Глава 3

Был ли язык у австралопитека?

При исследовании происхождения языка невозможно обойти вниманием вопрос о том, у кого и когда появился язык. Возник ли он вместе с видом Человек разумный или, может быть, лишь на каком-то этапе его существования? Или, может быть, он появился уже у архантропов, а какими-то зачатками языка обладали еще австралопитеки?

Рис. 3.1. Эволюция человека (шуточный вариант).

Знания об ископаемых гоминидах за последнее время значительно пополнились ¹. Только за первые годы ??? в. были открыты такие новые виды, как Ardipithecus kadabba ², Kemanthropus platyops ³, Orrorin tugenensis ⁴, Sahelanthropus tchadensis ⁵, Homo floresiensis ⁶; совсем недавно был описан вид Australopithecus sediba ⁷; кроме того, была пересмотрена классификация уже известных видов. С этим связан довольно значительный разнобой в назывании одних и тех же гоминид в разных работах, например, один и тот же вид может быть назван и зинджантроп, и Australopithecus boisei, и Paranthropus boisei; под термином Homo erectus может пониматься любой из питекантропов / синантропов, но ряд исследователей выделяет наиболее ранних эректусов в отдельный вид Homo ergaster (или подвид Homo erectus ergaster). Человека современного физического типа одни считают отдельным видом Homo sapiens, другие — подвидом Homo sapiens sapiens, наряду с неандертальцем (который в этом случае обозначается как Homo sapiens neanderthalensis).

Все виды, которые после того, как 7–8 млн. лет назад линия, ведущая к человеку, отделилась от линии, ведущей к современным человекообразным обезьянам, оказались на первой из этих линий, составляют так называемую “кладу человека”. Всех представителей этой клады я буду, следуя работе Л.Б. Вишняцкого⁸, обозначать словом “гоминиды”, пользоваться термином “австралопитековые” для всех австралопитеков и парантропов (а также ардипитеков, кениантропа, са-хелантропа и оррорина), термином “архантропы” для Homo ergaster и Homo erectus и термином “неоантропы” для людей современного физического типа.

Стало уже окончательно ясно, что эволюция человека не может быть описана как простая линейная последовательность — разные виды сосуществовали и даже, возможно, конкурировали друг с другом. Например, современниками человека разумного, появившегося более 100 тыс. лет назад, были неандертальцы⁹ (последние находки датируются временем 28–29 тыс. лет назад), а также Homo floresiensis (жившие 95–12 тыс. лет назад)¹⁰. Парантропы жили в то же время, что и Homo rudolfensis, Homo habilis, а возможно, и Homo erectus. Было даже высказано мнение, что “наша состоявшаяся эволюционная история — это только один из многих потенциально существовавших ее сценариев, который, в отличие от других, не остался запасным лишь в силу во многом случайного стечения мало связанных между собой обстоятельств”¹¹.

Рис. 3.2. Эволюционное древо человека (одна из существующих версий). Линии обозначают связи между предками и потомками (спорные случаи отмечены пунктиром).

У истоков генеалогического древа человека стоят гоминиды конца миоцена. Наиболее древние находки относятся к видам Sahelanthropus tchadensis ^{23} (7–6 млн. лет назад; датировки приведены по данным сайта Антропогенез. ру¹²), Orrorin tugenensis(6 млн. лет назад) и Ardipithecus kadabba (5,5 млн. лет назад); по мнению эфиопского палеоантрополога Йоханнеса Хайле-Селассие и его коллег, все эти три вида достаточно близки друг к другу и, возможно, не должны считаться отдельными родами¹³.

От Ardipithecus kadabba происходит Ardipithecus ramidus¹⁴ (4,4 млн. лет назад), считающийся предком всех австралопитеков и парантропов: от него происходит самый примитивный из австралопитеков — Australopithecus anamensis (4,2–3,9 млн. лет назад), предок афарского австралопитека (Australopithecus afarensis— вид, к которому относится найденная Дональдом Джохансоном знаменитая “Люси”; время существования — 4,0–2,5 млн. лет назад).

Потомки афарского австралопитека — Australopithecu safricanus (3,5–2,4 млн. лет назад), Australopithecus bahrelghazali (3,5–3,0 млн. лет назад) и Australopithecus garhi (2,5 млн. лет назад). От австралопитека афарского (или, по другим версиям, от австралопитека африканского) ведут свой род парантропы (они же “массивные австралопитеки” — в противоположность прочим, “грацильным”): Paranthropus aethiopicus(2,5 млн. лет назад) и его потомки Paranthropus robustus (2,5–0,9 млн. лет назад) и Paranthropus boisei (2,5–1,0 млн. лет назад). От какого-то из грацильных австралопитеков — по одной версии, от Australopithecus afarensis, по другой, от A. africanus, возможно, через промежуточную ступень A. garhi— происходит первый человек, Homo habilis (“человек умелый”; впрочем, некоторые ученые считают его не первым человеком, а, скорее, последним австралопитеком¹⁵), предок архантропов. В ряде работ часть хабилисов выделяют в отдельный вид — Homo rudolfensis (2,3–1,5 млн. лет назад), причем этот последний иногда рассматривается как переходное звено к Homo habilis в узком смысле (2,3–1,5 млн. лет назад) от австралопитека афарского¹⁶. Французский антрополог Брижит Сеню, нашедшая вместе со своими коллегами оррорина, считает, что Homo rudolfensis должен быть объединен с Orrorin tugenensis в род Praeanthropus, который ведет прямо к человеку, минуя австралопитеков.

А по мнению Мив Лики, нашедшей и описавшей в 1999 г. вид Kenianthropus platyops (3,5–3,2 млн. лет назад), Homo rudolfensis — прямой потомок кениантропа и должен быть включен в род Kenianthropus, ведущий свое происхождение от Australopithecus anamensis. По мнению южноафриканского палеоантрополога Филиппа Тобайаса, Homo rudolfensis, как и Homo habilis, является потомком Australopithecus africanus; существует и точка зрения, возводящая Homo rudolfensis вместе с Homohabilisк Australopithecus afarensis. Было высказано также предположение о происхождении Homo habilis(или Homo rudolfensis) от Australopithecus sediba (2,0–1,8 млн. лет назад), потомка Australopithecus africanus¹⁷. Как пишет палеонтолог Александр Владимирович Марков, “распутать этот клубок трудно, потому что все формы, о которых идет речь, — и поздние австралопитеки, и ранние люди — приходились друг другу очень близкой родней (примерно как современные шимпанзе и бонобо). По-видимому, в период между 2,5 и 1,8 млн. лет назад в Южной и Восточной Африке жили разнообразные популяции продвинутых гоминид, подвергавшиеся сходному действию отбора и эволюционировавшие более или менее в одном направлении, но с разной скоростью. Какие-то из этих популяций скрещивались друг с другом, какие-то нет. Подразделить эту разношерстную компанию на “еще обезьян” (австралопитеков) и “уже людей” (ранних Homo) можно лишь с большой долей условности”¹⁸.

От Homo habilis (или, по другим версиям, от Homo rudolfensis или даже напрямую от Australopithecus sediba¹⁹) происходят архантропы, Homo erectus (1,5 млн. лет назад — 400 тыс. лет назад, а возможно, если верна датировка яванских находок и эти находки не относятся к виду Homo heidelbergensis, даже 50 тыс. лет назад). Переходная форма была обнаружена в пещере Сварткранс (Южная Африка), это экземпляр, известный под названием SK 80/846/847 (или “Телантроп III ”²⁰). Возможно, правильнее выделять его в отдельный вид — Homo ergaster; останки сходного типа были найдены и в других местах; вид датируется временем 1,8–1,4 млн. лет назад. Еще одна возможная переходная форма между хабилисами и архантропами — гоминиды, жившие в районе нынешнего Дманиси (Грузия) 1,8 млн. лет назад. Обычно их относят к Homo erectus или Homo ergaster, но иногда рассматривают и как отдельный вид — Homo georgicus²¹. Высказывалось предположение, что эволюция африканских и азиатских архантропов проходила независимо (немецкий антрополог Франц Вейденрейх на основании особенностей строения зубов предположил, что азиатские популяции неоантропов произошли непосредственно от азиатских Homo erectus, см. ниже). Отдельная ветвь архантропов — “хоббиты” с острова Флорес (Индонезия), Homo floresiensis (95–12 тыс. лет назад), имевшие рост около метра и объем мозга около 400 см³. Скептики, правда, считают, что найденные останки принадлежат представителю нашего вида, больному микроцефалией (при этой врожденной патологии резко уменьшается объем черепа). Но сторонники реальности вида Homo floresiensis указывают на то, что, помимо найденного в 2003 г. единственного целого черепа (известного как Лянг Буа, или LB1), в 2004 г. была обнаружена также челюсть столь же маленького размера, принадлежавшая, судя по степени истертости зубов, взрослой особи²². В пользу реальности “хоббита” говорят и данные посткраниального скелета (так называются все кости, кроме черепа): как показали исследования, по строению плечевой кости “хоббит” гораздо больше похож не на современного человека, а на кенийского Homo erectus (экземпляр, известный как “подросток из Нариокотоме”, “Turkana boy” или KNM-WT 15000), его стопа отличается по строению от стопы современного человека²⁴, а запястье более примитивно не только чем у неоантропа или неандертальца, но даже чем у их общего предка²⁵. Недавние исследования слепка мозговой полости черепа Лянг Буа 1 показали, что мозг “хоббитов” был устроен не так, как у больных микроцефалией²⁶.

Первооткрыватели “хоббитов” Майкл Морвуд, Питер Браун и их коллеги считают, что эти гоминиды, вероятнее всего, происходят от Homo erectus, попавших на остров около 800 тыс. лет назад, — такую дату дают первые каменные

Рис. 3.3. Homo erectus

орудия, найденные на Флоресе (если это действительно орудия, а не природные образования²⁷), весьма похожие на те, что были найдены вместе с “хоббитами”²⁸. Впрочем, кости Homo erectus, которые должны были бы изготавливать эти орудия, на острове Флорес не найдены. Высказывалось предположение, что предками “хоббитов” могли быть не эректу-сы, а более примитивные гоминиды, подобные тем, что были найдены в Дманиси²⁹.

Следующая ступень эволюции человека — Homo heidelbergensis (800–200 тыс. лет назад). Антрополог Александр Александрович Зубов, подробно описавший этот вид, отмечает у него мозаику черт, свойственных архантропам и неоантропам (но не неандертальцам). Объем мозговой коробки гейдельбержца был сравнительно невелик, меньше, чем у неандертальца, но высота свода при этом была

Рис. 3.4. Вот такими камнями, возможно, пользовались предки “хоббитов”, жившие на о. Флорес около 800 тыс. лет назад³⁰.

больше и лоб был менее покатым. Затылок был не вытянутым назад, как у неандертальца (“неандертальский шиньон”), а более округлым, как у сапиенса. Более изогнутым было основание черепа — если связывать это с положением гортани (см. ниже), то получается, что к членораздельной звучащей речи гейдельбержцы были ближе, чем неандертальцы. В то же время у гейдельбержцев отмечаются и архаичные признаки — кости свода черепа очень толстые, толще, чем у неоантропа, а заглазничная область сильно сужена³¹. Многие образцы, относимые ныне к этому виду, ранее рассматривались либо как прогрессивные эректусы, либо как ранние неандертальцы. Переходным звеном от архантропов к гейдельбержцу является, вероятно, группа гоминид, представленная экземпляром OH9 (иногда называемым “шелльским человеком”, или Homo leakey), который был найден в слое II в Олдувайском ущелье³² и датируется временем 0,9–1 млн. лет назад³³.

Близки к Homo heidelbergensis останки, обнаруженные в пещере Гран Долина (район Атапуэрка) в Пиренеях и датируемые временем порядка 800 тыс. лет назад. Испанские исследователи Хуан Луис Арсуага, Антонио Росас и Хосе Бермудес-де-Кастро (авторы находки) полагают³⁴, что это отдельный вид (названный ими Homo antecessor), являющийся непосредственным предком человека разумного. Гейдельбергский человек, по их мнению, также является потомком, Homo antecessor.

А.А. Зубов рассматривает Homo antecessor как “представителя примитивной формы Homo heidelbergensis или еще более раннего, неопределенного вида”³⁵.

Гейдельбержцы широко расселились по земному шару: их находят в Европе, Африке (как Северной, так и Южной) и Азии — в Израиле, Карабахе, Индии, Китае (эти находки некоторые исследователи считают результатом эволюции местных, китайских, архантропов) и даже на Яве.

А.А. Зубов считает гейдельбергского человека предком и неандертальца, и человека разумного, но при этом оговаривается, что вся европейская линия вела к неандертальцу, неоантропы же произошли от популяций, оставшихся в Африке (эти последние иногда выделяют в отдельный вид Homo helmei ³⁶, а иногда причисляют к виду Homo antecessor).

