день, назначенный для самопожертвования, Рикю пригласил своих главных учеников на последнюю чайную церемонию. Печально и траурно гости встретились в назначенное время в крытой галерее. Когда они смотрели на садовую дорожку, казалось, что деревья содрогались, а в шелесте их листьев слышался прощальный шепот хозяина. Как торжественные часовые, важно стояли серые каменные фонари. Волна аромата редкого ладана доносилась из чайной комнаты – это было приглашением гостям войти. Они проследовали один за другим и заняли свои места. На токомона лежало какемоно – прекрасная рукопись древнего монаха, рассказывающая о мимолетности всего на земле. Поющий чайник во время кипения звучал как цикада, оплакивающая окончание лета. Вскоре в комнату вошел хозяин. Каждому по очереди он налил чай, и каждый по очереди выпил до дна свою чашку. Хозяин сделал это последним. В соответствии с установленным этикетом главный гость попросил разрешения осмотреть чайные принадлежности. Рикю разложил различные предметы перед ним с какемоно. После того как все выразили свое восхищение их красотой, Рикю подарил по одному предмету каждому из собравшихся в качестве сувенира. Себе он оставил только одну чашку. «Никогда больше эта чашка, запятнанная губами несчастья и неудач, не будет использована человеком», – сказал Рикю и разбил сосуд вдребезги.

Церемония была закончена, гости, с трудом сдерживая слезы, сказали свои последние слова прощания и вышли из комнаты. Только один ученик, самый близкий и дорогой, остался и стал свидетелем кончины своего учителя. Рикю снял свою мантию для чайной церемонии и аккуратно сложил ее на татами. Таким образом, он обнажил безупречно чистую белую посмертную рубашку, которая до настоящего времени была скрыта под мантией. Рикю с нежностью посмотрел на блестящее лезвие меча и обратился к нему с изысканными стихами:

Приветствую и радостно принимаю тебя,

О меч вечности!

С Буддой и дхармой

Ты оставался верен своему пути.

И Рикю с улыбкой на лице перешел в мир непознанного.