Василий Щепетнёв: Цена верности

Автор: Василий Щепетнев

Опубликовано 05 апреля 2010 года

... При восшествии на престол императора Павла к присяге "на непоколебимую навеки верность" привели не только вольных людей, но и крестьянство. Это привело к недоразумениям: крестьяне решили, что грядет освобождение, а император уверовал во всеобщую преданность. Результат известен. Преданность обернулась предательством. Нет, мужики не подвели, другое дело - дворянство, люди чести, голубая кровь.

Так уж повелось на Руси: правителей убивают не чужеземные враги, а ближайшие сподвижники. И что прикажете делать? Окружить себя - кем? Родными и близкими? Петра Третьего убила жена, пусть и руками любовника (или брата любовника, кто их там разберёт), Павла - сын, опять же руками любовника бабушки (хотя и здесь дело мутное). Ублажать сподвижников? Тот же Павел сделал Палена графом. В ответ Пален сделал Павла покойником. Спрятаться за стенами неприступного замка? Но правителя играет окружение, без царедворцев царей не бывает, и замок на одну персону - это тюрьма, в которой провёл детство, отрочество и юность несчастный Иван Антонович, он же Иван Третий, он же Иван Шестой, он же "известный арестант". Потому и приводили людей к присяге: авось, да и подействует. Узнают об измене и, если сами не пресекут, то хоть "слово и дело" крикнут. Или шепнут.

И ведь шептали. Шервуд, братья Гоноропуло - вот они, русские патриоты, помешавшие декабристам. А властители дум, гордость нации... Возьмем хоть известный случай, описанный Алексеем Сергеевичем Сувориным в дневнике за 1887 год:

... разговор скоро перешел на политические преступления вообще и на взрыв в Зимнем дворце в особенности. Обсуждая это событие, Достоевский остановился на странном отношении общества к преступлениям этим. Общество как будто сочувствовало им или, ближе к истине, не знало хорошенько, как к ним относиться.

- Представьте себе, - говорил он, - что мы с вами стоим у окон магазина Дациаро и смотрим картины. Около нас стоит человек, который притворяется, что смотрит. Он чего-то ждёт и всё оглядывается. Вдруг поспешно подходит к нему другой человек и говорит: "Сейчас Зимний дворец будет взорван. Я завел машину". Мы это слышим. Представьте себе, что мы это слышим, что люди эти так возбуждены, что не соразмеряют обстоятельств и своего голоса. Как бы мы с вами поступили? Пошли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве или обратились ли к полиции, к городовому, чтобы он арестовал этих людей? Вы пошли бы?

- Нет, не пошёл бы...

- И я бы не пошёл. Почему? Ведь это ужас. Это - преступление. Мы, может быть, могли бы предупредить. Я вот об этом думал до вашего прихода, набивая папиросы. Я перебрал все причины, которые заставили бы меня это сделать, - причины основательные, солидные, и затем обдумал причины, которые мне не позволяли бы это сделать. Эти причины - прямо ничтожные. Просто - боязнь прослыть доносчиком. Я представлял себе, как я приду, как на меня посмотрят, как меня станут расспрашивать, делать очные ставки, пожалуй, предложат награду, а то заподозрят в сообщничестве. Напечатают: Достоевский указал на преступников. Разве это мое дело? Это дело полиции. Она на это назначена, она за это деньги получает. Мне бы либералы не простили. Они измучили бы меня, довели бы до отчаяния. Разве это нормально? У нас все ненормально, оттого все это происходит, и никто не знает, как ему поступить не только в самых трудных обстоятельствах, но и в самых простых...

Вот так. И это говорит Достоевский, утверждавший, что все счастье мира не стоит слезы замученного ребенка (опять же, не сам Достоевский, а литературный персонаж, Иван Карамазов). И Суворин, который в описываемый период был уже вполне благонамеренным господином, издателем "Нового времени", газеты консервативной, быть может, в чем-то реакционной - соглашается. А ведь оба присягу давали.

А что - присяга? Публичная клятва, только и всего. Я сам клялся публично трижды. Первый раз - клятвой юного пионера. Я обещал "горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия". И если первую часть обещания я по мере возможности блюду и поныне, то на вторую духу не хватило и в детстве. Организовать антиправительственную партию или хотя бы тайно бежать в Париж, Лондон или Женеву тогда, в шестидесятые годы... А хоть и семидесятые... Нет, увольте.

Второй присягой была присяга военная: "я всегда готов по приказу советского правительства выступить на защиту моей Родины - Союза Советских Социалистических Республик и, как воин вооруженных сил СССР, я клянусь защищать её мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами".

Схрумкали мою Родину - Союз Советских Социалистических Республик, предварительно расчленив на кусочки разного размера (тигр, в основном, состоит из трех частей: передняя часть, задняя часть, а это, товарищи, хвост!) - а я оружие в руки не взял. И оружия-то никакого нет, один зеленый свисток. Старшие командиры, генералы и маршалы меня успокоили: выступать на защиту я имел право только по приказу Советского Правительства, а раз приказа не последовало, то нечего рефлектировать (вместо "рефлектировать" было произнесено более короткое и много более энергичное словцо).

Я и перестал. Одно любопытно: сейчас я числюсь офицером запаса у государства, которому вовсе не присягал.

Третья присяга - это присяга советского врача (никакой клятвы Гиппократа! Гиппократ, между прочим, был рабовладельцем!). Помимо прочего, я клялся "сознавая опасность, которую представляет собой ядерное оружие для человечества, неустанно бороться за мир, за предотвращение ядерной войны".

О том, как я предотвращал ядерную войну, рассказывать не время: государственная, понимаешь, тайна. Результат известен всем: ядерная война не случилась. Кому любопытно, пусть посмотрит фильм про Джеймса Бонда, только наоборот - начнет с конца и закончит началом. (продолжение будет)