Далее, в процессе адаптации к условиям приледниковой зоны развиваются анатомические особенности, характерные для неандертальца (см. картину Николая Ковалева на вклейке, илл. 10): небольшой рост (примерно 160 см у мужчин), плотное телосложение, энергетически выгодный теплообмен, высокий уровень физического развития. Мощная мускулатура кисти руки обеспечивала огромную силу захвата и удара. Наиболее ранние неандертальцы — так называемые “атипичные”, вероятно, представляют собой переходную ступень от Homo heidlbergensis к неандертальцу³⁷. “Классические” неандертальцы, обладавшие полным комплексом неандерталоидных черт, датируются временем около 70–30 тысяч лет назад.

Долгое время считалось, что неандертальцы были предками неоантропов — эта точка зрения в рамках стадиальной концепции обосновывалась тем, что по степени сложности орудий неандертальцы занимают промежуточное положение между архантропами и сапиенсами времен верхнепалеолитической революции. Но впоследствии оказалось, что неандертальцы и неоантропы в течение многих десятков тысяч лет были современниками, а значит, первые не могли быть предками вторых. Последнюю точку в этом вопросе поставили генетики. В 1997 г. Сванте Пяябо и его коллеги³⁸ сумели прочитать фрагмент митохондриальной ДНК неандертальца (найденного еще в середине XIX в. близ Дюссельдорфа). Митохондриальная ДНК — сравнительно небольшая кольцевая молекула дезоксирибонуклеиновой кислоты, которая находится не в ядре клетки, а в митохондриях, которые передаются человеку только от матери. Некоторые участки мтДНК (так же, как и некоторые участки ядерной ДНК) не кодируют, согласно современным данным, ничего такого, что могло бы подпасть под действие естественного отбора, поэтому замены нуклеотидов на этих участках происходят чисто случайно, и, соответственно, по скорости этих замен можно вычислить время, когда жила последняя общая “праматерь” рассматриваемых организмов. С тех пор были проанализированы митохондриальные ДНК еще нескольких неандертальцев³⁹ (в том числе неандертальского ребенка, чьи останки были найдены на Кавказе, в пещере Мезмайская⁴⁰), а в 2008 г. был полностью прочитан митохондриальный геном неандертальца из Хорватии, жившего 38 тыс. лет назад (экземпляр Виндия 75)⁴¹. Генетический материал неандертальцев сравнили с материалом современных людей и шимпанзе. Выяснилось, что все рассмотренные неандертальцы достаточно близки друг к другу — примерно так же, как некоторые популяции современных людей, и гораздо ближе, чем разные популяции шимпанзе. Расстояние от шимпанзе до неандертальцев оказалось примерно таким же, как расстояние от шимпанзе до современных людей, различие же между неандертальцами и современными сапиенсами указывает на то, что последний их общий предок жил 660 000 ± 140 000 лет назад. Значит, неандерталец не был предком неоантропа и, соответственно, неандертальская система коммуникации — какова бы она ни была — не является системой, непосредственно предшествующей человеческому языку. К моменту встречи с неандертальцами сапиенсы уже, несомненно, обладали некоторой коммуникативной системой, сформировавшейся на базе коммуникативной системы вида-предка; вопрос же о том, оказали ли на нее какое-либо влияние контакты с неандертальцами, остается открытым. Впрочем, на мой взгляд, такое влияние едва ли имело место, поскольку языки Европы (т. е. той территории, где могли происходить наиболее интенсивные контакты с неандертальцами) отличаются от всех остальных языков мира не в большей степени, чем отличаются от других языки любого другого крупного региона. В случае же неандертальского влияния ожидалось бы, что языки Европы будут противопоставлены прочим языкам сильнее, чем любые из этих прочих языков противопоставлены друг другу.

Что же касается современных людей, то их общая прародительница (названная “митохондриальной Евой”) была определена еще раньше. По мтДНК, полученной от 147 представителей различных рас (африканцев, европейцев, азиатов, австралийцев и жителей Новой Гвинеи), американский генетик Алан Уилсон из Калифорнийского университета и его коллеги установили, что “митохондриальная Ева” жила более 100 тыс. лет назад. В настоящее время в литературе фигурируют разные датировки общей прародительницы человечества по генетическим данным — от приблизительно двухсот до 130 тыс. лет назад. Примерно такие же датировки были получены на основании анализа Y-хромосомы, которая, наоборот, передается только по мужской линии: в качестве наиболее вероятного времени существования “Y-хромосомного Адама” называют период от 57 до 135 (а по некоторым данным — до 180) тыс. лет назад. Разумеется, это не означает, что все люди произошли от одной пары — для нормального воспроизводства необходима полноценная популяция (минимально необходимое количество особей для разных видов различно), просто если через какое-то время никто из дочерей (внучек, пра-пра-…-правнучек) прародительницы не оставит потомков женского пола, ее мтДНК будет утрачена; точно так же утратится Y-хромосома, если ни у кого из мужчин-потомков (не важно, в каком поколении) мужчины-предка не будет сыновей. Несколько групп генетиков независимо пришли к выводу, что людей в популяции “митохондриальной Евы” было в те времена от 10 до 30 тысяч, то есть Homo на этом этапе своего существования прошли через так называемое “бутылочное горлышко” (сильное сокращение численности).

Генетика помогла также прояснить вопрос о том, было ли происхождение человека нашего вида единичным процессом или же неоантропы возникли в нескольких местах независимо. В середине прошлого века и гипотеза моноцентризма, и гипотеза полицентризма имели своих сторонников. Основным аргументом в пользу гипотезы полицентризма служило сходство в строении зубов синантропов и современных жителей Юго-Восточной Азии, отмеченное Ф. Вейденрейхом⁴². Их так называемые “лопатообразные резцы” не являются приспособлением к условиям окружающей среды, а значит, едва ли могли возникнуть независимо. Существовала также гипотеза “широкого моноцентризма”, выдвинутая советским ученым Яковом Яковлевичем Рогинским — согласно ей, центр сапиентации был один, но охватывал очень большую территорию.

Но, по современным данным, обе эти гипотезы неверны. Анализ мтДНК позволяет определить степень родства разных групп людей между собой и построить генеалогическое древо современного человечества. Первое ветвление на этом древе указывает на Африку — одна из групп африканцев выделилась раньше, чем прочие группы (включающие население всего остального мира, в том числе и других африканцев) разделились между собой. Это говорит о том, что человек разумный возник всего один раз — в Африке, и, судя по малочисленности предковой популяции, территория, на которой это происходило, была достаточно невелика.

На Африку указывают и ископаемые данные. Как пишет А.А. Зубов, именно там “спектр переходных форм в процессе сапиентации не имеет четких разрывов в последовательности”⁴³. Самый отдаленный предок современных людей, более всего близкий к архантропам, был найден в Бодо, его существование датируется временем 600 тыс. лет назад. Следующую ступень представляет собой индивид, чьи останки известны под названием Омо 2, далее — Элие Спрингс, потом — индивид Летоли 18, и наконец, Омо 1, чьи анатомические характеристики при самой строгой оценке не выходят за рамки внутривидового разнообразия человека разумного. Все эти находки были сделаны в Африке. Они демонстрируют мозаику архаичных и прогрессивных черт, так что одни и те же экземпляры разные исследователи причисляют к разным видам. Индивид из Бодо в одних работах фигурирует как “ранний архаичный сапиенс”, в других — как гейдельбергский человек⁴⁴; Омо 2 называют и просто сапиенсом, и поздним архаичным сапиенсом, и гейдельбержцем, а в некоторых работах он и все последующие члены этого ряда, кроме Омо 1, называются отдельным видом Homo helmei.

Несколько нарушают гармонию этого построения датировки: согласно современным данным, индивид Элие Спрингс жил 100–200 тыс. лет назад, Летоли 18 — 120 ± 30 тыс. лет назад. Для Омо 1, первого бесспорного представителя нашего вида, в литературе нередко фигурирует датировка 130 тыс. лет назад, полученная по раковинам нильских устриц, найденных чуть выше него. Но недавно⁴⁵в Эфиопии на месте его находки были проведены дополнительные исследования. Омо 1 (как и несколько более архаичный Омо 2) был найден между двумя слоями вулканического пепла. Нижний из этих слоев расположен прямо под костеносным слоем, его возраст, определенный калий-аргоновым методом, составляет 196 ± 2 тыс. лет. Верхний слой пепла залегает значительно выше костей и датируется временем 104 ± 1 тыс. лет назад. По совокупности данных оба черепа получили датировку 195 ± 5 тыс. лет назад. Таким образом, если все приведенные датировки верны и классификационная принадлежность всех останков определена правильно, придется признать, что приведенный выше ряд переходных форм от архантропа к неоантропу представляет собой не лестницу последовательно переходящих друг в друга ступеней-стадий, а, как и во многих других случаях эволюции, спектр одновременно существовавших вариантов, из которых в конце концов остался только один.

Итак, уже около 200 тыс. лет назад в Африке жили анатомически современные люди, и гипотезы о происхождении языка непременно должны это учитывать.

В частности, эти датировки показывают, что при исследовании происхождения языка не приходится, увы, полагаться на достижения сравнительно-исторического языкознания. Наиболее хорошо изученный праязык — индоевропейский — отстоит от нас лишь на 6 тысячелетий. Примерно таким же временем — в рамках первого десятка тысяч лет до наших дней — датируется и время распада таких известных праязыков, как уральский, алтайский, картвельский, северокавказский, сино-тибетский. Следующий уровень реконструкции — макросемьи, в частности, ностратическая (куда включаются индоевропейские, уральские, алтайские, дравидийские, картвельские и, предположительно, ряд других языков) и сино-кавказская (объединяющая северокавказские языки с сино-тибетскими, енисейскими и, возможно, еще некоторыми). Распад этих праязыков датируется временем порядка 14 тысяч лет назад. Весьма вероятно, что некоторые из существующих макросемей родственны между собой — но даже столь смелая гипотеза продвигает нас в глубь времен не более, чем на 20 тысячелетий⁴⁶. Представители американской школы компаративистики (школы Джозефа Гринберга) утверждают, что смогли классифицировать все существующие на Земле языки и свести их к одному общему предку⁴⁷, но уровень доказательности этой гипотезы совершенно недостаточен⁴⁸. Таким образом, попытки экстраполировать на время глоттогенеза данные, полученные в рамках сравнительно-исторического языкознания, при нынешнем уровне знаний едва ли могут претендовать на достоверность.

Но даже если праязык человечества будет когда-нибудь надежно реконструирован, это, скорее всего, не приблизит нас к пониманию глоттогенеза: реконструкции доступны лишь те языки, которые не имеют принципиальных отличий от ныне существующих, так что в реконструированном всеобщем праязыке будут обнаружены слова, состоящие из фонем, — а не, скажем, “диффузные выкрики”. Происхождение же этих слов из элементов предшествующей языку коммуникативной системы останется вне рамок сравнительно-исторического исследования.

Один из “вечных”, не решенных пока вопросов сравнительно-исторического языкознания — так называемая “проблема моногенеза-полигенеза”: произошли ли все известные языки Земли от одного общего праязыка или от нескольких разных. Но к возникновению языка из не-языка эта проблема прямого отношения не имеет. В том случае, если язык возник в нескольких местах независимо (а это могло быть как в случае наличия нескольких независимых очагов сапиентации, так и в случае, если язык возник уже после появления — безразлично, в одном месте или в нескольких — человека разумного), один из этих праязыков человечества мог успеть вытеснить все остальные, оставшись на какой-то момент единственным, и дать начало всем известным (ныне существующим и письменно зафиксированным вымершим) языкам. В том же случае, если очаг возникновения языка был один, остается возможность, что те черты, которые приводятся (например, в работах лингвиста А.Н. Барулина⁴⁹) как аргументы в пользу полигенеза, были заимствованы в языки человека разумного из до-языковых (но неизбежно близких к языку) коммуникативных систем — все эти черты относятся к числу таких, которые могут проникнуть в язык при интенсивных контактах⁵⁰.

Другой, едва ли не более важный, вопрос состоит в том, могли ли другие представители рода Homo внести свой вклад в генофонд вида Homo sapiens, — если да, то это повышало бы вероятность того, что человеческий язык хранит следы влияния коммуникативных систем других гоминид. О возможности скрещивания между разными представителями рода Homo (прежде всего между неоантропами и неандертальцами) в литературе идут жаркие дискуссии. Археологи и антропологи усматривают у многих останков как неандерталоидные, так и сапиентные признаки — таковы неандерталоиды Палестины, поздние (фазы IVB и V периода Вюрм II, т. е. порядка 30 тыс. лет назад) “грацильные” (или “микродонтные”, по терминологии Мари-Антуанетт де Люмле⁵¹) неандертальцы Ортю (Франция) и Каригуэлы (Испания). По мнению одних исследователей, они представляют собой переходный этап от неандертальца к неоантропу, другие делают на основании анализа этих останков вывод о возможности метисации (или гибридизации, как предпочитают говорить те, кто считает их разными видами) между неандертальцами и сапиенсами⁵²; третьи не исключают, что перед нами что-то вроде попытки природы создать на основе неандертальца альтернативный сапиенсу разумный вид⁵³.

Генетики же до самого недавнего времени были уверены, что метисации не было и не могло быть, поскольку неандертальские последовательности нуклеотидов отсутствуют в митохондриальной ДНК населения Европы — того региона, где обитали классические неандертальцы⁵⁴. Впрочем, в статье, написанной генетиком А. Темплтоном еще в 2005 г.⁵⁵, утверждается, что данные митохондриальной ДНК не могут являться однозначным свидетельством; разные участки разных молекул ДНК хранят следы разных событий в истории человечества: и следы заселения Евразии архантропами около 1,9 млн. лет назад, и следы более поздней ашельской экспансии (650 тыс. лет назад), и следы миграции из Африки человека разумного около 100 тыс. лет назад. Вероятность того, что смешения между различными представителями рода Homo не было, составляет, по его подсчетам, 10–17. В пользу метисации свидетельствуют и данные приматологов: многие виды обезьян “живут в тесном контакте друг с другом, обитают в сходных биотопах и зачастую образуют смешанные группы или стада”⁵⁶, в таких группах появляются межвидовые гибриды, практически все из которых плодовиты⁵⁷ (засвидетельствованы гибриды павианов анубисов и павианов гамадрилов, многих видов макак; гибриды бонобо с шимпанзе и гориллами⁵⁸). Любопытно, что существование в составе смешанных стад может способствовать “значительному расширению коммуникативного репертуара”, по крайней мере, у одного из видов⁵⁹.

С прочтением ядерного генома неандертальца стало окончательно ясно: неандертальцы и сапиенсы скрещивались между собой (хотя и не слишком активно), у жителей современной Евразии имеется 1–4 % неандертальских генов⁶⁰.

Коммуникативная система не оставляет непосредственных следов, которые могли бы быть обнаружены в ходе раскопок, поэтому о наличии языка у тех или иных ископаемых видов (точнее, о возможных свойствах их коммуникативной системы) приходится судить по косвенным признакам. Чаще всего в качестве определяющего свидетельства существования языка называют опущенную гортань: она представляет собой ту высокую цену, которую наши предки заплатили за возможность овладения членораздельной звучащей речью. Но гортань не содержит костей, а мягкие ткани не сохраняются, поэтому все имеющиеся в науке сведения о положении гортани у того или иного вида гоминид — это реконструкции, выполненные на основании предположения, что положение гортани связано с величиной так называемого базикраниального угла (угла основания черепа): чем сильнее изогнуто основание черепа, тем ниже расположена гортань⁶¹. У австралопитеков и Homo habilis изгиб основания черепа примерно такой же, как у современных человекообразных обезьян, у архантропов он выражен значительно сильнее — поэтому некоторые исследователи (например, А.А. Зубов) предполагают, что “первыми “говорящими” гоминидами были, возможно, Homo ergaster”⁶². Поскольку у неандертальца перегиб основания черепа был меньше, чем у гейдельбергского человека, можно предположить, что “неандертальская специализация” была сопряжена с уменьшением приспособленности к речи. Впрочем, недавние исследования указывают на отсутствие (у современных людей) надежной корреляции между величиной изгиба базикраниума и положением гортани⁶³.

Рис. 3.5. Анатомические характеристики (предположительно имеющие отношение к языку), которые можно наблюдать на ископаемых останках⁶⁴.

Кроме того, следует уточнить, что для членораздельной речи важно не положение гортани само по себе, а соотношение длины ротовой полости и длины глотки: у современного человека эти длины приблизительно одинаковы, так что части языка, расположенные во рту и в глотке, примерно уравниваются, и это дает возможность четко различать в произношении все звуки, включая “крайние” гласные — [i], [u] и [a]⁶⁵. У других видов гоминид такой возможности, видимо, не было, поскольку они, как видно по сохранившимся черепам, обладали достаточно сильно выступавшими вперед челюстями и, соответственно, длинной ротовой полостью. Чтобы уравновесить такую длину рта соответствующей длиной глотки, гортань должна была бы располагаться где-то в груди, что крайне маловероятно⁶⁶. Впрочем, невозможность произнесения “крайних” гласных сама по себе не может свидетельствовать ни об отсутствии языка (язык мог в принципе быть и жестовым), ни даже об отсутствии членораздельной звучащей речи — просто, если таковая была, она должна была в большей степени полагаться на различия согласных звуков⁶⁷.

Помимо гортани, ниже, чем у других приматов, у человека расположена подъязычная кость — и это тоже связано с расширением возможностей для звучащей речи (см. гл. 2). Как была расположена эта кость у других представителей клады человека — неизвестно, поскольку эта небольшая кость, не прикрепленная к остальному скелету, обычно не сохраняется. К настоящему времени исследователи располагают лишь очень немногими образцами подъязычной кости. Наиболее известны найденная в Израиле (пещера Кебара) подъязычная кость неандертальца⁶⁸ и подъязычная кость гейдельбергского человека из Испании (район Атапуэрка, пещера Сима де лос Уэсос); кроме того, в пещере Сидрон в Астурии, близ Пилона, была найдена частично сохранившаяся подъязычная кость гоминида, принадлежавшего к неандертальцам (или гейдельбержцам)⁶⁹. Все эти кости, хотя и несколько отличаются по своему строению, чрезвычайно сходны с теми, которые можно наблюдать у современных людей⁷⁰ (в частности, в них отсутствуют отверстия для воздушных мешков, свойственных современным шимпанзе⁷¹), и это дает возможность высказать гипотезу, что голосовые аппараты неандертальца, гейдельбержца и современного человека анатомически чрезвычайно близки. Напротив, найденная недавно подъязычная кость афарского австралопитека оказалась такой же, как у шимпанзе⁷². Однако вопрос о том, может ли форма подъязычной кости служить надежным индикатором наличия речи у соответствующего вида, остается дискуссионным⁷³.

Подбородочный выступ имеется лишь у неоантропа, но у некоторых неандертальцев прослеживается определенная тенденция к его формированию⁷⁴. Присутствует в зачаточном состоянии подбородочный выступ, например, у неандертальца из Кебары (экземпляр Кебара 2, известный как “Моше”), обладателя сохранившейся подъязычной кости. Правда, из этого едва ли можно делать какие-либо выводы о системе коммуникации. Возможно, более показательно строение внутренней поверхности нижней челюсти⁷⁵: в ее середине (в области симфиза) у человека имеются подбородочные ости (места прикрепления подбородочно-язычной мышцы); у обезьян же на этом месте ямка (поскольку эта мышца прикрепляется к кости не сухожилием, а мясистой частью). Челюсти ископаемых гоминид демонстрируют спектр переходных форм.

Предположения о наличии у разных видов гоминид звучащей речи делаются также на основании толщины канала подъязычного нерва. Как заметили Ричард Кей, Мэт Картмилл и Мишель Балоу⁷⁶, у представителей рода Homo этот канал как абсолютно, так и относительно больше, чем у человекообразных обезьян и австралопитековых. Однако, как уже говорилось в главе 2, и эта характеристика не является достаточно показательной.

Возможно, более информативна ширина позвоночного канала: она позволяет судить о возможности тонкой регулировки дыхания, очень важной для речи, по крайней мере, если эта речь не ограничивается односложными высказываниями. По имеющимся данным, у неандертальца и гейдельбергского человека этот канал был примерно таким же широким, как у неоантропа, тогда как у архантропа и даже у Homo antecessor — значительно уже⁷⁷. Увеличение ширины позвоночного канала не является простым следствием прямохождения: об этом говорит тот факт, что вполне прямоходящие архантропы имели позвоночный канал примерно такой же ширины, как у приматов, не входящих в кладу человека⁷⁸.

Косвенным свидетельством адаптации к звучащей речи является устройство органов слуха. Как показали Игнасио Мартинес и его коллеги, уже у гейдельбергского человека слуховой анализатор был настроен на преимущественное распознавание звуков на тех частотах, которые характерны для речи современного человека. Поскольку эти гоминиды являются не прямыми предками нашего вида, а представителями линии, ведущей к неандертальцам, можно предполагать, что эти же частоты использовал для своей звуковой коммуникации наш общий с неандертальцами предок⁷⁹.

Рис. 3.6. Пунктирные линии — слух различных экземпляров Homo heidelbergensis (из местонахождения Сима де лос Уэсос); для сравнения: сплошная черная линия — слух сапиенса, серая — шимпанзе ⁸¹.

Целый ряд гипотез о происхождении языка отводит важную роль в этом процессе развитию прямохождения⁸⁰. Например, по мнению Э. Карстейрса-Маккарти, человеческий язык вполне может оказаться “лишь побочным продуктом изменения речевого аппарата, вызванного переходом наших предков к двуногому образу жизни”⁸².

За последнее время картина анатомического строения предков человека пополнилась новыми деталями, больше стало известно и о походке различных Homoи австралопитековых; обсуждаются различные гипотезы о причинах перехода к двуногой локомоции⁸³. Существует несколько концепций того, какие адаптивные преимущества давала бипе-дия. Уильям Леонард в своем обзоре⁸⁴ пишет: “Оуэн Лавджой (C. Owen Lovejoy) из Кентского университета предположил, что передвижение на двух ногах освободило австралопитекам руки для ношения детей и собирания корма. Позднее Кевин Хант (Kevin D. Hunt) из Индианского университета высказал мнение, что бипедия возникла как особая поза во время кормежки, благодаря которой гоминидам стала доступна пища, прежде находившаяся вне пределов их досягаемости. А Питер Уилер (Peter Wheeler) из Университета Джона Мора в Ливерпуле заявил, что прямохождение (благодаря которому сократилась площадь поверхности тела, доступная воздействию обжигающего африканского солнца) позволило нашим предкам лучше регулировать температуру тела. Проведенные мной исследования наводят на мысль, что двуногая походка оказалась энергетически более выгодной, чем четвероногая. Главные факторы, влияющие на энергозатраты при движении, — масса тела и скорость передвижения. Как ни удивительно, но при скорости, сравнимой со скоростью ходьбы, двуногая походка гораздо экономичнее, чем квадрупедия” (т. е. передвижение на четырех конечностях). Среди представителей клады человека, которые были всеядными существами и вели “широкий пищевой поиск”⁸⁵, отбор по признаку энергетической эффективности передвижения должен был играть существенную роль.

Существует, впрочем, и такая точка зрения, согласно которой бипедия представляла собой вынужденное свойство: приматы, хорошо адаптированные к вертикальному древолазанию и/или брахиации (это такой способ передвижения по ветвям, при котором особь висит на верхних конечностях и перемещается, попеременно цепляясь ими то за одну ветку, то за другую), просто не смогли двигаться по земле с опорой на четыре конечности, хотя прямохождение приносило на первых порах больше вреда, чем пользы⁸⁶.

Ходить на двух ногах гоминиды умели, по-видимому, уже очень давно — это надежно подтверждают подробные исследования останков Ardipithecus ramidus⁸⁷. Достаточно хорошо сохранившийся скелет самки ардипитека (получившей прозвище “Арди”) демонстрирует сочетание “обезьяньих” (ориентированных на эффективное лазание по деревьям) и “человеческих” (ориентированных на прямохождение) признаков. Впрочем, не исключено, что бипедия возникла еще раньше — судя по положению затылочного отверстия, на двух ногах передвигался сахелантроп; некоторые приспособления к бипедии отмечены у оррорина и у Ardipithecus kadabba⁸⁸.

Было также установлено, что Арди не опиралась при ходьбе на костяшки пальцев, как это делают современные шимпанзе и гориллы — кисти ее рук совершенно не приспособлены для этого. Зато они гораздо лучше подходят для тонких манипуляций с предметами (а следовательно, для орудийной деятельности), чем руки современных человекообразных обезьян.

После исследования Арди стало ясно, что сценарий, приведенный на шуточном рисунке в начале главы, в корне неверен: ходьба с опорой на костяшки пальцев — это не тот способ передвижения, которым пользовались предки человека, а специализация боковых ветвей — шимпанзе и горилл, — их способ уйти от прямохождения.

Для афарского австралопитека, как пишет У. Леонард, “были характерны такие признаки двуногого существа, как сводчатая стопа, непротивопоставляющийся большой палец стопы и некоторые особенности строения колена и таза”⁸⁹ (тем самым, его походка была более уверенной, чем у ардипитека). Прямоходящими были африканские архантропы⁹⁰ (недавно этот вывод был подтвержден находкой ископаемых следов в Кении, на берегу озера Туркана⁹¹), а также гейдельбержцы и неандертальцы⁹².

Рис. 3.7. Один из следов архантропа, обнаруженных в Кении (в 5 км от деревни Илерет)⁹³. Справа, для сравнения, след современного человека.

Приспособления к двуногому передвижению не обнаруживают корреляции с теми анатомическими характеристиками, которые считаются важными для звучащей речи, — величиной базикраниального угла, толщиной позвоночного канала и т. д. Кроме того, ходить на двух ногах — причем так же, как люди, полностью разгибая колени, — умеют, как недавно выяснилось, бесспорно не имеющие языка орангутаны⁹⁴ (см. фото 7 на вклейке). Так что, скорее всего, прямого влияния на становление языка бипедия не оказала. Впрочем, освобождение передних конечностей для манипулятивной активности дало возможность сильно расширить спектр поведенческих стратегий, повысив тем самым “спрос” на развитые средства коммуникации. Кроме того, “вертикальное положение позвоночника дает возможность обладания бoльшим объемом мозга, чем горизонтальное или наклонное при равных размерах тела”⁹⁵, а больший мозг дает возможность иметь более совершенную коммуникативную систему. Хождение на двух ногах привело также к расширению общего поля зрения, облегчило возможность обращать внимание сородичей на те или иные факторы окружающей среды — а это очень важно для языка, который, по свидетельству психологов, используется прежде всего не для побуждений, а именно для обращения внимания (англ. sharing attention)⁹⁶. Это обусловило возможность возникновения в дальнейшем так называемого “остенсивного определения” — определения при помощи указательного жеста, который имеется во всех человеческих культурах⁹⁷ (хотя в целом ряде их считается невежливым) ^{24}.

Рис. 3.8. Это остенсивное определение.

Для обеспечения функционирования языка необходим развитый мозг, и в кладе человека наблюдается постепенное увеличение его объема. Ранние гоминиды по этому показателю были сравнимы с шимпанзе: мозг сахелантропа имел объем⁹⁸320–380 см³, ардипитека — 300–350 см³, австралопитека афарского — 380–450 см³, мозг Australopithecus africanus— 440–450 см³ (по некоторым данным, около 500 см³), мозг Paranthropus boisei— 530 см³ (ср. 350–550 см³ у шимпанзе). Но уже у Homo habilis мозг был объемом 500–800 см³ (в среднем 650 см³), примерно таким же был мозг Homo rudolfensis (775 см³) и Homo georgicus (600–680 см³). Существенно увеличился мозг у архантропов — 900–1100 см³, еще более — у гейдельбержцев (например, индивид, найденный на стоянке Вертешсёллёш, имел мозг объемом 1300 см³, индивид из пещеры Петралона — 1170 см³, индивид из пещеры Фонтешевад, известный как Фонтешевад II, — 1450 см³). У неандертальцев объем мозга достигал примерно 1400–1600 см³, что даже несколько превышает среднюю величину, характерную для современного человека, — 1350–1400 см³. Впрочем, у многих ископаемых неоантропов мозг был крупнее. Например, у кроманьонцев из грота Кро-Маньон объем мозга определяется как 1590 см³ (Кро-Маньон I), 1450 см³ (Кро-Маньон II) и 1775 см³, (Кро-Маньон III), у индивида Схул V — 1518 см³, у Омо 1 — 1400 см³. Для сравнения: неандерталец Ля Ферраси 1 имел мозг объемом 1681 см³, неандерталец Шанидар 1 — 1610 см³, неандерталец Амуд I — 1750 см³.

Следует, однако, отметить, что даже для хорошо сохранившихся черепов оценки объема мозга у разных исследователей сильно варьируют. Так, объем мозга неандертальца из Ля Шапелль-о-Сен оценивается в диапазоне от 1093 до 1626 кубических сантиметров¹⁰⁰ — и это при том, что измерения проводились по практически не требующему реконструкции черепу. А, например, от экземпляра Неандерталь 1 осталась лишь черепная крышка — соответственно, подсчеты объема его мозга оказываются еще более гипотетическими ^{25}.

Наиболее точные размеры мозга можно получить путем измерения эндокрана — отлива внутренней полости черепа (см. прежде всего работы Вероники Ивановны Кочетковой, Ральфа Холлоуэя и Станислава Владимировича Дробышевского¹⁰¹). При этом следует иметь в виду, что, как отмечает С.В. Дробышевский, “эндокран не полностью соответствует форме мозга, поскольку между последним и черепом человека располагаются мозговые оболочки”¹⁰². Подсчеты, проведенные на основании измерений черепа, менее точны. Но, каковы бы ни были конкретные цифры, можно с уверенностью утверждать, что общая тенденция к увеличению размеров мозга в ходе эволюции гоминид несомненно имела место.

Как отмечает Т. Дикон¹⁰³, поскольку метаболизм одного нейрона ограничивает число синапсов, которые он может поддерживать, то, чем больше мозг, тем меньший процент от общего числа его нейронов будет связан с каждым данным нейроном. Таким образом, рост мозга ведет к фрагментации его функционирования и потере скорости обработки информации (поскольку разные структуры, необходимые для ее обработки, находятся физически дальше друг от друга и связываются через бoльшее количество промежуточных узлов). Зато такой мозг позволяет увеличить объем хранимой и различаемой информации. С ростом мозга растет способность применять знания к новым контекстам, но прямой зависимости между размером мозга и умом нет¹⁰⁴. Общеизвестно, что мозг И.С. Тургенева был сильно больше средней величины, характерной для современного человека (2012 г.), а мозг Анатоля Франса — сильно меньше (1017 г.), но это не мешало им обоим быть великими писателями.

Существенно также, что наш мозг способен расти после рождения, увеличиваясь ко взрослому состоянию более чем втрое; судя по недавним исследованиям, особенности и темпы роста мозга у Homo sapiens отличаются от того, что имело место у других гоминид, в частности, у неандертальцев¹⁰⁵.

С энергетической точки зрения мозг — не самый выгодный орган. Будучи равным всего 2 % веса тела человека, он потребляет около 20–25 % всей энергии организма (у взрослого человека в состоянии покоя, а у новорожденного — даже 60 %), что значительно больше, чем у обезьян (около 8 %)¹⁰⁶. Значит, если у того или иного вида гоминид наблюдается рост мозга, можно с уверенностью утверждать, что эти гоминиды производили существенно больше энергии, чем их предшественники, и могли часть этой энергии тратить на поддержание функционирования коммуникативной системы. Расчеты У. Леонарда показывают, что “типичный австралопитек с массой тела 40–43 кг и объемом мозга 450 куб. см расходовал на его нужды примерно 11 % энергии. А Н. erectus, весивший 63–66 кг и обладавший мозгом в 850 куб. см, ежедневно затрачивал 250 из 1500 ккал, т. е. 16 % энергии”¹⁰⁷. С другой стороны, более развитый мозг может обрабатывать больше информации, а значит, повышается спрос на источники этой информации, в том числе на коммуникативные действия сородичей.

Английским антропологом Артуром Кизсом¹⁰⁸ в начале ХХ века была выдвинута гипотеза “мозгового рубикона”, согласно которой достижение “подлинно человеческого” культурного уровня и даже, возможно, появление речи у тех или иных гоминид определяется тем, достиг ли объем мозга цифры 750 см³ (кстати, именно таков в среднем объем мозга у детей того возраста, в котором происходит овладение речью). Если бы это было так, первыми обладателями языка были бы архантропы. Но открытие “хоббитов” поставило на этой гипотезе крест: типичные архантропы по своим анатомическим характеристикам, эти гоминиды умели делать орудия, пользоваться огнем, охотиться на карликовых слонов — стегодонов¹⁰⁹. Но их мозг был уменьшен пропорционально уменьшению тела и составлял примерно 400 см³ (это в границах объема, характерного для шимпанзе, однако структура мозга у “хоббитов” была совершенно иной, существенно более прогрессивной¹¹⁰). Если такой культурный уровень соответствует наличию речи, значит, Homo floresiensis умели говорить, — но тогда это должно означать, что для существования языка достаточно куда меньшего объема мозга, чем предполагает гипотеза “мозгового рубикона”. Если же предположить, что “хоббиты” говорить не умели, это будет означать, что “подлинно человеческий” культурный уровень достижим и без языка — и тогда гипотеза “мозгового рубикона” лишается оснований. Впрочем, аргументированная критика этой гипотезы высказывалась и ранее¹¹¹.

Для языка имеет значение не только абсолютный объем мозга, но и его структура. На эндокране можно увидеть, какие зоны мозга существовали у различных видов предков человека, установить их форму, а также узнать, какие зоны мозга увеличены у исследуемого вида по сравнению с его предком. Так, например, по эндокрану австралопитека афарского прослеживается увеличение задней теменной ассоциативной коры. Это “указывает на наличие естественного отбора на более сложные формы познавательного поведения, чем те, которые наблюдаются у шимпанзе”¹¹². Как пишет С.В. Дробышевский, “на основании того, что мы знаем о функциях разных долей мозга современного человека, можно предположить, что грацильные австралопитеки, вероятно, обладали несколько большей чувствительностью и подвижностью рук, чем современные человекообразные обезьяны. В сравнении же с массивными австралопитеками грацильные, вероятно, имели более развитый зрительный анализатор”¹¹³. Согласно данным Ф. Тобайаса¹¹⁴, у Homo habilis по сравнению с австралопитековыми значительно расширяется теменная область, появляется подобный человеческому узор борозд, а также возникают хорошо выраженные специфические выпуклости “в областях, где у людей находятся речевые центры (поле Брока и поле Вернике)”¹¹⁵. По наблюдениям С.В. Дробышевского, у “ранних Homo” (т. е. Homo habilis и Homo rudolfensis) строение мозга было чрезвычайно изменчиво. Но при этом общим для всех изученных эндокранов “является прогрессивное развитие области, которая у современного человека отвечает за согласование устной речи и движений рук”¹¹⁶.

У архантропов, помимо формирования рельефа в области зоны Брока, происходит “бурное развитие зрительных центров затылочной доли”¹¹⁷, что, по мнению Дробышевского, связано с началом выхода в открытые саванны. Кроме того, у них, “судя по развитию теменной доли, значительно развились тактильные возможности и намного улучшилась координация движений”¹¹⁸ — и это позволяло им производить орудия более совершенного, ашельского, типа. Из архаичных особенностей строения мозга стоит отметить то, что “лобная доля мозга была низкая и узкая”¹¹⁹.

У гейдельбергского человека “росла высота лобной доли, а расширение этой доли, вероятно, несколько обгоняло расширение всего мозга”¹²⁰, при этом “височная доля… имела уже вполне современные пропорции, хотя и меньшие, чем у современного человека, размеры”¹²¹. В целом “форма мозга Homo heidelbergensis свидетельствует о резком прогрессе в области контроля за движениями, в том числе способностей к прогнозированию и планированию своих будущих действий. Необходимо также отметить бурное развитие области, обеспечивающей согласование речи и движений рук, а также рельефное выступание зоны Брока”¹²².

У неандертальца “ширина мозга крайне велика, максимальна для всех групп гоминид. Очень характерны относительно малые размеры лобной и теменной долей при очень большой — затылочной. В орбитной области (на месте зоны Брока) были развиты рельефные бугры”¹²³. В частности, значительное развитие зоны Брока отмечается у “грацильных” неандертальцев типа Ортю. По мнению С.В. Дробышевско-го, мозг неандертальца “отличался от мозга современного человека, вероятно, бoльшим развитием подкорковых центров подсознательного контроля за эмоциями и памятью, но, вместе с тем, меньшим сознательным контролем за этими же функциями”¹²⁴. Вероятно, они также несколько отставали от современного человека “в плане возможностей контроля и координации движений”¹²⁵.

У неоантропа сильно увеличиваются зоны синтеза сигналов, абстрактного мышления¹²⁶. Возрастание способностей к сложной психической и интеллектуальной деятельности демонстрирует рост лобных долей (в особенности префронтальных формаций коры). Как отмечает Дробышевский, “у людей верхнего палеолита, в сравнении с неандертальцами, увеличилась длина и высота мозга, выросла лобная доля”¹²⁷. И это позволило представителям нашего вида делать выводы и выбирать поведенческие программы с учетом большего числа факторов. Соответственно, у неоантропа возникла потребность в такой коммуникативной системе, которая сможет предоставить эти факторы в его распоряжение. Гоминиды с меньшими лобными долями получили бы меньшую выгоду от высокоразвитого языка.

Нередко одним из наиболее надежных свидетельств наличия языка у тех или иных ископаемых гоминид считается наличие в их мозге зоны Брока (а также зоны Вернике)¹²⁸. Однако следует отметить, что эндокран показывает лишь форму того или иного участка мозга, но не его функцию; функция же может меняться не только в ходе эволюции, но и в течение жизни индивида, поскольку нейроны способны перепрофилироваться. Гомологи человеческих речевых центров, как уже говорилось выше (гл. 2), имеются и у обезьян, так что вопрос о том, был ли язык у того или иного ископаемого вида гоминид, анализ эндокранов полностью не проясняет.

Сильно возрос за последнее время объем археологических данных о культурах и технологиях эпохи палеолита, — а по мнению некоторых исследователей, например, археолога Иайна Дэвидсона, это едва ли не единственное, что может пролить свет на происхождение языка.

Нередко считается, что сами по себе орудия являются свидетельством “обратного моделирования”: ментальный образ объекта предшествует его появлению в реальном мире¹²⁹. Как пишет А.А. Зубов, “созданная мозгом абстрактная модель предмета или процесса воплощается в жизнь, то есть как бы встраивается в реальный мир, где ее до этого не было и, часто, не могло быть”¹³⁰. Согласно чеканной формулировке английского археолога Гордона Чайлда, “ручное рубило как стандартизованное орудие есть само по себе ископаемая концепция”. Такой подход восходит к гипотезе, высказанной еще в XVIII в. эдинбургским профессором Джеймсом Барнетом Монбоддо, согласно которой использование орудий является надежным критерием, выделяющим человека из мира животных.

Орудийная деятельность связывалась также с развитием доминации правой руки, которая делает орудия, — именно поэтому, как считается, основным для языка является, как и для правой руки, левое полушарие. Однако, как показывают исследования (см. гл. 2), связь языка с доминированием правой руки, вопреки распространенному мнению, не прямая, а опосредованная¹³¹.

Чтобы делать орудия, надо предвидеть результаты своих действий, например, “направленного удара по камню с целью придания ему более эффективной формы”¹³². И действительно, можно проследить определенные корреляции между усложнением мозга и усложнением орудий. Изготовлявшие примитивные каменные орудия хабилисы — первые гоминиды, на эндокранах которых просматривается увеличение в области “речевых зон”¹³³. Орудия хабилисов относятся к так называемой олдувайской (олдовайской), или галечной, культуре — это округлые камни размером от грецкого ореха до большого яблока, оббитые с одной стороны, грубые рубящие орудия, острый край которых получался в результате нанесения разнонаправленных сколов. Такой камень можно было удерживать за необработанную часть силовым захватом. Орудия архантропов — ашельские, существенно более сложные, их “постоянная форма… свидетельствует об абстрактном мышлении и целеполагании у древнейших гоминид”¹³⁴. Еще более совершенна мустьерская индустрия неандертальцев — в ней насчитываются многие десятки типов каменных орудий, некоторое количество костяных, имеются свидетельства существования составных орудий, прослеживаются разные локальные традиции. И, наконец, самыми совершенными орудиями располагает наш вид — человек разумный.

Однако более внимательный анализ показывает, что тип орудий не имеет жесткой связи с видом. Так, древнейшие каменные орудия, по-видимому, были изготовлены не хабилисами, а австралопитеками: обнаруженные в Дикике (Эфиопия) следы, оставленные каменными орудиями на костях крупных млекопитающих, датируются временем около 3,4 млн. лет назад¹³⁵ — а тогда на этой территории жили представители вида Australopithecus afarensis¹³⁶(Homo habilis появляются в палеонтологической летописи примерно на миллион лет позднее). Правда, неизвестно, умели ли эти австралопитеки изготавливать орудия или же они только пользовались острыми камнями, образовавшимися естественным путем. Но гоминиды, жившие 2,6 млн. лет назад в бассейне реки Када Гона в Эфиопии, технологией изготовления каменных орудий (несколько более примитивных, чем олдувайские) уже несомненно владели¹³⁹. Кроме того, у австралопитеков, как предполагал еще их первооткрыватель Раймонд Артур Дарт, могли быть орудия из кости и рога¹⁴⁰. Возможно, примитивные орудия могли изготавливать парантропы — по крайней мере, кисти рук у них по своему строению ближе к человеческим (тогда как у грацильных австралопитеков — к кистям шимпанзе)¹⁴¹.

Рис. 3.9. а. Олдувайское рубило можно сделать примерно за 10 ударов.

б. Для того, чтобы сделать ашельское рубило, нужно не менее 60 ударов.

в. Мустьерские орудия более совершенны, чем ашельские, но требуют еще бoльших трудовых затрат¹³⁷.

г. Эти орудия мустьерского типа были найдены в том же слое, что и первый анатомически современный человек (Омо 1) ^138.

д. Каменные орудия времен позднего палеолита. Для изготовления такого орудия необходимо сделать более двух сотен ударов, разделенных на 10–11 различных операций.

Олдувайские орудия делали как Homo habilis, так и Homo ergaster и Homo erectus¹⁴², а по некоторым данным, кое-где их продолжали изготавливать вплоть до XIX в.¹⁴³. Ашельскими орудиями пользовались не только архантропы, но и гейдельбержцы¹⁴⁴, и неандертальцы. Мустьерские орудия, которые первым начал изготавливать Homo heidelbergensis, были в ходу не только у неандертальцев, но и у ранних сапиенсов — такими орудиями пользовались обитатели пещер Схул и Кафзех, обладатели черепов Омо 2 и Омо 1. В то же время так называемый “последний неандерталец”, найденный близ Сен-Сезера (Франция) и датированный временем 36 тыс. лет назад, пользовался более совершенными орудиями типа шательперрон (шательперрон — верхнепалеолитическая индустрия, а верхнепалеолитические индустрии связываются обычно с неоантропами)¹⁴⁵. Все это говорит о том, что, по крайней мере, одна из двух предлагавшихся корреляций — либо между анатомией и языком, либо между орудиями и языком — неверна (или, по меньшей мере, не является строгой). Скорее, можно проследить корреляцию между способностью изготавливать те или иные орудия и ростом теменной доли, где находятся отделы, которые отвечают за чувствительность рук, осуществляют “координацию чувствительности и двигательной активности… обеспечивают самоконтроль”¹⁴⁶. Как пишет Дробышевский, “фактически, все то, что изучает археология — история материальной культуры, — есть производное от эволюции теменной доли мозга создателей этой культуры”¹⁴⁷.

Таким образом, видно, что в рамках жизни одного вида (не только современного человека, но и ископаемых го-минид) была возможна эволюция техники производства орудий, переход от более простых технологий к более развитым, но, с другой стороны, “биологическое развитие гоминид не влекло за собой автоматически развитие их культуры”¹⁴⁸. Поскольку язык, как и производство орудий, представляет собой культурный феномен, можно, по-видимому, предполагать, что стадии его развития могли также не иметь жесткой связи с возникновением новых видов.

Для некоторых технологий показано независимое возникновение в нескольких местах. Так, рубила, подобные ашельским, изготавливавшимся архантропами, были найдены в Австралии, заселенной людьми современного типа, причем пришедшими с тех территорий, где ашельские технологии были неизвестны¹⁴⁹. Переход от среднего палеолита к верхнему происходил приблизительно в одно и то же время на территориях, столь сильно удаленных друг от друга, что какое-либо культурное влияние между ними, согласно мнению археологов, исключено¹⁵⁰. Это заставляет с повышенным вниманием отнестись к гипотезе о возможности зарождения языка в нескольких местах независимо.

Существование концепции оказалось необязательным условием для изготовления орудий: как пишет археолог Николас Тот, “то, что многие формы олдувайских орудий не обязательно связаны с “мысленными моделями”, подтвердили эксперименты, в которых изготовлением каменных орудий занимались неподготовленные люди”¹⁵¹. Изготавливали орудия в экспериментальных условиях и обезьяны. Орангутан в опытах Ричарда Райта за десять занятий научился откалывать от камня отщепы (одно из важнейших орудий первобытных людей), чтобы перерезать ими веревки, мешающие добраться до пищи¹⁵². А бонобо Канзи (в совместных опытах Н. Тота и С. Сэвидж-Рамбо) даже изобрел свой способ изготовления орудий: он бросал большой камень на твердый плиточный пол и получал необходимые сколы с острыми краями (и это несмотря на то, что путем долгих тренировок его научили откалывать от камня пластины так, как это делали первобытные люди). Когда исследователи лишили его этой возможности, он стал разбивать камень, бросая его (очень метко!) на другой¹⁵³. В экспериментах Анатолия Ивановича Счастного шимпанзе изменяли форму ключа в зависимости от того, хотелось ли им открыть ящик с пищей или с игрушкой¹⁵⁴.

Рис. 3.10. Канзи делает олдувайские орудия (эксперимент Н. Тота и С. Сэвидж-Рамбо).

Все это говорит о том, что некоторое предварительное представление о необходимой форме орудия может существовать и при отсутствии языка. В конце концов, изготавливать орудия, придавая необходимую форму веточке (или — в эксперименте — куску проволоки), способна даже птица — новокаледонская ворона Corvus moneduloides¹⁵⁵.

Орудийную деятельность наблюдали у шимпанзе и в природе — обезьяны умеют собирать воду губкой, сделанной из скомканных листьев, удят муравьев и термитов при помощи стеблей и тонких веток¹⁵⁶. “Стенку термитника обезьяна протыкает крепкой палочкой, которую она предварительно отламывает с ветвей деревца местной породы томандерсия (семейство Акантовые), которое отличается весьма твердой, хотя и ломкой, древесиной. А само ужение осуществляется тонким гибким побегом какого-либо из четырех видов семейства Марантовых. При этом обезьяна разжевывает тот конец побега, который будет погружен в гнездо термитов, придавая ему сходство с кистью. Понятно, что при этом снасть становится более уловистой”¹⁵⁷. Вообще, “большинство орудий, изготовленных из растений, шимпанзе подвергают предварительной обработке”¹⁵⁸.

Используют шимпанзе в природе и каменные орудия — по данным Кристофа и Хедвиге Бушей¹⁵⁹, каменными молотками из гранита, кварца или латерита на деревянной наковальне (из твердой породы дерева) или на каменной платформе они раскалывают орехи. При этом они могут переносить молотки и орехи к тяжелым нетранспортабельным наковальням: орехи — на расстояние до 30 м, молотки — до полукилометра (для сравнения: хабилисы переносили орудия на 2–5 км, куски лавы — на 1 км, иногда до 6–13 км¹⁶⁰). Шимпанзе четко знают, что разные орехи требуют различных орудий и различных усилий: например, орехи дерева Panda oleosa, обладающие очень прочной скорлупой, требуют более сильных ударов, чем орехи Coula edulis, поэтому их чаще разбивают гранитными, а не кварцевыми молотками. Технология раскалывания орехов существует у шимпанзе по меньшей мере 4300 лет — именно такую дату дали недавние раскопки Хулио Меркадера и его коллег в Ноуло (Берег Слоновой Кости)¹⁶¹. Найденные камни гораздо больше, чем орудия гоминид, но очень похожи на те, которыми пользуются современные обезьяны. Поскольку люди 4300 лет назад в тех местах не селились, остается предположить, что до использования орудий шимпанзе додумались самостоятельно. А значит, вероятно, что в какой-то мере пользоваться орудиями мог уметь и наш общий с шимпанзе предок¹⁶².

Орудия, вероятно, свидетельствуют скорее не о языке, а о когнитивных возможностях изготавливавших их видов. Так, комбинированные орудия (имевшиеся, заметим, не только у кроманьонцев, но и у неандертальцев¹⁶³) свидетельствуют о возможности мыслить целое составленным из частей, — это могло отразиться и в коммуникативной системе, в построении знаков из знаков, а также знаков из незначащих элементов. Изготовление орудий для производства орудий свидетельствует о возможности долговременного планирования: индивид, идя за сырьем для таких орудий (а “на ряде памятников зафиксировано использование таких пород камня, которые не встречаются в их окрестностях, что свидетельствует о намеренной транспортировке сырья, причем иногда на десятки километров”¹⁶⁴), должен предвидеть достаточно длинную цепочку событий: добычу сырья, принесение его на стоянку, где можно заниматься его обработкой, изготовление орудия, изготовление с его помощью другого орудия, и наконец, использование этого последнего орудия для тех или иных целей. Изготавливать орудия с помощью орудий умел уже гейдельбергский человек — в Германии были найдены еловые копья возрастом 400 тыс. лет, обработанные и заостренные с помощью каменных орудий¹⁶⁵. Эти копья не имеют наконечников, но их центр тяжести находится на 1/3 расстояния от острия, как у современных метательных копий. Такая способность к долговременному планированию могла быть впоследствии распространена и на коммуникативное поведение, составив основу синтаксиса¹⁶⁶.

При этом следует отметить, что определенными способностями к составлению многоступенчатых поведенческих программ обладают и обезьяны. Вот какую последовательность действий сумели спланировать и осуществить самки шимпанзе Лада и Нева, содержавшиеся в лаборатории в Колтушах (и, заметим, не обучавшиеся никакому языку). Однажды, когда лаборантка забыла на столе ключи, они проделали следующее:

“1) отбили край столешницы у стола, который стоял внутри их вольеры уже три года;

2) с помощью образовавшейся палки подтянули оконную штору и захватили ее;

3) набросили штору на стол с ключами, который находился на достаточном расстоянии от решетки, и с ее помощью подтянули ключи к вольере;

4) открыли висячий замок и вышли на свободу — эта операция была им ранее знакома”¹⁶⁷.

Исследователи сумели установить это, намеренно воссоздав исходные обстоятельства, — и “обезьяны сами охотно воспроизвели ход решения этой задачи”¹⁶⁸.

В качестве одной из важных предпосылок языка называлось умение делать одинаковые действия стандартным образом¹⁶⁹ (такая точка зрения базируется на том, что, в отличие от людей, шимпанзе в экспериментах делают все чрезвычайно небрежно и неточно¹⁷⁰). Действительно, для успешного функционирования языка совершенно необходимо, чтобы более или менее одинаково реализовывались в речи фонемы, из одних и тех же (или стандартным образом связанных друг с другом) фонем состояли морфемы, одинаково строились тождественные синтаксические конструкции и т. д. Совершенно очевидно, что все эти элементы могут видоизменяться, — но только под воздействием определенных условий, и человек умеет делать на это поправку. Но если бы все это делалось вообще без какого-либо порядка, сегодня так, а завтра — иначе, пользоваться такой коммуникативной системой было бы невозможно. Судя по формам дошедших до нас орудий, способность к стандартизации действий в кладе человека впервые появляется (точнее, впервые становится доступна для наблюдения) у архантропов, со времени появления ашельской технологии. Эта технология существовала более миллиона лет без существенного изменения как орудийного набора, так и методов изготовления орудий¹⁷¹. Но значительная стандартизация наблюдается и в орудиях шимпанзе. Например, шимпанзе, живущие в лесу Ндоки (Конго) используют для ужения термитов пробойники и удочки — эти группы орудий четко отличаются друг от друга, но внутри групп орудия удивительно схожи¹⁷². Усматриваются отдельные элементы стандартизации и в коммуникативных действиях обезьян — участниц языковых проектов: например, в двухэлементных “высказываниях” бонобо Канзи зафиксировано выраженное преобладание определенных типов порядка слов¹⁷⁴.

Рис. 3.11. Орудия, изготавливаемые шимпанзе для ужения термитов (а — пробойники, б — удочки)¹⁷³.

Длительность существования однотипных орудий не обязательно свидетельствует о том, что изготовлявшие их гоминиды были консервативны и их познавательные способности (в том числе и такие, которые требуют использования все новых и новых знаков) не развивались. Как отмечает А.А. Зубов, даже самым первым каменным орудиям предшествовал “длительный период целесообразного выбора материалов и форм, а также возрастания мастерства владения необработанным камнем, деревом и костью, которое становилось все более осознанным и необходимым как жизненно важное свойство группы. В конце концов, важен не материал, а столь совершенное им владение, что у “мастера” возникает желание и возможность целенаправленного изменения формы и размера объекта, предназначенного для будущего употребления”¹⁷⁵. При любых орудиях в популяциях гоминид не могло не происходить накопление опыта обращения с ними — а значит, существовали предпосылки к росту числа сигналов.

Развитие орудий, скорее всего, было связано положительной обратной связью с развитием мозга: более совершенные и разнообразные орудия можно было сделать, обладая более развитым мозгом, накопление же опыта обращения с ними развивало мозг — а попутно, вероятно, и коммуникативную систему. Сначала такое развитие происходило у каждой особи индивидуально, но потом способность накапливать такой опыт и широко использовать коммуникацию стала поддерживаться отбором и закрепляться генетически. Кроме всего прочего, эволюция гоминид сопровождается увеличением лобных долей¹⁷⁶, и это коррелирует с появлением у более прогрессивных видов орудий, требующих большего времени на изготовление и большей сосредоточенности.

Однако, как справедливо замечает Л.Б. Вишняцкий, “появление способности к изготовлению тех или иных орудий, а также предметов неутилитарного назначения не приводит автоматически к началу их изготовления: иногда между первым и вторым пролегает промежуток в десятки тысяч лет. Объяснить, почему на палеолитических стоянках стали появляться предметы определенного типа, — значит объяснить не то, почему их появление стало возможным, а то, почему оно стало необходимым, почему люди оказались вынуждены заменить старую, хорошо освоенную технологию на новую, более сложную и трудоемкую”¹⁷⁷. Действительно, если олдувайское рубило можно сделать всего за 3–10 ударов, то для ашельского требуется уже более 60, для мустьерских — около сотни и, наконец, для орудий, изготавливаемых неоантропами, — более двух сотен ударов, разделенных на 10–11 различных операций¹⁷⁸. “Археология и этнография знают множество случаев, когда возможности для изменений, предстающих в нашем восприятии как заведомо “прогрессивные”, либо вообще не использовались, либо использовались лишь длительное время спустя после их появления”¹⁷⁹. Например, археологические находки показывают, что уже более 20 тысяч лет назад в целом ряде районов Евразии люди знали, что из глины можно лепить различные предметы (в том числе пригодные для хозяйственного использования), и изредка лепили их. Но повсеместное внедрение керамики в практику начинается лишь с эпохой неолита — более 10 тысяч лет спустя, когда возникает необходимость хранить собранное зерно и т. п.¹⁸⁰. Ашельские технологии возникают у архантропов Африки, но не возникают в Азии, где были свободные территории и всегда можно было просто переселиться, не меняя устоявшегося образа жизни. Известны и случаи, когда “прогрессивные” изобретения утрачивались, — например, люди культуры дорсет, населявшие североамериканскую Арктику, Лабрадор и Гренландию с I тыс. до н. э. до эпохи Колумба, утратили лук со стрелами, свёрла и собачью упряжку, известные некогда их предкам (представителям культуры пре-дорсет)¹⁸¹.

Всякая смена технологии на более “прогрессивную” означает, что старые, более простые, способы по каким-то причинам перестали приносить нужные результаты (и тем самым затраты на нечто более трудоемкое стали окупаться). В этом же, кстати, состоит и объяснение того, почему у обезьян, при всех их способностях, не возникает развитых сложных технологий и языка: для успешного выживания им вполне достаточно тех приспособлений, которые у них уже имеются. Кроме того, вероятно, играет свою роль и то, что шимпанзе, по словам отечественного приматолога Надежды Николаевны Ладыгиной-Котс, — “раб прошлых навыков, трудно и медленно перестраиваемых на новые пути решения”¹⁸². Как пишет специалист по поведению животных Жанна Ильинична Резникова, “явно тормозящую роль в проявлении когнитивной стороны орудийной активности у обезьян играет довлеющий над ними груз приобретенных стереотипов. У шимпанзе они легко превращаются в ритуалы, которые в меняющихся обстоятельствах становятся бессмысленными и даже мешающими. По свидетельству многих приматологов, обезьяны всех видов склонны настаивать на повторении собственных действий, которые однажды привели их к успеху. Они с гораздо большей легкостью изобретают новые формы поведения применительно к возникающим в их жизни задачам и ситуациям, чем переучиваются или переносят навыки из одной ситуации в другую”¹⁸³.

Анализ орудийной деятельности гоминид интересен для проблемы происхождения языка еще и постольку, поскольку изготовление орудий связано с социальностью. Но дело даже не в том, что “главным фактором возникновения языка было коллективное употребление орудий”¹⁸⁴, хотя это, возможно, тоже имело значение. Не менее значимо, вероятно, и другое: для того, чтобы делать орудия, необходимо, во-первых, время, которое вместо этого могло бы быть потрачено на поиски пищи, выяснение иерархических отношений и т. п., во-вторых, сосредоточенность на этом процессе. Таким образом, делать орудия может только тот, кто уверен, что с ним, в случае надобности, поделятся пищей, его предупредят об опасности, сородичи не станут за его спиной претендовать на его самку или его место в иерархии и т. д. Столь доверительные отношения могут существовать лишь при наличии развитой коммуникативной системы — она нужна не только для того, чтобы напрямую “договариваться” друг с другом, но и для того, чтобы более эффективно пресекать попытки нарушения общественных норм поведения.

С эволюцией гоминид их орудия совершенствовались. Следовательно, доверие в сообществах наших предков росло — и это, на мой взгляд, является весомым свидетельством поступательного развития коммуникативной системы. Кроме того, традиция изготовления орудий “на будущее” едва ли может возникнуть в сообществе с жесткой иерархией (наподобие сообщества шимпанзе): особи-доминанты склонны присваивать себе плоды трудов подчиненных особей. Шимпанзе, например, обычно не оставляют свои молотки для раскалывания орехов (равно как и сами орехи) около наковальни, поскольку знают, что сородичи, скорее всего, утащат их¹⁸⁵.

Все это говорит о том, что для ранних гоминид более вероятно сообщество с развитыми дружескими связями, подобное сообществу бонобо. В таком сообществе требования к коммуникативной системе повышаются, поскольку для дружбы необходима более тонкая нюансировка отношений, чем для простого доминирования.

Существенно также, что орудия увеличивают вооруженность особей и их опасность друг для друга в случае конфликта, поэтому использование орудий должно увеличивать отбор на умение “договариваться”, т. е., используя коммуникативные возможности, не доводить дело до серьезных столкновений¹⁸⁶.

Как показали недавние исследования¹⁸⁷, на путь “общественного договора” вступили еще ардипитеки. У самцов этого вида клыки не крупнее, чем у самок, а значит, они взаимодействовали друг с другом менее агрессивно, чем, например, современные шимпанзе (у их самцов клыки сильно большего размера), то есть имели какие-то иные способы решения социальных проблем. Далее в линии, ведущей к человеку, клыки уменьшаются еще более — возможно, это свидетельствует о дальнейшем развитии механизмов, позволяющих уменьшить уровень внутривидовой агрессии, в том числе, вероятно, и коммуникационных.

Могут ли какие-то свидетельства орудийной деятельности служить “критерием человека” (и тем самым, косвенным “критерием языка”)? Генрих Федорович Хрустов¹⁸⁸в качестве такого критерия выдвигал способность соответствующего вида изготавливать орудия, пользуясь не частями собственного тела (руками, зубами и др.), а другими орудиями. Но в этом случае первым человеком придется признать бонобо: Канзи, разбивавший в эксперименте один камень о другой, продемонстрировал, что его виду такая способность вполне доступна¹⁸⁹.

Археологи Яков Абрамович Шер, Леонид Борисович Вишняцкий и Наталья Сергеевна Бледнова полагают, что “бесспорными свидетельствами вполне осознанных действий при обработке камня можно признать только такие предметы, для изготовления которых требовалось не меньше двух последовательных, технологически разных процедур”¹⁹⁰; “другое, еще более веское доказательство сознательной деятельности — изготовление составных орудий, невозможное без предварительной мысленной модели”¹⁹¹. Этот же критерий признает главным и этолог Евгений Николаевич Панов. Он пишет: “у тасманийцев из 18 типов орудий 14 относятся к категории артефактов, а у шимпанзе 18 из 20… Однако тасманийцы способны изготовлять составные орудия… Ничего подобного не в состоянии выполнить шимпанзе. Это и есть тот качественный скачок, который в сфере орудийной деятельности отделяет человека от мира животных”¹⁹². Однако опыты Вольфганга Кёлера продемонстрировали, что (по крайней мере, в условиях эксперимента) шимпанзе способны делать составные орудия — соединять две палки, чтобы получить орудие нужной длины¹⁹³. В природе они могут подкладывать под наковальню для раскалывания орехов клин, чтобы орехи не скатывались на землю¹⁹⁴; при помощи палки манипулировать губкой для сбора воды¹⁹⁵.

Существует мнение, что если у какого-то вида гоминид были орудия, значит, у них должен был иметься и язык — для того, чтобы обучать новые поколения изготовлению орудий и обращению с ними. Но, как показывают наблюдения за обезьянами, язык для этого не нужен: шимпанзе, не имеющие языка, способны к передаче опыта орудийной деятельности — причем не только путем подражания, но и путем направленного обучения детенышей взрослыми особями¹⁹⁶ (см. фото 8 на вклейке).

Приматолог Уильям Мак-Грю описывает такой эпизод¹⁹⁷: “дочь самки Ричи по имени Нина попыталась разбить орех самостоятельно. При этом она использовала тот единственный камень, который ей удалось найти неподалеку. По своей форме камень не выглядел слишком подходящим для поставленной задачи. В попытках добиться желаемого Нина 14 раз меняла позу и около 40 раз — положение камня в своей руке. Кроме того, она изменяла положение ореха и даже пыталась попробовать свои силы на другом орехе. Все это продолжалось 8 минут — до тех пор, пока на месте действия не появилась Ричи.

Нина сразу же отдала камень ей. Самка-мать уселась напротив дочери и начала очень медленно и демонстративно поворачивать камень в своей руке в положение, оптимальное для точного удара. Специально следует подчеркнуть, что это простое действие заняло целую минуту. Вслед за этим Ричи разбила 10 орехов подряд, скормив дочери 6 целых ядер и по кусочку от остальных четырех.

Покончив с этим важным делом, Ричи удалилась, а Нина возобновила свои упражнения. За 15 минут она разбила 4 ореха. Каждый раз, когда обезьяна испытывала очередные трудности, она меняла позу (18 раз) и поворачивала орех, но ни разу не изменила положение камня в своей руке. “Молоток” все время удерживался ею именно так, как его до этого держала Ричи”.

Такая передача навыков орудийной деятельности порождает существование разных традиций в разных сообществах шимпанзе. Так, шимпанзе Танзании удят термитов стеблями и травинками, разбивают орехи камнями, собирают воду губкой, шимпанзе Камеруна (Рио-Муни) удят термитов палками и ветками, но сбора воды при помощи губки и разбивания орехов у них не зафиксировано. Шимпанзе Гвинеи разбивают орехи только камнями, а шимпанзе Либерии и Берега Слоновой Кости — еще и деревянными дубинами. Шимпанзе Гвинеи при раскалывании орехов подкладывают под камень-наковальню клин, а шимпанзе Берега Слоновой Кости клиньями не пользуются, поскольку в качестве наковален используют выходы скальных пород или корни деревьев. В одной из недавних работ были проанализированы различия в поведенческом репертуаре семи групп шимпанзе; выяснилось, что “39 различных моделей поведения, включая использование орудий, груминг и ухаживание, являются обычными в одних группах, но отсутствуют в других, причем в тех случаях, когда экологические объяснения исключаются”¹⁹⁸. Появился даже термин “культурная пантропология”¹⁹⁹ — изучение культур шимпанзе (Pan ), подобное изучению культур различных народов в рамках культурной антропологии. Отмечается, что “социальная организация групп у обезьян позволяет передавать навык по разным каналам, не ограничиваясь направлением от матери к детенышам”²⁰⁰, — например, молодые животные могут перенимать полезные навыки у дружественных особей.

Для понимания процесса глоттогенеза большое значение имеет знание экологических условий, в которых происходила эволюция гоминид, — ведь именно эти условия определили направление того развития, которое привело к возникновению такой гиперразвитой коммуникативной системы, как человеческий язык. Именно изучение этих условий должно дать ответ на вопрос, почему столь затратная адаптация, включающая сильно затрудняющую жизнь перестройку гортани и значительное увеличение объема такого ресурсоемкого органа, как мозг, стала выгодна.

Единого мнения о том, где жили первые гоминиды, нет. Так, например, Мэт Спонгеймер “указывает на то, что хотя известны свидетельства употребления в пищу афарскими австралопитеками фруктов и листьев, результаты определения содержания стабильных изотопов углерода указывают на то, что преобладала флора открытых, интенсивно освещаемых солнцем пространств”²⁰¹. Именно выход в саванну признается многими исследователями отправным пунктом той эволюции, которая привела в итоге к появлению человеческого языка²⁰². В то же время многие особенности скелета австралопитека афарского (изогнутость фаланг кисти и стопы, остеофитные образования на грудных позвонках и др.), а также данные пыльцевого анализа отложений, в которых были найдены останки самого известного афарского австралопитека — “Люси”, свидетельствуют о том, что для афарских австралопитеков был характерен “лесной” образ жизни²⁰³. Такого же рода комбинации приспособлений к наземному и древесному образу жизни отмечаются у оррорина²⁰⁴ и даже у Homohabilis²⁰⁵. Судя по окаменелостям, найденным вместе с Australopithecus anamensis, этот вид жил в сухих лесах, сахелантроп же обитал на берегу большого озера посреди саванны.

Как пишет специалист по эволюции человека Роберт Фоули, “…места пребывания ископаемых гоминид характеризовались средним годовым уровнем осадков в интервале между приблизительно 1500 и 300 мм, а сухое время года здесь продолжалось 4–10 месяцев. В экологическом отношении это соответствует непрерывному ряду биотопов, на одном конце которого находится сезонный лес, а на другом — лесистая и открытая травяная саванна. Большинство из этих местонахождений приходится на саванновый лес или саванновое редколесье и открытую кустарниковую саванну”²⁰⁶.

Соотношение изотопов углерода (¹²С и ¹³С, которого в травах саванны меньше, чем в лесных растениях) в зубной эмали ардипитеков показывает, что от 10 до 25 % углерода эти гоминиды получали из экосистем открытых пространств — больше, чем шимпанзе (у которых почти 100 % углерода имеет лесное происхождение), но меньше, чем австралопитеки (у которых доля “саванного” углерода составляла от 30 до 80 %)²⁰⁷. Для гоминид, живших 1200–800 тыс. лет назад, реконструируются местообитания, представлявшие собой в основном варианты лесостепи, которые различались лишь степенью мозаичности²⁰⁸; для гоминид периода 800–400 тыс. лет назад (в Африке) — “преимущественно травянистые лесостепи с разорванным пологом и обезлесенные степи”²⁰⁹. Таким образом, эволюция гоминид была связана с постепенным выходом из лесных биотопов во все более и более открытые — вплоть до саванны.

Впрочем, жить в саванне могут и шимпанзе — существует сообщество этих обезьян, обитающее в Фонголи на юго-востоке Сенегала. Эти шимпанзе выглядят более “прогрессивными”, чем их лесные сородичи. Так, они используют пещеры²¹⁰ для защиты от дневной жары (но не для ночного отдыха). Они изготавливают “копья” (длиной от 40 до 120 см) для охоты на галаго (мелких полуобезьян, ведущих ночной образ жизни, см. фото 6 на вклейке)²¹¹. Заметив дупло, где, по ее предположению, может спать галаго, обезьяна отламывает ветку, очищает ее от сучков и листьев (а иногда и от коры), заостряет конец и несколько раз быстро тыкает ею в дупло. Если на вытащенном “копье” обнаруживаются следы крови — можно лезть за убитой добычей. Любопытно, что особи, охотящиеся с копьями, — это самки, а не самцы: самцы достаточно сильны, чтобы при необходимости добыть мясо “голыми руками”.

Однако настоящими жителями саванны шимпанзе не стали — как показали М. Спонгеймер и его коллеги, они предпочитают есть пищу, характерную для лесных шимпанзе, даже несмотря на то, что ходить за ней приходится на существенно более значительные расстояния²¹².

Нередко считается, что особое значение для эволюции человека и человеческого языка имело употребление в пищу мяса — действительно, судя по изотопному и микроэлементному составу костных останков, в рационе многих представителей клады человека мясо играло значительную роль. У современного человека оно составляет более 20 % всего рациона, тогда как у наших ближайших родственников шимпанзе (и у павианов, живущих в саванне и экологически близких к первобытным гоминидам) — менее 1 %²¹³. Т. Дикон (как и многие другие²¹⁴) полагает, что именно необходимость договора самки с самцом по поводу дележа мяса явилась одной из главных движущих сил глоттогенеза²¹⁵. Если эта идея верна, то начало формирования языка можно связывать с Homo habilis, зубы которого дают возможность предполагать, что он был всеяден²¹⁶. У австралопитековых же зубы не были приспособлены для того, чтобы есть мясо (как, впрочем, и другую жесткую и в то же время вязкую пищу, такую, как листья с прожилками и волокнистые стебли²¹⁷), хотя периодически есть его они, вероятно, могли — как и современные шимпанзе.

В рамках гипотезы Дикона гоминиды-самцы предстают эгоистами, которые, добывши мясо, стремятся съесть его сами, не делясь с самками, самки же, будучи заняты выращиванием потомства, не могут принимать участие в охоте, поэтому вынуждены изобретать изощренные коммуникативные средства для того, чтобы уговорить самцов поделиться. Но на самом деле картина, скорее всего, была не так страшна: даже у шимпанзе самцы делятся мясом с дружественными самками²¹⁸ (хотя в большей степени практика дележа пищи именно между самцами и самками развита у бонобо²¹⁹). Исследователями “отмечаются различные варианты дележа мясом”²²⁰ — “учитывая разную степень альтруизма и добровольность действий обладателя мяса”²²¹. В наиболее насильственном варианте более сильные особи просто отбирают добычу у более слабых, но это далеко не единственная возможность. Другие особи могут подбирать оброненные обладателем мяса кусочки, могут просто взять у него часть еды (хозяин мяса при этом не делает попыток ни помешать, ни помочь им в этом). Есть и более активные способы дележа: когда другая особь берет часть мяса, обладатель лакомого кусочка может делать поощряющие движения, а может даже самостоятельно отрывать от мяса куски и предлагать их другой особи. И, наконец, отмечены случаи дарения, когда удачливый охотник добровольно отдает другой особи большую часть имеющегося у него мяса²²². И все это, заметим, совершенно без участия языка. Кроме того, “у приматов, в частности шимпанзе, имеются хорошо развитые навыки групповой охоты”²²³ — и это несмотря на то, что “кооперация при охоте и дележ у шимпанзе не играют значительной роли для выживания отдельных особей или группы в целом”²²⁴. Кроме того, самки — даже у шимпанзе — могут охотиться и сами.

В некоторых работах именно охота предстает главной движущей силой происхождения языка: охота требует достаточно совершенных орудий, четкой организации, загонная охота предполагает громкие и слаженные совместные вокализации, которые должны развивать голосовой аппарат, а также способность к звукоподражанию. Ведутся споры о том, были ли охотниками разные виды древних гоминид. Но чтобы добывать мясо, вовсе не обязательно было охотиться на крупную дичь — можно было, например, ловить мелких животных и детенышей, как это делают современные шимпанзе, можно было доедать остатки трапез львов (как нередко поступают современные жители северной Танзании хадза) или саблезубых кошек (разумеется, при условии возможности отогнать от добычи других претендентов).

Орудия хабилисов плохо приспособлены для охоты — их надо было удерживать силовым захватом, а это не позволяет нанести сильный удар²²⁵. Возможно, они использовались “при разделке туш очень крупных толстокожих млекопитающих”²²⁶. Орудия архантропов также “еще не были достаточно удобными для дистантной и безопасной охоты, хотя и пригодны для расчленения крупной добычи”²²⁷. Наиболее достоверные свидетельства охоты обнаруживаются у гейдельбергского человека: он умел изготавливать копья, добывал крупную дичь — слонов (находки в Испании), гиппопотамов, антилоп и павианов (находки в Эфиопии), волков, пантер, медведей, кабанов, быков, оленей, носорогов, лошадей (находки в гроте Кон-де-Л’Араго в восточных Пиренеях)²²⁸. Наивысшей специализации к охотничьей жизни достиг неандерталец, в чьем рационе мясо занимало существеннейшее место²²⁹. Ну и, разумеется, охотиться умели неоантропы.

Но после того, как Джил Прутц и Пако Бертолани обнаружили практику охоты с копьями у шимпанзе (см. выше), стало ясно, что для охоты — и даже охоты с собственноручно сделанным копьем — язык не обязателен.

Однако в любом случае охота вносила свой вклад в расширение поведенческого репертуара и тем самым, наряду с прочими видами деятельности гоминид, становившимися постепенно все более разнообразными, подготавливала почву для развития языка.

Еще один источник разнообразия поведенческих моделей — это овладение огнем и построение жилищ.

Самые древние следы огня на стоянке гоминид обнаружены в Кении в районе Чесованья (тж. Чесованджа, Chesowanja) — они датируются временем примерно 1,4 млн. лет назад. Кому принадлежал этот костер, неизвестно: судя по времени, это могли быть архантропы, хабилисы и даже поздние парантропы²³⁰ (впрочем, не исключается возможность, что это был не рукотворный костер, а просто пожар). Несколько более убедительные следы использования огня относятся к архантропам — в китайской пещере Чжоукоудянь обнаружены “обожженные кости и другие свидетельства наличия огня”²³¹, относимые ко времени Homo erectus (порядка 600 тыс. лет назад ^{26}). Еще более уверенно владел огнем гейдельбергский человек. Он не только осваивал пещеры, но и строил, по некоторым предположениям, каменные жилища с очагами²³². Использование огня для приготовления пищи позволяет сэкономить много энергии на пищеварении (так, шимпанзе тратят на пережевывание пищи около 5 часов в день, а современные охотники-собиратели, готовящие пищу на огне, — всего один час) — и использовать эту энергию на поддержание функционирования большого мозга²³³.

Судя по тому, что Homo heidelbergensis мог жить в умеренном климате (в отличие от архантропов, которые за пределы субтропического пояса не выходили²³⁴), у него была какая-то одежда²³⁵: пересидеть все холода в доме или выйти зимой на улицу голым в зоне умеренного климата задача нереальная. Соответственно, расширялся набор доступных виду поведенческих программ.

Весомым свидетельством существования языка считаются погребения — если люди были способны хоронить покойников, снабжая их припасами для предполагаемого посмертного существования, соблюдая при этом ритуалы, значит, вероятно, их коммуникативная система должна была обладать свойством перемещаемости, то есть давать возможность говорить о вымышленной (т. е. в любом случае недоступной наблюдению “здесь и сейчас”) реальности — потустороннем мире. По некоторым данным, первые следы намеренных захоронений усматриваются на стоянках гейдельбергского человека — в Атапуэрке и Петралоне²³⁷. Но с надежностью засвидетельствованы намеренные погребения только у неандертальцев²³⁸, см. фото 9 на вклейке (а также, разумеется, у неоантропов, у которых они имелись уже со времен заселения пещер Схул и Кафзех), — в Ля Ферраси мужчина и женщина положены голова к голове, в Сан Феличе-ди-Чирчео захоронен отдельный череп, в пещере Тешик-Таш (Узбекистан) вокруг детского захоронения выставлены рога горного козла, в Ля Шапелль-о-Сен рядом со скелетом неандертальца лежит кость ноги быка — остатки пищи для посмертного существования. Очень интересно захоронение в пещере Шанидар на севере Ирака: в могиле сохранилась пыльца многих видов растений — вероятно, покойника (известного как Шанидар 4) усыпали цветами. Впрочем, даже эти погребения некоторыми исследователями оспариваются²³⁹, высказывалась гипотеза, что идея погребальной обрядности была заимствована неандертальцами у неоантропов. Существует и такая точка зрения, что за всеми этими погребениями не стоит никакого ритуала, и тем самым они ничего не говорят о наличии у соответствующего вида знакового поведения²⁴⁰ — ведь хоронить мертвых (забрасывая их ветками) могут и бесспорно не имеющие языка слоны²⁴¹.

Многие авторы связывают с языком так называемые “предметы неутилитарного назначения”, т. е. такие предметы (например, бусы), применение которых не приносит непосредственной биологической пользы. В книге Л.Б. Вишняцкого²⁴² они фигурируют как “свидетельства символизма”. Считается, что если люди изготавливают такие предметы, у них должна быть способность к тому, чтобы производить и понимать знаки-символы (и эти предметы либо сами являются символами, либо содержат их), а чтобы эти символы передавать друг другу, нужен полностью развитый язык.

Самыми ранними свидетельствами того, что интересы наших предков не ограничивались базовыми пищевыми, гигиеническими, сексуальными и социальными потребностями, возможно, следует считать ашельские рубила²⁴³. Чешский антрополог Ян Елинек²⁴⁴ “внимательно изучил каменные ручные рубила-бифасы ашельской эпохи, отличающиеся прямо-таки ювелирным исполнением, и пришел к выводу, что уже в это время мастерство обработки камня вышло за пределы практических, прикладных идеалов и содержало уже элемент перехода к художественному творчеству. Мастер заведомо тратил гораздо больше усилий и времени, чем это требовали чисто практические соображения, чтобы придать изделию совершенную симметрию по двум осям, красивые пропорции, изящную форму режущего края. Мало того, отмечены случаи, когда для рубила специально выбирались камни, либо красивые по качеству самого материала, либо содержащие какие-либо включения, например окаменелые древние морские организмы, которые сохранялись в изделиях явно с декоративными целями”²⁴⁵. По мнению И. Дэвидсона, об обратном моделировании могут свидетельствовать геометрические микролиты, найденные на стоянках среднего каменного века в Южной и Восточной Африке, поскольку внешний вид их “не зависит от каких-либо аспектов их производства или применения, измененный край не использовался, а формы были стандартизованы в очень узком диапазоне”²⁴⁶. На ашельской стоянке Берехат-Рам в Израиле найдена галька, которая более двухсот тысяч лет назад “в результате намеренной подправки приобрела антропоморфный облик”²⁴⁷. Скелетных останков на этой стоянке не найдено, но, судя по дате, скорее всего создателями “Венеры из Берехат-Рама” были Homo heidelbergensis.

Рис. 3.12. “Венера из Берехат-Рама”.

Еще более заметны “свидетельства символизма” у неандертальцев. В Ля Ферраси была найдена костяная пластинка с резными линиями, которая предположительно представляет собой календарь (впрочем, такого же рода находка была обнаружена на стоянке Бильцингслебен (Германия), где жили гейдельбержцы, см. фото 15 на вклейке)²⁴⁸. В одной неандертальской “инсталляции” были скомбинированы череп одного медведя и кости конечностей другого. В более позднее время, уже в период контактов с сапиенсами, у неандертальцев появляются и другие предметы неутилитарного назначения — в гроте Оленя в Арси-сюр-Кюр (Франция) было найдено множество звериных зубов с вырезанными желобками или просверленными дырочками, явно предназначенных для подвешивания; во Франции же (пещера Ла Рош Котар) была обнаружена неандертальская каменная “маска” (см. фото 11 на вклейке) — кусок кремня, края которого были частично оббиты для придания ему большего сходства с человеческим лицом, кроме того, в естественное отверстие камня была вставлена кость (закрепленная кремневыми клиньями, чтобы лучше держалась), еще более усиливающая впечатление.

Наконец, огромное количество “предметов неутилитарного назначения” появляется в начале верхнего палеолита, с наступлением ориньяк-ской эпохи. В это время (порядка 40 тыс. лет назад) наблюдается качественный скачок в области технологий, появляется пещерная живопись (см. фото 12 на вклейке). Существуют гипотезы, связывающие с верхнепалеолитической революцией возникновение человеческого языка²⁴⁹. Одни авторы считают, что язык был ее составной частью, другие — что причиной, третьи — что следствием. Однако надо заметить, что этот период не является временем появления человека разумного — первые находки костей неоантропов датируются временем около 195 тыс. лет назад. Таким образом, данная гипотеза имеет право на существование лишь в предположении об отсутствии прямой связи между видом и коммуникативной системой; кроме того, она оставляет без объяснения тот факт, что анатомические характеристики, единственная польза которых состоит в обеспечении членораздельной звучащей речи, более 100 тыс. лет оставались “невостребованными”.

Впрочем, возможно, зарождение искусства следует относить к более раннему времени — об этом свидетельствует недавняя находка бусин (см. фото 13 на вклейке), сделанных из раковин ранними Homo sapiens, жившими в пещере Схул около 100 тыс. лет тому назад²⁵⁰; несколько более поздние (85–70 тыс. лет назад) бусины из раковин, а также орудия с выцарапанным на них геометрическим орнаментом были обнаружены на юге Африки — в комплексах стадий стилбей и ховисонс порт, относимых к среднему каменному веку (что примерно соответствует европейскому среднему палеолиту). В комплексах ховисонс порт “свидетельства символизма” встречаются редко — это “две перфорированные раковины Conus из Бордер, фрагменты скорлупы с процарапанным узором из Дьепклоф”²⁵¹ — а в стилбейском комплексе из пещеры Бломбос бусин из раковин Nassarius kraussianus найдено около четырех десятков (см. фото 14 на вклейке); там же найдены куски охры с насечками²⁵²(см. фото 15 на вклейке). По мнению археолога Кристофера Хеншилвуда, “эти находки показывают: использование охры в среднем каменном веке не ограничивалось утилитарными целями, и, возможно, смысл этих насечек передавался при помощи языка с полностью развитым синтаксисом”²⁵³. Конечно, при помощи геометрических орнаментов, бус, узоров на одежде, татуировок и т. д. можно передать смысл, но, как справедливо замечает Б. Бичакджан, таким образом обычно передается скорее общая идея, которую нередко трудно бывает выразить словами, так что орнаментальные артефакты ничего не говорят о том, насколько членораздельным был язык их изготовителей и обладал ли он синтаксисом²⁵⁴.

Удивительно, что развитые культуры Южной Африки не имели продолжения — примерно 60 тыс. лет назад их сменяют среднепалеолитические индустрии без каких бы то ни было “свидетельств символизма” — следующие такие свидетельства появляются лишь 40–45 тыс. лет назад²⁵⁵. Таким образом, развитие культуры в каменном веке нельзя представлять себе как неуклонный поступательный процесс, а следовательно, вряд ли можно проследить строгую корреляцию между культурой и языком. Трудно вообразить, что жители Южной Африки, овладевшие языком более 70 тыс. лет назад, вдруг разучились говорить и “онемели” на долгие двадцать тысячелетий. Гораздо вероятнее, что “врожденная языковая способность” сформировалась в момент возникновения человека разумного (по крайней мере, до разделения первой человеческой популяции), поскольку любой нормальный ребенок способен (при соответствующих условиях) выучить любой язык.

Что же касается перехода от среднего палеолита к верхнему в Европе, то он, по мнению Л.Б. Вишняцкого, явился следствием конкуренции неоантропов с неандертальцами²⁵⁶. Он пишет, что “столь явное и полное совпадение ареала Homo neanderthalensis, с одной стороны, и области распространения индустрий верхнего палеолита — с другой, вряд ли могло быть случайным. Появление пришлых человеческих популяций в районах, издавна и прочно освоенных неандертальцами, — или даже только на подступах к этим районам — обязательно должно было повлечь за собой обострение соперничества за жизненно важные ресурсы и стимулировать, тем самым, совершенствование (усложнение) методов жизнеобеспечения, технологические новации и прочие изменения в культуре. При этом, разумеется, речь идет о соперничестве не только между неандертальцами и Homo sapiens, но и внутри каждой из этих групп”²⁵⁷. На окраинах неандертальского мира появлялось все больше и больше неоантропов, что вынуждало неандертальцев перебираться в центральные районы, увеличивая там плотность населения. И неандертальцы тоже совершенствовали свою культуру — на Балканах и в Центральной Европе “становление верхнепалеолитических индустрий (шательперрон, улуццо, нерон) началось до появления там Homo sapiens и, видимо, без какого бы то ни было их влияния”²⁵⁸. С другой стороны, “что касается тех регионов, где в позднем плейстоцене неандертальцев не было и где, следовательно, некому было составить достойную конкуренцию расселяющимся Homo sapiens, то там верхнего палеолита либо нет вообще (Восточная и Юго-Восточная Азия, Австралия), либо он представлен только поздними памятниками (Индостан, большая часть Северной Азии). Даже на территории Африки к югу от Сахары, несмотря на раннее и длительное присутствие людей современного физического типа, переход от MSA к LSA совершился сравнительно поздно, да и масштаб и интенсивность культурных инноваций здесь несопоставимы с тем, что наблюдается в северной части Старого Света”^{259 {27}}.

Поскольку коммуникативная система развивается в социуме, для понимания процесса становления языка важны факты, свидетельствующие об устройстве общества разных видов гоминид. Прямых свидетельств социальная система, как и коммуникативная, не оставляет, но можно воспользоваться некоторыми косвенными данными. По наблюдениям приматологов, “виды обезьян с наиболее гармоничным развитием показателей группового поведения, т. е. наличием баланса между дружелюбным и агрессивным поведением, — это виды наименее специализированные в морфологическом и экологическом плане”²⁶⁰, т. е. такие, чья анатомия не демонстрирует слишком сильных приспособлений к тому или иному питанию или образу жизни. “Важной общей чертой универсальных видов является сходство их социальной структуры (как правило, мультисамцовые группы)”²⁶¹. Другие варианты организации — парная семья (как у гиббонов), в которую входят самка, самец и их дети разного возраста, и гарем — группа, состоящая из одного самца и нескольких самок с их детенышами. Так устроены группы у горилл, и так же, по одному из предположений, были устроены группы у парантропов²⁶². При этом, как отмечают Марина Львовна Бутовская и Лев Абрамович Файнберг, “мультисамцовый тип социальной организации является важным условием максимальной реализации интеллектуальных и психических способностей отдельных особей. Поэтому они не случайно характеризуются наиболее сложными и разнообразными социальными взаимоотношениями, развитой исследовательской и манипуляционной активностью по сравнению с видами, аналогичными по уровню филогенетического развития, но обладающими иным типом социальной организации. Мультисамцовый тип социальной организации… скорее… консервативный признак, который, однако, являясь оптимальным, присутствовал у всех предковых форм, предшествующих появлению гоминид. Универсальными были и основные виды взаимоотношений между особями в пределах этой мультисамцовой структуры…”²⁶³. Поскольку все прямые предки человека (в отличие от представителей боковых ветвей нашего генеалогического древа) были как раз наименее специализированными в морфологическом и экологическом плане, можно предположить, что по крайней мере изначально основным типом их социальной организации была мультисамцовая группа. Предполагается, в частности, что такими группами жили хабилисы²⁶⁴.

Для сообществ гоминид была характерна забота о стариках и больных. Один из скелетов гоминид Дманиси принадлежал женщине лет сорока (старухе по тогдашним меркам). У нее нет зубов, но при этом почти все зубные лунки заросли костным веществом — это означает, что она прожила еще несколько лет после того, как у нее выпали зубы и она лишилась возможности жевать. Как отмечает один из авторов находки, Давид Лордкипанидзе, это неоспоримое свидетельство того, что о ней заботились соплеменники²⁶⁵. В пещере Ля Шапелль-о-Сен найден скелет пожилого (ему было около 45 лет) неандертальца со следами артрита, в пещере Шанидар — останки сорокалетнего неандертальца (экземпляр Шанидар 1, известный также как “Нанди”) с множественными травмами: в частности, у него не было правой руки (она была за много лет до смерти ампутирована выше локтя в результате травмы или намеренно), кости стопы были сломаны, но впоследствии успели зажить, а повреждение левой глазничной впадины говорит о том, что он, скорее всего, был слеп на левый глаз. Эти люди явно не могли ходить на охоту, но тем не менее прожили долгую жизнь — значит, о них, как и о старухе из Дманиси, заботились сородичи.

Когда социальная структура группировки усложняется, все большее число индивидуальных особенностей ее членов начинает осознаваться наблюдательными собратьями (и, соответственно, может использоваться ими для каких-то своих целей). Это тоже увеличивает пространство возможностей, приводит к необходимости выбора между различными моделями поведения, соответственно, создает условия для того, чтобы более развитая коммуникативная система получала преимущества перед менее развитой.

В заключение отметим, что конкретную “точку” возникновения языка указать невозможно — и даже не потому, что не хватает палеоантропологических и археологических данных, а примерно по тем же причинам, по которым для ребенка, усваивающего язык, невозможно указать конкретный “день овладения языком” (который потом можно было бы отмечать подобно дню рождения). Можно лишь говорить, что, скажем, в год и два месяца языка у него еще точно не было, а в три года уже точно был, — то, что находится в промежутке, представляет собой континуум быстро сменяющих друг друга (и накладывающихся друг на друга) промежуточных коммуникативных систем, каждую из которых разные исследователи могут квалифицировать как полное или неполное овладение языком в зависимости от различных критериев (обусловленных целями конкретного исследования). Точно так же разными будут у разных исследователей ответы на вопрос о языках австралопитеков, хабилисов, архантропов и т. д. — даже если бы им удалось лично пообщаться с представителями соответствующих видов.